Маленький человек (Накрохин)/ДО

Маленькій человѣкъ
авторъ Прокофій Егоровичъ Накрохинъ

Источникъ: Накрохинъ П. Е. Идилліи въ прозѣ. — СПб: Типографія М. Меркушева, 1899. — С. 163.

I

Пассажиры въ вагонѣ третьяго класса расположились на ночь кто какъ могъ: одинъ занималъ цѣлую скамью и съ нѣкоторымъ, относительнымъ удобствомъ могъ растянуться на своемъ жесткомъ и короткомъ ложѣ; другой, прислонившись головой къ стѣнкѣ вагона, дремалъ сидя. Недалеко отъ меня, рядомъ съ толстой барыней, занимавшей бо́льшую часть скамьи, пристроился старикъ въ сѣромъ кафтанѣ. Барыня была видимо недовольна такимъ сосѣдствомъ; это, въ свою очередь, стѣсняло старика; притомъ изъ-подъ лавки торчали ея чемоданы. Онъ приткнулся бокомъ, на кончикъ скамьи, и не зная куда дѣвать ноги, выставилъ ихъ въ проходѣ, такъ-что кондукторъ, когда проходилъ черезъ вагонъ и выкликалъ названіе станціи или просилъ приготовить билеты, непремѣнно прибавлялъ къ этому тѣмъ-же безстрастнымъ тономъ, обращаясь къ старику:

— Возьмите ваши ноги!

Позади меня, за низенькой перегородкой или спинкой скамьи, сидѣлъ маленькій человѣкъ въ порыжѣломъ коричневомъ пальто, котораго я замѣтилъ проходя черезъ вагонъ. Соломенная шляпа висѣла возлѣ него на крючкѣ: онъ сидѣлъ съ непокрытой головой. У него были веселые, привѣтливые глаза, большой, бѣлый лобъ и неправильный, слегка вздернутый носъ. Усы и узенькая бородка рѣзкими и тонкими линіями выдѣлялись на его загорѣломъ лицѣ. Темные волосы его, зачесанные за уши, достигали той длины, когда они образуютъ изгибъ, соотвѣтствующій изгибу шеи. Въ рукахъ у него была раскрытая книжка. Кажется, онъ все время читалъ, не принимая участія въ разговорахъ.

Передъ одной изъ остановокъ, въ вагонъ вошолъ кондукторъ, выкликая обычное:

— Станція такая-то! Поѣздъ стоитъ двадцать минутъ… Возьмите ваши ноги!

Маленькій человѣкъ поднялся съ мѣста, вытянулъ шею и поманилъ къ себѣ старика указательнымъ пальцемъ. Но такъ-какъ ихъ раздѣляло нѣкоторое разстояніе, то старикъ не замѣтилъ этого движенія или не догадался отнести его къ себѣ. Тогда молодой человѣкъ сдѣлалъ шагъ по направленію къ старику и проговорилъ, обращаясь къ нему, не безъ нѣкоторой аффектаціи:

— Любезнѣйшій! Пересаживайтесь ко мнѣ! У меня превосходный уголокъ, и здѣсь вамъ будетъ несравненно удобнѣе. Поспѣшите, пока не явились новые пассажиры!

Старикъ засуетился, взялъ свою котомку и перетащился на предложенное ему мѣсто.

За нимъ поднялся студентъ и подошолъ къ маленькому человѣку.

— А въ самомъ дѣлѣ, у васъ тутъ, у открытаго окна, недурно, — сказалъ онъ. — Нельзя-ли и мнѣ подсѣсть къ вамъ?

— Сдѣлайте одолженіе, милостивый государь!

Я въ это время оставилъ вагонъ и ушолъ въ буфетъ пить чай. Когда я вернулся, студентъ сидѣлъ противъ маленькаго человѣка и дружески разговаривалъ съ нимъ, похлопывая его по колѣну. Я сѣлъ на мѣсто и невольно сталъ прислушиваться къ разговору, который шолъ у меня за спиной. Съ чего онъ начался, я не знаю. Маленькій человѣкъ говорилъ:

— Начало своему благосостоянію я положилъ въ фотографіи Абударенкова. Конечно, первое время я служилъ на правахъ ученика — безъ жалованья. Допустимъ, что въ это время я былъ счастливѣе иного Креза, потому-что спалъ спокойно, не опасаясь за цѣлость своихъ сокровищъ. Но, говоря откровенно, въ мечтахъ моихъ были деньги и деньги. Когда, наконецъ, мнѣ положили жалованье, я сталъ откладывать его въ копилку. Разумѣется, иногда являлась горькая необходимость купить сапоги или что-нибудь въ этомъ родѣ; посылалъ я также субсидію матушкѣ; но все остальное я заключалъ въ копилку. Смѣло могу сказать, что ни одного мѣднаго гроша не истратилъ я на суетныя забавы.

— Фи, господинъ Яшневъ, какой вы были скряга!

— Совершенно вѣрно, милостивый государь. Но въ итогѣ получилось вотъ что: я купилъ на свои сбереженія два фотографическихъ аппарата и необходимый запасъ матеріаловъ и открылъ собственную «общедоступную фотографію». Успѣхъ былъ необычайный, благодаря въ особенности дешевизнѣ платы. Я бралъ стоимость матеріаловъ и самое незначительное вознагражденіе собственно за трудъ. Рубль за дюжину — вотъ какую я назначилъ цѣну. И вѣрите-ли — всѣ писаря, солдаты, прислуга, даже, съ позволенія сказать, вольныя женщины переснимались въ моей фотографіи. Работы было столько, что я не зналъ ни минуты отдыха — ни въ будни, ни въ праздникъ. Днемъ я снималъ и печаталъ, вечеромъ и ночью ретушировалъ, рѣзалъ бумагу, наклеивалъ. Не было времени пообѣдать, а чаю я, въ видахъ экономіи, вовсе не пилъ. Могу сказать о себѣ словами поэта: «праздникъ жизни — молодости годы — я убилъ подъ тяжестью труда»…^[1]

— Никто-же васъ не заставлялъ! Сами себя мучили.

