Глава I.
правитьФамилія моего отца была Пириппъ, а мое имя Филиппъ, и изъ сочетанія этихъ двухъ именъ мой дѣтскій языкъ не могъ составить ничего длиннѣе и выразительнѣе Пипа. Итакъ, я прозвалъ себя Пипомъ, и съ моей легкой руки всѣ стали звать меня: «Пипъ». Я сказалъ, что фамилія моего отца была Пириппъ; я сказалъ это, полагаясь на свидѣтельство его надгробнаго камня и на показаніе моей сестры, мистрисъ Джо Гарджери, жены кузнеца. Я никогда не видалъ ни отца, ни матери, не видалъ и ихъ портретовъ (въ тѣ времена о фотографіи еще и не слыхали), и мое первое дѣтское представленіе о нихъ обоихъ было довольно неосновательно почерпнуто изъ общаго вида каменныхъ плитъ надъ ихъ могилами. Форма надписи на памятникѣ отца внушала мнѣ дикую мысль, что онъ былъ широкоплечій плотный брюнетъ съ черными курчавыми волосами, а изъ общаго вида и фигуры надписи, гласившей: «А также Джорджіана, жена вышеупомянутаго», я вывелъ ребяческое заключеніе, что мать моя была женщина болѣзненная, съ желтымъ, покрытымъ веснушками лицомъ. Что же касается пяти маленькихъ, фута по полтора длиною, каменныхъ плитокъ, вытянувшихся въ одну правильную линію рядомъ съ могилами родителей и посвященныхъ памяти моихъ пяти братьевъ, рано отказавшихся отъ попытки завоевать себѣ мѣсто въ этой юдоли слезъ и борьбы, то эти миніатюрные памятники поселили во мнѣ твердое, свято хранимое мною, убѣжденіе, что всѣ мои братья родились, лежа на спинкахъ и засунувъ руки въ карманы своихъ панталонъ, откуда такъ и не вынимали ихъ за все время своего кратковременнаго пребыванія на этомъ свѣтѣ.
Наша мѣстность болотиста и расположена при рѣкѣ, миляхъ въ двадцати отъ моря. Мнѣ кажется, что мое первое яркое и опредѣленное представленіе объ окружающемъ меня мірѣ сложилось въ одно памятное ненастное послѣобѣда, когда день уже клонился къ вечеру. Въ этотъ день я окончательно убѣдился, что холодное, поросшее крапивой мѣсто, гдѣ я стоялъ, было кладбище, что Филиппъ Пириппъ, мѣстный прихожанинъ, «а также Джорджіана, жена вышеупомянутаго», умерли и похоронены, что младенцы Александръ, Варфоломей, Авраамъ, Товій и Роджеръ, «дѣти вышереченныхъ», тоже умерли и похоронены, что мрачный плоскій пустырь за кладбищемъ, весь изрѣзанный канавами, плотинами и изгородями, съ разбросаннымъ на всемъ его протяженіи пасущимся скотомъ, было болото, что свинцовая полоска вдали была рѣка, что та широкая угрюмая даль, откуда дулъ вѣтеръ, было море, и что маленькая дрожащая фигурка, которая боялась всего этого и наконецъ заплакала со страха, былъ Пипъ.
— Замолчи! — раздался свирѣпый голосъ, и изъ за могилъ у церковной паперти выросла фигура человѣка. — Замолчи, чертенокъ, или я перерѣжу тебѣ глотку.
Это былъ страшный человѣкъ въ грубой сѣрой одеждѣ, съ большимъ «желѣзомъ» на ногѣ, въ рваныхъ башмакахъ, безъ шапки, съ головой, обмотанной какимъ-то тряпьемъ. Онъ былъ весь мокрый, въ грязи и въ синякахъ, исполосованный каменьями, исцарапанный колючками и крапивой; онъ и хромалъ, и дрожалъ, и свирѣпо глядѣлъ, и неистово ругался. Зубы его стучали, когда онъ схватилъ меня за подбородокъ.
— Охъ, не рѣжьте меня, сэръ! — взмолился я въ неописанномъ ужасѣ. — Пожалуйста, не рѣжьте!
— Какъ тебя зовутъ? Говори! — сказалъ незнакомецъ.
— Пипъ, сэръ,
— Повтори-ка еще, — приказалъ онъ, не сводя съ меня глазъ. — Да говори яснѣй.
— Пипъ, Пипъ, сэръ.
— Покажи, гдѣ ты живешь, — продолжалъ человѣкъ. — Покажи пальцемъ.
Я показалъ рукой на плоскій берегъ рѣки, гдѣ среди олешника и тополей, въ разстояніи полуторы мили отъ церкви, раскинулась наша деревня.
Съ минуту незнакомецъ глядѣлъ на меня молча, потомъ схватилъ меня за плечи, перевернулъ вверхъ ногами и очистилъ мои карманы. Въ нихъ не оказалось ничего, кромѣ ломтя хлѣба. Когда церковь стала опять на мѣсто, — незнакомецъ былъ такъ стремителенъ въ своихъ движеніяхъ, что она завертѣлась передо мной колесомъ, и шпицъ колокольни очутился у меня подъ ногами, — когда церковь, говорю я, стала опять на свое мѣсто, я сидѣлъ на высокомъ надгробномъ камнѣ и дрожалъ, а онъ жадно пожиралъ мой хлѣбъ.
— Ишь, щенокъ, — говорилъ онъ облизываясь, какія у тебя жирныя щеки.
Должно быть, онѣ и въ самомъ дѣлѣ были жирны, хотя въ то время я былъ для своихъ лѣтъ и малъ ростомъ, и слабъ.
— Чортъ меня возьми, если я ихъ не съѣмъ, — продолжалъ человѣкъ, грозно качая головой. — Право, я начинаю серьезно объ этомъ подумывать.
Я выразилъ искреннюю надежду, что онъ этого не сдѣлаетъ, и уцѣпился обѣими руками за камень, на который онъ меня посадилъ, — частью, чтобъ не упасть, частью, чтобъ удержаться отъ слезъ.
— Теперь слушай въ оба и отвѣчай толкомъ, — сказалъ незнакомецъ. — Гдѣ твоя мать?
— Вонъ она, сэръ.
Онъ вздрогнулъ и бросился бѣжать, но скоро остановился и оглянулся на меня черезъ плечо.
— Вонъ тамъ, сэръ, — пояснилъ я робко. — «А также Джорджіана». Это и есть моя мать.
— Ахъ, вотъ оно что! — воскликнулъ онъ, возвращаясь. — А рядомъ кто? Твой отецъ?
— Да, сэръ, — отвѣчалъ я. — Онъ тоже былъ здѣшній прихожанинъ.
— Такъ, — пробормоталъ онъ, что-то соображая. — Съ кѣмъ же ты живешь, — допуская, что я милостиво оставлю тебя въ живыхъ, въ чемъ я впрочемъ сильно сомнѣваюсь?
— Съ моей сестрой — мистрисъ Джо Гарджери, сэръ. Она замужемъ за Джо Гарджери, а онъ кузнецъ.
— Кузнецъ? — переспросилъ незнакомецъ и поглядѣлъ на свою ногу.
Потомъ нахмурился, взглянулъ на меня и опять на свою ногу. Онъ повторилъ это нѣсколько разъ, послѣ чего подошелъ ко мнѣ вплотную, схватилъ меня за плечи и, оттолкнувъ назадъ на всю длину своихъ рукъ, впился въ мое лицо упорнымъ властнымъ взглядомъ. Я дрожалъ и безпомощно глядѣлъ прямо ему въ глаза.
— Теперь слушай, — сказалъ онъ. — Вопросъ идетъ о томъ, жить ли тебѣ, или умирать. Знаешь ты, что такое подпилокъ?
— Да, сэръ,
— А что такое ѣда?
— Да, сэръ.
Послѣ каждаго вопроса онъ встряхивалъ меня, какъ бы для того, чтобы дать мнѣ болѣе ясное представленіе о моей безпомощности и объ угрожающей мнѣ опасности.
— Ты достанешь мнѣ подпилокъ. — Онъ опять встряхнулъ меня. — Ты достанешь мнѣ поѣсть. — Новая встряска. — Ты принесешь мнѣ то и другое, или я вырву изъ тебя сердце и печенку. — Встряска повторилась.
Я былъ страшно перепуганъ, и у меня такъ кружилась голова отъ этихъ встрясокъ, что я уцѣпился за него обѣими руками и сказалъ:
— Если бъ вы были такъ добры, перестали бы трясти меня, мнѣ, можетъ быть, не было бы такъ тошно, и я лучше выслушалъ бы васъ.
Тутъ онъ задалъ мнѣ такую встряску, что пѣтухъ, служившій флюгеромъ на колокольнѣ, такъ и заплясалъ на своемъ шпилѣ. Затѣмъ онъ взялъ меня за обѣ руки и, поставивъ на камень, произнесъ слѣдующую страшную рѣчь:
— Завтра утромъ, пораньше, ты принесешь мнѣ подпилокъ и чего-нибудь поѣсть. Все это ты принесешь вонъ на ту старую батарею. Ты сдѣлаешь, что я тебѣ приказываю, и никогда ни словомъ, ни знакомъ не посмѣешь намекнуть ни одной живой душѣ, что видѣлъ такого человѣка, какъ я, или вообще кого бы то ни было. Исполни все въ точности, и ты будешь жить. Но попробуй только обмануть меня, или хоть въ чемъ-нибудь отступить отъ моихъ приказаній, и прощай тогда твое сердце и печень! Такъ и знай: я ихъ вырву, изжарю и съѣмъ. И потомъ надо тебѣ сказать, я вѣдь не одинъ, какъ ты, можетъ быть, думаешь. У меня спрятанъ одинъ молодчикъ (онъ всегда со мной, только его не видно), и въ сравненіи съ этимъ молодчикомъ я просто ангелъ. Мой молодчикъ слышитъ все, что я говорю, а онъ умѣетъ преловко подобраться къ любому мальчугану и знаетъ, какъ добыть его сердце и печень. Отъ него, брать, не спрячешься. Ты можешь сколько угодно запирать двери, можешь забраться въ свою теплую постельку, укутаться съ головой въ одѣяло и, пожалуй, будешь считать себя въ безопасности, а онъ будетъ потихоньку ползти да ползти, и наконецъ подползетъ и разорветъ тебя пополамъ. Я и сейчасъ съ трудомъ удерживаю его, — такъ ему хочется вцѣпиться въ тебя. Мнѣ очень не легко мѣшать ему порыться въ твоихъ внутренностяхъ. Ну, что ты на это скажешь?
Я сказалъ, что принесу подпилокъ и все, что удастся собрать изъ съѣстного, и обѣщалъ прійти на батарею чѣмъ свѣтъ.
— Клянись. Говори: «Да разразитъ меня Господь, если этого не сдѣлаю».
Я повторилъ клятву: онъ снялъ меня съ камня и сказалъ:
— Помни же свое обѣщаніе, помни моего молодчика. Теперь можешь отправляться домой.
— Покойной ночи, сэръ, — прошепталъ я.
— Какой ужъ тутъ покой! — буркнулъ онъ, окидывая взглядомъ холодную, мокрую равнину. — Дорого бы я далъ, чтобы быть лягушкой или угремъ.
Онъ крѣпко обхватилъ руками свое дрожащее тѣло, какъ будто боялся, что оно разсыплется, и заковылялъ прихрамывая къ церковной оградѣ. И пока я смотрѣлъ, какъ онъ продирался сквозь крапиву и колючій шиповникъ, густо переплетавшіеся на могильныхъ холмахъ, моему дѣтскому воображенію представлялось, будто онъ старается ускользнуть отъ покойниковъ, простирающихъ изъ могилъ руки, чтобъ схватить его за ноги и притянуть къ себѣ.
Дойдя до церковной ограды, онъ перелѣзъ черезъ нее, какъ человѣкъ, у котораго ноги онѣмѣли и не сгибаются, и вдругъ обернулся и взглянулъ на меня. Поймавъ этотъ взглядъ, я повернулъ къ дому и пустился бѣжать со всѣхъ ногъ. Но разъ я не утерпѣлъ — оглянулся назадъ — и видѣлъ, какъ онъ шелъ къ рѣкѣ, продолжая крѣпко стискивать себя обѣими руками и осторожно ступая больными ногами между большими камнями, разбросанными по болоту на случай половодья во время дождей и разливовъ.
Когда я остановился, чтобы взглянуть на него, болото казалось длинной, черной горизонтальной полосой, рѣка — другой полосой, не такой широкой и немного посвѣтлѣе, а небо — какимъ-то страннымъ хаосомъ зловѣщихъ багровыхъ и черныхъ тучъ.
На берегу рѣки я съ трудомъ могъ различить два черные предмета, единственныя выдающіяся точки на всемъ этомъ плоскомъ пространствѣ. Одинъ былъ баканъ, служившій путеводителемъ для пловцовъ, нѣчто вродѣ боченка безъ обручей, надѣтаго на длинный шестъ, — пребезобразная штука, если смотрѣть вблизи, — другой — висѣлица съ цѣпями, на которой когда-то повѣсили пирата. Незнакомецъ ковылялъ прямо къ этой висѣлицѣ. Казалось, это самъ пиратъ, оживавшій на время, чтобъ погулять по свѣту, возвращается теперь, чтобы снова повѣситься. Мнѣ чуть не сдѣлалось дурно, когда я это подумалъ, а когда я увидѣлъ, что мирно пасущіяся коровы подымаютъ морды и смотрятъ ему вслѣдъ, мнѣ показалось, что онѣ раздѣляютъ мое мнѣніе. Я оглянулся, отыскивая глазами страшнаго молодчика, но егб^не было и слѣдовъ.
Тутъ на меня снова напалъ ужасъ, и я побѣжалъ домой, уже не останавливаясь.
Глава II.
правитьСестра моя, мистрисъ Джо Гарджери, была на двадцать слишкомъ лѣтъ старше меня и составила себѣ громкую репутацію, какъ въ своемъ собственномъ мнѣніи, такъ и во мнѣніи нашихъ сосѣдей, единственно благодаря тому обстоятельству, что она, по ея словамъ, выростила меня «отъ руки». Стараясь понять смыслъ этого выраженія и зная, что у моей сестры здоровая и тяжелая рука, съ которою и мнѣ, и ея мужу частенько приходилось имѣть дѣло, я пришелъ къ заключенію, что оба мы — и я и Джо, воспитаны отъ руки.
Моя сестрица была далеко не красавица, и у меня какъ-то само собой составилось довольно смутное, но упорное представленіе, будто Джо Гарджери женился на ней только потому, что она его принудила «отъ руки». Джо былъ красивый мужчина. Густыя свѣтлыя кудри обрамляли съ обѣихъ сторонъ его доброе лицо, а глаза у него были такого неопредѣленно голубоватаго цвѣта, что зрачки ихъ почти сливались съ бѣлками. Славный парень былъ Джо, — мягкій, добродушный, ласковый, покладистый, веселый, — настоящій Геркулесъ и по физической силѣ, и по слабости характера.
У сестры моей, мистрисъ Джо, глаза и волосы были черные, а кожа такой необыкновенной красноты, что я часто спрашивалъ себя, не употребляетъ ли она вмѣсто мыла терку для мускатнаго орѣха. Она была высокая, костлявая женщина, и ходила въ грубомъ рабочемъ передникѣ съ тесемками назади и съ неприступнымъ квадратнымъ нагрудникомъ, утыканнымъ сплошь иголками и булавками. Этотъ передникъ былъ постояннымъ предметомъ ея гордости и вѣчнымъ поводомъ попрековъ для Джо. Я, правда, никогда не могъ понять, зачѣмъ она его носитъ, или — если ужъ носитъ, такъ почему никогда не снимаетъ.
Кузница Джо примыкала къ нашему дому, деревянному, какъ и большинство домовъ нашей мѣстности въ тѣ времена.
Когда я прибѣжалъ домой, кузница была уже заперта, и Джо сидѣлъ въ кухнѣ одинъ. Мы съ Джо были товарищами по несчастію и не имѣли тайнъ другъ отъ друга. Поэтому, какъ только я отворилъ дверь и увидѣлъ его въ противоположномъ углу у камина, онъ сейчасъ объявилъ:
— Мистрисъ Джо уже двѣнадцать разъ выходила искать тебя, Пипъ, а теперь опять вышла: это уже будетъ чортова дюжина.
— Правда, Джо?
— Увѣряю тебя, — сказалъ Джо, — и, что всего хуже, она захватила съ собой щекотуна.
При этомъ ужасномъ извѣстіи я сталъ крутить единственную пуговицу на моемъ жилетѣ и съ отчаяньемъ глядѣлъ на огонь. «Щекотунъ» была гибкая тросточка съ тонкимъ концомъ, прекрасно отполированнымъ отъ частаго прикосновенія къ моему несчастному тѣлу.
— Она то и дѣло вскакивала, — продолжалъ Джо, — и наконецъ схватила щекотуна и выбѣжала, какъ ураганъ. Вотъ оно, какія дѣла, Пипъ, — прибавилъ Джо и сталъ не спѣша мѣшать кочергой между нижними брусьями рѣшетки. — Какъ ураганъ, — повторилъ онъ, не глядя на меня,
— А давно она вышла, Джо?
Я всегда относился къ Джо, какъ къ ровнѣ, — совершенно такъ, какъ относился бы къ ребенку, такому же, какъ я, только немного постарше.
— Какъ тебѣ сказать? — отвѣчалъ Джо, взглянувъ на стѣнные часы. — Въ послѣдній разъ она выскочила минутъ пять тому назадъ. Вотъ она идетъ. Спрячься за дверь, дружище, да обмотайся полотенцемъ.
Я послѣдовалъ его совѣту. Мистрисъ Джо распахнула дверь и, замѣтивъ при этомъ какое-то препятствіе, мгновенно догадалась о причинѣ и немедленно пустила въ ходъ щекотуна. Она кончила тѣмъ, что съ силой отшвырнула меня прямо въ объятія Джо, — я часто игралъ роль метательнаго снаряда, которымъ она запускала въ супруга, — и послѣдній, обрадовавшись, что могъ хоть чѣмъ-нибудь помочь мнѣ, спряталъ меня за каминъ и спокойно загородилъ своей длинной ногой.
— Гдѣ ты пропадалъ, мартышка ты этакая? — закричала мистрисъ Джо, топнувъ ногой. — Отвѣчай сію минуту, что ты дѣлалъ! Я тутъ чуть съ ума не сошла отъ страха. Говори же, или я тебя вытащу изъ угла, будь васъ тутъ хоть пятьдесятъ Пиповъ и пятьсотъ Гарджери!
— Я былъ только на кладбищѣ, — отвѣчалъ я изъ своего убѣжища, плача и почесываясь.
— На кладбищѣ? — повторила она. — Если бъ не я, ты бы давно тамъ лежалъ. Кто воспиталъ тебя отъ руки?
— Вы, — отвѣчалъ я.
— А зачѣмъ я это сдѣлала, хотѣлось бы мнѣ знать?
— Не знаю, — прохныкалъ я.
— И я не знаю! — подхватила она, — но за то знаю, что въ другой разъ я этого не сдѣлаю. Могу по совѣсти сказать, что я не спускала съ плечъ этого передника съ тѣхъ поръ, какъ ты родился. Довольно съ меня и того, что я жена кузнеца да еще Гарджери, а тутъ еще возись съ тобой, будь тебѣ матерью, — нѣтъ, благодарю покорно!
Нельзя сказать, чтобы я особенно внимательно слѣдилъ за этой рѣчью.
Мысли мои были далеко; я безутѣшно смотрѣлъ на пылающіе угли, и страшный незнакомецъ съ желѣзомъ на ногѣ, что шелъ теперь по болотамъ, его категорическое требованіе «чего-нибудь поѣсть», таинственный молодчикъ, подпилокъ, а больше всего страшная клятва, которой я себя связалъ, и перспектива измѣны родному крову, который я собирался обокрасть, — вставали передо мной грозными призраками.
— На кладбищѣ! какъ бы не такъ! — сказала мистрисъ Джо, водворяя щекотуна на его обычное мѣсто. — Вамъ двоимъ хорошо говорить; «кладбище». (Одинъ изъ насъ, кстати сказать, даже не обмолвился этимъ словомъ.) Вы скоро добьетесь того, что меня стащутъ туда, и воображаю, какая пре-лест-ная парочка выйдетъ изъ васъ безъ меня!
Пока она готовила чай, Джо очень внимательно смотрѣлъ на меня изъ-за своей ноги, какъ бы прикидывая мысленно, какую пару мы составимъ съ нимъ вдвоемъ въ случаѣ, если предрекаемое несчастіе дѣйствительно сбудется. Затѣмъ онъ принялся тихонько поглаживать волосы и правую бакенбарду, слѣдя своими голубыми глазами за движеніями мистрисъ Джо, какъ онъ всегда дѣлалъ, когда она бывала въ бурномъ настроеніи.
У сестры былъ своеобразный способъ приготовлять для насъ хлѣбъ съ масломъ, способъ, которому она никогда не измѣняла. Она начинала съ того, что брала хлѣбъ въ лѣвую руку и изо всей силы прижимала его къ своему нагруднику; послѣдствіемъ такой манеры было то, что въ хлѣбъ зачастую втыкалась то булавка, то иголка, которыя затѣмъ и оказывались у котораго-нибудь изъ насъ во рту. Потомъ она брала на ножъ масла (не слишкомъ щедро) и намазывала его на хлѣбъ по аптекарски, точно готовила пластырь, пуская въ ходъ обѣ стороны ножа съ замѣчательною ловкостью, тщательно собирая и соскабливая масло съ краевъ. Проведя въ заключеніе ножомъ по всему слою масла, она отрѣзывала толстый ломоть, который дѣлила на двѣ половины: одну для Джо, другую для меня.
На этотъ разъ, однако, какъ ни былъ я голоденъ, я не дерзалъ ѣсть. Я чувствовалъ, что обязанъ приберечь что-нибудь для моего страшнаго знакомца и для его еще болѣе страшнаго союзника — молодчика-невидимки. Я зналъ, что мистрисъ Джо вела хозяйство замѣчательно экономно, и что мои тайные поиски въ ея чуланахъ могутъ оказаться безплодными, поэтому, не долго думая, я рѣшился спрятать свой ломоть въ штанину.
Но исполнить это рѣшеніе было для меня почти такъ же трудно, какъ броситься съ крыши высокаго дома или погрузиться въ очень глубокую воду. И больше всего, самъ того не вѣдая, затруднялъ меня Джо. Я уже говорилъ, что, благодаря нашему общему несчастію, мы съ нимъ составили нѣчто вродѣ франмасонскаго союза; наши отношенія были совсѣмъ товарищескія. Между прочимъ, у насъ вошло въ обычай сравнивать каждый вечеръ, кто скорѣй ѣстъ; дѣлалось это очень просто: откусивъ по куску каждый отъ своего ломтя, мы молча показывали ихъ другъ другу и тѣмъ подстрекали другъ друга къ взаимному соревнованію. Въ этотъ вечеръ Джо не разъ приглашалъ меня къ такому соревнованію, показывая мнѣ свой быстро убывающій ломоть, но не встрѣчалъ взаимности съ моей стороны; я неподвижно сидѣлъ съ чашкой желто-бурой жидкости на одной колѣнкѣ и нетронутымъ ломтемъ на другой. Наконецъ я принялъ отчаянное рѣшеніе; я сказалъ себѣ: нужно покончить сразу, и притомъ наиболѣе простымъ способомъ, — соотвѣтственно обстоятельствамъ. Пользуясь моментомъ, когда Джо не глядѣлъ на меня, я проворно сунулъ свой ломоть въ штанину.
Джо видимо безпокоился, предполагая у меня потерю аппетита, и задумчиво, безъ малѣйшаго удовольствія, откусывалъ маленькіе кусочки отъ своего ломтя. Погруженный въ размышленія, онъ ворочалъ и переворачивалъ ихъ во рту гораздо дольше обыкновеннаго и, наконецъ, проглатывалъ, какъ пилюли. Онъ только что собирался откусить новый кусокъ и уже скривилъ голову на бокъ для большаго удобства, какъ вдругъ его взглядъ упалъ на меня, и онъ увидѣлъ, что мой ломоть исчезъ.
Не успѣвъ откусить, онъ остановился на полдорогѣ и замеръ въ нѣмомъ оцѣпенѣніи съ ломтемъ хлѣба въ зубахъ. Его изумленіе и ужасъ были такъ явны, что не могли ускользнуть отъ вниманія моей сестры.
— Что тамъ у васъ опять? — спросила язвительно она и поставила свою чашку на столъ.
— Однако! — пробормоталъ Джо, укоризненно качая головой. — Послушай, Пипъ, дружище! Ты себѣ бѣды надѣлаешь. Онъ гдѣ-нибудь застрянетъ. Ты не могъ прожевать его, Пипъ.
— Ну, что еще тамъ? — повторила сестра еще рѣзче.
— Если бъ ты могъ выплюнуть хоть кусочекъ, Пипъ. Попробуй, совѣтую тебѣ, — говорилъ Джо въ неописанномъ испугѣ. — Тутъ ужъ не до манеръ, когда дѣло идетъ о здоровьѣ.
Тутъ сестра окончательно вышла изъ себя, накинулась на Джо и, схвативъ его за оба баки, пригвоздила его голову къ стѣнѣ. Я молча сидѣлъ въ своемъ углу и виноватыми глазами смотрѣлъ на эту сцену.
— Ну, жирный, пучеглазый боровъ, можетъ, теперь ты скажешь мнѣ наконецъ въ чемъ дѣло, — проговорила сестра, задыхаясь отъ злости.
Джо безпомощно взглянулъ на нее, съ отчаяніемъ откусилъ кусокъ хлѣба и снова уставился на меня.
— Знаешь, Пипъ, — проговорилъ онъ торжественно, съ непрожеваннымъ кускомъ за щекой и такимъ конфиденціальнымъ тономъ, какъ будто мы были съ нимъ только вдвоемъ, — мы съ: тобой всегда были друзьями, и я послѣдній сталъ бы на тебя жаловаться. Но это такой — онъ отодвинулъ свой стулъ, поглядѣлъ на полъ между имъ и мною и опять поднялъ глаза на меня — такой необыкновенный глотокъ.
— Да что, онъ весь слой хлѣбъ проглотилъ, что ли? — закричала сестра.
— Знаешь, голубчикъ, — продолжалъ Джо, глядя попрежнему на меня, а не на мистрисъ Джо, и попрежнему съ кускомъ за щекой, — я и самъ глоталъ здоровые куски, когда былъ твоихъ лѣтъ, часто глоталъ, и могу сказать, видалъ-таки ѣдоковъ на своемъ вѣку, но, признаюсь, такого глотка не видалъ. Самъ Богъ спасъ тебя отъ смерти, Пипъ.
Сестра бросилась ко мнѣ, поймала меня за волосы и потащила за собой, повторяя страшныя слова: Пойдемъ, я дамъ тебѣ лѣкарства".
Какой-то каналья-докторъ ввелъ въ то время въ моду дегтярную воду, какъ радикальное средство противъ всѣхъ болѣзней, и мистрисъ Джо всегда имѣла запасъ этого снадобья въ своемъ комодѣ, въ твердой увѣренности, что его цѣлебная сила пропорціональна его отвратительному вкусу. Даже въ самыя счастливыя времена, этого элексира, въ качествѣ укрѣпляющаго, въ меня вливали такое страшное количество, что отъ меня несло — я самъ это чувствовалъ — какъ отъ только что осмоленнаго забора. На сей разъ особенно серьезный характеръ моей болѣзни потребовалъ цѣлой пинты этого лѣкарства, которую и влили мнѣ въ глотку ради моего благополучія, при чемъ мистрисъ Джо захватила и крѣпко-накрѣпко зажала мою голову у себя подъ мышкой. Джо отдѣлался полупинтой, но полпинты его таки заставили проглотить къ великому его удивленію, въ то время, когда онъ сидѣлъ себѣ преспокойно у огня, о чемъ-то размышляя и пережевывая свой хлѣбъ. Мистрисъ Джо объявила, что его «тошнитъ», и, судя по себѣ, я смѣло могу утверждать, что его затошнило послѣ лѣкарства, если и не тошнило до того.
Совѣсть — ужасная вещь, одинаково ужасная и для взрослаго, и для ребенка; но когда у послѣдняго — тайное бремя на совѣсти соединяется съ тайнымъ бременемъ, спрятаннымъ въ штанинѣ, то я, по собственному опыту, могу сказать, что положеніе его становится невыносимо. Мысль, что мнѣ предстоитъ совершить кражу у мистрисъ Джо, — что при этомъ я украду также и у Джо, мнѣ и въ голову не приходила, та_къ какъ я никогда не считалъ, чтобы что-либо въ нашемъ хозяйствѣ было его собственностью, — итакъ, сознаніе моего будущаго преступленія, въ соединеніи съ необходимостью постоянно придерживать рукой мой хлѣбъ съ масломъ, ходилъ ли я, сидѣлъ ли, или отправлялся на кухню по какому-нибудь порученію, все это доводило меня почти до сумасшествія.
Когда въ трубѣ свистѣлъ вѣтеръ, раздувая и заставляя колебаться огонь въ нашемъ каминѣ, мнѣ чудилось, что я слышу голосъ человѣка съ желѣзомъ на ногѣ, который взялъ съ меня такую страшную клятву, и этотъ голосъ говорилъ, что мой незнакомецъ не можетъ и не хочетъ голодать до завтра, а нуждается въ пищѣ сейчасъ. И вслѣдъ затѣмъ мнѣ думалось: «А что, если тотъ молодчикъ, которому такъ хотѣлось вцѣпиться въ меня и котораго приходилось удерживать съ такимъ трудомъ, что, какъ онъ не утерпитъ или ошибется временемъ й? сочтетъ себя въ правѣ завладѣть моимъ сердцемъ и печенкой не завтра, а сегодня?»
Если когда-либо у кого волосы становились дыбомъ отъ страха, такъ это было со мной въ тотъ памятный вечеръ. Но, можетъ быть, этого никогда ни съ кѣмъ не случалось?
Въ описываемый день былъ рождественскій сочельникъ, и мнѣ предстояло вооружиться мѣдной лопаточкой и мѣшать пуддингъ къ слѣдующему дню, отъ; семи до восьми по стѣннымъ голландскимъ часамъ. Я было попробовалъ дѣлать это съ грузомъ въ штанинѣ (причемъ мнѣ невольно снова вспомнился человѣкъ съ тяжелымъ желѣзомъ на ногѣ) и почувствовалъ, что мой хлѣбъ съ масломъ съѣзжаетъ все ниже и ниже и непремѣнно выскочитъ наружу, если я не приму рѣшительныхъ мѣръ. Къ счастью, мнѣ какъ-то удалось выскользнуть изъ комнаты и выгрузить эту вещественную часть моей совѣсти на чердакѣ, гдѣ я спалъ.
— Слышишь, Джо? — сказалъ я, когда покончилъ, наконецъ, съ пуддингомъ и грѣлся у камина, въ ожиданіи пока меня пошлютъ спать. — Кажется, изъ пушекъ палятъ. Что это значитъ?
— Вѣрно еще одинъ каторжникъ улизнулъ, — отвѣчалъ Джо.
— Какъ это — улизнулъ, Джо? — спросилъ я.
Мистрисъ Джо, которая всѣ разъясненія всегда брала на себя, проворчала брюзгливо: «Бѣжалъ, бѣжалъ», преподнося мнѣ свое толкованіе съ такимъ же рѣшительнымъ видомъ, какъ дегтярную воду.
Пока мистрисъ Джо сидѣла, нагнувшись надъ своей работой, я силился спросить у Джо движеніемъ губъ, что значитъ каторжникъ. Джо, въ свою очередь, зашевелилъ губами, видимо стараясь дать мнѣ обстоятельное объясненіе, изъ котораго я понялъ только одно слово; «Пипъ».
— Прошлую ночь бѣжалъ каторжникъ послѣ вечерней зоревой пушки, — сказалъ Джо вслухъ. — И вчера тоже палили, чтобъ предупредить. А теперь опять палятъ: должно быть, другой улизнулъ.
— Кто палитъ? — спросилъ я.
— Что за несносный мальчишка, — вмѣшалась сестра, хмурясь на меня изъ-за работы, — Допросчикъ какой выискался — туда же! Знаешь, умные люди говорятъ: не спрашивай, и тебѣ не солгутъ.
Я находилъ, что мистрисъ Джо несовсѣмъ-то вѣжливо относится къ своей особѣ, допуская, что она можетъ солгать при какихъ бы то ни было обстоятельствахъ. Впрочемъ, она вообще была вѣжлива только при гостяхъ.
Между тѣмъ, Джо окончательно подзадорилъ мое любопытство: стараясь разинуть ротъ какъ можно шире, онъ силился придать своимъ губамъ форму какого-то слова, которое я принялъ за «холеру». Естественно, поэтому, что я кивнулъ на мистрисъ Джо и спросилъ однѣми губами: «она»? Но это было не то; Джо съ самымъ рѣшительнымъ видомъ закачалъ головой и, разинувъ ротъ во всю ширину, выпустилъ какое-то очень энергичное слово. Я опять ничего не понялъ.
— Мистрисъ Джо, — началъ я, прибѣгая къ послѣднему средству, — мнѣ, хотѣлось бы знать, если вы ничего не имѣете противъ, откуда палятъ?
— Что это за ребенокъ! Храни его Господь! — воскликнула сестра такимъ тономъ, какъ будто хотѣла сказать: «Чортъ бы его побралъ!» — Откуда палятъ? Конечно, съ галеръ.
— A, съ галеръ! — проговорилъ я и взглянулъ на Джо.
Джо укоризненно кашлянулъ, что должно было означать: «Да вѣдь это-то я тебѣ и говорилъ».
— А что такое галеры? — спросилъ я опять.
— Ну вотъ, извольте толковать съ такимъ мальчикомъ! — и сестра съ негодованіемъ ткнула въ мою Сторону своей иголкой и покачала головой. — Отвѣтьте ему на одинъ вопросъ, й онъ засыплетъ васъ цѣлой дюжиной. Галеры — это баржи, гдѣ помѣщаются тюрьмы; они тамъ за болотами.
— Хотѣлъ бы я знать, кого сажаютъ въ эти тюрьмы, и за что? — замѣтилъ я со спокойствіемъ отчаянія, не обращаясь, впрочемъ, ни къ кому въ особенности.
Для мистрисъ Джо это было уже слишкомъ. Она вскочила, какъ ужаленная.
— Послушай-ка, голубчикъ, что я тебѣ скажу. Не за тѣмъ я вскормила тебя отъ руки, чтобъ ты вытягивалъ жилы изъ добрыхъ людей. Да, не за тѣмъ, иначе меня не за что было бы хвалить. А разъ ужъ ты такой любопытный, такъ знай: людей сажаютъ на галеры за то, что они убиваютъ, грабятъ, мошенничаютъ и дѣлаютъ всякія пакости. И всѣ они всегда начинали съ того, что приставали съ вопросами. А теперь изволь-ка отправляться спать.
Мнѣ никогда не давали свѣчи, когда я шелъ спать, и теперь, поднимаясь впотьмахъ по лѣстницѣ съ неистовымъ звономъ въ головѣ, — ибо, произнося свою послѣднюю рѣчь, мистрисъ Джо очень ловко отбивала по ней тактъ своимъ наперсткомъ, — я со страхомъ сознавалъ все удобство такого близкаго сосѣдства галеръ. Было ясно, что онѣ созданы для меня. Вѣдь я тоже началъ съ вопросовъ и теперь намѣревался обокрасть мистрисъ Джо,
Съ тѣхъ поръ, а это было очень давно, я часто думалъ; едва ли кто знаетъ, на какую скрытность способенъ ребенокъ подъ вліяніемъ страха. Пусть это будетъ самый неразумный, самый неосновательный страхъ, — послѣдствія будутъ тѣ же. Я смертельно, боялся молодчика, жаждавшаго моего сердца и печени; я смертельно боялся моего незнакомца съ желѣзомъ на ногѣ. Послѣ своей страшной клятвы-я боялся даже самого себя. Я не имѣлъ, никакой надежды на избавленіе, я не могъ, разсчитывать на помощь моей всемогущей сестры, отталкивавшей меня при всякомъ моемъ обращеніи къ ней и мнѣ страшно даже подумать, чего бы я, могъ натворить, на какія требованія могъ бы пойти подъ вліяніемъ этого тайнаго всепоглощающаго страха.
Всякій разъ, какъ я засыпалъ въ эту ночь, — если только я спалъ, я видѣлъ во снѣ, что бурный весенній потокъ уноситъ меня къ галерамъ, я плыву мимо висѣлицы и слышу, какъ, пиратъ кричитъ мнѣ въ трубу, чтобъ я выбирался лучше на берегъ, и далъ себя сразу повѣсить, чѣмъ томиться въ, ожиданіи. Впрочемъ, я боялся крѣпко заснуть, если бъ даже могъ, ибо съ разсвѣтомъ мнѣ, предстояло ограбить чуланъ. Я не могъ сдѣлать, этого ночью; въ тѣ времена не знали спичекъ и, чтобы, раздобыть огня, нужно было выбить его кремнемъ изъ огнива, т, е. нагремѣть не хуже пирата, когда онъ силится высвободиться изъ своихъ цѣпей.
Лишь только черный пологъ ночи за моимъ окномъ началъ свѣтлѣть, я вскочилъ съ постели и отправился внизъ. Каждая половица, каждая щелка и трещинка въ полу кричали мнѣ вслѣдъ: «Держи вора!» «Вставайте, мистрисъ Джо!» Въ чуланѣ, снабженномъ разной снѣдью, благодаря празднику, гораздо обильнѣе, чѣмъ обыкновенно, я до полусмерти перепугался повѣшеннаго за лапки зайца, мнѣ показалось, когда я стоялъ къ нему бокомъ, что онъ мнѣ подмигнулъ, но мнѣ некогда было провѣрить это впечатлѣніе, некогда выбирать: нужно было спѣшить. Я стащилъ кусокъ хлѣба, корку сыра, съ полтарелки рубленаго мяса, завязалъ все это въ свой носовой платокъ вмѣстѣ съ вчерашнимъ ломтемъ, потомъ отлилъ въ припасенный нарочно для этой цѣли стеклянный пузырекъ немного водки изъ каменной бутылки, которую сейчасъ же долилъ водой, и прибавилъ ко всему этому кость съ весьма незначительнымъ количествомъ мяса и чудесный круглый пирогъ со свининой. Я чуть не ушелъ безъ пирога, но соблазнился заглянуть, что было такъ тщательно прикрыто на глиняномъ блюдѣ въ углу чулана на самомъ верху; влѣзъ на полку, заглянулъ, нашелъ пирогъ и захватилъ его въ надеждѣ, что онъ предназначается не для сегодняшняго дня, и потому его не скоро хватятся.
Изъ кухни одна дверь вела прямо въ кузницу. Я отодвинулъ засовъ, отворилъ дверь и разыскалъ подпилокъ между инструментами Джо. Потомъ заперъ дверь на засовъ, какъ она была, вышелъ въ другую дверь, — въ ту, въ которую вошелъ наканунѣ вечеромъ, и пустился бѣжать къ покрытому туманомъ болоту.
Глава III.
правитьУтро было сырое и туманное. Мое маленькое окошко было снаружи все мокрое, точно какой-нибудь духъ проплакалъ тутъ всю ночь, роняя слезы на стекла окна за неимѣніемъ носового платка. Липкая сырость покрывала обнаженныя изгороди и тощую траву; липкая сырость застилала толстой паутиной каждую вѣточку, каждую былинку, унизывая ихъ крупными, тяжелыми каплями. Стѣны, ворота — все было мокро, и туманъ надъ болотомъ былъ такъ густъ, что Я чуть не наткнулся на высокій деревянный столбъ, направлявшій путешественниковъ въ нашу деревню, безъ всякаго впрочемъ результата, такъ какъ никто никогда къ намъ не заворачивалъ. Поравнявшись теперь съ этимъ столбомъ, я поднялъ на него глаза, и онъ представился моей терзаемой угрызеніями совѣсти зловѣщимъ призракомъ, обрекавшимъ меня галерамъ въ сей жизни и гееннѣ огненной въ будущей.
По мѣрѣ того, какъ я подходилъ къ болоту, туманъ становился все гуще, и мнѣ казалось, будто всѣ встрѣчные предметы наступаютъ на меня, — такъ неожиданно и внезапно выплывали они передо мной изъ тумана. Пренепріятное ощущеніе для нечистой совѣсти! Плотины, изгороди, канавы бросались на меня сквозь туманъ и, казалось, кричали мнѣ вслѣдъ: «Вотъ мальчикъ съ чужимъ пирогомъ. Держите его!» Коровы выростали передо мной какъ изъ-подъ земли, пялили на меня свои круглые глаза, обдавали паромъ изъ ноздрей и мычали: «У-у, воришка!». А одинъ черный быкъ съ бѣлой шеей, въ которомъ моя проснувшаяся совѣсть усмотрѣла даже нѣкоторое сходство съ духовной особой въ бѣломъ галстукѣ, такъ упорно глядѣлъ на меня и такъ, укоризненно моталъ своей тупой мордой, что, проходя мимо я невольно прохныкалъ ему, въ свое оправданіе: «Право, сэръ, я не виноватъ; вѣдь я взялъ это не для себя!» Вмѣсто всякаго отвѣта онъ опустилъ голову, громко фыркнулъ, выпустивъ цѣлое облако пара, и исчезъ, поддавъ козла задними ногами; и взмахнувъ хвостомъ,
Bce это время я шелъ по направленію къ рѣкѣ, и хотя старался идти какъ можно скорѣе, чтобъ согрѣть ноги, но холодный туманъ пробирался сквозь обувь и обвивалъ ихъ такъ же тѣсно, какъ желѣзо обвивало ногу того человѣка, къ которому я теперь шелъ. Я хорошо зналъ дорогу на батарею. Какъ-то въ воскресенье я приходилъ туда вмѣстѣ съ Джо, и Джо, сидя на старой пушкѣ, сказалъ мнѣ, что, когда я поступлю къ нему въ подмастерья, мы будемъ часто «закатываться» сюда. Но теперь, благодаря туману, я слишкомъ забралъ вправо и мнѣ пришлось пробираться назадъ вдоль рѣки по грядѣ камней, наваленныхъ поверхъ тины и кольевъ, защищавшихъ берегъ отъ прилива. Стараясь наверстать потерянное время, я торопливо перелѣзъ черезъ канаву, которая, я зналъ, была недалеко отъ батареи, и только что вскарабкался на насыпь по ту сторону канавы, какъ увидѣлъ передъ собой моего незнакомца. Онъ сидѣлъ ко мнѣ спиной, скрестивъ на груди руки, и качался подъ тяжестью одолѣвавшей его дремоты.
Я думалъ, что больше обрадую его, если появлюсь передъ нимъ съ завтракомъ совсѣмъ неожиданно, и потому, подкравшись, тронулъ его за плечо. Онъ мгновенно вскочилъ, обернулся ко мнѣ и… это былъ не тотъ, а другой.
Однако и на этомъ человѣкѣ была такая же грубая, сѣрая одежда и желѣзо на ногѣ, и такъ же; какъ и тотъ, онъ хромалъ, хрипѣлъ и дрожалъ, — словомъ, во всемъ походилъ на вчерашняго незнакомца, только лицо у него было другое, да вмѣсто тряпки на головѣ торчала низкая, широкополая шляпа. Все это я разглядѣлъ въ одну секунду; впрочемъ; онъ и оставался-то передо мной, не болѣе секунды, выругалъ меня, замахнулся на меня кулакомъ — слабымъ, неловкимъ розмахомъ, отъ котораго чуть самъ не упалъ, и исчезъ въ туманѣ; споткнувшись раза два на бѣгу.
«Молодчикъ!» подумалъ я. Сердце у меня такъ и покатилось, — вѣроятно, заболѣла бы и печень знай я въ то время, гдѣ она помѣщается.
Вскорѣ послѣ того я добрался до батареи; тамъ меня ждалъ мой вчерашній незнакомецъ, онъ попрежнему ковылялъ взадъ и впередъ, крѣпко обхвативъ себя обѣими руками, — казалось, онъ проходилъ такъ всю ночь. Было видно, что онъ страшно продрогъ, Я такъ и ждалъ, что онъ упадетъ и тутъ же на мѣстѣ умретъ отъ холода. Онъ смотрѣлъ такими голодными глазами, что, когда я подалъ ему пилу, мнѣ представилось, что онъ непремѣнно попытался бы ее съѣсть, если бъ не видѣлъ моего узелка. На этотъ разъ онъ не перевернулъ меня вверхъ ногами, — чтобы завладѣть моими запасами, а предоставилъ мнѣ спокойно стоять на ногахъ, развязывать узелокъ и опоражнивать карманы.
— Что у тебя въ пузырькѣ, мальчуганъ? — спросилъ онъ.
— Водка, — отвѣчалъ я.
Онъ уже набивалъ себѣ ротъ рубленымъ мясомъ и дѣлалъ это, правду сказать, необыкновенно курьезно, казалось, онъ не ѣстъ, а запихиваетъ пищу впопыхахъ куда-нибудь въ мѣшокъ, только чтобы, поскорѣе, припрятать ее отъ постороннихъ глазъ. До услыхавъ, про водку, онъ бросилъ ѣсть и сталъ пить. Все это время онъ такъ страшно дрожалъ, что ему стоило неимовѣрныхъ усилій держать пузырекъ между зубами и не разгрызть его пополамъ.
— Должно быть, у васъ лихорадка, — сказалъ я.
— Я и самъ это, думаю, мальчуганъ, — отвѣчалъ онъ.
— Здѣсь мѣсто прескверное, — продолжалъ я, — вы спали на землѣ, а это очень вредно; ничего не стоитъ схватить лихорадку, или ревматизмъ.
— Я, все-таки съѣмъ мой завтракъ прежде, чѣмъ, они доконаютъ меня, — сказалъ онъ. — Съѣмъ все до капли, хотя бы, сейчасъ; же послѣ того, меня вздернули вонъ на ту висѣлицу. Справлюсь съ завтракомъ, справлюсь и съ ознобомъ, — хоть на пари.
Онъ пожиралъ все сразу, и рубленое мясо, и хлѣбъ, и сыръ, и пирогъ, причемъ все время подозрительно вглядывался въ окружающій туманъ и часто прислушивался, переставая даже ѣсть.
Вдругъ, какой-то дѣйствительный, или воображаемый звукъ, — шорохъ на рѣкѣ или мычаніе скота на болотѣ, — заставилъ его вздрогнуть, и онъ, рѣзко спросилъ:
— Да ты не надуваешь меня, чертенокъ?.. Ты никого не привелъ съ собой?
— О, нѣтъ, сэръ. Нѣтъ!
— И, никому не поручилъ слѣдовать за тобой?
— Нѣтъ,
— Хорошо, я тебѣ вѣрю. Да и злой же былъ бы ты щенокъ, если, бъ въ твои годы, могъ помогать травить жалкаго бѣглеца, который и такъ готовъ околѣть отъ голода и холода, какъ какой-нибудь навозный жукъ.
Въ горлѣ у него что-то захрипѣло, словно въ старыхъ часахъ, когда они собираются бить и онъ провелъ по глазамъ своимъ грязнымъ, жесткимъ рукавомъ. Сочувствуя его горю и видя, какъ Онъ мало-по-малу опять принялся за пирогъ, я набрался храбрости и сказалъ:
— Очень радъ, что онъ вамъ понравился.
— Ты, кажется, что-то сказалъ?
— Я сказалъ: очень радъ, что онъ вамъ понравился.
— Спасибо, мальчикъ. Это правда.
Мнѣ часто приходилось наблюдать, какъ ѣстъ наша большая дворовая собака, и теперь въ манерѣ ѣсть я находилъ поразительное сходство между собакой и этимъ человѣкомъ. Онъ хваталъ и рвалъ пищу съ ненасытной жадностью, точь въ точь какъ собака, глоталъ куски, почти не прожевывая, и все время оглядывался по сторонамъ, точно боялся, что кто-нибудь придетъ и отниметъ у него его пирогъ. Онъ былъ слишкомъ непокоенъ, чтобъ наслаждаться ѣдой должнымъ образомъ; казалось, онъ такъ и кинется кусаться, если кто-нибудь вздумаетъ раздѣлить съ нимъ его обѣдъ, — точь въ точь какъ поступила бы и собака при подобныхъ обстоятельствахъ.
— Боюсь, что вы ничего ему не оставите, — замѣтилъ я робко послѣ довольно продолжительнаго молчанія, во время котораго обдумывалъ, прилично ли будетъ такое замѣчаніе. — Больше мнѣ не откуда взять. — Послѣднее обстоятельство и заставило меня высказаться.
— Не оставлю? Кому? — спросилъ онѣ, переставая ѣсть.
— А тому молодчику, о которомъ вы говорили, что онъ спрятанъ у васъ.
— Ахъ да, этому! — отозвался онъ съ короткимъ смѣхомъ. — Да, да. Ему не нужно ѣсть.
— А мнѣ такъ показалось по его лицу, что даже очень нужно.
Незнакомецъ пересталъ ѣсть и взглянулъ на меня съ величайшимъ изумленіемъ.
— Развѣ ты его видѣлъ?
— Видѣлъ.
— Когда?
— А вотъ сейчасъ.
— Гдѣ?
— Вонъ тамъ, — и я указалъ пальцемъ. — Онъ спалъ сидя, когда я подошелъ, и сначала я подумалъ, что это вы.
Онъ схватилъ меня за шиворотъ и такъ страшно выпучилъ на меня глаза, что я подумалъ, не вернулся ли онъ къ своему первоначальному намѣренію перерѣзать мнѣ глотку.
— Одѣтъ такъ же, какъ и вы, только въ шляпѣ, пояснялъ я, весь дрожа, — и… и… — мнѣ хотѣлось, выразиться поделикатнѣе, — и такъ же, какъ и вы, нуждается въ, подпилкѣ. Развѣ вы не слыхали пушку въ эту ночь?
— Такъ значитъ, это въ самомъ дѣлѣ была пушка, — проговорилъ онъ какъ бы про себя.
— Странно, какъ вы могли въ этомъ сомнѣваться! Мы слышали выстрѣлъ у себя дома, а это гораздо дальше, и потомъ мы сидѣли запершись.
— Видишь ли, — заговорилъ онъ, — когда человѣкъ одинъ въ этихъ болотахъ, да вдобавокъ еще съ тяжелой головой и пустымъ желудкомъ, околѣваетъ отъ голода и холода, тогда ему всю ночь только и слышится, что пальба да голоса. Что я говорю: «слышится»! Онъ видитъ солдатъ въ красныхъ мундирахъ, съ факелами; они подходятъ, окружаютъ его, выкликаютъ номеръ, гремятъ ружьями. Онъ слышитъ команду: «Стройся! Вотъ онъ. Бери его». Его хватаютъ и всему конецъ… Да не дальше какъ въ прошлую ночь мнѣ мерещились солдаты — цѣлый взводъ. Маршируютъ въ ногу, звенятъ ружьями, чортъ бы ихъ побралъ!.. А что до пальбы! Да мнѣ казалось, что туманъ дрожалъ отъ выстрѣловъ, когда уже былъ бѣлый день. Но этотъ человѣкъ… замѣтилъ ты, каковъ онъ изъ себя?
Послѣдній вопросъ былъ обращенъ ко мнѣ, все же предыдущее онъ говорилъ, какъ бы про себя.
— У него лицо сильно расшиблено, — казалъ я, стараясь припомнить все, что могъ замѣтить, хотя далеко не былъ увѣренъ, правду ли я говорю.
— Не здѣсь ли? — подхватилъ незнакомецъ, хлопнувъ себя довольно безцеремонно ладонью по лѣвой щекѣ.
— Да, здѣсь!,
— Гдѣ же онъ? При этомъ мой незнакомецъ сунулъ за пазуху скудные остатки своего завтрака. — Покажи, куда онъ пошелъ? Я пришибу его, какъ собаку, Будь проклято это желѣзо на моей ногѣ! Давай сюда подпилокъ, мальчуганъ.
Я показалъ рукой въ ту сторону, гдѣ скрылся въ туманѣ другой бѣглецъ, и незнакомецъ поглядѣлъ туда съ минуту. Вслѣдъ затѣмъ онъ бросился на мокрую траву и принялся, какъ сумасшедшій, пилить свое желѣзо, не обращая вниманія, ни на меня, ни на собственную свою израненную и окровавленную ногу, съ которой онъ обращался такъ безжалостно, какъ будто она была такъ же нечувствительна, какъ и подпилокъ. Я сталъ опять бояться этого человѣка, видя его такимъ раздраженнымъ; боялся и того;: что меня могутъ хватиться дома. Я сказалъ ему, что мнѣ нужно идти, но онъ не обратилъ вниманія на мои слова, и я счелъ за лучшее удрать потихоньку, Когда я взглянулъ на него въ послѣдній разъ; онъ сидѣлъ, пригнувшись головой къ самому колѣну, и изо всѣхъ силъ работалъ надъ своей колодкой, проклиная и колодку, и свою ногу. А послѣдній звукъ, долетѣвшій до меня, когда я остановился въ туманѣ, прислушиваясь, былъ визгъ все еще работавшаго подпилка.
Глава IV.
правитьЯ былъ вполнѣ увѣренъ, что застану на кухнѣ полицейскаго и что меня сейчасъ же арестуютъ. Но не только не было во всемъ домѣ никакого полицейскаго, а даже никто еще не замѣтилъ и кражи. Мистрисъ Джо была совершенно поглощена чисткой дома ради наступавшаго праздника, а Джо былъ высланъ на крыльцо во избѣжаніе его столкновеній съ сорнымъ ящикомъ, куда онъ рано или поздно непремѣнно попадалъ въ тѣ дни, когда сестра затѣвала генеральную чистку.
— Гдѣ ты былъ, пострѣленокъ? — Таково было праздничное привѣтствіе мистрисъ Джо, когда я и моя удрученная совѣсть предстали передъ ней.
Я сказалъ, что бѣгалъ послушать, какъ славятъ Христа.
— А, хорошо, — замѣтила мистрисъ Джо. — Отъ тебя можно было ожидать кое-чего и похуже.
«Конечно», подумалъ я.
— Можетъ, и я бы, не будь я женой кузнеца и — что одно и то же — вѣчною рабой въ рабочемъ передникѣ, — можетъ, и и бы послушала, какъ славятъ. Я и сама люблю славить, потому-то, конечно, мнѣ никогда и не удается даже послушать другихъ.
Джо, дерзнувшій послѣдовать за мной въ кухню, послѣ того какъ сорный ящикъ исчезъ, потеръ рукой -переносицу съ примирительнымъ видомъ, встрѣтивъ сердитый взглядъ мистрисъ Джо, но какъ только она отвернулась, сложилъ указательные пальцы крестомъ и показалъ мнѣ исподтишка этотъ символическій знакъ, означавшій на нашемъ языкѣ, что мистрисъ Джо въ дурномъ расположеніи духа. Впрочемъ, дурное настроеніе было до такой степени ея нормальнымъ состояніемъ, что мы съ Джо зачастую не разнимали пальцевъ по цѣлымъ недѣлямъ, уподобляясь надгробнымъ статуямъ крестоносцевъ со скрещенными ногами.
У насъ готовился роскошный обѣдъ, состоявшій изъ окорока съ зеленью и пары фаршированныхъ жареныхъ куръ. Наканунѣ утромъ испекли чудесный пирогъ съ говядиной (причина, почему пропажа рубленаго мяса не была еще открыта), и пуддингъ уже шипѣлъ на плитѣ. Благодаря этимъ пышнымъ приготовленіямъ, намъ безъ. всякой церемоніи урѣзали завтракъ.
— Я не намѣрена; — сказала г-жа Джо, — опять прибирать, чистить и мыть за вами, такъ и знайте: у меня и безъ васъ хлопотъ полонъ ротъ.
Поэтому намъ вынесли нашъ хлѣбъ съ масломъ въ наружныя сѣни, какъ будто мы были не обыкновенные мужчина и мальчикъ, скромно сидящіе дома, а полкъ солдатъ въ походѣ, и мы съ самымъ покорнымъ видомъ запивали свой завтракъ молокомъ съ водой изъ кружки, которую поставили передъ нами на старый сундукъ.
Тѣмъ временемъ мистрисъ Джо повѣсила къ окнамъ чистыя бѣлыя занавѣски, задрапировала каминъ новой цвѣтной оборкой въ замѣнъ старой и открыла маленькую парадную гостиную, по другую сторону коридора, которая никогда не отпиралась въ обыкновенные дни и проводила весь годъ подъ чехлами, не исключая и четырехъ маленькихъ фарфоровыхъ пуделей съ черными носами, симметрично разставленныхъ на каминѣ, и даже четырехъ корзиночекъ съ искусственными цвѣтами, которыя они держали въ зубахъ. Мистрисъ Джо была очень опрятная хозяйка, но обладала замѣчательнымъ даромъ дѣлать свою чистоту неудобнѣе и неопрятнѣе самой грязи. Ея опрятность напоминала набожность нѣкоторыхъ людей, которые умѣютъ стать всѣмъ поперекъ горла своею святостью.
