Сказка и правда (Накрохин)/ДО

Сказка и правда
авторъ Прокофій Егоровичъ Накрохинъ

Источникъ: Накрохинъ П. Е. Идилліи въ прозѣ. — СПб: Типографія М. Меркушева, 1899. — С. 61.

I

Всѣ останавливались передъ картиной и подолгу смотрѣли на нее въ сосредоточенномъ молчаніи. Очевидно, она производила впечатлѣніе, сильное и глубокое, по крайней мѣрѣ на простой народъ, на всѣхъ этихъ мужиковъ въ передникахъ, молодцовъ въ сапогахъ бутылками, оборванцевъ, женщинъ подъ платочками и тому подобный людъ, загородившій проходъ по панели: ибо — необходимо прибавить — дѣло происходило не на художественной выставкѣ, а передъ лавочкой букиниста, на Забалканскомъ проспектѣ.

Ярко раскрашенная литографія изображала муки умирающаго. Онъ лежалъ положивъ одну руку на грудь и свѣсивъ другую съ кровати. Видѣнія осаждали его. Всѣ дурныя дѣла, какія онъ совершилъ въ жизни, были расписаны наверху картины. Въ головахъ у него стояла смерть — скелетъ въ саванѣ, съ косой въ рукахъ; драконъ съ открытою пастью изрыгалъ на него кроваво-красное пламя; змѣя тянулась къ нему своимъ раздвоеннымъ языкомъ, который долженъ былъ означать ядовитое жало; дьяволы, выкрашенные съ ногъ до головы свѣтлозеленой краской, вылѣзали изъ-подъ кровати, цѣплялись за простыню и одѣяло, выглядывали изъ-за подушекъ. Всѣ готовы были кинуться на умирающаго, — но всѣхъ удерживалъ парившій надъ головой его кроткій ангелъ въ бѣлоснѣжномъ одѣяніи: это былъ свидѣтель его добрыхъ дѣлъ.

Мягкій, безоблачный осенній день располагалъ публику къ продолжительному созерцанію. Даже тѣ, кто былъ посланъ по крайне спѣшному дѣлу, — горничная въ аптеку за лекарствомъ, и ученикъ изъ сапожной мастерской за сороковкой водки, — забывали на время внѣшній міръ съ его заботами и суетою.

Но картина затрогивала въ толпѣ что-то болѣе цѣнное, чѣмъ любопытство праздныхъ зѣвакъ. Лица были серьезны. Эти темные люди искали свѣта, — и онъ мерцалъ передъ ними, давая смыслъ горькой и безсмысленной сутолокѣ ихъ бѣдной жизни.

Уже давно передъ картиной неподвижно стояла дѣвушка лѣтъ шестнадцати, которая сама могла-бы служить предметомъ этюда для художника. Правда, одѣта она была въ неуклюжее пальто «безъ фасона» и безъ отдѣлки, а голову ея покрывалъ бѣлый вязаный платокъ съ затянутыми назади концами; но изъ-подъ платка глядѣло лицо, полное выраженія. Не замѣчая, смотрятъ-ли на нее, и очевидно, не думая объ этомъ, — вся поглощенная несравненно болѣе важными размышленіями, слегка откинувъ голову, она не отводила отъ картины своихъ большихъ, темныхъ глазъ, оттѣненныхъ длинными рѣсницами, а мысль ея, казалось, уходила куда-то безконечно дальше того, что было передъ глазами. Въ контрастѣ этихъ вдумчивыхъ, почти вдохновенныхъ глазъ съ нетронутою, дѣтскою нѣжностью очертаній красиво-обрамленнаго гладкими волосами лица была та прелесть, которая могла остановить вниманіе художника.

Наконецъ, дѣвушка вышла изъ задумчивости и точно спохватилась о чемъ-то. Глаза ея озабоченно забѣгали по сторонамъ, принимая все болѣе и болѣе тревожное выраженіе. Она стала заглядывать въ середину толпы, потомъ начала метаться и искать кого-то.