— Конечно, трудъ мой былъ не безкорыстный. Я лелѣялъ мечту купить себѣ гдѣ-нибудь въ деревенской глуши домикъ, арендовать землю, завести лошадку, корову, садикъ, огородикъ, жениться, выростить и воспитать дѣтей и кончить дни мои въ сельскомъ уединеніи…

— Ага! Однако, у васъ идиллическія наклонности… И что-же ваша мечта?

— Вотъ она-то меня и сгубила. Говоря словами поэта: «что любилъ, въ томъ нашолъ гибель жизни моей»…^[2] Конечно, поэзія допускаетъ метафоры, гиперболы и даже требуетъ ихъ. Въ этомъ смыслѣ я и примѣняю къ себѣ слова поэта. Но, собственно говоря, и въ настоящую минуту я не могу жаловаться на судьбу. Голова, руки, здоровье есть, — что еще нужно человѣку?

— Ваша правда. И потомъ, въ заключеніе всего, еще «лопата, заступъ да три шага земли намъ нужны всѣмъ равно».^[3]

— А это, милостивый государь, уже забота нашихъ законныхъ наслѣдниковъ.

— Ну, а какъ это вышло, что васъ сгубила ваша мечта?

— Повторяю: это выраженіе гиперболическое. На самомъ дѣлѣ было такъ. Въ одинъ прекрасный день я сказалъ себѣ: «довольно!» и закрылъ свою мастерскую. Какъ фотографъ, я не могъ назвать себя артистомъ; но у меня былъ уже изрядный капиталъ. Сколько именно — не все-ли равно? Въ настоящую минуту этихъ денегъ нѣтъ, какъ прошлогодняго снѣга.

— Что-же вы сдѣлали съ ними?

— Я началъ приводить въ исполненіе мою завѣтную мечту. Матушка уже собралась ѣхать ко мнѣ, когда ее постигла смерть. Я остался одинъ какъ перстъ, но не падалъ духомъ и подыскалъ себѣ подходящую усадебку безъ земли — прелестную игрушку-домикъ. Дѣло было прошлой весной. Я съ жаромъ принялся за работу: украшалъ и подновлялъ свое новое жилище, бывшее въ запущенномъ состояніи, вскапывалъ гряды, садилъ овощи, а между тѣмъ завелъ лошадку и снялъ по сосѣдству сѣнокосъ. Все это было только скромное начало. Большая часть моихъ денегъ еще лежала въ процентныхъ бумагахъ: я разсчитывалъ съ слѣдующаго года, осмотрѣвшись, расширить свое хозяйство, которое въ зачаточномъ состояніи не могло приносить мнѣ ничего, кромѣ возможности созерцать природу. Но долженъ сознаться, что уже съ самаго начала меня ждало горькое разочарованіе. Прошлое лѣто, какъ вамъ извѣстно, не оправдало надеждъ земледѣльцевъ: посѣвы и травы погибли. Мои потери были ничтожны, но вокругъ меня ничто не радовало глазъ. Сама природа потеряла свою прелесть: голая почва, выгорѣвшая растительность, изсохшія рѣки… Но особенно безотрадныя впечатлѣнія ждали меня зимой. Первое время у людей былъ еще хлѣбъ, а для скота уже съ самой осени не было корма. И вотъ мычатъ коровы, мычатъ день и ночь и надрываютъ вамъ душу. Хочешь заснуть — сонъ бѣжитъ отъ глазъ: этотъ ревъ непріятно царапаетъ ваши нервы… Наконецъ, коровъ не стало. Опять грустно! Мертвое безмолвіе стоитъ по деревнямъ. Даже пѣтухъ, этотъ вѣстникъ утренняго пробужденія, не будитъ людей своимъ крикомъ. Иногда встрѣтишь на дорогѣ лошадь, запряженную въ пошевни; кажется, ее поддерживаютъ только оглобли; но и въ оглобляхъ она падаетъ на вашихъ глазахъ. Мужикъ пытается поднять ее; ему помогаютъ жена и дочь. Идешь и ты на помощь и тащишь за хвостъ жалкій остовъ; — напрасно!.. Но всего хуже стало, когда у людей истощились послѣдніе запасы хлѣба, а къ этому появилась опустошительная болѣзнь. Не знаю, какъ назвать ее; кажется, ее слѣдуетъ отнести къ горячкѣ. Тягостно было входить въ жилища. Открываешь дверь — и отъ жилой избы, вмѣсто тепла, вѣетъ сыростью могилы: по щелямъ и въ углахъ ослизлыхъ стѣнъ бѣлѣетъ снѣгъ. Въ холодной избѣ въ-повалку лежатъ больные. А тутъ женщина, съ изсохшей грудью, держитъ на рукахъ дитя, завернутое въ тряпки, и изъ глубины тряпокъ слышится безпрерывный, тихій и немощный стонъ умирающаго ребенка. И горькая мысль шевелится въ умѣ: было средство спасти это бѣдное дитя, но средство дорого и недоступно: кусокъ хлѣба матери!.. Могъ-ли я при такихъ обстоятельствахъ оставаться равнодушнымъ? Отъ меня требовалась неотложная помощь. Бывало, едва проглянетъ утро, — уже стучатся въ мою дверь. Каждый возлагаетъ на тебя свои послѣднія надежды: «Помоги! Пожалѣй насъ съ малыми ребятами! Смерть намъ приходитъ!..» Иногда у меня голова шла кругомъ. Дьяволъ смущалъ меня, какъ-бы говоря: «Тутъ надобны средства Креза!..» Я пытался отказать просителю, потому-что всѣхъ удовлетворить было невозможно; но взрослый мужикъ ревѣлъ какъ дитя и валялся у меня въ ногахъ… Въ итогѣ на этотъ разъ получилось вотъ что: я лишился всего, вошолъ въ неоплатные долги, и у меня описали послѣднее имущество… Но (это, конечно, частность) когда я покидалъ свое раззоренное пепелище, женщины плакали и провожали меня благословеніями… А вѣдь это что-нибудь да значитъ!..

II

— Скажите мнѣ, что вы за человѣкъ, господинъ Яшневъ?

