У Алёны Симкиной должен был около этого времени родиться ребёнок.
В детстве я с нею, на телеге её матери, возила с грязных осенних полей картошку, убегая потихоньку от своей гувернантки. Теперь нам обеим было по восемнадцати лет. Прошлою весною она вышла замуж за своего ровесника и круглого сироту Симкина в Широкове.
Девушками мы не видались, но про её свадьбу, и теперь про ожидавшиеся роды, я слыхала от Марьи Францевны, фельдшерицы, в которую была влюблена с трепетом поэзии и преклонения, — неутомимую, великорослую, со светлою, женственною улыбкой на мужественном лице.
В это утро что-то толкнуло меня ехать к Алёне. Я собрала узелок старого белья на распашонки и простыньки ожидавшемуся её ребёнку, и потащила сама в конюшню, чтобы там лично торопить Фёдора с закладкой.
Но Фёдора не оказалось дома: проезжал с конюхом новую четвёрку. Пришлось самой привести из денника моего Казака и заложить его в шарабанчик.
Согретая и деловая, я вскочила в экипаж, вкинув в него свой узелок, и тронула Казака из сарая. Простучали подковы и грохотчато выкатились колёса по доскам на убитую щебнем дорогу.
Роща весенняя сквозила, как бледно-жёлтое кружево. Земля припухлая, сдобная выпускала вверх первые лучики зелёных трав. Торопились звонкие птицы. Было просторно. Пахло кореньями, парным листным перегноем, смолистыми, брызнувшими почками, и как-то чудесно и преждевременно сладкими лютиками.
Роща кончилась. Пошла серая деревня, затопленная сверкающими, серебряными лужами. Потом просёлочная одноколейная дорога прорезала узкою прямою чертой чёрные поля, бурые залоги, и ярко-зелёные полоски низеньких озимых всходов.
Было пусто, просторно; широко носился пахучий ветер, и над наготой чёрной, дышащей земли сверкало в очень далёком пустом небе остро ожигающее солнце. Мне захотелось подвига и любви. Я отпустила вожжи, перестала управлять Казаком, и шарабан мой раскачивался, ныряя из ухаба в ухаб зыбкой колеи. Меня бросало всю из стороны в сторону, и это было хорошо.
Мне хотелось подвига и любви. Подвига-жертвы своей жизни, и любви — страсти. И всё это вместе, и сейчас.
Нажала веки на глаза. Встретились, трепеща, ресницы. Тогда залучился весь весенний простор, и лучистыми путями помчалась вся моя воля к предельной дуге, где встречались в далёкой дали чёрно-синие боры с пустою голубизной неба. И всё стало возможным и моим. И вот этого я никогда не забыла, как стало сердце безжалостным и воля неумолимою, как натянутая тетива.
Толчок… Словно ударило меня в спину, и я наткнулась грудью на передок шарабана. Моя лошадь билась по грудь в жидкой грязи, и жижа весенняя лилась мне через ноги поверх затонувших колёс.
Ручьи.
Конечно: перед Широковым каждую весну — эти ручьи! Здесь потонул до смерти прошлой весной Семён. Весной заливаются Земля весной не держит, как трясина без дна. Расступается.
Казак бьётся. Стоя в шарабане, выше щиколотки в грязи, высоко держу вожжи и громко, дико, радостно гикаю. А мысль крутит в совершенно затихшем мозгу одно и тоже: вывезет, не вывезет?.. вывезет, не вывезет?..
Колёса двинулись. Не видно их. Плывут? или по дну? И Казак, пригнувши уши, чёрный уже, а не гнедой, то ныряя спиною, то выкидывая вверх круп, — плывёт? или по дну?.. Гикаю, захлёбываясь, навстречу злой весне, а по жидкой, бездонной грязи сверкают слепя остро-ожигающие лучи.
Стукнуло. Это колесом о твёрдое. Качнулся шарабанчик на другую сторону. Опрокинется? Но не опрокинулся. Вывезло.
В Широкове избушки чёрные тонут в весенних хлябях. Четвёртая, пятая, шестая… Вот эта изба Алёны. Казак осторожно втаскивает шарабанчик на бурый, скользкий травяной холмик.
Перекинула вожжи через жердь изгороди, и уже я в сенях. Грязный, промоклый узел остался в шарабане.
После ослепительной шири с трудом в полусвете нащупываю скобку двери.
Нажала, толкнула.
В избе много баб. Расступились.
На полу, на соломе — тело. Ноги загнуты остро вверх голыми коленями. Голова закинута. Лицо серое, как земля. Рот страшно разинут. Зияет.
— Не знаем, не скончалась ли?..
В углу что-то жалобно блеет.