Имѣя на рукахъ кучу дѣла, сестра не могла идти въ церковь сама и послала насъ съ Джо, какъ своихъ представителей. Въ своемъ рабочемъ платьѣ Джо былъ статный, здоровый, типичный кузнецъ, но за то въ праздничномъ нарядѣ гораздо больше походилъ на расфранченное воронье пугало, чѣмъ на что-либо другое. Праздничный костюмъ шелъ къ нему такъ же, какъ коровѣ сѣдло, и казался снятымъ, съ чужого плеча. По случаю настоящаго торжественнаго дня онъ выползъ изъ своей комнаты, когда въ церкви начался трезвонъ, словно олицетворенное отчаяніе въ полномъ воскресномъ покаянномъ облаченіи. Что же до меня, то, кажется, сестра всегда считала меня за молодого преступника, явившагося на свѣтъ при посредствѣ какого-нибудь полицейскаго акушера, который и передалъ меня ей для наказанія по всей строгости законовъ. По крайней мѣрѣ сестра всегда поступала со мною такъ, какъ будто я родился на свѣтъ вопреки предписаніямъ разума, религіи, нравственности и даже убѣдительнымъ доводамъ моихъ лучшихъ друзей. Даже когда мнѣ шили новое платье, портной получалъ приказаніе шить его по образцу одежды арестантскихъ исправительныхъ ротъ, такъ, чтобы я отнюдь не могъ свободно двигать своими членами.
Поэтому картина, которую представляли мы съ Джо на пути въ церковь, должна была наполнять чувствомъ живѣйшей жалости всѣхъ сострадательныхъ людей. Однако мои внѣшнія мученія были ничтожны въ сравненіи съ внутренними. Ужасъ, испытываемый мною всякій разъ, какъ мистрисъ Джо проходила мимо чулана или выходила изъ комнаты, могъ сравняться развѣ только съ угрызеніями моей совѣсти при воспоминаніи о томъ, что я совершилъ. Изнывая подъ бременемъ моей преступной тайны, я спрашивалъ себя, достаточно ли могущественна сама церковь, чтобы защитить меня отъ мести страшнаго молодчика, если, войдя въ церковь, я покаюсь во всемъ? Я почти рѣшилъ, что какъ только священникъ провозгласитъ: «Рцы вси отъ всея души», я встану и попрошу у него частной конференціи въ ризницѣ. Будь это простое воскресенье, а не Рождество, я далеко не увѣренъ, что не прибѣгнулъ бы къ этой крайней мѣрѣ, чѣмъ, вѣроятно, немало изумилъ бы немногочисленныхъ прихожанъ нашей церкви.
Въ этотъ день у насъ обѣдали: мистеръ Вопсль, причетникъ нашей церкви, мистеръ Геббль, колесникъ, съ мистрисъ Геббль и дядя Пембльчукъ (онъ былъ дядя Джо, но мистрисъ Джо присвоила его себѣ), зажиточный хлѣбный торговецъ изъ ближайшаго города, ѣздившій въ собственной телѣжкѣ. Обѣдъ былъ назначенъ въ половинѣ второго. Когда мы съ Джо вернулись домой, столъ былъ уже накрытъ, мистрисъ Джо въ полномъ парадѣ, и парадная дверь отперта для пріема гостей (чего никогда не случалось въ другіе дни); словомъ, все было въ полномъ блескѣ. О покражѣ еще не было и помину.
Обѣденный часъ приближался, не принося ни малѣйшаго облегченія моей совѣсти; наконецъ прибыли и гости. Мистеръ Вопсль обладалъ римскимъ носомъ, широкимъ лбомъ съ блестящей лысиной и густымъ басомъ, которымъ онъ необыкновенно гордился. Всѣ его знакомые съ замѣчательнымъ единодушіемъ полагали, что дай только ему-волю, онъ заткнулъ бы за поясъ любого священника; да и самъ онъ признавался, что будь духовная карьера «открыта всеобщему соревнованію», онъ могъ бы играть не послѣднюю роль. Но такъ какъ духовная карьера была открыта не всѣмъ, то онъ и оставался, какъ мы сказали, простымъ причетникомъ нашей церкви. За то онъ громовымъ голосомъ провозглашалъ «аминь», а когда затягивалъ псаломъ, причемъ всегда произносилъ весь первый стихъ, то оглядывалъ присутствующихъ такимъ побѣдоноснымъ взоромъ, какъ будто говорилъ: «Вы слышали нашего пріятеля наверху; будьте же теперь такъ любезны сообщить мнѣ ваше мнѣніе о моей манерѣ читать».
Я отворилъ гостямъ двери съ такимъ серьезнымъ видомъ, какъ будто у насъ было всегдашнимъ обыкновеніемъ отворять эту дверь. Прежде всѣхъ явился мистеръ Вопсль, за нимъ мистеръ и мистрисъ Геббль и наконецъ дядя Пембльчукъ. Замѣчу въ скобкахъ: мнѣ подъ страхомъ строжайшаго наказанія запрещалось называть его дядей.
— Мистрисъ Джо, — сказалъ дядя Пембльчукъ, высокій, неповоротливый, страдающій одышкой толстякъ среднихъ лѣтъ, съ широкимъ и плоскимъ, какъ у рыбы, ртомъ, тупоумными, выпученными глазами и бѣлобрысыми волосами, стоявшими торчкомъ, какъ будто онъ былъ всегда чѣмъ-то испуганъ. — Мистрисъ Джо, я принесъ вамъ, мэмъ, въ видѣ маленькаго рождественскаго подарка, я принесъ вамъ бутылку хереса, и я принесъ вамъ, мэмъ, бутылку портвейна.
Регулярно каждое Рождество онъ являлся съ этими самыми словами, которыя произносилъ какъ нѣчто замѣчательно новое и съ двумя бутылками, которыя держалъ на подобіе гимнастическихъ шаровъ. И каждое Рождество мистрисъ Джо отвѣчала ему, какъ отвѣтила и теперь:
— О, дядя Пем-бль-чукъ! Какъ это мило съ вашей стороны.
На что онъ неизмѣнно говорилъ, какъ сказалъ и теперь:
— Ваши достоинства еще милѣе. Ну-съ, всѣ ли въ добромъ здравіи? Какъ поживаетъ мой пятачекъ безъ полушки да грошъ сдачи? (Разумѣя меня.)
Мы обѣдали въ этихъ случаяхъ на кухнѣ, а къ десерту (изъ орѣховъ, апельсиновъ и яблокъ) переходили въ гостиную, гдѣ намъ было такъ же не по себѣ, какъ Джо въ праздничномъ нарядѣ. Сестра была удивительно оживлена; впрочемъ, общество мистриссъ Геббль дѣйствовало на нее смягчающимъ образомъ. Мистрисъ Геббль рисуется въ моемъ воспоминаніи маленькой, костлявой особой въ буколькахъ и въ платьѣ небесно-голубого цвѣта, игравшей всегда роль молоденькой дамы, потому что когда-то въ незапамятныя времена она вышла за мистера Геббля, будучи много моложе его. Мистеръ Геббль представляется мнѣ крѣпкимъ, широкоплечимъ, сутуловатымъ старикомъ съ запахомъ опилокъ и необыкновенно широко разставленными ногами, такъ что, будучи ребенкомъ, я могъ видѣть между его ногъ на нѣсколько миль впередъ, когда встрѣчалъ его на улицѣ.
Даже въ томъ случаѣ, если бъ я не ограбилъ чулана, я чувствовалъ бы себя неловко въ этомъ приличномъ обществѣ, — не потому, что меня притиснули къ углу стола, такъ что онъ упирался мнѣ въ грудь, а локоть мистера Пембльчука поминутно заѣзжалъ мнѣ въ глазъ, и не потому, что мнѣ не позволялось говорить (мнѣ не хотѣлось говорить), не потому даже, что мнѣ доставались только самые кончики куриныхъ лапокъ да тѣ части свинины, которыми свинья не имѣла ни малѣйшаго основанія гордиться при жизни. Нѣтъ, все это было бы мнѣ нипочемъ, если бъ только гости и хозяева оставили меня въ покоѣ. Но они рѣшительно не желали оставить меня въ покоѣ. Они видимо боялись упустить такой удобный случай, то и дѣло сводили разговоръ на мою особу и всячески шпиговали меня. Будь я злополучнымъ маленькимъ бычкомъ въ испанскомъ циркѣ, я бы, кажется, меньше страдалъ отъ острыхъ дротиковъ своихъ противниковъ, чѣмъ страдалъ теперь отъ этихъ нравственныхъ уколовъ.
Травля началась, какъ только сѣли за столъ. Мистеръ Вопсль прочелъ или, вѣрнѣе, продекламировалъ молитву самымъ театральнымъ тономъ, представлявшимъ, какъ мнѣ теперь вспоминается, нѣчто среднее между манерой Тѣни въ Гамлетѣ, и монологомъ Ричарда ІІІ-го, и закончилъ весьма приличнымъ нравоученіемъ насчетъ благодарности, какъ перваго долга истиннаго христіанина. Тогда сестра поглядѣла на меня въ упоръ и замѣтила глухимъ укоризненнымъ голосомъ:
— Слышишь? Будь же благодаренъ.
— А въ особенности, — прибавилъ мистеръ Пембльчукъ, — будь благодаренъ тѣмъ, кто воспиталъ тебя отъ руки.
Мистрисъ Геббль покачала головой и, окинувъ меня взоромъ, явно выражавшимъ скорбное предчувствіе, что изъ меня не выйдетъ ничего путнаго, спросила:
— Отчего это дѣти всегда неблагодарны?
Эта нравственная загадка была, очевидно, слишкомъ глубокомысленна для собравшагося общества, но мистеръ Геббль разрѣшилъ ее однимъ махомъ, сказавъ: «Порочны отъ природы». На что каждый счелъ долгомъ замѣтить: «Справедливо!» и всѣ посмотрѣли на меня особенно выразительно и недружелюбно.
Положеніе и значеніе Джо въ присутствіи гостей было, если это возможно, еще незамѣтнѣе, чѣмъ безъ нихъ. Но онъ всегда, когда только могъ, утѣшалъ меня по-своему; такъ, если дѣло было за обѣдомъ, онъ подбавлялъ мнѣ на тарелку подливки, если только она была на столѣ. Сегодня подливки было въ изобиліи, и Джо налилъ мнѣ ея съ добрыхъ полъ пинты.
Немного погодя мистеръ Вопсль, раскритиковавъ сегодняшнюю проповѣдь, сообщилъ намъ конспектъ той, какую произнесъ бы онъ самъ въ томъ гипотетическомъ случаѣ, если бъ духовная карьера была открыта для всѣхъ. Угостивъ присутствующихъ избранными отрывками изъ этой проповѣди, онъ замѣтилъ, что считаетъ самую тему сегодняшняго поученія далеко не удачной, и это- тѣмъ менѣе извинительно, прибавилъ онъ, въ такое время, когда кругомъ встрѣчается такая пропасть сюжетовъ.
— Опять вѣрно, — сказалъ дядя Пембльчукъ. — Вы, сэръ, попали въ самый центръ. Пропасть сюжетовъ для того, кто умѣетъ посыпать имъ соли на хвостъ. Это только и нужно. Человѣку незачѣмъ далеко ходить за сюжетомъ, если его солонка всегда наготовѣ. — Пораздумавъ немного, мистеръ Пембльчукъ прибавилъ: — Взгляните хоть на свинину, вотъ вамъ и сюжетъ! Если вы нуждаетесь въ сюжетѣ, взгляните на свинину!
— Справедливо, сэръ. Много нравоучительнаго можно извлечь для молодежи изъ этого сюжета, — сказалъ мистеръ Вопсль. И прежде, чѣмъ онъ это сказалъ, я уже зналъ, что онъ втянетъ меня въ этотъ сюжетъ.
— Прислушайся къ этому, — замѣтила мнѣ въ скобкахъ сестра, съ надлежащей суровостью. Джо. подбавилъ мнѣ подливки.
— Свинья, — продолжалъ мистеръ Вопсль густымъ басомъ, указывая вилкой на мое раскраснѣвшееся лицо, какъ будто называлъ меня моимъ христіанскимъ именемъ, — свинья была товарищемъ блуднаго сына. Прожорливость свиньи выставляется какъ поучительный примѣръ для юношества (Я подумалъ, что это было сказано очень кстати, такъ какъ онъ только что передъ тѣмъ восхищался необыкновенной сочностью нашей свинины). Что отвратительно въ свиньѣ, еще отвратительнѣе въ мальчикѣ.
— И въ дѣвочкѣ, — добавила мистрисъ Геббль.
— Конечно и въ дѣвочкѣ, мистрисъ Геббль, — согласился съ нѣкоторымъ раздраженіемъ мистеръ Вопсль. — Но вѣдь здѣсь нѣтъ дѣвочекъ.
— Да, братъ, тебѣ есть за что бытъ благодарнымъ, — сказалъ Пембльчукъ, круто обернувшись ко мнѣ. — Подумай-ка самъ: если бъ ты родился пискуномъ…
— Онъ былъ такой пискунъ, что лучше и желать нельзя, — проговорила торжественно сестра.
Джо опять подбавилъ мнѣ подливки.
— Да, но я разумѣлъ четвероногаго пискуна, — сказалъ мистеръ Пембльчукъ. — Итакъ, родись ты четвероногимъ пискуномъ, былъ ли бы ты здѣсь въ эту минуту? Едва ли.
— Развѣ вотъ въ этакомъ видѣ, — замѣтилъ мистеръ Вопсль, кивая на блюдо.
— Но я разумѣю не въ этомъ видѣ, сэръ, — возразилъ мистеръ Пембльчукъ, не любившій, чтобы его прерывали. — Я говорю: сидѣлъ ли бы онъ здѣсь, наслаждаясь обществомъ взрослыхъ и почтенныхъ людей, пользуясь ихъ мудрой бесѣдой и окруженный всѣми благами роскоши? Нѣтъ, конечно. А какова была бы твоя участь? — продолжалъ онъ, снова обращаясь ко мнѣ. — Тебя бы продали за столько-то шиллинговъ, смотря потому, какая цѣна была бы на рынкѣ; потомъ Дунстабль, мясникъ, пришелъ бы къ тебѣ въ хлѣвъ, гдѣ ты валялся бы на соломѣ, зажалъ бы тебя подъ лѣвую мышку, приподнялъ бы правой рукой фалду своего балахона, досталъ бы изъ кармана ножъ, выпустилъ бы изъ тебя кровь, и вотъ тебѣ и конецъ. Небось, онъ не сталъ бы ростить тебя отъ руки. И не надѣйся!
Джо предложилъ мнѣ еще подливки, но я побоялся взять.
— Я думаю, онъ доставилъ вамъ бездну хлопотъ, мэмъ, — сказала мистрисъ Геббль, сочувствуя сестрѣ.
— Хлопотъ? подхватила сестра, — еще бы!
И она приступила къ ужасающему перечню всѣхъ болѣзней, въ которыхъ я провинился, всѣхъ безсонныхъ ночей, которыхъ я былъ причиной, всѣхъ высокихъ предметовъ, съ которыхъ я падалъ, всѣхъ ямъ, въ которыя попадалъ, всѣхъ ушибовъ, которые я когда-либо получалъ, всѣхъ случаевъ, когда она желала видѣть меня въ гробу, отправиться куда я упорно отказывался.
Я думаю, римляне сильно досаждали другъ другу своими носами; оттого, можетъ быть, они и сдѣлались такимъ безпокойнымъ народомъ. Какъ бы то ни было, но римскій носъ мистера Вопльса такъ страшно досаждалъ мнѣ во время этого перечисленія моихъ злодѣяній, что меня такъ и подмывало ущипнуть его за этотъ самый носъ, да такъ, чтобъ онъ завизжалъ отъ боли. Но все, что я испыталъ до сихъ поръ, было ничто въ сравненіи съ ужаснымъ чувствомъ, овладѣвшимъ мною, когда послѣдовавшая за разсказомъ сестры продолжительная пауза, во время которой всѣ смотрѣли на меня (какъ я мучительно сознавалъ) съ величайшимъ негодованіемъ и отвращеніемъ, была наконецъ прервана.
— Но знаете, господа, — сказалъ мистеръ Пембльчукъ, стараясь незамѣтно вернуть общество къ предмету разговора, отъ котораго оно было уклонилось. — Я нахожу, что вареная свинина — богатѣйшее блюдо. А, какъ вы думаете?
— Не желаете ли, дядя, водочки? — спросила сестра.
Свершилось! Онъ замѣтитъ, что водка слаба, онъ скажетъ это всѣмъ, и я погибъ! Я крѣпко уцѣпился обѣими руками за ножку стола и сталъ ждать своей участи.
Сестра пошла за каменной бутылью, принесла ее и налила изъ нея дядѣ; остальные отказались. Несносный человѣкъ! Онъ точно нарочно издѣвался надо мной; приподнялъ рюмку, посмотрѣлъ на свѣтъ и поставилъ на столъ, растягивая мои мученія. Тѣмъ временемъ сестра и Джо спѣшили очистить столъ для пирога и пуддинга.
Я не могъ отвести глазъ отъ дяди Пембльчука. Продолжая изо всей силы держаться за ножку стола руками и ногами, я видѣлъ, какъ этотъ несчастный игриво показалъ пальцемъ на рюмку, поднялъ ее, улыбнулся, закинулъ назадъ голову и выпилъ все залпомъ. И въ ту же секунду все общество было повергнуто въ неописанный ужасъ, и не мудрено: дядя Пембльчукъ вскочилъ на ноги, завертѣлся въ припадкѣ судорожнаго кашля и выскочилъ изъ комнаты; послѣ чего можно было видѣть въ окно, какъ его жестоко рвало; при этомъ онъ строилъ самыя ужасныя гримасы и вообще велъ себя, какъ помѣшанный,
Я крѣпко держался. Сестра и Джо выбѣжали къ нему. Я не зналъ, какимъ образомъ, но былъ вполнѣ, увѣренъ, что я его уморилъ. Въ моемъ ужасномъ состояніи я почувствовалъ немалое облегченіе, когда его привели назадъ, и онъ, окинувъ всю компанію такимъ взглядомъ, какъ будто она была причиной его тошноты, грузно бухнулся въ свое кресло и простоналъ: «Деготь!»
О ужасъ! Я долилъ водку дегтярной водой. Я зналъ, что скоро ему будетъ еще хуже. Столъ задвигался силой моего невидимаго прикосновенія, словно я былъ современный медіумъ.
— Деготь! — изумилась сестра. — Какъ могъ попасть туда деготь?
Но дядя Пембльчукъ, бывшій всемогущимъ въ нашей кухнѣ, не желалъ ни слушать, *ни пускаться въ разсужденія объ этомъ предметѣ, а только повелительно махалъ рукой и требовалъ горячаго джину. Сестра, погрузившаяся было въ какія-то соображенія, опаснаго для меня свойства, должна была теперь бѣжать за джиномъ, за горячей водой, сахаромъ и лимонной коркой. Я былъ спасенъ по крайней мѣрѣ на время. Я все еще держался за ножку стола, но теперь обнималъ ее съ чувствомъ горячей благодарности.
Мало по малу я настолько успокоился, что могъ оторваться отъ ножки стола и приняться за пуддингъ. Мистеръ Пембльчукъ тоже принялся за пуддингь, и всѣ послѣдовали его примѣру. Горячій джинъ оказалъ благотворное дѣйствіе. Къ концу обѣда мистеръ Пембльчукъ совсѣмъ просіялъ. Я уже начиналъ надѣяться, что этотъ день пройдетъ благополучно, какъ вдругъ сестра сказала Джо: «Чистыя тарелки».
Въ ту же минуту я опять обхватилъ ножку стола и прижалъ ее къ груди, какъ будто она была самымъ задушевнымъ моимъ другомъ и любимымъ товарищемъ, моихъ дѣтскихъ игръ. Я угадывалъ, что будетъ дальше, и чувствовалъ, что на этотъ разъ я въ самомъ дѣлѣ погибъ.
— Вы должны теперь отвѣдать, — сказала сестра, обращаясь къ гостямъ съ самой любезной изъ своихъ улыбокъ, — вы должны отвѣдать на закуску восхитительное блюдо — подарокъ дяди Пембльчука.
Какъ бы не такъ! Пусть лучше и не надѣются!
— Я вамъ скажу, что это, — продолжала сестра, вставая, — это пирогъ, превосходный пирогъ со свининой.
Гости выразили свое удовольствіе. Дядя Пембльчукъ, вполнѣ сознавая, какую услугу онъ оказалъ обществу, сказалъ съ необыкновенной живостью (принимая во вниманіе всѣ обстоятельства).
— Давайте сюда пирогъ, мистрисъ Джо; мы сдѣлаемъ ему честь.
Сестра отправилась за пирогомъ. Я слышалъ, какъ она прошла въ чуланъ. Я видѣлъ, какъ мистеръ Пембльчукъ поигрывалъ своимъ ножемъ. Я видѣлъ по римскимъ ноздрямъ мистера Вопсля, какъ у него разыгрывался аппетитъ. Я слышалъ, какъ мистеръ Гиббль сказалъ, что «Кусочекъ хорошаго пирога со свининой никогда н% повредитъ, и мѣсто ему всегда найдется». Я слышалъ, какъ Джо шепнулъ мнѣ: «И тебѣ дадутъ, Пипъ». Я и теперь не знаю навѣрное, дѣйствительно ли я закричалъ отъ ужаса или мнѣ только почудилось, но я чувствовалъ, что дольше не выдержу и что я долженъ бѣжать. Я выпустилъ ножку стола и побѣжалъ такъ, точно за мной гнались смерть.
Но я добѣжалъ только до выходной двери; Здѣсь я наткнулся на отрядъ вооруженныхъ солдатъ, и одинъ изъ нихъ сказалъ, протягивая мнѣ кандалы:
— А, вотъ ты гдѣ! Попался! Идемъ-ка со мной!
Глава V.
правитьСтукъ ружейныхъ прикладовъ о наше крыльцо и вслѣдъ затѣмъ появленіе отряда солдатъ произвели общій переполохъ, гости выскочили изъ-за стола, а мистрисъ Джо, возвращавшаяся въ кухню съ пустыми руками, остановилась, какъ вкопанная, и жалобное восклицаніе:
— Боже ты мой милостивый! куда же дѣвался — мой пирогъ? — замерло на ея губахъ.
Сержантъ и я были въ кухнѣ, когда вошла мистрисъ Джо. Въ эту критическую минуту мнѣ удалось до нѣкоторой степени овладѣть собой. Солдатъ, обратившійся ко мнѣ съ вышеприведенной краткой рѣчью, оказался сержантомъ. Онъ стоялъ теперь въ кухнѣ, спокойно оглядывая собравшуюся компанію и любезно протягивая ей кандалы правой рукой, а лѣвую положивъ мнѣ на плечо.
— Извините меня, леди и джентльмены, — говорилъ сержантъ, — но, какъ я уже сказалъ въ дверяхъ этому шустрому мальчугану (онъ и не думалъ говорить), я. посланъ ловить именемъ короля преступника, и мнѣ нуженъ кузнецъ.
— А позвольте узнать, зачѣмъ онъ вамъ нуженъ? — спросила сестра съ явнымъ раздраженіемъ, очевидно на то, что Джо могъ дому-нибудь понадобиться.
— Сударыня, — отвѣчалъ галантный сержантъ, — говоря за себя, я бы сказалъ: ради чести и удовольствія познакомиться съ его, очаровательной супругой, но дѣйствуя отъ имени короля, я долженъ сказать; у меня къ нему маленькое дѣльце.
Любезность сержанта всѣмъ понравилась, а мистеръ Пембльчукъ даже прокричалъ: «Ловко сказано!»
— Видите ли, любезный, — продолжалъ между тѣмъ сержантъ, обращаясь прямо къ Джо, въ которомъ уже успѣлъ угадать кузнеца, — у насъ случился маленькій казусъ; у одной колодки попорченъ замокъ, да и замычки не совсѣмъ въ порядкѣ, а намъ нужны немедленно, такъ не взглянете ли вы на нихъ?
Джо взглянулъ на нихъ и объявилъ, что для этой подѣлки придется развести огонь въ кузницѣ и что она возьметъ часа два времени.
— Да? Въ такомъ случаѣ принимайтесь за дѣло, любезный, — сказалъ развязный сержантъ. — Король не любитъ ждать. И если мои люди могутъ чѣмъ-нибудь помочь, они въ вашемъ распоряженіи.
Онъ кликнулъ своихъ людей, которые ввалились въ кухню одинъ за другимъ. Составивъ въ уголъ свои ружья, они расположились чисто по солдатски: одинъ стоялъ скрестивъ руки, другой разминалъ колѣно или плечо, третій отпускалъ ремень или портупею, четвертый пріотворялъ дверь и сплевывалъ во дворъ съ высоты своего жесткаго воротника.
Все это я видѣлъ, какъ во снѣ, ибо все еще пребывалъ въ смертельномъ страхѣ. Но, убѣдившись мало по малу, что кандалы предназначаются не мнѣ и что, благодаря солдатамъ, вопросъ о пирогѣ отодвинулся на задній планъ, я началъ понемножку приходить въ себя.
— Не можете ли вы мнѣ сказать, который теперь часъ? — спросилъ сержантъ, обращаясь къ м-ру Пембльчуку, какѣ къ человѣку, способность котораго вѣрно судить обо всемъ давала полное право предполагать, что онъ точенъ, какъ само время.
— Ровно половина третьяго.
— Это еще не такъ плохо, — замѣтилъ въ раздумьѣ сержантъ, — если даже придется прождать два часа, такъ и то успѣемъ. Сколько считаете вы отсюда до болотъ? Не больше мили, я полагаю?
— Ровно миля, — сказала мистрисъ Джо.
— Успѣемъ. Мы начнемъ оцѣплять ихъ около сумерекъ. «Незадолго до сумерекъ» значится въ моемъ приказѣ. Успѣемъ.
— Каторжники, сержантъ? — спросилъ мистеръ Вопсль утвердительнымъ тономъ.
— Да, двое! — отвѣчалъ сержантъ. — Намъ извѣстно, что они все еще въ болотахъ, и можно навѣрно сказать, что не рискнуть выбраться оттуда, пока не стемнѣетъ. Видалъ кто-нибудь изъ васъ такую крупную дичь?
Всѣ, кромѣ меня, съ спокойной совѣстью отвѣтили: нѣтъ, а на меня никто не обратилъ вниманія.
— Во всякомъ случаѣ, продолжалъ сержантъ, — они попадутъ въ нашу цѣпь раньше, чѣмъ разсчитываютъ. Ну, любезный, король тоже готовъ принять вашу услугу.
Джо снялъ сюртукъ, жилетъ, галстукъ, и, облачившись въ кожаный передникъ, прошелъ въ кузницу. Одинъ солдатъ открылъ деревянныя ставни, другой развелъ огонь, третій сталъ у мѣховъ, остальные размѣстились вокругъ горна, который вскорѣ запылалъ. Джо принялся стучать своимъ молоткомъ, а мы всѣ стояли и смотрѣли на него.
Интересъ къ предстоящей облавѣ не только поглощалъ всеобщее вниманіе, но даже расположилъ къ щедрости мою сестру. Она нацѣдила изъ боченка кувшинъ пива для солдатъ и предложила сержанту стаканъ водки. Но мистеръ Пембльчукъ сказалъ отрывисто: «Дайте ему вина, мэмъ. Ручаюсь, что въ немъ нѣтъ дегтю». Сержантъ поблагодарилъ и сказалъ, что онъ дѣйствительно предпочитаетъ напитки безъ дегтю, и потому попроситъ вина, если это никого не затруднитъ. Ему подали вина; онъ провозгласилъ здоровье короля, поздравилъ всѣхъ съ праздникомъ, проглотилъ все залпомъ и причмокнулъ отъ удовольствія.
— Доброе винцо, сержантъ, какъ вы находите? — спросилъ мистеръ Пембльчукъ.
— Я вамъ вотъ что скажу, — отвѣчалъ сержантъ, — я подозрѣваю, что вино изъ вашего погреба.
Мистеръ Пембльчукъ самодовольно засмѣялся:
— Ха, ха. А почему?
— Потому, — отвѣчалъ сержантъ, хлопнувъ его по плечу, — что вы человѣкъ, понимающій толкъ въ хорошихъ вещахъ.
— Вы думаете? — проговорилъ мистеръ Пембльчукъ съ прежнимъ смѣхомъ. — Выпейте-ка еще стаканчикъ.
— Съ вами? Съ удовольствіемъ. Чокнемтесь. Ну! Дно объ край, край объ дно! Разъ, два, — что за восхитительная музыка! Ваше здоровье. Тысячу лѣтъ здравствовать, и дай вамъ Богъ такъ же вѣрно судить обо всемъ всю вашу жизнь, какъ теперь.
Сержантъ, осушилъ второй стаканчикъ, и повидимому не прочь былъ и отъ третьяго. Я замѣтилъ, что мистеръ Пембльчукъ въ порывѣ гостепріимства совсѣмъ забылъ, что онъ уже подарилъ это вино. Онъ взялъ бутылку отъ мистрисъ Джо и радушно распоряжался ею. Даже и мнѣ перепало. Онъ до того расщедрился, что, когда эта бутылка опустѣла, потребовалъ другую и продолжалъ угощать направо и налѣво.
Глядя на нихъ, какъ всѣ они стояли вокругъ горна, такіе веселые и довольные, я думалъ о томъ, какой чудесной приправой къ обѣду послужилъ имъ мой бѣглый пріятель, скрывавшійся на болотѣ. Они не испытывали и четвертой доли теперешняго удовольствія, пока не услышали о немъ. И теперь, когда они съ наслажденіемъ предвкушали, какъ будутъ ловить «этихъ негодяевъ», когда самые мѣхи ревѣли, требуя бѣглецовъ, а пламя и дымъ рвались за ними въ погоню, когда Джо готовилъ для нихъ оковы, а черныя тѣни по стѣнамъ съ угрозами кидались имъ вслѣдъ всякій разъ, какъ разгоралось и замирало пламя, и раскаленныя искры разлетались и гасли, — моя дѣтская душа наполнялась состраданіемъ, и мнѣ казалось, что блѣднѣющій свѣтъ погасавшаго дня блѣднѣлъ отъ жалости къ этимъ несчастнымъ.
Наконецъ лязгъ желѣза и ревъ мѣховъ утихли: Джо покончилъ свою работу, надѣлъ сюртукъ и, набравшись храбрости, предложилъ, чтобъ кто-нибудь изъ насъ пошелъ съ солдатами, чтобъ узнать результаты погони. Мистеръ Пембльчукъ и мистеръ Геббль отказались, предпочитая наслаждаться трубкой и: обществомъ дамъ, но мистеръ Вопсль заявилъ, что онъ готовъ пойти, если пойдетъ Джо. Джо сказалъ, что пойдетъ съ удовольствіемъ и возьметъ меня съ собой, если мистрисъ Джо, позволитъ, Я увѣренъ, что насъ бы ни за что не пустили, еслибы любопытство мистрисъ Джо не было такъ сильно задѣто ходомъ облавы и ея результатами. Теперь же она только сказала:
— Если ты возвратишь мнѣ мальчика съ прострѣленной головой, не разсчитывай по крайней мѣрѣ, что я возьмусь ее починить.
Сержантъ вѣжливо распрощался съ дамами, а съ мистеромъ Пембльчукомъ разстался, какъ съ старымъ товарищемъ, хотя и сильно сомнѣваюсь, чтобъ онъ такъ же сильно проникся достоинствами этого джентльмена, Не будь предшествующихъ возліяній. Солдаты взяли ружья и зашагали по улицѣ. Мистеръ Вопсль, Джо и я получили строгое приказаніе держаться позади и не говорить ни слова, когда дойдёмъ до болотъ Когда мы вышли на свѣжій воздухъ и твердо направились къ своей цѣли;я предательски шепнулъ Джо: «Надѣюсь, Джо, что мы ихъ не найдемъ». — И Джо шепнулъ мнѣ въ отвѣтъ: «Я съ радостью отдалъ бы шиллингъ, Пипъ, чтобы только они ускользнули отъ насъ».
Насъ не сопровождалъ никто изъ деревенскихъ жителей, потому что погода была холодная, дорога пустынная, и идти было трудно; наступали сумерки и всѣ справляли праздникъ по домамъ, откуда мерцали яркіе огни. Нѣсколько головъ появилось- въ освѣщенныхъ окнахъ, глядя намъ вслѣдъ, но никто не вышелъ. Мы миновали столбъ и направились къ кладбищу. Тутъ сержантъ махнулъ намъ рукой, и мы остановились на нѣсколько минутъ, пока двое или трое изъ его солдатъ осматривали дорожки между могилами и паперть. Они вернулись, ничего не найдя, и мы выступили походомъ прямо къ болоту черезъ боковую калитку кладбищенской ограды. Въ это время подулъ рѣзкій восточный вѣтеръ и съ неба посыпалась ледяная крупа. Джо посадилъ меня къ себѣ на спину.
Теперь, когда мы вышли на этотъ мрачный пустырь, гдѣ (чего никто не подозрѣвалъ) я былъ часовъ восемь или девять тому назадъ и видѣлъ обоихъ бѣглецовъ, мнѣ въ первый разъ пришла въ голову ужасная мысль: что если мой знакомецъ, когда мы нападемъ на нихъ, заподозритъ, что это я навелъ солдатъ на его слѣдъ? Онъ спрашивалъ тогда, не надуваю ли я его, и сказалъ, что я былъ бы слишкомъ злымъ щенкомъ, если бы присоединился къ общей травлѣ противъ него. Неужели онъ подумаетъ, что я въ самомъ дѣлѣ выдалъ его?
Теперь уже было безполезно задавать себѣ этотъ вопросъ. Я былъ съ ними на спинѣ у Джо, и Джо шагалъ подо мною, перепрыгивая канавы, какъ охотничья собака, и убѣждая мистера Вопсля не падать на свой римскій носъ и не отставать отъ насъ. Солдаты шли впереди, растянувшись въ довольно длинную линію съ большими промежутками между людьми. Мы шли по тому же направленію, по которому я шелъ утромъ въ началѣ пути и съ котораго сбился потомъ, благодаря туману. Теперь же или туманъ только еще поднимался, или вѣтеръ уже успѣлъ разогнать его, но, при румяномъ блескѣ солнечнаго заката, ясно выступали и баканъ, и висѣлицы, и. валъ батареи, и, противоположный, берегъ рѣки, хотя, все было подернуто какой-то блѣдно-свинцовой дымкой.
Сердце, какъ молотъ, стучало въ моей груди, прильнувшей къ широкому плечу Джо. Я оглядывался кругомъ, отыскивая хоть какой-нибудь слѣдъ каторжниковъ. Но ничего не видалъ, ничего не слыхалъ. Мистеръ Вопсль не разъ пугалъ меня своимъ пыхтѣньемъ и сопѣньемъ, но потомъ я привыкъ узнавать эти звуки, и могъ отличить ихъ отъ тѣхъ, которые, старался уловить. Я страшно вздрогнулъ, когда мнѣ послышался визгъ пилы, но оказалось, что это звенѣлъ бубенчикъ на шеѣ овцы. Овцы перестали щипать траву и боязливо посматривали на насъ, а коровы, заворотившись отъ вѣтра и метели, глядѣли на насъ сердитыми глазами, какъ будто мы были виновниками обѣихъ невзгодъ; но, за исключеніемъ звуковъ, издаваемыхъ этими животными, да послѣднихъ шороховъ умирающаго дня, ничто не нарушало холодной тишины болотъ.
Солдаты молча подвигались къ старой батареѣ, а мы слѣдовали немного позади, какъ вдругъ намъ пришлось остановиться. На крыльяхъ вѣтра и метели до насъ долетѣлъ протяжный крикъ. Онъ слышался вправо отъ насъ, съ восточной стороны, и вскорѣ повторился, громко и внятно. Но теперь казалось, что кричалъ не одинъ голосъ, а два или болѣе, хотя они почти сливались въ одинъ.
Должно быть, объ этомъ-то и шептались между собой сержантъ и ближайшіе къ нему люди, когда мы съ Джо приблизились къ нимъ. Прислушавшись съ минуту, Джо (который былъ хорошимъ судьей) согласился съ ихъ мнѣніемъ, согласился и мистеръ Вопсль (бывшій плохимъ судьей). Сержантъ, человѣкъ рѣшительный, отдалъ приказъ не отвѣчать, а идти на голосъ «форсированнымъ маршемъ». Такимъ образомъ мы свернули вправо, т. е. къ Востоку, и Джо зашагалъ такъ проворно, что я долженъ былъ изо всей силы уцѣпиться за его шею, чтобы не упасть.
Теперь это былъ какой-то бѣгъ, взапуски, «гонка», по выраженію Джо, единственное слово, которымъ онъ обмолвился за все время. Мы спускались въ канавы и поднимались на насыпи, перепрыгивая черезъ изгороди, продирались сквозь кусты; ничто не обращалъ вниманія, куда онъ ступалъ. По мѣрѣ того какъ мы приближались къ цѣли, намъ становилось все яснѣе, что кричалъ не одинъ человѣкъ. По временамъ крики прекращались, и тогда солдаты останавливались. Когда же они возобновлялись, солдаты припускали еще шибче, и мы за ними. Черезъ нѣсколько минутъ мы были уже такъ близко, что могли разслышать, какъ одинъ голосъ кричалъ: «Рѣжутъ!» а другой: «Каторжники! Бѣглые! Стража! Сюда! Ловите бѣглыхъ каторжниковъ!» Потомъ оба голоса какъ бы заглушались борьбой, то снова становились явственны. Тогда солдаты пускались бѣжать съ быстротой оленей, а за ними и мы съ Джо.
Когда голоса раздались уже совсѣмъ близко, сержантъ бросился впередъ, а слѣдомъ за нимъ двое солдатъ. Когда мы ихъ нагнали, ихъ ружья были уже наготовѣ со взведенными курками.
— Вотъ они оба! — пыхтѣлъ сержантъ, барахтаясь на двѣ канавы. — Сдавайтесь, чортъ васъ возьми! Что вы сцѣпились, какъ дикіе звѣри. Сдавайтесь!
Брызги воды и комья грязи летѣли во всѣ стороны, и воздухъ дрожалъ отъ проклятій и ударовъ, когда еще нѣсколько человѣкъ спустились въ канаву на помощь сержанту и вытащили порознь и моего каторжника, и другого. Оба были въ крови, оба задыхались и ругались, но я сейчасъ же узналъ обоихъ.
— Замѣтьте, — проговорилъ мой каторжникъ, утирая кровь съ лица своимъ рванымъ рукавомъ и стряхивая съ пальцевъ пучки вырванныхъ волосъ, — замѣтьте: я его поймалъ! Я выдаю его вамъ. Запомните это!
— Это не особенно важно и немного тебѣ поможетъ, мой другъ, сказалъ сержантъ. — Вамъ съ нимъ одну кашу расхлебывать. Эй, подай кандалы!
— Я и не разсчитываю на награду. Я ужъ ее получилъ, — возразилъ мой каторжникъ съ злораднымъ смѣхомъ. — Я его поймалъ. Онъ это знаетъ, и съ меня довольно.
Другой каторжникъ совсѣмъ посинѣлъ и былъ весь избитъ и израненъ. Онъ не въ силахъ, былъ даже говорить и, пока его заковывали, опирался на солдатъ, чтобъ не упасть.
— Замѣтьте, сержантъ, онъ хотѣлъ убить меня, — были его первыя слова.
— Хотѣлъ убить его? — повторилъ съ презрѣніемъ мой знакомецъ. — Хотѣлъ и не убилъ?! Я поймалъ и выдалъ его; вотъ что я сдѣлалъ. Я не только помѣшалъ ему удрать изъ болотъ, я притащилъ его сюда. Этотъ мерзавецъ — джентльменъ, съ вашего позволенія. И галеры снова получатъ своего джентльмена, благодаря мнѣ. Убить его? Стоитъ, чортъ возьми, убивать его, когда я могъ сдѣлать нѣчто Похуже — притащить его обратно.
Но второй каторжникъ пролепеталъ задыхаясь:
— Онъ пытался… пытался убить меня. Будьте свидѣтелями.
— Послушайте! — сказалъ мой каторжникъ сержанту. — Я сумѣлъ удрать съ галеръ одинъ, безъ всякой помощи. Нашелъ линейку и удралъ, Я удралъ бы и изъ этихъ проклятыхъ болотъ, — взгляните на мою ногу, много на ней желѣза? — если бъ не узналъ, что онъ тутъ. Но оставить его на свободѣ? Дать ему возможность воспользоваться моимъ открытіемъ? Позволить ему снова дурачить меня, играть мной, дѣлать изъ меня орудіе? Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ. Если бъ мнѣ пришлось околѣть въ этой канавѣ, — и онъ выразительно взмахнулъ, въ ту сторону своими скованными руками, — я бы и тогда не выпустилъ его, пока вы не схватили бы насъ обоихъ.
Другой бѣглецъ, очевидно страшно боявшійся своего товарища, продолжалъ твердить:
— Онъ хотѣлъ убить меня, и безъ васъ я погибъ бы.
— Онъ лжетъ, — гнѣвно возразилъ мой каторжникъ. — Онъ родился лжецомъ, лжецомъ и умретъ. Взгляните на него. Развѣ это не написано у него на лицѣ? Пусть онъ взглянетъ мнѣ прямо въ глаза. Небось не посмѣетъ!
Тотъ, о которомъ шла рѣчь, силился состроить презрительную улыбку, но не могъ придать никакого опредѣленнаго выраженія своимъ дрожащимъ губамъ; онъ смотрѣлъ на солдатъ, на разстилавшіяся болота, на небо, но явно избѣгалъ глядѣть на говорившаго.
— Видите вы его? — продолжалъ первый каторжникъ. — Видите вы, что это за мерзавецъ? Видите вы эти безпокойные, блуждающіе глаза? Вотъ такъ точно онъ глядѣлъ, когда насъ обоихъ судили. Онъ ни разу не взглянулъ на меня.
Второй каторжникъ, продолжая судорожно шевелить своими сухими губами, безпокойно озирался по сторонамъ и наконецъ со словами: «Стоитъ на тебя и глядѣть», бросилъ мелькомъ вызывающій взглядъ на своего противника и на его ручные кандалы.
Тутъ мой каторжникъ пришелъ въ такую ярость, что, не помѣшай ему солдаты, онъ непремѣнно бросился бы на товарища.
— Не говорилъ ли я вамъ, что онъ убилъ бы меня, если бъ могъ, — воскликнулъ тогда второй каторжникъ. — Всѣ мы видѣли, какъ онъ дрожалъ отъ страха и какъ его губы покрывались, словно снѣгомъ, тонкимъ бѣлымъ слоемъ пѣны.
— Довольно разговоровъ, — сказалъ сержантъ. — Эй, зажигай факелы.
Пока одинъ изъ солдатъ, несшій корзинку вмѣсто ружья, сталь открывать ее, стоя на колѣняхъ, мой каторжникъ въ первый разъ оглянулся и увидѣлъ меня. Еще прежде, чѣмъ солдаты привели арестантовъ, Джо спустилъ меня на край канавы, гдѣ я съ тѣхъ поръ и сидѣлъ неподвижно. Теперь, встрѣтившись съ нимъ взглядомъ, я сдѣлалъ легкое движеніе руками и покачалъ головой. Я ждалъ этого взгляда, чтобъ постараться убѣдить его въ своей невинности. Не знаю, понялъ ли онъ меня, такъ какъ я и самъ не могъ понять значенія его взгляда, — все это продолжалось одно мгновеніе. Но если бъ онъ глядѣлъ на меня цѣлый часъ или даже цѣлый день, то и тогда выраженіе необыкновеннаго вниманія, свѣтившагося въ его глазахъ, не запечатлѣлось бы сильнѣе въ моей памяти. Солдатъ съ корзиной скоро раздобылъ огня, зажегъ три или четыре факела, одинъ взялъ себѣ, а остальные роздалъ товарищамъ, И раньше было уже довольно темно, но теперь казалось еще темнѣе, а вскорѣ и совсѣмъ стемнѣло. Прежде, чѣмъ мы тронулись въ путь, четыре солдата, ставъ въ кружокъ, два раза выстрѣлили на воздухъ, и вслѣдъ за тѣмъ засвѣтились факелы и на нѣкоторомъ разстояніи за нами, и на болотѣ, и на противоположномъ берегу рѣки.,
— Все въ порядкѣ, — сказалъ сержантъ. — Маршъ.
Не успѣли мы отойти и нѣсколькихъ ярдовъ, какъ вдругъ впереди раздались три пушечныхъ выстрѣла съ такой силой, что у меня зазвенѣло въ ушахъ.
— Васъ ждутъ на суднѣ, — сказалъ сержантъ моему каторжнику. — Тамъ уже извѣстно, что вы идете. Не отставай, почтенный. Сомкнись, ребята.
Арестантовъ вели порознь, каждаго окружала особая стража. Я теперь держался за руку Джо, а въ другой онъ несъ факелъ. Мистеръ Вопсль поговаривалъ о томъ, чтобъ вернуться домой, но Джо рѣшилъ досмотрѣть до конца, и мы отправились съ партіей дальше. Дорога была теперь довольно хороша; мы шли все больше по берегу рѣки, уклоняясь въ сторону только въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ намъ попадалась плотина, увѣнчанная крошечной мельницей съ засоренными шлюзами. Съ нашихъ факеловъ на дорогу капала горящая смола и продолжала еще долго горѣть и дымиться. Внѣ этого освѣщенія все было погружено въ непроницаемый мракъ. Факелы согрѣвали воздухъ вокругъ насъ своимъ смолистымъ пламенемъ, и обоимъ арестантамъ, съ трудомъ ковылявшимъ среди лѣса ружей, это было видимо пріятно. Мы не могли идти скоро, потому что оба хромали, и оба были такъ истощены, что два или три раза намъ пришлось остановиться, чтобъ дать имъ передохнуть.
Пройдя такимъ образомъ съ часъ, мы добрались и до пристани, гдѣ стояла деревянная сторожка. Въ сторожкѣ были часовые, они окликнули насъ, и сержантъ отвѣтилъ. Мы вошли въ сторожку. Тамъ пахло табакомъ и известкой, былъ разведенъ огонь, стояли: лампа, стойка съ ружьями, барабанъ и низкія деревянныя нары, на которыхъ могло умѣститься до дюжины солдатъ. Три или четыре солдата, лежавшіе на нихъ въ своихъ шинеляхъ, не особенно заинтересовались нами; приподнявъ на минуту головы, они посмотрѣли на насъ сонными глазами и сейчасъ же опять захрапѣли. Сержантъ представилъ рапортъ, записалъ что то въ книгу, солдаты окружили того арестанта, котораго я называлъ «вторымъ каторжникомъ», и отправились съ нимъ на судно.
Мой каторжникъ съ тѣхъ поръ ни разу не взглянулъ на меня. Пока мы были въ сторожкѣ, онъ стоялъ передъ каминомъ, задумчиво глядя въ огонь, ставилъ поочереди ноги на рѣшетку и такъ же задумчиво посматривалъ на нихъ, какъ будто жалѣлъ ихъ за ту трудную работу, которая досталась имъ сегодня. Вдругъ онъ обернулся къ сержанту и сказалъ:
— Я хочу дать нѣкоторыя объясненія по поводу моего побѣга, во избѣжаніе подозрѣнія въ соучастіи, которое можетъ пасть на другихъ.
— Ты можешь говорить все, что хочешь, — отвѣчалъ сержантъ, стоявшій, скрестивъ на груди руки и холодно глядя на него, — но отъ тебя не требуютъ, чтобъ ты говорилъ это здѣсь. У тебя будетъ еще много случаевъ и говорить, и слышать объ этомъ, прежде чѣмъ съ тобой порѣшатъ.
— Я знаю, но то другое дѣло, а это особая статья. Человѣкъ не можетъ жить, не ѣвши, по крайней мѣрѣ я не могу. И я взялъ себѣ поѣсть вонъ въ той деревнѣ, — гдѣ церковь стоитъ почти на самомъ болотѣ.
— То есть укралъ, хочешь ты сказать, — вставилъ сержантъ.
— И я даже скажу вамъ у кого. У кузнеца.
— Вотъ какъ! — воскликнулъ сержантъ, уставившись на Джо.
— Вотъ какъ, Пипъ! — сказалъ Джо, уставившись на меня.
— Это были разные остатки, немного водки и пирогъ.
— Не замѣтили ли вы, почтенный, пропажу у васъ чего-нибудь съѣстного, напримѣръ пирога? — спросилъ конфиденціально сержантъ, обращаясь къ Джо.
— Моя жена замѣтила, какъ разъ въ ту минуту, когда вы вошли. Помнишь, Пипъ?
— Такъ это вы кузнецъ? — сказалъ мой каторжникъ, угрюмо поглядѣвъ на Джо и даже не взглянувъ на меня. — Въ такомъ случаѣ мнѣ очень жаль, но я долженъ вамъ сказать, что я съѣлъ вашъ пирогъ.
— И на здоровье. Видитъ Богъ, что мнѣ не жалко пирога, по крайней мѣрѣ поскольку онъ былъ мой, — проговорилъ Джо, благоразумно вспоминая мистрисъ Джо. — Мы не знаемъ, что вы тамъ сдѣлали, но, конечно, мы не хотѣли бы, чтобы вы умерли за это съ голоду, бѣдный горемыка. Такъ ли, Пипъ?
Въ горлѣ арестанта опять что-то захрипѣло, какъ въ тотъ разъ на болотѣ, и онъ повернулся къ намъ спиной. Лодка вернулась, конвой былъ готовъ. Мы проводили его до пристани* сбитой изъ кольевъ съ наваленными въ промежуткахъ каменьями, и видѣли, какъ онъ сѣлъ въ лодку, на которой гребли такіе же каторжники, какъ и онъ самъ. Никто при видѣ его не выразилъ ни удивленія, ни любопытства, ни радости, ни огорченія, никто не заговорилъ съ нимъ только рулевой скомандовалъ какъ собакамъ: «На воду!» и весла опустились. При свѣтѣ факеловъ мы могли различить черное судно, стоявшее въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ топкаго берега, точно проклятый Богомъ Ноевъ ковчегъ. Обитая желѣзомъ, притянутая къ якорямъ массивными, ржавыми цѣпями, эта пловучая тюрьма представлялась моему дѣтскому воображенію такою же закованною, жалкой и несчастной, какъ и сами арестанты. Мы видѣли, какъ лодка причалила, арестанта приняли на судно, и онъ исчезъ. Потомъ обгорѣлые концы факеловъ были брошены въ воду, зашипѣли и потухли, какъ будто все было кончено и съ нимъ.
Глава VI.
правитьМои угрызенія по поводу кражи, въ которой я былъ такъ неожиданно оправданъ, были не настолько сильны, чтобы привести меня къ откровенному сознанію, надѣюсь однако, что въ сокровенной глубинѣ того чувства, которымъ я руководился, совершая ее, была крупица добра.
Не помню, чтобъ я испытывалъ хоть малѣйшее чувство раскаянія по отношенію къ мистрисъ Джо послѣ того, какъ во мнѣ исчезъ страхъ быть открытымъ. Но я любилъ Джо, — можетъ быть, просто потому, что этотъ добрякъ позволялъ мнѣ любить себя въ тѣ ранніе годы, — и по отношенію къ нему мнѣ было не такъ-то легко угомонить свою совѣсть. Мнѣ очень хотѣлось (особенно когда я увидѣлъ, какъ онъ въ первый разъ сталъ искать свой подпилокъ), мнѣ очень хотѣлось сказать ему всю правду. Однакожъ я этого не сдѣлалъ, единственно изъ опасенія, чтобъ онъ не сталъ думать обо мнѣ хуже, чѣмъ я того заслуживалъ. Страхъ потерять довѣріе Джо и перспектива сидѣть по вечерамъ одному въ углу у камина, уныло поглядывая на своего навсегда потеряннаго товарища и друга, сковывали мой языкъ. Съ болью въ сердцѣ представлялъ я себѣ, что, узнай Джо мою тайну, я никогда уже больше немогъ бы видѣть спокойно, какъ онъ сидитъ у камина, поглаживая свои свѣтлые баки: мнѣ непремѣнно бы казалось тогда, что онъ вспоминаетъ о моемъ проступкѣ. Знай Джо мою тайну, мнѣ всегда казалось бы, что при каждомъ, даже совершенно случайномъ взглядѣ на вчерашнее жаркое или пуддингъ, когда они появятся на другой день на нашемъ столѣ, онъ думаетъ, не побывалъ ли я въ чуланѣ. Знай Джо мою тайну, я былъ увѣренъ, что во всякій моментъ нашей совмѣстной домашней жизни, стоило бы ему только замѣтить вслухъ, что его пиво слишкомъ слабо или крѣпко, и мысль, что онъ подозрѣваетъ въ немъ дегтярную воду, заставляла бы меня краснѣть до корней волосъ. Однимъ словомъ, я; теперь не дѣлалъ изъ трусости того, что считалъ справедливымъ и честнымъ, какъ прежде изъ трусости же сдѣлалъ то, что я считалъ дурнымъ. Я не имѣлъ въ то время никакихъ сношеній съ остальнымъ міромъ и не думалъ подражать тѣмъ изъ его многочисленныхъ обитателей, которые поступаютъ точно такъ же. Вполнѣ самобытный геній — я самъ себѣ предписывалъ правила жизни.
На обратномъ пути я совсѣмъ задремалъ. Джо опять посадилъ меня на спину и принесъ домой. Должно быть, путешествіе показалось ему очень утомительнымъ, ибо мистеръ Вопсль, который совсѣмъ выбился изъ силъ, пришелъ въ такое дурное настроеніе духа, что, будь духовная карьера «открыта для всѣхъ», этотъ почтенный человѣкъ навѣрно отлучилъ бы отъ церкви всѣхъ участниковъ нашей экспедиціи, начиная съ Джо и меня. Но будучи только причетникомъ, онъ съ такимъ сумасшедшимъ упорствомъ садился на мокрую землю всякій разъ, какъ его ноги отказывались идти, что, когда потомъ его сюртукъ развѣсили для просушки въ кухнѣ, неоспоримыя улики на его брюкахъ довели бы его до висѣлицы, будь сидѣнье на землѣ уголовнымъ преступленіемъ.
Тѣмъ временемъ Джо спустилъ меня, на полъ, и я, частью оттого, что спалъ передъ тѣмъ, частью оттого, что разомъ очутился на ногахъ и очнулся отъ свѣта, тепла и шумнаго говора, зашатался, какъ пьяный. Когда пришелъ я въ себя (благодаря здоровому тумаку въ спину и восклицанію сестры: «Ну, есть ли на свѣтѣ другой такой мальчишка!»), Джо передавалъ присутствующимъ признаніе каторжника, и всѣ наперерывъ высказывали свои предположенія, какимъ образомъ онъ могъ забраться въ чуланъ. Мистеръ Пембльчукъ, послѣ тщательнаго изслѣдованія мѣстности, рѣшилъ, что воръ влѣзъ сперва на крышу кузницы, затѣмъ на крышу дома и наконецъ спустился въ кухню по трубѣ при помощи веревокъ, которыя онъ свилъ изъ собственныхъ простынь; а такъ какъ мистеръ Пембльчукъ былъ человѣкъ, положительный и держалъ собственный экипажъ, то всѣ согласились съ его мнѣніемъ. Правда, мистеръ Вопсль съ весьма понятной раздражительностью усталаго человѣка дико заоралъ было: «Нѣтъ!» — но такъ какъ у него не было ни собственной теоріи, на этотъ случай, ни даже сюртука на плечахъ, не говоря уже о томъ, что отъ его брюкъ, которыя онъ просушивалъ, стоя спиной къ огню, клубами валилъ паръ, обстоятельство, тоже не внушавшее довѣрія, — то его единодушно заставили замолчать.
— Вотъ все, что мнѣ удалось услышать въ этотъ вечеръ, прежде чѣмъ сестра схватила меня въ охапку, какъ предметъ, оскорблявшій своею сонливостью взоры собравшагося общества, и потащила меня спать такой сильной рукой, что, казалось, на мнѣ было надѣто по крайней мѣрѣ пятьдесятъ паръ сапогъ, — такъ я гремѣлъ но ступенькамъ.
Вышеозначенное состояніе духа началось у меня прежде, чѣмъ я поднялся съ постели на другой день, и продолжалось долго спустя послѣ того, какъ вызвавшая его причина была всѣми забыта и вспоминалась развѣ только въ исключительныхъ случаяхъ.
Глава VII.
правитьВъ то время, когда я стоялъ на кладбищѣ, читая надписи на нашихъ фамильныхъ памятникахъ, вся моя ученость ограничивалась тѣмъ, что я могъ кое-какъ разобрать ихъ по складамъ. Я не понималъ хорошенько даже ихъ смысла; такъ напримѣръ: «жена вышеупомянутаго» понималась мною, какъ весьма лестный намекъ на переселеніе моего отца въ лучшій міръ, и, если бъ о комъ-нибудь изъ моихъ умершихъ родственниковъ было сказано:, нижеупомянутый", то можно сказать навѣрное, что я составилъ бы самое дурное мнѣніе объ этомъ членѣ нашего семейства. Ничуть не выше были и мои богословскія познанія, почерпнутыя изъ катехизиса; я былъ увѣренъ, напримѣръ, — я отлично это помню — что слова: «И ходить въ нихъ во вся дни живота моего» обязывали меня проходить черезъ нашу деревню всегда по одной и той же дорогѣ, не сворачивая въ сторону ни у лавки колесника, ни у мельницы.
Со временемъ я долженъ былъ сдѣлаться подмастерьемъ у Джо, а пока я не достигъ этого высокаго званія, мистрисъ Джо говорила, что меня не слѣдуетъ баловать. Поэтому я не только состоялъ при кузницѣ, но если кому-нибудь изъ сосѣдей былъ нуженъ лишній мальчикъ, чтобъ пугать птицъ на огородѣ или подбирать съ поля каменья, то эта честь всегда доставалась мнѣ. Впрочемъ, чтобы какъ-нибудь не скомпрометировать наше привилегированное положеніе, сестра всегда держала въ кухнѣ на каминѣ жестяную копилку, гдѣ, какъ это всѣмъ было извѣстно, хранились мои заработки. Очень можетъ быть, что всѣ эти сокровища уходили на погашеніе государственнаго долга; знаю только, что я не питалъ никакой надежды получить ихъ когда-нибудь въ свою личную собственность.