— Мальчика, мальчика не видали-ли? — залепетала она упавшимъ голосомъ. — Витя! Витя!

— Я за него! — отозвался какой-то галантерейный ловеласъ. — Возьмите меня, барышня, я — хорошій мальчикъ.

— Мальчика потеряла? Ахъ, ты!.. Вотъ такъ нянька! — заговорили въ толпѣ. — Великъ-ли мальчикъ-то? — Заглядѣлась, розиня! Взять-бы тебя!..

И вниманіе толпы мгновенно отъ картины обратилось на дѣвушку. Но какое вниманіе! Всѣ были, понятно, возмущены. Прохожіе останавливались, распрашивали и, узнавъ, въ чемъ дѣло, приходили въ негодованіе. Отцы и матери соболѣзновали горю родителей. Барыни, у которыхъ «прислуга сидѣла вотъ гдѣ», соболѣзновали собственному горестному положенію. И всѣ честили дѣвушку бранными словами. Какая-то старушка съ ридикюлемъ наступала на нее и твердила:

— Сгубила ребенка, окаянная? Вотъ ужо́ тебя черти на томъ свѣтѣ будутъ мучить, — такіе-же страшные, зеленые!

И она указывала на картину.

Дѣвушка стояла ни жива, ни мертва. Все казалось ей безповоротно погибшимъ — и мальчикъ, и она сама. Она не видѣла никакого другого выхода, какъ — бѣжать и броситься въ воду. И она уже была недалека отъ такого намѣренія, но въ эту минуту глаза ея встрѣтились съ чьимъ-то пристальнымъ взглядомъ, въ которомъ она прочитала участіе, сожалѣніе, состраданіе. И точно этотъ взглядъ коснулся какой-то нѣжной струны въ ея сердцѣ, — она вдругъ залилась слезами…

Кто это былъ — она не знала. Онъ напомнилъ ей «Неизвѣстнаго» изъ ея любимаго романа, начинавшагося словами: «На башнѣ святого Сульпиція пробило полночь»,^[1] — таинственную и возвышенную личность, являвшуюся на помощь несчастнымъ въ самыя трудныя минуты ихъ жизни…

Онъ подошолъ къ ней и заговорилъ, — что именно, — она почти не слышала — такъ она была взволнована, — но его ободряющій голосъ выводилъ ее изъ отчаянія. Слезы, сначала неудержимыя, начали стихать. Кажется, онъ сказалъ ей: «Слѣдуйте за мною!»

И она пошла.

II

Еслибы они знали, гдѣ слѣдовало искать ребенка, они свернули-бы въ одну изъ улицъ Семеновскаго полка, совершенно безлюдную въ тѣ часы, когда преобладающая масса населенія этой мѣстности работаетъ на фабрикахъ. Изрѣдка проходилъ по улицѣ кто-нибудь изъ людей болѣе достаточнаго класса, но ихъ было такъ мало, что стоявшій на посту городовой могъ назвать каждаго по имени и отчеству; всѣ они были ему лично извѣстны, и притомъ съ самой хорошей стороны: дровяникъ, мясникъ, лабазникъ. Съ особенной почтительностью сдѣлалъ онъ подъ-козырекъ видному господину въ котелкѣ — виноторговцу — и съ чувствомъ проводилъ его глазами. Вотъ человѣкъ, котораго онъ уважалъ не по обязанности и не изъ корыстныхъ разсчетовъ, а по истинному влеченію сердца. Въ этомъ господинѣ онъ видѣлъ, дѣйствительно, нѣчто импонирующее — въ его костюмѣ, манерахъ, голосѣ, и въ особенности, въ его профессіи. Въ самомъ дѣлѣ, какія занятія могли-бы сравниться съ профессіей владѣльца винныхъ погребковъ, прекрасно устроенныхъ, щеголяющихъ красивой посудой? Можетъ быть, торговать мукой или дровами — выгоднѣе, но это дѣло — грубое, черное. Званіе офицера или чиновника, несомнѣнно, почетнѣе, но самыя занятія ихъ какъ-будто мало производительны. Но виноторговецъ!..