— Родила?..
— Три дня как разродилась. Опосля все горела. Кричала: «Спасите». А что — не знаем… Бабки маяли без пользы…
— Доктор?
— Уехавши по уезду…
— Марья Францевна?
— Андрюшу Козла в клинику в город повезла. Резать будут…
И много странных слов, но трудно понять, как умерла подруга восемнадцати лет, и стала землёю…
В избе несветло и душно. У низенького окошка бабы. У печи огромной, в пол-комнаты, — бабы. И у двери жмутся.
Над лавкой, у окна, в жестяной оправе зеркальце Алёнино. Она была такою тоненькой, беленькой, когда возили вместе картошку на телеге её матери Марьи…
Я поднесла зеркальце к чёрному рту. Нет пара на ряби стекла: не дышит. Лицо как земля, без возраста; как трясина чёрен рот.
Что-то жалобно блеяло в углу.
— Скончалась.
Бабы повернулись к образам. Вскидывают покорные глаза, роняют низко покорные головы, покорные кресты широко кладут на грудь и через плечи.
Мои глаза глядели непокорно, потому что тетивой во мне напрягалась моя неумолимая воля. Себе я ждала подвига и жертвы.
Но умерла она!
И нагнувшись низко к соломе, натиснула веки на тайну её изумившихся безмерно глаз…
— Где Симкин?
— Ещё с извозу не возвращался…
— Ты ручьи объезжай залогом.
Да, конечно: я же давеча забыла. И огибаю вокруг избы, и потом еду закрепшими старыми полями, где, чавкая, противно чмокают бурую землю копыта. В руках вожжи, локтем верно прижимаю к груди свёрточек с туго запелёнутым дитёй. Там никто не мог себе оставить. Наступает весенняя спешка.
И снова пусто и просторно. И носится пахучий ветер. И под наготой чёрной дышащей земли сверкает в очень далёком и пустом небе остро-ожигающее солнце. Мне хочется подвига и… победы.
Они ждут меня, подвиг и победа. Я уйду из этой жизни довольства и добронравия. Покину близких. Покину даже Казака… Навсегда без своего коня, с одною волею. Из города Марья Францевна привезёт письмо от товарища. Там всё готово у него. Уже решился его брат-самоубийца. На днях он застрелится, но перед тем женится на мне, чтобы дать свободу от них, здесь. А потом мы соединимся с милым другом, чтобы вместе на подвиг! Всё равно брат его не жилец: нет у него воли. Воля не натягивает лук его жизни. Мы натянем за него, мы за троих, мы за всех, за весь мир натянем! Как та дуга далей…
Его жена!.. то есть, жена моего друга? Она… Да, она не мы. Не с нами. Позади жизни… Она — как Алёна, как брат-самоубийца, как жертва без подвига…
О, неутомимая воля, напрягайся! Если ты мёртв или мертва — я живу.
Если должна я умереть — умру за тебя, за него, за мир.
Сюда смерть! Жизнь и смерть мне равноценны. Упоением равноценны мне жизнь и смерть.
Живу за тебя. Умираю за тебя.
Сестра… я сама… мой мир!
У нашего мызного управляющего жена никогда не может родить. Три раза дробили голову младенцу на четвёртые сутки мук. И третьего дня ещё раз.
Ей везла ребёночка, к её полной и ненужной груди.
— О милая, милая, Верочка, моя грудь не нужна!
Она мне это говорила вчера таким слабым шёпотом, и плакала так умильно. Она будет целовать мои руки за дар, и личико сморщенное сосунка.
Жалобно блеяло в моём свёрточке.
Что-то ласково тронуло мне лоб, защекотало тепло щёку и свеялось. Перо!.. Две пушинки! Ветер подхватил их и понёс туда, куда-то, в пустоту пространства.
Откуда?
Вскинула голову.
Лощит в пустом сверкании высоко кречет, не шелохнёт крыльями.
Не его те пушинки, конечно…
Как искра, он горит в голубизне…
Сердце, кались на встречу лучам Солнца!
Ты солнца сильнейшее сердце, победная воля, моё сердце, сердце мира, Богом в мир зароненное!
С пригорка мы скатились на дорогу уже по ту сторону ручьёв. Я стою в шарабане, прочно и мягко прижимая левым локтем к груди свёрточек с дитёй.
Высоко подняла вожжи, и гикаю.
Казак вытянулся стрелой. Казак забыл рысь. Казак — казак, и скачет стрелой. Бьёт шарабан по ухабам зыбкой колеи.
Сосун молчит. Голодный сосун укачался на моей шатающейся груди.
Пьяная воля злой весны, я не забыла тебя!