Бабушка мистера Вопсля держала вечернюю школу въ нашей деревнѣ; другими словами, это была преоригинальная старуха съ ограниченными средствами и неограниченными недугами, имѣвшая обыкновеніе спать каждый вечеръ отъ семи до шести часовъ въ присутствіи дѣтей, платившихъ ей по два пенса въ недѣлю за право наслаждаться этимъ назидательнымъ зрѣлищемъ. Она нанимала небольшой коттеджъ, въ которомъ мистеръ Вопсль занималъ вышку, и мы, ученики, слышали обыкновенно, какъ онъ декламировалъ у себя грознымъ и торжественнымъ голосомъ, и отъ времени до времени стучалъ къ намъ въ потолокъ. Существовала фикція, будто мистеръ Вопсль каждую четверть года «экзаменовалъ» школьниковъ; но на дѣлѣ эти экзамены состояли въ томъ, что онъ заворачивалъ свои обшлага, взъерошивалъ волосы и преподносилъ намъ рѣчь Марка Антонія надъ трупомъ Цезаря. За Маркомъ Антоніемъ неизмѣнно слѣдовала ода Коллинза о страстяхъ, при чемъ мистеръ Вопсль представлялся мнѣ великолѣпнымъ воплощеніемъ Мести, грозно бросающей свой окровавленный мечъ, чтобъ возвѣстить войну. Тогда я понималъ вещи не такъ, какъ впослѣдствіи, когда, ближе познакомившись со страстями, могъ сравнивать ихъ съ Коллинзомъ и Вопслемъ къ невыгодѣ этихъ двухъ господъ.
Кромѣ вышеупомянутаго учебнаго заведенія, бабушка мистера Вопсля держала въ той же комнатѣ небольшую лавочку со всевозможными товарами. Она не имѣла ни малѣйшаго понятія ни о своемъ товарѣ, ни объ его стоимости; но въ лавочкѣ, въ одномъ изъ ящиковъ, лежала маленькая засаленная записная книжка, служившая прейскурантомъ, и съ помощью этого оракула Бидди производила всѣ торговыя операціи. Бидди была внучка бабушки мистера Вопсля. Признаюсь, я никогда не могъ рѣшить задачи, какъ она приходилась мистеру Вопслю. Она была сирота, какъ и я, и, какъ и я, вырощена отъ руки. Замѣтнѣе всего въ ея наружности — такъ по крайней мѣрѣ мнѣ тогда казалось — были ея конечности: волосы ея всегда требовали щетки, руки мыла, а башмаки починки. Впрочемъ, это описаніе нуждается въ маленькой поправкѣ. По воскресеньямъ она отправлялась въ церковь вычищенная и приглаженная. Благодаря отчасти собственнымъ усиліямъ и еще больше помощи Бидди, но уже никакъ не бабушки мистера Вопсля, я осилилъ азбуку, какъ какой-нибудь терновый кустъ, цѣпляясь на каждомъ шагу и запинаясь на каждой буквѣ. Затѣмъ я попалъ въ передѣлку къ этимъ разбойникамъ, девяти цифрамъ, которыя, казалось, каждый вечеръ нарочно переряжались все въ новые костюмы, чтобъ я не могъ ихъ узнать. Но наконецъ я, кое-какъ ощупью, началъ читать, писать и немного считать.
Однажды вечеромъ я сидѣлъ въ своемъ углу у камина, съ аспидной доской на колѣняхъ и прилагалъ неимовѣрныя старанія, чтобъ сочинить письмо къ Джо. Я думаю, это было спустя по крайней мѣрѣ годъ послѣ нашей облавы на болотахъ, потому что на дворѣ опять стояла зима, и было очень морозно. Съ помощью азбуки, лежавшей для справокъ на полу у моихъ ногъ, мнѣ удалось часа въ два нацарапать печатными буквами слѣдующее посланіе:
«мИл моИ Жо НОдеЮс ты зДороф. НодЕюс шТо Скор БуДу УчиТ тиБе Же И тАДа БуДу Твои учеНик TOTO БуДеТ ВесИла Жо. ЛуБящи тибЕ пИп».
Мнѣ не было никакой особенной надобности прибѣгать къ письму для сношенія съ Джо, такъ какъ онъ сидѣлъ рядомъ со мною, и мы были одни. Тѣмъ не менѣе, я передалъ ему свое посланіе собственноручно, и Джо принялъ его, какъ чудо учености.
— Послушай, Пипъ, дружище! — воскликнулъ онъ, широко раскрывая свои голубые глаза. — Вѣдь ты настоящій ученый! Развѣ не правда?
— Мнѣ хотѣлось бы быть ученымъ, — сказалъ я, посматривая на аспидную доску въ его рукахъ съ нѣкоторымъ сомнѣніемъ, такъ какъ мнѣ начинало казаться, что мое писанье какъ будто ужъ слишкомъ смахиваетъ на рядъ холмовъ.
— Чего жъ тебѣ еще надо? Вотъ оно Ж, а вотъ и О — лучше и желать нельзя! Ж да О, Пипъ, и выйдетъ Джо.
Я никогда не слыхалъ, чтобы Джо прочелъ вслухъ что-нибудь длиннѣе этого односложнаго слова, а въ прошлое воскресенье въ церкви, когда я случайно повернулъ нашъ молитвенникъ вверхъ ногами, я замѣтилъ, что Джо рѣшительно ничѣмъ не выразилъ своего неодобренія, какъ будто я держалъ книгу какъ слѣдуетъ.
Желая воспользоваться настоящимъ случаемъ, чтобы выяснить, придется ли мнѣ при обученіи Джо начинать съ самаго начала, я сказалъ ему:
— Ну-ка, Джо, прочти остальное.
— Остальное, Пипъ? — отозвался Джо, медленно водя по доскѣ недоумѣвающимъ взглядомъ. — Разъ, два, три; здѣсь три Ж и три О, стало быть и три Джо, такъ ли, Пипъ?
Я нагнулся черезъ его плечо и, водя пальцемъ по доскѣ, прочелъ ему все письмо.
— Удивительно! — воскликнулъ Джо, когда я кончилъ. — Да ты заправскій ученый!
— А какъ ты складываешь «Гарджери», Джо? — спросилъ я его скромно-покровительственнымъ тономъ.
— Да я совсѣмъ не складываю, — отвѣчалъ Джо.
— Но предположимъ, что ты сталъ бы складывать.
— Нечего и предполагать; я знаю, что не сталъ бы, хотя я ужасно люблю читать.
— Правда, Джо?
— Ужасно. Дай мнѣ хорошую книгу или хорошую газету, да посади меня у яркаго огонька, — лучшаго мнѣ и не надо. Богъ ты мой, — продолжалъ онъ, потирая колѣни, — какъ дойдешь до Ж, а потомъ до О, такъ и подумаешь: «А вотъ и Джо». Ну, какъ же не интересно!
Изъ этого я заключилъ, что воспитаніе Джо, подобно пару, находилось еще въ періодѣ младенчества. Продолжая свое изслѣдованіе, я спросилъ:
— Джо, развѣ ты никогда не ходилъ въ школу, когда былъ такой маленькій, какъ я?
— Нѣтъ, Пипъ.
— Отчего же ты, Джо, никогда не ходилъ въ школу, когда былъ такой маленькій, какъ я?
— Видишь ли, Пипъ, — проговорилъ Джо, взявъ кочергу и принимаясь помѣшивать огонь между нижними брусьями рѣшетки — обычное его занятіе, когда онъ задумывался. — Я скажу тебѣ, почему. Мой отецъ, Пипъ, любилъ выпить и, когда напивался, колотилъ мою мать безо всякаго милосердія. Правду сказать, тутъ была и вся его работа, если не считать тѣхъ колотушекъ, что доставались отъ него мнѣ. А ужъ меня-то онъ дубасилъ такъ усердно, какъ никогда не билъ молотомъ по своей наковальнѣ… Ты слушаешь и понимаешь меня Пипъ?
— Да, Джо.
— Ну, вотъ по этому случаю мы съ матерью часто бѣгали отъ отца. Мать нанималась въ работницы и говорила мнѣ: «Ну, Джо, теперь ты, слава Богу, будешь ходить въ школу». Но у отца была та хорошая черта, что онъ не могъ жить безъ насъ. И вотъ онъ приходилъ съ цѣлой толпой и поднималъ такой гвалтъ у дверей тѣхъ домовъ, гдѣ мы жили, что хозяева предпочитали не имѣть съ нами дѣла и выдавали насъ ему. И тогда онъ бралъ насъ домой и отдѣлывалъ на всѣ корки. Теперь ты видишь, Пипъ, — прибавилъ Джо, останавливаясь въ своемъ занятіи и поднимая на меня задумчивый взглядъ, — теперь ты видишь, что мѣшало моему ученію.
— Да, да, бѣдный Джо!
— Хотя, замѣть себѣ, Пипъ, — продолжалъ Джо, наставительно пристукнувъ кочергой по верхнему брусу, — замѣть, что, судя безпристрастно и воздавая каждому по дѣламъ его, нельзя не признать, что душа у моего отца была золотая.
Я этого не видѣлъ, но ничего не сказалъ.
— Ну вотъ понимаешь, Пипъ, — продолжалъ Джо, — кому-нибудь да нужно заботиться, чтобы было что ѣсть, а то придется зубы на полку положить.
Это я понималъ и согласился съ Джо.
— Поэтому мой отецъ не мѣшалъ мнѣ работать; вотъ я и занялся моимъ теперешнимъ ремесломъ; оно было и его ремесломъ, кабы онъ имъ занимался. И работалъ я хорошо, могу тебя увѣрить, Пипъ. Со временемъ я могъ содержать отца, и содержалъ до тѣхъ поръ, пока онъ свернулся отъ паралитическаго удара. И я собирался вырѣзать на его памятникѣ:
"Хоть и было въ немъ кое-что дурное,
«Но помни, читатель, сердце у него было золотое».
Джо продекламировалъ это двустишіе съ такою явною гордостью и такъ выразительно, что я спросилъ его, не онъ ли авторъ стиховъ.
— Да, я, — сказалъ Джо, — я одинъ. Я сочинилъ ихъ въ одну минуту, словно выковалъ цѣлую подкову съ одного удара. Я никогда не былъ такъ удивленъ во всю мою жизнь, я просто не вѣрилъ своимъ ушамъ. Сказать тебѣ правду — я даже сомнѣвался, моя ли это голова. Какъ я уже говорилъ тебѣ, Пипъ, мнѣ очень хотѣлось вырѣзать эти стихи на его памятникѣ; но стихи стоять денегъ, какъ ты ихъ ни вырѣзывай — мелко или крупно, и я отложилъ попеченіе. Не говоря уже о похоронахъ, всѣ деньги, какія я могъ собрать, были нужны моей матери. Она бѣдняжка, была больна, совсѣмъ разбита, и вскорѣ отправилась вслѣдъ за отцомъ: насталъ и ея чередъ отдохнуть;
Голубые глаза Джо стали влажны, и онъ потеръ ихъ одинъ за другимъ, но самымъ неудобнымъ и неделикатнымъ манеромъ, а именно круглой шишкой, красовавшейся на концѣ кочерги.
— Было очень тоскливо жить одному, — продолжалъ Джо, — и я познакомился съ твоей сестрой. И нельзя не сознаться, Пипъ, — при этомъ Джо взглянулъ на меня съ рѣшительнымъ видомъ, какъ будто былъ заранѣе увѣренъ, что я не соглашусь съ нимъ, — твоя сестра красивая женщина.
Я невольно перевелъ глаза на огонь въ состояніи очевиднаго сомнѣнія.
— Каково бы ни было семейное мнѣніе и мнѣніе свѣта насчетъ этого предмета, но я всегда скажу, Пипъ, — и Джо послѣ каждаго слова хлопалъ кочергой по верхнему брусу: — твоя сестра красивая женщина.
Я не нашелъ сказать ничего лучше, какъ:
— Очень радъ, Джо, что ты такъ думаешь.
— И я радъ, — подхватилъ Джо, — очень радъ, что я такъ думаю, Пипъ. Правда, она немного красна, пожалуй что и костей ей перепущено, но что это значитъ для меня?
Я остроумно замѣтилъ, что если это ничего не значитъ для него, то для кого же это и можетъ имѣть какое-нибудь значеніе.
— Конечно! — согласился Джо. — Именно это я и говорю. Ты правъ, дружище. Когда я познакомился съ твоей сестрой, всѣ только о томъ и говорили, какъ она выростила тебя отъ руки, и это было очень хорошо съ ея стороны, — такъ всѣ и говорили, а я вслѣдъ за всѣми. Что же до тебя, — продолжалъ Джо съ такимъ выраженіемъ лица, какъ будто видѣлъ передъ собой какую-то гадину, — то, если бъ ты только видѣлъ, какой ты былъ маленькій, слабенькій и жалкій, ты составилъ бы самое нелестное о себѣ мнѣніе, — ручаюсь тебѣ.
Мнѣ это несовсѣмъ понравилось, и я сказалъ:
— Ну, что обо мнѣ толковать! Не стоило обращать на меня вниманія.
— Нѣтъ, стоило, Пипъ, — возразилъ онъ съ нѣжной простотой. — Когда я предложилъ твоей сестрѣ стать моей женой и отправиться въ церковь, какъ только она будетъ согласна и готова переѣхать въ кузницу, я сказалъ ей: «Захвати съ собой и маленькаго. Да благословитъ Господь его, бѣдняжку, — сказалъ я твоей сестрѣ, — для него найдется мѣсто въ кузницѣ».
Я зарыдалъ, обнялъ Джо за шею и сталъ просить у него прощенія. Онъ выпустилъ изъ рукъ кочергу, крѣпко меня обнялъ и сказалъ:
— Мы съ тобой друзья до гроба; такъ ли Пипъ? Не плачь, старый товарищъ.
Послѣ этого краткаго перерыва, Джо такъ заключилъ свой разсказъ:
— Вотъ такъ, Пипъ, мы и живемъ съ тѣхъ поръ. Посиживаемъ себѣ у этого огонька и въ усъ не дуемъ… А теперь, Пипъ, когда ты возьмешь меня въ науку, и я долженъ сказать тебѣ напередъ, я очень тупъ, страшно тупъ, Пипъ, помни одно: мистрисъ Джо не должна объ этомъ знать. Мы будемъ вести дѣло, такъ сказать, втихомолку. А почему втихомолку? Я тебѣ сейчасъ скажу, Пипъ.
Онъ опять взялъ въ руки кочергу; безъ нея, я сомнѣваюсь, могъ бы ли онъ продолжать свое объясненіе.
— Твоя сестра увлекается правительствомъ.
— Увлекается правительствомъ, Джо?
Я былъ пораженъ, и у меня блеснула смутная мысль и даже, долженъ сознаться, надежда, — не развелась ли она съ Джо въ пользу лордовъ Адмиралтейства и Казначейства.
— Увлекается правительствомъ, — повторилъ Джо, — я хочу сказать, любить командовать тобой и мной.
— А — а!
— Едва ли ей понравится, если ея подданные будутъ^ученые, — продолжалъ Джо, — а въ особенности, если ученый буду я; она будетъ вѣчно бояться, чтобы я не взбунтовался. Понимаешь?
Я собирался отвѣтить ему вопросомъ и уже началъ: «А отчего…» но Джо меня перебилъ:
— Постой минутку. Я знаю, Пипъ, что ты хочешь сказать. Постой на минутку. Я не спорю: случается, что твоя сестра налегаетъ на насъ, словно Великій Моголъ. Не спорю: подчасъ трудненько намъ приходится отъ ея тяжелой руки. Не спорю: въ тѣхъ же случаяхъ, когда твоя сестра раскипятится, — тутъ Джо понизилъ голосъ до шопота и взглянулъ на дверь, — справедливость требуетъ сказать, что она бѣдовая.
Джо произнесъ это слово съ такимъ чувствомъ, какъ будто оно начиналось по крайней мѣрѣ съ двѣнадцати Б.
— Отчего я не взбунтуюсь? Это ты хотѣлъ спросить, когда я прервалъ тебя?
— Да, Джо.
— Видишь ли, — сказалъ Джо, переложивъ кочергу въ лѣвую руку, чтобы погладить правой свои бакенбарды, а когда онъ предавался этому мирному занятію, я всегда терялъ надежду добиться отъ него толку. — Видишь ли Пипъ, твоя сестра — замѣчательный умъ.
— Что это значитъ, Джо? — спросилъ я въ надеждѣ припереть его къ стѣнѣ, но Джо остался какъ нельзя болѣе доволенъ своимъ опредѣленіемъ и окончательно обезоружилъ меня, выворотивъ, такъ сказать, на изнанку свой прежній аргументъ и сказавъ кротко, но выразительно:
— Замѣчательный умъ твоя сестра, — при чемъ пристально взглянулъ мнѣ въ глаза.
— А у меня нѣтъ замѣчательнаго ума, — продолжалъ онъ и, вернувшись къ своимъ бакенбардамъ, пересталъ глядѣть на меня. — А главное и послѣднее, Пипъ, старый дружище! я столько насмотрѣлся, какъ моя бѣдная мать работала, не разгибая спины, какъ невольница, надрывала свое честное сердце и не знала минуты покоя за всю свою жизнь, что теперь я смертельно боюсь обидѣть женщину, и скорѣе готовъ пересолить въ другую сторону; пусть ужъ лучше меня обижаютъ, — такъ я думаю, Пипъ. Конечно я предпочелъ бы отдѣлываться одинъ, я бы хотѣлъ, чтобъ не было «щекотуна» для тебя, старый дружище; но не все выходитъ такъ, какъ бы намъ хотѣлось, и я надѣюсь, что ты не станешь обращать вниманія на мелкіе толчки.
Какъ ни былъ я молодъ, но съ этого вечера я сталъ еще больше восхищаться моимъ Джо. Онъ обращался со мной попрежнему какъ съ ровней, но послѣ этой бесѣды, когда я глядѣлъ на него въ спокойныя минуты и думалъ о немъ, у меня являлось новое чувство — сознаніе, что въ глубинѣ души я смотрю на него снизу вверхъ.
— Однако, — сказалъ Джо, вставая, чтобы подбавить угольевъ, — часы ужъ захрипѣли: сейчасъ пробьетъ восемь, а ея все нѣтъ! Надѣюсь, что кобыла дяди Пембльчука не переломала себѣ ногъ.
Въ базарные дни мистрисъ Джо ѣздила иногда въ городъ съ дядей Пембльчукомъ, чтобы помочь ему въ разныхъ хозяйственныхъ закупкахъ, гдѣ требуется женскій глазъ. Дядя Пембльчукъ былъ холостъ и не довѣрялъ своей прислугѣ. На этотъ разъ день былъ базарный, и мистрисъ Джо отправилась въ одну изъ такихъ экспедицій.
Джо поправилъ огонь, подмелъ очагъ, и мы вышли на крыльцо послушать, не ѣдетъ ли телѣжка. Ночь была сухая и холодная, дулъ рѣзкій вѣтеръ, и крѣпкій морозъ серебрилъ землю. «Въ такую ночь, — подумалъ я, — человѣкъ замерзнетъ на болотахъ». Потомъ я взглянулъ на звѣзды, и мнѣ представилось, какъ страшно должно быть замерзающему человѣку глядѣть на эти безчисленныя, лучезарныя свѣтила и не видѣть отъ нихъ ни помощи, ни состраданія.
— А вотъ и кобыла! — сказалъ Джо, — звенитъ копытами, словно колокольчикъ.
Стукъ желѣзныхъ подковъ о замерзшую землю звучалъ очень музыкально, и лошадка бѣжала повидимому быстрѣе обыкновеннаго. Мы вынесли на дворъ стулъ, чтобы мистрисъ Джо было удобнѣе вылѣзать изъ телѣжки, поправили огонь, чтобы она увидѣла яркій свѣтъ въ окнахъ, и осмотрѣли, все ли въ кухнѣ по мѣстамъ.
Не успѣли мы покончить съ этими приготовленіями, какъ они подъѣхали, закутанные до самыхъ бровей.
Мистрисъ Джо вышла изъ телѣжки, мистеръ Пембльчукъ послѣдовалъ за нею, покрылъ кобылу попоной, и мы всей гурьбой вошли въ кухню, напустивъ съ собой столько холоднаго воздуха, что самый огонь за рѣшеткой, и тотъ, кажется, остылъ.
— Ну, — начала мистрисъ Джо, торопливо раскутываясь и сбросивъ на спину шляпку, гдѣ она и повисла на лентахъ, — если и теперь этотъ мальчикъ не будетъ благодаренъ, остается только махнуть на него рукой.
Я постарался казаться благодарнымъ, насколько это возможно для мальчика* который рѣшительно не знаетъ, за что ему благодарить.
— Нужно только надѣяться, — прибавила моя сестра, — что его не слишкомъ избалуютъ. Я очень этого боюсь.
— Нѣтъ, она не изъ такихъ, мэмъ, — сказалъ мистеръ Пембльчукъ. — Она понимаетъ вещи.
Она? Я посмотрѣлъ на Джо, силясь, спросить, кто это «она»? Джо посмотрѣлъ на меня, и его губы и брови тоже спрашивали: «она»? Сестра поймала его на этомъ занятіи. Джо, какъ онъ дѣлалъ это всегда въ такихъ случаяхъ, потеръ рукой переносицу и съ самымъ примирительнымъ видомъ посмотрѣлъ на сестру.
— Ну, въ чемъ дѣло? — огрызнулась по обыкновенію сестра. — Что ты на меня пялишься? Домъ горитъ, что ли?
— Кажется, — замѣтилъ вѣжливо Джо, — кажется, тутъ кто-то сказалъ: «она»?
— Ну да, она и есть «она». Или, по твоему, миссъ Гевишамъ — «онъ»? Надѣюсь, что даже и ты не скажешь такой глупости;
— Миссъ Гевишамъ, та, что въ городѣ живетъ? — спросилъ Джо.
— А развѣ есть еще миссъ Гевишамъ и за городомъ? — огрызнулась сестра. — Она хочетъ, чтобы мальчикъ приходилъ къ ней играть. Конечно онъ отправится, и пусть играетъ хорошенько, — прибавила сестра, потряхивая головой, какъ будто хотѣла поощрить меня къ игривости, — а не то я его такъ обработаю, что только держись.
Я слыхалъ о миссъ Гевишамъ, что живетъ въ городѣ, да и всѣ на десятки миль кругомъ слыхали о ней, какъ о страшной богачкѣ и женщинѣ угрюмаго нрава. Жила она въ огромномъ мрачномъ домѣ, отлично защищенномъ отъ воровъ, и вела очень замкнутую жизнь.
— Все это прекрасно, — замѣтилъ въ недоумѣніи Джо. — Но какъ она знаетъ Пипа? — вотъ чему я дивлюсь.
— Дуракъ! — прикрикнула на него сестра, — да кто же говоритъ, что она его знаетъ?
— Но кажется, — замѣтилъ снова Джо съ величайшей учтивостью, — кто-то здѣсь упомянулъ, что она хочетъ, чтобъ онъ приходилъ къ ней играть.
— А развѣ не могла она спросить дядю Пембльчука, не знаетъ ли онъ какого-нибудь мальчика, который бы согласился приходить къ ней играть? И развѣ не можетъ дядя Пембльчукъ быть ея арендаторомъ и иногда — не говорю каждую четверть или полгода, потому что этого ты не поймешь, — а просто иногда приходить къ ней, чтобы заплатить свою ренту? И не могла развѣ она при этомъ спросить дядю Пембльчука, не знаетъ ли онъ какого-нибудь мальчика, который могъ бы приходить къ ней играть? И развѣ не могъ дядя Пембльчукъ, который всегда такъ внимателенъ и такъ заботится о насъ, хотя ты, Джозефъ, можетъ быть, и другого мнѣнія, — вставила она тономъ глубочайшаго упрека, какъ будто Джо былъ самый неблагодарный изъ племянниковъ, — развѣ не могъ дядя Пембльчукъ указать на этого мальчика, который стоитъ здѣсь и чванится (торжественно объявляю, что ничего подобнаго не дѣлалъ!) и которому я всю мою жизнь была добровольной рабой.
— Хорошо сказано! — воскликнулъ дядя Пембльчукъ. — Ловко! Въ самую точку! Теперь, Джозефъ, ты знаешь, въ чемъ дѣло?
— Нѣтъ, Джозефъ, — подхватила въ видѣ оправданія сестра тѣмъ же тономъ глубокаго упрека, между тѣмъ какъ Джо немилосердно теръ себѣ переносицу, — нѣтъ, ты еще не знаешь, въ чемъ дѣло. Ты, можетъ, думаешь, что знаешь, но въ дѣйствительности ты еще далекъ отъ этого, Джозефъ. Ты еще не знаешь насколько близко къ сердцу принимаетъ это дѣло дядя Пембльчукъ. Понимая, что, можетъ быть, вся будущность мальчика зависитъ отъ его знакомства съ миссъ Гевишамъ, дядя хочетъ взять его сегодня же въ городъ въ своемъ собственномъ экипажѣ, позволить ему переночевать у себя и завтра утромъ собственноручно представить его миссъ Гевишамъ .. Но Боже мой — закричала вдругъ сестра, съ отчаяніемъ бросая свою шляпу, — я тутъ стою и болтаю съ этимъ дурачьемъ, а дядя Пембльчукъ ждетъ, кобыла мерзнетъ, и мальчишка въ грязи съ головы до ногъ!
Съ этими словами она набросилась на меня, какъ коршунъ на ягненка, мгновенно окунула мое лицо въ деревянную лоханку и принялась поливать мою голову холодной водой; меня мылили и терли, царапали, толкли и скребли, пока я не лишился наконецъ всякой чувствительности. Замѣчу мимоходомъ: едва ли кто-нибудь знаетъ лучше меня, какъ непріятно прикосновеніе обручальнаго кольца, когда имъ безъ всякой пощады проводятъ по вашему лицу.
Когда насталъ конецъ омовеніямъ, меня облекли въ чистое, необыкновенно жесткое бѣлье и втиснули въ страшно узкое платье, словно кающагося молодого грѣшника во власяницу. Затѣмъ меня вручили мистеру Пембльчуку, который принялъ меня чрезвычайно формально, какъ какой-нибудь шерифъ, и при этомъ разрѣшился спичемъ, давно просившимся у него на языкъ:
— Мальчикъ, будь благодаренъ друзьямъ своимъ, въ особенности же тѣмъ, которые выростили тебя отъ руки.
— Прощай, Джо!
— Да хранитъ тебя Господь, Пипъ, старый дружище!
Я никогда еще не разставался съ Джо, и ужъ не знаю, слезы ли, или остатки мыльной воды, только въ телѣжкѣ я довольно долго не могъ разглядѣть звѣздъ, а между тѣмъ онѣ сіяли надо мной, нимало не выясняя ни того, зачѣмъ я долженъ ходить играть къ миссъ Гевишамъ, ни того, во что же собственно я буду тамъ играть.
Глава VIII.
правитьЖилище мистера Пембльчука на Большой улицѣ базарнаго города отличалось крупитчатымъ и мучнистымъ характеромъ, какъ и подобало жилищу хлѣбнаго и сѣменного торговца. Мнѣ казалось, что онъ долженъ быть счастливымъ человѣкомъ, имѣя въ своей лавкѣ такое множество маленькихъ ящичковъ, и, заглянувъ въ одинъ изъ самыхъ нижнихъ, гдѣ лежала куча пакетиковъ изъ сѣрой бумаги, я подумалъ: «А что какъ вдругъ, въ одинъ прекрасный день, всѣ эти цвѣточныя сѣмена и луковицы вздумаютъ удрать изъ своихъ темницъ и расцвѣсть на волѣ?»
Я задалъ себѣ этотъ вопросъ рано утромъ на другой день послѣ нашего пріѣзда. Наканунѣ вечеромъ меня прямо отправили спать на чердакъ подъ самую крышу, которая въ томъ мѣстѣ, гдѣ стояла моя кровать, была такъ низка, что черепицы приходились не выше фута надъ моей головой. Въ то же самое утро я сдѣлалъ и еще одно замѣчательное открытіе, а именно, что сѣмена и рубчатый плисъ имѣютъ между собой какое-то странное сходство. Мистеръ Пембльчукъ ходилъ въ плисовыхъ штанахъ, и приказчикъ ходилъ въ плисовыхъ штанахъ, и почему-то весь этотъ плисъ и запахомъ, и видомъ наводилъ меня на мысль о сѣменахъ, которыя въ свою очередь имѣли столько общаго съ плисомъ, что я почти пересталъ ихъ различать. Когда же я замѣтилъ, что торговыя занятія мистера Пембльчука заключались преимущественно въ томъ, чтобы глядѣть черезъ улицу на шорника, который въ свою очередь смотрѣлъ на каретника, каретникъ же добывалъ себѣ средства тѣмъ, что держалъ руки въ карманахъ и любовался булочникомъ; а булочникъ, сложивъ руки на животѣ, не спускалъ глазъ съ овощнаго торговца, стоявшаго у своей двери и зѣвавшаго на аптекаря. Человѣкъ, сидѣвшій надъ столикомъ съ лупою у глазъ, не обращая вниманія на толпу блузниковъ, вѣчно глазѣвшихъ въ окно его лавочки, былъ повидимому единственный человѣкъ на всей Большой улицѣ, вынужденный отдавать время и трудъ своему ремеслу.
Мы съ мистеромъ Пембльчукомъ завтракали въ восемь часовъ въ гостиной за лавкой, пока его приказчикъ наслаждался своимъ мутнымъ чаемъ и ломтемъ хлѣба съ масломъ, сидя въ лавкѣ на мѣшкѣ съ горохомъ. Общество мистера Пембльчука мнѣ совсѣмъ не понравилось. Уже не говоря о томъ, что онъ вполнѣ раздѣлялъ взглядъ моей сестры и находилъ, что моя пища должна имѣть характеръ исправительный и постный, уже не говоря о томъ, что онъ подсовывалъ мнѣ однѣ корки, чуть-чуть смазывая ихъ масломъ, и разбавлялъ мое молоко такимъ количествомъ кипятку, что было бы гораздо откровеннѣе вовсе не давать молока, но весь его разговоръ сводился исключительно на ариѳметику. Въ отвѣтъ на мое вѣжливое: «Съ добрымъ утромъ, сэръ», онъ важно спросилъ: «Ну-ка, мальчуганъ: семью девять?» Посудите сами: могъ ли я ему отвѣтить, такъ неожиданно припертый къ стѣнѣ въ чужомъ мѣстѣ да еще на пустой желудокъ? Я былъ очень голоденъ, но не успѣлъ я проглотить и перваго куска, какъ онъ принялся за правило сложенія, которое тянулось у насъ въ теченіе всего завтрака. «Семь да четыре? Да восемь? Да шесть? Да два? Да десять?» и такъ далѣе до безконечности. Послѣ каждаго моего отвѣта, не успѣвалъ я сдѣлать глотокъ, какъ уже слѣдовалъ новый вопросъ; при чемъ самъ онъ сидѣлъ развалившись и, ничуть не утруждая себя рѣшеніемъ своихъ задачъ, ѣлъ ветчину и теплую булку съ величайшимъ (если смѣю такъ выразиться) обжорствомъ и жадностью.
По всѣмъ этимъ причинамъ я былъ очень радъ, когда пробило десять часовъ, и мы отправились къ миссъ Гевишамъ, хотя меня сильно безпокоила мысль, какъ-то я буду отличаться подъ кровлей этой леди. Черезъ четверть часа мы подошли къ дому миссъ Гевишамъ. Это было старое, мрачное кирпичное зданіе со множествомъ желѣзныхъ засововъ и болтовъ. Нѣкоторыя окна были задѣланы, а изъ оставшихся незадѣланными всѣ нижнія были снабжены толстыми рѣшетками. Передъ домомъ былъ дворъ, тоже обнесенный рѣшеткой, такъ что намъ пришлось позвонить и ждать, чтобы отперли калитку. Въ ожиданіи я заглянулъ во дворъ (мистеръ Пембльчукъ и тутъ не утерпѣлъ, чтобы не спросить: «Да четырнадцать?» но я притворился, что не слышу) и замѣтилъ, что съ бокового фасада къ дому примыкала большая пивоварня. Она была въ бездѣйствіи и, повидимому, уже давно.
Но вотъ въ домѣ отворилось окошко, и звонкій голосъ спросилъ: «Кто пришелъ?» На это мой руководитель отвѣтилъ: «Пембльчукъ», Голосъ сказалъ: «Хорошо», окошко затворилось, и во дворѣ показалась молоденькая леди съ книгами въ рукахъ.
— Вотъ Пипъ, — сказалъ мистеръ Пембльчукъ, когда она подошла къ намъ.
— Такъ это Пипъ? — переспросила молодая леди, которая была очень красива и, повидимому, очень горда.
— Входи, Пипъ.
Мистеръ Пембльчукъ тоже хотѣлъ войти, но она захлопнула калитку передъ его носомъ.
— Развѣ вы хотѣли видѣть миссъ Гевишамъ? — спросила она.
— Да, если миссъ Гевишамъ желаетъ видѣть меня, — отвѣчалъ сконфуженный мистеръ Пембльчукъ.
— A! — сказала дѣвочка, — но, видите ли, она совсѣмъ не желаетъ.
Это было высказано такъ рѣшительно, такимъ недопускающимъ возраженій тономъ, что мистеръ Пембльчукъ, несмотря на свое оскорбленное достоинство, не осмѣлился протестовать. Но зато онъ строго взглянулъ на меня, какъ будто я сдѣлалъ ему что-нибудь непріятное, и удалился съ укоризненнымъ напутствіемъ: «Мальчикъ, старайся, чтобы твое поведеніе сдѣлало честь тѣмъ, кто выростилъ тебя отъ руки». Я боялся, что онъ вернется и крикнетъ мнѣ въ калитку: «Да шестнадцать?» Но онъ не вернулся.
Моя молоденькая проводница заперла калитку, и мы пошли черезъ дворъ. Онъ былъ вымощенъ и очень чистъ, но въ каждую трещинку между камнями пробивалась травка. Зданія пивоварни соединялись съ дворомъ узкимъ проулкомъ; деревянныя ворота этого проулка стояли настежь, какъ и сама пивоварня вплоть до высокой, окружавшей ее стѣны. Все здѣсь носило печать заброшенности и запустѣнія. Холодный вѣтеръ, казалось, былъ здѣсь холоднѣе, чѣмъ на улицѣ, страшно завывалъ въ пивоварнѣ и вокругъ, словно между снастями корабля въ открытомъ морѣ.
Дѣвочка замѣтила, что я смотрю на пивоварню, и сказала:
— Ты могъ бы безъ всякаго вреда выпить все крѣпкое пидо, которое варится здѣсь; какъ ты думаешь, мальчикъ?
— Я думаю, что могъ бы, — отвѣчалъ я застѣнчиво.
— Лучше и не пытаться варить здѣсь пиво; оно навѣрное прокиснетъ. Такъ ли, мальчикъ?
— Кажется, что такъ, миссъ,
— Да никто и не пытается, — прибавила она, — съ этимъ разъ навсегда покончено, и все это будетъ стоять запущеннымъ, пока не развалится. А крѣпкаго пива столько въ погребахъ, что его хватило бы затопить весь Барскій Домъ.
— Такъ называется этотъ домъ, миссъ?
— Да, это одно изъ его названій.
— А развѣ у него ихъ нѣсколько, миссъ?
— Да, два; его звали еще Satis, т. е. «довольно». Это по-гречески, или по-латыни, или по-еврейски, не знаю ужъ на которомъ изъ этихъ языковъ, а можетъ быть и на всѣхъ трехъ.
— «Довольно»! Странное имя для дома, миссъ.
— Да, — отвѣчала она, — но нѣкогда оно имѣло болѣе глубокій смыслъ. Люди, окрестившіе домъ этимъ именемъ, хотѣли этимъ сказать, что владѣльцы его не могутъ желать ничего лучшаго. Повидимому, люди легко удовлетворялись въ гѣ времена. Но не будемъ медлить, мальчикъ.
Несмотря на то, что она такъ часто звала меня мальчикомъ и притомъ съ небрежностью, далеко не дѣлающей мнѣ комплимента, сама она была приблизительно однихъ лѣтъ со мной. Конечно, она казалась гораздо старше, потому что была дѣвочка, къ тому же очень хорошенькая и самоувѣренная. Со мной же она обращалась такъ презрительно, какъ будто ей пошелъ по крайней мѣрѣ двадцать первый годъ, и она была королевой. Мы вошли въ домъ черезъ боковую дверь, — большая парадная была забита и заложена двумя поперечными цѣпями. Первое, что я замѣтилъ, это что коридоры были совсѣмъ темные, и что моя спутница оставила зажженную свѣчу у входа. Теперь она взяла эту свѣчу, и мы пошли по коридорамъ, потомъ поднялись на лѣстницу, и вездѣ было темно, свѣтила только свѣча.
Наконецъ мы подошли къ какой-то двери, и она сказала мнѣ:
— Входи.
Я отвѣчалъ скорѣе изъ застѣнчивости, чѣмъ изъ учтивости:
— Прежде вы, миссъ.
— Не глупи, мальчикъ! Я туда не пойду.
Она важно прошла мимо, и — что всего хуже — унесла съ собой свѣчу.
Это было очень непріятно; мнѣ стало почти страшно. Оставалось только одно: постучать въ дверь. Въ отвѣтъ на мой стукъ, кто-то приказалъ мнѣ войти. Я вошелъ и очутился въ довольно большой комнатѣ, ярко освѣщенной восковыми свѣчами. Ни малѣйшій лучъ дневного свѣта не проникалъ въ эту комнату. Судя по меблировкѣ, это была уборная, хотя назначеніе и форма многихъ предметовъ были мнѣ въ то время совершенно незнакомы. Больше всего бросался въ глаза задрапированный столъ съ вызолоченнымъ зеркаломъ, и я сразу догадался, что это должно быть туалетный столъ важной барыни.
Не знаю, пришелъ ли бы я къ такому быстрому заключенію на этотъ счетъ, если бы за столомъ не сидѣла важная барыня. Въ мягкомъ креслѣ, облокотившись одною рукою на столъ и склонивъ голову на эту руку, сидѣло такое необыкновенное существо, какого я никогда не видалъ, да и врядъ ли когда-нибудь увижу.
Она была одѣта очень богато — въ атласъ, кружева и шелкъ, — все бѣлаго цвѣта. Башмаки на ней были тоже бѣлые. Съ головы ея спускалась длинная бѣлая фата, и въ волосахъ были свадебные цвѣты; но волосы были совсѣмъ сѣдые. Громадные брилліанты блестѣли у нея на шеѣ и на рукахъ, и были разбросаны на столѣ. Платья, менѣе роскошныя, чѣмъ бывшее на ней, и полуупакованные чемоданы въ безпорядкѣ валялись по всей комнатѣ. Она, очевидно, не совсѣмъ еще кончила свой туалетъ: на ней былъ только одинъ башмакъ, другой лежалъ подлѣ нея на столѣ; фата была приколота только наполовину, часы и цѣпочка еще не надѣты, кружева для лифа вмѣстѣ съ брилліантами, носовымъ платкомъ, перчатками, цвѣтами и молитвенникомъ лежали безпорядочной кучей передъ зеркаломъ.
Все это я разсмотрѣлъ не сразу, хотя въ первый же моментъ замѣтилъ больше, чѣмъ можно было предполагать. Я замѣтилъ, напримѣръ, что все, что было тутъ бѣлаго, давно утратило свой блескъ и свѣжесть и совсѣмъ пожелтѣло. Я замѣтилъ, что сама невѣста такъ же поблекла, какъ и вѣнчальный нарядъ и цвѣты, и попрежнему блестѣли только ея впалые глаза. Я замѣтилъ, что платье, сшитое, вѣроятно, на округленныя формы молодой дѣвушки, свободно висѣло на высохшемъ тѣлѣ, состоявшемъ только изъ кожи да костей. Какъ-то разъ я видѣлъ на ярмаркѣ восковую женскую фигуру, изображавшую какое-то баснословное лицо въ парадномъ гробу. Другой разъ меня водили въ одну изъ старыхъ церквей на нашихъ болотахъ смотрѣть вырытый изъ церковнаго склепа скелетъ въ испепелившемся роскошномъ одѣяніи. Теперь мнѣ казалось, что у восковой фигуры и скелета большіе черные глаза, и что глаза эти двигаются и смотрятъ на меня. Я закричалъ бы, если бы могъ.
— Кто это? — спросила дама, сидѣвшая у стола.
— Пипъ, мэмъ.
— Пипъ?
— Мальчикъ мистера Пембльчука, мэмъ, пришелъ сюда играть.
— Подойди ближе, дай мнѣ взглянуть на тебя. Еще, еще ближе.
Теперь-то, стоя передъ ней и избѣгая смотрѣть на нее, я и разглядѣлъ подробно все, что ее окружало. Теперь я замѣтилъ, что ея карманные часы такъ же, какъ и другіе, висѣвшіе на стѣнѣ, стояли и показывали^ девять часовъ безъ двадцати минутъ.
— Взгляни на меня, — сказала миссъ Гевишамъ. — Ты не боишься женщины, которая ни разу не видѣла солнца съ тѣхъ поръ, какъ ты родился?
Съ сожалѣніемъ долженъ признаться, что сказалъ величайшую ложь, отвѣтивъ «нѣтъ».
— Знаешь ли ты, до чего я дотрагиваюсь? — спросила она, положивъ одну руку на другую и прижимая ихъ къ лѣвой сторонѣ груди.
— Да, сударыня (при этомъ я вспомнилъ молодчика).
— Что же это?
— Ваше сердце.
— Разбитое!
Она произнесла это слово съ какимъ-то особеннымъ удареніемъ. Глаза ея блестѣли, а на губахъ играла горькая улыбка, не чуждая, впрочемъ, страннаго самодовольства. Она продержала руки у сердца нѣсколько времени и потомъ медленно опустила ихъ, какъ будто онѣ были слишкомъ тяжелы.
— Я устала, — сказала миссъ Гевишамъ. — Я нуждаюсь въ развлеченіи, а со взрослыми людьми — мужчинами и женщинами — я покончила. Играй.
Самый строгій читатель, я думаю, согласится, что едва ли можно было придумать для злополучнаго мальчика болѣе неудобоисполнимую задачу при существующихъ обстоятельствахъ.
— У меня бываютъ иногда болѣзненныя фантазіи, — продолжала она. — Теперь у меня явилась фантазія, чтобы кто-нибудь игралъ при мнѣ. Ну, ну! — и она нетерпѣливо замахала правой рукой. — Играй! Играй! Играй!
На одну минуту, при воспоминаніи объ угрозахъ моей сестры, мнѣ пришла было отчаянная мысль пробѣжаться по комнатѣ на четверенкахъ, изображая телѣжку мистера Пембльчука; но я сейчасъ же почувствовалъ, что такой подвигъ мнѣ не подъ силу, и продолжалъ стоять и глядѣть на миссъ Гевишамъ. Должно быть, мое поведеніе показалось ей простымъ упрямствомъ, потому что послѣ того, какъ мы съ ней обмѣнялись довольно продолжительными взглядами, она сказала:
— Ты упрямый дикарь,
— Нѣтъ, миссъ, мнѣ жаль васъ и жаль, что я не могу сейчасъ играть. Если вы на меня пожалуетесь, сестра накажетъ меня, и потому я охотно сталъ бы играть если бъ могъ, но все здѣсь такъ ново, странно, такъ красиво или печально…
Я замолчалъ, испугавшись, что могу сказать лишнее, а можетъ быть, уже и сказалъ, и мы снова уставились другъ на друга.
Потомъ она отвела глаза отъ моего лица, осмотрѣла свое платье, туалетный столикъ, взглянула на себя въ зеркало и прошептала:
— Такъ ново для него и такъ старо для меня. Такъ странно ему, такъ знакомо мнѣ и такъ печально для насъ обоихъ! Позови Эстеллу.
Такъ какъ она все еще смотрѣлась въ зеркало, то я подумалъ, что она продолжаетъ говорить сама съ собой, и не шевелился.
— Позови Эстеллу, — повторила она, сверкнувъ на меня глазами. — Ты можешь это сдѣлать? Выйди и позови Эстеллу.
Стоять въ темнотѣ, въ незнакомомъ коридорѣ и выкликать «Эстелла», обращаясь къ гордой молоденькой леди, которая остается невидимой и не думаетъ откликаться, и чувствовать при этомъ всю свою дерзость, — было для меня почти что не лучше, чѣмъ играть по заказу. Но наконецъ она откликнулась, и свѣча ея — мелькнула какъ звѣздочка въ длинномъ темномъ коридорѣ.
Миссъ Гевишамъ сдѣлала ей знакъ подойти ближе, взяла со стола брилліантовую брошку и приложила ее сперва къ бѣлой шейкѣ дѣвочки, а потомъ къ ея прекраснымъ чернымъ волосамъ.
— Всѣ эти брилліанты будутъ твои, моя дорогая, и ты сумѣешь ихъ носить. Поиграй теперь въ карты съ этимъ мальчикомъ.,
— Съ этимъ мальчикомъ? Да онъ простой крестьянскій мальчишка!
Какъ это ни странно, но мнѣ показалось, что миссъ Гевишамъ сказала:
— Но вѣдь ты можешь разбить его сердце.
— Во что ты умѣешь играть, мальчикъ? — спросила меня Эстелла тономъ величайшаго презрѣнія.
— Только въ «дурачки», миссъ.
— Ну, такъ оставь его въ дуракахъ, — сказала миссъ Гевишамъ, и мы усѣлись за карты.
Тутъ только я началъ понимать, что въ этой комнатѣ не только карманные и стѣнные часы, но и все давно остановилось. Я замѣтилъ, что миссъ Гевишамъ положила брошку на то самое мѣсто, откуда взяла ее. Пока Эстелла сдавала карты, я посмотрѣлъ на столъ и увидѣлъ, что лежавшій на немъ башмакъ нѣкогда бѣлый, а теперь совсѣмъ желтый, никогда не былъ надѣванъ. Я посмотрѣлъ на лѣвую ногу хозяйки, на которой не было башмака, и увидѣлъ, что шелковый, когда-то бѣлый чулокъ совсѣмъ пожелтѣлъ и износился. Казалось, не будь здѣсь этой остановки во всемъ, этой мертвой неподвижности пожелтѣвшихъ отъ времени, разрушающихся предметовъ, тогда и это поблекшее подвѣнечное платье на высохшемъ тѣлѣ не напоминало бы до такой степени савана, а фата — гробового покрова. И вотъ, пока мы играли въ карты, она сидѣла тутъ живымъ трупомъ. Оборки и отдѣлка ея платья были словно изъ пепла. Я ничего не зналъ тогда о старинныхъ трупахъ, которые случайно отрываютъ иногда и которые разсыпаются въ прахъ, какъ только къ нимъ прикоснешься, но я часто думалъ впослѣдствіи, что эта женщина должна была производить впечатлѣніе такого трупа: при взглядѣ на нее должно было казаться, что вся она обратится въ пепелъ при первомъ соприкосновеніи съ лучомъ дневного свѣта.
— Этотъ мальчикъ зоветъ валетовъ хлапами, — сказала съ презрѣніемъ Эстелла въ первую же игру. — И какія у него грубыя руки и толстые сапоги!
Не помню, чтобы когда-нибудь раньше я стыдился своихъ рукъ, но теперь онѣ показались мнѣ весьма непривлекательными: ея презрѣніе ко мнѣ было такъ велико, что я и самъ заразился имъ.
Она выиграла, и я началъ сдавать. Я засдался, что было вполнѣ естественно, такъ какъ я зналъ, что она пристально слѣдить за мною и ждетъ, чтобы я сдѣлалъ какую-нибудь неловкость. Итакъ, я засдался, и она назвала меня глупымъ, косолапымъ крестьянскимъ мальчишкой.
— Ты ничего не говоришь о ней, — замѣтила мнѣ миссъ Гевишамъ, взглянувъ на насъ, — Она насказала тебѣ много непріятнаго, а ты молчишь. Что ты думаешь о ней?
— Мнѣ не хочется говорить, — пробормоталъ я.
— Скажи мнѣ на ухо, — предложила миссъ Гевишамъ, нагибаясь ко мнѣ.
— Я думаю, что она очень горда, — прошепталъ я.
— А еще?
— Что она очень красива.
— А еще?
— Что она любитъ оскорблять (Эстелла глядѣла на меня въ эту минуту съ видомъ полнѣйшаго отвращенія).
— А еще?
— Мнѣ хочется домой.
— Какъ? Чтобъ никогда не видѣть ея больше, несмотря на то, что она такъ красива?
— Я не увѣренъ, что мнѣ никогда не захочется ея видѣть, но теперь мнѣ хочется домой.
— Ты скоро пойдешь, — сказала громко миссъ Гевишамъ. — А теперь кончай игру.
Если бы не та единственная странная улыбка, которой она меня встрѣтила, я бы, кажется, не повѣрилъ, что миссъ Гевишамъ способна улыбаться. Выраженіе вѣчнаго, упорнаго ожиданія застыло теперь на ея лицѣ и, казалось, ничто не въ силахъ было вывести ее изъ этого оцѣпенѣнія, вполнѣ гармонировавшаго со всей обстановкой. Грудь ея ввалилась, сама она согнулась, надтреснутый голосъ былъ такъ глухъ, что слова вылетали точно изъ могилы. Вся она производила такое впечатлѣніе, какъ будто и тѣло ея, и душа, все и внѣ, и внутри ея сломилось подъ тяжестью страшнаго удара. Мы доиграли игру, и я остался дуракомъ. Эстелла бросила на столъ карты, словно презирала ихъ за то, что онѣ побывали у меня въ рукахъ.
— Когда же назначить тебѣ прійти? — сказала миссъ Гевишамъ. — Постой, дай мнѣ подумать.
Я напомнилъ было ей, что у насъ сегодня среда, но она опять остановила меня нетерпѣливымъ движеніемъ правой руки.
— Хорошо, хорошо! Мнѣ нѣтъ дѣла до того, какіе тамъ у васъ дни въ недѣлѣ и какія недѣли въ году. Приходи черезъ шесть дней. Слышишь?
— Слышу, миссъ.
— Эстелла, веди его. Дай ему поѣсть, и пусть онъ, пока ѣстъ, походитъ и осмотрится. Иди, Пипъ.
Я сошелъ внизъ вслѣдъ за свѣчой, какъ прежде поднялся наверхъ за этой самой свѣчой, и Эстелла оставила ее на прежнемъ мѣстѣ. Пока не отворилась входная дверь, я думалъ, что на дворѣ ночь. Яркій блескъ дневного свѣта ошеломилъ меня, и мнѣ показалось, что я провелъ нѣсколько, часовъ въ этой странной комнатѣ, гдѣ днемъ горѣли свѣчи.
— Тебѣ придется подождать здѣсь, мальчикъ, — сказала Эстелла и исчезла, затворивъ за собой дверь.
Оставшись одинъ на дворѣ, я воспользовался этимъ случаемъ и взглянулъ на свои грубыя руки и толстые сапоги. Мое мнѣніе объ этихъ аксессуарахъ было теперь не совсѣмъ благопріятно. Они никогда не смущали меня прежде, теперь же поражали своею вульгарностью,
Я рѣшилъ спросить Джо, съ какой стати онъ научилъ меня называть валетовъ хлапами, когда ихъ нужно звать валетами. Я пожалѣлъ, что Джо не былъ болѣе прилично воспитанъ и не могъ дать мнѣ необходимаго лоска.
Эстелла вернулась съ хлѣбомъ, говядиной и небольшой кружкой пива. Она поставила кружку на одну изъ каменныхъ плитъ, которыми былъ вымощенъ дворъ, и сунула мнѣ хлѣбъ съ мясомъ, даже не взглянувъ на меня, какъ какой-нибудь собаченкѣ. Я былъ такъ униженъ, задѣтъ, оскорбленъ, обиженъ разозленъ, огорченъ, — не могу даже подобрать подходящаго слова для выраженія того чувства, которое я испытывалъ тогда, — что къ глазамъ моимъ подступили слезы. Въ эту минуту дѣвочка взглянула на меня, на лицѣ ея выразился восторгъ отъ сознанія, что она была причиной этихъ слезъ; это заставило меня сдержаться и посмотрѣть ей прямо въ глаза. Она презрительно тряхнула головой (мнѣ показалось, что въ этомъ движеніи было гордое сознаніе собственнаго торжества и моего униженія) и пошла прочь.
Но когда она ушла, я сталъ искать мѣста, гдѣ бы спрятаться, зашелъ за одну изъ дверей пивоварни, прислонился рукой къ стѣнѣ, положилъ на нее голову и заплакалъ. Я плакалъ, колотилъ ногами въ стѣну, дергалъ себя за волосы; обида моя была такъ горька, боль, которую я не умѣю назвать такъ остра, что я чувствовалъ непреодолимую потребность причинить себѣ какую-нибудь внѣшнюю физическую боль, въ видѣ противодѣйствія.
Воспитаніе сестры сдѣлало меня чувствительнымъ. Въ томъ крохотномъ міркѣ, въ которомъ живутъ дѣти, кто бы ихъ ни воспитывалъ, ничто не подмѣчается такъ тонко и не чувствуется такъ больно, какъ несправедливость. Конечно, ребенокъ подвергается только мелкимъ несправедливостямъ, но вѣдь и самъ онъ малъ, и мірокъ его малъ, и его деревянная лошадка мала, хотя для него она такъ же высока, какъ огромный ирландскій скакунъ для взрослаго человѣка. Съ самаго ранняго дѣтства я въ душѣ постоянно боролся съ несправедливостью. Съ тѣхъ поръ, какъ научился говорить, я уже зналъ, что сестра моя въ своихъ капризныхъ и гнѣвныхъ выходкахъ была несправедлива ко мнѣ. Во мнѣ таилась глубокая увѣренность, что ея выкармливаніе меня отъ руки не давало ей ни малѣйшаго права кормить меня пинками. Я лелѣялъ эту увѣренность, несмотря ни на какія наказанія, немилости, запиранія, лишенія обѣда и тому подобныя исправительныя мѣропріятія, и благодаря тому, что она крѣпла и росла во мнѣ втихомолку, я сдѣлался такимъ застѣнчивымъ и чувствительнымъ.
Изливъ свои оскорбленныя чувства въ горючихъ слезахъ и въ неистовыхъ ударахъ о стѣну пивоварни, я вытеръ лицо рукавомъ и вышелъ изъ-за двери. Хлѣбъ и говядина были очень вкусны, пиво пріятно согрѣвало, и вскорѣ я былъ въ состояніи спокойно оглядѣться вокругъ. Да, все здѣсь было заброшено; даже голубятня на дворѣ пивоварни скривилась на одинъ бокъ отъ вѣтра и качалась на своемъ шестѣ, такъ что будь на ней голуби, они смѣло могли бы вообразить себя въ открытомъ морѣ. Но не было ни голубей въ голубятнѣ, ни лошадей въ конюшнѣ, ни свиней въ хлѣву, ни солода въ амбарѣ, а въ котлахъ и чанахъ даже и не пахло пивомъ и зерномъ. Съ послѣднимъ клубомъ дыма отсюда улетѣла вся жизнь. Въ прилегавшемъ дворикѣ валялись цѣлой грудой пустые боченки съ кислымъ воспоминаніемъ о пролетѣвшихъ надъ ними лучшихъ дняхъ, но воспоминаніе было слишкомъ кисло даже и для остатковъ прежняго пива, раздѣляя въ этомъ отношеніи участь многихъ своихъ собратій.
Въ самомъ дальнемъ концѣ двора пивоварни былъ густой садъ, обнесенный стѣной, настолько низкой, что я могъ уцѣпиться за нее и, приподнявшись на рукахъ, заглянуть въ садъ. Я увидѣлъ тогда, что садъ примыкалъ къ дому и весь заросъ бурьяномъ, но на зеленыхъ и желтыхъ дорожкахъ виднѣлись слѣды, какъ будто кто-нибудь гулялъ здѣсь иногда, и мнѣ даже показалось, что и теперь Эстелла уходила отъ меня по нимъ. Впрочемъ, она мерещилась мнѣ всюду. Напримѣръ, когда я, поддавшись искушенію, сталъ ходить по боченкамъ, мнѣ показалось, что и она ходитъ по нимъ на противоположномъ концѣ двора. Она шла спиною ко мнѣ, придерживая руками свои пышные распущенные темные волосы, и скрылась изъ моихъ глазъ, ни разу не оглянувшись. То же было со мной и въ пивоварнѣ, т. е. въ томъ вымощенномъ высокомъ зданіи, гдѣ нѣкогда варилось пиво, и гдѣ теперь еще сохранялась вся необходимая для этого утварь. Когда я вошелъ туда и, пораженный мрачностью этого мѣста, остановился у двери, боязливо озираясь, я видѣлъ какъ она прошла между пустыхъ очаговъ, поднялась по легкой желѣзной лѣстницѣ и скрылась въ галлереѣ гдѣ-то наверху, словно улетѣла на небо.