Городовой вздохнулъ.

И вотъ тутъ-то, послѣ такихъ обстоятельныхъ людей, передъ нимъ точно изъ-подъ земли выросъ маленькій мальчикъ, лѣтъ четырехъ или даже и того меньше, одѣтый въ темносиній кафтанчикъ, подпоясанный краснымъ кушачкомъ, и въ шапкѣ съ павлинымъ перомъ. Откуда онъ явился — было загадкой. На распросы мальчикъ не могъ дать толковаго отвѣта.

— Гдѣ ты живешь? — спросилъ городовой.

— Тамъ! — отвѣчалъ мальчикъ, показывая рукой въ пространство.

Но тотчасъ-же, повернувшись въ противоположную сторону, онъ дополнилъ свое показаніе и показалъ туда:

— Тамъ!

— Тамъ! Тамъ! — повторилъ за нимъ городовой. — Гдѣ-же это «тамъ»? Покажи настояще, гдѣ твоя квартера?

Мальчикъ обернулся лицомъ къ третьей странѣ свѣта и протянулъ впередъ руку:

— Тамъ!

— Оказія съ тобой! — заключилъ городовой.

Явилось нѣсколько любопытныхъ, но они ничего не могли сказать о мальчикѣ, и его пришлось отправить въ участокъ. Въ этомъ, такъ неохотно посѣщаемомъ мѣстѣ, гдѣ все носило безнадежно-казенный характеръ, гдѣ стулья и табуреты были жостки, клеенка на столахъ — холодна, бумаги — сухи, а люди держались натянуто, одни — стараясь сохранять воинственно-строгій видъ, другіе — боясь нарушить тишину неосторожнымъ движеніемъ или громко сказаннымъ словомъ, — неожиданно появилась кудрявая головка и раздался тоненькій дѣтскій голосокъ. Господинъ въ формѣ, сидѣвшій за столомъ, вдругъ потерялъ свою суровость и улыбнулся. Широкая улыбка озарила лица мрачныхъ городовыхъ. Дворники, сидѣвшіе въ какомъ-то темномъ углу и тяжело вздыхавшіе, радостно оживились. И первый разъ съ тѣхъ поръ какъ существуютъ на свѣтѣ участки, посѣтитель одного изъ нихъ былъ принятъ съ искреннимъ и душевнымъ радушіемъ…

Въ одной только комнатѣ появленіе его прошло незамѣченнымъ. Тамъ, изъ-за деревянной рѣшотки, напоминавшей рѣшотку курятника, выглядывали испитыя физіономіи, небритыя, немытыя, съ синяками, опухолями и «разсѣченными ранами». Это были тоже заблудшія дѣти, но потерявшія образъ и подобіе Божіе. Когда-то и они стояли на распутьи жизни, не зная куда идти. Но далеко отъ нихъ мчались въ своихъ коляскахъ богатые и сильные умомъ и знаніями, чей голосъ могъ-бы вывести ихъ на дорогу, — и они заблудились. Никто не слышалъ ихъ долгихъ, мучительныхъ криковъ. Они молились и приходили въ отчаяніе, падали и старались подняться, пока омутъ порока и преступленія не втянулъ ихъ въ себя безвозвратно…

Нѣтъ, впрочемъ: они нашли себѣ наконецъ провожатыхъ и руководителей — въ лицѣ городовыхъ. Молодой парень въ истерзанныхъ резиновыхъ калошахъ на босую ногу, за нимъ — высокій, чахлый мастеровой въ одной дырявой ситцевой рубашкѣ, дальше — женщина съ оторваннымъ и болтавшимся подоломъ юбки, бородатый мужикъ въ старой гимназической фуражкѣ, мальчишка въ рваномъ пиджакѣ взрослаго, старикъ въ какомъ-то подобіи сюртука, одѣтомъ на голое тѣло, — были выведены изъ заключенія и выстроены на дворѣ участка. Начальство обозначило мѣломъ на спинѣ у каждаго, куда лежитъ ихъ жизненный путь, и они гурьбой, въ сопровожденіи городовыхъ, двинулись по улицѣ.