— Я?

— Да. Что вы за человѣкъ?

— Фотографъ; а съ перестановкой слоговъ — графъ Фото. Цѣль моя въ настоящую минуту — кусокъ хлѣба.

— Вы вотъ о чемъ! Но въ самомъ дѣлѣ, и съ этой стороны, кто вы? Изъ какого слоя общества? Гдѣ вы учились?

— Если вамъ не наскучилъ мой разговоръ, я разскажу вамъ немножко о себѣ, пока вы не спите и покамѣсть я не доѣхалъ до цѣли моего путешествія.

— Какъ жаль, что мы скоро должны разстаться! Но я слушаю васъ, господинъ Яшневъ.

— Родился я далеко: какъ говорится, отсюда не видно. Отецъ мой, по происхожденію великорусскій крестьянинъ, служилъ волостнымъ писаремъ въ сѣверо-западномъ краѣ. На этомъ служебномъ посту ему удалось скопить небольшую сумму денегъ и пріобрѣсти домикъ, въ которомъ мнѣ суждено было увидѣть свѣтъ. Вскорѣ послѣ этого событія онъ умеръ. Мать моя осталась въ большой нуждѣ, потому-что другихъ суммъ, кромѣ употребленныхъ на покупку хаты, отцу моему не суждено было скопить.

«Я росъ какъ ростутъ крестьянскія дѣти: наставницей мнѣ была природа. Но въ то-же время я съ самымъ малыхъ лѣтъ былъ близко поставленъ и къ городской цивилизаціи. За рѣкой, противъ поляны, на которой я пасъ гусей (это занятіе обезпечивало мое существованіе), я постоянно, изо дня въ день, видѣлъ городъ. Теперь мнѣ извѣстно, что это одинъ изъ самыхъ незначительныхъ уѣздныхъ городовъ сѣверо-западнаго края; но тогда я относился къ нему съ удивленіемъ и страстно желалъ побывать въ немъ. Какъ говорится: близко локоть, да не укусишь, — желаніе мое было неосуществимо, и вотъ почему: перевозъ черезъ рѣку сдавался въ аренду еврею Хаиму Гецу и былъ обложенъ платой; зимою-же, когда ледъ сковывалъ рѣку и доставлялъ возможность всякому переходить черезъ нее безплатно, отсутствіе обуви, холодъ и снѣжный покровъ, одѣвавшій землю, удерживали меня отъ этого. Впрочемъ, матушка моя не лишала меня надежды имѣть современемъ, въ случаѣ нетерпящей необходимости, обувь.

Итакъ, я смотрѣлъ на городъ только издали. У меня вошло въ привычку любоваться нѣкоторыми его зданіями. Среди темныхъ и низенькихъ деревянныхъ построекъ величественно выдѣлялась, напримѣръ, крыша каменной католической церкви съ двумя прямоугольными башнями по бокамъ. Далеко за церковью стояло другое каменное зданіе, веселаго свѣтло-желтаго цвѣта, но съ желѣзными рѣшотками въ окнахъ. Слѣпецъ, я нерѣдко думалъ: „ахъ, еслибы мнѣ довелось жить въ этомъ большомъ и красивомъ домѣ!..“ Я не подозрѣвалъ, что домъ этотъ есть мрачное мѣсто заключенія людей, отвергнутыхъ обществомъ, иначе говоря, — острогъ… Вотъ каковы наши представленія о счастьѣ!

Вообще при видѣ города у меня являлись необъяснимыя мечты и желанія.

На самомъ берегу находилось городское приходское училище. Я видѣлъ, какъ, выходя изъ него, рѣзвились дѣти, и меня чрезвычайно тянуло въ эту толпу, между тѣмъ какъ мои обязанности и плата за перевозъ ставили неодолимыя къ тому преграды.

Нерѣдко самыя сильныя влеченія наши зарождаются безсознательно. Такъ возникло во мнѣ желаніе учиться. Я еще не отдавалъ себѣ отчета, зачѣмъ мнѣ надо было учиться, и уже цѣлые дни думалъ объ этомъ, а ночью — весьма вѣроятно, что этотъ предметъ являлся мнѣ въ соотвѣтствующихъ образахъ, въ грезахъ сна. Не утверждаю этого положительно, потому-что не могу припомнить ничего подобнаго, да и вообще сновидѣнія того времени не сохранились у меня въ памяти.

Съ лѣтами, понятно, мои взгляды на жизнь и на судьбу человѣка становились серьезнѣе и осмысленнѣе. Мнѣ минуло уже восемь лѣтъ; между тѣмъ никакого вопроса о моемъ образованіи не возникало. Признаюсь, мнѣ было крайне обидно сознавать, что я навсегда останусь человѣкомъ темнымъ и обездоленнымъ. Я рѣшился принять свои мѣры.

Хаимъ Гецъ нерѣдко показывался у перевоза. Разговаривая съ рабочими или проѣзжающими, онъ обнаруживалъ необыкновенную живость характера: то подпиралъ руки въ бока, то наклонялся, то откидывался назадъ, то растопыривалъ пальцы. Это располагало меня въ его пользу: я заключалъ, что у него должна быть отзывчивая душа.

Однажды, въ августѣ мѣсяцѣ, передъ началомъ ученья въ приходскомъ училищѣ, я подошолъ къ Хаиму Гецу и сказалъ ему:

— Пане!

Я называлъ его такъ совершенно простодушно, но, какъ теперь подумаю, это польстило ему.

— И что тебѣ надо, мальчикъ? — спросилъ онъ, прищуривъ одинъ глазъ.

Я объяснилъ ему, что желалъ-бы учиться, но не имѣю средствъ платить за перевозъ, а потому не могу посѣщать училище.

— Ну, такъ и что-же тебѣ надо, мальчикъ? — спросилъ онъ снова, слегка наклоняясь ко мнѣ ухомъ.

— А вы мнѣ дайте, пане, билетъ, — сказалъ я, — меня по этому билету будутъ перевозить даромъ.

Хаимъ Гецъ широко раскрылъ глаза и отступилъ назадъ.