Въ этомъ-то именно мѣстѣ и въ этотъ самый моментъ со мной случилась очень странная вещь, поразившая меня и тогда, а впослѣдствіи еще больше. Случайно обративъ глаза (немного ослѣпленные яркимъ зимнимъ свѣтомъ) на большую деревянную перекладину въ низкомъ углу зданія, направо отъ меня, я увидѣлъ тамъ повѣшенную женскую фигуру. Она была въ бѣломъ платьѣ, уже пожелтѣвшемъ отъ времени, и только одна нога ея была въ башмакѣ. Она висѣла такъ, что я могъ хорошо разсмотрѣть ветхую, почти испепелившуюся отдѣлку ея платья и ея лицо: это было лицо миссъ Гевишамъ, и губы ея шевелились, точно она силилась позвать меня. Отъ страха при видѣ этой фигуры, — тѣмъ болѣе, что (какъ я былъ совершенно увѣренъ) за минуту передъ тѣмъ ея здѣсь не было, — я сперва побѣжалъ прочь, а вслѣдъ затѣмъ бросился къ ней. Каковъ же былъ мой ужасъ, когда, взглянувъ опять на перекладину, я увидѣлъ, что на ней ничего нѣтъ,
Только яркій свѣтъ морознаго дня, видъ людей, проходившихъ по ту сторону калитки, да живительное дѣйствіе хлѣба, говядины и пива помогли мнѣ немного прійти въ себя; но, пожалуй, даже и это не подѣйствовало бы, не появись въ ту минуту Эстелла съ ключами, чтобы выпустить меня. Я зналъ, что, замѣть она только мой испугъ, она будетъ имѣть отличный поводъ глядѣть на меня свысока и рѣшилъ не давать ей этого повода.
Проходя мимо, она бросила на меня торжествующій взглядъ, какъ будто радовалась, что мои руки были жестки, а сапоги грубы, и, отворивъ калитку, ждала, чтобъ я прошелъ. Я прошелъ, не глядя на нее; вдругъ она дернула меня за рукавъ.
— Отчего ты не плачешь?
— Оттого что не хочу.
— Нѣтъ, хочешь. Ты плакалъ до того, что чуть не ослѣпъ, и теперь еще почти плачешь.
Она презрительно разсмѣялась, вытолкнула меня на улицу и заперла за мною калитку. Я пошелъ прямо къ мистеру Пембльчуку и очень обрадовался, не заставъ его дома. Я сказалъ приказчику, когда мнѣ назначено явиться къ миссъ Гевишамъ, и отправился въ свое четырехмильное путешествіе къ нашей кузницѣ, обдумывая дорогой все видѣнное и глубоко огорчаясь тѣмъ, что я простой крестьянскій мальчишка, что руки мои жестки, сапоги грубы, что у меня сложилась презрѣнная привычка называть валетовъ хлапами, что я гораздо невѣжественнѣе, чѣмъ считалъ себя еще вчера вечеромъ, и что вообще я провожу жизнь въ такомъ низкомъ кругу.
Глава IX.
правитьКогда я пришелъ домой, сестрѣ было очень любопытно разузнать про миссъ Гевишамъ, и она закидала меня вопросами. Кончилось тѣмъ, что я получилъ хорошій подзатыльникъ и ткнулся лицомъ въ стѣну только за то, что недостаточно подробно отвѣчалъ на эти вопросы.
Если въ душѣ другихъ дѣтей таится хотя бы только сотая доля того страха быть непонятымъ, какой испытывалъ я, — а я отнюдь не вижу уважительныхъ причинъ считать себя въ этомъ случаѣ какимъ-нибудь чудовищнымъ исключеніемъ, — то этотъ страхъ можетъ служить лучшей разгадкой дѣтской скрытности. Я былъ увѣренъ, что если я опишу миссъ Гевишамъ такою, какой ее видѣли мои глаза, меня не поймутъ. Мало того, я былъ увѣренъ, что не поймутъ и самое миссъ Гевишамъ. Правда, она и для меня была совершенной загадкой, но какое то внутреннее чувство говорило мнѣ, что съ моей стороны было бы дурно и вѣроломно представить ее (не говорю уже объ Эстеллѣ) любопытнымъ взорамъ мистрисъ Джо такой, какою она была въ дѣйствительности. Вслѣдствіе этого я отвѣчалъ по возможности кратко, предпочитая тыкаться лицомъ въ кухонную стѣну.
Хуже всего было то, что несносный Пембльчукъ, пожираемый непреодолимымъ любопытствомъ узнать все, что я видѣлъ и слышалъ, пріѣхалъ въ своей телѣжкѣ какъ разъ къ чаю, желая заполучить отъ меня всѣ подробности. И уже одинъ видъ этого мучителя съ его рыбьими глазами, разинутымъ ртомъ, вопросительно торчащими бѣлобрысыми волосами и жилетомъ, раздувшимся отъ ариѳметическихъ суммъ, придалъ еще болѣе упорства моей скрытности.
— Ну, мальчуганъ, — началъ дядя Пембльчукъ, какъ только его усадили на почетное кресло у огня, — какъ ты провелъ время въ городѣ?
— Ничего себѣ, сэръ, — отвѣчалъ я, причемъ сестра показала мнѣ кулакъ,
— Ничего себѣ? — повторилъ мистеръ Пембльчукъ. — Ничего себѣ — не отвѣтъ. Скажи намъ, что ты разумѣешь подъ твоимъ «ничего себѣ»?
Очень можетъ быть, что частое соприкосновеніе лба съ известкой содѣйствуетъ развитію упрямства. Какъ бы то ни было, но благодаря этому обстоятельству, мое упрямство было твердо, какъ алмазъ. Подумавъ съ минуту, я отвѣтилъ, какъ будто высказывалъ необыкновенно новую мысль:
— Я и разумѣю: ничего себѣ.
У сестры вырвалось нетерпѣливое восклицаніе, и она уже собиралась накинуться на меня, — защитить меня было некому, потому что Джо работалъ въ кузницѣ, — но мистеръ Пембльчукъ остановилъ ее, сказавъ:
— Не портите своего характера, мэмъ, и предоставьте мнѣ мальчика. Предоставьте его мнѣ..
Затѣмъ онъ повернулъ меня къ себѣ, какъ будто собирался стричь, и сказалъ:
— Перво-на-перво, — чтобы привести мысли въ порядокъ, — скажи-ка мнѣ, что составятъ сорокъ три пенса?
Я разсчелъ, каковы будутъ для меня послѣдствія, если я отвѣчу «четыреста фунтовъ», и, сообразивъ, что они будутъ не изъ пріятныхъ, рѣшился дать по возможности подходящій отвѣтъ, совравъ всего пенсовъ на восемь. Тогда мистеръ Пембльчукъ заставилъ меня прослушать чуть ли не всю таблицу монетъ, начавъ съ скромнаго: «въ шиллингѣ двѣнадцать пенсовъ» и торжественно закончивъ: «и такъ сорокъ пенсовъ составляютъ три шиллинга и четыре пенса», и затѣмъ побѣдоносно спросилъ, какъ будто теперь-то я ужъ никакъ не могъ ошибиться: «Ну, сколько же составятъ сорокъ три пенса?» На что я, послѣ долгаго размышленія, отвѣтилъ: «Не знаю». Онъ мнѣ до того надоѣлъ, что я, право сомнѣваюсь, зналъ ли я что-нибудь въ ту минуту.
Мистеръ Пембльчукъ завертѣлъ головой, точно хотѣлъ вывинтить изъ меня толковый отвѣтъ, и спросилъ:
— Можетъ быть, по твоему сорокъ три пенса составятъ семь шиллинговъ, шесть пенсовъ и три фартинга? А?
— Да, — отвѣчалъ я, и хотя сестра моментально надрала мнѣ уши, я былъ вполнѣ вознагражденъ, видя, что мой отвѣтъ испортилъ его шутку и заставилъ его бросить несносную ариѳметику.
— Ну, мальчуганъ, скажи-ка намъ, какова изъ себя миссъ Гевишамъ? — началъ онъ снова послѣ минутнаго молчанія, скрестивъ на груди руки и покачивая головой.
— Очень высокая и смуглая, — отвѣчалъ я.
— Правда, дядя? — спросила сестра.
— Мистеръ Пембльчукъ кивнулъ головой, изъ чего я заключилъ, что онъ никогда не видалъ миссъ Гевишамъ, потому что она была и не высока, и не смугла.
— Хорошо! — проговорилъ съ гордостью мистеръ Пембльчукъ. — Вотъ какъ слѣдуетъ приниматься за дѣло. Теперь онъ отъ насъ не уйдетъ. Неправда ли, мэмъ?
— Я знаю только одно, — отвѣчала мистрисъ Джо, — я хотѣла бы, чтобы онъ всегда былъ при васъ. Вы такъ умѣете обходиться съ нимъ.
— Ну, мальчикъ, что же она дѣлала, когда ты пришелъ? — спросилъ мистеръ Пембльчукъ.
— Сидѣла въ черной бархатной каретѣ, — отвѣчалъ я.
Мистеръ Пембльчукъ и мистрисъ Джо удивленно переглянулись — что было вполнѣ естественно, — и оба повторили;
— Въ черной бархатной каретѣ?
— Да, — сказалъ я, — а миссъ Эстелла, — кажется, она ея племянница, — подавала ей въ карету пирожное и вино на золотомъ подносѣ. И всѣмъ намъ дали пирожнаго и вина на золотыхъ подносахъ; и я отправился ѣсть на запятки, — такъ она велѣла.
— Былъ ли тамъ еще кто? — спросилъ мистеръ Пембльчукъ.
— Только четыре собаки, — отвѣчалъ я.
— Большія или маленькія?
— Огромныя, — и онѣ дрались изъ-за телячьихъ котлетъ, а котлеты были въ серебряной корзинкѣ.
Мистеръ Пембльчукъ и мистрисъ Джо опять переглянулись въ совершенномъ изумленіи. На меня напало какое-то безуміе; я былъ какъ свидѣтель, который махнулъ рукой на все и готовъ врать все, что угодно, даже подъ пыткой.
— Ради самого Бога, гдѣ же была карета? — спросила сестра.
— Въ комнатѣ миссъ Гевишамъ.
Они опять вытаращили глаза.
— Но безъ лошадей, — добавилъ я ради правдоподобія, хотя за минуту передъ тѣмъ собирался впречь въ карету четверку роскошно убранныхъ коней.
— Да развѣ это возможно, дядя? — спросила мистрисъ Джо. — Что хочетъ мальчикъ этимъ сказать?
— Я объясню вамъ, мэмъ, — сказалъ м-ръ Пембльчукъ. — Я думаю, что это портъ-шэзъ. Она, знаете ли, немного тронута, даже и очень тронута, во всякомъ случаѣ вполнѣ достаточно для того, чтобы проводить цѣлые дни въ портъ-шэзѣ.
— Видѣли вы ее когда-нибудь въ портъ-шэзѣ, дядя? — спросила мистрисъ Джо.
— Какъ же могъ я видѣть ее въ портъ-шэзѣ? — возразилъ мистеръ Пембльчукъ, вынужденный наконецъ къ сознанію. — Вѣдь я никогда не видалъ ее, ни разу, ни однимъ глазомъ не взглянулъ на нее.
— Боже милостивый! Какъ же вы съ ней говорили?
— Да такъ же и говорилъ, — отвѣчалъ съ досадой мистеръ Пембльчукъ. — Когда я былъ тамъ, меня подвели къ двери, дверь была полуоткрыта, такимъ манеромъ мы и переговаривались. Не говорите, мэмъ, что вы этого не знали. Но дѣло не въ томъ: мальчикъ ходитъ же туда играть. Во что же вы играли, мальчуганъ?
— Во флаги, — отвѣчалъ я. (Прошу замѣтить, что я и самъ себѣ удивляюсь, когда вспоминаю, сколько я тогда налгалъ.)
— Во флаги? — повторила сестра.
— Да. Эстелла махала голубымъ флагомъ, я — краснымъ, а миссъ Гевишамъ махала изъ окна своей кареты серебрянымъ съ золотыми звѣздочками. А потомъ мы всѣ махали саблями и кричали ура.
— Саблями? — какъ эхо повторила сестра. — Да откуда же вы достали сабли?
— Изъ шкапа, — сказалъ я. — И я видѣлъ въ немъ еще пистолеты, варенье и пилюли. И ставни въ комнатѣ были заперты, и горѣли свѣчи.
— Это вѣрно, мэмъ, — подтвердилъ м-ръ Пэмбльчукъ, важно кивнувъ головой. — Совершенно вѣрно — это я самъ видѣлъ.
И оба выпучили на меня глаза, я же съ видомъ полнѣйшей невинности тоже глядѣлъ на нихъ, разглаживая рукой штаны на правой колѣнкѣ.
Продолжай они свои распросы, и я безъ сомнѣнія выдалъ бы себя, потому что и тогда уже я собирался сообщить имъ, что на дворѣ летѣлъ воздушный шаръ, и непремѣнно сообщилъ бы, если бы моя фантазія не колебалась между шаромъ и медвѣдемъ въ пивоварнѣ. Но, къ счастью, они были такъ заняты обсужденіемъ чудесъ, уже предложенныхъ мною ихъ вниманію, что я избѣжалъ грозившей мнѣ опасности. Вниманіе ихъ было еще всецѣло поглощено моимъ разсказомъ, когда Джо, кончивъ свою работу, пришелъ пить чай. Скорѣе затѣмъ, чтобы облегчить свою душу, чѣмъ порадовать его, сестра поспѣшила передать ему всѣ мои мнимыя похожденія.
Только теперь, когда я увидѣлъ, какъ Джо, широко раскрывъ свои голубые глаза, въ нѣмомъ изумленіи поводилъ ими по кухнѣ, я почувствовалъ раскаяніе; мнѣ стало стыдно передъ нимъ, но только передъ нимъ, а не передъ остальными. Только по отношенію къ Джо, къ нему одному, я считалъ себя юнымъ чудовищемъ и почти не слушалъ, какъ тѣ двое пространно разбирали, какія выгоды доставятъ мнѣ знакомство и милость миссъ Гевишамъ. Они ни мало не сомнѣвались, что миссъ Гевишамъ «сдѣлаетъ что-нибудь» для меня, и вопросъ шелъ о томъ, въ какой формѣ проявится это что-то. Мистрисъ Джо стояла на томъ, что это будетъ «недвижимая собственность», а мистеръ Пембльчукъ склонялся больше въ пользу кругленькой преміи за обученіе меня какому-нибудь приличному ремеслу, напримѣръ хлѣбной и сѣмянной торговлѣ.
Джо страшно разсердилъ обоихъ высказавъ блестящее предположеніе, что, можетъ быть, мнѣ подарятъ одну изъ четырехъ собакъ, которыя дрались изъ-за телячьихъ котлетъ. «Если твоя дурацкая башка не можетъ придумать ничего лучшаго, — сказала ему на это сестра, — такъ ступай-ка лучше работать». И Джо ушелъ.
Когда мистеръ Пембльчукъ уѣхалъ, сестра принялась за мытье, а я пробрался въ кузницу къ Джо и сидѣлъ тамъ молча, пока онъ не кончилъ работу.
Когда онъ кончилъ, я сказалъ ему:
— Прежде, чѣмъ ты погасишь огонь, Джо, мнѣ бы хотѣлось сказать тебѣ одну вещь.
— Въ самомъ дѣлѣ? — спросилъ Джо, подвигая свою табуретку ближе къ горну. — Ну, говори. Въ чемъ же дѣло, Пипъ?
— Джо, — сказалъ я, захвативъ въ руку его засученный рукавъ и крутя его между указательнымъ и большимъ пальцемъ. — Ты помнишь все, что я разсказывалъ про миссъ Гевишамъ?
— Еще бы не помнить! — отвѣтилъ Джо. — Я вѣрю тебѣ! просто, чудеса!
— Какъ ни ужасно, Джо, но это неправда.
— Что ты говоришь, Пипъ! — воскликнулъ Джо, отшатнувшись въ величайшемъ изумленіи. — Неужели ты хочешь сказать, что ..
— Да, Джо, все это ложь.
— Не можетъ быть чтобы все, Пипъ! Не станешь же ты, надѣюсь, увѣрять, что тамъ не было черной бархатной кар… (послѣднее слово онъ проглотилъ, такъ какъ я отрицательно качалъ головой). Но по крайней мѣрѣ собаки то были, Пипъ? Слушай, Пипъ, — прибавилъ онъ убѣдительно. — Ну, допустимъ, что не было телячьихъ котлетъ, но собаки то вѣдь были?
— Нѣтъ, Джо.
— Ну, хоть одна? хоть щенокъ? Вспомни, Пипъ.
— Нѣтъ, Джо, тамъ не было ничего подобнаго.
Я безнадежно глядѣлъ на Джо, а Джо въ смущеніи смотрѣлъ на меня.
— Пипъ, дружище! Это не ладно, голубчикъ! До чего же ты такъ дойдешь?
— Это ужасно, Джо, правда вѣдь?
— Ужасно! — воскликнулъ Джо. — Страшно подумать! Что это на тебя напало?
— Не знаю, что на меня напало, Джо, — отвѣчалъ я, выпуская его рукавъ, и усѣлся у его ногъ, повѣсивъ голову, — но мнѣ хотѣлось бы, чтобы ты не училъ меня звать валетовъ хлапами, чтобъ сапоги мои не были такъ грубы, а руки такъ жестки.
Потомъ я сказалъ Джо, что чувствую себя очень несчастнымъ, что я не могъ разсказать всего мистрисъ Джо и Пембльчуку, потому что они такъ строги ко мнѣ; что у миссъ Гевишамъ была хорошенькая молодая леди, — очень гордая, и что она назвала меня простымъ, обыкновеннымъ мальчишкой, и что я самъ это чувствую и желалъ бы не быть такимъ обыкновеннымъ, и что отсюда то и пошло все это вранье, хотя я самъ не знаю какъ.
Это была метафизическая задача, столь же неразрѣшимая для Джо, какъ и для меня. Но Джо, недолго думая, вывелъ ее изъ области метафизической и такимъ образомъ остался побѣдителемъ.
— Есть одна вещь, въ которой ты можешь быть увѣренъ, Пипъ, — сказалъ Джо послѣ нѣсколькихъ минутъ размышленія, — а именно, что ложь есть ложь. Откуда бы она ни пришла, ей не слѣдъ приходить, ибо идетъ она отъ самого отца лжи и къ нему же приводитъ. Никогда не лги, Пипъ. Это плохой путь стать необыкновеннымъ, дружище. Да и почему ты такой ужъ обыкновенный, я право не возьму въ толкъ. Въ нѣкоторыхъ вещахъ, ты даже совсѣмъ необыкновенный. Ты, напримѣръ, необыкновенно какъ малъ, потомъ ты необыкновенно ученый.
— Нѣтъ, Джо, я невѣжда, я во всемъ отсталъ.
— Вздоръ. Взгляни-ка, какое письмо ты вчера накаталъ, да еще по печатному. Я видывалъ таки письма на своемъ вѣку — джентльменскія! — и могу побожиться: далеко имъ до печатнаго.
— Я почти ничему не учился, Джо. Ты слишкомъ хорошаго обо мнѣ мнѣнія, вотъ и все.
— Ну, хорошо, пусть такъ, — сказалъ Джо, — но такъ или нѣтъ, во всякомъ случаѣ для того, чтобы стать необыкновеннымъ ученикомъ, нужно прежде быть обыкновеннымъ, надѣюсь. Самъ король на своемъ тронѣ съ короной на головѣ не могъ бы сидѣть и писать свои парламентскіе акты по печатному, если бы не началъ съ азбуки, когда былъ еще простымъ принцемъ. Да, — прибавилъ Джо, многозначительно качая головою, — и ему приходилось начинать съ А и добираться до Z. А я знаю, какое это трудное дѣло, хотя и не могу объяснить, во всей тонкости, какъ оно дѣлается.
Въ этомъ мудромъ разсужденіи таился лучъ надежды, и она ободрила меня.
— Не лучше ли, — продолжалъ задумчиво Джо, — не лучше ли для людей обыкновенныхъ по званію и по достатку водить знакомство съ такими же обыкновенными людьми, а не ходить играть съ необыкновенными?… Кстати, надѣюсь, флаги-то были тамъ?
— Нѣтъ, Джо.
— Жаль, что тамъ не было флаговъ… Такъ лучше это было бы или хуже, теперь уже поздно рѣшать, сестра твоя развоюется, а до этого не слѣдуетъ допускать, по крайней мѣрѣ умышленно. Слушай же, Пипъ, что тебѣ скажетъ твой истинный другъ. Вотъ что скажетъ тебѣ твой истинный другъ. Если ты не можешь стать необыкновеннымъ, идя прямо, такъ не добраться тебѣ до этого и кривымъ путемъ. А потому, Пипъ, никогда больше не лги, живи честно, честно и умрешь.
— Ты не сердишься на меня, Джо?
— Нѣтъ, дружище. Но принимая во вниманіе, какая это была отчаянно смѣлая шутка, — я говорю про собачью драку и телячьи котлеты, — я посовѣтовалъ бы тебѣ, какъ искренній доброжелатель, когда ты ляжешь въ постель, пораздумать объ этомъ. Вотъ и все, старый дружище, не дѣлай этого больше, и дѣло съ концомъ.
Когда тг пришелъ въ свою маленькую комнатку и прочелъ молитвы, я не забылъ совѣта Джо; но юный умъ былъ такъ неблагодарно настроенъ, что, лежа въ постели, я долго еще думалъ о томъ, какимъ обыкновеннымъ показался бы Эстеллѣ-Джо, простой кузнецъ, какими жесткими нашла бы она его руки и какими грубыми его сапоги. Я думалъ о томъ, что Джо и моя сестра сидятъ теперь въ кухнѣ, и о томъ, что и самъ я пришелъ сюда изъ кухни, а миссъ Гевишамъ и Эстелла никогда не сидятъ въ кухнѣ и сочли бы это унизительнымъ для себя. Я заснулъ, припоминая все, что сдѣлалъ у миссъ Гевишамъ, и мнѣ казалось, что я пробылъ тамъ цѣлые недѣли и мѣсяцы, а не какихъ-нибудь два-три часа, и что это было давно привычное, старое воспоминаніе, а не только что случившееся происшествіе.
Это былъ памятный для меня день, потому что онъ произвелъ во мнѣ большую перемѣну. Но такъ бываетъ и съ каждымъ. Вычеркните изъ вашего прошлаго одинъ какой-нибудь замѣчательный день, и подумайте, какъ измѣнилась бы вся ваша жизнь. Остановитесь, читатель, и вспомните на минуту ту длинную цѣпь желѣзную или золотую, ту гирлянду изъ цвѣтовъ или терніевъ, которая никогда бы не вплелась въ вашу судьбу, не будь того памятнаго дня, когда появилось ея первое звено.
Глава X.
правитьДня черезъ два, въ одно прекрасное утро, когда я только что проснулся, меня осѣнила счастливая мысль: я рѣшилъ, что лучшее для меня средство стать необыкновеннымъ, это постараться вывѣдать отъ Бидди все, что она знала сама. Преслѣдуя эту блестящую идею, я въ тотъ же вечеръ, какъ только пришелъ къ бабушкѣ мистера Вопсля, сказалъ Бидди, что имѣю особенныя причины желать выдвинуться въ свѣтѣ и буду ей очень обязанъ, если она подѣлится со мной своими знаніями. Бидди, особа въ высшей степени обязательная, сейчасъ же согласилась и, не откладывая ни минуты, приступила къ выполненію своего обѣщанія.
Программа учебныхъ занятій, принятая за руководство бабушкой мистера Вопсля, можетъ быть очерчена въ очень немногихъ словахъ. Ученики ѣли яблоки и совали другъ другу за шею соломенки, пока бабушка мистера Вопсля, собравшись наконецъ съ духомъ, не начинала хлестать всѣхъ безъ разбора березовымъ прутомъ. Получивъ эту награду съ нескрываемой насмѣшкой, ученики выстраивались въ линію и шумно передавали изъ рукъ въ руки обтрепанную книжку. Въ книжкѣ были: азбука, таблица умноженія и склады, то есть были когда-то. Какъ только книжка начинала ходить по рукамъ, бабушка мистера Вопсля впадала въ столбнякъ; но былъ ли это просто сонъ или припадокъ ревматизма, оставалось для насъ загадкой. Тогда ученики принимались за сравнительное изслѣдованіе вопроса о томъ, чьи сапоги могли сильнѣе отдавить пальцы сосѣду. Это умственное упражненіе длилось до тѣхъ поръ, пока не вбѣгала Бидди съ тремя библіями, истрепанными и общипанными до того, что онѣ имѣли скорѣе видъ чурбановъ, испещренныхъ ржавчиной и образцами всѣхъ возможныхъ насѣкомыхъ, раздавленныхъ между страницами. Эта часть урока оживлялась обыкновенно отдѣльными стычками между Бидди и строптивыми учениками. Когда сраженіе кончалось, Бидди называла цифру страницы, и мы принимались читать вслухъ всѣ заразъ, какъ умѣли, или, вѣрнѣе, какъ попало, такъ что выходилъ ужаснѣйшій хоръ, Бидди однообразно пронзительнымъ тономъ выводила первый голосъ, и никто изъ насъ не зналъ и не интересовался знать, что онъ читалъ. Послѣ нѣсколькихъ минуть такого оглушительнаго гвалта бабушка мистера Вопсля наконецъ просыпалась, набрасывалась на перваго попавшагося мальчика и драла его за уши. Это было знакомъ, что вечерніе классы кончены, и мы стремительно вылетали на улицу, торжествуя неистовымъ гамомъ побѣду разума и науки. Справедливость побуждаетъ меня замѣтить, что ученикамъ не возбранялось развлекаться писаньемъ на доскѣ и даже чернилами (когда они имѣлись), но зимою эта отрасль знанія была почти недоступна по той простой причинѣ, что маленькая лавочка, служившая намъ классной, а бабушкѣ мистера Вопсля гостиной и спальней, едва освѣщалась сальнымъ огаркомъ, съ котораго, за отсутствіемъ щипцовъ, никогда не снимали нагара.
Я понималъ, что при такихъ обстоятельствахъ не скоро попадешь въ необыкновенные люди, тѣмъ не менѣе я рѣшился попробовать, и въ тотъ же вечеръ Бидди приступила къ выполненію своей части нашего договора; сообщивъ мнѣ нѣкоторыя свѣдѣнія изъ своего прейсъ-куранта по вопросу о сахарномъ пескѣ и вручивъ мнѣ для копированія на дому очень старинную, фигурную букву D, которую она срисовала съ заголовка газеты и которую я принялъ сначала за изображеніе пряжки.
Разумѣется, въ нашей деревнѣ былъ кабачокъ и, разумѣется, Джо любилъ иногда выкурить тамъ трубочку. Въ этотъ вечеръ я получилъ отъ сестры строжайшее приказаніе зайти, на обратномъ пути изъ школы, за Джо къ «Тремъ Веселымъ Гребцамъ» и доставить его домой, во что бы то ни стало. Поэтому я направилъ свои стопы, къ «Тремъ Веселымъ Гребцамъ».
Въ «Трехъ Веселыхъ Гребцахъ» была стойка, а за дверью, на стѣнѣ, надъ самой стойкой, красовался длинный, выведенный мѣломъ, рядъ счетовъ, которые, мнѣ казалось, никогда не уплачивались. Они были здѣсь съ тѣхъ поръ, какъ я себя помню, и росли гораздо быстрѣе меня. Но въ нашей мѣстности было вдоволь мѣлу, и, вѣроятно, жители ея не упускали случаевъ употреблять его съ пользой.
Была суббота, и хозяинъ кабачка посматривалъ на эти счеты довольно угрюмо, но такъ какъ я имѣлъ дѣло до Джо, а не до него, то, пожелавъ ему добраго вечера, прошелъ въ общую комнату въ концѣ коридора, гдѣ горѣлъ яркій огонь и гдѣ Джо покуривалъ свою трубочку въ обществѣ мистера Вопсля и какого-то незнакомца. Джо, по обыкновенію, встрѣтилъ меня радостнымъ: «А, Пипъ! старый дружище! и въ ту же секунду незнакомецъ повернулся и взглянулъ на меня.
У этого человѣка былъ таинственный видъ, и я никогда не видалъ его раньше. Голова у него была совсѣмъ на сторону, и одинъ глазъ полузакрытъ, какъ будто онъ прицѣливался во что-то изъ невидимаго ружья. Онъ вынулъ изо рта трубку, медленно выпустилъ дымъ и, упорно глядя на меня, кивнулъ мнѣ головой. Я отвѣтилъ тѣмъ же, и онъ снова кивнулъ и подвинулся на скамейкѣ, уступая мнѣ мѣсто рядомъ съ собой.
Но таки, какъ я имѣлъ обыкновеніе, являясь въ это укромное мѣстечко, всегда садиться рядомъ съ Джо, то сказалъ незнакомцу: „Благодарствуйте, сэръ“, и помѣстился на противоположной скамейкѣ по сосѣдству съ Джо. Незнакомецъ посмотрѣлъ на Джо и, замѣтивъ, что тотъ не обращаетъ на него вниманія, кивнулъ мнѣ еще разъ и потеръ свою ногу очень страннымъ способомъ, по крайней мѣрѣ такъ мнѣ показалось.
— Такъ вы говорите, — сказалъ незнакомецъ, обращаясь къ Джо, — что вы кузнецъ.
— Да, точно, — отвѣтилъ Джо.
— Не желаете ли чего-нибудь, выпить мистеръ… Кстати, я еще не знаю вашей фамиліи.
Джо назвалъ свою фамилію, и незнакомецъ снова обратился къ нему:
— Не желаете ли чего-нибудь выпить, мистеръ Гарджери? на мой счетъ, конечно. Я хотѣлъ бы съ вами чокнуться.
— Сказать вамъ по правдѣ, — отвѣчалъ на это Джо, — у меня обычай всегда пить на свой собственный счетъ.
— Обычай? Полноте, — возразилъ незнакомецъ. — Одинъ разъ куда ни шло, и притомъ сегодня суббота. Скажите-ка лучше, что вы предпочитаете, мистеръ Гарджери?
— Развѣ только, чтобъ не разстраивать компанію… Такъ и быть — рому.
— Рому, — повторилъ незнакомецъ. — Ну, а другой джентльменъ чего бы желалъ?
— Я тоже за ромъ, — сказалъ мистеръ Вопсль.
— Рому на троихъ! — крикнулъ незнакомецъ хозяину.
— Другой джентльменъ, — замѣтилъ Джо, въ видѣ рекомендаціи указывая рукой на мистера Вопсля, — другой джентльменъ — причетникъ нашей церкви, читаетъ такъ, что прямо заслушаешься.
— А, — быстро сказалъ незнакомецъ, прицѣливаясь въ меня своимъ прищуреннымъ глазомъ, — это та уединенная церковь, что стоитъ сейчасъ за болотомъ, среди могилъ?
— Та самая, — сказалъ Джо.
Крякнувъ съ довольнымъ видомъ, незнакомецъ вытянулъ ноги вдоль своей скамейки и продолжалъ курить. На немъ была плоская, широкополая дорожная шляпа, а подъ ней платокъ, обвязанный вокругъ головы на манеръ ермолки, такъ что волосъ не было видно. Мнѣ показалось, что въ то время, какъ онъ глядѣлъ на огонь, на лицѣ его мелькнула хитрая улыбка.
— Я незнакомъ съ этой мѣстностью, господа, но мнѣ кажется, что вплоть до самой рѣки здѣсь совсѣмъ пустынно.
— Большая часть болотъ дѣйствительно пустынна, — сказалъ Джо.
— Такъ, такъ. А что, попадаются тамъ цыгане, бродяги или какіе-нибудь бѣглые?
— Нѣтъ, — сказалъ Джо, — развѣ изрѣдка зайдетъ бѣглый каторжный. Да и то не легко напасть на него. Не правда ли, мистеръ Вопсль?
Мистеръ Вопсль, припомнивъ, вѣроятно, испытанныя имъ некогда непріятности, величественно, но довольно холодно согласился съ словами Джо.
— Должно быть, вамъ случалось ловить этихъ господъ? — спросилъ незнакомецъ.
— Да, одинъ разъ, — отвѣчалъ Джо. — Не то, чтобы намъ непремѣнно хотѣлось ихъ поймать, понимаете, но мы отправились, какъ зрители: а, мистеръ Вопсль и Пипъ. Помнишь, Пипъ?
— Помню.
Незнакомецъ опять взглянулъ на меня, прищуривъ глазъ, какъ будто выбралъ меня мишенью для своего невидимаго ружья, и сказалъ:
— Этотъ поджарый паренекъ, кажется, прешустрый. Какъ вы его назвали?
— Пипомъ, — сказалъ Джо.
— Это его крестное имя?
— Нѣтъ.
— Такъ прозвище?
— Нѣтъ, это онъ самъ такъ передѣлалъ свое имя, когда былъ совсѣмъ маленькій, и съ тѣхъ поръ мы всѣ такъ его зовемъ.
— Онъ вашъ сынъ?
— Онъ? — сказалъ Джо, размышляя, хотя тутъ собственно не о чемъ было размышлять, но уже такова была манера въ „Веселыхъ Гребцахъ“ глубоко обдумывать каждый вопросъ, который обсуждался за трубкой. — Онъ? Нѣтъ, онъ мнѣ не сынъ.
— Такъ племянникъ? — спросилъ незнакомецъ.
— Племянникъ? — повторилъ Джо съ тѣмъ же видомъ глубокаго раздумья. — Нѣтъ, не хочу васъ обманывать, онъ мнѣ и не племянникъ.
— Такъ какъ же, чортъ возьми, онъ вамъ приходится? — спросилъ незнакомецъ, и мнѣ показалось, что его разспросы принимали ужъ слишкомъ энергическую форму.
Тутъ въ разговоръ вмѣшался мистеръ Вопсль, какъ человѣкъ вполнѣ компетентный по части всякаго родства и свойства, обязанный помнить, въ какомъ колѣнѣ родства допускается бракъ, и разъяснилъ узы, связывавшія меня съ Джо. Разъ ужъ заговоривъ, мистеръ Вопсль наговорился всласть и, закончивъ необыкновенно рычащимъ монологомъ изъ Ричарда III, счелъ свою цитату вполнѣ объясненною, прибавивъ: „какъ говоритъ поэтъ“.
Здѣсь я долженъ замѣтить, что всякій разъ, какъ мистеръ Вопсль обращался ко мнѣ, онъ считалъ своимъ долгомъ поерошить мои волосы и спустить ихъ мнѣ на глаза. Я рѣшительно не могу понять, почему всѣ люди его круга, посѣщая нашъ домъ, непремѣнно подвергали меня той же самой непріятности; но хорошо помню, что всякій разъ, какъ рѣчь заходила обо мнѣ, даже въ раннемъ дѣтствѣ, какой-нибудь услужливый медвѣдь немедленно, въ знакъ покровительства, производилъ надо мной эту горячительную операцію.
Все это время незнакомецъ смотрѣлъ на меня, и смотрѣлъ съ такимъ видомъ, какъ будто рѣшился наконецъ выстрѣлить и убить меня наповалъ. Но послѣ своего упоминанія о чортѣ онъ не промолвилъ ни слова до тѣхъ поръ, пока не принесли кружки съ ромомъ и водой; тутъ онъ сдѣлалъ свой выстрѣлъ и притомъ въ высшей степени необыкновенный.
Это не было какое-нибудь словесное замѣчаніе, а нѣмая пантомима, остроумно обращенная исключительно ко мнѣ. Онъ и размѣшивалъ, и отхлебывалъ свой ромъ такъ, что я не могъ не принять этого на свой счетъ. Онъ отхлебывалъ и мѣшалъ не ложкой, которую ему подали, а подпилкомъ.
Онъ дѣлалъ это такъ, что никто, кромѣ меня, не видѣлъ подпилка, и, кончивъ мѣшать, вытеръ его и положилъ въ боковой карманъ. Я узналъ подпилокъ Джо и сейчасъ догадался, что незнакомецъ знаетъ моего каторжника. Я глядѣлъ на него, словно околдованный, но теперь онъ уже не обращалъ на меня вниманія и, развалившись на своей скамьѣ, преспокойно бесѣдовалъ о рѣкѣ.
Въ нашей деревнѣ существовалъ превосходный обычай производить по субботамъ генеральную чистку, чтобы, какъ слѣдуетъ омывшись и освѣжившись, встрѣтить заботы грядущей недѣли, и, благодаря этому обычаю, Джо осмѣливался по субботамъ просиживать въ кабачкѣ лишніе полчаса сравнительно съ другими днями. Когда эти полчаса и ромъ съ водою пришли одновременно къ концу. Джо всталъ, чтобъ идти, и взялъ меня за руку.
— Постойте на минутку, мистеръ Гарджери, — сказалъ незнакомецъ. — У меня тутъ гдѣ-то въ карманѣ есть новенькій шиллингъ; я хочу подарить его мальчику.
Онъ отыскалъ шиллингъ въ пригоршнѣ мелкой монеты, завернулъ его въ какую-то измятую бумажку и подалъ мнѣ.
— Это твое, — сказалъ онъ. — Помни, твое собственное.
Я поблагодарилъ, выпучивъ на него глаза въ ущербъ всякимъ приличіямъ и крѣпко прижимаясь къ Джо. Онъ пожелалъ доброй ночи Джо, пожелалъ доброй ночи мистеру Вопслю (который шелъ съ нами) и подмигнулъ мнѣ своимъ стрѣляющимъ глазомъ, то есть не подмигнулъ, а крѣпко зажмурился, но какихъ чудесъ нельзя выразить глазомъ, зажмуривая его! Будь я въ болтливомъ настроеніи духа, то мнѣ пришлось бы говорить одному, такъ какъ мистеръ Вопсль разстался съ нами у дверей „Веселыхъ Гребцовъ“, а Джо все время шелъ съ широко-раскрытымъ ртомъ, чтобы дать запаху рома хорошенько испариться. Но я былъ такъ ошеломленъ встрѣчей со страннымъ незнакомцемъ, напомнившей мнѣ мой проступокъ и моего каторжника, что не могъ думать ни о чемъ другомъ.
Когда мы появились въ кухнѣ, сестра была не въ особенно дурномъ настроеніи духа, и это необыкновенное обстоятельство придало Джо смѣлости разсказать ей немедленно о полученномъ мною шиллингѣ.
— Фальшивый, навѣрно фальшивый, — замѣтила мистрисъ Джо торжествующимъ тономъ, — иначе онъ не далъ бы его мальчику. Покажи-ка.
Я вынулъ шиллингъ изъ бумажки, и онъ оказался настоящимъ.
— А это что? — сказала мистрисъ Джо, бросая шиллингъ и хватаясь за бумажку. — Два фунтовые билета?!
Да, это были двѣ засаленныя ассигнаціи по фунту стерлинговъ каждая, состоявшія, судя по ихъ виду, въ самой горячей дружбѣ со всѣми скотными рынками графства. Джо схватилъ свою шляпу и побѣжалъ къ „Веселымъ Гребцамъ“, чтобы возвратить ихъ по принадлежности. Пока онъ ходилъ, я сидѣлъ на своемъ всегдашнемъ мѣстѣ, въ углу, и безсмысленно смотрѣлъ на сестру, въ полной увѣренности, что этого человѣка уже не застанутъ въ кабакѣ.
Дѣйствительно, Джо скоро вернулся и сказалъ, что незнакомецъ ушелъ, но что онъ, Джо, объявилъ объ этихъ билетахъ въ „Трехъ Веселыхъ Гребцахъ“.
Тогда сестра завернула ихъ въ бумажку, запечатала и положила подъ сушеные розовые листья въ чайницу, служившую украшеніемъ камина въ парадной гостиной. И здѣсь они лежали много дней и ночей, преслѣдуя меня какъ кошмаръ.
Я очень плохо спалъ въ эту ночь; я все думалъ о странномъ человѣкѣ, цѣлившемся въ меня изъ своего невидимаго ружья, и о томъ, какъ дурно и низко входить въ тайныя сношенія съ каторжниками (я было совсѣмъ позабылъ этотъ печальный случай изъ моей преступной жизни). Кромѣ того, меня преслѣдовалъ подпилокъ. Я содрогался отъ ужаса при мысли, что онъ можетъ всегда снова появиться на сцену, когда я менѣе всего буду этого ожидать. Я убаюкивалъ себя, стараясь думать о миссъ Гевишамъ и о будущей средѣ; но и во снѣ я видѣлъ все тотъ же подпилокъ; мнѣ пригрезилось, что чья-то невидимая рука высовываетъ его изъ-за двери, и я съ крикомъ проснулся.
Глава XI.
правитьВъ назначенный день я отправился къ миссъ Гевишамъ, и на мой несмѣлый звонокъ у калитки появилась Эстелла. Впустивъ меня, она заперла калитку и, какъ въ первый разъ, повела меня въ темный коридоръ, гдѣ стояла свѣчка. Она не заговаривала со мной и даже не глядѣла на меня, пока не взяла свѣчу въ руку, но тутъ взглянула на меня черезъ плечо и сказала съ обычной надменностью: „Сегодня ты пойдешь сюда“ и повела меня въ другую часть дома.
Коридоръ былъ очень длиненъ и повидимому огибалъ весь нижній этажъ Барскаго Дома, но мы прошли только одну сторону квадрата и тутъ Эстелла остановилась, поставила свѣчу и отворила какую-то дверь. Показался снова дневной свѣтъ, и я очутился на маленькомъ вымощенномъ дворикѣ, примыкавшемъ своей противоположной стороной къ стоявшему особнякомъ жилому дому, который, судя по его виду, вѣроятно служилъ квартирой управляющему пивоварни. Въ наружной стѣнѣ дома были вдѣланы часы миссъ Гевишамъ, и эти остановились на сорока минутахъ девятаго.
Мы вошли въ этотъ домъ черезъ открытую дверь и очутились въ мрачной низкой комнатѣ, въ задней части нижняго этажа. Въ комнатѣ были гости, и Эстелла присоединилась къ нимъ, сказавъ мнѣ: „Подожди тамъ, мальчикъ, пока тебя позовутъ“, „Тамъ“ означало — у окна; я отправился, куда мнѣ велѣли, и сталъ смотрѣть въ окно, далеко не въ пріятномъ состояніи духа.
Окно приходилось надъ самой землей и выходило въ заброшенный уголокъ стараго сада, гдѣ не было ничего, кромѣ разоренной гряды капустныхъ кочерыжекъ и одинокаго буковаго дерева: когда-то дерево было подстрижено въ формѣ пуддинга, но теперь пустило на верхушкѣ новыя вѣтки совсѣмъ другого цвѣта, и все вмѣстѣ имѣло такой видъ, какъ будто верхушка пуддинга вылѣзла изъ кастрюли и подгорѣла. Такъ думалось мнѣ, пока я смотрѣлъ на дерево.
За ночь выпало немного снѣгу, растаявшаго въ остальныхъ мѣстахъ, но лежавшаго еще въ холодной тѣни этого уголка сада, и вѣтеръ крутилъ его и подбрасывалъ къ окну, какъ будто сердился на меня за то, что я пришелъ сюда.
Я догадался, что мой приходъ прервалъ разговоръ въ комнатѣ и что присутствующіе смотрятъ на меня. Изъ всей компаніи я могъ видѣть только отраженіе пламени камина въ оконномъ стеклѣ, но чувствовалъ всѣми своими фибрами, что составляю предметъ всеобщаго вниманія.
Въ комнатѣ были три дамы и одинъ джентльменъ.
Я не простоялъ и пяти минутъ у окна, какъ уже пришелъ почему-то къ заключенію, что всѣ они льстецы и хвастуны, и каждый притворяется, что не замѣчаетъ этихъ свойствъ въ остальныхъ, потому что иначе ему или ей пришлось бы сознаться, что и сами они такіе же льстецы и хвастуны.
Всѣ они имѣли какой-то безнадежный скучающій видъ, словно ждали, чтобъ кто-нибудь ихъ развеселилъ, и даже самая болтливая изъ дамъ принуждена была говорить поджавъ губы, чтобы скрыть зѣвоту. Эта дама (ее звали Камилла) очень напомнила мнѣ мою сестру, съ той только разницей, что она была старше, и черты ея лица были грубѣе. Когда я разсмотрѣлъ ее лучше, я даже подумалъ: „Слава Богу еще, что у нея хоть какія-нибудь черты“, — такъ плоско и безцвѣтно было ея длинное лицо.
— Бѣдняга! — сказала эта дама такимъ же рѣзкимъ тономъ, какимъ обыкновенно говорила и моя сестра. — Самъ себѣ врагъ!
— Конечно, гораздо похвальнѣе быть врагомъ другого, — сказалъ джентльменъ, — по крайней мѣрѣ естественнѣе.
— Кузенъ Раймондъ, — замѣтила другая дама, — мы должны любить ближняго.
— Сара Покетъ, — возразилъ кузенъ Раймондъ, — кто же ближе человѣку, какъ не онъ самъ?
Миссъ Покетъ засмѣялась, и Камилла засмѣялась и, одерживая зѣвокъ, сказала: „Богъ идея!“ Но мнѣ показалось, что эта „идея“ пришлась имъ очень по душѣ. Третья дама, до тѣхъ поръ молчавшая, выразительно замѣтила: „Совершенно справедливо“.
— Бѣдняга! — начала опять Камилла (я чувствовалъ все это время, что они глядѣли на меня). — Онъ такой странный. Ну кто повѣритъ, что, когда умерла жена Тома, его нельзя было убѣдить, что дѣтямъ необходимо носить широкія плерезы. „Боже мой“ говорилъ онъ: „къ чему плерезы, Камилла? вѣдь бѣдныя сиротки и такъ въ черномъі“ Какъ это похоже на Матью! Такая дикая идея?
— Въ немъ есть хорошія черты, положительно есть, — сказалъ кузенъ Раймондъ. — Боже упаси, чтобъ я сталъ отрицать въ немъ хорошія черты; но у него никогда не было и никогда не будетъ ни малѣйшаго понятія о приличіяхъ.
— Вы знаете, — продолжала Камилла, я была принуждена настоять. Я сказала: этого требуетъ честь фамиліи. Я сказала, что безъ широкихъ плерезовъ вся фамилія будетъ обезславлена. Я проплакала съ завтрака до обѣда. Я испортила себѣ пищевареніе. Кончилось тѣмъ, что онъ вспылилъ по обыкновенію, помянулъ чорта и сказалъ: „Такъ дѣлайте, какъ знаете“. И слава Богу, для меня всегда будетъ утѣшеніемъ знать, что я немедленно, по проливному дождю, отправилась и закупила все необходимое.
— А заплатилъ онъ? — спросила Эстелла.
— Вопросъ, моя милая, совсѣмъ не въ томъ, кто заплатилъ, — отвѣчала Камилла. — Я купила, и я часто буду съ отрадой вспоминать объ этомъ, просыпаясь ночью.
Звонъ отдаленнаго колокольчика и чей-то крикъ или зовъ, пронесшійся эхомъ по всему коридору, прервали бесѣду, и Эстелла сказала мнѣ: „Пойдемъ, мальчикъ“. Когда я повернулся, чтобъ идти, всѣ они взглянули на меня съ величайшимъ презрѣніемъ, и уходя я слышалъ, какъ Сара Покетъ сказала; „Чего же еще ждать послѣ этого?“ а Камилла прибавила съ негодованіемъ: „Видана ли такая фантазія? Вотъ идея!“
Мы шли со свѣчей по темному коридору; вдругъ Эстелла остановилась и, рѣзко обернувшись, такъ что почти коснулась моего лица, сказала своимъ язвительнымъ тономъ:
— Ну!
— Что такое, миссъ? — спросилъ я, съ трудомъ удерживаясь, чтобъ не упасть на нее.
Она глядѣла на меня и я, конечно, тоже глядѣлъ на нее.
— Красива я?
— Да, мнѣ кажется, что вы очень красивы.
— И дерзка?
— Не такъ, какъ въ прошлый разъ, — сказалъ я.
— Не такъ?
— Да.
При послѣднемъ вопросѣ она вспыхнула и, когда я отвѣтилъ, изо всей силы ударила меня по лицу.
— Вотъ тебѣ, мужикъ, уродецъ! Ну, а теперь что ты думаешь обо мнѣ?
— Не скажу.
— Потому что скажешь тамъ, на верху?
— Нѣтъ, не потому.
— Отчего ты теперь не плачешь, противный мальчишка?
— Отъ того, что я уже никогда больше не буду плакать изъ-за васъ.
Это заявленіе было величайшею ложью, какую я когда-либо произносилъ, потому что даже и тогда сердце мое обливалось слезами, и одинъ я знаю, сколькихъ слезъ она мнѣ стоила потомъ.
Послѣ этого эпизода мы стали подниматься по лѣстницѣ и тутъ встрѣтили господина, сходившаго ощупью внизъ.
— Кто это съ вами? — спросилъ онъ, останавливаясь и вглядываясь въ меня.
— Мальчикъ, — отвѣчала Эстелла.
— Это былъ рослый; очень смуглый человѣкъ, съ необыкновенно большой головой и такими же руками. Онъ взялъ меня своей широкой рукой за подбородокъ и приподнялъ мое лицо, чтобъ лучше разсмотрѣть его при свѣтѣ свѣчи. На темени у него была большая плѣшь, а густыя черныя брови торчали щетиной. Глаза сидѣли очень глубоко и имѣли крайне непріятный острый и подозрительный взглядъ. У него была массивная часовая цѣпочка и рѣзкія черныя точки на тѣхъ мѣстахъ, гдѣ росли его борода и бакенбарды, если бъ онъ ихъ отпускалъ. Онъ былъ мнѣ совсѣмъ чужой, и я не могъ предвидѣть, что со временемъ онъ будетъ играть роль въ моей жизни, однако я тогда же хорошо его разсмотрѣлъ.
— Деревенскій мальчикъ? а?
— Да, сэръ, — отвѣчалъ я.
— Какъ ты попалъ сюда?
— Миссъ Гевишамъ прислала за мною, — пояснилъ я.
— Ну, веди же себя хорошенько. Я хорошо знаю васъ, мальчишекъ, всѣ вы премерзкій народъ. Смотри же, — сказалъ онъ, нахмуривъ брови и кусая ноготь большого пальца, — веди себя хорошо!
Съ этими словами онъ выпустилъ мой подбородокъ, — чему я былъ очень радъ, такъ какъ рука его пахла душистымъ мыломъ, — и пошелъ внизъ. Я подумалъ, не докторъ ли онъ; но нѣтъ, онъ не могъ быть докторомъ, — у докторовъ болѣе спокойная и внушительная манера. Мнѣ некогда было предаваться дальнѣйшимъ догадкамъ, такъ какъ мы скоро пришли въ комнату миссъ Гевишамъ, гдѣ и сама она и все остальное было совершенно въ томъ же видѣ, въ какомъ я ихъ оставилъ. Эстелла поставила меня у дверей, и я стоялъ, пока миссъ Гевишамъ не подняла на меня глазъ изъ-за своего туалетнаго столика.
— Такъ! — сказала она безъ малѣйшаго признака испуга или удивленія. Дни идутъ, да?
— Да, мэмъ. Сегодня…
— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, — заговорила она быстро и нетерпѣливо замахала рукой. — Я ничего не хочу знать. Готовъ ли ты играть?
Я съ нѣкоторымъ смущеніемъ отвѣтилъ:
— Не думаю, мэмъ!
— Ну, а въ карты? — спросила она заискивающимъ тономъ.
— Хорошо, мэмъ; въ карты я могу, если прикажете.
— Если этотъ домъ, мальчикъ, дѣлаетъ тебя старымъ и печальнымъ, — продолжала нетерпѣливо миссъ Гевишамъ, — и тебѣ не хочется играть, такъ, можетъ, ты хотѣлъ бы поработать?
На этотъ вопросъ я могъ отвѣтить искреннѣе и сказалъ, что охотно поработаю.
— Такъ или вонъ въ ту комнату, — сказала она, указывая своей высохшей рукою на дверь позади меня, — и подожди тамъ, пока я приду.
Я прошелъ площадку лѣстницы и вошелъ въ указанную комнату. Здѣсь тоже не было дневного свѣта, и воздухъ былъ удушливый, затхлый. Въ старомодномъ отсырѣломъ каминѣ былъ только что разведенъ огонь, болѣе склонный потухнуть, чѣмъ разгорѣться, и застилавшій комнату дымъ дѣлалъ ее еще холоднѣе, чѣмъ туманъ наши болота. Двѣ-три свѣчи на высокомъ каминѣ едва освѣщали комнату, или, вѣрнѣе, едва нарушали ея мракъ. Комната была большая и, должно быть, когда-нибудь была очень красива, но теперь все въ ней обветшало почти до полнаго разрушенія и было покрыто пылью и плѣсенью. Больше всего бросался въ глаза длинный столъ, накрытый скатертью, какъ будто, въ домѣ готовился пиръ въ то время, когда и часы, и все здѣсь остановилось. Посреди скатерти возвышалось что-то похожее на громадный черный грибъ, такъ густо затянутый паутиной, что трудно было разобрать его форму; я замѣтилъ только, какъ пестроногіе пузатые пауки суетливо вбѣгали и выбѣгали изъ него, словно въ ихъ маленькой общинѣ случилось происшествіе необыкновенной государственной важности.
Я слышалъ тоже, какъ мыши скреблись за панелями, какъ будто происшествіе, встревожившее пауковъ, задѣвало и ихъ интересы. Одни только тараканы не обращали вниманія на всю эту суматоху и ползали по камину тяжелой старческой поступью; должно быть, они были близоруки, глуховаты и не въ ладахъ другъ съ другомъ.
Вся эта ползающая тварь совершенно поглотила мое вниманіе, и я слѣдилъ за ней издали, когда миссъ Гевишамъ положила руку мнѣ на плечо. Другой рукой она опиралась на костыль и напоминала вѣдьму, хозяйку этого жилища.
— Вотъ здѣсь меня положатъ, когда я умру, — сказала она, указывая костылемъ на длинный столъ. — И тогда всѣ они придутъ смотрѣть на меня.
Смутный страхъ, что она, пожалуй, сейчасъ ляжетъ на столъ и умретъ, и сдѣлается совсѣмъ похожа на ту страшную восковую фигуру, которую я видѣлъ на ярмаркѣ, заставилъ меня съежиться подъ ея прикосновеніемъ.
— Какъ ты думаешь, что это? — спросила она и опять протянула къ столу свой костыль; — вотъ то, подъ паутиной?
— Не знаю, мэмъ.
— Это большой пирогъ, — свадебный. Мой пирогъ!
Она окинула комнату сердитымъ взглядомъ и сказала, сильно опираясь на меня и больно сжавъ мое плечо:
— Пойдемъ, пойдемъ, пойдемъ! Веди, веди, меня!
Изъ этого я заключилъ, что ожидавшая меня работа состояла въ томъ, чтобъ водить миссъ Гевишамъ вокругъ комнаты. Я разомъ принялся за дѣло, она опиралась на мое плечо, и мы пустились съ мѣста тѣмъ аллюромъ, который служилъ прекраснымъ подражаніемъ рыси кобылы мистера Пембльчука.
Миссъ Гевишамъ была слабаго здоровья и немного погодя сказала мнѣ: „Не такъ скоро“. Тѣмъ не менѣе мы продолжали идти безпокойнымъ, порывистымъ шагомъ, и она все время подталкивала меня въ плечо, шевелила губами и заставляла. меня думать, что мы идемъ скоро, потому что такъ работаютъ ея мысли. Спустя нѣкоторое время она сказала: „Позови Эстеллу“. Я вышелъ на площадку и сталъ выкрикивать это имя, какъ и въ прошлый разъ. Когда она появилась со свѣчей, я вернулся къ миссъ Гевишамъ, и мы снова принялись кружить по комнатѣ.
Будь Эстелла одна свидѣтельницей нашей прогулки, я и тогда былъ бы достаточно сконфуженъ, но она привела съ собою трехъ дамъ и джентльмена, которыхъ я видѣлъ внизу, и я рѣшительно не зналъ, что мнѣ дѣлать. Желая быть вѣжливымъ, я было остановился, но миссъ Гевишамъ толкала меня въ плечо, и мы продолжали нестись во весь духъ. Мнѣ было очень стыдно, и я даже покраснѣлъ при мысли, что они могутъ подумать, будто эта скачка — моихъ рукъ дѣло.
— Дорогая миссъ Гевишамъ! — воскликнула миссъ Сара Покетъ. — Какой у васъ здоровый видъ.
— Неправда, — возразила миссъ Гевишамъ, — я вся пожелтѣла. Остались только кожа да кости.
Камилла просіяла, когда миссъ Покетъ встрѣтила такой отпоръ, и пролепетала, жалобно поглядывая на миссъ Гевишамъ:
— Милая бѣдняжка! Съ какой стати у нея будетъ здоровый видъ. Вотъ идея!
— А вы здоровы? — спросила миссъ Гевишамъ, обращаясь къ Камиллѣ.
Въ это время мы были совсѣмъ близко отъ нея, и я бы, конечно, остановился, но миссъ Гевишамъ не желала останавливаться. Мы промчались мимо, и я чувствовалъ, что Камилла возненавидѣла меня.
— Благодарю васъ, миссъ Гевишамъ, — отвѣчала она, — я здорова, насколько это возможно для меня.
— Что же съ вами такое? — спросила рѣзко миссъ Гевишамъ.
— Ничего особеннаго, — отвѣчала Камилла, — я не люблю выставлять на показъ свои чувства, но я думаю о васъ по ночамъ больше, чѣмъ это мнѣ по силамъ.
— Такъ не думайте обо мнѣ, — отрѣзала миссъ Гевишамъ.