А вслѣдъ за толпой вывели мальчика, но, какъ почетнаго посѣтителя, его держалъ за руку особый городовой, и самъ околоточный провожалъ его до подъѣзда, объясняя городовому, куда надо отвести почетнаго посѣтителя.

III

Неизвѣстный былъ красивъ, и красоту его увеличивало изящество костюма. Лицо его было отмѣчено печатью думъ. У него былъ то мечтательный, то ласковый, точно бархатный взглядъ. Онъ говорилъ мягкимъ и вкрадчивымъ голосомъ. Лучше, прекраснѣе, благороднѣе этого человѣка она не встрѣчала даже въ томъ старомъ романѣ, который доставилъ ей столько сладкихъ минутъ. О, Неизвѣстный! Еслибъ онъ зналъ, съ какимъ благоговѣніемъ готова была опуститься передъ нимъ на колѣни бѣдная дѣвушка!..

Все было улажено: мальчикъ нашолся. По крайней мѣрѣ, такъ ей сказалъ Неизвѣстный. Онъ объявилъ это не сразу. Они долго ходили по улицамъ, прежде чѣмъ она узнала, что мать встрѣтила мальчика и увела домой. На минуту въ душу дѣвушки закралось подозрѣніе.

— Такъ-ли это? — спросила она. — Какая у нея наружность?

— Высокая, полная блондинка.

— Это она!

— Я не сказалъ вамъ тогда-же потому, что у нея былъ такой разсерженный видъ и она такъ бранила васъ. Мнѣ кажется, вамъ надо подождать показываться ей на глаза. Вы служите у нея?

— Нѣтъ… да… Она — моя двоюродная сестра. Но я живу у нея и все дѣлаю…

Дѣвушка на минуту запнулась.

— За прислугу, — добавила она краснѣя.

— Ну, да, да, — одобрительно кивая головой, поддержалъ ее Неизвѣстный.

Онъ былъ чудный человѣкъ, — онъ не находилъ ничего постыднаго въ томъ, что она все дѣлаетъ за прислугу. На душѣ ея становилось все свѣтлѣе и свѣтлѣе.

— Отецъ хотѣлъ мнѣ дать образованіе, — сказала она, какъ-бы объясняя свое положеніе. — Онъ служилъ на почтѣ, въ провинціи. Но съ нимъ случилось несчастіе, когда мнѣ было двѣнадцать лѣтъ…

Она опять замолчала на минуту.

— Какое-же это было несчастіе?

— Онъ… растратилъ казенныя деньги… Его посадили въ тюрьму, судили и сослали въ Сибирь… Мать умерла съ горя… Я осталась одна… Меня взяли родственники… Я часто думаю о немъ… Вы читали «Парашу Сибирячку»^[2]? Тамъ дѣвушка приходитъ пѣшкомъ изъ Сибири въ Петербургъ и выпрашиваетъ отцу помилованіе… А я живу въ Петербургѣ — и ничего не могу для него сдѣлать…

— Да, это трудно.

— Можетъ быть, вы будете смѣяться… Я иногда думаю, что встрѣчу такого человѣка, который все можетъ сдѣлать… Бываютъ необыкновенныя встрѣчи… Конечно, рѣдко… Мнѣ приходилось читать… Потомъ… цыганка предсказывала мнѣ…

— Что-же она вамъ предсказывала?

— Такъ… Нѣтъ, это вздоръ. Гадать и вѣрить въ предсказанія — грѣхъ.

— А вы боитесь грѣховъ?

— Развѣ можно ихъ не бояться?.. Мой отецъ согрѣшилъ и долженъ былъ искупить свой грѣхъ. Можетъ быть, онъ пострадалъ изъ-за меня… А я… Онъ говорилъ, что я могу своей жизнью вымолить ему прошеніе… И я знаю, что Богъ покинетъ меня, если я забуду его слова… Когда мать моя умирала, она сказала: «Наташа, радость моя, ты знаешь, Кому я тебя оставляю!..»

