У Алены Симкиной долженъ былъ около этого времени родиться ребенокъ.
Въ дѣтствѣ я съ нею, на телѣгѣ ея матери, возила съ грязныхъ осеннихъ полей картошку, убѣгая потихоньку отъ своей гувернантки. Теперь намъ обѣимъ было по восемнадцати лѣтъ. Прошлою весною она вышла замужъ за своего ровесника и круглаго сироту Симкина въ Широковѣ.
Дѣвушками мы не видались, но про ея свадьбу, и теперь про ожидавшіеся роды, я слыхала отъ Марьи Францевны, фельдшерицы, въ которую была влюблена съ трепетомъ поэзіи и преклоненія, — неутомимую, великорослую, со свѣтлою, женственною улыбкой на мужественномъ лицѣ.
Въ это утро что-то толкнуло меня ѣхать къ Аленѣ. Я собрала узелокъ стараго бѣлья на распашенки и простыньки ожидавшемуся ея ребенку, и потащила сама въ конюшню, чтобы тамъ лично торопить Ѳедора съ закладкой.
Но Ѳедора не оказалось дома: проѣзжалъ съ конюхомъ новую четверку. Пришлось самой привести изъ денника моего Казака и заложить его въ шарабанчикъ.
Согрѣтая и дѣловая, я вскочила въ экипажъ, вкинувъ въ него свой узелокъ и тронула Казака изъ сарая. Простучали подковы и грохотчато выкатились колеса по доскамъ на убитую щебнемъ дорогу.
Роща весенняя сквозила, какъ блѣдно-желтое кружево. Земля припухлая, сдобная выпускала вверхъ первые лучики зеленыхъ травъ. Торопились звонкія птицы. Было просторно. Пахло кореньями, парнымъ листнымъ перегноемъ, смолистыми, брызнувшими почками, и какъ-то чудесно и преждевременно сладкими лютиками.
Роща кончилась. Пошла сѣрая деревня, затопленная сверкающими, серебряными лужами. Потомъ проселочная одноколейная дорога прорѣзала узкою прямою чертой черныя поля, бурые залоги, и ярко-зеленыя полоски низенькихъ озимыхъ всходовъ.
Было пусто, просторно; широко носился пахучій вѣтеръ, и надъ наготой черной, дышащей земли сверкало въ очень далекомъ пустомъ небѣ остро ожигающее солнце. Мнѣ захотѣлось подвига и любви. Я отпустила возжи, перестала управлять Казакомъ, и шарабанъ мой раскачивался, ныряя изъ ухаба въ ухабъ зыбкой колеи. Меня бросало всю изъ стороны въ сторону, и это было хорошо.
Мнѣ хотѣлось подвига и любви. Подвига-жертвы своей жизни, и любви — страсти. И все это вмѣстѣ, и сейчасъ.
Нажала вѣки на глаза. Встрѣтились, трепеща, рѣсницы. Тогда залучился весь весенній просторъ, и лучистыми путями помчалась вся моя воля къ предѣльной дугѣ, гдѣ встрѣчались въ далекой дали черно-синіе боры съ пустою голубизной неба. И все стало возможнымъ и моимъ. И вотъ этого я никогда не забыла, какъ стало сердце безжалостнымъ и воля неумолимою, какъ натянутая тетива.
Толчекъ… Словно ударило меня въ спину, и я наткнулась грудью на передокъ шарабана. Моя лошадь билась по грудь въ жидкой грязи, и жижа весенняя лилась мнѣ черезъ ноги поверхъ затонувшихъ колесъ.
Ручьи.
Конечно: передъ Широковымъ каждую весну — эти ручьи! Здѣсь потонулъ до смерти прошлой весной Семенъ. Весной заливаются Земля весной не держитъ, какъ трясина безъ дна. Разступается.
Казакъ бьется. Стоя въ шарабанѣ, выше щиколотки въ грязи, высоко держу возжи и громко, дико, радостно гикаю. А мысль крутитъ въ совершенно затихшемъ мозгу одно и тоже: вывезетъ, не вывезетъ?.. вывезетъ, не вывезетъ?..
Колеса двинулись. Не видно ихъ. Плывутъ? или по дну? И Казакъ, пригнувши уши, черный уже, а не гнѣдой, то ныряя спиною, то выкидывая вверхъ крупъ, — плыветъ? или по дну?.. Гикаю, захлебываясь, на встрѣчу злой веснѣ, а по жидкой, бездонной грязи сверкаютъ слѣпя остро-ожигающіе лучи.
Стукнуло. Это колесомъ о твердое. Качнулся шарабанчикъ на другую сторону. Опрокинется? Но не опрокинулся. Вывезло.
Въ Широковѣ избушки черныя тонутъ въ весеннихъ хлябяхъ. Четвертая, пятая, шестая… Вотъ эта изба Алены. Казакъ осторожно втаскиваетъ шарабанчикъ на бурый, скользкій травяной холмикъ.
Перекинула возжи черезъ жердь изгороди, и уже я въ сѣняхъ. Грязный, промоклый узелъ остался въ шарабанѣ.
Послѣ ослѣпительной шири съ трудомъ въ полусвѣтѣ нащупываю скобку двери.
Нажала, толкнула.
Въ избѣ много бабъ. Разступились.
На полу, на соломѣ — тѣло. Ноги загнуты остро вверхъ голыми колѣнями. Голова закинута. Лицо сѣрое, какъ земля. Ротъ страшно разинутъ. Зіяетъ.
— Не знаемъ, не скончалась-ли?..
Въ углу что-то жалобно блѣетъ.
— Родила?..