— Легко сказать… — замѣтила Камилла, любезно подавляя рыданія, но верхняя губа ея задрожала и слезы полились изъ глазъ. — Раймондъ свидѣтель, сколько инбирю и нашатырнаго спирта мнѣ приходится употреблять по ночамъ. Раймондъ свидѣтель, какія у меня нервныя подергиванія въ ногахъ, Впрочемъ, спазмы и нервныя подергиванія не новость для меня, когда я тревожусь о тѣхъ, кого люблю. Не будь я такъ привязчива и чувствительна, у меня и пищевареніе было бы лучше, и нервы крѣпче. Конечно я очень бы этого желала. Но не думать о васъ по ночамъ — вотъ идея!
И она залилась слезами.
Я понялъ, что Раймондъ, на котораго она ссылалась, былъ присутствующій джентльменъ, и сообразилъ, что онъ долженъ быть мистеръ Камилла. Онъ явился теперь на выручку и сказалъ сладенькимъ, успокоительнымъ тономъ:
— Камилла, дорогая моя, всѣмъ извѣстно, что твои родственныя чувства доводятъ тебя до того, что у тебя одна нога становится короче другой.
— Я не знала, — замѣтила суровая леди, чей голосъ я слышалъ всего одинъ разъ, — я не знала, моя милая, что мы можемъ предъявлять особенныя права на человѣка за то только, что думаемъ о немъ.
Миссъ Сара Покетъ, оказавшаяся, какъ я теперь разсмотрѣлъ, маленькой, сухой, смуглой и сгорбленной старушкой съ крошечнымъ личикомъ, словно склееннымъ изъ орѣховыхъ скорлупокъ, и широкимъ ртомъ, какъ у кота, но только безъ усовъ, поддержала это мнѣніе, сказавъ;
— Конечно, не можемъ, моя милая. Гмъ!
— Думать довольно легко, — замѣтила суровая леди.
— Конечно, что можетъ быть легче? — согласилась миссъ Сара Покетъ.
— О, да, да! — зарыдала Камилла, взволнованныя чувства которой поднялись теперь, повидимому, отъ ногъ до самой груди. — Все это совершенная правда, глупо быть такой привязчивой, но я не могу иначе. Нѣтъ сомнѣнія, что мое здоровье было бы гораздо лучше, будь я менѣе чувствительна, но если бъ даже я могла, я не желала бы измѣнить этой черты моего характера. Она причиняетъ мнѣ много страданій, но зато какъ отрадно сознавать въ себѣ эту черту, когда просыпаешься ночью!
Тутъ слезы снова хлынули ручьемъ.
Все это время мы съ миссъ Гевишамъ ни разу не останавливались и кружили по комнатѣ, то задѣвая гостей за платье, то уходя отъ нихъ на всю длину этой мрачной комнаты.
— Вотъ, напримѣръ, Матью, — продолжала Камилла, — онъ не признаетъ самыхъ естественныхъ узъ; никогда даже не заглянетъ сюда, не поинтересуется узнать, какъ себя чувствуетъ миссъ Гевишамъ. Я упала на диванъ, на мнѣ разрѣзали корсетъ, и я пролежала нѣсколько часовъ безъ чувствъ; у меня свѣсилась голова, волосы распустились, а ноги были ужъ и не знаю гдѣ.
— Гораздо выше головы, моя милая, — замѣтилъ мистеръ Камилла.
— Я пролежала такъ не одинъ, а нѣсколько часовъ, и все благодаря странному и необъяснимому поведенію Матью, и никто меня не поблагодарилъ.
— Я думаю! — ввернула суровая леди.
— Вотъ видите ли, моя милая — прибавила миссъ Сара Покетъ (сладкорѣчивая язвительная особа), — вамъ слѣдовало спросить себя, отъ кого же собственно вы могли ожидать благодарности?
— Не ожидая никакой благодарности или чего-либо подобнаго, — продолжала Камилла, — я оставалась въ такомъ положеніи цѣлые часы, и Раймондъ свидѣтель, до чего дошли мои спазмы и какъ безсиленъ оказался инбирь; меня слышали черезъ улицу у фортепіаннаго настройщика, и бѣдныя его дѣти подумали, что это голуби воркуютъ вдали. И послѣ этого мнѣ говорятъ…
Тутъ Камилла приложила руку къ горлу и, какъ настоящій химикъ, начала издавать своеобразные звуки какихъ-то новыхъ химическихъ соединеній.
Какъ только назвали этого Матью, миссъ Гевишамъ пріостановилась и стала въ упоръ глядѣть на говорившую. Это оказало громадное вліяніе на химическіе процессы въ горлѣ Камиллы, а именно — они мгновенно прекратились.
— Матью придетъ, наконецъ, взглянуть на меня, когда меня положатъ на этотъ столъ, — сурово промолвила миссъ Гевишамъ. — Его мѣсто будетъ тутъ, у моего изголовья! — и она ударила костылемъ по столу. — А ваше здѣсь! А вашего мужа тамъ. Сара Покетъ станетъ здѣсь, а вотъ тутъ Джорджіана. Теперь вы всѣ знаете, куда стать, когда явитесь пировать надо мной. А теперь уходите.
Она костылемъ указала каждому то мѣсто, которое ему придется занять, и, обратившись ко мнѣ, сказала:
— Идемъ, идемъ! — И мы снова пустились кружить.
— Я думаю, намъ не остается ничего больше, какъ исполнить это требованіе и уйти, — воскликнула Камилла. — Пріятно хоть ненадолго увидѣть предметъ своей любви и уваженія. Я вспомню объ этомъ съ грустнымъ удовольствіемъ, когда проснусь ночью. Желала бы я и для Матью того же утѣшенія, но онъ презираетъ его. Я твердо рѣшила никогда не выставлять на показъ своихъ чувствъ, но такъ тяжело слышать, когда тебѣ говорятъ, будто ты, какъ какой-нибудь людоѣдъ, желаешь пировать на похоронахъ своей родни — да притомъ еще предлагаютъ тебѣ убираться вонъ. Вотъ идея!
Тутъ вмѣшался мистеръ Камилла, и мистрисъ Камилла, уже приложившая было руку къ своей взволнованной груди, разомъ вооружилась сверхъестественною твердостью, выражавшею, какъ мнѣ показалось, рѣшительное намѣреніе удариться въ истерику по выходѣ за дверь, и, пославъ воздушный поцѣлуй миссъ Гевишамъ, торжественно удалилась.
Сара Покетъ и Джорджіана стали спорить, кому выйти послѣдней, но Сара была слишкомъ опытна, чтобъ дать себя провести, и такъ ловко семенила вокругъ Джорджіаны, что принудила таки ту удалиться первой. Получивъ, такимъ образомъ, возможность эффектно проститься наединѣ, она сказала:
— Да благословитъ васъ Господь Богъ, дорогая миссъ Гевишамъ!
И улыбка всепрощающаго сожалѣнія о слабостяхъ остальныхъ заиграла на ея орѣховомъ лицѣ.
Пока Эстелла свѣтила имъ съ лѣстницы, миссъ Гевишамъ, не отнимая руки отъ моего плеча, продолжала ходить, но все тише и тише. Наконецъ, она остановилась у камина, поглядѣла на огонь, бормоча что-то про себя, и сказала: — Сегодня день моего рожденія, Пипъ.
Я собирался было пожелать ей еще не разъ встрѣтить этотъ день, но она рѣзкимъ жестомъ подняла свой костыль.
— Я не позволяю говорить со мной объ этомъ днѣ. Ни этимъ, что были тутъ, и никому другому. Они приходятъ въ этотъ день, но не смѣютъ о немъ и заикнуться.
Само собой разумѣется, что и я уже не пытался больше заикаться о немъ:
— Въ этотъ самый день, задолго до твоего рожденія, сюда принесли вотъ эту старую дрянь, — и она, не дотрагиваясь, указала своимъ костылемъ на затянутый паутиной высокій грибъ на столѣ. — Мы состарѣлись вмѣстѣ. Мыши источили его, но зубы поострѣе мышиныхъ источили меня.
Она приложила къ сердцу ручку своего костыля и молча глядѣла на столъ. И все въ этой комнатѣ — и эта когда-то бѣлая, а теперь пожелтѣвшая, почти истлѣвшая скатерть на столѣ, и это нѣкогда бѣлое, а теперь совсѣмъ желтое ветхое платье на изсохшемъ тѣлѣ старухи, и сама она — готово было, казалось, разсыпаться при первомъ прикосновеніи.
— Когда все разрушится, — сказала она, смотря передъ собой угасшимъ, мертвеннымъ взглядомъ, — и когда меня положатъ мертвую въ подвѣнечномъ платьѣ на свадебный столъ, — тогда надъ нимъ исполнится проклятіе. Какъ бы хорошо, если бъ это случилось въ этотъ самый день!
Она стояла и глядѣла на столъ, какъ будто на немъ уже лежало ея тѣло. Я не шевелился. Эстелла вернулась и тоже не двигалась. Мнѣ показалось, что мы простояли такъ очень долго. Въ тяжеломъ воздухѣ этой комнаты, въ тяжеломъ мракѣ, гнѣздившемся по угламъ, мнѣ пришла въ голову странная мысль, что и мы съ Эстеллой начнемъ сейчасъ разрушаться.
Наконецъ, миссъ Гевишамъ сказала, внезапно выходя изъ своей задумчивости:
— Я хочу посмотрѣть, какъ вы играете въ карты; отчего вы не начинаете?
Тогда мы вернулись въ ея комнату и сѣли играть, какъ и въ прошлый разъ. Я опять остался дуракомъ, и опять миссъ Гевишамъ все время слѣдила за нами и старалась обратить мое вниманіе на красоту Эст.еллы, прикладывая свои брилліанты къ ея груди и волосамъ.
Эстелла, съ своей стороны, обращалась со мной попрежнему, съ тою только разницей, что на этотъ разъ не удостаивала меня даже разговоромъ. Когда мы сыграли съ полдюжины игръ, мнѣ назначили, когда приходить, и вывели на дворъ, чтобъ накормить попрежнему, какъ собаку. Тутъ мнѣ снова предоставили прогуливаться на свободѣ.
Не знаю, была ли въ прошлый разъ отворена калитка въ садовой стѣнѣ (черезъ которую я тогда заглядывалъ въ садъ), да Это и неважно; довольно того, что я замѣтилъ ее теперь въ первый разъ, а такъ какъ она была отворена, и я зналъ, что Эстелла проводила гостей за ворота, потому что видѣлъ, какъ она вернулась съ ключами, — то я прошелъ въ садъ и сталъ по немъ бродить. Это было сплошное запустѣніе, только старые парники изъ-подъ огурцовъ и дынь еще слабо пытались на закатѣ своихъ дней произвести какіе-то остатки старыхъ шляпъ и сапоговъ, да жалкіе кустики сорной травы въ формѣ разбитыхъ кастрюль.
Обойдя садъ и оранжерею, гдѣ только всего и было, что упавшая виноградная лоза да нѣсколько пустыхъ бутылокъ, я очутился въ томъ самомъ заброшенномъ уголкѣ, который видѣлъ раньше изъ окна. Ни на минуту не сомнѣваясь, что домъ пустъ, я заглянулъ въ другое окно и къ великому моему удивленію встрѣтился глазами съ такимъ же удивленнымъ взоромъ блѣднаго молодого джентльмена съ красными вѣками и свѣтлыми волосами.
Блѣдный молодой джентльменъ быстро исчезъ и появился снова, но уже подлѣ меня. Когда я увидѣлъ его въ первый разъ, онъ сидѣлъ за книгами, а теперь я замѣтилъ, что онъ былъ весь въ чернилахъ.
— Эге, голубчикъ! — сказалъ онъ.
Эге восклицаніе довольно неопредѣленное, на которое, какъ я замѣтилъ, лучше всего отвѣчать тѣмъ же, поэтому я и сказалъ теперь: „Эге!“, опустивъ однако, изъ вѣжливости „голубчика“.
— Кто тебя впустилъ? — спросилъ онъ,
— Миссъ Эстелла.
— Кто позволилъ тебѣ здѣсь шататься?
— Миссъ Эстелла.
— Выходи драться! — сказалъ блѣдный молодой джентльменъ.
Что мнѣ оставалось дѣлать, какъ не послѣдовать за нимъ? Я часто съ тѣхъ поръ задавалъ себѣ этотъ вопросъ. Манеры его были такъ рѣшительны, и я былъ такъ пораженъ, что пошелъ за нимъ, какъ околдованный.
— Остановись на минутку, — сказалъ онъ, обернувшись, едва мы успѣли пройти нѣсколько шаговъ. — Я долженъ сперва дать тебѣ поводъ къ дракѣ. Вотъ!
Хлопнувъ въ ладоши самымъ вызывающимъ образомъ, онъ ловко откинулъ назадъ одну ногу, дернулъ меня за волосы, еще разъ хлопнулъ въ ладоши, нагнулся и ударилъ меня головой въ животъ.
Этотъ бычачій маневръ — уже не говоря о томъ, что я не могъ не найти его большою вольностью — былъ особенно непріятенъ послѣ сытнаго завтрака. Я поднесъ ему хорошаго туза и собирался поднести опять, но онъ сказалъ: „Ага, не отказываешься?“ и началъ такъ необыкновенно приплясывать на одномъ мѣстѣ, что я, при моей ограниченной опытности, не нахожу даже словъ для сравненія.
— Законы игры, — сказалъ онъ и перепрыгнулъ съ лѣвой ноги на правую, — Точныя правила (новый прыжокъ, но теперь уже съ правой ноги на лѣвую). — Пойдемъ на арену, тамъ ты пройдешь предварительный курсъ.
Тутъ онъ принялся прыгать взадъ и впередъ и продѣлывать всевозможныя штуки, пока я безпомощно глядѣлъ на него.
Я испугался въ душѣ, увидя его ловкость, но въ то же время сознавалъ и нравственно, и физически, что его бѣлобрысой головѣ не было никакого дѣла до моего живота, и что, слѣдовательно, я имѣю право дать ей сдачи, коль скоро она сама напрашивается на мое вниманіе. Поэтому я, ни слова не говоря, послѣдовалъ за нимъ въ дальній уголокъ сада, защищенный отъ любопытныхъ глазъ двумя стѣнами и кучей мусора. Спросивъ меня, доволенъ ли я ареной, и получивъ утвердительный отвѣть, онъ попросилъ у меня позволенія удалиться на минуту и дѣйствительно очень скоро вернулся съ бутылкой воды и намоченной въ уксусѣ губкой, „Пригодится для обоихъ“, замѣтилъ онъ, отставивъ эти припасы къ стѣнѣ, и началъ раздѣваться. Онъ снялъ не только куртку и жилетку, но даже рубашку, и все это съ самымъ веселымъ, дѣловымъ и кровожаднымъ видомъ.
Онъ смотрѣлъ не особенно здоровымъ, — на лицѣ у него были угри и сыпь кругомъ рта, — но эти грозныя приготовленія напугали меня. Я считалъ его приблизительно моихъ лѣтъ, но онъ былъ гораздо выше и его гимнастическіе пріемы были очень внушительны. Въ остальномъ онъ представлялъ собою молодого джентльмена въ сѣромъ платьѣ (пока не снялъ его, готовясь къ битвѣ), причемъ локти, колѣни, кисти рукъ и ступни этого джентльмена значительно опередили его въ своемъ развитіи.
Сердце екнуло во мнѣ, когда я увидѣлъ, какъ онъ ловко прицѣливался, чтобы напасть на меня, пристально разглядывая мою фигуру, точно выбиралъ наиболѣе подходящую для этого кость. Никогда во всю мою жизнь я не былъ такъ удивленъ, какъ теперь, когда увидалъ, что послѣ перваго моего удара онъ лежалъ въ растяжку на спинѣ съ окровавленнымъ носомъ и безсмысленно смотрѣлъ на меня.
Впрочемъ, онъ мгновенно вскочилъ на ноги, необыкновенно проворно обтерся губкой и началъ опять цѣлиться. Вторымъ величайшимъ сюрпризомъ въ моей жизни былъ мой второй ударъ, послѣ котораго я увидѣлъ его опять на спинѣ, да еще съ подбитымъ глазомъ.
Его смѣлость внушала мнѣ большое уваженіе. Повидимому, у него совсѣмъ не было силы; онъ ни разу не сдѣлалъ мнѣ больно и постоянно падалъ, но всякій разъ вскакивалъ, какъ ни въ чемъ не бывало, обтирался губкой или отпивалъ воды изъ бутылки, исполняя съ величайшимъ удовольствіемъ роль собственнаго секунданта, и, по соблюденіи всѣхъ этихъ формальностей, снова налеталъ на меня, съ такимъ побѣдоноснымъ видомъ, что я всякій разъ былъ увѣренъ, что теперь-то онъ ужъ навѣрно покончитъ со мной. Онъ былъ страшно избить, такъ какъ къ величайшему моему стыду я долженъ сознаться, что билъ его все больнѣе и больнѣе, но онъ снова и снова кидался на меня, пока, наконецъ, не ударился затылкомъ объ стѣну. Даже и послѣ этого кризиса въ нашихъ дѣлахъ онъ было вскочилъ и завертѣлся на мѣстѣ, отыскивая меня, но кончилъ тѣмъ, что подползъ на колѣняхъ къ губкѣ, подбросилъ ее и сказалъ:
— Это значитъ — ты побѣдилъ».
Онъ смотрѣлъ такимъ храбрымъ и невиннымъ, что хотя и не я вызвалъ его на бой, побѣда не доставила мнѣ большого удовольствія, я даже почти увѣренъ, что, одѣваясь послѣ битвы, я казался себѣ дикимъ волченкомъ или чѣмъ-то въ этомъ родѣ. Такъ или иначе, но я все-таки одѣлся, утеръ потъ съ своего кровожаднаго лица и сказалъ: «Не могу ли я вамъ чѣмъ-нибудь помочь?», на что онъ отвѣтилъ: «Нѣтъ, благодарю». Тогда я сказалъ: «Добрый вечеръ», а онъ: «И вамъ того же».
Когда я вышелъ во дворъ, я увидѣлъ Эстеллу, ожидавшую меня съ ключами. Она не спросила меня, ни гдѣ я былъ, ни отчего заставилъ ее дожидаться; на лицѣ ея игралъ яркій румянецъ, какъ будто она чему-то очень обрадовалась. Вмѣсто того, чтобъ идти прямо къ воротамъ, она отступила назадъ въ коридоръ и поманила меня:
— Поди сюда! Можешь поцѣловать меня, если хочешь.
Она подставила щеку, и я поцѣловалъ ее. Я думаю, я многимъ бы пожертвовалъ, чтобы поцѣловать ее въ щеку. Но теперь я чувствовалъ, что она дала этотъ поцѣлуй грубому деревенскому мальчишкѣ, какъ подала бы ему грошъ, и что онъ ничего не стоитъ.
Благодаря гостямъ миссъ Гевишамъ, картамъ и неожиданно разыгравшейся битвѣ, я пробылъ у нея такъ долго, что когда подходилъ къ дому, свѣтъ маяка на песчаной отмели за болотами блисталъ на темномъ ночномъ небѣ, и огненная полоска отъ горна Джо ярко свѣтилась поперекъ дороги.
Глава XII.
правитьЯ сильно безпокоился, вспоминая о бѣдномъ молодомъ джентльменѣ, чѣмъ больше я думалъ о нашей дракѣ и представлялъ себѣ блѣднаго молодого джентльмена лежащимъ на спинѣ въ различныхъ стадіяхъ красноты и опухлости, тѣмъ болѣе я убѣждался, что это не можетъ пройти для меня безнаказанно. Я чувствовалъ, что кровь блѣднаго молодого джентльмена падетъ на мою голову, и законъ отмстить за нее. Не имѣя никакого опредѣленнаго представленія о грозившей мнѣ карѣ, я, однако, ясно понималъ, что деревенскіе мальчишки не могутъ шляться гдѣ попало, грабить джентльменскіе дома и нападать на учащуюся молодежь Англіи, не подвергая себя серьезному возмездію. Нѣсколько дней я даже старался не выходить изъ дому, а если меня посылали съ какимъ-нибудь порученіемъ, я, прежде чѣмъ выйти, съ величайшимъ трепетомъ и осторожностью выглядывалъ въ кухонную дверь, не идутъ ли солдаты, чтобъ отвести меня въ тюрьму, схватить меня. Носъ блѣднаго молодого джентльмена окровенилъ мои штаны, и я ночью старался отмыть это вещественное доказательство моей вины. Я оцарапалъ суставы пальцевъ о зубы блѣднаго молодого джентльмена и напрягалъ теперь свою изобрѣтательность, придумывая тысячи неправдоподобнѣйшихъ объясненій этого проклятаго обстоятельства предъ лицомъ судей.
Когда насталъ день, въ который я долженъ былъ явиться на мѣсто своего преступнаго дѣянія, страхъ мой дошелъ до послѣдняго предѣла. Что, если блюстители правосудія, нарочно присланные изъ Лондона, залегли въ засадѣ за калиткой и подкараулятъ меня? Что, если миссъ Гевишамъ, предпочитая лично отомстить мнѣ за оскорбленіе, нанесенное ея дому, поднимется мнѣ навстрѣчу въ своей погребальной одеждѣ, схватитъ пистолетъ и убьетъ меня на мѣстѣ? Что, если они подкупили мальчишекъ, — можетъ быть, цѣлую шайку, — и тѣ нападутъ на меня въ пивоварнѣ и исколотятъ до смерти? Неоспоримымъ доказательствомъ моей полнѣйшей вѣры въ благородство блѣднаго молодого джентльмена можетъ служить то обстоятельство, что я ни на минуту не воображалъ его причастнымъ къ этимъ подвигамъ; нѣтъ, они всегда представлялись мнѣ актомъ возмездія со стороны его безразсудныхъ родственниковъ, оскорбленныхъ плачевнымъ состояніемъ его физіономіи и руководимыхъ уязвленной симпатіей къ ея фамильнымъ чертамъ.
И о будь что будетъ, а я долженъ былъ идти къ миссъ Гевишамъ — и пошелъ. И представьте, мое состязаніе не имѣло никакихъ послѣдствій! Никто даже не заговаривалъ о немъ, и въ домѣ не было никакихъ слѣдовъ блѣднаго молодого джентльмена. Я нашелъ садовую калитку отпертой, осмотрѣлъ весь садъ, заглянулъ даже въ окна стоявшаго въ саду дома, но, къ величайшему моему удивленію, ставни оказались запертыми, и кругомъ была мертвая тишина. Только въ углу, гдѣ происходилъ поединокъ, я замѣтилъ нѣкоторые слѣды молодого джентльмена; тутъ еще виднѣлась его кровь, и я засыпалъ ее землею, чтобъ скрыть отъ постороннихъ глазъ.
На широкой площадкѣ между комнатой миссъ Гевишамъ и той, гдѣ стоялъ большой накрытый столъ, я увидѣлъ садовое кресло, легкое кресло на колесахъ, изъ тѣхъ, которыя можно двигать, подталкивая сзади. Кресло появилось здѣсь послѣ моего послѣдняго посѣщенія, и съ этого дня моимъ постояннымъ занятіемъ сдѣлалось катать въ немъ миссъ Гевишамъ (когда она уставала ходить, опираясь на мое плечо) вокругъ ея комнаты, по площадкѣ и по большой комнатѣ, напротивъ. Каждый разъ, являясь сюда, я принимался за это занятіе, и иногда оно продолжалось по три часа; безъ перерыва. Съ того дня было рѣшено, что я буду ходить черезъ день, и такъ продолжалось, по крайней мѣрѣ, восемь или десять мѣсяцевъ.
По мѣрѣ того, какъ мы больше привыкали другъ къ другу, миссъ Гевишамъ чаще говорила со мною и даже разспрашивала, чему я учился и что думаю предпринять въ будущемъ. Я говорилъ ей, что, кажется, поступлю въ подмастерья къ Джо, и распространялся насчетъ моего невѣжества и желанія учиться, въ надеждѣ не окажетъ ли она мнѣ какого нибудь содѣйствія въ этомъ смыслѣ. Но моя надежда не оправдалась; повидимому, мое невѣжество приходилось ей по душѣ. Она не давала мнѣ и денегъ — ничего, кромѣ обѣда — и даже не намекала, что я буду со временемъ вознагражденъ за мои услуги.
Эстелла всегда была тутъ, всегда впускала и выпускала меня, но уже ни разу больше не предлагала поцѣловать ее. Иногда она только холодно терпѣла меня, иногда снисходила ко мнѣ, иногда обращалась со мною по-товарищески, иногда же энергично заявляла, что ненавидитъ меня. Миссъ Гевишамъ часто спрашивала меня шепотомъ или вслухъ, когда мы оставались вдвоемъ: «А вѣдь правда, Пипъ, она хорошѣетъ съ каждымъ днемъ?» И когда я говорилъ: «да» (потому что она въ самомъ дѣлѣ становилась все лучше и лучше), миссъ Гевишамъ видимо страшно этому радовалась; Точно также, когда мы играли въ карты, она съ особеннымъ наслажденіемъ любовалась капризами Эстеллы, какъ бы ни были они дики. А иногда, когда Эстелла капризничала особенно много, и выходки были до того противорѣчивы, что совсѣмъ сбивали меня съ толку, миссъ Гевишамъ обнимала ее съ безконечной любовью и шептала ей на ухо: «Терзай ихъ сердца, моя надежда, моя гордость; терзай ихъ сердца и будь безжалостна!»
У Джо была любимая пѣсня, которую онъ имѣлъ обыкновеніе напѣвать въ своей кузницѣ за работой; каждый ея стихъ оканчивался припѣвомъ «Старый Клемъ». Со стороны Джо это былъ не особенно деликатный способъ выказывать почтеніе своему патрону, потому что, сколько я знаю, старый Клемъ состоитъ патрономъ кузнецовъ. Это была звукоподражательная пѣсня, изображавшая мѣрные удары молота о "Желѣзо, чѣмъ отчасти оправдывалось упоминаніе въ ней почтеннаго имени стараго Клема. Такъ, пѣсня приглашала васъ:
Разомъ, братцы, вдругъ,
— Старый Клемъ!
Молоткомъ тукъ-тукъ,
— Старый Клемъ!
Ну-ка, подружнѣй,
— Старый Клемъ!
Куйте посмѣлѣй,
— Старый Клемъ!
Разомъ за мѣха,
— Старый Клемъ!
Не жалѣй огня,
— Старый Клемъ!
Однажды, вскорѣ послѣ появленія кресла на колесахъ, миссъ Гевишамъ сказала мнѣ, вдругъ нетерпѣливо замахавъ пальцами: «Ну, ну пой!» И я замурлыкалъ эту пѣсню, продолжая возить ее по комнатамъ. Ей такъ понравилось, что она стала подтягивать вполголоса, какъ бы сквозь сонъ, И съ тѣхъ поръ у насъ вошло въ обыкновеніе напѣвать эту пѣсенку, разъѣзжая по комнатамъ; нерѣдко намъ подпѣвала и Эстелла. Но наше пѣніе было такъ тихо, даже когда мы пѣли всѣ трое, что въ этомъ старомъ, мрачномъ домѣ звучало слабѣе легкаго шелеста вѣтра.
Какъ дѣйствовала на меня такая обстановка? Могъ ли я избѣжать ея вліянія? И можно ли удивляться, что мои мысли были отуманены, какъ и мои глаза, когда я выходилъ на дневной свѣтъ изъ этихъ пожелтѣвшихъ комнатъ?
Можетъ быть, я и разсказалъ бы Джо о блѣдномъ молодомъ джентльменѣ, если бы не познакомилъ его раньше съ гигантскими созданіями моей фантазіи, въ которыхъ тогда же чистосердечно покаялся ему. Но теперь, въ виду этого обстоятельства, я боялся, что онъ найдетъ блѣднаго молодого джентльмена вполнѣ подходящимъ пассажиромъ для черной бархатной кареты, и потому счелъ за лучшее умолчать о немъ. Къ тому же, чѣмъ дальше, тѣмъ сильнѣе крѣпло во мнѣ нежеланіе дѣлать миссъ Гевишамъ и Эстеллу предметомъ всякихъ толковъ. Я вполнѣ довѣрялъ одной только Бидди и ей разсказывалъ рѣшительно все. Почему это казалось мнѣ вполнѣ естественнымъ, и почему Бидди такъ глубоко интересовалась всѣмъ, что я ей сообщалъ, было настолько же непонятно мнѣ тогда, какъ понятно теперь.
Тѣмъ временемъ у наръ дома, на кухнѣ, шли совѣщанія, становившіяся для меня съ каждымъ разомъ все невыносимѣе. Этотъ оселъ, Пембльчукъ, повадился ѣздить къ намъ и по нѣскольку вечеровъ подъ-рядъ обсуждалъ съ моей сестрой предстоящую мнѣ будущность. Право, я и до сихъ поръ думаю (и притомъ безъ малѣйшаго раскаянія), что, будь я въ силахъ вытащить чеку изъ его телѣжки, я сдѣлалъ бы это съ превеликимъ удовольствіемъ. Этотъ жалкій человѣкъ былъ до того тупоуменъ, что не могъ разсуждать о моей будущности иначе, какъ держа меня передъ собой, точно производилъ надо мной хирургическую операцію. Онъ стаскивалъ меня (чаще всего за шиворотъ) съ табурета, на которомъ я спокойно сидѣлъ въ углу, ставилъ передъ огнемъ, какъ будто собирался поджарить на жаркое, и начиналъ: «Вотъ онъ, этотъ мальчикъ, мэмъ. Вотъ этотъ мальчикъ, котораго вы выростили отъ руки. Подыми голову, мальчикъ, и будь всегда благодаренъ тѣмъ, кто — сдѣлалъ это для тебя. Теперь, мэмъ, насчетъ будущности этого мальчика…» Тутъ онъ ерошилъ мои волосы тѣмъ безобразнымъ способомъ, который, какъ уже было упомянуто, я ненавидѣлъ съ самыхъ раннихъ лѣтъ, — ибо ни за кѣмъ не признавалъ такихъ правъ надъ своей головой, — и держалъ меня за рукавъ, заставляя стоять передъ собою воплощеніемъ глупости, съ которымъ могъ сравниться развѣ только онъ самъ.
Затѣмъ они съ сестрой пускались соперничать другъ съ другомъ въ безсмысленнѣйшихъ предположеніяхъ насчетъ миссъ Гевишамъ и того, что она сдѣлаетъ со мною и для меня. Мучительныя слезы невольно выступали у меня на глазахъ, и я готовъ былъ разрыдаться отъ злобы, накинуться на Пембльчука и вздуть его. Во время этихъ милыхъ бесѣдъ сестра говорила со мной такъ, какъ будто выдергивала у меня зубъ каждой своей фразой, а Пембльчукъ, самозванно принявшій на себя роль моего патрона, разсматривалъ меня съ презрительнымъ сожалѣніемъ, словно былъ зиждителемъ моего благополучія и видѣлъ себя запутавшимся въ очень рискованную спекуляцію.
Джо не принималъ участія въ этихъ совѣщаніяхъ, но къ нему часто обращались съ вопросами, такъ какъ мистрисъ Джо замѣчала, что онъ не особенно одобрительно относится къ тому, что меня взяли бы изъ кузницы. Я былъ теперь достаточно великъ, чтобы поступить къ нему въ ученье, и когда Джо сидѣлъ передъ огнемъ, задумчиво помѣшивая кочергой золу между нижними брусьями рѣшетки, сестра принимала это невинное занятіе за оппозицію съ его стороны, накидывалась на него, выхватывала у него изъ рукъ кочергу, бросала ее въ сторону и задавала ему встряску. Всѣ дебаты заканчивались очень печально для меня. Обыкновенно сестра ни съ того ни съ сего, рѣшительно безъ всякаго повода, останавливалась среди зѣвка и, какъ бы случайно увидавъ меня, набрасывалась на меня съ словами: «Пошелъ! Довольно говорено про тебя! Иди спать! Довольно безпокойства изъ-за тебя на этотъ вечеръ!», какъ будто я умолялъ ихъ отравлять мнѣ жизнь!
Такъ у насъ продолжалось довольно долго и вѣроятно протянулось бы еще дольше, если бъ не одно обстоятельство. Однажды миссъ Гевишамъ, опираясь на мое плечо, во время одной изъ нашихъ прогулокъ, вдругъ остановилась и сказала мнѣ съ нѣкоторымъ неудовольствіемъ:
— Пипъ, ты становишься очень великъ.
Я счелъ за лучшее намекнуть ей задумчивымъ взоромъ, что это, можетъ быть, происходитъ по независимымъ отъ меня обстоятельствамъ. Она ничего не сказала, но немного погодя опять остановилась и поглядѣла на меня, потомъ еще разъ и еще; наконецъ нахмурила брови и задумалась.
Въ слѣдующій мой приходъ, когда наша обычная прогулка кончилась, и я повелъ ее къ туалету, она остановила меня нетерпѣливымъ движеніемъ пальцевъ:,
— Назови мнѣ опять имя твоего кузнеца.
— Джо Гарджери, мэмъ.
— Ты разумѣешь того мастера, къ которому долженъ былъ поступить въ ученики?
— Да, миссъ Гевишамъ.
— Такъ тебѣ лучше поступить къ нему теперь же. Можетъ этотъ Гарджери прійти сюда съ тобою и принести твои документы?
Я сказалъ, что онъ безъ сомнѣнія сочтетъ это за особенную честь.
— Такъ пусть придетъ.
— Въ какое время прикажете, миссъ Гевишамъ?
— Ну, ну! Я ничего не знаю о времени. Пусть придетъ поскорѣй и только вдвоемъ съ тобой.
Когда въ этотъ вечеръ и вернулся домой и, передалъ приглашеніе Джо, сестра полѣзла на стѣну, горячась сильнѣе, чѣмъ когда-либо. Она спросила меня и Джо, что она — тряпка половая досталась намъ, что мы топчемъ ее ногами, и какъ мы смѣемъ такъ обращаться съ ней и какое общество послѣ этого пригодно для нея по нашему милостивому мнѣнію. Когда потокъ язвительныхъ, вопросовъ истощился, она швырнула подсвѣчникомъ въ голову Джо, разразилась громкими рыданіями, вытащила сорный ящикъ, что служило всегда очень дурнымъ знакомъ, надѣла, свой рабочій передникъ и подняла ужаснѣйшую чистку. Не довольствуясь метлой, — она принесла ведро, швабру и выгнала насъ изъ дому на дворъ, гдѣ мы, дрожа отъ холода, и, простояли весь вечеръ, только въ десять часовъ мы рискнули показаться въ кухнѣ, и тогда она спросила Джо, отчего онъ сразу не женился на какой-нибудь невольницѣ-негритянкѣ? Бѣдный Джо ничего не отвѣтилъ, а стоялъ, поглаживая свои бакенбарды, и печально глядѣлъ на меня, какъ будто соглашаясь, что, пожалуй, и въ самомъ дѣлѣ такой бракъ былъ бы для него гораздо лучшей спекуляціей.
Глава XIII.
правитьМнѣ было очень непріятно видѣть, когда на слѣдующее утро Джо нарядился въ свое праздничное платье, чтобы сопровождать меня къ миссъ Гевишамъ. Но такъ какъ онъ находилъ необходимымъ пріодѣться для подобнаго случая, то мнѣ было неловко сказать ему, что рабочее платье гораздо больше шло ему къ лицу, тѣмъ болѣе, что, какъ мнѣ было извѣстно, онъ переносилъ эту пытку единственно ради меня; вѣдь только для меня онъ подтягивалъ воротникъ своей рубашки такъ высоко, что волосы на его затылкѣ поднимались торчкомъ, какъ пучекъ перьевъ.
За завтракомъ сестра объявила о своемъ намѣреніи сопровождать насъ въ городъ и подождать у дяди Пембльчука, куда мы зайдемъ за ней, когда «покончимъ дѣла съ нашими важными барынями», — манера ставить вопросъ не предвѣщала, по мнѣнію Джо, ничего хорошаго.
Кузницу заперли на цѣлый день, и Джо написалъ на двери: «Вышелъ» (какъ дѣлалъ всегда въ тѣхъ рѣдкихъ случаяхъ, когда уходилъ изъ дома въ будній день), прибавивъ изображеніе стрѣлы, летящей въ ту сторону, куда онъ ушелъ.
Мы отправились въ городъ. Шествіе открывала моя сестра въ широкой касторовой шляпѣ; она несла торжественно, словно государственную печать Великобританіи, плетеную соломенную корзину, а въ корзинкѣ пару калошъ, старую шаль и зонтикъ, хотя день былъ совершенно ясный. Не могу сказать навѣрное, дѣлалось ли это въ наказаніе себѣ, или изъ тщеславія; но скорѣе склоненъ думать, что всѣ эти вещи выставлялись, какъ предметы личной собственности, вродѣ того, какъ Клеопатра и другія грозныя царственныя особы имѣли обыкновеніе выставлять свои сокровища при торжественныхъ процессіяхъ.
Когда мы подошли къ дому Пембльчука, сестра разсталась съ нами и стремительно вошла въ него. Былъ почти уже полдень, и мы съ Джо отправились прямо къ миссъ Гевишамъ. Калитку, пообыкновенію, отворила Эстелла, и Джо, какъ только увидѣлъ ее, снялъ шляпу и стоялъ, держа ее въ обѣихъ рукахъ за поля такъ, какъ будто какая-нибудь важная причина побуждала его съ особенной точностью опредѣлить ея вѣсъ.
Эстелла не обратила вниманія ни на одного изъ насъ и пошла впередъ по хорошо извѣстной мнѣ дорогѣ; я пошелъ за ней, а Джо за мной. Оглянувшись на неі`о въ длинномъ коридорѣ, я увидѣлъ, что онъ продолжаетъ старательно взвѣшивать свою шляпу и идетъ за нами на цыпочкахъ большими шагами.
Эстелла сказала, что мы оба можемъ войти; поэтому я взялъ Джо за рукавъ и ввелъ его къ миссъ Гевишамъ. Она сидѣла у своего туалетнаго столика и тотчасъ же оглянулась назадъ.
— A! — сказала она Джо. — Вы мужъ сестры этого мальчика?
Могъ ли я когда-нибудь вообразить себѣ моего дорогого стараго Джо въ такомъ видѣ! Неподвижный, безмолвный, съ торчащими волосами и разинутымъ ртомъ, онъ походилъ на какую-то необыкновенную заморскую птицу, готовую проглотить червяка.
— Вы мужъ сестры этого мальчика? — повторила миссъ Гевишамъ.
Мнѣ это было очень досадно, но тѣмъ не менѣе это фактъ; во все время свиданія Джо настойчиво обращался ко мнѣ, а не къ миссъ: Гевишамъ.
— Дѣйствительно, Пипъ, — заговорилъ онъ тономъ въ высшей степени убѣдительнымъ и въ тоже время исполненнымъ нѣкоторой таинственности. и величайшей учтивости; — дѣло, какъ то-есть я понимаю, было такъ: я ухаживалъ и женился на твоей сестрѣ, а былъ я въ то время человѣкъ, что называется, одинокій; ты можешь удостовѣрить это, если хочешь.
— Хорошо, — сказала миссъ Гевишамъ. — И вы воспитали мальчика съ тѣмъ, чтобы сдѣлать его потомъ своимъ подмастерьемъ; не такъ ли, мистеръ Гарджери?
— Ты знаешь, Пипъ, — отвѣчалъ Джо, — что какъ мы съ тобой всегда были друзьями, такъ и обсудили все впередъ, какъ слѣдъ быть, и вышло, что дѣло будетъ хорошее и веселое. Впрочемъ, Пипъ, если бъ ты имѣлъ сдѣлать какія-нибудь возраженія въ смыслѣ сажи, копоти и прочаго, такъ, тебя никто не неволитъ., Понимаешь?
— Развѣ мальчикъ былъ противъ этого? Любитъ ли онъ это ремесло? — спросила миссъ Гевишамъ.
— Ты самъ знаешь, Пипъ, — возразилъ Джо, замѣтно усиливая, однако, въ своемъ прежнемъ тонѣ дозы убѣдительности, таинственности и учтивости, — ты самъ знаешь, Что это было твое сердечное желаніе. И ты не имѣлъ никакихъ возраженій, Пипъ, да и съ чего бы, коль скоро это было лучшее желаніе твоего сердца?
Напрасно пытался я дать ему понять, что онъ долженъ обращаться къ миссъ Гевишамъ. Чѣмъ старательнѣе я внушалъ ему это знаками и жестами, тѣмъ настойчивѣе становилась его откровенность, убѣдительность и вѣжливость по отношенію ко мнѣ.
— Принесли вы съ собой его документы? — спросила миссъ Гевишамъ.
— Ахъ, Пипъ, вѣдь ты знаешь, — отвѣчалъ Джо, тономъ упрека: — ты самъ видѣлъ, какъ я положилъ ихъ въ шляпу, значитъ, они и теперь тамъ:
Съ этими словами онъ вынулъ бумаги и подалъ, но не миссъ Гевишамъ, а мнѣ. Боюсь, что я стыдился моего дорогого, добраго товарища; да, я стыдился его, когда увидѣлъ, что Эстелла стоитъ за стуломъ миссъ Гевишамъ, и глаза ея лукаво смѣются. Я взялъ отъ него бумаги и передалъ ихъ миссъ Гевишамъ.
— Можетъ быть, вы разсчитываете получить вознагражденіе за мальчика? — спросила она, просмотрѣвъ бумаги.
— Джо! сказалъ я ему, Такъ какъ онъ молчалъ, — что же ты не отвѣчаешь?
— Пипъ, — рѣзко прервалъ меня Джо, какъ будто чувствовалъ себя глубоко оскорбленнымъ, — я думаю, этотъ вопросъ неумѣстенъ между мной и тобой, и ты знаешь, что отвѣть можетъ быть только одинъ! «нѣтъ». Вѣдь ты знаешь, что «нѣтъ», Пипъ, зачѣмъ же ты спрашиваешь?
Миссъ Гевишамъ взглянула на него такъ, какъ будто поняла теперь, что это за человѣкъ, и, взявъ со стола небольшой кошелекъ, сказала:
— Пипъ заслужилъ, награду, вотъ она. Въ этомъ, кошелькѣ двадцать и пять гиней. Передай ихъ твоему хозяину, Пипъ.
Совершенно ошеломленный, и. этой, удивительной особой, и не менѣе удивительной комнатой, Джо даже. и теперь продолжалъ обращаться ко мнѣ.
— Ты очень щедръ, Пипъ, — сказалъ онъ, — и подарокъ твой принимается съ благодарностью, хотя его и не добивались, нѣтъ и не думали. Ну, а теперь, старина (тутъ меня бросило сначала въ жаръ, а. потомъ въ холодъ ибо я чувствовалъ, что это фамильярное выраженіе относится къ миссъ Гевишамъ), теперь, старина, намъ слѣдуетъ, исполнить нашу обязанность! Да, исполнить нашу обязанность обоимъ вмѣстѣ и каждому порознь — по отношенію къ тѣмъ, кто передалъ твой щедрый подарокъ и… дабы … успокоились ихъ души… такъ какъ… никогда…
Тутъ бѣдный Джо почувствовалъ себя въ страшно затруднительныхъ обстоятельствахъ, изъ которыхъ, однако выпутался съ торжествомъ, сказавъ: «Обо мнѣ и говорить нечего!» Эти слова показались ему до такой степени удачными и убѣдительными, что онъ повторилъ ихъ два раза.
— Прощай, Пипъ, — сказала миссъ Гевишамъ. — Проводи ихъ, Эстелла.
— Приходить мнѣ опять, миссъ Гевишамъ? — спросилъ я.
— Нѣтъ, теперь твой хозяинъ Гарджери. Гарджери, останьтесь на одно слово.
Выйдя за дверь, я слышалъ, какъ она сказала ему отчетливо и выразительно.
— Мальчикъ велъ себя прекрасно и получилъ себѣ награду. Само собою разумѣется, что вы, какъ честный человѣкъ, не будете разсчитывать на большее.
Я никогда не могъ себѣ объяснить, какимъ образомъ Джо вышелъ изъ комнаты: знаю только, что, очутившись на площадкѣ, онъ преспокойно отправился наверхъ, вмѣсто того, чтобы идти внизъ, и оставался глухъ ко всѣмъ увѣщаніямъ, пока я не догналъ его и не направилъ на путь истинный. Минуту спустя, Эстелла выпустила насъ и заперла калитку.
Когда мы снова вышли на дневной свѣтъ и остались одни, Джо прислонился къ стѣнѣ и пробормоталъ: «Удивительно!» Въ этой позѣ онъ оставался такъ долго и повторялъ свое «удивительно» такъ долго, что я началъ подумывать, ужъ не рехнулся ли онъ. Наконецъ, онъ рѣшился нѣсколько распространить свою фразу и сказалъ: «Увѣряю тебя, Пипъ, это просто удивительно!» Такимъ образомъ, мало по малу, къ нему вернулись и даръ слова, и способность продолжать путь.
Я имѣю основаніе думать, что это обыкновенное свиданіе заставило разсудокъ Джо просвѣтлѣть и что по дорогѣ къ Пембльчуку въ головѣ его зародился одинъ очень тонкій, и глубокій замыселъ. Догадка моя подтвердилась тѣмъ, что произошло вслѣдъ за нашимъ появленіемъ въ гостиной мистера. Пембльчука, гдѣ мы застали сестру въ оживленной бесѣдѣ съ этимъ ненавистнымъ лабазникомъ.
— Ну-съ, что скажете? — закричала сестра, обращаясь къ намъ обоимъ. — Удивительно, какъ вы снизошли еще до нашего скромнаго общества; право, меня это удивляетъ!
— Миссъ Гевишамъ, — началъ Джо, пристально смотря на меня, какъ будто силился что-то припомнить, — поручила намъ передать ея, какъ, Пипъ, поклонъ или почтеніе?
— Поклонъ, — сказалъ я.
— Да, такъ и мнѣ кажется, — подхватилъ Джо, — поручила передать ея поклонъ мистрисъ Гарджери.
— Очень онъ мнѣ нуженъ! — замѣтила, сестра, видимо, впрочемъ, польщенная.
— И сожалѣніе, — продолжалъ Джо, съ новымъ взглядомъ на меня и новымъ усиліемъ памяти, — что состояніе ея здоровья не позволяетъ ей, какъ дальше, Пипъ?..
— Не позволяетъ ей пользоваться, — подсказалъ я.
— Дамскимъ обществомъ, — заключилъ Джо и тяжко вздохнулъ.
— Ну, что жъ, — проговорила, смягчившись, сестра и поглядѣла на мистера Пембльчука. — Конечно, она могла передать это мнѣ и раньше, но лучше поздно, чѣмъ никогда. А что она дала этому вертопраху?
— Ему она ничего не дала, — сказалъ Джо. Мистрисъ Джо собиралась уже разразиться, но Джо продолжалъ:
— То, что она дала, она «дала его друзьямъ». А подъ его друзьями, такъ и сказала, «подъ его друзьями я разумѣю: сестру его, мистрисъ Джо Гарджери». Этими самыми словами: «сестру его, мистрисъ Джо Гарджери». Вотъ только не разобралъ хорошенько, сказала ли она Джо или Джорджъ; но, разумѣется, этого она могла, и, не знать, — прибавилъ Джо какъ бы въ раздумьи.
Сестра взглянула на мистера Пембльчука, который поглаживалъ ручки своего кресла и утвердительно кивалъ головой, какъ человѣкъ, заранѣе все знавшій и предвидѣвшій.
— Сколько же вы получили? — спросила сестра и засмѣялась, положительно засмѣялась!
— Какъ бы отнеслась почтенная компанія, скажемъ примѣрно, къ десяти фунтамъ? — спросилъ Джо.
— Мы бы сказали — недурно, — живо подхватила сестра. — Не слишкомъ много, но достаточно.
— Такъ подымайте выше, — сказалъ Джо.
Этотъ безсовѣстный плутъ, Пембльчукъ, сейчасъ же кивнулъ головой и сказалъ, поглаживая ручки кресла:
— Да-съ, сударыня, подымайте-ка выше.
— Ужъ не хотите ли вы сказать… — начала было сестра.
— Именно, — перебилъ ее Пембльчукъ, — но имѣйте немного терпѣнія. Продолжай, Джозефъ. Не робѣй! Продолжай!
— Что скажетъ почтенная компанія на двадцать фунтовъ? — продолжалъ Джо.
— Чудесно, лучше и желать нельзя, — отвѣчала сестра.
— Подымайте выше, — сказалъ Джо.
Этотъ низкій лицемѣръ, Пембльчукъ, снова кивнулъ головой и сказалъ съ покровительственнымъ смѣхомъ.
— Подымайте выше, сударыня, побольше двадцати фунтовъ. Хорошо, хорошо! Продолжай, Джозефъ.
— Ну, чтобъ ужъ васъ не томить, — сказалъ Джо, подавая моей сестрѣ кошелекъ, — извольте получить двадцать пять фунтовъ.
— Получите двадцать пять фунтовъ, сударыня, — откликнулся каналья Пембльчукъ, вставая, чтобъ пожать ей руку. — Но эта сумма не превышаетъ вашихъ заслугъ; то же самое я говорилъ и прежде, когда спрашивали моего мнѣнія, — и дай Богъ, чтобъ эти деньги послужили вамъ на удовольствіе.
Роль этого подлеца была и такъ уже достаточно гнусна, но онъ пошелъ дальше, заявивъ съ покровительственнымъ видомъ свои права на меня и тѣмъ удесятерилъ свои прежнія преступленія.
— Вотъ видите ли, Джозефъ и его достойная жена, — сказалъ Пембльчукъ, взявъ меня за руку повыше локтя, — я изъ тѣхъ людей, которые всегда доводятъ до конца начатое дѣло. Мальчика нужно сдать въ науку сейчасъ же. Таковы мои правила. Записать его поскорѣе, и дѣло съ концомъ.
— Мы отлично знаемъ, дядя Пембльчукъ, — сказала сестра, сжимая въ рукахъ кошелекъ, — какъ много мы вамъ обязаны,
— Рѣчь не обо мнѣ, племянница, — возразилъ этотъ каторжный торгашъ. — Дружба дружбой, такъ ужъ ведется на свѣтѣ; но дѣло въ томъ, что надо сдать мальчика въ науку. Сказать вамъ по правдѣ, я взялся объ этомъ позаботиться.
Судьи засѣдали въ ратушѣ въ двухъ шагахъ разстоянія, и мы немедленно отправились туда, чтобы узаконить мое поступленіе въ подмастерья Къ Джо.
Я сказалъ; мы отправились, но это не совсѣмъ вѣрно, потому что Пембльчукъ все время толкалъ меня въ спину; какъ будто за минуту: передъ тѣмъ я кого-нибудь обокралъ или поджогъ стогъ сѣна. Навѣрное, въ ратушѣ всѣ подумали, что я былъ пойманъ на мѣстѣ преступленія, потому что, пока Пембльчукъ проталкивалъ меня сквозь толпу, я слышалъ, какъ они говорили: «Что онъ сдѣлалъ?» а другіе: «Такой молодой, а ужъ смотритъ мошенникомъ». Одинъ господинъ съ короткимъ лицомъ и мягкими манерами даже подарилъ мнѣ брошюрку, украшенную изображеніемъ молодого преступника въ оковахъ, похожихъ на сосиску и озаглавленную: «Прочти въ твоемъ заключеніи».
Зала суда поразила меня. Скамьи здѣсь были выше, чѣмъ въ церкви, на скамьяхъ толпились люди; судьи смотрѣли такими важными(одинъ былъ даже съ напудренной головой), сидѣли они, развалившись въ креслахъ, одни просто сложа руки, другіе нюхали табакъ или дремали, третьи писали или читали газеты. По стѣнамъ висѣли темные портреты, казавшіеся, по крайней; мѣрѣ на мой малоартистическій взглядъ, какою-то смѣсью жженаго сахара и липкаго пластыря. Въ одномъ изъ уголковъ этой залы бумаги мои были подписаны и засвидѣтельствованы по всей формѣ; и я сталъ подмастерьемъ. Все это время мистеръ Пембльчукъ держалъ меня за локоть такъ, какъ будто, мы были на пути къ эшафоту и остановка была только за кое-какими предварительными формальностями.
Выйдя, наконецъ, на улицу; и избавившись отъ мальчишекъ, съ большимъ нетерпѣніемъ ожидавшихъ, что меня станутъ публично пытать, и очень огорчившихся, когда, ихъ ожиданія не сбылись, мы вернулись къ Пембльчуку. И тамъ сестра пришла въ такой азартъ по поводу двадцати пяти гиней, что пожелала непремѣнно.отпраздновать этотъ неожиданный даръ обѣдомъ въ «Голубомъ Вепрѣ», и Пембльчукъ долженъ былъ скакать въ своей телѣжкѣ за Геббльсами и Вопслемъ.
Ея предложеніе было принято, и я провелъ очень печальный день. Казалось, все общество единодушно рѣшило, что. я былъ какимъ-то совершенно излишнимъ придаткомъ на. этомъ празднествѣ, и въ довершеніе моихъ бѣдъ каждый, отъ времени, до времени, за неимѣніемъ ничего, лучшаго, спрашивалъ меня, почему я не веселюсь. Мнѣ оставалось только увѣрять, что, напротивъ, я очень веселюсь, хотя на самомъ дѣлѣ я не зналъ, куда дѣваться отъ скуки.
Но они были взрослые, могли дѣлать, что хотѣли и пользовались этимъ. Мерзавецъ Пембльчукъ, считавшійся, виновникомъ торжества, сидѣлъ на первомъ мѣстѣ и, обратившись къ присутствующимъ съ рѣчью, которой я былъ главнымъ предметомъ, ехидно заявилъ, что, какъ значится въ моихъ бумагахъ, я подвергаюсь тюремному заключенію, если буду играть въ карты, пьянствовать, посѣщать дурное общество и поздно возвращаться домой, или окажусь замѣшаннымъ въ какихъ-либо другихъ предосудительныхъ поступкахъ, при чемъ, чтобы лучше иллюстрировать свои замѣчанія, поставилъ меня на стулъ возлѣ себя.
Вотъ еще нѣсколько, воспоминаній, сохранившихся у меня отъ этого празднества. Во-первыхъ, мнѣ не давали спать, и лишь только я начиналъ клевать носомъ, меня будили и заставляли веселиться. Во-вторыхъ, въ концѣ вечера мистеръ Вопсль продекламировалъ намъ оду Коллинза и бросилъ въ насъ свой окровавленный мечъ съ такимъ эффектомъ, что служитель пришелъ намъ доложить: «Негоціанты изъ нижняго этажа свидѣтельствуютъ вамъ свое почтеніе и просятъ вспомнить, что здѣсь не циркъ!» Въ-третьихъ, на обратномъ пути всѣ были, въ прекрасномъ расположеніи духа, и пѣли: «О, дѣва прелестная», при чемъ мистеръ Вопсль пѣлъ громовымъ басомъ и (въ отвѣтъ на нелѣпые и дерзкіе разспросы несноснаго запѣвалы этой пѣсни, который отъ нечего дѣлать интересуется частной жизнью остальныхъ поющихъ) утверждалъ, что онъ человѣкъ съ сѣдыми пышными власами и онъ же злополучный странникъ съ усталыми ногами. Помню, наконецъ, что когда я добрался до своей маленькой спаленки, я чувствовалъ себя совершенно несчастнымъ и былъ глубоко убѣжденъ, что никогда не полюблю ремесла Джо. А вѣдь и любилъ его прежде; но, что было, то прошло!
Глава XIV.
правитьТяжело стыдиться своего дома, очень можетъ быть, что въ этомъ чувствѣ таится черная неблагодарность, и тяжесть его является лишь должнымъ возмездіемъ; какъ бы то ни было, но могу засвидѣтельствовать, что оно очень мучительно.
Нашъ домъ никогда не представлялъ для меня особенной прелести, благодаря характеру моей сестры, но Джо считалъ его святыней, и я вѣрилъ Джо.
Я вѣрилъ, что наша парадная гостиная была самымъ изящнымъ изъ салоновъ; я вѣрилъ, что наша парадная дверь есть таинственное преддверіе храма роскоши, торжественное открытіе котораго всегда сопровождается принесеніемъ въ жертву жареныхъ куръ; я вѣрилъ, что наша кухня, если и не слишкомъ пышное, то все же очень приличное помѣщеніе; я считалъ нашу кузницу блестящимъ путемъ къ зрѣлости и независимости. Но прошелъ годъ, и все измѣнилось. Теперь все это казалось мнѣ грубымъ и вульгарнымъ, и я ни подъ какимъ видомъ не хотѣлъ бы, чтобы Эстелла и миссъ Гевишамъ видѣли мой домъ,
Самъ ли я былъ виновенъ въ такомъ неблагодарномъ состояніи, моей души, падала ли вина на миссъ Гевишамъ или на мою сестру, теперь это ни для кого не важно. Я рѣзко измѣнился — дѣло было сдѣлано. Дурно ли, хорошо ли это было, простительно или непростительно, но фактъ былъ налицо.
Прежде мнѣ казалось, что стоитъ мнѣ только засучить рукава своей рубашки и войти въ кузницу подмастерьемъ моего Джо, и я буду гордъ и счастливъ. Теперь, когда мечта обратилась въ дѣйствительность, я чувствовалъ только, что весь вымазанъ угольной пылью и что, на душѣ у меня, такая тяжесть, въ сравненіи съ которой наковальня была перышкомъ. Въ моей послѣдующей жизни были случаи (какъ и въ жизни большинства людей), когда я чувствовалъ, будто густая завѣса спускалась на время на всѣ ея интересы и радости, застилая отъ меня все, кромѣ тупого страданія. Но никогда эта завѣса не была такъ густа и тяжела, какъ теперь, когда мой жизненный путь разстилался прямо предо мною, и я уже вступилъ на него, сдѣлавшись ученикомъ Джо.