— Вы слишкомъ набожны… для вашихъ лѣтъ, по крайней мѣрѣ…

— Ахъ, нѣтъ, я грѣшна, я такъ грѣшна!

Да, какія у нея въ самомъ дѣлѣ бывали иногда мятежныя мысли, какіе сны!

— Что-же вы сдѣлали ужаснаго?

— Не скажу!.. Никому никогда не скажу!

Онъ назвалъ ее «немножко экзальтированной» («что, однако, идетъ къ вамъ», — добавилъ онъ), и она старалась запомнить это слово, чтобы узнать потомъ, что это значитъ. Спросить было, впрочемъ, некого. Сколько разъ приходилось ей задумываться не надъ словами только, но надъ тысячами вопросовъ, которыхъ некому было разрѣшить…

Наступали сумерки. Чаще стали попадаться прохожіе, по торопливой походкѣ которыхъ или по портфелю подъ-мышкой можно было видѣть, что они покончили съ докучными, пустыми дѣлами, чтобы приступить къ занятіямъ пріятнымъ и полезнымъ. Быстрѣе неслись экипажи. Вдоль улицъ вспыхивали прямыя, сходящіяся линіи огней. Этотъ часъ, когда городъ мѣняетъ физіономію, точно приготовляясь, послѣ скучнаго дневного представленія, къ вечернему спектаклю, вызывалъ въ душѣ Наташи смутныя ожиданія. Казалось, что міръ становится загадочнѣе, но раздвигается шире. Въ воображеніи ея рисовалось будущее, неясное, какъ очертанія уходившихъ въ темноту предметовъ, но непохожее на дѣйствительность, которая ее окружала. И вдругъ эти туманныя картины исчезли, какъ только она подумала, что пора разстаться съ единственнымъ человѣкомъ, одинаково входившимъ и въ тотъ, воображаемый, и въ этотъ, дѣйствительный міръ. Она остановилась.

— Прощайте!

— О, нѣтъ, подождите, — сказалъ Неизвѣстный. — Вы забываете, что ждетъ васъ дома. Надо, чтобы ваша родственница успокоилась и перемѣнила гнѣвъ на милость, и это мы какъ-нибудь устроимъ. Мы не будемъ, конечно, оставаться на улицѣ. Я живу въ двухъ шагахъ отсюда: побудьте у меня. Да вы не бойтесь! Мы поговоримъ о вашемъ отцѣ, и можетъ быть, окажется, что ваша мечта вовсе не такъ неосуществима. Ну, что-же? Развѣ вы боитесь меня?

— Нѣтъ, я знаю, что вы не сдѣлаете ничего дурного.

— Разумѣется.

Они вошли въ освѣщенный подъѣздъ. Наташа робко оглядѣлась. Направо отъ нея висѣла большая черная доска, покрытая фамиліями жильцовъ меблированныхъ комнатъ; налѣво, въ зеркалѣ, мелькнула фигура бѣдно-одѣтой дѣвушки. Широкая лѣстница, убранная на площадкахъ растеніями, повела ихъ изъ этажа въ этажъ, мимо открытыхъ корридоровъ, по которымъ иногда проходила прислуга, провожавшая ихъ странными взглядами. Изъ комнатъ слышались неясные голоса; гдѣ-то играли на роялѣ; откуда-то доносились сольфеджіи пѣвицы; чей-то мужской голосъ пѣлъ: «О, чудное клико, запахъ души-и-истый!»^[3] Наконецъ, они свернули въ одинъ изъ корридоровъ. Молодой человѣкъ отворилъ ключемъ дверь своей комнаты и, войдя, зажегъ лампу и опустилъ драпри.

— Вотъ мы и дома! — сказалъ онъ. — Дайте, я помогу вамъ снять платокъ и пальто.

— Нѣтъ, ничего, я сама.

— Вы точно боитесь меня. За кого вы меня принимаете? И зачѣмъ вы стѣсняетесь, что у васъ ситцевое платье и полураспустилась коса? Вы видите, что я читаю ваши мысли… Ага!.. Я могъ-бы поразить васъ еще больше, еслибы поразсказалъ вамъ кое-что про васъ. Хотите слушать?