— Какъ!? И что такое, мальчикъ?.. Развѣ это можно!..

Эти слова были сказаны съ такимъ — не говорю, удивленіемъ, но прямо — ужасомъ, что всѣ мои надежды рухнули разомъ. И я вдругъ заплакалъ самыми горькими, неутѣшными слезами.

Значитъ, никакъ нельзя, — для меня это вдругъ стало ясно, и отъ этого рыданія потрясали меня все сильнѣе.

Хаимъ Гецъ былъ озадаченъ. Я даже думаю, что благодѣтельный еврей былъ тронутъ. Онъ смотрѣлъ на меня и о чемъ-то думалъ.

— А гдѣ ты живешь, мальчикъ? — освѣдомился онъ.

Я показалъ ему нашу хату.

— У тебя есть мать? Эта самая Ядвига, которая занимается поденными работами?.. Ну, хорошо, я дамъ тебѣ билетъ. Но только помни, мальчикъ, что коль-скоро ты его потеряешь, то другого уже не получишь! Заруби это себѣ на носу!

Добрый Хаимъ Гецъ! Много я ему обязанъ!.. Я проткнулъ билетъ насквозь и повѣсилъ себѣ на шею. Такъ я и носилъ его на груди какъ святыню, никогда съ нимъ не разставаясь, пока не покинулъ тѣхъ благодатныхъ мѣстъ.

Такимъ образомъ мое желаніе исполнилось: я проникъ въ городъ. Не стану перечислять его достопримѣчательностей. Главнѣе всего, улицы были такъ грязны, что я благословлялъ судьбу за отсутствіе у меня обуви: босыми ногами я смѣло погружался въ грязь до колѣна, между тѣмъ какъ сапоги, а тѣмъ болѣе какія-нибудь резиновыя калоши не достигали-бы цѣли и неминуемо были-бы поглощены всасывающею силою грязи. Надо сказать, что передъ тѣмъ довольно долго шли дожди.

Наконецъ, я достигъ и училища. Какъ непосвященный переступилъ я черезъ его порогъ. Чего я хотѣлъ? Ученикомъ быть, по моимъ соображеніямъ, я не могъ: у меня не было денегъ, необходимыхъ для уплаты учителю за его труды. Но я разсуждалъ такъ: учитель дозволитъ мнѣ приходить въ училище, сидѣть и слушать, — и болѣе ничего. Трудовъ съ его стороны никакихъ не будетъ, — стало-быть, весьма возможно, что онъ освободитъ меня отъ платы.

Я объяснилъ свою просьбу учителю. Онъ какъ-то странно посмотрѣлъ на меня.

— Гм… Ты неправильно разсуждаешь, — сказалъ онъ, — безъ моей помощи въ классѣ ты ни въ какомъ случаѣ обходиться не можешь. Напримѣръ: за какую-нибудь шалость тебя надо будетъ высѣчь; итакъ, я стану сѣчь тебя безъ всякаго вознагражденія?

Я не подозрѣвалъ, что онъ шутитъ; напротивъ, неожиданный доводъ его показался мнѣ довольно вѣскимъ. Однако, подумавъ немного, я сталъ увѣрять его, что шалить не буду.

— А можешь-ли ты представить мнѣ въ обезпеченіе сто рублей или какую-нибудь цѣнную вещь, напримѣръ, твою шапку? — спросилъ онъ.

Я естественно выбралъ шапку, — собственность, доставшуюся мнѣ послѣ покойнаго отца. Впрочемъ, когда я подалъ эту вещь учителю, онъ только повертѣлъ ее въ рукахъ и отдалъ обратно.

— Теперь пока еще не надо, — сказалъ онъ. — Приходи въ среду утромъ, въ девятомъ часу.

Послѣ я узналъ, что въ приходскомъ училищѣ не полагалось никакой платы съ учениковъ: все высказанное мнѣ учителемъ было съ его стороны не болѣе какъ неумѣстной шуткой.

Наступилъ радостный для меня день вступленія въ кругъ учениковъ приходскаго училища. Живо помню, какъ меня поразило это шумное сборище въ то утро, когда я въ первый разъ явился въ классъ. Учителя еще не было, и я очутился среди адскаго гвалта и суматохи. Всѣ бѣгали, прыгали по столамъ, дрались между собой, и неизвѣстно для чего, кричали во все горло. Мое появленіе было замѣчено не сразу; но какъ только на меня обратили вниманіе, я сдѣлался жертвой самаго дерзкаго обращенія.

— Деревенскій мальчишка! — закричали со всѣхъ сторонъ, и въ то-же время меня схватили за волосы и начали таскать очень больно.

Не знаю, сколько человѣкъ успѣли запустить руки въ мои длинные волосы, но меня теребили, съ нѣкоторыми перерывами, вплоть до прихода учителя. Въ короткіе промежутки отдыха мнѣ задавали вопросы, но я ничего не понималъ и чувствовалъ паническій страхъ.

Къ счастію, наконецъ пришолъ учитель. Водворились тишина и порядокъ. Я былъ потрясенъ всѣмъ происходившимъ и забылъ отдать учителю шапку, а онъ, разумѣется, объ этомъ не вспомнилъ.

— Ну, вы, младшее отдѣленіе, садитесь ошую, — сказалъ онъ новичкамъ, въ томъ числѣ и мнѣ, и отвелъ намъ мѣста.

Самъ онъ занялся со старшимъ отдѣленіемъ, а намъ велѣлъ писать палки. У меня не было ни бумаги, ни пера, ни карандаша, ни грифельной доски; я только смотрѣлъ, какъ пишутъ другіе, и извлекалъ изъ этого возможную пользу. Но и на этомъ занятіи я не могъ сосредоточиться какъ слѣдуетъ, потому-что голоса учителя и учениковъ въ старшемъ отдѣленіи отвлекали меня. Мало-по-малу я сталъ оборачиваться болѣе по направленію къ старшему отдѣленію: мнѣ любопытно было слышать все, что тамъ говорилось. Совершенно ничего подобнаго я до тѣхъ поръ не слыхалъ!..