Я помню, что въ позднѣйшемъ періодѣ моего «ученья» я имѣлъ обыкновеніе, по воскресеньямъ, вечеромъ, когда становилось совсѣмъ темно, отправляться на кладбище, я простаивалъ тамъ подолгу, сравнивая свою будущность съ видомъ пустыннаго болота и находя между ними огромное сходство, и то, и другое было плоско и низменно, и тамъ, и здѣсь былъ неизвѣстный путь и густой туманъ, сливавшійся съ моремъ. Какъ въ первые, такъ и въ послѣдующіе дни своего ученичества, я былъ одинаково несчастливъ; но мнѣ пріятно сознавать, что во все это время Джо никогда, ни разу не слыхалъ отъ меня слова ропота; это почти единственная вещь, которую отрадно мнѣ вспоминать, когда я думаю о годахъ моего ученичества!
Но и тутъ вся заслуга принадлежитъ не мнѣ, а Джо. Я не убѣжалъ, не поступилъ въ солдаты или матросы — не потому, чтобъ я былъ вѣренъ своему слову и честенъ, а потому, что честенъ былъ Джо. Не моя вѣра въ святость труда заставила меня работать съ достаточнымъ рвеніемъ, хотя и противъ воли, но глубокая вѣра въ нее Джо. Нѣтъ возможности прослѣдить, какъ далеко простирается въ мірѣ вліяніе хорошаго честнаго человѣка, сознающаго и понимающаго свой долгъ, но вполнѣ возможно опредѣлить, насколько такое вліяніе коснулось васъ самихъ, и я хорошо знаю, что каждая капля добра, какое только проявлялось во мнѣ во время моей ученической жизни, исходила отъ скромнаго, простого, всѣмъ довольнаго Джо, а не отъ меня, безпокойнаго, недовольнаго, терзаемаго ненасытнымъ честолюбіемъ.
Чего мнѣ недоставало — кто могъ это сказать? Я и самъ не могъ бы, потому что не зналъ. Я боялся одного, что въ какой-нибудь злосчастный день и минуту, когда я буду особенно грязенъ и вульгаренъ, я подыму глаза отъ работы и увижу, что Эстелла смотритъ на меня въ окно кузницы. Я не могъ отдѣлаться отъ страха, что рано или поздно она застанетъ меня за самой грязной работой, съ лицомъ и руками, почернѣвшими отъ сажи, и станетъ издѣваться надо мной и презирать меня. Часто по вечерамъ, когда я работалъ мѣхами, и мы вдвоемъ съ Джо пѣли «Стараго Клема», я вспоминалъ, какъ мы пѣвали эту пѣсню у миссъ Гевишамъ; воображеніе мое разыгрывалось, и мнѣ мерещилось въ огнѣ лицо Эстеллы съ ея прелестными, — развѣвающимися отъ вѣтра волосами и чудными глазами, презрительно смотрѣвшими на меня; въ такія минуты я съ замираніемъ сердца всматривался въ ночной мракъ, глядѣвшій въ окна кузницы, и мнѣ чудилось, что Эстелла сейчасъ только отвернулась отъ окна, и я вѣрилъ, что она пришла наконецъ.
Когда послѣ этого мы сходились за ужиномъ, и наша кухня, и ѣда казались мнѣ еще грубѣе, еще безвкуснѣе, чѣмъ обыкновенно, и мое неблагодарное сердце сильнѣе, чѣмъ когда-либо, наполнялось чувствомъ стыда за свой домъ.
Глава XV.
правитьЯ сталъ слишкомъ великъ для школы бабушки мистера Вопсля, и мои занятія подъ руководствомъ этой нелѣпой особы пришли къ концу. Но Бидди успѣла передать мнѣ все, что знала сама, начиная съ маленькаго прейсъ-куранта и кончая комической пѣсенкой, которую она когда-то купила за полпенни. Хотя единственной, сколько-нибудь связной частью этого литературнаго произведенія были только слѣдующія строки:
Когда въ городъ Лондонъ я попалъ, господа,
Ту-руль, лу-руль,
Ту-руль, лу-руль.
Чуть было я тамъ не пропалъ, господа,
Ту-руль, лу-руль,
Ту-руль, лу-руль!
Тѣмъ, не менѣе, въ своемъ стремленіи къ просвѣщенію, я отнесся къ этой пѣсенкѣ очень серьезно и самымъ добросовѣстнымъ образомъ выучилъ ее наизусть. Насколько помню, я ни, мало не сомнѣвался въ ея достоинствахъ и только находилъ (какъ нахожу и теперь), что эти «ту-руль, лу-руль» наполняли ее немножко въ ущербъ поэзіи. Жажда просвѣщенія побудила меня обратиться и къ мистеру Вопслю съ просьбой удѣлить мнѣ нѣсколько крохъ изъ своего богатаго запаса умственной пищи, на что онъ любезно согласился. Вышло, однако, что я оказался въ роли драматическаго манекена, котораго онъ угощалъ своими монологами, обнималъ, орошалъ слезами, стращалъ, трясъ за шиворотъ, закалывалъ и поражалъ на всевозможные лады; поэтому я скоро отказался отъ такого курса наукъ, впрочемъ не прежде, чѣмъ мистеръ Вопсль разъ десять отколотилъ меня въ своемъ поэтическомъ восторгѣ.
Всѣ свои познанія я старался передать Джо. Впрочемъ, это заявленіе звучитъ такъ громко, что я по совѣсти не могу оставить его безъ объясненія. Мнѣ хотѣлось только, чтобы Джо не смотрѣлъ такимъ неотесанымъ, такимъ невѣждой, чтобъ онъ сталь болѣе достоинъ моего общества и чтобъ Эстеллѣ было не за что его презирать.
Старая батарея на болотахъ была мѣстомъ нашихъ научныхъ занятій, а разбитая аспидная доска и кусочекъ грифеля — нашими учебными пособіями, къ которымъ Джо всегда присоединялъ еще и свою трубку. Я не знаю, было ли хоть разъ, чтобы Джо помнилъ свой урокъ отъ воскресенья до воскресенья, и вообще сомнѣваюсь, чтобъ онъ пріобрѣлъ подъ моимъ руководствомъ какія-либо свѣдѣнія. Какъ бы то ни было, когда онъ курилъ на батареѣ, онъ дѣлалъ это съ гораздо болѣе осмысленнымъ видомъ, чѣмъ во всякомъ другомъ мѣстѣ — съ ученымъ видомъ, можно сказать, — какъ будто онъ сознавалъ, что его успѣхи громадны. Милый человѣкъ! Я почти увѣренъ, что онъ услаждалъ себя этимъ пріятнымъ сознаніемъ.
Хорошо было на батареѣ — тихо, спокойно… Вдали, за земляной насыпью, мелькали паруса, и иногда, во время отлива, казалось, будто это паруса затонувшихъ кораблей, которые все еще плывутъ по дну рѣки. При видѣ кораблей, выходившихъ въ море съ распущенными бѣлыми парусами, я почему-то всегда вспоминалъ миссъ Гевишамъ и Эстеллу, и всякій разъ какъ длинный косой солнечный лучъ освѣщалъ вдали облако, парусъ, зеленѣющій откосъ холма или береговую линію, я опять таки думала о нихъ обѣихъ. Миссъ Гевишамъ, Эстелла, странный домъ и странная жизнь въ немъ имѣли въ моихъ глазахъ какую-то необъяснимую связь съ тѣмъ, что казалось мнѣ живописнымъ.
Въ одно изъ такихъ воскресеній Джо, наслаждаясь своей трубкой, рѣшительно объявилъ, что ему ничего не лѣзетъ въ голову, и я махнулъ на него рукой. Я лежалъ на насыпи, опершись подбородкомъ на руку, и смотрѣлъ вдаль, отыскивая слѣды миссъ Гевишамъ и Эстеллы и на небѣ, и на водѣ, и всюду, куда только обращался мой взглядъ, пока не рѣшился наконецъ высказать мысль, которая давно уже сидѣла у меня въ головѣ.
— Джо, — сказалъ я, — не думаешь ли ты, что мнѣ слѣдовало бы сдѣлать визитъ миссъ Гевишамъ?
— Какъ тебѣ сказать, Пипъ? — отвѣчалъ Джо, немного подумавъ. — Зачѣмъ? — вотъ вопросъ.
— Какъ зачѣмъ, Джо? А зачѣмъ вообще дѣлаютъ визиты?
— Правда, есть визиты, про которые трудно сказать, зачѣмъ ихъ дѣлаютъ. НО что касается твоего визита къ миссъ Гевишамъ, то она можетъ подумать, что тебѣ что-нибудь нужно, что ты чего-нибудь ждешь отъ нея.
— Но вѣдь я могу сказать ей, что мнѣ ничего не нужно. Какъ ты думаешь, Джо?
— Конечно можешь, старина, — отвѣчалъ Джо. — И она можетъ повѣрить тебѣ, а можетъ и не повѣрить.
Джо чувствовалъ, такъ же какъ и я, что доводъ его очень силенъ и, чтобъ не ослабить его повтореніемъ, принялся энергично затягиваться изъ своей трубки.
— Вотъ видишь; Пипъ, — сказалъ онъ снова, какъ только опасность повториться миновала для него. — Миссъ Гевишамъ сдѣлала тебѣ щедрый подарокъ. И когда миссъ Гевишамъ сдѣлала тебѣ свой щедрый подарокъ, въ то самое время она вернула меня и сказала, что это все.
— Да, Джо, я слышалъ.
— Все, — повторилъ Джо очень выразительно.
— Да говорю тебѣ, Джо, что я слышалъ.
— А это, Пипъ, между нами будь сказано, можетъ значить — шабашъ, — каждый самъ по себѣ. Я на сѣверъ, а ты на югъ, и держись каждый своей стороны.
Я тоже это думалъ, и мнѣ было вовсе не утѣшительно знать, что Джо одного со мною мнѣнія, потому что это дѣлало мою догадку болѣе вѣроятной.,
— Но, Джо…
— Что ты, старый товарищъ?
— Вотъ уже почти годъ, какъ я записанъ твоимъ подмастерьемъ, и ни разу за все это время я не благодарилъ миссъ Гевишамъ, не справлялся о ней и ничѣмъ не выказалъ, что помню ее.
— Это правда, Пипъ, и, пожалуй, тебѣ слѣдовало бы выковать ей на память всѣ четыре подковы, хотя, — между нами будь сказано, — даже цѣлая дюжина подковъ можетъ показаться не совсѣмъ приличнымъ подаркомъ за неимѣніемъ копытъ…
— Да я говорю совсѣмъ не о подаркѣ, Джо.
Но мысль о подаркѣ крѣпко засѣла въ головѣ Джо, и онъ не могъ такъ легко съ ней разстаться.
— Или, напримѣръ, — продолжалъ онъ, — если бъ ты надумалъ сковать ей новую цѣпь для парадной двери или, скажемъ, гроссъ[1] или два круглыхъ винта для домашняго употребленія, или наконецъ какую-нибудь мелкую вещицу, вродѣ вилки для гренковъ, или таганчикъ на случай, если бъ ей вздумалось поджарить себѣ салакушки…
— Я и не собирался дѣлать ей подарки, Джо, — повторилъ я.
— И знаешь, Пипъ, — продолжалъ Джо все о томъ же, какъ будто это я, а не онъ настаивалъ на подаркахъ, — на твоемъ мѣстѣ я бы и не дѣлалъ. Нѣтъ, ни за что. Ну на что ей дверная цѣпь, когда двери у нея и такъ всегда на цѣпи. Круглые винты тоже какъ-то неловко дарить. А вилка… вилку придется дѣлать изъ мѣди, а въ этомъ ты не мастакъ. Что же касается до тагана, то будь у тебя хоть золотыя руки, на таганѣ ты не отличишься, потому таганъ и есть таганъ, — говорилъ Джо, усиленно напирая на свои слова съ явнымъ желаніемъ вывести меня изъ упорнаго заблужденія, — и что бы ты тамъ ни придумывалъ, какъ бы ни мудрилъ, а таганъ всегда останется таганомъ.
— Голубчикъ Джо! — закричалъ я въ отчаяніи, хватая его за рукавъ, — ради Бога, перестань. У меня и въ головѣ не было дѣлать подарки миссъ Гевишамъ.
— Ну, да, Пипъ, — согласился Джо тономъ человѣка, успѣвшаго наконецъ убѣдить своего противника, — то-то я и говорю. Ты совершенно правъ.
— Ну, да, Джо; но я хотѣлъ тебѣ вотъ что сказать: у насъ теперь мало работы, и если бъ ты завтра отпустилъ меня на полъ дня, я бы сходилъ въ городъ и навѣстилъ миссъ Эст… Гевишамъ.
— Но, Пипъ, — замѣтилъ важно Джо, — ее зовутъ, кажется, не Эстгевишамъ, или, можетъ, ее перекрестили?
— Знаю, знаю, Джо. Я просто обмолвился. Ну, такъ какъ же ты думаешь?
Джо думалъ, что если я нахожу это нужнымъ, то и онъ того же мнѣнія. Но онъ поставилъ условіемъ, что, если меня примутъ нелюбезно и не пригласятъ повторить мой визитъ, просто какъ визитъ, который былъ сдѣланъ безъ всякой задней мысли, съ единственной цѣлью поблагодарить за оказанную милость, то мое посѣщеніе не должно повторяться. Этому условію я обѣщалъ подчиниться.
У Джо былъ работникъ, которому, онъ платилъ жалованье понедѣльно; звали его Орликъ. Онъ увѣрялъ, будто его христіанское имя было Дольджъ, — явная безсмыслица; но онъ былъ такъ упрямъ, что вѣроятно и въ данномъ случаѣ не заблуждался самъ, а просто хотѣлъ подсмѣяться надъ легковѣріемъ нашей деревни. Онъ былъ широкоплечій, мускулистый, смуглый парень, очень сильный, никогда и никуда не торопившійся, а всегда ходившій въ развалку. Являясь на работу, онъ имѣлъ видъ человѣка, который пришелъ не съ опредѣленной цѣлью, а совершенно случайно забрелъ въ кузницу, и вообще куда бы онъ ни шелъ — обѣдать ли къ «Веселымъ Гребцамъ» или домой ночевать — онъ тащился, какъ какой-нибудь Каинъ или Вѣчный жидъ, какъ будто самъ не зналъ, куда онъ идетъ, и не имѣлъ ни малѣйшаго намѣренія, возвращаться. Онъ квартировалъ у шлюзнаго сторожа на болотахъ и въ рабочіе дни выползалъ изъ своей берлоги и плелся на работу, засунувъ руки въ карманы, съ узелкомъ за спиной, въ которомъ былъ завязанъ его обѣдъ.
По воскресеньямъ онъ обыкновенно лежалъ на шлюзахъ или простаивалъ цѣлый день, прислонившись къ скирдѣ или ригѣ. Ходилъ, онъ, какъ уже сказано, всегда въ перевалку, уставивъ глаза, въ землю и пыхтя, какъ паровозъ; а когда съ нимъ заговаривали или заставляли его такъ или иначе оглянуться, онъ подымалъ глаза не то съ сердитымъ, не то съ удивленнымъ видомъ, какъ, будто онъ вѣчно былъ поглощенъ; одной мыслью: — какъ странно и обидно никогда не думать.
Этотъ угрюмый малый не долюбливалъ меня. Когда я былъ, очень малъ и робокъ, онъ старался меня увѣрить, что въ кузницѣ, въ самомъ темномъ углу, живетъ чортъ, что онъ, Орликъ, хорошо его знаетъ, что черезъ каждыя семь лѣтъ необходимо растапливать горнъ живымъ мальчикомъ, и что скоро и я пойду на подтопку. Весьма вѣроятно, что, когда я сдѣлался подмастерьемъ, Орликъ сталъ бояться, какъ бы со временемъ я не занялъ его мѣста, потому-что антипатія его ко мнѣ еще усилилась. Не то, чтобъ онъ высказывалъ или явно показывалъ свое недоброжелательство — нѣтъ, но я замѣчалъ, что онъ всегда выбивалъ искры Въ мою сторону, и если я затягивалъ «Стараго Клема», онъ подпѣвалъ мнѣ непремѣнно не въ тактъ.
Дольджъ Орликъ былъ уже за работой въ кузницѣ, когда на слѣдующій день я напомнилъ Джо его обѣщаніе отпустить меня на полъ дня…. Тутъ онъ-ничего не сказалъ, потому что ковалъ вмѣстѣ съ Джо полосу желѣза, только что вынутую изъ огня, а я раздувалъ мѣха, но, немного погодя, заговорилъ, опершись на молотокъ:
— Послушайте, хозяинъ: надѣюсь, вы не намѣрены поблажать только одному изъ насъ. Разъ вы дали праздникъ малюткѣ Пипу, такъ пусть будетъ праздникъ и старику Орлику.
Ему было лѣтъ двадцать пять, но онъ всегда.говорилъ о себѣ, какъ о старикѣ.
— На что тебѣ праздникъ, Джо?
— Какъ на что? На то же на что и ему, — отвѣчалъ Орликъ.
— Пипъ идетъ въ городъ, — сказалъ Джо.
— Ну что жъ, и старикъ Орликъ пойдетъ въ городъ, — возразилъ этотъ герой. — Въ городъ могутъ и двое идти. Дорога никому не заказана.
— Не горячись, сказалъ Джо.
— А кто мнѣ запретитъ? — ворчалъ Орликъ. — Ишь ты, въ городъ! Знаемъ мы эти штуки, Нѣтъ, хозяинъ! Поблажки тутъ не къ мѣсту, а ужъ поблажать — такъ обоимъ.
Но хозяинъ рѣшительно отказался продолжать разговоръ, пока работникъ не угомонится. Тогда Орликъ бросился къ горну, выхватилъ оттуда раскаленную полосу желѣза, замахнулся ею на меня, какъ будто хотѣлъ проткнуть меня насквозь, потомъ повертѣлъ, ее надъ моей головой, и наконецъ положилъ на наковальню и сталъ, по ней колотить съ такимъ остервенѣніемъ, словно вмѣсто желѣза подъ молоткомъ лежалъ я, а сыпавшіяся искры были брызги моей крови. Когда онъ доколотился до того, что весь вспотѣлъ, а желѣзо остыло, онъ снова оперся на молотокъ и сказалъ:
— Хозяинъ!
— Что, успокоился? — спросилъ его Джо.
— Успокоился, — отвѣчалъ угрюмо Орликъ.
— Ладно. Такъ пусть, — потому работаешь ты, не хуже другимъ, — пусть будетъ праздникъ для всѣхъ, — сказалъ Джо.
Въ это время сестра стояла на дворѣ, все слышала (она подсматривала и подслушивала за нами безъ всякаго зазрѣнія совѣсти) и мгновенно кинулась къ окну.
— Такъ, такъ, это похоже на тебя, дурака! — закричала она на Джо. — Пускать гулять этакихъ лѣнтяевъ! Видно, ты богачъ, что можешь швырять деньги! Хотѣла бы я быть его хозяиномъ!
— Будь ваша власть, вы бы всѣхъ прибрали къ рукамъ, — огрызнулся Орликъ съ злобной усмѣшкой.
— Оставь ее, сказалъ ему Джо.
— Да ужъ конечно приструнила бы всѣхъ болвановъ и мошенниковъ, — отрѣзала въ свою очередь сестра, начиная кипятиться, — и первымъ дѣломъ принялась бы за твоего хозяина, этого болвана изъ болвановъ, и за тебя, потому ты такой подлецъ, такой мошенникъ, что на рѣдкость; такого не сыскать, я думаю, до самой французской границы. Вотъ тебѣ!!
— Вы просто вздорная баба, тетушка Гарджери! — проворчалъ работникъ. — Если это даетъ право судить о мошенникахъ, такъ вы отличный судья.
— Оставь ее въ покоѣ, говорятъ тебѣ! повторилъ Джо.
— Что ты сказалъ? — визжала сестра. — Что ты сказалъ? Что этотъ негодяй Орликъ сказалъ обо мнѣ, Пипъ? Какъ онъ обозвалъ меня при моемъ мужѣ? О! О! О!
Каждое изъ этихъ восклицаній было воплемъ. Вообще, говоря о моей сестрѣ, я долженъ замѣтить, что для нея, какъ и для всѣхъ сварливыхъ женщинъ, которыхъ мнѣ когда-либо приходилось встрѣчать, вспыльчивость отнюдь не могла служить извиненіемъ, потому что, выходя, изъ себя она поддавалась гнѣву совсѣмъ не невольно, на сознательно и обдуманно взвинчивала себя, пока не приходила постепенно въ слѣпую, неистовую ярость.
— Какъ назвалъ онъ меня при этомъ низкомъ человѣкѣ, который клялся меня защищать? О! поддержите меня! О!
— Ахъ ты! — пробормоталъ, сквозь зубы, работникъ. — Поддержалъ бы я тебя, кабы, ты была моя жена! Подержалъ бы подъ насосомъ, небось, живо бы остыла.
— Да оставь же, сказано тебѣ! — еще разъ повторилъ Джо.
— Послушайте, люди добрые! — завопила сестра не своимъ голосомъ и всплеснула руками. Это была уже вторая степень. — Послушайте, какъ меня честитъ этотъ Орликъ! Въ моемъ собственномъ домѣ. Меня, замужнюю женщину! А мужъ стоитъ тутъ же и хлопаетъ ушами! О! О! О!
Тутъ сестра, вдоволь накричавшись, принялась бить себя и въ грудь и по колѣнамъ, сорвала съ себя чепчикъ и начала рвать волосы, это была послѣдняя станція на пути къ бѣшенству. Превратившись теперь въ настоящую фурію и чувствуя, что достигла полнѣйшаго успѣха, она бросилась къ двери, которую я къ счастью успѣлъ запереть передъ ея носомъ.
Что оставалось дѣлать бѣдному Джо послѣ того, какъ всѣ его замѣчанія пропустили мимо ушей? Ясно, — подойти къ работнику и спросить его, какое право онъ имѣлъ вмѣшиваться между нимъ и мистрисъ Джо и хватитъ ли у него храбрости выйти на расправу. Старикъ Орликъ понялъ, что ему оставался только одинъ выходъ, и, не заставивъ себя ждать, занялъ оборонительную позицію. Не снимая даже своихъ опаленныхъ фартуковъ, они схватились, какъ два великана. Но я не видалъ человѣка, который могъ бы устоять противъ Джо, и Орликъ, не хуже того бѣднаго молодого джентльмена, вскорѣ очутился въ кучѣ, угольной пыли, откуда ни мало не спѣшилъ встать. Тогда Джо отперъ дверь, поднялъ сестру, которая упала безъ чувствъ у окна, вѣроятно насладившись предварительно зрѣлищемъ драки, отнесъ въ домъ; уложилъ, въ постель и сталъ убѣждать прійти въ себя, но она только металась и запускала руки въ волосы Джо. Затѣмъ наступила тишина и безмолвіе, обыкновенно смѣняющія всякую бурю, и я отправился наверхъ одѣваться, съ тѣмъ чувствомъ, которое всегда являлось у меня съ наступленіемъ подобнаго затишья, съ такимъ чувствомъ, какъ будто было воскресенье или въ домѣ кто-нибудь умеръ.
Когда я сошелъ внизъ, Джо и Орликъ мели кузницу, и только разсѣченная ноздря Орлика, не придававшая его лицу ни красоты, ни выразительности, напоминала о происшедшемъ недоразумѣніи. Изъ «Веселыхъ Гребцовъ» появилась кружка пива, и они поочередно прикладывались къ ней самымъ мирнымъ образомъ. Затишье послѣ бури навѣяло, на Джо философски-мирное настроеніе;. онъ вышелъ проводить меня на дорогу и счелъ долгомъ напутствовать замѣчаніемъ, которое, по его мнѣнію, могло мнѣ пригодиться:. «За штилемъ штормъ, за штормомъ штиль — такова жизнь, Пипъ».
Не стану описывать ни тѣхъ нелѣпыхъ чувствъ (потому что серьезныя чувства взрослыхъ принято считать смѣшными въ ребенкѣ), съ которыми я шелъ къ миссъ Гевишамъ, ни того, какъ я ходилъ взадъ и впередъ мимо калитки, прежде чѣмъ рѣшился позвонить, ни того, какъ я чуть было не ушелъ: не позвонивъ, и навѣрное ушелъ бы, располагай я своимъ временемъ и имѣй возможность снова вернуться.
Калитку отворила миссъ Сара Покетъ, а не Эстелла.
— Какъ такъ? Ты опять здѣсь?. — спросила миссъ Покетъ. — Что тебѣ нужно?
Когда я заявилъ, что пришелъ навѣсилъ миссъ Гевишамъ, Сара видимо задумалась, не отправить ли меня по-добру по-здорову; но, должно быть, потомъ побоялась принять на себя отвѣтственность; какъ бы то ни было, она впустила меня и вскорѣ вернулась съ приказаніемъ «идти на верхъ».
Все здѣсь оставалось попрежнему, и миссъ Гевишамъ была одна,
— Ну, — сказала она, глядя на меня въ упоръ. — Надѣюсь, тебѣ ничего не нужно? Ты ничего не получишь.
— Мнѣ ничего не нужно, миссъ Гевишамъ; я пришелъ только сказать вамъ, что дѣла мои идутъ хорошо и что я очень вамъ благодаренъ.
— Ну, ну, хорошо, — и она по обыкновенію нетерпѣливо замахала своими костлявыми пальцами. — Заходи иногда, приходи въ день твоего рожденія. A! — закричала она, вдругъ поворачиваясь ко мнѣ вмѣстѣ съ кресломъ. — Ты оглядываешься, ты ищешь Эстеллу! Да?
Я въ самомъ дѣлѣ искалъ глазами Эстеллу и пробормоталъ, запинаясь: «Надѣюсь, что она здорова».
— Она въ чужихъ краяхъ, — сказала миссъ Гевишамъ. — Учится, чтобы быть настоящей леди. Далеко заѣхала. Все хорошѣетъ. Всѣ, кто нe видитъ, восхищаются ею. Ты чувствуешь, что потерялъ ее, не правда ли?
Въ ея послѣднихъ словахъ было столько злорадства и, сказавъ ихъ, она засмѣялась такимъ непріятнымъ смѣхомъ, что я рѣшительно не зналъ, что ей отвѣтить. Впрочемъ она избавила меня отъ этого труда, распрощавшись со мной. Когда Сара съ своей орѣховой физіономіей заперла за мной калитку, я больше, чѣмъ когда-либо, возненавидѣлъ и свой домъ, и свое ремесло, и все на свѣтѣ. Вотъ и все, что и выигралъ отъ этого посѣщенія.
Безцѣльно бродя по главной улицѣ, безутѣшно осматривая витрины лавокъ и думая о томъ, что бы я купилъ, если бъ былъ джентльменомъ, я увидѣлъ, что изъ книжной лавки выходитъ мистеръ Вопсль. Мистеръ Вопсль держалъ въ рукахъ умилительную трагедію «Джорджъ Барнвель»; онъ только что заплатилъ за нее шесть пенсовъ, съ твердымъ намѣреніемъ обрушить каждое ея слово на голову мистера Пембльчука, къ которому шелъ теперь пить чай. Увидѣвъ меня, онъ видимо рѣшилъ, что такой слушатель ниспосланъ ему самимъ провидѣніемъ, а потому вцѣпился въ меня и потащилъ меня къ Пембльчуку. Я зналъ, что дома будетъ скучно; къ тому же ночь была, такая темная, а дорога глухая, когда бываешь радъ всякому попутчику; я не особенно упирался, и, мы повернули, къ дому мистера Пембльчука какъ разъ въ то время, когда начали освѣщать улицы и, лавки.
Я никогда не бывалъ на представленіи «Джорджа Барнвеля» и не знаю, какъ долго оно обыкновенно тянется, но зато я отлично знаю, что въ этотъ вечеръ оно протянулось до половины десятаго, и когда мистеръ Вопсль попалъ наконецъ въ Ньюгетъ, я думалъ, что онъ никогда не дойдетъ до эшафота, такъ страшно медленно подвигался онъ впередъ даже сравнительно съ остальными періодами своей позорной карьеры. Я находилъ, что съ его стороны просто безсовѣстно жаловаться, будто онъ погибаетъ во цвѣтѣ лѣтъ; мнѣ казалось, что онъ успѣлъ не только отцвѣсть, — но и совсѣмъ засохнуть къ концу пьесы. Впрочемъ это еще былъ только вопросъ нѣкоторыхъ длиннотъ и вообще скучнаго содержанія пьесы. Но что казалось мнѣ всего, обиднѣй, такъ это примѣненіе всей этой шумной исторіи къ моей ни въ чемъ неповинной личности. Когда Барнвель началъ уклоняться съ прямого пути, я положительно чувствовалъ потребность оправдываться, такъ давилъ меня негодующій взоръ мистера Пембльчука. Вопсль, съ своей стороны, прилагалъ всѣ старанія выставить меня въ самомъ гнусномъ свѣтѣ. Жестокій и малодушный негодяй, я убилъ своего дядю, не имѣя за себя ни одного смягчающаго обстоятельства. Мильвудъ разбивалъ меня своими доводами на каждомъ шагу. Любовь ко мнѣ дочери моего хозяина представлялась какимъ-то безуміемъ, а о моемъ позорно трусливомъ поведеніи въ роковое утро я могу только сказать, что оно вполнѣ соотвѣтствовало общему ничтожеству моего характера. Даже послѣ, того, какъ я былъ наконецъ повѣшенъ, и Вопсль закрылъ книгу, м-ръ Пембльчукъ все еще сидѣлъ, не сводя съ меня глазъ, и твердилъ качая головой: «Остерегайся, мальчикъ, остерегайся», какъ будто не подлежало ни малѣйшему сомнѣнію, что, найдись у меня родственникъ, который имѣлъ бы слабость облагодѣтельствовать меня, я непремѣнно убилъ бы его.
Была черная ночь, когда мы съ Вопслемъ пустились наконецъ въ путь. За городомъ разстилался густой туманъ, пронизывавшій насъ насквозь холодомъ и сыростью. Фонарь, у заставы казался огромнымъ свѣтлымъ пятномъ и какъ будто перемѣнилъ мѣсто, а лучи его ложились въ туманѣ какой-то густой, плотной массой. Мы замѣтили это и разсуждали о томъ, что туманъ поднимается при перемѣнѣ вѣтра съ извѣстной части, нашихъ болотъ, какъ вдругъ наткнулись на человѣка, прижавшагося подъ навѣсомъ у заставы съ подвѣтренной стороны.
— Эй, — закричали мы, останавливаясь. — Это ты, Орликъ?
— Я, — отвѣчалъ онъ, выходя. — Я остановился на минутку, поджидалъ попутчиковъ.
— Однако ты поздненько, — замѣтилъ я.
— Да и ты не рано, — возразилъ онъ совершенно просто.
— Мы провели пріятный вечеръ, мистеръ Орликъ, — замѣтилъ мистеръ Вопсль, все еще увлеченный своимъ недавнимъ представленіемъ, — предавались интеллектуальнымъ наслажденіямъ.
Старикъ Орликъ промычалъ что-то въ отвѣтъ, давая понять, что ему нечего на это сказать, и мы втроемъ отправились дальше. Я спросилъ, гдѣ онъ провелъ свои полдня, въ городѣ или въ предмѣстьѣ.
— Вездѣ понемножку, — отвѣчалъ онъ. Я шелъ за вами. Я не видалъ васъ, но навѣрное былъ недалеко отъ васъ… А пушки-то опять палятъ.
— На галерахъ? — спросилъ я.
— Да, видно птички-то опять вылетѣли изъ клѣтокъ. Какъ стемнѣло, такъ и стали палить. Постойте: сейчасъ услышите.
И въ самомъ дѣлѣ, не успѣли мы пройти нѣсколькихъ саженей, какъ хорошо памятный мнѣ звукъ пушечнаго выстрѣла, умѣряемый густымъ туманомъ, долетѣлъ до насъ и тяжело раскатился по низинѣ вплоть до рѣки, какъ бы преслѣдуя и стращая бѣглецовъ.
— Хорошая ночка для побѣга, — сказалъ Орликъ. — Трудненько въ такую ночь поймать тюремную пташку за хвостъ.
Этотъ предметъ близко меня касался, и я молча раздумывалъ о немъ. Мистеръ Вопсль, войдя въ роль злополучнаго дяди читанной имъ трагедіи, размышлялъ вслухъ въ своемъ Кембервельскомъ саду.
Орликъ, запустивъ руки въ карманы, тяжело переваливался, не отставая отъ насъ. Кругомъ была сплошная сырость и тьма, и мы дружно шлепали по грязи. По временамъ звукъ сигнальной пушки, прозвучавъ надъ нами, грозно разносился по рѣкѣ. Я молча предавался своимъ думамъ. Мистеръ Вопсль пріятно умиралъ въ Кембервелѣ, необыкновенно игриво на Босвардскомъ полѣ и въ тяжелой агоніи въ Гластонбери. Орликъ отъ времени до времени мурлыкалъ: «Ну-ка, подружнѣй, старый Клемъ! Куйте посмѣлѣй, старый Клемъ!» Я думалъ, что онъ выпилъ, но онъ не былъ пьянъ.
Текъ мы дошли до деревни. Дорога вела мимо «Трехъ Веселыхъ Гребцовъ»; и къ нашему удивленію мы замѣтили тамъ сильное оживленіе, хотя было уже одиннадцать часовъ: двери были открыты настежь, а въ окнахъ мелькали необычные огни. Мистеръ Вопсль, предполагая, что поймали каторжника, зашелъ узнать, въ чемъ дѣло, и сейчасъ же выбѣжалъ назадъ.
— У васъ въ домѣ неладно, Пипъ, — сказалъ онъ, не останавливаясь. — Побѣжимъ!
— Что случилось? — спросилъ я, слѣдуя за нимъ. Орликъ бѣжалъ рядомъ со мной.
— Я не разобралъ хорошенько. Кто-то ворвался въ домъ, когда Джо Гарджери не было дома. Думаютъ, что бѣглые. Кого-то ранили…
Мы бѣжали такъ скоро, что было уже не до разспросовъ, и остановились только, очутившись въ нашей кухнѣ, Она была полна народа; вся деревня столпилась здѣсь и на дворѣ. На кухнѣ были лекарь, Джо и цѣлая толпа женщинъ; всѣ они возились посреди кухни, на полу. Праздные зрители При моемъ появленіи разступились, и я увидѣлъ сестру, лежащую безъ движенія на голомъ полу, куда свалилъ ее страшный ударъ по затылку, нанесенный неизвѣстной рукой въ то время, когда она стояла у печки, обратившись лицомъ къ огню. И это; лицо теперь ясно говорило, что она никогда уже больше не станетъ «кипятиться», пока будетъ женою Джо.
Глава XVI.
правитьГолова моя была еще полна Джорджемъ Барнвелемъ, и сначала я былъ склоненъ думать, что я непремѣнно какъ-нибудь причастенъ къ этому нападенію на мою сестру, и что во всякомъ случаѣ меня скорѣе, чѣмъ всякаго другого, должны заподозрить въ этомъ преступленіи, какъ близкаго ея родственника и притомъ многимъ ей обязаннаго, какъ это всѣмъ было извѣстно. Но на слѣдующее утро, обсуждая этотъ вопросъ при ясномъ дневномъ свѣтѣ и прислушиваясь ко всевозможнымъ толкамъ, я сталъ на иную, болѣе благоразумную точку зрѣнія. Вотъ что я узналъ:
Джо покуривалъ свою трубку въ кабачкѣ «Трехъ Веселыхъ Гребцовъ» съ четверти девятаго до десяти безъ пятнадцати минутъ. Пока онъ былъ тамъ, сестру видѣли у дверей нашей кухни: видѣлъ, работникъ одного фермера, который возвращался домой и раскланялся съ ней, проходя мимо. Этотъ человѣкъ не могъ съ точностью опредѣлить время, когда онъ ее видѣлъ (и при первой же попыткѣ сдѣлать это совсѣмъ запутался), но онъ твердо помнилъ, что еще не было и девяти. Когда въ десять часовъ безъ пяти минутъ Джо вернулся домой, онъ уже нашелъ ее лежащей на полу и сталъ звать на помощь. Огонь въ каминѣ пылалъ еще довольно ярко, и нагаръ у свѣчки былъ невеликъ; впрочемъ, свѣча была потушена.
Все въ домѣ было цѣло, и въ кухнѣ не оказалось никакого особеннаго безпорядка; только свѣча, стоявшая на столѣ (между дверью и сестрой, и притомъ такъ, что приходилась у нея за спиной), была погашена, да полъ залитъ кровью. Но на мѣстѣ преступленія нашли одну очень важную улику. Ударъ былъ нанесенъ въ голову и спину тяжелымъ тупымъ орудіемъ, и было видно, что, когда жертва уже упала,,івъ нее "бросили еще чѣмъ-то тяжелымъ. И когда Джо поднялъ ее, на полу возлѣ нея оказались распиленные пополамъ ножные кандалы.
Разсмотрѣвъ эти кандалы опытнымъ глазомъ кузнеца, Джо объявилъ, что они распилены давно. Слухи объ этомъ происшествіи быстро дошли до галеръ, оттуда прислали людей осмотрѣть кандалы, и они подтвердили мнѣніе Джо. Они не могли опредѣлить, когда именно владѣлецъ этихъ кандаловъ покинулъ галеры, но ручались, что они не принадлежали ни одному изъ двухъ каторжниковъ, бѣжавшихъ въ послѣднюю ночь. Къ тому же одинъ изъ нихъ былъ уже пойманъ, и кандалы оказались на немъ.
Зная то, что я зналъ, я, разумѣется, сдѣлалъ свои собственные выводы. Я былъ увѣренъ, что кандалы принадлежали моему каторжнику, что это было то самое желѣзо, которое онъ распилилъ на болотѣ, но я ни на минуту не приписывалъ ему самаго преступленія. Я думалъ, что одно изъ двухъ другихъ лицъ завладѣло этимъ желѣзомъ и воспользовалось имъ для своего страшнаго дѣла — или Орликъ, или тотъ незнакомецъ, что показывалъ мнѣ украдкой подпилокъ.
Что касается Орлика, то онъ дѣйствительно былъ въ городѣ, какъ говорилъ намъ при встрѣчѣ у заставы, его тамъ видѣли весь вечеръ въ различныхъ компаніяхъ и во многихъ кабачкахъ, а вернулся онъ со мной и съ мистеромъ Вопслемъ. Противъ него не было никакихъ уликъ, кромѣ недавней ссоры, но вѣдь сестра десятки тысячъ разъ ссорилась и съ нимъ, и со всѣми ее окружавшими. Съ другой стороны, не было уликъ и противъ незнакомца, вѣдь онъ приходилъ за своими банковыми билетами, между нимъ и сестрой не могло быть никакихъ недоразумѣній, такъ какъ сестра всегда была готова возвратить ихъ. Къ тому же тутъ, очевидно, и не было никакой ссоры: нападавшій подкрался такъ тихо и внезапно, что она упала, не успѣвъ даже обернуться.
Страшно было подумать, что я, хоть и невольно, все-таки доставилъ орудіе, и эта мысль преслѣдовала меня. Я страдалъ невыразимо, передумывая на всѣ лады, не раскрыть ли Джо эту тайну моего дѣтства, не разсказать ли ему откровенно все, какъ было. Въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ я каждый день рѣшалъ этотъ вопросъ отрицательно, и на другое же утро начиналъ колебаться. Наконецъ я пришелъ къ слѣдующему заключенію: тайна эта была теперь уже такъ стара, такъ срослась со мною, до такой степени стала частью меня самого, что я не въ силахъ былъ съ ней разстаться. Въ виду недавняго несчастья, къ которому она привела, эта тайна теперь, болѣе чѣмъ когда-либо, могла оттолкнуть отъ меня Джо, если бы онъ даже мнѣ повѣрилъ. Но я боялся, что онъ не повѣрить мнѣ и сочтетъ мой разсказъ за чудовищную выдумку, вродѣ баснословныхъ собакъ и телячьихъ котлетъ. Но и тутъ въ своемъ колебаніи между добромъ и зломъ, я вошелъ въ компромиссъ съ своею совѣстью, и рѣшилъ открыть Джо свою тайну при первомъ удобномъ случаѣ, если только увижу, что мое сознаніе можетъ помочь открыть преступника.
Лондонскіе полицейскіе и сыщики торчали у насъ въ домѣ около двухъ недѣль и занимались тѣмъ же, чѣмъ, судя по тому, что я слышалъ и читалъ, эти господа обыкновенно занимаются въ подобныхъ случаяхъ. Они хватали явно невинныхъ людей, ломали головы надъ явно нелѣпыми догадками и старались подогнать факты подъ свои выводы, вмѣсто того, чтобы выводить заключенія изъ фактовъ дѣла. Они любили стоять въ дверяхъ «Веселыхъ Гребцовъ» съ видомъ скрытныхъ, но все знающихъ людей, возбуждая удивленіе всего околотка, и умѣли тянуть свое пиво съ необыкновенно таинственнымъ видомъ, что, пожалуй, стоило умѣнья ловить преступниковъ, впрочемъ несовсѣмъ, потому что преступника они все-таки не поймали.
Конституціонныя власти давно уже очистили нашу территорію, а сестра все еще лежала тяжко больная. Зрѣніе ея было повреждено; предметы двоились къ ея глазахъ, и она хватала воображаемыя чашки и рюмки вмѣсто настоящихъ; слухъ и память тоже сильно пострадали, а рѣчь сдѣлалась почти непонятной. Когда она поправилась настолько, что ее можно было снести внизъ, нужно было всегда держать при ней мою доску, чтобы она могла изобразить письменно то, что была не въ силахъ пояснить словами. Такъ какъ (не говоря уже о почеркѣ) она была очень плохой грамотѣй, а Джо такой же чтецъ, то между ними возникали частыя недоразумѣнія, разрѣшать которыя обыкновенно приходилось мнѣ. Но и мнѣ часто случалось подавать ей мясо вмѣсто мяты, чулки вмѣсто булки, или звать Джо, когда нужно было заварить чай, и это еще были самые незначительные изъ моихъ промаховъ.
Но характеръ ея измѣнился къ лучшему: она сдѣлалась терпѣлива. Всѣ члены ея постоянно дрожали, это сдѣлалось теперь ея нормальнымъ состояніемъ, и черезъ каждые два три мѣсяца съ ней дѣлалось что-то въ родѣ столбняка; она хваталась руками за голову и оставалась иногда по цѣлымъ недѣлямъ почти безъ сознанія. Мы рѣшительно терялись, гдѣ найти для нея подходящую сидѣлку, пока насъ не выручилъ случай. Бабушка мистера Вопсля побѣдила наконецъ глупую привычку жить, съ которой столько лѣтъ напрасно боролась, и Бидди стала членомъ нашей семьи.
Спустя около мѣсяца послѣ того, какъ сестра снова появилась въ кухнѣ, Бидди пришла къ намъ съ маленькимъ пестрымъ сундучкомъ, въ которомъ было все ея имущество, и стала истиннымъ благословеніемъ для^всего нашего дома и прежде всего для Джо. Бѣдный малый былъ страшно подавленъ постояннымъ созерцаніемъ своей изувѣченной жены, и часто, ухаживая за нею по вечерамъ, оборачивался ко мнѣ со словами: «А какая красивая была женщина, Пипъ», и голубые глаза его затуманивались слезами. Бидди стала сразу такъ ловко ухаживать за больной, какъ будто знала ее съ самаго дѣтства; Джо имѣлъ теперь возможность лучше оцѣнить свою новую спокойную жизнь и могъ даже навѣщать «Веселыхъ Гребцовъ», что, разумѣется, для него было полезно. Кстати, очень характерная черта проницательности полиціи: всѣ бывшіе у насъ сыщики болѣе или менѣе подозрѣвали бѣднаго Джо (онъ то этого не зналъ) и единодушно признавали его хитрѣйшимъ изъ плутовъ.
Первымъ тріумфомъ Бидди въ ея новой роли было то, что она разрѣшила задачу, передъ которой я окончательно становился въ тупикъ, хотя сильно ломалъ надъ ней голову. Дѣло было такъ. Сестра моя постоянно рисовала на доскѣ какую-то фигуру, немного похожую на изуродованное печатное Т, и всячески старалась обратить наше вниманіе на этотъ знакъ, который, видно, долженъ былъ выражать собою то, въ чемъ она особенно нуждалась. Я перебиралъ всѣ предметы на Т, начиная съ тагана и кончая теркой, но никакъ не могъ угадать. Наконецъ мнѣ пришло въ голову, что фигура напоминала собою молотокъ; когда я прокричалъ ей въ ухо это слово, она принялась радостно стучать по столу, явно подтверждая мою догадку. Я принесъ ей одинъ за другимъ всѣ молотки, но оказалось опять не то; тогда я вспомнилъ про костыль, имѣвшій почти такую же форму, сбѣгалъ за костылемъ въ деревню и съ полной увѣренностью, что на этотъ разъ угадалъ, поднесъ его сестрѣ. Но она такъ закачала головой, что мы испугались, какъ бы при своемъ болѣзненномъ состояніи она не вывихнула шеи.
Когда сестра замѣтила, что Бидди легко понимаетъ ее, таинственный знакъ снова появился на доскѣ. Бидди внимательно посмотрѣла на него, выслушала мои объясненія, поглядѣла, что-то соображая, на сестру, на Джо (который всегда обозначался на доскѣ большимъ Д) и побѣжала въ кузницу; мы съ Джо пошли за ней.
— Ну, да, конечно! — воскликнула Бидди съ радостнымъ лицомъ: — Развѣ вы не видите, это она его требуетъ!
Орлика, разумѣется! Она забыла его имя и обозначала его рисункомъ молотка. Мы сказали ему, зачѣмъ зовемъ его въ кухню; онъ не спѣша положилъ свой молотокъ, вытеръ лобъ рукавомъ, потомъ фартукомъ и поплелся, переваливаясь и присѣдая въ колѣняхъ-тою лѣнивою походкой, которой онъ особенно отличался.
Каюсь, я ожидалъ, что сестра уличитъ его, и почувствовалъ нѣкоторое разочарованіе, увидѣвъ совершенно противоположный результатъ. Больная явно выразила желаніе быть съ нимъ въ дружескихъ отношеніяхъ, очень радовалась его присутствію и показывала знаками, чтобы его угостили виномъ.
Она слѣдила за выраженіемъ его лица, какъ бы желая удостовѣриться, что онъ остался доволенъ ея пріемомъ, и всячески старалась задобрить его, съ тѣмъ робкимъ видомъ, какой бываетъ у ребенка, когда онъ о чемъ-нибудь проситъ у строгаго учителя. Послѣ этого рѣдко проходилъ день безъ того, чтобы на доскѣ не появилось изображеніе молотка, и вслѣдъ затѣмъ Орликъ вваливался въ кухню, становился передъ сестрой и тупо глядѣлъ на нее, какъ будто не лучше меня понимая, что же наконецъ все это должно означать.
Глава XVII.
правитьТеперь потекла для меня обычная рабочая жизнь, не выходившая за предѣлы деревни и болотъ. Единственнымъ разнообразіемъ въ эту скучную эпоху были для меня дни моего рожденія. Въ эти дни я отправлялся съ визитомъ къ миссъ Гевишамъ. Калитку всегда отпирала миссъ Сара Покетъ; миссъ Гевишамъ я заставалъ всегда въ томъ же мѣстѣ, и она всякій разъ тѣмъ же тономъ и едва ли не въ тѣхъ же выраженіяхъ говорила мнѣ объ Эстеллѣ. Свиданіе продолжалось нѣсколько минутъ, а когда я уходилъ, она на прощанье давала мнѣ гинею и приказывала приходить въ слѣдующій день моего рожденія. Это повторялось изъ года въ годъ. Въ первый разъ я пытался было отказаться отъ гинеи, но она такъ сердито спросила меня, не ожидаю ли я большаго, что послѣ этого я счелъ за лучшее принимать ея деньги безъ всякихъ объясненій.
Все въ мрачномъ старомъ домѣ оставалось попрежнему неизмѣннымъ: все тотъ же желтый свѣтъ въ темныхъ комнатахъ, все тотъ же поблекшій призракъ передъ туалетнымъ зеркаломъ; порой мнѣ казалось, что вмѣстѣ съ часами и само время пріостановило свое теченіе, въ этомъ таинственномъ жилищѣ, гдѣ ничто не измѣнилось, тогда какъ внѣ его все росло и старилось. Дневной свѣтъ никогда не проникалъ ни въ этотъ домъ, ни въ мое представленіе о немъ. Его фантастическая обстановка ошеломляла меня, сбивала меня съ толку, и подъ ея вліяніемъ я продолжалъ отъ всего сердца ненавидѣть мое ремесло и стыдиться моего дома.
Мало-по-малу я сталъ замѣчать сильную перемѣну въ Бидди. Ея башмаки уже не сваливались съ ногъ, длинные волосы были приглажены, руки всегда чисты. Она не была красива, она была простая деревенская дѣвочка и не могла сравниться съ Эстеллой, но въ ней было много доброты, миловидности и неподдѣльнаго веселья. Она пробыла у насъ уже около года (я помню, что она тогда только что сняла трауръ), когда, какъ то разъ вечеромъ, я замѣтилъ, что у нея необыкновенно задумчивые, глубокіе глаза, очень красивые и очень добрые.
Случилось это такъ: я сидѣлъ надъ книгой, списывая изъ нея отрывки съ двоякой цѣлью образовать свой умъ и свой почеркъ, и вдругъ поднялъ случайно глаза и замѣтилъ, что Бидди внимательно слѣдитъ за мной. Я положилъ перо, а Бидди перестала шить, но продолжала держать въ рукахъ работу.
— Бидди, — сказалъ я, — какъ это вы ухитряетесь? Или я очень глупъ, или вы ужъ очень умны.
— Какъ это ухитряюсь? Въ чемъ? Я не понимаю, — отвѣчала она улыбаясь.
Она ухитрялась вести одна все наше домашнее хозяйство и дѣлала это превосходно, но я разумѣлъ не это, хотя то, что я разумѣлъ, казалось еще удивительнѣе, благодаря этому обстоятельству.
— Какъ вы ухитряетесь, Бидди, — продолжалъ я, — выучивать все, что и я, и никогда не отставать отъ меня?
Я въ это время начиналъ гордиться своей ученостью, потому что тратилъ на нее всѣ гинеи, которыя получалъ въ день рожденія, и большую часть своихъ карманныхъ денегъ. Хотя теперь я нахожу, что то немногое, что я зналъ тогда, было куплено очень дорогою цѣной.
— То же самое я могла бы спросить и у васъ, — отвѣчала Бидди.
— Нѣтъ, потому что, когда я по вечерамъ возвращаюсь изъ кузницы, всѣ видятъ, какъ я принимаюсь за книгу, а васъ никто не видитъ за книгой!
— Должно быть, ученье пристаетъ ко мнѣ, какъ кашель, — отвѣтила спокойно Бидди и принялась за шитье.
Прислонившись къ спинкѣ деревяннаго стула и глядя на Бидди, склонившую голову надъ своимъ шитьемъ, я продолжалъ развивать свою мысль и началъ находить, что Бидди необыкновенная дѣвушка. Я вспомнилъ, что она отлично знала всѣ термины нашего ремесла, названія всевозможныхъ кузнечныхъ работъ и инструментовъ. Словомъ, все, что зналъ я, знала и Бидди. Въ теоріи она была такой же кузнецъ, какъ и я, пожалуй, даже почище,
— Вы изъ тѣхъ людей, Бидди, которые умѣютъ пользоваться каждымъ удобнымъ случаемъ; до поступленія къ намъ у васъ не было такихъ случаевъ, и посмотрите, какъ вы усовершенствовались.
Бидди мелькомъ взглянула на меня и продолжала шить.
— Однакожъ я была первымъ вашимъ учителемъ; развѣ не правда? — спросила она.
— Бидди! — воскликнулъ я съ удивленіемъ. — Вы плачете!
— И не думаю! — сказала улыбаясь Бидди. — Съ чего вы взяли?
Но я видѣлъ, какъ слеза скатилась на ея работу. Я сидѣлъ молча, припоминая, какой горемыкой была эта дѣвочка, пока бабушка мистера Вопсля не побѣдила свою дурную привычку жить, отъ которой многіе такъ страстно желаютъ отдѣлаться. Я вспомнилъ удручающую обстановку, окружавшую ее въ жалкой маленькой лавченкѣ, вспомнилъ эти жалкіе, шумные вечерніе уроки, и жалкую старую развалину, съ которой ей приходилось постоянно возиться.
И я подумалъ, что вѣрно даже и въ тѣ злополучныя времена въ Бидди уже таилось все то, что развивалось теперь. Вѣдь недаромъ же я, при первомъ сомнѣніи и недовольствѣ собою, обратился за помощью къ ней, и считалъ это вполнѣ естественнымъ. Бидди спокойно шила и больше не плакала, и пока я глядѣлъ на нее, припоминая все прошлое, мнѣ показалось, что я былъ недостаточно благодаренъ ей. Я, можетъ быть, былъ съ ней слишкомъ скрытенъ и слишкомъ мало удостаивалъ ее (мысленно я употребилъ другое слово) своимъ довѣріемъ.
— Да, Бидди! — замѣтилъ я послѣ этихъ размышленій. — Вы были моимъ первымъ учителемъ, и это въ то время, когда мы и не думали, что намъ придется сидѣть вотъ этакъ, вдвоемъ въ этой кухнѣ.
— Ахъ, бѣдняжка!
Это замѣчаніе относилось къ моей сестрѣ. Бидди забыла о себѣ и, вставъ съ мѣста, принялась возиться съ больной. Это было такъ похоже на нее!
— Къ сожалѣнію, это вѣрно, — отвѣтила она мнѣ наконецъ.
— Вотъ что, Бидди, — сказалъ я, — будемъ мы съ вами почаще бесѣдовать, какъ бывало въ старину, и я буду всегда совѣтоваться съ вами, какъ прежде. Пойдемте-ка въ слѣдующее же воскресенье гулять на болота и тамъ хорошенько потолкуемъ.
Сестру мы никогда не оставляли одну; но Джо очень охотно взялся присматривать за ней въ это воскресенье, и мы съ Бидди отправились гулять. Было лѣто, и погода стояла прекрасная. Когда мы миновали деревню, церковь и кладбище и очутились на болотахъ, и когда я увидѣлъ паруса, мнѣ, какъ всегда, представились миссъ Гевишамъ и Эстелла. Дойдя до рѣки, мы усѣлись на берегу; волны мягко ударялись у самыхъ нашихъ ногъ, и этотъ звукъ еще сильнѣе оттѣнялъ царившую кругомъ тишину. Я рѣшилъ, что это совершенно подходящее время и мѣсто для откровенной бесѣды съ Бидди.
— Бидди, — началъ я, обязавъ ее предварительно хранить мою тайну, — я хочу быть джентльменомъ.
— Охъ, я бы не захотѣла, будь я на вашемъ мѣстѣ, — воскликнула она. — Вотъ ужъ не стоитъ!
— Но, Бидди, — продолжалъ я съ нѣкоторою суровостью, — у меня есть особыя причины желать быть джентльменомъ.
— Конечно, вамъ лучше знать, Пипъ; но неужели вы думаете, что вы были бы тогда счастливѣе, чѣмъ теперь?
— Бидди, — воскликнулъ я нетерпѣливо, — теперь я вовсе не счастливъ. Мнѣ опротивѣла и моя жизнь, и мое ремесло. Съ тѣхъ поръ, какъ я записанъ въ подмастерья, я возненавидѣлъ и то, и другое. Не будьте же дурочкой.
— Развѣ я сказала какую-нибудь глупость? — спросила спокойно Бидди и удивленно подняла брови. — Если такъ, то мнѣ очень жаль, потому что я не хотѣла этого. Я хочу только, чтобы вы были довольны и счастливы.
— Ну, такъ поймите, Бидди, разъ навсегда, что я никогда не буду и не могу быть счастливъ, что я всегда буду самымъ несчастнымъ человѣкомъ, пока буду вести такую жизнь, какую веду теперь.
— Это жаль, — сказала Бидди, грустно покачивая головой.
Я самъ, часто думалъ, что это жаль, въ этомъ-то и заключался тотъ странный родъ борьбы, которую я постоянно велъ съ самимъ собою; и теперь, когда Бидди высказала мнѣ мои собственныя чувства, я готовъ былъ заплакать съ досады и отчаянія. Я сказалъ ей, что она права, и что я самъ зналъ, какъ это грустно, но что помочь этому невозможно.
— Если бы я только могъ примириться, — говорилъ я, обрывая росшую поблизости траву совершенно такъ, какъ нѣкогда рвалъ свои волосы и колотился лбомъ объ стѣну пивоварни, чтобы вырвать изъ груди эти самыя чувства, — если бъ я только могъ примириться со своей участью и хоть наполовину полюбить кузницу такъ, какъ я любилъ ее въ дѣтствѣ, я знаю, что это было бы лучше для меня. Всѣ мы, и Джо, и я, и вы, были бы спокойны и счастливы. Я кончилъ бы ученье, сталъ бы товарищемъ Джо, а потомъ, можетъ быть, женился бы на васъ, и мы сидѣли бы по воскресеньямъ на этомъ самомъ берегу совсѣмъ другими людьми. Вѣдь я бы годился для васъ, Бидди, не правда ли?
Бидди вздохнула, поглядѣла на плывшіе мимо корабли и отвѣтила: «Да, я не слишкомъ разборчива». Это было не особенно лестно, но я зналъ, что она не хотѣла сказать ничего обиднаго.
— И вмѣсто того, — продолжалъ я, — вырывая новый пучекъ травы и принимаясь жевать одну былинку, — и вмѣсто того, вотъ я какой! И недовольный, и безпокойный, и .. конечно то, что я такой грубый и неотесаный, было бы мнѣ нипочемъ, если бъ мнѣ никто этого не сказалъ,
Бидди рѣзко повернулась ко мнѣ и посмотрѣла на меня гораздо внимательнѣе, чѣмъ глядѣла до тѣхъ поръ на плывущіе корабли.