— Разскажите.

Они сѣли рядомъ на диванъ, и онъ началъ:

— Вы будете удивлены, когда я вамъ скажу, что знаю васъ давно. Васъ зовутъ — Сандрильона.

— Конечно, нѣтъ. Сандрильона — это въ сказкѣ.

— Я сказку и разсказываю, но вашу собственную сказку. Вамъ недавно исполнилось шестнадцать лѣтъ. Вы не замѣтили, какъ стали почти взрослой дѣвушкой, но это замѣтили другіе. Увы! вы ходите подъ платочкомъ — и этого довольно, чтобы васъ повсюду преслѣдовали грязныя слова и грубыя ухаживанья. Вы входите въ лавочку, куда васъ посылаютъ нѣсколько разъ въ день, — осторожно осматриваетесь, прежде чѣмъ закрыть за собой дверь, и если прикащикъ или покупатель сдѣлаетъ шагъ въ вашу сторону, вы, какъ дикій звѣрекъ, бросаетесь вонъ. На улицѣ вы не знаете, пройдете-ли отъ одного угла до другого безъ того, чтобы васъ не оскорбили. И когда настаетъ ночь и вы ложитесь на ваше жесткое ложе — простите, этимъ ложемъ служитъ для васъ кухонная плита, — вы плачете и думаете: «Бѣдная я, бѣдная! Зачѣмъ я не барышня! Пусть-бы я всегда, какъ теперь, работала съ утра до глубокой ночи, мыла-бы полы, стирала-бы бѣлье; не надо мнѣ нарядовъ, не надо мнѣ веселья, музыки, танцевъ, ничего мнѣ не надо, — только-бы меня не задѣвали, не говорили-бы мнѣ такихъ словъ!» Правда?

— Правда… — прошептала дѣвушка, низко опустивъ голову.

— Но я знаю о васъ больше, и вы серьезно будете изумлены. Хотите, я опишу вашу обстановку?

— Какъ вы можете знать?

— А вотъ послушайте. У васъ маленькая, тѣсная квартирка изъ двухъ комнатъ. Одна комната — парадная — больше, свѣтлѣе и чище. На окнахъ висятъ тюлевыя занавѣски, на стѣнахъ — олеографіи и фотографіи въ черныхъ и золоченыхъ рамкахъ; обивка на мебели почти цѣла и только на сгибахъ немножко протерлась. Хорошая комната! Тамъ всегда тишина и порядокъ, и дверь въ нее цѣлый день закрыта. Какъ жаль, что она недоступна для моей Сандрильоны! Окна выходятъ на улицу, и оттуда есть на что посмотрѣть!..

— Вы, конечно, бывали у насъ!

— Думайте, что хотите… Въ комнату не «парадную», а жилую, свѣтъ едва проникаетъ со двора, изъ-за высокой-высокой стѣны, — тусклый, сѣрый. Въ этомъ освѣщеніи всѣ предметы, валяющіеся по полу, разбросанные по столамъ и табуретамъ, всѣ кухонныя тряпки, лоскутки и обломки дѣтскихъ игрушекъ кажутся еще болѣе грязными и печальными, чѣмъ они есть на самомъ дѣлѣ. Маленькій ребенокъ сидитъ на рукахъ у бабушки, завернутый въ большое рваное одѣяло, которое волочится по полу. Бѣдный малютка — порядочный плакса, и плачъ его, безъ конца, съ утра до вечера, оглашаетъ вашу квартиру.

— Я, право, не могу понять, какъ это можетъ быть вамъ извѣстно.