Слѣдующій урокъ былъ посвященъ уже младшему отдѣленію. Учитель объяснилъ намъ, что такое звукъ и буква, и на первый разъ познакомилъ насъ съ буквой у. Къ сожалѣнію, когда онъ кончилъ и вышелъ, весь классъ закричалъ: „у-у-у!“ и съ этимъ крикомъ меня снова начали таскать за волосы.

Но мимо, грустное облако! Жизнь человѣка измѣнчива какъ погода: небо не всегда бываетъ ясно, набѣгаютъ облачки и цѣлыя тучи; но ненастье и буря проходятъ, какъ все на свѣтѣ, и легко забываются подъ ярко-сіяющимъ солнцемъ.

Я полюбилъ училище какъ свой родной кровъ. Я скучалъ до́ма и радовался, отправляясь въ классъ, тѣмъ болѣе, что матушка моя была постоянно занята и не могла удѣлять много времени проявленіямъ материнской нѣжности.

Путь мой до училища лежалъ черезъ мѣстность, населенную исключительно евреями. Дѣти чуждой національности жестоко преслѣдовали меня цѣлыми толпами. Это заставляло меня выходить изъ дома заблаговременно, пока городъ покоился безмятежнымъ сномъ.

Что можетъ быть лучше утреннихъ часовъ, когда начинается разсвѣтъ! Среди торжественной тишины и бодрящей прохлады свѣтлѣетъ небесный сводъ, яснѣе становятся бѣгущія по немъ облака, яснѣе выступаетъ линія горизонта; легкій вѣтерокъ проносится въ воздухѣ. Ворона издаетъ короткій и рѣзкій крикъ, какъ-бы извѣщая, что она проснулась и полетѣла на свою дневную работу… Я любилъ созерцать природу въ эти часы, сидя на крыльцѣ стараго сѣренькаго училищнаго дома. Много мыслей роилось въ моей головѣ…

Между тѣмъ просыпался шумный городъ, и вскорѣ училищный сторожъ открывалъ дверь. Я входилъ въ классъ. Любимымъ моимъ занятіемъ въ это время было разсматривать развѣшенныя на стѣнахъ картины — изображенія четырехъ временъ года, сцены изъ русской исторіи, виды животныхъ и растеній, — и географическія карты. Это занятіе продолжалось у меня до тѣхъ поръ, пока не начинали приходить ученики.

Я не былъ ненавидимъ товарищами, а скорѣе пользовался ихъ любовью. Дерзкія ихъ выходки меня уже не страшили, потому-что я остригся, и кромѣ того, съ теченіемъ времени такъ изловчился защищаться, что многіе пострадавшіе жаловались на меня учителю. Тѣмъ не менѣе я былъ чужой среди нихъ, какъ деревенскій житель и великоруссъ. Въ ихъ присутствіи я не расхаживалъ съ полной свободой по классу, а предпочиталъ сидѣть на своемъ мѣстѣ и ждать учителя.

Учитель нашъ Ѳома Викентьевичъ имѣлъ чрезвычайно непроницаемую наружность. Онъ былъ большой шутникъ, а между тѣмъ намъ всегда бывало трудно опредѣлить: когда онъ шутитъ и когда говоритъ серьезно. Невысокаго роста, плотный, нѣсколько сутуловатый и неповоротливый, онъ казался чрезвычайно серьезнымъ человѣкомъ. Лицо у него было длинное и вообще большое, на которомъ, казалось-бы, всякое выраженіе малѣйшаго душевнаго движенія должно было быть особенно видимо, — и между тѣмъ оно рѣшительно ничего не выражало. Глаза-же, это зеркало души, напротивъ, были у него чрезвычайно малы и едва замѣтны. Съ такой наружностью ему легко было поддерживать дисциплину въ классѣ: надъ всѣми нами тяготѣло присутствіе существа, настроенія котораго никто не зналъ. Даже когда онъ спрашивалъ насъ, мы не всегда были увѣрены, дѣйствительно-ли онъ задаетъ серьезный вопросъ. Надъ шуткой иногда ученикъ ломалъ голову, а на серьезный вопросъ отвѣчалъ съ увѣренностью:

— Ѳома Викентьевичъ, эта задача неразрѣшима.

Былъ, впрочемъ, одинъ вѣрный признакъ, по которому можно было угадывать истинное значеніе словъ Ѳомы Викентьевича, но только на близкомъ отъ него разстояніи. Надѣюсь, что я не оскорблю дорогой для меня памяти моего незабвеннаго наставника, сказавъ, въ чемъ заключался этотъ признакъ: если отъ Ѳомы Викентьевича пахло водкой, то онъ шутилъ, если-же не пахло, то говорилъ серьезно.

Какъ-бы то ни было, Ѳома Викентьевичъ былъ человѣкъ талантливый. Съ какимъ краснорѣчіемъ излагалъ онъ намъ научныя истины! Съ какой живостью велъ урокъ, возбуждая въ насъ усиленную работу мысли! И какъ грустно подумать, что этого человѣка впослѣдствіи, черезъ много лѣтъ, заѣла среда: онъ заболѣлъ бѣлой горячкой и бросился въ прорубь, полагая, что его туда столкнулъ собственной рукой дьяволъ. Хотя его вытащили, но жестокая простуда свела его въ могилу.

Миръ праху его! Онъ посѣялъ во мнѣ первыя сѣмена знанія и много содѣйствовалъ моему развитію. Въ послѣдній годъ мы писали у него даже сочиненія на темы по нашему собственному выбору изъ видѣннаго и испытаннаго нами. Помню, что я взялся описать свою встрѣчу въ лѣсу съ медвѣдемъ, съ которымъ, впрочемъ, никогда не встрѣчался. Въ моемъ сочиненіи особенно живо былъ описанъ мой испугъ. Но вотъ какой вопросъ задалъ мнѣ незабвенный наставникъ, прочитавъ мое описаніе:

— Скажи, пожалуйста, Яшневъ, какъ ты узналъ, что у тебя волосы встали дыбомъ? Вѣдь ты не могъ ихъ видѣть?