— Не совсѣмъ было вѣжливо это говорить, да и несправедливо къ тому же, — сказала она, принимаясь опять глядѣть на корабли. — Кто это сказалъ?
Я сконфузился, потому что эти слова какъ-то сами собой сорвались у меня съ языка, и я еще не придумалъ, что скажу дальше. Но отступать было поздно.
— Мнѣ это сказала хорошенькая молодая леди у миссъ Гевишамъ. Лучше ея нѣтъ никого на свѣтѣ. Я страшно въ нее влюбленъ и только ради нея хочу быть джентльменомъ.
Сдѣлавъ это сумасшедшее признаніе, я началъ съ такимъ неистовствомъ бросать въ рѣку сорванную траву, какъ будто намѣревался и самъ послѣдовать за нею.
— Вы хотите быть джентльменомъ, чтобы досадить или чтобы понравиться ей? — спокойно спросила Бидди, немного помолчавъ.
— Не знаю, — отвѣчалъ я.
— Потому что если это затѣмъ, чтобы досадить ей, — продолжала Бидди, — то мнѣ кажется, — впрочемъ, конечно, вамъ лучше знать, — что это можно сдѣлать вѣрнѣе, а главное благороднѣе, не обращая вниманія на ея слова. Если вы хотите понравиться ей, то я думаю, — но опять-таки вамъ лучше знать, — я думаю, что она не стоитъ того.
Именно то, что я и самъ думалъ не разъ, и что мнѣ было совершенно ясно въ эту минуту. Но могъ ли я, бѣдный, ослѣпленный деревенскій мальчикъ, избѣжать той странной непослѣдовательности, въ которую ежедневно впадаютъ лучшіе и мудрѣйшіе изъ людей?
— Можетъ быть, все это и правда, — сказалъ я Бидди, — но я страшно въ нее влюбленъ.
Съ этими словами я уткнулся лицомъ въ землю, запустилъ обѣ руки въ волосы и сталъ немилосердно ихъ рвать, все время сознавая, до какой степени глупо и неумѣстно мое сердечное горе, и чувствуя, что было бы гораздо логичнѣе оставить въ покоѣ волосы и не прятать лица, а хорошенько разбить его о камни за то, что оно принадлежало такому идіоту, какъ я.
Бидди была умная дѣвушка. Она не пыталась болѣе урезонивать меня, но протянула свою славную, хоть и огрубѣлую отъ работы ручку и тихонько отвела мои руки отъ моихъ несчастныхъ волосъ. Потомъ она стала ласково гладить меня по плечу, а я продолжалъ ревѣть, уткнувъ лицо въ рукавъ (точь въ точь, какъ на дворѣ пивоварни), въ твердомъ, хотя и смутномъ убѣжденіи, что кто-то, а можетъ быть и всѣ — навѣрное не знаю — жестоко меня разобидѣли.
— Я рада одному, — сказала Бидди, — тому, что вы рѣшились довѣриться мнѣ, Пипъ, и еще тому, что я заслуживаю вашего довѣрія, и вы это знаете. Можете быть покойны, я сохраню вашу тайну. Если бы вашъ первый учитель, Пипъ (такой жалкій, что его самого еще нужно учить), могъ и теперь быть вашимъ учителемъ, кажется, онъ зналъ бы, какой задать вамъ урокъ. Но этотъ урокъ не легкій, и потомъ вы уже опередили вашего учителя, такъ что теперь это безполезно.
Спокойно вздохнувъ обо мнѣ, Бидди встала и уже другимъ, свѣжимъ и веселымъ голосомъ спросила:
— Что же, пойдемъ дальше или вернемся домой?
— Бидди! — воскликнулъ я, обнимая ее за шею и цѣлуя. — Я всегда буду говорить вамъ все.
— Пока не сдѣлаетесь джентльменомъ, — сказала Бидди.
— Но вѣдь вы знаете, что этого никогда не будетъ, значитъ — всегда. Впрочемъ, что я вамъ буду говорить? Вы и такъ знаете все, что знаю я. Помните, я вамъ ужъ это говорилъ въ тотъ вечеръ.
— Ахъ! — тихонько вздохнула Бидди, и стала опять смотрѣть на корабли. Потомъ вдругъ обернулась ко мнѣ и повторила прежнимъ веселымъ тономъ: — Что же, пойдемъ дальше или вернемся домой?
Я сказалъ «пойдемъ дальше», и мы пошли. Ясный лѣтній день клонился къ вечеру; погода была очаровательная. Я началъ раздумывать, не было ли мое положеніе при настоящихъ условіяхъ болѣе естественно и разумно, чѣмъ когда я игралъ въ дурачки при свѣчахъ среди бѣлаго дня въ комнатѣ съ остановившимися часами, презираемый Эстеллой. Я думалъ о томъ, какъ было бы хорошо, если бъ я могъ выбросить ее изъ головы со всѣми остальными нелѣпыми воспоминаніями и фантазіями, если бъ я могъ полюбить мою работу и работать спокойно, никуда не порываясь, ничего не желая. Я спрашивалъ себя, не думаю ли я, что будь со мной въ эту минуту не Бидди, а Эстелла, она сумѣла бы отравить мнѣ этотъ вечеръ? Я долженъ былъ сознаться что не только думаю, но вполнѣ увѣренъ въ этомъ, и я сказалъ себѣ: «Какой же ты дуракъ, Пипъ!»
Мы много говорили во время этой прогулки, и все, что высказывала Бидди, было вполнѣ справедливо. Бидди никогда никого не оскорбляла и не была капризна, а всегда ровна: сегодня такая же, какъ и вчера; ей не могло бы доставить удовольствіе мучить меня; она скорѣе сдѣлала бы больно себѣ, а не мнѣ. Какъ же могло случиться, что я любилъ ее меньше Эстеллы?
— Бидди, — сказалъ я, когда мы повернули домой, — мнѣ очень бы хотѣлось, чтобы вы направили меня на истинный путь.
— И мнѣ тоже, — сказала Бидди.
— Если бъ я только могъ влюбиться въ васъ! Вы не сердитесь за мою откровенность? вѣдь мы старинные знакомые, Бидди,
— Конечно нѣтъ! — сказала Бидди. — Да и не во мнѣ дѣло.
— Если бъ я могъ только заставить себя влюбиться въ васъ, какъ бы это было хорошо для меня.
— Но вы никогда не влюбитесь въ меня, — сказала Бидди.
Теперь мнѣ это казалось менѣе невозможнымъ, чѣмъ нѣсколько часовъ тому назадъ. Поэтому я сказалъ ей, что далеко въ этомъ не увѣренъ. Но Бидди сказала, что она увѣрена, и сказала весьма рѣшительно. Въ глубинѣ души я соглашался съ ней, и все-таки мнѣ было непріятно, что она такъ положительно рѣшала этотъ вопросъ.
Когда мы подошли къ кладбищу, намъ пришлось перейти запруду и перелѣзть черезъ плетень возлѣ шлюза. Вдругъ, неизвѣстно откуда — изъ воротъ, изъ камыша или изъ канавы — прямо передъ ними выскочилъ старикъ Орликъ.
— Эге, — проворчалъ онъ, — куда это вы идете?
— Какъ куда? Конечно, домой.
— Такъ пусть меня припечатаютъ на томъ свѣтѣ, если я не провожу васъ.
Эта условная угроза насчетъ «припечатыванья» была самымъ его обыкновеннымъ излюбленнымъ выраженіемъ. Сколько я знаю, онъ не придавалъ ей никакого опредѣленнаго смысла, но употреблялъ такъ же, какъ и свое воображаемое имя собственное, въ видѣ вызова всему человѣчеству и общаго напоминанія о чемъ-то строгомъ и свирѣпомъ. Когда я былъ помоложе, мнѣ всегда представлялось, что если бы Орликъ вздумалъ припечатать меня, то сдѣлалъ бы это непремѣнно при помощи остраго желѣзнаго крючка.
Бидди очень не хотѣлось, чтобъ онъ шелъ съ нами, и она шепнула мнѣ: «Не позволяйте ему идти съ нами, я его не люблю». Такъ какъ я тоже не долюбливалъ его, то и взялъ на себя смѣлость замѣтить ему, что мы очень благодарны, но не нуждаемся въ провожатыхъ. Въ отвѣтъ на мои слова онъ громко разсмѣялся и отсталъ отъ насъ, но продолжалъ ковылять въ нѣсколькихъ шагахъ позади.
Мнѣ хотѣлось узнать, не подозрѣваетъ ли его Бидди въ томъ звѣрскомъ покушеніи на мою сестру, по поводу котораго сама сестра никогда не могла дать никакихъ объясненій, и я спросилъ ее, за что она его не любитъ.
— За что? — повторила она, взглянувъ на него черезъ плечо, — да за то, что — я боюсь — онъ любитъ меня.
— Развѣ онъ когда-нибудь вамъ говорилъ, — спросилъ я съ негодованіемъ.
— Нѣтъ, — отвѣчала Бидди, продолжая со страхомъ поглядывать назадъ черезъ плечо, — нѣтъ, онъ мнѣ не говорилъ, но онъ всегда прыгаетъ передо мной, какъ только увидитъ, что я на него гляжу.
Какъ ни былъ новъ и своеобразенъ этотъ способъ проявленія влюбленности, я ни мало не сомнѣвался, что Бидди вѣрно поняла его значеніе. Я страшно разсердился на старика Орлика за то, что онъ осмѣлился влюбиться въ нее, такъ разсердился, какъ будто онъ нанесъ оскорбленіе мнѣ.
— Но вамъ вѣдь это все равно, — замѣтила спокойно Бидди.
— Конечно, но мнѣ это не нравится, я этого не одобряю.
— И я тоже, — сказала Бидди; — но вѣдь и это для васъ безразлично.
— Совершенно вѣрно, но не могу не сказать вамъ, Бидди, что я былъ бы о васъ очень дурного мнѣнія, если бъ онъ прыгалъ съ вашего согласія.
Съ этого дня я зорко слѣдилъ за Орликомъ, и какъ только ему представлялся удобный случай попрыгать передъ Бидди, я становился передъ нимъ и мѣшалъ его демонстраціямъ. Онъ прочно прижился въ нашемъ домѣ, благодаря внезапному пристрастію къ нему со стороны моей сестры, и не будь этого обстоятельства, я давно бы настоялъ на томъ, чтобы его расчитали. Онъ отлично понималъ мои чувства къ нему и отвѣчалъ мнѣ взаимностью, въ чемъ я впослѣдствіи имѣлъ случай убѣдиться.
И теперь, какъ будто мой разсудокъ былъ еще недостаточно отуманенъ, я въ пятьдесятъ тысячъ разъ усложнялъ наполнявшую его путаницу: бывали минуты, когда я убѣждался, что Бидди неизмѣримо лучше Эстеллы, и что мнѣ рѣшительно нечего стыдиться той простой, честной трудовой жизни, для которой я былъ рожденъ, и которая одна могла дать мнѣ и счастье, и самоуваженіе. Въ такія минуты я былъ твердо убѣжденъ, что мое охлажденіе къ милому Джо и къ кузницѣ совершенно прошло и что меня ожидаетъ радостная будущность, какъ компаньона Джо и мужа Бидди. Но вдругъ проклятое воспоминаніе о часахъ, проведенныхъ у миссъ Гевишамъ, падало на меня, какъ бомба, и всѣ мои добрыя мысли разлетались безъ слѣда. А разлетѣвшіяся мысли трудно собрать, и часто, прежде чѣмъ это мнѣ удавалось, дикая мечта, что, можетъ быть, миссъ Гевишамъ устроитъ мою судьбу, когда кончится срокъ моего ученія, снова поднимала въ моей головѣ хаосъ, въ которомъ я окончательно не могъ разобраться.
Я думаю, что если бъ даже я безпрепятственно отбылъ весь срокъ своего ученія, то и тогда я. не сумѣлъ бы разобраться въ своихъ противорѣчіяхъ, но ученіе мое было внезапно прервано обстоятельствами, къ изложенію которыхъ я и намѣренъ теперь перейти.
Глава XVIII.
правитьЭто случилось на четвертомъ году моего ученія у Джо. Однажды вечеромъ, въ субботу, группа обычныхъ посѣтителей собралась у огонька въ кабачкѣ «Трехъ Веселыхъ Гребцовъ»; мистеръ Вопсль читалъ вслухъ газету, и всѣ внимательно слушали. Въ числѣ прочихъ слушателей былъ и я.
Совершено было замѣчательное убійство, о которомъ много говорили, и мистеръ Вопсль плавалъ въ крови по самыя уши. Онъ захлебывался при каждомъ сильномъ прилагательномъ, украшавшемъ газетное описаніе убійства, и отождествлялъ себя съ каждымъ свидѣтелемъ, допрошеннымъ при слѣдствіи. Онъ слабо стоналъ за жертву: «Рѣжутъ! Помогите!» и страшно рычалъ за убійцу: «Умри! Такъ тебѣ и надо!». Онъ давалъ медицинскія показанія голосомъ нашего мѣстнаго врача, а когда читалъ показаніе одного старика свидѣтеля, слышавшаго удары, то голосъ его такъ дребезжалъ, и самъ онъ такъ напоминалъ дряхлаго паралитика, что невольно являлось сомнѣніе въ умственной правоспособности этого свидѣтеля. Слѣдователь въ рукахъ мистера Вопсля превратился въ Тимона Аѳинскаго, судебный приставъ — въ Коріолана. Онъ наслаждался отъ всей души, и мы наслаждались и чувствовали себя въ самомъ прекрасномъ настроеніи. Въ этомъ пріятномъ состояніи нашихъ мыслей мы вынесли вердиктъ: преднамѣренное убійство.
Тогда-то (но не раньше) я замѣтилъ незнакомаго джентльмена, сидѣвшаго противъ меня, прислонившись къ спинкѣ стула. На лицѣ было выраженіе презрѣнія, и онъ покусывалъ свой толстый указательный палецъ, слѣдя глазами за собравшейся группой.
— Отлично, — сказалъ незнакомецъ мистеру Вопслю, когда чтеніе кончилось. — Вы, значитъ, все порѣшили къ общему удовольствію.
Всѣ вздрогнули и оглянулись на незнакомца, какъ будто это былъ самъ убійца. Онъ смотрѣлъ на насъ холодно и насмѣшливо.
— Виновенъ, не такъ ли? — сказалъ онъ. — Ну-съ, не хитрите, говорите прямо.
— Сэръ, — отвѣчалъ мистеръ Вопсль, — не имѣя чести быть съ вами знакомымъ, я дерзаю однако сказать: «Да, виновенъ».
Тутъ всѣ мы набрались храбрости и одобрительно промычали наше согласіе.
— Я зналъ, что вы это скажете, — продолжалъ незнакомецъ; — я зналъ, что вы признаете его виновнымъ. Я вамъ это заранѣе сказалъ. Но теперь я предложу вамъ вопросъ. Извѣстно ли вамъ, что по законамъ Англіи каждый признается невиннымъ до тѣхъ поръ, пока виновность его не будетъ доказана?
— Сэръ, — началъ мистеръ Вопсль, — я самъ англичанинъ и потому…
— Позвольте, — перебилъ его незнакомецъ, кусая свой указательный палецъ, — не уклоняйтесь отъ отвѣта; одно изъ двухъ: или вамъ это извѣстно, или нѣтъ. Что же вы скажете?
Онъ стоялъ, скрививъ голову на сторону и самъ весь изогнувшись, изображая такимъ образомъ своей фигурой дерзкій вопросительный знакъ; при послѣднихъ словахъ онъ отнялъ это рта свой указательный палецъ и ткнулъ имъ въ сторону мистера Вопсля, точно хотѣлъ его заклеймить.
— Ну, что же, — повторилъ онъ. — Извѣстно вамъ это или неизвѣстно?
— Конечно извѣстно, — отвѣтилъ мистеръ Вопсль.
— Конечно извѣстно. Почему же вы сразу не сказали? Теперь я задамъ вамъ другой вопросъ, — продолжалъ незнакомецъ, завладѣвъ мистеромъ Вопслемъ, какъ будто имѣлъ на него какія-то права. — Извѣстно ли вамъ, что еще ни одному изъ этихъ свидѣтелей не былъ сдѣланъ перекрестный допросъ?
Мистеръ Вопсль началъ было опять: «На это я могу только сказать» — но незнакомецъ перебилъ его.
— Что же это? Вы не: желаете отвѣтить прямо да или нѣтъ? Такъ я спрошу васъ еще разъ — при этомъ онъ опять направилъ на него свой указательный палецъ. — Знаете ли вы, или нѣтъ, что ни одному изъ этихъ свидѣтелей не былъ сдѣланъ перекрестный допросъ? Отвѣчайте; только одно слово да или нѣтъ.
Мистеръ Вопсль колебался и, благодаря этому, сталъ сильно падать въ нашемъ мнѣніи.
— Извольте, я вамъ помогу, — продолжалъ незнакомецъ. — Вы этого не стоите, но я вамъ все-таки помогу. Взгляните на бумагу, которую вы держите въ рукѣ. Что это такое?
— Что это такое? — повторилъ мистеръ Вопсль, растерянно глядя на газету.
— Не та ли эта газета, которую вы сейчасъ читали? — продолжалъ незнакомецъ въ высшей степени саркастическимъ и подозрительнымъ тономъ.
— Та самая.
— Та самая? Такъ обратитесь къ этой газетѣ и скажите мнѣ, не сказано ли здѣсь совершенно ясно, что подсудимый по совѣту адвокатовъ, назначенныхъ ему судомъ, откладываетъ свою защиту,
— Я только что прочелъ это, — сказалъ Вопсль, какъ будто оправдываясь.
— Мнѣ нѣтъ дѣла до того, что вы прочли, сэръ, и я не спрашивалъ васъ объ этомъ. Вы можете читать «Отче нашъ» шиворотъ на выворотъ, если вамъ это нравится, и вѣроятно не разъ такъ и дѣлали. Но вернемся къ газетѣ. Нѣтъ, нѣтъ, милый другъ, не на верху столбца — вы отлично это знаете — а внизу, внизу. (Мы всѣ начали приходить къ заключенію, что мистеръ Вопсль не пренебрегалъ никакими увертками.) Ну что, нашли?
— Вотъ это мѣсто, — сказалъ мистеръ Вопсль.
— Теперь прослѣдите все, что тутъ написано, и скажите мнѣ, не совершенно ли ясно, что, по заявленію подсудимаго, назначенные ему судомъ адвокаты совѣтовали ему отложить свою защиту! Сказано это тутъ или нѣтъ?
Мистеръ Вопсль отвѣчалъ, что «не этими самыми словами».
— Не этими самыми словами! — повторилъ съ горечью незнакомый джентльменъ. — Но смыслъ-то тотъ?
— Да, — сказалъ мистеръ Вопсль.
— Да, — повторилъ незнакомецъ, обращаясь къ остальнымъ присутствующимъ и указывая правой рукой на свидѣтеля Вопсля. — Теперь я спрошу васъ, что вы скажете про совѣсть человѣка, который прочитавъ это мѣсто, можетъ спокойно заснуть послѣ того, какъ обвинилъ въ убійствѣ своего ближняго, даже не выслушавъ его?
Мы всѣ начали подозрѣвать, что сильно ошибались въ мистерѣ Вопслѣ и теперь только разгадали его.
— И замѣтьте, — продолжалъ незнакомецъ, упорно указывая пальцемъ на мистера Вопсля, — этотъ самый человѣкъ могъ быть призванъ въ качествѣ присяжнаго по этому самому дѣлу и, глубоко опозоривъ себя, вернуться въ нѣдра семьи и спокойно заснуть. И это послѣ того, какъ онъ добровольно произнесъ присягу передъ закономъ и передъ Богомъ, что по чистой правдѣ и убѣжденію своей совѣсти постановитъ приговоръ, памятуя, что во всемъ этомъ онъ обязанъ будетъ отдать отчетъ передъ Богомъ на страшномъ судѣ его.
Теперь мы окончательно были убѣждены, что злополучный Вопсль зашелъ слишкомъ далеко и что ему слѣдовало бы свернуть съ этого пагубнаго пути, пока еще не поздно.
Незнакомый джентльменъ съ видомъ неоспоримаго авторитета, ясно намекавшимъ, что онъ о каждомъ изъ присутствующихъ знаетъ какую-нибудь тайну, раскрытіе которой могло навѣки уронить одного изъ насъ въ глазахъ остальныхъ, всталъ съ своего мѣста и помѣстился между двумя скамьями противъ огня. Здѣсь онъ простоялъ нѣсколько минутъ, держа лѣвую руку въ карманѣ и кусая указательный палецъ правой.
— По полученнымъ мною свѣдѣніямъ, — сказалъ онъ наконецъ, оглянувшись на насъ (мы начали положительно трепетать передъ нимъ), — я имѣю основанія предполагать, что въ числѣ присутствующихъ находится кузнецъ по имени Джозефъ или Джо Гарджери. Гдѣ этотъ человѣкъ?
— Здѣсь, — сказалъ Джо.
Незнакомый джентльменъ поманилъ его къ себѣ, и Джо подошелъ.
— У васъ есть подмастерье, — продолжалъ незнакомецъ. — Его обыкновенно зовутъ Пипомъ. Здѣсь онъ?
— Здѣсь! — откликнулся я.
Незнакомецъ не узналъ меня, но я призналъ въ немъ того господина, котораго встрѣтилъ на лѣстницѣ у миссъ Гевишамъ во второе свое посѣщеніе. Я узналъ его еще тогда, когда онъ стоялъ, опершись на спинку сидѣнья, и теперь, когда я стоялъ передъ нимъ, и онъ держалъ руку на моемъ плечѣ, я опять подробно разсматривалъ его большую голову, смуглое лицо, впалые глаза, густыя черныя брови, толстую часовую цѣпочку, рѣзкія черныя точки вмѣсто бороды и опять слышалъ запахъ душистаго мыла отъ его массивной руки.
— Я желалъ бы поговорить безъ свидѣтелей съ вами обоими, — сказалъ онъ, вдоволь наглядѣвшись на меня. — Я задержу васъ недолго. Можетъ быть, намъ лучше отправиться къ вамъ на домъ. Мнѣ не хотѣлось бы говорить при всѣхъ; потомъ вы можете разсказать вашимъ пріятелямъ, что найдете нужнымъ. Это меня не касается.
Среди всеобщаго недоумѣнія и безмолвія, мы вышли втроемъ изъ, кабачка «Трехъ Веселыхъ Гребцовъ» и молча направились къ нашему дому. Дорогой незнакомый джентльменъ часто поглядывалъ на меня и безпрестанно кусалъ свой палецъ. Когда мы подошли къ дому, Джо, смутно сознавая, что это особенный, торжественный случай, пошелъ впередъ, чтобъ отпереть парадную дверь.
Наше совѣщаніе происходило въ парадной гостиной, слабо освѣщенной одной свѣчей. Началось оно съ того, что незнакомый джентльменъ сѣлъ за столъ, пододвинулъ къ себѣ свѣчу и принялся просматривать замѣтки въ своей записной книжкѣ. Затѣмъ онъ отложилъ книжку, отставилъ свѣчу и сталъ пристально смотрѣть то на меня, то на Джо, стараясь распознать насъ въ темнотѣ.
— Меня зовутъ Джаггерсъ, — сказалъ онъ, — я состою стряпчимъ въ Лондонѣ, и имя мое довольно извѣстно. У меня къ вамъ не совсѣмъ обыкновенное дѣло, и я прямо заявляю, что исполняю его по порученію. Если бъ спросили моего совѣта, меня не было бы здѣсь. Но моего совѣта не спросили, и вотъ я тутъ передъ вами. То, что мнѣ поручено, какъ довѣренному лицу, я исполняю — и только. Не болѣе и не менѣе.
Находя, что со своего мѣста онъ не довольно хорошо насъ видитъ, онъ всталъ и уперся колѣнкой въ сидѣнье стула, а туловищемъ прислонился къ спинкѣ. Стоя такимъ образомъ на одной ногѣ и опираясь на колѣнку другой, онъ продолжалъ:
— Ну, Джозефъ Гарджери, я являюсь къ вамъ съ предложеніемъ отпустить этого молодого человѣка, вашего ученика. Согласитесь ли вы уничтожить ваше условіе съ нимъ по его желанію и ради его пользы, и потребуете ли за это какое-нибудь вознагражденіе?
— Упаси Богъ, чтобы я требовалъ что-нибудь за то, что не стану мѣшать счастью Пипа, — сказалъ Джо, тараща глаза.
— «Упаси Богъ» звучитъ очень благочестиво, но не идетъ къ дѣлу. Вопросъ въ томъ: желаете ли вы получить что-нибудь? Нужно ли вамъ что-нибудь?
— Я уже отвѣтилъ вамъ «нѣтъ», — проговорилъ сурово Джо.
— Мнѣ показалось, что мистеръ Джаггерсъ, при видѣ такого безкорыстія, посмотрѣлъ на Джо, какъ на дурака. Но я такъ былъ подавленъ удивленіемъ и любопытствомъ, что не могу сказать этого съ полной увѣренностью.
— Очень хорошо, — сказалъ мистеръ Джаггерсъ. — Помните же, что вы сказали, и не вздумайте потомъ отпереться отъ своихъ словъ.
— Да кто жъ думаетъ отпираться? — возразилъ Джо.
— Я и не говорю, что кто-нибудь думаетъ. Держите вы собаку?
— Да, держу.
— Такъ запомните, что я вамъ скажу: Бахвалъ хорошій песъ, а Держи не Пускай, еще лучше. Постарайтесь это запомнить, — повторилъ мистеръ Джаггерсь и, зажмуривъ глаза, кивнулъ головой въ сторону Джо, какъ будто прощалъ ему какую-то вину. — Теперь возвращаюсь къ этому молодому человѣку. Я долженъ сообщить ему, что его ждетъ блестящая будущность.
Мы съ Джо разинули рты и взглянули другъ на друга.
— Мнѣ поручено сообщить ему, — продолжалъ мистеръ Джаггерсъ, указывая на меня пальцемъ, — что онъ получитъ хорошее состояніе. Далѣе, что настоящій владѣлецъ этого состоянія желаетъ, чтобы онъ немедленно оставилъ свой теперешній образъ жизни, уѣхалъ отсюда и былъ воспитанъ, какъ подобаетъ джентльмену, другими словами, какъ молодой человѣкъ съ большими ожиданіями въ будущемъ.
Мои грезы сбывались; скромная дѣйствительность превзошла самыя смѣлыя мои фантазіи. Миссъ Гевишамъ намѣревалась устроить мою будущность, не жалѣя средствъ.
— Теперь, мистеръ Пипъ, — продолжалъ стряпчій, — все, что я имѣю еще сказать, относится лично къ вамъ. Во-первыхъ, особа, удостоившая меня своимъ довѣріемъ, ставитъ непремѣннымъ условіемъ, чтобы вы всегда назывались Пипомъ. Смѣю надѣяться, что вы ничего не имѣете противъ того, чтобы ваши большія ожиданія были ограничены такимъ легкимъ условіемъ. Но если вы имѣете сдѣлать какія-нибудь возраженія, то прошу сдѣлать ихъ теперь же.
Мое сердце билось такъ быстро, а въ ушахъ стоялъ такой звонъ, что я съ трудомъ могъ пробормотать, что не имѣю никакихъ возраженій.
— Я думаю! Теперь во-вторыхъ. Вамъ надлежитъ понять, мистеръ Пипъ, что имя особы, такъ щедро осыпающей васъ своими благодѣяніями, должно оставаться для васъ тайной до тѣхъ поръ, пока она сама не пожелаетъ открыть его вамъ. Я уполномоченъ объявить вамъ, что эта особа намѣрена сообщить обо всемъ вамъ лично при первомъ удобномъ случаѣ. Гдѣ и когда будетъ приведено въ исполненіе это намѣреніе — я не знаю; да и никто не можетъ этого сказать. Можетъ быть, до тѣхъ поръ пройдутъ цѣлые годы. Но вы должны твердо запомнить, что вамъ строго запрещается разузнавать объ этой особѣ или дѣлать какіе бы то ни было намеки, хотя бы самые отдаленные, въ вашихъ сношеніяхъ со мною, на кого бы то ни было, какъ на вашего предполагаемаго благодѣтеля. Если у васъ зародится подозрѣніе, держите его при себѣ. Вамъ нѣтъ ни малѣйшаго дѣла до причинъ этого запрещенія; онѣ могутъ быть очень важны или совершенно ничтожны. Васъ это не касается. Таковы условія. Соблюденіе ихъ для васъ обязательно; это послѣднее, что мнѣ поручено передать вамъ отъ имени особы, ввѣрившей мнѣ это дѣло и по отношенію къ которой я не несу никакой другой отвѣтственности. Отъ этой особы зависитъ ваша будущность, которая остается тайной, извѣстной только ей и мнѣ. Условія, кажется, не тяжелыя, въ виду того, что вамъ предстоитъ, но если вы имѣете что-нибудь возразить, то прошу васъ сдѣлать это теперь же. Ну-съ говорите.
Я еще разъ пробормоталъ, что мнѣ нечего возразить.
— Полагаю, что такъ! Теперь, мистеръ Пипъ, я покончилъ съ предварительными условіями.
Несмотря на то, что онъ называлъ меня мистеромъ Пипомъ и обращался со мною довольно вѣжливо, онъ все еще сохранялъ видъ какой-то придирчивой подозрительности: прищуривалъ глаза и въ разговорѣ указывалъ на меня пальцемъ, какъ будто желая этимъ выразить, что онъ знаетъ обо мнѣ много нелестнаго, но предпочитаетъ держать про себя.
— Теперь мы перейдемъ къ подробностямъ, — продолжалъ онъ. — Хотя я не разъ употреблялъ слово «ожиданія», тѣмъ не менѣе вы не должны думать, что дѣло ограничивается одними ожиданіями. Мнѣ уже вручена нѣкоторая сумма, вполнѣ достаточная для вашего приличнаго содержанія и воспитанія. Прошу васъ считать меня вашимъ опекуномъ.
Я хотѣлъ его поблагодарить, но онъ прервалъ меня.
— Нѣтъ, нѣтъ, говорю вамъ прямо: мнѣ заплочено за мои услуги, иначе я не сталъ бы ихъ оказывать. Вы должны получить лучшее воспитаніе, согласно съ перемѣной въ вашемъ положеніи, и вы конечно понимаете -всю важность и необходимость немедленно воспользоваться этими преимуществами.
Я сказалъ, что. всегда мечталъ объ этомъ.
— То, о чемъ вы всегда мечтали, мистеръ Пипъ до меня не касается. Это дѣло прошлое. Достаточно, если вы желаете это теперь. Могу ли я принять вашъ отвѣтъ за согласіе немедленно поступить подъ руководство какого-нибудь приличнаго наставника. Ну-съ?
Я пробормоталъ «да».
— Хорошо. Теперь я долженъ спросить васъ о вашемъ выборѣ. Я этого не одобряю, замѣтьте, но таковы мои инструкціи. Не имѣете ли вы въ виду, или не слыхали ли о какомъ-нибудь наставникѣ, котораго вы предпочитали бы остальнымъ?
Я никогда не слыхалъ ни о какихъ другихъ наставникахъ, кромѣ Бидди и бабушки мистера Вопсля, и потому отвѣтилъ отрицательно.
— Я знаю одного наставника, который, какъ мнѣ кажется, годится для этой цѣли, — сказалъ мистеръ Джаггерсъ. — Замѣтьте, я отнюдь не рекомендую его, потому что никогда никого не рекомендую. Джентльменъ, о которомъ я говорю, зовется мистеръ Матью Покетъ.
А! Я тотчасъ вспомнилъ это имя: родственникъ миссъ Гевишамъ, тотъ самый Матью, о которомъ упоминала Камилла; тотъ, чье мѣсто было у изголовья миссъ Гевишамъ, когда она будетъ лежать мертвая въ своемъ вѣнчальномъ платьѣ на письменномъ столѣ.
— Вамъ знакомо это имя? — спросилъ мистеръ Джаггерсъ, лукаво взглянувъ на меня и зажмуривъ глаза въ ожиданіи моего отвѣта.
Я отвѣчалъ, что слышалъ его,
— А, вы слышали это имя; но вопросъ въ томъ, имѣете ли вы что-нибудь противъ него?
Я сказалъ или, вѣрнѣе, пытался сказать, что очень обязанъ ему за его рекомендацію.
— Нѣтъ, нѣтъ, мой юный другъ, — прервалъ онъ меня, медленно покачивая своей огромной головой. — Не то, не то; припомните.
Ничего не припомнивъ, я началъ опять увѣрять, что очень обязанъ ему за его рекомендацію.
— Нѣтъ, нѣтъ, мой юный другъ! — перебилъ онъ, опять качая головой, морщась и улыбаясь въ одно и то же время, — нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Все это очень хорошо, но это не то, вы слишкомъ еще молоды, чтобъ поймать меня на этомъ. Рекомендація — не подходящее слово, мистеръ Пипъ. Подыщите другое.
Тогда я сказалъ, что очень обязанъ ему за то, что онъ указалъ мнѣ мистера Матью Покетъ,
— Вотъ это такъ! — воскликнулъ мистеръ Джаггерсъ.
— И, — прибавилъ и, — мнѣ будетъ очень пріятно начать мое воспитаніе у этого джентльмена.
— Отлично! И, мнѣ кажется, вамъ лучше начать у него на дому. Я это устрою, а t пока вы можете повидать его сына, который живетъ въ Лондонѣ. Когда вы думаете отправиться въ Лондонъ?
Взглянувъ на Джо, который стоялъ въ совершенномъ оцѣпенѣніи, я сказалъ, что готовъ ѣхать хоть сейчасъ.
— Прежде всего вамъ нужно сшить себѣ новое платье, не рабочее. Скажемъ, черезъ недѣлю. Вамъ понадобятся деньги. Я могу оставить вамъ двадцать гиней.
Онъ съ величайшимъ хладнокровіемъ досталъ длинный кошелекъ; отсчиталъ на столѣ деньги и пододвинулъ ко мнѣ. Тутъ онъ въ первый разъ снялъ ногу со стула. Пододвинувъ мнѣ деньги, онъ усѣлся на него верхомъ и, помахивая кошелькомъ, глядѣлъ на Джо.
— Ну-съ, Джозефъ Гарджери! Васъ точно громомъ пришибло.
— Да оно такъ и есть, — отвѣчалъ рѣшительно Джо.
— Вы, кажется, заявили, что ничего не желаете для себя. Помните?
— Да заявилъ, — сказалъ Джо, — и заявляю, и всегда останусь при томъ же рѣшеніи.
— Но что вы скажете, — продолжалъ мистеръ Джаггерсъ, помахивая кошелькомъ, — если я объявлю вамъ, что мнѣ поручено сдѣлать вамъ подарокъ въ видѣ вознагражденія?
— Вознагражденія за что? — спросилъ Джо.
— За то, что вы лишаетесь его услугъ.
Джо нѣжно, какъ женщина, дотронулся рукой до моего плеча. Часто съ тѣхъ поръ, вспоминая о немъ, я находилъ въ этомъ сочетаніи силы съ нѣжностью большое сходство съ паровымъ молотомъ, который можетъ раздавить человѣка и зажать яйцо, даже не раздавивъ скорлупы.
— Я и такъ сердечно радуюсь будущему счастью Пипа, — сказалъ онъ, — и освобождаю его такъ охотно, что не нахожу для этого И словъ. Неужели же вы думаете, что деньги могутъ вознаградить меня за то, что я лишусь этого ребенка, который выросъ здѣсь, въ кузницѣ, и всегда былъ лучшимъ моимъ другомъ!
О, дорогой, добрый Джо, ты, котораго я такъ охотно покидалъ и къ которому былъ такъ неблагодаренъ! Какъ сейчасъ вижу я тебя съ твоей рабочей мускулистой рукой, утиравшей твои честные глаза, съ твоей широкой грудью, вздымавшейся отъ волненія, голосомъ, дрожавшимъ отъ слезъ. О, милый, добрый, вѣрный, нѣжный Джо! Я и теперь чувствую на своемъ плечѣ твою дрожавшую руку, и душа моя наполняется умиленіемъ, словно ангелъ Божій осѣнялъ меня тогда своимъ крыломъ.
Но тогда я утѣшалъ Джо. Я совсѣмъ потерялся въ лабиринтѣ предстоящаго мнѣ счастья и не могъ вернуться на путь, пройденный мной вмѣстѣ съ нимъ. Я просилъ его утѣшиться, такъ какъ (по его словамъ) мы всегда были лучшими друзьями и (прибавилъ я) останемся ими навсегда. Джо усердно теръ глаза свободнымъ кулакомъ, но не проронилъ ни слова.
Мистеръ Джаггерсъ смотрѣлъ на эту сцену такъ, какъ будто принималъ Джо за деревенскаго дурачка, а меня за его сторожа. Когда мы оба замолчали, онъ пересталъ махать кошелькомъ и сказалъ, взвѣшивая его на рукѣ:
— Предупреждаю васъ, Джозефъ Гарджери, что это послѣдній представляющійся вамъ случай. Я не люблю недомолвокъ. Если вы желаете взять подарокъ, который мнѣ поручено вамъ вручить, то говорите прямо и берите. Если же, напротивъ того, вы разумѣете…
Но тутъ стряпчій къ великому своему удивленію былъ прерванъ самимъ Джо, который неожиданно подступилъ къ нему съ явными признаками твердой рѣшимости вызвать его на кулачную расправу.
— Я разумѣю, — кричалъ Джо, — что если вы явились ко мнѣ въ домъ только затѣмъ, чтобъ поддразнивать меня и потѣшаться надо мной, то выходите одинъ на одинъ. Я разумѣю такъ: если вы мужчина, то выходите. Вотъ что я разумѣю. Биться, такъ биться, кто-нибудь устоитъ, а кому-нибудь придется сдаться.
Я оттащилъ Джо, и онъ мгновенно успокоился, послѣ чего, обращаясь исключительно ко мнѣ, самымъ любезнымъ тономъ сдѣлалъ замѣчаніе по адресу тѣхъ, кого это могло касаться, что не позволитъ, чтобъ его дразнили и подзадоривали въ его собственномъ домѣ. Во время демонстраціи Джо мистеръ Джаггерсъ всталъ и попятился къ двери. Не выказывая ни малѣйшаго намѣренія вернуться обратно, онъ тутъ же у двери изложилъ свои дополнительныя замѣчанія.
— Ну-съ, мистеръ Пипъ, — сказалъ онъ, — такъ какъ вы собираетесь быть джентльменомъ, то, я полагаю, чѣмъ скорѣе вы оставите этотъ домъ, тѣмъ будетъ лучше. Пусть это будетъ ровно черезъ недѣлю, тѣмъ временемъ вы получите мой печатный адресъ. Вы можете нанять экипажъ на станціи почтовыхъ дилижансовъ въ Лондонѣ и прямо явиться ко мнѣ. Поймите, что во всемъ этомъ дѣлѣ я не высказываю своего мнѣнія ни за, ни противъ. Мнѣ за него заплатили, и я его исполняю. Поймите это хорошенько, поймите и запомните! — Онъ вытянулъ свой палецъ по направленію къ нимъ обоимъ и, кажется, собирался продолжать, но, находя Джо человѣкомъ опаснымъ, счелъ за лучшее удалиться.
Мнѣ пришла на умъ одна мысль, побудившая меня пуститься за нимъ въ догонку. Онъ направлялся къ «Веселымъ Гребцамъ», гдѣ оставилъ свою наемную карету.
— Виноватъ, мистеръ Джаггерсъ.
— А! — воскликнулъ онъ, круто оборачиваясь. — Въ чемъ дѣло?
— Я желалъ бы быть вполнѣ правымъ передъ вами, мистеръ Джаггерсъ, и во всемъ слѣдовать вашимъ указаніямъ, поэтому я счелъ за лучшее спросить: имѣете вы что-нибудь противъ того, чтобы я передъ отъѣздомъ попрощался со своими здѣшними знакомыми?
— Нѣтъ, — отвѣчалъ онъ такимъ тономъ, какъ будто не вполнѣ ясно меня понималъ.
— Не только въ деревнѣ, но и въ городѣ?
— Нѣтъ, сказалъ онъ, — я ничего не имѣю противъ этого,
Я поблагодарилъ его и побѣжалъ домой. Я засталъ Джо въ кухнѣ, у камина. Онъ уже заперъ парадную дверь и теперь сидѣлъ, охвативъ колѣна и пристально глядя въ огонь. Я тоже присѣлъ къ огню и сталъ смотрѣть на пылающіе уголья, и мы долго просидѣли такъ, не проронивъ ни слова.
Сестра сидѣла въ мягкомъ креслѣ въ своемъ углу, Бидди шила у камина, возлѣ Бидди сидѣлъ Джо, а возлѣ Джо я въ другомъ углу, противъ сестры. Чѣмъ дольше я глядѣлъ на пылающіе уголья, тѣмъ сильнѣе чувствовалъ, что я не въ силахъ взглянуть на Джо; чѣмъ дольше длилось молчаніе, тѣмъ сильнѣе сознавалъ я невозможность нарушить его.
Наконецъ я спросилъ:
— Джо, говорилъ ты Бидди?
— Нѣтъ, Пипъ, — отвѣчалъ Джо, продолжая глядѣть въ огон(/и такъ крѣпко стискивая свои колѣни, какъ будто получилъ тайный доносъ, что онѣ собираются отъ него сбѣжать, — я предоставляю это тебѣ.
— Нѣтъ, Джо, скажи лучше ты.
— Ну, такъ Пипъ сталъ теперь богатымъ джентльменомъ, и да благословитъ его Богъ!
Бидди выронила изъ рукъ работу и взглянула на меня. Джо продолжалъ обнимать свои колѣни и тоже глядѣлъ на меня. Я смотрѣлъ на нихъ обоихъ. Немного погодя оба они поздравили меня, но въ ихъ поздравленіи звучала грусть, и мнѣ это было досадно.
Я постарался внушить Бидди (а при помощи ея и Джо), что мои друзья не должны ни разспрашивать, ни говорить о моемъ неизвѣстномъ благодѣтелѣ. Со временемъ все объяснится, замѣтилъ я, а пока не слѣдуетъ ничего разсказывать, кромѣ того, что у меня есть таинственный покровитель и большія надежды въ будущемъ. Бидди задумчиво кивнула головой на огонь и, взявшись опять за шитье, объявила, что она въ точности исполнитъ требуемое. Вслѣдъ за нею и Джо, продолжая обнимать колѣна, сказалъ: «На меня, Пипъ, ты можешь положиться».
Затѣмъ они еще разъ поздравили меня и принялись безъ конца ахать и удивляться, какъ это я вдругъ стану джентльменомъ, что, признаюсь, мнѣ совсѣмъ не понравилось.
Какъ я и предвидѣлъ, всѣ усилія Бидди дать сестрѣ хотя бы слабое понятіе о случившемся оказались совершенно безуспѣшными. Сестра смѣялась, кивала головой, даже повторяла вслѣдъ за Бидди слова «Пипъ» и «богатство», но я сомнѣваюсь, чтобы въ нихъ было болѣе смысла, чѣмъ въ крикахъ на избирательныхъ собраніяхъ, и, мнѣ кажется, это сравненіе даетъ самое ясное представленіе о жалкомъ положеніи ея умственныхъ способностей.
Я никогда бы не повѣрилъ, если бъ не испыталъ самъ, но, по мѣрѣ того какъ прежняя веселость возвращалась къ Бидди и Джо, мнѣ становилось все грустнѣе. Конечно, я не могъ быть недоволенъ своей судьбой, но очень вѣроятно, что я былъ недоволенъ собою, хотя и не сознавалъ этого.
Какова бы ни была причина моей грусти, но я сидѣлъ, облокотившись о колѣно и подперевъ голову рукой, и уныло смотрѣлъ на огонь, а они разговаривали о томъ, какъ я уѣду и что они станутъ дѣлать безъ меня. И всякій разъ, какъ я ловилъ на себѣ взглядъ того или другого (а они часто поглядывали на меня, особенно Бидди), я чувствовалъ себя оскорбленнымъ. Какъ ни нѣжны были эти взгляды, мнѣ чувствовалось въ нихъ какое-то недовѣріе ко мнѣ, хотя, Богъ свидѣтель, что ни тотъ, ни другая никогда не выразили этого ни словомъ, ни знакомъ.
Въ такія минуты я вставалъ и выглядывалъ за дверь (дверь нашей кухни выходила прямо на дворъ и въ лѣтніе вечера стояла открытою), и даже звѣзды, на которыя я тогда глядѣлъ, казались мнѣ бѣдными и жалкими, потому что освѣщали тѣ простые, грубые предметы, среди которыхъ протекала до сихъ поръ моя жизнь.
— Сегодня суббота, — сказалъ я, когда мы усѣлись за ужинъ изъ хлѣба, сыра и пива. — Еще пять дней — и наступитъ канунъ моего отъѣзда. Они скоро пройдутъ.
— Да, Пипъ, — отозвался Джо, и голосъ его прозвучалъ глухо и печально въ кружкѣ съ пивомъ, которую онъ не отнималъ это рта, — да, они скоро пройдутъ.
— Скоро, скоро, — повторила и Бидди.
— Мнѣ кажется, Джо, что когда я въ понедѣльникъ пойду въ городъ заказывать новое платье, мнѣ нужно будетъ сказать портному, что я самъ приду къ нему примѣрить его, или чтобы онъ отнесъ его къ мистеру Пембльчуку. Будетъ ужасно непріятно, когда всѣ здѣшніе станутъ глазѣть на меня.
— Но, вѣроятно, мистеръ и мистрисъ Геббль пожелаютъ взглянутъ на тебя въ джентльменскомъ нарядѣ, — замѣтилъ Джо, очень искусно разрѣзывая свой хлѣбъ съ сыромъ на ладони лѣвой руки и глядя на мой нетронутый ужинъ, какъ будто вспоминалъ то время, когда мы имѣли обыкновеніе сличать наши ломти. — Да, я думаю, и Вопсль не откажется. А у «Веселыхъ Гребцовъ» это будетъ принято за величайшую любезность.
— Вотъ этого-то мнѣ и не хочется, Джо. Они сдѣлаютъ изъ этого цѣлую исторію — грубую, вульгарную, — а я этого не выношу.
— Ну, конечно, Пипъ, — сказалъ Джо. — Если ты не выносишь…
Но тутъ вмѣшалась Бидди, державшая въ рукахъ тарелку моей сестры.
— Пипъ, а когда же вы покажетесь мистеру Гарджери, вашей сестрѣ и мнѣ? Намъ-то вѣдь вы покажетесь, надѣюсь?
— Бидди, — сказалъ я съ нѣкоторой досадой. — Вы такъ скоры, что за вами не поспѣешь.
— Она всегда была скорая, — замѣтилъ Джо.
— Если бы вы немного подождали, Бидди, то услышали бы, что я собираюсь принести сюда въ узлѣ мое платье какъ-нибудь вечеромъ, вѣрнѣе всего наканунѣ моего отъѣзда.
На это Бидди ничего не отвѣтила. Великодушно простивъ ей ея вину, я ласково пожелалъ имъ доброй ночи и отправился спать. Войдя въ свою маленькую комнатку, я сѣлъ и долго осматривалъ этотъ жалкій уголъ, который мнѣ скоро предстояло покинуть навсегда, чтобы занять болѣе высокое положеніе въ свѣтѣ. Но жалкая комнатка была полна свѣжихъ юныхъ воспоминаній, и даже въ ту минуту, сравнивая ее съ тѣми красивыми и удобными комнатами, въ которыхъ мнѣ предстояло жить отнынѣ, я чувствовалъ ту же раздвоенность, какую испытывалъ такъ часто и раньше, сопоставляя кузницу съ домомъ миссъ Гевишамъ и Бидди съ Эстеллой.
Солнце ярко сіяло цѣлый день и сильно нагрѣло крышу моей каморки, такъ что въ ней было очень жарко. Я открылъ окно и высунулся наружу. Я видѣлъ, какъ Джо тихо вышелъ изъ дверей кухни и сталъ ходить по двору; вслѣдъ за нимъ вышла Бидди съ его трубкой, которую она помогла ему раскурить. Онъ никогда не курилъ такъ поздно; нетрудно было догадаться, что по той или другой причинѣ онъ нуждается въ утѣшеніи.
Онъ всталъ въ дверяхъ, какъ разъ подо мной, покуривая свою трубку, а рядомъ съ нимъ стояла Бидди; они спокойно разговаривали, и я зналъ, что они говорили обо мнѣ, потому что нѣсколько разъ слышалъ, какъ оба съ любовью произносили мое имя. Я не хотѣлъ слышать больше, если бъ даже и могъ. Я отошелъ отъ окна и усѣлся на свой единственный стулъ у кровати, съ грустью сознавая, что эта первая ночь моей блестящей будущности была печальнѣе всѣхъ, какія я проводилъ до сихъ поръ въ этой комнаткѣ. Взглянувъ въ открытое окно, я увидѣлъ легкіе клубы дыма, подымавшіеся отъ трубки Джо, и подумалъ, что это было его благословеніе мнѣ, не навязываемое съ помпой передъ толпою зрителей, а проникавшее всю атмосферу, которою мы дышали съ нимъ вмѣстѣ.
Я потушилъ свѣчу и легъ въ постель; но это уже не была прежняя покойная постель, и уже никогда больше я не спалъ на ней моимъ прежнимъ здоровымъ сномъ.
Глава XIX.
правитьНаступившее утро сильно измѣнило мои мрачныя воззрѣнія на жизнь, и предстоящій мнѣ путь представился мнѣ совершенно въ другомъ свѣтѣ. Теперь меня больше всего угнетало, что до моего отъѣзда оставалось цѣлыхъ шесть дней; я никакъ не могъ отдѣлаться отъ мысли, что за это время могло что-нибудь случиться съ Лондономъ, и когда я пріѣду туда, то окажется, что онъ или разрушился, или совсѣмъ исчезъ съ лица земли.
Джо и Бидди очень сочувствовали мнѣ и были со мной очень ласковы, когда я заговаривалъ съ ними о предстоящей разлукѣ; но сами не касались этого предмета. Послѣ завтрака Джо принесъ копію съ -нашего условія, хранившуюся въ шкапу въ парадной гостиной, мы бросили ее въ огонь, и я почувствовалъ себя свободнымъ. Съ совершенно новымъ чувствомъ свободнаго человѣка я отправился съ Джо въ церковь, и мнѣ казалось, что, знай священникъ, кѣмъ я сталъ, онъ, можетъ быть, не произнесъ бы своей проповѣди о богатомъ и о царствѣ небесномъ.
Рано пообѣдавъ, я вышелъ одинъ, съ намѣреніемъ обойти болота и проститься съ ними навсегда. Когда я поравнялся съ церковью, я опять почувствовалъ (какъ чувствовалъ и во время обѣдни) великодушную жалость къ несчастнымъ существамъ, которымъ суждено было посѣщать ее каждое воскресенье въ теченіе всей жизни съ тѣмъ, чтобъ успокоиться наконецъ среди зеленыхъ холмиковъ ея кладбища. Я далъ себѣ слово сдѣлать со временемъ что-нибудь для этихъ людей и даже начертилъ общій планъ того обѣда, который я имъ задамъ и на которомъ каждый получалъ по куску ростбифа и плумъ-пудинга, по кружкѣ элю и по ведру моего благоволенія.
Если и прежде я часто краснѣлъ отъ стыда, вспоминая мое знакомство съ бѣглымъ каторжнымъ, котораго некогда я видѣлъ здѣсь, ковылявшимъ среди могилъ, то каковы же были мои мысли въ это воскресенье, когда, придя на болота, я вспомнилъ этого несчастнаго, оборваннаго, дрожащаго, закованнаго въ кандалы и съ печатью отверженія на челѣ. Меня утѣшало только то, что это было очень давно, что навѣрное его угнали куда-нибудь далеко и что онъ умеръ для меня, а можетъ быть, думалъ я, его и въ самомъ дѣлѣ нѣтъ уже въ живыхъ.
Не придется мнѣ больше видѣть ни этихъ сырыхъ печальныхъ низинъ, ни этихъ канавъ и шлюзовъ, ни пасущихся коровъ, хотя даже и онѣ, казалось мнѣ, были по своему проникнуты почтеніемъ ко мнѣ и оглядывались на меня, точно хотѣли хорошенько насмотрѣться на обладателя такихъ большихъ ожиданій. Прощайте, скучные друзья моего дѣтства! Отнынѣ я живу только для Лондона съ его великолѣпіемъ, и ужъ никакъ не для черной работы и не для васъ! Я направился къ старой батареѣ въ самомъ восторженномъ настроеніи, прилегъ гамъ, чтобъ обдумать на свободѣ, не предназначаетъ ли меня миссъ Гевишамъ въ мужья Эстеллы, и заснулъ.
Проснувшись, я очень удивился, увидѣвъ, что рядомъ со мною, покуривая свою трубочку, сидитъ Джо. Какъ только я открылъ глаза, онъ весело улыбнулся и сказалъ:
— Такъ какъ это въ послѣдній разъ, Пипъ, то я подумалъ, не пойти ли и мнѣ за тобой.
— И я очень радъ, Джо, что ты пришелъ.
— Спасибо, Пипъ.
Мы пожали другъ другу руку и я продолжалъ:
— Ты можешь быть увѣренъ, голубчикъ Джо, что я никогда не забуду тебя.
— Полно, полно, Пипъ! — сказалъ Джо успокоительнымъ тономъ. — Я въ этомъ увѣренъ. Видишь ли, дружище. Нужно было хорошенько вдолбить это себѣ въ голову, чтобъ убѣдиться. А это штука нелегкая и взяла у меня-таки порядочно времени. Вѣдь все это случилось такъ неожиданно — точно обухомъ по башкѣ. Не правда ли, Пипъ!
Не знаю почему, но мнѣ не особенно нравилось, что Джо былъ такъ увѣренъ во мнѣ. Мнѣ было бы пріятнѣе, если бъ мои слова привели его въ восторгъ, и онъ отвѣтилъ бы мнѣ: «Это дѣлаетъ тебѣ честь, Пипъ», или что-нибудь въ этомъ родѣ. Поэтому я оставилъ безъ отвѣта первую половину его фразы и ограничился замѣчаніемъ по поводу второй, сказавъ, что извѣстіе это дѣйствительно свалилось на насъ внезапно, но что я всегда мечталъ быть джентльменомъ и постоянно раздумываю, что я стану дѣлать, если моя мечта когда-нибудь осуществится.
— Да неужели? — спросилъ Джо. — Удивительно.
— Какъ жаль, Джо, — сказалъ я, — что ты такъ мало вынесъ изъ нашихъ уроковъ. Не правда ли?
— Право не знаю, — отвѣчалъ Джо. — Я такой тупой! Я мастеръ только въ своемъ дѣлѣ. Мнѣ всегда было грустно, что я такъ тупъ, и теперь видишь ли, я жалѣю объ этомъ не болѣе, чѣмъ годъ тому назадъ.
Заговоривъ о нашихъ прежнихъ урокахъ, я хотѣлъ этимъ сказать, что когда я вступлю во владѣніе своимъ имуществомъ и буду въ состояніи сдѣлать что-нибудь для Джо, то было бы гораздо пріятнѣе, если бъ онъ былъ болѣе подготовленъ для того высокаго положенія въ свѣтѣ, которое ему придется занять. Но онъ въ простотѣ души ровно ничего не понялъ, и я рѣшилъ поговорить объ этомъ съ Бидди.
— Я хочу васъ просить, Бидди, чтобы вы никогда не упускали случая направлять понемногу Джо.
— Направлять куда? — спросила Бидди, пристально взглянувъ на меня.
— Вотъ видите ли: Джо добрый парень — я думаю даже, что добрѣе его и на свѣтѣ нѣтъ, — но въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ онъ отсталъ; напримѣръ, въ образованіи и манерахъ.
Хотя, говоря это, я смотрѣлъ на Бидди, и хотя она широко раскрыла глаза при моихъ заключительныхъ словахъ, однако она не глядѣла на меня. — О! манеры! Развѣ его манеры не хороши? — спросила Бидди, сорвавъ листикъ черной смородины.
— Дорогая Бидди, онѣ очень хороши здѣсь.
— О! онѣ хороши здѣсь, — перебила меня Бидди, внимательно разсматривая сорванный листокъ.
— Выслушайте меня до конца. Да, онѣ хороши здѣсь, но если мнѣ удастся перетащить его въ болѣе высокую общественную сферу, что я и надѣюсь сдѣлать, какъ только получу обѣщанныя мнѣ богатства, то его манеры не сдѣлаютъ ему чести.
— И вы думаете — онъ этого не знаетъ? — спросила Бидди,
Это былъ очень обидный вопросъ (больше всего потому, что до сихъ поръ онъ ни разу не пришелъ мнѣ въ голову), и я грубо спросилъ ее.
— Что вы хотите этимъ сказать, Бидди?
Бидди растерла въ рукахъ свой листикъ — съ тѣхъ поръ запахъ черной смородины всегда напоминаетъ мнѣ этотъ вечеръ въ нашемъ садикѣ — и сказала:
— Развѣ вамъ никогда не приходило въ голову, что онъ можетъ быть гордъ?
— Гордъ! — повторилъ я съ презрительной напыщенностью.
— О, гордость бываетъ различная, — сказала Бидди, глядя мнѣ прямо въ глаза и качая головой. — Гордость гордости рознь…
— Ну! Что же вы замѣчали? — спросилъ я.