— По сосѣдству: этотъ домъ въ двухъ шагахъ отъ вашего, хотя и на другой улицѣ, — и я слышу отсюда, какъ ребенокъ плачетъ. Продолжаю. Мальчикъ постарше, который сегодня надѣлалъ вамъ столько тревогъ, возится на полу съ игрушками, — босой, въ грязной рубашкѣ. На лицѣ его слѣды пальцевъ, а длинные, шелковистые, бѣлые какъ ленъ волосы спутаны. Голубые глазки его иногда принимаютъ странное, тусклое выраженіе: это случается, когда онъ напивается пьянъ…

— Не говорите, это ужасно! Григорій Андреевичъ поитъ его передъ обѣдомъ. Онъ говоритъ: «надо, чтобы изъ него вышелъ настоящій мужчина». Но какъ вы это знаете?

Неизвѣстный загадочно улыбнулся и продолжалъ:

— Самъ Григорій Андреевичъ ходитъ дома въ рубашкѣ и босикомъ: такъ онъ чувствуетъ себя легче и непринужденнѣе. Но иногда у васъ собираются гости. Паспортистъ изъ участка отлично играетъ на гармоникѣ, а писарь изъ главнаго штаба поетъ: «Голубка моя, умчимся въ края, гдѣ все, какъ и ты, совершенство!..»^[4] Ахъ, какъ любитъ эту пѣсню моя Сандрильона! Она стоитъ въ кухнѣ, прислонившись къ косяку двери, — и точно застыла въ этой позѣ…

— Вы меня видѣли! — вскричала, вся вспыхнувъ, Наташа.

— Вмѣстѣ съ пѣсней до нея доносится звонъ рюмокъ. Всѣ напиваются, поятъ мальчика, и онъ начинаетъ танцовать. Подбоченившись и дѣлая свободной ручонкой граціозные жесты, онъ такъ красиво перебираетъ ножками, кружится, постукиваетъ каблуками, что всѣ кричатъ «браво!» и хлопаютъ въ ладоши. Но еще полрюмки — и бѣдный мальчикъ бродитъ какъ муха, тупо смотритъ на всѣхъ помутившимися глазками и, наконецъ, валится на полъ. Его уносятъ, а гости садятся за карты, и до утра слышатся безконечно-скучные переговоры, крики: «Стучу! Въ темную!» — плоскія шутки, напряженные споры… Послѣ такихъ праздниковъ въ квартирѣ становится еще пасмурнѣе и грустнѣе… Но для Сандрильоны нѣтъ праздниковъ. Съ утра до вечера она занята: то у плиты, то у корыта, то на посылкахъ. И такъ изо дня къ день. А впереди? Что ждетъ ее? Можетъ быть, выйдетъ замужъ за какого-нибудь пропойцу и будетъ маяться всю жизнь. Грубость, невѣжество, ссоры, побои… «И схоронятъ въ сырую могилу, какъ пройдешь ты тяжелый твой путь, безполезно угасшую силу и ничѣмъ не согрѣтую грудь»…^[5]

Онъ помолчалъ.

— И однако, чѣмъ заслужила эту участь моя Сандрильона, обреченная ей отъ рожденія? Небо смотритъ такъ-же цѣломудренно и безгрѣшно, какъ ея глаза. Она воспріимчива ко всему доброму и прекрасному. У нея золотое сердце. Она не заслуживаетъ своей безрадостной доли. Она должна быть счастлива! Не правда-ли?

Въ глазахъ дѣвушки блеснули слезы. О чемъ?..

— И она можетъ быть счастлива, — сказалъ онъ и взялъ ее за руку. — Но для этого ей надо оставить наивный, дѣтскій страхъ передъ какими-то выдуманными призраками. Знаете, для чего на огородахъ ставятъ пугала? Вотъ для того-же и намъ рисуютъ разныхъ чудовищъ, какъ на той лубочной картинѣ, на которую вы засмотрѣлись. Намъ втолковали съ дѣтства о томъ, что это — грѣхъ, это — стыдъ. А въ сущности, ни грѣха, ни стыда ни въ чемъ нѣтъ. Все это только пугала… Ну, развѣ это будетъ для кого-нибудь дурно или стыдно, если я обниму васъ и поцѣлую?..