Воцарилось молчаніе; вопросъ этотъ подѣйствовалъ на меня подавляющимъ образомъ. Я прибѣгнулъ къ натянутому объясненію, что будто-бы я видѣлъ свое отраженіе въ лужѣ, — и былъ осмѣянъ. Чувство правды и аналитическій умъ Ѳомы Викентьевича разоблачили фантастичность моего разсказа.

При всѣхъ этихъ достоинствахъ у него было еще доброе сердце. Въ этомъ я особенно убѣдился, когда мнѣ пришлось разставаться съ нимъ, — въ день выпускного экзамена. Въ этотъ день наша классная комната приняла праздничный видъ, а именно: полъ былъ вымытъ и самыя стекла въ окнахъ поражали своей прозрачностью. Изъ учениковъ были только тѣ, которые оканчивали курсъ, — всего пятнадцать человѣкъ. За столомъ посреди класса сидѣло избранное общество: Ѳома Викентьевичъ, законоучитель, неизвѣстный мнѣ педагогъ, затѣмъ почетный блюститель, съ орденомъ въ петличкѣ, и наконецъ неоффиціальное пріѣзжее лицо — молодой, видный и полный господинъ съ окладистой бородой, въ щегольскомъ костюмѣ и въ рубашкѣ ослѣпительной бѣлизны, — зять почетнаго блюстителя, Петръ Ивановичъ Сковородинъ. Насъ вызывали по алфавиту, и такъ-какъ моя фамилія Яшневъ, то я былъ вызванъ послѣднимъ. Вопросы задавали намъ почти всѣ, кромѣ почетнаго блюстителя, участіе котораго, по самому званію его, было почетнымъ и относилось болѣе ко второй половинѣ торжества, когда ученики 6ыли отпущены и общество пошло къ закускѣ. Какъ Ѳома Викентьевичъ, такъ и неизвѣстный мнѣ педагогъ спрашивали насъ о томъ именно, что мы учили; но зять почетнаго блюстителя, Петръ Ивановичъ, оказался строже и задавалъ вопросы весьма трудные. Такъ, онъ спрашивалъ: какимъ учрежденіемъ славится англійское государственное устройство? Какъ объясняетъ Дарвинъ происхожденіе видовъ? Что такое суть рефлексы головного мозга? На каждый такой вопросъ отзывался, вмѣсто насъ, Ѳома Викентьевичъ, объясняя, что мы этого не проходили.

Мнѣ собственно Петръ Ивановичъ Сковородинъ предложилъ только одинъ научный вопросъ: чему равняется $a$ плюсъ $b$?

Я не подозрѣвалъ, какъ простъ былъ отвѣтъ, и молчалъ. Понятія мои не вмѣщали той истины, что $a+b=a+b$!..

За исключеніемъ этого, я отвѣчалъ на все блистательно, такъ-что экзаменаторы только переглядывались между собою. Наконецъ мнѣ велѣли прочесть наизусть стихотвореніе Некрасова «Школьникъ». Не мнѣ судить, какъ я читалъ, но я дошолъ лишь до слѣдующихъ стиховъ включительно:

«Ноги босы, грязно тѣло
И едва прикрыта грудь…
Не стыдися! Что за дѣло!
Это многихъ славныхъ путь!..»

Тутъ меня остановили.

— Подойди ко мнѣ, мальчикъ! — сказалъ Петръ Ивановичъ, и когда я подошолъ, похлопалъ меня по плечу. — Кто твои родители?

Я отвѣтилъ. Вотъ въ это-то время незабвенный наставникъ мой и проявилъ сердечную доброту.

— Надѣюсь, господа, что вы примете участіе въ этомъ даровитомъ молодомъ человѣкѣ, — сказалъ онъ. — Помогите мнѣ пристроить его хотя-бы въ молодечнянскую учительскую семинарію.

Раздались сочувственные голоса; но звучный голосъ Петра Ивановича покрылъ всѣхъ:

— Какая семинарія! — воскликнулъ онъ. — Этому мальчику надо дать ходъ въ университетъ! Вѣдь это феноменъ!.. Я вотъ что сдѣлаю, господа: я увезу его съ собой и помѣщу въ гимназію.

Надо думать, что исполни онъ до конца эту мысль, обстоятельства мои сложились-бы иначе. Идея была истинно великодушная. Даже когда онъ только объявилъ ее, она произвела сильное впечатлѣніе: всѣ поднялись съ мѣстъ, благодарили Петра Ивановича и пожимали ему руку.

Экзаменъ кончился. Учениковъ отпустили.

Нечего и говорить о моей радости. Этотъ день былъ положительно моимъ праздникомъ. Я видѣлъ ласки, какихъ не видалъ никогда; меня разспрашивали, хвалили, обнадеживали обѣщаніями, угощали холодной заливной щукой. А между тѣмъ…

Скажите, что такое радость? Развѣ она приноситъ какіе-нибудь плоды въ будущемъ? Развѣ она шагъ впередъ на жизненномъ пути, успѣхъ или залогъ успѣха? Ничуть!

Я прибѣжалъ домой какъ прибѣгаютъ съ вѣстью о пожарѣ, съ той разницей, что мной овладѣлъ не ужасъ, а восторгъ. Мой голосъ прерывался отъ волненія и одышки. Я разсказалъ все матушкѣ и всѣми силами души просилъ ее поторопиться съ приготовленіями къ моему отъѣзду. Со стороны можно было подумать, что я ѣду черезъ нѣсколько часовъ и что сборы мои должны быть велики. На самомъ-же дѣлѣ мнѣ предстояло ѣхать черезъ двѣ недѣли, и самое главное, никто изъ людей не могъ съ большимъ правомъ, чѣмъ я, сказать о себѣ: все мое ношу съ собою.

Матушка смѣялась… Ко всему этому дѣлу она отнеслась недовѣрчиво. У нея было одно глубокое и непоколебимое убѣжденіе: „всѣ паны брешутъ!“ Я рисовалъ передъ ней картины нашего будущаго, а она говорила:

— Не скажи „гопъ!“ пока не перескочишь.