— Три дня какъ разродилась. Опосля все горѣла. Кричала: «Спасите». А что — не знаемъ… Бабки маяли безъ пользы…
— Докторъ?
— Уѣхавши по уѣзду…
— Марья Францевна?
— Андрюшу Козла въ клинику въ городъ повезла. Рѣзать будутъ…
И много странныхъ словъ, но трудно понять, какъ умерла подруга восемнадцати лѣтъ, и стала землею…
Въ избѣ не свѣтло и душно. У низенькаго окошка бабы. У печи огромной, въ полъ-комнаты, — бабы. И у двери жмутся.
Надъ лавкой, у окна, въ жестяной оправѣ зеркальце Аленино. Она была такою тоненькой, бѣленькой, когда возили вмѣстѣ картошку на телѣгѣ ея матери Марьи…
Я поднесла зеркальце къ черному рту. Нѣтъ пара на ряби стекла: не дышитъ. Лицо какъ земля, безъ возраста; какъ трясина черенъ ротъ.
Что-то жалобно блѣяло въ углу.
— Скончалась.
Бабы повернулись къ образамъ. Вскидываютъ покорные глаза, роняютъ низко покорныя головы, покорные кресты широко кладутъ на грудь и черезъ плечи.
Мои глаза глядѣли непокорно, потому что тетивой во мнѣ напрягалась моя неумолимая воля. Себѣ я ждала подвига и жертвы.
Но умерла она!
И нагнувшись низко къ соломѣ, натиснула вѣки на тайну ея изумившихся безмѣрно глазъ…
— Гдѣ Симкинъ?
— Еще съ извозу не возвращался…
— Ты ручьи объѣзжай залогомъ.
Да, конечно: я-же давеча забыла. И огибаю вокругъ избы, и потомъ ѣду закрѣпшими старыми полями, гдѣ, чавкая, противно чмокаютъ бурую землю копыта. Въ рукахъ возжи, локтемъ вѣрно прижимаю къ груди сверточекъ съ туго-запеленутымъ дитей. Тамъ никто не могъ себѣ оставить. Наступаетъ весенняя спѣшка.
И снова пусто и просторно. И носится пахучій вѣтеръ. И подъ наготой черной дышащей земли сверкаетъ въ очень далекомъ и пустомъ небѣ остро-ожигающее солнце. Мнѣ хочется подвига и… побѣды.
Они ждутъ меня, подвигъ и побѣда. Я уйду изъ этой жизни довольства и добронравія. Покину близкихъ. Покину даже Казака… Навсегда безъ своего коня, съ одною волею. Изъ города Марья Францевна привезетъ письмо отъ товарища. Тамъ все готово у него. Уже рѣшился его братъ-самоубійца. На дняхъ онъ застрѣлится, но передъ тѣмъ женится на мнѣ, чтобы дать свободу отъ нихъ, здѣсь. А потомъ мы соединимся съ милымъ другомъ, чтобы вмѣстѣ на подвигъ! Все равно братъ его не жилецъ: нѣтъ у него воли. Воля не натягиваетъ лукъ его жизни. Мы натянемъ за него, мы за троихъ, мы за всѣхъ, за весь міръ натянемъ! Какъ та дуга далей…
Его жена!.. то есть, жена моего друга? Она… Да, она не мы. Не съ нами. Позади жизни… Она — какъ Алена, какъ братъ-самоубійца, какъ жертва безъ подвига…
О, неутомимая воля, напрягайся! Если ты мертвъ или мертва — я живу.
Если должна я умереть — умру за тебя, за него, за міръ.
Сюда смерть! Жизнь и смерть мнѣ равноцѣнны. Упоеніемъ равноцѣнны мнѣ жизнь и смерть.
Живу за тебя. Умираю за тебя.
Сестра… я сама… мой міръ!
У нашего мызнаго управляющаго жена никогда не можетъ родить. Три раза дробили голову младенцу на четвертыя сутки мукъ. И третьяго дня еще разъ.
Ей везла ребеночка, къ ея полной и ненужной груди.
— О милая, милая, Вѣрочка, моя грудь не нужна!
Она мнѣ это говорила вчера такимъ слабымъ шопотомъ, и плакала такъ умильно. Она будетъ цѣловать мои руки за даръ, и личико сморщенное сосунка.
Жалобно блѣяло въ моемъ сверточкѣ.
Что-то ласково тронуло мнѣ лобъ, защекотало тепло щеку и свѣялось. Перо!.. Двѣ пушинки! Вѣтеръ подхватилъ ихъ и понесъ туда, куда-то, въ пустоту пространства.
Откуда?
Вскинула голову.
Лощитъ въ пустомъ сверканіи высоко кречетъ, не шелохнетъ крыльями.
Не его тѣ пушинки, конечно…
Какъ искра, онъ горитъ въ голубизнѣ…
Сердце, кались на встрѣчу лучамъ Солнца!
Ты солнца сильнѣйшее сердце, побѣдная воля, мое сердце, сердце міра, Богомъ въ міръ зароненное!
Съ пригорка мы скатились на дорогу уже по ту сторону ручьевъ. Я стою въ шарабанѣ, прочно и мягко прижимая лѣвымъ локтемъ къ груди сверточекъ съ дитей.
Высоко подняла возжи, и гикаю.
Казакъ вытянулся стрѣлой. Казакъ забылъ рысь. Казакъ — казакъ, и скачетъ стрѣлой. Бьетъ шарабанъ по ухабамъ зыбкой колеи.
Сосунъ молчитъ. Голодный сосунъ укачался на моей шатающейся груди.
Пьяная воля злой весны, я не забыла тебя!