Онъ хотѣлъ привлечь ее къ себѣ, но она вырвалась и вскочила съ мѣста. Щеки ея горѣли, грудь тяжело дышала, широко открытые глаза смотрѣли съ невыразимымъ нето испугомъ, нето изумленіемъ.

— Это вы!.. Вы!.. — могла она только проговорить.

На поблѣднѣвшемъ лицѣ молодого человѣка показалась ироническая улыбка.

— Не я, такъ кто-нибудь другой, — сказалъ онъ. — Почему-же именно я вамъ не нравлюсь? Вы дѣлаете большую ошибку.

Она не узнавала его. Отталкивающее выраженіе измѣнило всѣ черты его лица. Не злой-ли духъ въ этомъ человѣкѣ могъ заставить ее принять его за другого? Еще за минуту близкій, родной, — онъ сталъ ей чужимъ и внушалъ только страхъ. Она поспѣшно стала одѣваться, охваченная одною мыслью: выйдетъ-ли она изъ этого незнакомаго дома?

— А мальчикъ? — вдругъ спросила она, и руки ея, завязывавшія платокъ, замерли. — Это правда, что онъ нашолся?

Молодой человѣкъ всталъ.

— Послушайте, вы уже уходите? — сказалъ онъ, стараясь принять спокойный тонъ. — Жаль! Право-же, я вовсе не такой дурной человѣкъ, какъ вы думаете, и въ доказательство скажу вамъ правду: я не видалъ ни мальчика, ни его матери, хотя полагаю, что онъ въ самомъ дѣлѣ нашолся. Куда ему дѣваться?

— Зачѣмъ вы обманули меня?!.

— Говорю-же вамъ, что теперь онъ, по всей вѣроятности, дома. Вы можете въ этомъ сейчасъ убѣдиться.

Онъ подошолъ къ окну, раздвинулъ драпри и обернулся къ ней.

— Не угодно-ли? Живъ и невредимъ!

Она въ недоумѣніи сдѣлала нѣсколько шаговъ. Окно выходило въ тѣсный закоулокъ двора. Узкая стѣна одного изъ смежныхъ домовъ была такъ близко, что, казалось, можно было шагнуть съ крыши на крышу. Внизу виднѣлись два незавѣшенныхъ, освѣщенныхъ окна. Григорій Андреевичъ, въ рубашкѣ и босикомъ, ходилъ по комнатѣ; жена его вынимала изъ шкафа посуду, а мальчикъ, предметъ тревогъ этого дня, цѣплялся за ея блузу.

— Сказка кончилась, — сказалъ Неизвѣстный. — «Глядь, опять передъ нимъ его землянка, на порогѣ сидитъ его старуха, а передъ нею разбитое корыто»…^[6]

---

«Сказка кончилась! Сказка кончилась!» — сквозь слезы, машинально повторяла Наташа, торопливо пробираясь домой по опустѣвшей улицѣ. Какъ-то ее встрѣтятъ? Что скажутъ?

Она шла не глядя по сторонамъ: теперь ничто не останавливало ея вниманія. Только поровнявшись съ окномъ, гдѣ была выставлена такъ поразившая ее сначала, а потомъ осмѣянная картина, она невольно подняла глаза. Но картины уже не было: ее убрали или продали. Исчезли демоны и чудовища, страхи и муки, злыя и добрыя дѣла человѣка, изображенныя такими яркими красками. Она на минуту забылась. Ей было жаль этой картинки, какъ и того «Неизвѣстнаго», который былъ созданъ ея воображеніемъ. Неужели нѣтъ ничего таинственнаго и возвышеннаго на свѣтѣ?.. И когда для нея настанетъ страшный часъ разсчета съ жизнью, неужели ангелъ не прилетитъ къ ней и не прикроетъ ее своими крылами?..

Примѣчанія

1. Необходим источник цитаты
2. Необходим источник цитаты
3. Необходим источник цитаты
4. Необходим источник цитаты
5. Н. А. Некрасовъ «Тройка». Прим. ред.
6. Неточная цитата изъ А. С. Пушкинъ «Сказка о рыбакѣ и рыбкѣ». Прим. ред.