Она имѣла веселый характеръ и стала разсказывать, какъ ѣхали на свадьбу „скрипаки“^[4] и бубенъ. „Скрипаки“ тоненькими голосами, весело и скороговоркой пѣли: „Бендземъ ѣдли, бендземъ пили!“^[5] (то-есть, будемъ ѣсть, будемъ пить); а бубенъ отрывисто произносилъ: „Якъ Бугъ да! Якъ Бугъ да!“^[6] (то-есть, какъ Богъ дастъ). Возвращаясь-же со свадьбы, „скрипаки“ жалобно плакали: „Мы не ѣдли, мы не пили!“^[7] А бубенъ угрюмо напоминалъ: „Я мувилъ! Я мувилъ!“^[8] (т. е., я говорилъ).

Этотъ скептицизмъ возмущалъ меня и тревожилъ.

Дѣйствительно, когда на другой день я пришолъ къ Петру Ивановичу Сковородину, лицо его, нѣсколько припухшее и какъ-бы утомленное, не выражало прежней готовности содѣйствовать моему образованію. Но это состояніе его продолжалось самое короткое время и было не что иное, какъ послѣдствіе діэтетической погрѣшности, допущенной на вчерашнемъ торжествѣ. Стоило ему выпить стаканъ чаю, — и онъ замѣтно оживился.

— Можешь разсчитывать на меня, дружище, — сказалъ онъ. — Въ К—ской гимназіи есть свободная стипендія; надо тебя къ ней пристроить. Собирайся: мы будемъ снаряжать тебя въ дорогу.

Я ушолъ отъ него совершенно ободренный.

Событія слагались такъ, что я дѣйствительно какъ-бы выдвигался изъ прежняго состоянія. Петръ Ивановичъ завелъ мнѣ простую, но изящную куртку изъ сѣраго сукна и такія-же брюки; къ этому у меня явились соотвѣтствующіе сапоги и легкая лѣтняя фуражка. Бѣлье мнѣ сдѣлала матушка.

Затѣмъ состоялся мой отъѣздъ. Почтовая коляска быстро помчала насъ по направленію къ ближайшей желѣзнодорожной станціи. Я едва могъ сидѣть на ко́злахъ, рядомъ съ ямщикомъ: такъ велика была моя радость. Петръ Ивановичъ съ супругой сидѣли позади меня и улыбались, когда я оглядывался на нихъ. Кажется, мнѣ особенно нравилось то, что я сижу на такомъ высокомъ и удобномъ мѣстѣ и быстро двигаюсь впередъ безъ помощи собственныхъ ногъ. И въ то-же время воображеніе рисовало мнѣ гимназію, университетъ, общество образованныхъ людей. Почтовый колокольчикъ звенѣлъ не переставая. Странное дѣло: въ этихъ звукахъ мнѣ иногда слышалась пѣсня скрипокъ, ѣхавшихъ на свадьбу: „Бендземъ ѣдли! Бендземъ пили!“ Передо мной возставалъ образъ матушки, и глаза мои затуманивались слезами; но эти слезы не успѣвали высохнуть, какъ я уже улыбался счастливой улыбкой и забывалъ предостереженіе бубна: „Какъ Богъ дастъ!“

Къ вечеру мы пріѣхали на желѣзнодорожную станцію. Я увидѣлъ зрѣлище мчавшагося поѣзда. Локомотивъ и длинная цѣпь вагоновъ пронеслись мимо насъ какъ стрѣла и оставили меня въ совершенномъ восторгѣ. А черезъ часъ я уже самъ ѣхалъ въ такомъ-же поѣздѣ; деревья, поля, будки, телеграфные столбы мелькали мимо; освѣщенные вокзалы, у которыхъ мы останавливались, поражали меня своимъ великолѣпіемъ и многолюдствомъ. Невозможно передать, что я чувствовалъ, видя передъ собой всю эту двигавшуюся панораму, пока не стемнѣло совершенно. Тутъ я заснулъ глубокимъ, счастливымъ сномъ.

Какъ вы думаете, милостивый государь, куда я попалъ вмѣсто гимназіи, когда проснулся? Съ вашего позволенія, прибѣгаю къ метафорѣ: всю мою поѣздку, прибытіе въ городъ К. и пребываніе въ домѣ Петра Ивановича я называю волшебнымъ сномъ. И не могу иначе назвать этотъ періодъ времени, хотя продолжался онъ цѣлое лѣто.

Никогда до тѣхъ поръ не имѣлъ я понятія о привольной жизни; тутъ я испыталъ ее. Я жилъ въ холѣ. Невидимая рука заботилась о моемъ существованіи, и въ то-же время я оставался свободенъ во всѣхъ своихъ дѣйствіяхъ и поступкахъ. Мнѣ отвели комнатку на чердакѣ и не спрашивали, тамъ-ли я нахожусь. Бывало, цѣлые дни бродишь за городомъ, въ лѣсу, на бульварахъ, на набережной. Зрѣлища, приключенія…

Но главнымъ моимъ занятіемъ въ это лѣто было чтеніе. Я перечиталъ всѣ русскія книги, какія были въ домѣ Петра Ивановича: романы, стихотворенія, путешествія, историческія сочиненія и т. д. Я читалъ, какъ говорится, запоемъ, — день и ночь; наконецъ, бывало, устанешь и нѣсколько дней уже не берешься за книгу. А тамъ, опять начнешь зачитываться и уносишься воображеніемъ Богъ знаетъ куда.

Между тѣмъ лѣто приходило къ концу. Я имѣлъ обыкновеніе ходить мимо зданія гимназіи, останавливался передъ нимъ и старался мысленно проникнуть въ классы. Однажды я увидалъ у подъѣзда объявленіе о пріемѣ учениковъ, и первою мыслью моей было сообщить объ этомъ Петру Ивановичу.

Мнѣ почти никогда не приходилось видѣть Петра Ивановича. До обѣда его обыкновенно не было дома, а вечеромъ, если онъ не уѣзжалъ куда-нибудь, къ нему собирались знакомые и играли въ карты. Только короткое время послѣ обѣда онъ былъ свободенъ. Въ это время онъ обыкновенно лежалъ на кушеткѣ. Вѣроятно, по какимъ-либо гигіеническимъ соображеніямъ, онъ клалъ подушку на тотъ конецъ кушетки, куда естественнѣе протягивать ноги, и располагался головой на подушкѣ, а ногами на высокой спинкѣ кушетки.

Въ такомъ именно положеніи находился онъ, когда я выбралъ время сообщить ему свою новость. Онъ разсѣянно пробѣгалъ газету и, увидѣвъ меня, отложилъ ее въ сторону.

— Вотъ что я хочу сказать тебѣ, дружище, — заговорилъ онъ, — времена измѣняются. Есть даже латинское изреченіе въ этомъ смыслѣ, но ты его врядъ-ли знаешь. Мой проектъ относительно твоего образованія провалился. Еслибы ты былъ дворянинъ или сынъ купца первой гильдіи, ты могъ-бы поступить въ гимназію. Но ты крестьянинъ, притомъ патентованный бѣднякъ, — и для тебя гимназія должна быть закрыта. Таковъ взглядъ директора, котораго я просилъ-было принять тебя на казенный счетъ. Нечего дѣлать, помиримся, другъ мой, съ фактомъ, каковъ онъ есть, и поищемъ другого пути. Ты молодъ, а это первое условіе всякаго успѣха. Приступай прямо къ практической дѣятельности и дѣлай свою карьеру. Я пріискалъ человѣка, который берется пристроить тебя къ торговому дѣлу гдѣ-то въ уѣздѣ. Ты поѣдешь съ нимъ послѣ-завтра, а черезъ десять лѣтъ я надѣюсь увидѣть тебя милліонеромъ. Не унывай, дружище: все къ лучшему въ этомъ лучшемъ изъ міровъ.

Я былъ пораженъ какъ громомъ и съ поникшей головой удалился… Весь слѣдующій день я просидѣлъ у себя наверху. Погода стояла прекрасная, но мнѣ не хотѣлось идти никуда. Изъ открытыхъ оконъ сосѣдняго дома лились звуки фортепьяно; вечеромъ, на зарѣ, откуда-то издалека раздавались меланхолическіе звуки волторны. Тоска грызла меня. Я разсуждалъ, что городская жизнь имѣетъ большую прелесть для деревенскаго жителя.

Рано утромъ я уѣхалъ. Супруга Петра Ивановича дала мнѣ на дорогу большую корзинку со всякими печеньями. Петръ Ивановичъ обнялъ меня и сказалъ купцу, съ которымъ я отправлялся:

— Смотри, Игнатій Васильевичъ, чтобы ему тамъ не было худо!

— Зачѣмъ худо, Петръ Ивановичъ! — отвѣчалъ купецъ. — Худо не должно быть.

Мы сѣли въ почтовую телѣжку, и я послалъ послѣднее прости всему, что оставлялъ за собой.

Опять зазвенѣлъ колокольчикъ. На этотъ разъ я явственно слышалъ плачевную пѣсню скрипокъ: „Мы не ѣдли, мы не пили!“ Бубенъ стучалъ въ моихъ ушахъ: „Я говорилъ! Я говорилъ!..“

Да! Какъ хотите, а все-таки грустно думать, что передо мной открывался когда-то прямой и свободный путь къ той цѣли, къ которой я напрасно стремился потомъ по другому пути, тѣсному, извилистому, загроможденному препятствіями и затрудненіями; больно вспоминать тѣ жестокости судьбы, которыхъ не было-бы, еслибы роковое стеченіе обстоятельствъ не удалило меня отъ предположеннаго пути; жалко лѣтъ потерянныхъ, надеждъ не сбывшихся…

Но мимо, печальныя мысли!..

Въ тотъ-же день мы прибыли на мѣсто моего назначенія. Это было небольшое село; мы проѣхали его изъ конца въ конецъ и остановились у крайняго двухъ-этажнаго дома съ зелеными ставнями. Въ нижнемъ этажѣ, съ одной стороны, помѣщалась лавочка съ чаемъ, сахаромъ, баранками, солью и табакомъ; рядомъ находилось другое, гораздо болѣе обширное торговое помѣщеніе съ особымъ входомъ: тамъ въ изобиліи стояла на полкахъ стеклянная посуда.

— Игнатій Васильевичъ! Вѣдь это шинокъ? — съ трепетомъ спросилъ я своего спутника и покровителя.

— Нѣтъ, — отвѣчалъ онъ, — это — кабакъ.

Здѣсь позвольте мнѣ опустить завѣсу. Образованіе мое завершилось. Всѣ дальнѣйшія мои попытки къ продолженію онаго не повели ни къ чему. Среда, въ которую я попалъ, могла скорѣе заглушить во мнѣ тотъ небольшой запасъ знаній, какимъ я уже пользовался, нежели дать мнѣ новыя знанія. Можете себѣ представить: кабакъ! Четыре года я былъ свидѣтелемъ всевозможныхъ возмутительныхъ сценъ. Четыре года я наблюдалъ жизнь, какъ борьбу, въ ея простѣйшемъ проявленіи — въ видѣ драки. Слово, этотъ драгоцѣннѣйшій даръ Божій, раздавалось въ моихъ ушахъ для того только, чтобы осквернять ихъ.

Но благодареніе Богу: въ этой жизни я научился жалѣть человѣка. Сколько горя, сколько слезъ видѣлъ я на зарѣ моей юности!..

Засимъ имѣю честь кланяться, милостивый государь! Поѣздъ останавливается; мнѣ надо сейчасъ выходить. Желаю вамъ всего добраго».

Примѣчанія

1. Н. А. Некрасовъ «Праздникъ жизни — молодости годы…» Прим. ред.
2. А. И. Полежаевъ «Вечерняя заря». Прим. ред.
3. Необходим источник цитаты
4. польск. Skrzypkowie. Прим. ред.
5. польск. Będziemy jedli, będziemy pili! Прим. ред.
6. польск. Jak Bóg da! Jak Bóg da! Прим. ред.
7. польск. My nie jedliśmy, my nie piliśmy! Прим. ред.
8. польск. Ja mówiłem! Ja mówiłem! Прим. ред.