— Гордость гордости рознь, — повторила Бидди. — Онъ можетъ быть слишкомъ гордъ для того, чтобы позволить кому бы то ни было оторвать себя отъ мѣста, которое онъ способенъ занимать и занимаетъ съ честью и достоинствомъ. И, говоря откровенно, я думаю, что у него именно такая гордость, — хотя, можетъ быть, съ моей стороны слишкомъ смѣло убѣждать васъ въ этомъ, такъ какъ вы должны знать его лучше меня.
— Знаете, Бидди, — сказалъ я, — мнѣ очень грустно видѣть въ васъ эту черту. Я не думалъ встрѣтить ее въ васъ. Вы завидуете, Бидди. Вы недовольны моимъ возвышеніемъ въ свѣтѣ и не можете скрыть этого.
— Если у васъ хватаетъ духу такъ думать, то, пожалуй, говорите. Говорите и повторяйте, если у васъ хватаетъ духу такъ думать.
— Если у васъ хватаетъ духу быть такой, хотите вы сказать, — началъ я съ видомъ оскорбленной добродѣтели, — то по крайней мѣрѣ не сваливайте свою вину на меня. Мнѣ очень грустно видѣть въ васъ эту… эту очень некрасивую черту человѣческой природы. Я хотѣлъ просить васъ, чтобы, когда я уѣду, вы занялись немного бѣднымъ Джо. Но теперь я ничего у васъ не прошу. Мнѣ очень грустно видѣть это въ васъ, Бидди, — повторилъ я. — Это очень, очень дурная черта человѣческой природы.
— Будете ли вы бранить меня или хвалить, — возразила бѣдная Бидди, — вы во всякомъ случаѣ можете быть увѣрены, что, пока я здѣсь, я постараюсь сдѣлать все, что въ моихъ силахъ. И каково бы ни было ваше мнѣніе обо мнѣ, оно ни на волосъ не измѣнитъ моихъ воспоминаній о васъ. Но и джентльменъ не долженъ быть несправедливъ, — прибавила она отвернувшись.
Я еще разъ горячо повторилъ, что это очень дурная черта человѣческой природы (въ справедливости этого мнѣнія, откинувъ въ сторону его неумѣстное приложеніе къ Бидди, я имѣлъ впослѣдствіи вѣскія основанія убѣдиться), и пошелъ по дорожкѣ вонъ изъ сада. Бидди вернулась домой, а я вышелъ за калитку и уныло пробродилъ вплоть до ужина. И опять мнѣ стало грустно и странно, что и въ эту вторую ночь моего блестящаго счастья я чувствовалъ себя такимъ же одинокимъ и неудовлетвореннымъ, какъ и въ первую.
Но утро опять развеселило меня; я простеръ свое великодушіе и на Бидди, и мы съ ней не касались болѣе вчерашняго щекотливаго предмета. Облекшись въ свое лучшее платье, я отправился въ городъ рано утромъ, какъ только могъ разсчитывать застать открытыми лавки, и явился къ портному мистеру Траббу. Мистеръ Траббъ въ это время завтракалъ въ комнаткѣ за лавкой и не счелъ нужнымъ выйти ко мнѣ, а позвалъ меня.
— Ну-съ, — сказалъ мистеръ Траббъ привѣтливо снисходительнымъ тономъ, — какъ поживаете и чѣмъ могу быть вамъ полезенъ?
Мистеръ Траббъ разрѣзалъ свой теплый хлѣбецъ на три ломтика и аппетитно намазывалъ ихъ масломъ. Онъ былъ зажиточный старый холостякъ, и его открытое окно выходило въ прехорошенькій цвѣтущій садикъ и богатѣйшій огородъ, а въ его комнатѣ, въ стѣнѣ подлѣ камина, былъ вдѣланъ препорядочный желѣзный сундучекъ, и я не сомнѣваюсь, что въ этомъ сундучкѣ хранились препорядочные мѣшки съ его богатствами.
— Мистеръ Траббъ, — сказалъ я, — мнѣ не особенно пріятно это говорить, потому что вы можете принять меня за хвастуна, но я все-таки долженъ вамъ сказать, что получаю довольно большое состояніе.
Манера мистера Трабба мгновенно измѣнилась. Онъ забылъ свой хлѣбъ съ масломъ, вскочилъ со стула, вытеръ пальцы о скатерть и простоналъ:
— Съ нами крестная сила!
— Я ѣду въ Лондонъ къ своему опекуну, и мнѣ нужно приличную пару платья, — сказалъ я, какъ бы случайно вынимая изъ кармана нѣсколько гиней и поглядывая на нихъ. — Я заплачу наличными деньгами, — добавилъ я, опасаясь, чтобы онъ не сталъ отговариваться.
— Дорогой мой сэръ, — сказалъ мистеръ Траббъ, почтительно сгибаясь, и, разставивъ руки, легонько прикоснулся пальцами къ моимъ локтямъ, — пожалуйста, вы меня оскорбляете, говоря о деньгахъ. Могу я васъ поздравить и попросить сдѣлать мнѣ честь пожаловать въ мою лавку?
Подмастерье мистера Трабба былъ самый наглый мальчишка во всей округѣ. Онъ мелъ лавку, когда я вошелъ, и, желая вѣроятно немного развлечься, сталъ мести прямо на меня. Теперь, когда мы съ мистеромъ Траббомъ вошли въ лавку, онъ все еще мелъ и принялся немилосердно стучать ручкой метлы объ углы и ножки мебели, вѣроятно затѣмъ, чтобъ показать, что онъ не уступитъ никакому кузнецу, живому или мертвому.
— Не стучи, а то получишь подзатыльникъ — у меня недолго! — грозно обратился къ нему мистеръ Траббъ. — Будьте такъ любезны присѣсть, сэръ. Вотъ напримѣръ матерія, — продолжалъ мистеръ Траббъ, снимая съ полки кусокъ сукна, распуская его каскадомъ по прилавку и засовывая подъ нея руку, чтобъ показать ворсъ, — очень пріятный товарецъ. Я могу рекомендовать его вамъ, сэръ, потому что это одинъ изъ лучшихъ сортовъ. Но я вамъ покажу и другіе. Эй ты! Подай номеръ четвертый! — обратился онъ къ мальчишкѣ необыкновенно строгимъ тономъ, какъ бы предвидя, что тотъ сочтетъ нужнымъ задѣть меня этимъ кускомъ матеріи или выкинуть какую-нибудь другую, не менѣе фамильярную штуку.
Мистеръ Траббъ не сводилъ своего строгаго взора съ мальчишки, пока тотъ не разложилъ номера четвертаго на прилавкѣ и не удалился на безопасное разстояніе. Тогда онъ приказалъ ему подать номеръ пятый и номеръ восьмой.
— Да смотри, не баловаться у меня, пострѣленокъ, — прибавилъ онъ, — не то будешь каяться всю жизнь.
Затѣмъ мистеръ Траббъ склонился надъ номеромъ четвертымъ и сообщилъ мнѣ таинственно почтительнымъ тономъ, что эта легкая матерія очень прилична для лѣта, что она въ большомъ ходу между аристократіей и зажиточнымъ джентри и принесетъ много чести ему, мистеру Траббу, если ее будетъ носить его столичный землякъ (буде только ему разрѣшается называть себя землякомъ).
— Принесешь ты мнѣ когда-нибудь, негодяй, номеръ пятый и восьмой, — сказалъ вслѣдъ затѣмъ мистеръ Траббъ, обращаясь къ мальчишкѣ, — или ты хочешь, чтобъ я вышвырнулъ тебя изъ лавки и досталъ самъ?
При помощи мудрыхъ совѣтовъ мистера Трабба я выбралъ себѣ матерію и вернулся въ его гостиную, чтобы снять мѣрку, ибо хотя у мистера Трабба была моя мѣрка, которою онъ прежде вполнѣ удовлетворялся, но теперь онъ заявилъ, что, «при существующихъ обстоятельствахъ, она никуда не годится». Такимъ образомъ мистеръ Траббъ измѣрилъ и вычислилъ меня по всѣмъ направленіямъ, какъ будто и былъ какой-нибудь участокъ земли, а онъ — самый добросовѣстный землемѣръ, и, вообще, причинилъ себѣ столько хлопотъ, что, мнѣ казалось, никакая плата не можетъ вознаградить его за всѣ эти труды, Когда онъ наконецъ кончилъ, и мы уговорились, что платье будетъ доставлено въ четвергъ вечеромъ къ мистеру Пембльчуку, онъ обратился ко мнѣ, держась за ручку двери: "Я знаю, сэръ, что вообще нельзя ожидать, чтобы лондонскіе джентльмены оказывали протекцію провинціальнымъ мастерамъ, но если бы вы изрѣдка удостаивали меня, какъ землячка, своими заказами, я высоко цѣнилъ бы такое вниманіе. Добраго утра, сэръ, много обязанъ. Дверь!
Послѣднее восклицаніе относилось къ мальчишкѣ, который рѣшительно не понялъ его значенія, но я видѣлъ, какъ онъ весь скорчился, когда его хозяинъ самъ проводилъ меня до дверей, и тутъ-то я въ первый разъ почувствовалъ страшную власть денегъ, видя, какъ она согнула спину мальчишки мистера Трабба.
Послѣ этого знаменательнаго визита я отправился къ шляпочнику, сапожнику и въ магазинъ бѣлья, чувствуя себя въ нѣкоторомъ смыслѣ сказочной собакой тетушки Геббардъ, требовавшей для своей экипировки содѣйствія такого множества всякихъ ремеслъ. Я зашелъ также въ контору дилижансовъ и взялъ себѣ билетъ на субботу къ семи часамъ утра. Не было никакой необходимости сообщать повсюду, что я становлюсь владѣльцемъ значительнаго состоянія, но тамъ, гдѣ мнѣ случалось объ этомъ упомянуть, я замѣчалъ, что лавочники мгновенно переставали глядѣть въ окна на Большую улицу и сосредоточивали свое вниманіе на моей особѣ. Заказавъ все, что мнѣ было нужно, я направился къ мистеру Пембльчуку и, приблизившись къ аренѣ дѣятельности этого джентльмена, увидалъ его у дверей.
Онъ ждалъ меня съ большимъ нетерпѣніемъ. Оказалось, что онъ рано утромъ выѣхалъ изъ дому, завернулъ въ кузницу и тамъ узналъ всѣ новости. Онъ приготовилъ для меня закуску въ гостиной, гдѣ происходило чтеніе Баривелля, и тоже отдалъ приказъ своему приказчику «не топтаться на дорогѣ», когда въ двери проходила моя священная особа.
— Дорогой мой другъ, — сказалъ мистеръ Пембльчукъ, взявъ меня за обѣ руки, когда мы остались съ нимъ вдвоемъ, за закуской, — я очень радъ вашему счастью. Оно вполнѣ, вполнѣ заслужено!
Онъ, что называется, попалъ въ точку, и я нашелъ, что онъ выражается очень мѣтко.
— Одна мысль, — продолжалъ онъ, немного посопѣвъ отъ восторга, — одна мысль, что я былъ скромнымъ орудіемъ вашего возвышенія, служитъ для меня достаточной наградой и наполняетъ мое сердце гордостью.
Я просилъ мистера Пембльчука вспомнить, что объ этомъ пунктѣ запрещается говорить даже намеками.
— Мой милый, молодой другъ, — сказалъ мистеръ Пембльчукъ, — если только вы мнѣ позволите такъ васъ называть…
Я пробормоталъ «конечно», и мистеръ Пембльчукъ еще разъ взялъ меня за руки, стараясь придать своему жилету особенное движеніе, которое могло бы выразить его душевное волненіе, если бы не проявлялось слишкомъ низко.
— Мой милый, молодой другъ, положитесь на меня; вѣрьте, что во время отсутствія я буду всегда напоминать объ этомъ Джозефу. Джозефъ! Ахъ этотъ Джозефъ! — проговорилъ мистеръ Пембльчукъ тономъ сострадательной укоризны; затѣмъ покачалъ головой и постучалъ по ней пальцемъ, выражая этимъ отсутствіе кое-чего по этой части у Джозефа.
— Но, мой милый, дорогой другъ, — продолжалъ мистеръ Пембльчукъ, — вы должны быть голодны, вы устали. Присядьте. Вотъ цыпленокъ, прямо изъ «Вепря», вотъ языкъ, тоже изъ «Вепря», вотъ еще одна, двѣ штучки — все изъ «Вепря»; надѣюсь, вы ими не побрезгаете. Но неужели же, — воскликнулъ мистеръ Пембльчукъ, вскакивая со стула, на который едва успѣлъ присѣсть, — неужели же я вижу передъ собою того, съ кѣмъ я такъ часто игралъ во времена его счастливаго дѣтства? И смѣю ли я… Смѣю ли я…
Это «смѣю ли я» означало его желаніе пожать мнѣ руку. Я выразилъ согласіе, онъ съ жаромъ исполнилъ свое желаніе и сѣлъ.
— Вотъ вино, — сказалъ мистеръ Пембльчукъ. — Выпьемъ благодарственный тостъ во славу щедрой фортуны и пожелаемъ, чтобъ она всегда такъ же справедливо избирала своихъ любимцевъ. Но я не могу, — воскликнулъ мистеръ Пембльчукъ, снова вскакивая, — не могу видѣть передъ собою того… и пить за здоровье того… не выразивъ ему еще разъ смѣю ли я… смѣю ли я…
Я сказалъ, что смѣетъ, и онъ опять пожалъ мнѣ руку, выпилъ стаканъ и опрокинулъ его вверхъ дномъ. Я послѣдовалъ его примѣру; и если бъ я самъ перевернулся кверху ногами, вино не могло бы сильнѣе ударить мнѣ въ голову.
Мистеръ Пембльчукъ, сравнительно очень мало заботясь о себѣ, подложилъ мнѣ крылышко съ печенкой и лучшій кусокъ языка (это уже не были тѣ отбросы свинины, выпадавшіе когда-то на мою долю, которымъ трудно было подыскать подходящее названіе).
— Ахъ, цыпленокъ, глупая ты пташка! — сказалъ мистеръ Пембльчукъ, взывая къ жаркому, — не думалъ ты, беззаботно порхая на птичьемъ дворѣ, какая участь тебя ожидаетъ! Не думалъ ты, что подъ этимъ смиреннымъ кровомъ послужишь подкрѣпительной пищей тому, который… Назовите это слабостью, если хотите, — продолжалъ мистеръ Пембльчукъ, снова вскакивая, — но смѣю ли я… смѣю ли я?..
Мое согласіе становилось совершенно излишнимъ, и потому онъ пожалъ мою руку, не дождавшись его. Рѣшительно не понимаю, какъ онъ, при такомъ частомъ повтореніи этой процедуры, ни разу не обрѣзался о мой ножикъ.
— А ваша сестра, — началъ онъ, опять основательно подкрѣпившись пищей, — имѣвшая честь воспитать васъ отъ руки! Какъ грустно думать, что она не можетъ вполнѣ оцѣнить всю честь… Смѣю ли я…
Я видѣлъ, что онъ собирается опять наброситься на меня и остановилъ его.
— Выпьемъ за ея здоровье, — сказалъ я.
— А! — воскликнулъ мистеръ Пембльчукъ, безпомощно откидываясь на спинку стула, какъ будто восхищеніе отняло у него послѣднія силы. — Вотъ какимъ образомъ мы узнаемъ, сэръ (я не знаю, къ кому относилось это «сэръ», но очевидно не ко мнѣ, а между тѣмъ въ комнатѣ кромѣ насъ двухъ рѣшительно никого не было)І Вотъ какимъ образомъ мы узнаемъ благородно мыслящаго человѣка, сэръ! Всегда великодушенъ, всегда снисходителенъ къ другимъ! Пожалуй, обыкновенному человѣку, — продолжалъ раболѣпный Пембльчукъ, торопливо отставляя свою недопитую рюмку и снова вскакивая, — пожалуй обыкновенному человѣку это можетъ показаться повтореніемъ, но смѣю ли я…
Покончивъ съ церемоніей рукопожатія, онъ опять присѣлъ къ столу и выпилъ за здоровье моей сестры.
— Не будемъ слѣпы къ недостаткамъ ея характера, но будемъ надѣяться, что она всегда имѣла благую цѣль…
Я началъ въ это время замѣчать, что его лицо замѣтно краснѣло; что же касается до моего, то оно горѣло, какъ будто было облито виномъ.
Я сказалъ мистеру Пембльчуку, что велѣлъ принести мое новое платье къ нему, и онъ пришелъ въ восторгъ отъ такого почета. Я высказалъ причины, заставлявшія меня избѣгать поводовъ къ лишнимъ пересудамъ, и онъ принялся восхвалять мою скромность до небесъ. По его мнѣнію, только онъ одинъ былъ достоинъ моего довѣрія и… однимъ словомъ… смѣетъ ли онъ?..
Послѣ этого онъ нѣжно спросилъ, помню ли я нашу дѣтскую игру въ ариѳметическія вычисленія, и какъ мы вмѣстѣ ходили заключать условіе о моемъ поступленіи въ подмастерья, и какъ онъ всегда былъ такимъ любимымъ и избраннымъ другомъ. Выпей я въ десять разъ больше вина, я и тогда отлично сознавалъ бы, что онъ никогда не стоялъ ко мнѣ въ такихъ отношеніяхъ, и отъ всего сердца вознегодовалъ бы даже противъ такого предположенія. И несмотря на это, я начиналъ убѣждаться, что я сильно въ немъ ошибался, и что онъ въ сущности былъ разумный, добродушный простой, человѣкъ.
Мало-по-малу я внушилъ ему такое сильное довѣріе къ себѣ, что онъ началъ совѣтоваться со мною о своихъ личныхъ дѣлахъ. Онъ сообщилъ мнѣ, что ему представляется удобный случай расширить и монополизировать хлѣбную и сѣменную торговлю, доведя ее до такихъ размѣровъ, какихъ она не достигла ни здѣсь, да и нигдѣ въ окружности. По его мнѣнію, для того, чтобы осуществить этотъ проектъ и составить громадное состояніе, недоставало только одного — капитала. Вся остановка была за тѣми пустяками, которые опредѣляются двумя коротенькими словами: «побольше капитала». Далѣе Пембльчуку казалось, что капиталъ этотъ можно заполучить при помощи номинальнаго компаньона, какого-нибудь молодого человѣка, который могъ бы рѣшительно ничего не дѣлать, а только иногда, когда явится охота, лично или черезъ довѣренное лицо просматривать счетныя книги и раза два въ годъ положить себѣ въ карманъ барыши въ размѣрѣ пятидесяти процентовъ. Ему казалось, что такое дѣло отличный дебютъ для карьеры молодого человѣка съ умомъ и состояніемъ, и вполнѣ достойно его вниманія. Но онъ желалъ бы знать, что думаю я объ этомъ дѣлѣ? Питая безграничное довѣріе къ моему мнѣнію, онъ очень бы желалъ знать, что думаю о немъ я? Мое мнѣніе было: «Подождите немного». Широта и ясность моего взгляда такъ поразили его, что онъ, даже не спрашивая моего согласія, всталъ съ мѣста и горячо пожалъ мою руку. Мы выпили все вино, и мистеръ Пембльчукъ разъ двадцать повторялъ, что онъ будетъ направлять Джозефа (въ чемъ направлять — рѣшительно не знаю) и оказывать мнѣ существенныя и постоянныя услуги (какія услуги — тоже не знаю). Сверхъ того онъ открылъ мнѣ въ первый разъ въ моей жизни, — и надо отдать ему справедливость, до сихъ поръ онъ удивительно искусно хранилъ свою тайну — что онъ всегда говорилъ обо мнѣ: «Этотъ мальчикъ — необыкновенный мальчикъ, и, попомните мои слова, его ожидаетъ необыкновенная будущность». Онъ замѣтилъ со слезливой улыбкой: «Какъ странно вспоминать объ этомъ теперь», и я охотно съ нимъ согласился. Наконецъ, я вышелъ на свѣжій воздухъ съ смутнымъ сознаніемъ, что солнце ведетъ себя какъ-то не такъ, какъ бы слѣдовало, и полусонный добрелъ до заставы, не сознавая, куда иду.
Тутъ я очнулся отъ оклика мистера Пембльчука. Онъ пробѣжалъ довольно далеко по улицѣ, залитой солнечнымъ свѣтомъ, и жестами приглашалъ меня остановиться. Я остановился, и онъ подошелъ ко мнѣ, совсѣмъ запыхавшись.
— Нѣтъ, мой дорогой другъ, — началъ онъ, едва переводя духъ. — Нѣтъ, я не могу не воспользоваться этимъ случаемъ, чтобы еще разъ, въ знакъ вашего благорасположенія… Смѣю ли я, какъ старый другъ и доброжелатель?.. Смѣю ли я?..
Мы по крайней мѣрѣ въ сотый разъ пожали другъ другу руку, и онъ строго приказалъ проѣзжавшему мимо извозчику дать мнѣ дорогу. Затѣмъ онъ благословилъ меня, и стоялъ, махая мнѣ рукой, пока я не завернулъ за уголъ. Выйдя въ поле, я изрядно соснулъ подъ изгородью, прежде чѣмъ отправиться домой.
Со мной ѣхалъ въ Лондонъ очень скудный багажъ, потому что очень немногое изъ того немногаго, что я имѣлъ, годилось для моего новаго положенія. Но я, вообразивъ себѣ почему-то, что мнѣ нельзя терять ни минуты, началъ укладываться въ тотъ же вечеръ, и безъ всякаго смысла закладывалъ въ чемоданъ даже такія вещи, которыя, какъ я отлично зналъ, могли мнѣ понадобиться на слѣдующее же утро!
Такъ прошли вторникъ, среда и четвергъ, а въ пятницу утромъ я отправился къ мистеру Пембльчуку, чтобы надѣть новое платье и отдать визитъ миссъ Гевишамъ. Собственная комната мистера Пембльчука была предоставлена въ мое распоряженіе и украшена по этому случаю чистыми полотенцами. Конечно, новое платье немного обмануло мои ожиданія. Я думаю, всѣ новыя и особенно нетерпѣливо ожидаемыя платья всегда, съ тѣхъ поръ какъ носятъ люди платья, немного разочаровывали своихъ владѣльцевъ. Но, пробывъ въ новомъ костюмѣ съ полчаса и простоявъ во всевозможныхъ позахъ передъ убогимъ зеркальцемъ мистера Пембльчука, въ тщетныхъ усиліяхъ увидѣть свои ноги, я началъ находить, что платье сидитъ на мнѣ какъ будто получше. Въ этотъ день былъ базаръ въ сосѣднемъ городкѣ, и мистера Пембльчука не было дома. Я не сказалъ ему, когда уѣзжаю, и разсчитывалъ, что до моего отъѣзда ему, вѣроятно, не представится болѣе случая пожать мою руку. Я былъ очень этому радъ и вышелъ на улицу въ своемъ новомъ облаченіи, страшно конфузясь приказчика, мимо котораго мнѣ нужно было пройти, сильно подозрѣвая, что я представляю изъ себя довольно жалкую фигуру и смахиваю на Джо въ его праздничномъ нарядѣ. Я отправился обходомъ, но заднимъ улицамъ, дошелъ такъ до самаго дома миссъ Гевишамъ и съ трудомъ позвонилъ, потому что мѣшали длинные и жесткіе пальцы моихъ перчатокъ. Сара Покетъ отворила калитку и положительно отшатнулась, увидѣвъ, какъ я измѣнился, а ея орѣховое лицо совсѣмъ позеленѣло.
— Вы? — спросила она. — Это вы? Боже милостивый! Что вамъ нужно?
— Я ѣду въ Лондонъ, миссъ Покетъ, — отвѣчалъ я, — и желаю проститься съ миссъ Гевишамъ.
Меня не ожидали, и потому она оставила меня на дворѣ у запертой калитки, а сама отправилась узнать, можетъ ли миссъ Гевишамъ принять меня. Немного погодя, она вернулась, пригласила меня наверхъ и, пока мы подымались по лѣстницѣ, все время таращила на меня глаза.
Миссъ Гевишамъ, опираясь на свой костыль, прогуливалась по комнатѣ съ длиннымъ накрытымъ столомъ. Комната была и на этотъ разъ освѣщена свѣчами и, когда мы вошли, миссъ Гевишамъ обернулась къ намъ и остановилась какъ-разъ подлѣ своего сгнившаго свадебнаго пирога.
— Не уходите, Сара, — сказала она. — Ну, что скажешь, Пипъ?
— Я уѣзжаю завтра въ Лондонъ, миссъ Гевишамъ, — началъ я, тщательно обдумывая свои слова, — и думалъ, что вы не разсердитесь, если я зайду проститься съ вами.
— Какой ты щеголь, Пипъ, — сказала она, описывая надо мной кругъ своимъ костылемъ, точно добрая фея, совершившая мое превращеніе и теперь желавшая надѣлить меня своимъ послѣднимъ даромъ.
— Мнѣ выпало такое счастье. съ тѣхъ поръ, какъ я видѣлъ васъ въ послѣдній разъ, миссъ Гевишамъ! — пробормоталъ я. — И я такъ за него благодаренъ, миссъ Гевишамъ!
— А, а! — проговорила она, глядя съ восторгомъ на онѣмѣвшую отъ зависти Сару. — Я видѣла мистера Джаггерса, онъ мнѣ говорилъ, Пипъ. И такъ, ты ѣдешь завтра?
— Да, миссъ Гевишамъ.
— И ты усыновленъ богатымъ человѣкомъ?
— Да, миссъ Гевишамъ.
— И не знаешь, кто онъ?
— Не знаю, миссъ Гевишамъ.
— И мистеръ Джаггерсъ назначенъ твоимъ опекуномъ?
— Да, миссъ Гевишамъ.
Она буквально захлебывалась послѣ каждаго вопроса и отвѣта, такъ сильно наслаждалась она завистливымъ удивленіемъ Сары Покегъ,
— Ну, что жъ, — продолжала она, — теперь передъ тобою блестящая карьера. Веди себя хорошо, постарайся заслужить свое счастіе и слушайся совѣтовъ мистера Джаггерса.
Она взглянула на меня, взглянула на Сару, и видъ послѣдней вызвалъ въ ея зоркихъ: глазахъ выраженіе какого-то жестокаго лукавства.
— Прощай, Пипъ! Ты навсегда сохранишь имя Пипа, знаешь ты это?
— Да, миссъ Гевишамъ.
— Прощай, Пипъ!
Она протянула руку, я сталъ на колѣни и прижалъ ее къ губамъ. Я не обдумывалъ заранѣе, какъ я буду прощаться съ ней, и это вышло у меня въ ту минуту какъ-то само собой. Она взглянула на Сару Покетъ торжествующими злыми глазами, и я оставилъ мою добрую фею стоящей, опершись руками о костыль, среди мрачно освѣщенной комнаты, подлѣ сгнившаго свадебнаго пирога, совсѣмъ исчезавшаго за толстой сѣтью паутины.
Сара Покетъ проводила меня до калитки, какъ какое-нибудь привидѣніе, отъ котораго желательно поскорѣе отдѣлаться. Она никакъ не могла примириться съ происшедшей во мнѣ перемѣной и была смущена до послѣдней степени. Я сказалъ ей: «Прощайте, миссъ Покетъ», но она только таращила на меня глаза и, кажется, даже не разслышала, что я сказалъ. Выбравшись на улицу, я направился прямо къ мистеру Пембльчуку, снялъ съ себя новое платье, связалъ его въ узелокъ и пошелъ домой въ старомъ, чувствуя себя, по правдѣ сказать, гораздо свободнѣе и легче, хотя мнѣ приходилось тащить узелъ.
И вотъ эти шесть дней, которые, казалось мнѣ, никогда не пройдутъ, промчались какъ одинъ день, и завтра глядѣло мнѣ прямо въ глаза. По мѣрѣ того, какъ вмѣсто шести вечеровъ оставалось пять, четыре, три, два, я все болѣе и болѣе дорожилъ обществомъ Джо и Бидди. Въ послѣдній вечеръ я, чтобы потѣшить ихъ, надѣлъ свое новое платье и сидѣлъ во всемъ великолѣпіи до самаго того часа, когда мы разошлись спать. У насъ по этому случаю быль горячій ужинъ, съ неизбѣжной жареной курицей и въ заключеніе джинъ съ мускатнымъ орѣхомъ. Всѣмъ намъ было очень грустно, и никому не удавалось казаться веселымъ.
Я долженъ былъ выйти изъ дому въ пять часовъ утра съ маленькимъ ручнымъ чемоданчикомъ, и я сказалъ Джо, что желалъ бы отправиться одинъ. Я опасаюсь (и вспоминаю объ этомъ съ болью въ сердцѣ), что это желаніе возникло во мнѣ отъ смутнаго сознанія того контраста, который былъ бы между мною и Джо, если бы мы явились вдвоемъ въ контору дилижансовъ. Я старался увѣрить себя, что въ моемъ желаніи ничего подобнаго не было, но когда я пришелъ въ свою маленькую комнатку, въ эту послѣднюю ночь, я долженъ былъ сознаться, что это дѣйствительно такъ, и мнѣ очень хотѣлось пойти внизъ и попросить Джо проводить меня завтра. Но я не пошелъ.
Во всю ночь мнѣ снились дилижансы, отправлявшіеся во всевозможныя мѣста, только не въ Лондонъ, и везли ихъ то собаки, то кошки, то свиньи, то люди, только не лошади. Фантастическія дорожныя приключенія и неудачи преслѣдовали меня до самаго разсвѣта, когда я проснулся отъ пѣнія птицъ. Я всталъ, усѣлся, полуодѣтый, у окна съ тѣмъ, чтобы въ послѣдній разъ полюбоваться знакомымъ видомъ, и, любуясь, заснулъ.
Бидди принялась такъ рано возиться съ моимъ завтракомъ, что не проспалъ я у окна и часа, какъ услышалъ запахъ дыма изъ кухни, и вскочилъ съ страшной мыслью, что проспалъ далеко за полдень. Но еще долго послѣ этого и долго послѣ того, какъ зазвенѣли чайныя чашки и я уже былъ совсѣмъ одѣтъ, мнѣ все еще не хватало рѣшимости сойти внизъ. Я оставался наверху, отпирая и запирая свой чемоданъ и повторяя это опять и опять, пока, наконецъ, Бидди не позвала меня, говоря, что уже поздно.
Я завтракалъ впопыхахъ и безъ всякаго аппетита. Вскочивъ изъ за стола, я сказалъ торопливо: «Кажется уже пора», какъ будто эта мысль только что пришла мнѣ въ голову. Я поцѣловалъ сестру, которая смѣялась, качала головой и тряслась какъ всегда въ своемъ креслѣ, поцѣловалъ Бидди и обнялъ Джо; потомъ взялъ свой чемоданъ и вышелъ. Услышавъ за собой какой-то шорохъ и оглянувшись назадъ въ — послѣдній разъ, я увидѣлъ, что Джо бросаеть мнѣ вслѣдъ старый башмакъ, а Бидди другой. Я остановился и помахалъ имъ шляпой; милый старикъ Джо махалъ надъ головой своей здоровенной правой рукой и хрипло кричалъ «ура», а Бидди утирала передникомъ слезы.
Я шелъ бодрымъ шагомъ, думая о томъ, насколько мнѣ было легче разставаться съ ними, чѣмъ я ожидалъ, и какую невозможную картину представляли бы эти старые башмаки, если бъ ихъ бросили вслѣдъ отъѣзжающему дилижансу въ присутствіи всей Большой улицы. Я засвисталъ, стараясь придать себѣ самый беззаботный видъ. Но деревня была такъ тиха и безмолвна, легкія облачка тумана такъ торжественно поднимались, какъ бы открывая мнѣ новый міръ, и самъ я былъ здѣсь такъ малъ и невиненъ, а тамъ, впереди, все было такъ страшно и чуждо, что вдругъ тяжелыя рыданія сдавили мнѣ грудь, и я залился слезами. Это случилось въ концѣ деревни у межевого столба.
Я обнялъ его и сказалъ: «Прощай, мой дорогой, дорогой другъ!»
Богъ свидѣтель, что мы никогда не должны стыдиться нашихъ слезъ, ибо слезы — благотворный дождь, смывающій земную грязь съ нашихъ огрубѣлыхъ сердецъ. Я сталъ лучше, когда я поплакалъ; мнѣ было грустнѣе, я сильнѣе сознавалъ свою неблагодарность, я сдѣлался мягче и добрѣе. Если бы я заплакалъ раньше, Джо былъ бы теперь со мной; эти слезы, нѣсколько разъ прорывавшіяся у меня, пока я шелъ, такъ размягчили меня, что, сидя уже въ дилижансѣ и даже выѣхавъ за городъ, я съ болью въ сердцѣ раздумывалъ, не сойти ли мнѣ при первой перемѣнѣ лошадей и не вернуться ли домой, чтобы провести тамъ еще вечерокъ и лучше проститься со своими. Мы мѣняли лошадей, а я все еще ни на что не рѣшался и утѣшалъ себя тѣмъ, что могу сойти и вернуться со слѣдующей станціи. А пока я раздумывалъ, мнѣ представлялось, что какой-нибудь прохожій, шедшій къ намъ навстрѣчу, былъ удивительно похожъ на Джо, и сердце мое начинало сильно биться, какъ будто и въ самомъ дѣлѣ Джо могъ попасть сюда.
Мы смѣняли лошадей нѣсколько разъ; теперь было уже поздно и далеко возвращаться домой, и я поѣхалъ дальше. И всѣ туманы теперь торжественно поднялись, и передо мною разстилался новый невѣдомый міръ.
Конецъ первой картины большихъ ожиданій Пипа.
Глава XX.
правитьНа переѣздъ отъ нашего города до столицы нужно было употребить около пяти часовъ, и вскорѣ послѣ полудня нашъ дилижансъ, запряженный четверкой лошадей, въѣхалъ въ шумный лабиринтъ коммерческой части Лондона и началъ колесить по разнымъ Кросъ-Кизамъ и Вудъ-стритамъ, въ самомъ центрѣ Чипсайда.
Мы, британцы, особенно въ то время, считали государственной измѣной малѣйшее сомнѣніе въ превосходствѣ всѣхъ нашихъ порядковъ и всего нашего; безъ этого предразсудка я, хоть и пораженный громадностью Лондона, можетъ быть и замѣтилъ бы, что онъ былъ довольно некрасивъ, грязенъ, а улицы его узки и кривы.
Мистеръ Джаггерсъ сдержалъ слово и прислалъ мнѣ свой адресъ. Онъ жилъ въ Литль-Бритенъ, и на карточкѣ было написано: «близъ Смитфильда, у самой конторы дилижансовъ». Невзирая на это, кучеръ извозчичьей кареты, въ засаленной шинели, имѣвшей повидимому столько же воротниковъ, сколько было ея владѣльцу лѣтъ, усадилъ меня въ свой экипажъ и такъ старательно подобралъ его складныя дребезжащія подножки, какъ будто намъ предстояло проѣхать, по крайней мѣрѣ, миль пятьдесятъ. Не мало времени употребилъ онъ и на то, чтобы вскарабкаться на козлы, которыя, помнится, были покрыты грязнымъ гороховымъ чехломъ, въ клочки изъѣденнымъ молью. Вообще, это была удивительная колесница съ шестью громадными коронами, кучей оборванныхъ басоновъ назади, ужъ и не знаю, для сколькихъ лакеевъ, и съ цѣлымъ палисадомъ гвоздей на запяткахъ, вѣроятно, чтобы избавить лакеевъ-любителей отъ искушенія прокатиться на-даровщинку.
Я не успѣлъ еще хорошенько оцѣнить всѣхъ удобствъ экипажа, и только-что нашелъ въ немъ поразительное сходство съ лошадинымъ стойломъ и отчасти съ лавочкой стараго тряпья, и задалъ себѣ вопросъ, зачѣмъ торбы для овса хранятся внутри, какъ замѣтилъ, что кучеръ собирается слѣзать, какъ будто мы уже пріѣхали. И дѣйствительно, мы остановились въ мрачной улицѣ передъ конторой съ открытой дверью, надъ которой красовалась надпись: «Мистеръ Джаггерсъ».
— Сколько? — спросилъ я кучера.
— Шиллингъ, если не пожелаете прибавить, — отвѣчалъ онъ.
Я, конечно, отвѣтилъ, что не желаю.
— Въ такомъ случаѣ шиллингъ, — сказалъ кучеръ. — Я не хочу имѣть непріятностей. Я знаю его!
Онъ подмигнулъ глазомъ на контору и покачалъ головой.
Получивъ шиллингъ, онъ въ свое время взобрался на козлы и отъѣхалъ, повидимому, съ облегченнымъ духомъ. Я же съ чемоданчикомъ въ рукахъ вошелъ въ первую комнату конторы и спросилъ, дома ли мистеръ Джаггерсъ.
— Его нѣтъ дома, — отвѣчалъ клеркъ. — Онъ въ судѣ. Не съ мистеромъ ли Пипомъ имѣю честь говорить?
Я подтвердилъ, что онъ имѣетъ честь говорить съ мистеромъ Пипомъ.
— Мистеръ Джаггерсъ просилъ васъ подождать въ его комнатѣ. Онъ не могъ точно опредѣлить, когда онъ вернется, такъ какъ у него дѣло. Но само собою разумѣется, что время ему дорого, и что онъ не пробудетъ въ отсутствіи ни одной лишней минуты.
Съ этими словами клеркъ отворилъ дверь и провелъ меня во внутреннюю заднюю комнату. Здѣсь сидѣлъ одноглазый джентльменъ въ плисовой жакеткѣ и короткихъ штанахъ и читалъ газету. Онъ утеръ рукавомъ носъ, когда мы своимъ приходомъ прервали его чтеніе.
— Ступайте, на улицу, Майкъ, и тамъ подождите, — сказалъ ему клеркъ.
Я было началъ извиняться, что помѣшалъ ему; но клеркъ самымъ безцеремоннымъ образомъ выпроводилъ его вонъ, выбросилъ ему вслѣдъ его мѣховую шапку и оставилъ меня одного.
Комната мистера Джаггерса освѣщалась только сверху, черезъ потолочное окно, и была очень угрюма. Окно было мѣстами залѣплено бумагой, словно разбитая голова, и сосѣдніе дома казались кривыми и косыми, точно нарочно скрючились, чтобъ заглянуть на меня. Въ комнатѣ было меньше бумагъ, чѣмъ я ожидалъ, но зато было нѣсколько такихъ предметовъ, которыхъ я никакъ не разсчитывалъ здѣсь встрѣтить, напримѣръ: старый заржавленный пистолетъ, сабля въ ножнахъ, нѣсколько ящиковъ и свертковъ довольно страннаго вида, а на полкѣ красовались два отвратительныхъ слѣпка человѣческихъ головъ со вздутыми лицами и безобразными складками вокругъ носа. Кресло мистера Джаггерса съ высокой спинкой было обито черной волосяной матеріей и утыкано мѣдными гвоздями, точно гробъ; я такъ и видѣлъ, какъ онъ сидитъ на этомъ креслѣ, отвалившись на спинку и, покусывая свой палецъ, смотритъ на кліентовъ. Комната была очень невелика, и кліенты имѣли, повидимому, обыкновеніе стоять, прислонившись къ стѣнѣ, потому что вся она, въ особенности противъ кресла мистера Джаггерса, была покрыта сальными пятнами. Я вспомнилъ, что и одноглазый джентльменъ въ ту минуту, когда я сдѣлался невольной причиной его изгнанія, тоже шмыгнулъ плечомъ объ эту стѣну.
Я сѣлъ на кліентскій стулъ, помѣщавшійся противъ кресла мистера Джаггерса, и впалъ въ оцѣпенѣніе, словно околдованный мрачной атмосферой этой комнаты. Я вспомнилъ, что и клеркъ, какъ и самъ хозяинъ, имѣлъ видъ человѣка, который знаетъ кое-что невыгодное про каждаго, но предпочитаетъ держать про себя. Я спрашивалъ себя, сколько еще такихъ клерковъ наверху, и неужели всѣ они претендуютъ на такую же непріятную власть надъ своими ближними. Я недоумѣвалъ, что значилъ весь этотъ старый хламъ по угламъ, и какъ онъ попалъ сюда. Я размышлялъ, не принадлежатъ ли эти гипсовыя головы со вздутыми лицами какимъ-нибудь уродамъ изъ семейства мистера Джаггерса, и если ужъ онъ такъ несчастливъ, что имѣетъ такихъ родственниковъ, то зачѣмъ выставилъ онъ ихъ на этой пыльной полкѣ въ жертву копоти и мухамъ, а не спряталъ у себя дома. Конечно, я не имѣлъ понятія, что такое лѣтній лондонскій день, и очень возможно, что мой мозгъ былъ угнетенъ изнурительно жаркимъ воздухомъ и пылью, которая пополамъ съ копотью покрывала густымъ слоемъ всѣ предметы. Какъ бы то ни было, но, сидя въ этой душной комнаткѣ и размышляя въ ожиданіи мистера Джаггерса, я доразмышлялся до того, что окончательно не могъ выносить вида двухъ гипсовыхъ слѣпковъ, красовавшихся надъ кресломъ мистера Джаггерса, и поскорѣе всталъ и вышелъ вонъ.
Когда я сказалъ клерку, что намѣренъ немного пройтись въ ожиданіи мистера Джаггерса, онъ посовѣтовалъ мнѣ завернуть за уголъ и прогуляться по Смитфильду. Такимъ образомъ я пошелъ въ Смитфильдъ, но это отвратительное мѣсто, покрытое всякой грязью, жиромъ, кровью и пѣной, грозило, казалось, выпачкать меня съ головы до ногъ. Я поспѣшилъ убраться отсюда, свернувъ въ ближайшую улицу, и здѣсь увидѣлъ громадный черный куполъ Св. Павла, смотрѣвшій на меня изъ-за мрачнаго каменнаго зданія Ньюгетской тюрьмы; — послѣднее свѣдѣніе я почерпнулъ отъ прохожаго. Проходя вдоль одной изъ тюремныхъ стѣнъ, я замѣтилъ, что вся улица въ этомъ мѣстѣ устлана соломой, чтобы заглушить стукъ проѣзжающихъ экипажей; тутъ же стояла толпа людей, отъ которыхъ страшно несло водкой и пивомъ; — по всему этому я заключилъ, что здѣсь происходитъ засѣданіе суда.
Пока я стоялъ тутъ, осматриваясь кругомъ, одинъ замѣчательно грязный и полупьяный служитель правосудія спросилъ меня, не желаю ли я зайти ознакомиться съ судопроизводствомъ, при чемъ сообщилъ, что за полкроны онъ можетъ предоставить мнѣ мѣсто въ переднемъ ряду, откуда мнѣ будетъ отлично видно главнаго судью въ парикѣ и мантіи; онъ показывалъ эту грозную особу, какъ какую-нибудь восковую фигуру, и предлагалъ даже сбавить цѣну до восемнадцати пенсовъ. Когда я отклонилъ это предложеніе, сказавъ, что мнѣ некогда, онъ очень любезно повелъ меня во дворъ, показалъ, гдѣ хранилась висѣлица, гдѣ публично сѣкли людей и наконецъ «дверь должниковъ», въ которую выводили преступниковъ на казнь, а чтобъ еще болѣе усилить ужасъ, невольно внушаемый этимъ страшнымъ порталомъ, онъ объявилъ, что послѣзавтра, въ восемь часовъ утра, изъ этой двери выйдутъ четверо и будутъ повѣшены всѣ въ рядъ. Это было ужасно, и я чувствовалъ, что Лондонъ начинаетъ меня подавлять, тѣмъ болѣе, что на этомъ господинѣ, показывавшемъ главнаго судью, какъ свою собственность, все, начиная со шляпы и кончая сапогами, съ носовымъ платкомъ включительно, — было очевидно съ чужого плеча, и мнѣ почему-то представилось, что все это онъ купилъ по дешевой цѣнѣ у палача. При такихъ обстоятельствахъ я считалъ себя счастливымъ, отдѣлавшись отъ него шиллингомъ.
Я зашелъ въ контору узнать, не вернулся ли мистеръ Джаггерсъ, но его еще не было, и я опять отправился бродить. На этотъ разъ я обошелъ Литль-Бритенъ и повернулъ въ переулокъ Варфоломея. Тутъ я убѣдился, что, кромѣ меня, были еще люди, ожидавшіе возвращенія мистера Джаггерса. Два человѣка таинственной наружности гуляли не спѣша по переулку и, бесѣдуя между собою, старались машинально ступать на расщелины между камнями тротуара. Когда они проходили мимо меня, одинъ замѣтилъ своему спутнику: «Джаггерсъ это сдѣлаетъ, если только есть какая-нибудь возможность». Тутъ же на углу стояла группа изъ трехъ мужчинъ и двухъ женщинъ; одна изъ женщинъ плакала, уткнувъ лицо въ грязную шаль, а другая, прикрывая ее своею шалью, утѣшала, говоря: «Джаггерсъ за него, Мелія, чего же тебѣ еще?» Былъ тутъ еще маленькій красноглазый еврей, онъ пришелъ послѣ, вмѣстѣ съ другимъ маленькимъ еврейчикомъ, котораго послалъ съ какимъ-то порученіемъ, и пока тотъ ходилъ, я замѣтилъ, что первый еврей, должно быть, человѣкъ очень нервнаго темперамента, отплясывалъ отъ нетерпѣнія у фонаря нѣчто вродѣ джиги, аккомпанируя себѣ неистовымъ припѣвомъ: «О, Жагерсъ, Жагерсъ, Жагерсь! всѣ остальные не стоятъ ни гроша. Дайте мнѣ ЖагерсаІ» Всѣ эти доказательства популярности моего опекуна произвели на меня очень сильное впечатлѣніе, и я теперь удивлялся и недоумѣвалъ еще больше прежняго.
Наконецъ, случайно заглянувъ черезъ желѣзную рѣшетку, отдѣляющую переулокъ Варфоломея отъ Литль-Бритень, я увидѣлъ мистера Джаггерса; онъ шелъ черезъ улицу мнѣ навстрѣчу. Всѣ остальные тоже замѣтили его и кинулись къ нему. Мистеръ Джаггерсъ положилъ мнѣ на плечо руку и; не сказавъ мнѣ -ни слова, повелъ меня за собой, разговаривая съ другими, слѣдовавшими за нимъ всей гурьбой.
Прежде всего онъ занялся двумя господами съ таинственной наружностью.
— Вамъ, господа, мнѣ нечего сказать, — проговорилъ мистеръ Джаггерсъ, устремляя на нихъ свой указательный палецъ. — Я знаю все, что мнѣ нужно знать. Что же касается результата, то это еще бабушка надвое сказала. Я съ самаго начала предупреждалъ васъ, что это лотерея. Заплатили вы Веммику?
— Мы собрали деньги сегодня утромъ, сэръ, — отвѣчалъ почтительно одинъ изъ нихъ, пока другой внимательно слѣдилъ за лицомъ мистера Джаггерса.
— Я не спрашиваю васъ, собрали ли вы деньги или нѣтъ, и гдѣ вы ихъ достали, а только — получилъ ли ихъ Веммикъ?
— Да, сэръ, — отвѣчали оба заразъ.
— Отлично, въ такомъ случаѣ вы можете идти. Я больше не хочу васъ слушать, — сказалъ мистеръ Джаггерсъ и махнулъ имъ рукой, чтобъ отошли. — Скажите еще хоть слово, и я бросаю дѣло.
— Мы думали, мистеръ Джаггерсъ… — началъ было одинъ, снимая шляпу.
— Вотъ этого-то я и не хочу. Думали! Я думаю за васъ, и съ васъ этого довольно. Если вы мнѣ понадобитесь, я знаю, гдѣ васъ найти, я не желаю, чтобы вы отыскивали меня. Ну, довольно. Больше я ничего не хочу слышать.
И онъ опять махнулъ рукой. Оба человѣка переглянулись и смиренно отошли, не проронивъ больше ни слова.
— А теперь вы! — сказалъ мистеръ Джаггерсъ, круто останавливаясь и обращаясь къ двумъ женщинамъ въ шаляхъ, отъ которыхъ трое мужчинъ сейчасъ же скромно отдѣлились. — А, это вы, Амелія!
— Я, мистеръ Джаггерсъ.
— А вы помните, что, не будь меня, вы не были бы и не могли бы быть здѣсь?
— О да, сэръ! — воскликнули въ одинъ голосъ обѣ женщины. — Да благословитъ васъ Богь, сэръ. Какъ же намъ этого не помнить!
— Такъ зачѣмъ же въ такомъ случаѣ вы явились сюда?
— Мой Биль, сэръ! — проговорила какъ бы оправдываясь плачущая женщина.
— Такъ вотъ что я вамъ скажу разъ навсегда, — началъ мистеръ Джаггерсъ. — Если вы не знаете, что вашъ Биль въ надежныхъ рукахъ, то я знаю. И если вы будете продолжать являться сюда надоѣдать мнѣ нашимъ Билемъ, то я брошу васъ обоихъ. Заплатили вы Веммику?
— О да, сэръ! Все до копѣйки.
— Очень хорошо. Вы, значитъ, сдѣлали все, что отъ васъ требуется. Но скажите еще слово, одно только слово, и Веммикъ отдастъ вамъ ваши деньги назадъ.
Эта страшная угроза заставила обѣихъ женщинъ сейчасъ же отойти. Теперь оставался одинъ эксцентричный еврей, успѣвшій уже нѣсколько разъ поцѣловать фалду пальто мистера Джаггерса.
— Я не знаю этого человѣка, — сказалъ мистеръ Джаггерсъ тѣмъ же рѣшительнымъ тономъ. — Что ему нужно?
— Дорогой мой мистеръ Жагерсъ! Я братъ Авраама Лазаруса.
— Кого? — спросилъ мистеръ Джаггерсъ и прибавилъ: — оставьте въ покоѣ мое пальто,
Проситель, прежде чѣмъ выпустить фалду, поцѣловалъ ее еще разъ и сказалъ:
— Авраама Лазаруса, по подозрѣнію насчетъ серебра.
— Вы опоздали, — сказалъ мистеръ Джаггерсъ. — Я взялся быть адвокатомъ противной стороны.
— Боже мой, мистеръ Жагерсъ! закричалъ, поблѣднѣвъ, мой сангвиническій знакомый. — Не говорите, что вы противъ Авраама Лазаруса.
— Да, я противъ него, — сказалъ мистеръ Джаггерсъ, — дѣло кончено. Убирайтесь съ дороги.
— Мистеръ Жагерсъ! На полминутки? Мой двоюродный братъ сейчасъ побѣжалъ къ мистеру Веммику, чтобъ предложить ему какія угодно условія. Мистеръ Жагерсъ! четверть минутки! Если бы вы были такъ любезны отказаться отъ противной стороны, то какова бы ни была плата… мы за деньгами не постоимъ… мистеръ Жагерсъ! мистеръ…
Мой опекунъ отшвырнулъ просителя съ величайшимъ хладнокровіемъ и оставилъ его плясать на тротуарѣ, какъ будто его плиты были раскалены до красна. Безъ дальнѣйшихъ задержекъ мы добрались до конторы, гдѣ насъ встрѣтилъ клеркъ и незнакомецъ въ плисовой жакеткѣ и мѣховой шапкѣ.
— Здѣсь Майкъ, — конфиденціально сообщилъ клеркъ, вставая со своего табурета и подходя къ мистеру Джаггерсу.
— А! — сказалъ мистеръ Джаггерсъ, обращаясь къ незнакомцу, который дернулъ себя за вихорь въ знакъ почтенія, точно быкъ въ «Сказкѣ про реполова», дергающій веревку звонка. — Вашъ человѣкъ явится сегодня послѣ обѣда, да?
— Да, мистеръ Джаггерсъ, — отвѣчалъ Майкъ голосомъ человѣка, страдающаго хронической простудой. — Послѣ немалыхъ хлопотъ, сэръ, я нашелъ наконецъ молодца, который, кажется, подойдетъ.
— Въ чемъ же онъ готовъ присягнуть?
— Да какъ вамъ сказать, мистеръ Джаггерсъ? — отвѣчалъ Майкъ, утирая носъ своей мѣховой шапкой. — Пожалуй, что въ чемъ угодно.
Мистеръ Джаггерсъ вдругъ разсвирѣпѣлъ.
— Я уже предупреждалъ басъ, — сказалъ онъ, направляя свой палецъ на испуганнаго кліента, — что если вы когда-нибудь посмѣете говорить здѣсь въ такомъ тонѣ, то послужите хорошимъ примѣромъ для остальныхъ. Презрѣнный негодяй! Какъ вы смѣете говорить мнѣ такія вещи?
Кліентъ смотрѣлъ испуганно и вмѣстѣ съ тѣмъ растерянно, какъ будто не могъ взять въ толкъ, въ чемъ онъ провинился.
— Болванъ! — замѣтилъ ему вполголоса клеркъ, подталкивая его локтемъ. — Пустая башка! Не могъ сказать наединѣ!
— Спрашиваю васъ въ послѣдній разъ, тупоумный вы олухъ, — продолжалъ строго опекунъ, — что будетъ показывать подъ присягой человѣкъ, котораго вы привели?
Майкъ поглядѣлъ очень пристально въ лицо моего опекуна, какъ бы разсчитывая прочесть на немъ нужный отвѣтъ, и сказалъ съ разстановкой:
— Будетъ показывать насчетъ его поведенія, и вообще, что онъ былъ все время вмѣстѣ съ нимъ и ни на минуту не оставлялъ его въ ту ночь.
— Будьте впередъ осторожнѣй. Какого званія этотъ человѣкъ?
Майкъ поглядѣлъ на свою шапку, на волъ, на потолокъ, поглядѣлъ на клерка и даже на меня и наконецъ началъ, нервно подергивая губами: «Мы одѣли его, какъ…» — но опекунъ вдругъ закричалъ:
— Что! Опять, опять!..
— Олухъ! — прошепталъ клеркъ, снова толкнувъ его локтемъ.
Бросивъ кругомъ нѣсколько растерянныхъ взглядовъ, Майкъ собрался съ духомъ и началъ опять:
— Онъ одѣтъ, какъ подобаетъ приличному пирожнику. Скорѣе вродѣ кондитера.
— Онъ тутъ? — спросилъ опекунъ.
— Я оставилъ его за угломъ, онъ тамъ сидитъ на крылечкѣ.
— Скажите ему, пусть пройдетъ мимо этого окна, я хочу на него взглянуть.
Онъ указалъ на окно конторы, и мы всѣ трое подошли къ нему и стали за шторой. Немного погодя мимо окна шагомъ обыкновеннаго прохожаго прошелъ кліентъ подъ руку съ. огромнымъ, дѣтиной звѣрскаго вида, въ короткой полотняной бѣлой курткѣ и бумажномъ колпакѣ. Этотъ якобы кондитеръ былъ далеко не трезвъ, и синякъ подъ его лѣвымъ глазомъ отливалъ всѣми цвѣтами радуги.
— Скажите ему, чтобъ онъ сейчасъ же убралъ этого свидѣтеля, — сказалъ опекунъ клерку съ выраженіемъ величайшаго отвращенія, — и спросите, какъ онъ смѣлъ привести сюда такого субъекта.
Затѣмъ опекунъ пригласилъ меня въ свою комнату; тамъ онъ принялся наскоро закусывать сандвичами прямо изъ коробки, уничтожая ихъ съ такимъ остервенѣніемъ, точно своихъ личныхъ враговъ, и запивая хересомъ изъ походной фляжки, и пока закусывалъ, сообщилъ мнѣ, какъ онъ распорядился насчетъ моихъ дѣлъ. Я долженъ былъ отправиться въ Барнардово подворье въ номеръ молодого мистера Покета, куда уже была отправлена кровать для меня; тамъ я долженъ былъ проспать до понедѣльника, а въ понедѣльникъ отправиться съ молодымъ Покетомъ къ его отцу и, осмотрѣвшись, рѣшить, будетъ ли мнѣ тамъ удобно.
Затѣмъ мнѣ было сказано, какая сумма назначена мнѣ ежегодно на содержаніе, — сумма оказалась весьма почтенная, — и наконецъ опекунъ вынулъ изъ ящика и вручилъ мнѣ карточки магазиновъ, въ которыхъ я могъ забирать въ кредитъ различныя статьи туалета и все нужное.
— Вы останетесь довольны вашимъ кредитомъ, мистеръ Пипъ, — сказалъ мнѣ опекунъ, отъ котораго несло теперь виномъ, какъ изъ бочки, — но я буду имѣть всегда возможность контролировать ваши счеты и придерживать васъ, если найду, что вы слишкомъ роскошничаете. Такъ или иначе, вы непремѣнно свихнетесь съ пути, но вина ужъ будетъ не моя.
Пораздумавъ немного надъ этимъ утѣшительнымъ отзывомъ, я спросилъ мистера Джаггерса, могу ли я послать за извозчикомъ, но онъ сказалъ, что не стоитъ, такъ какъ до указаннаго подворья очень близко, и если я хочу, то Веммикъ проводитъ меня.
Тутъ я узналъ, что Веммикомъ зовется клеркъ, сидѣвшій въ конторѣ. На звонокъ прибѣжалъ сверху другой клеркъ, чтобъ занять мѣсто Веммика на время его отсутствія, и я вышелъ съ мистеромъ Веммикомъ на улицу, предварительно пожавъ руку моему опекуну.
Мы нашли у конторы новую толпу людей, которымъ Веммикъ холодно, но рѣшительно заявилъ: «Говорю вамъ, что это совершенно безполезно, онъ ни съ однимъ изъ васъ не скажетъ ни слова». Послѣ чего мы прошли мимо нихъ и пошли рядомъ дальше.
Глава XXI.
правитьДорогой я все поглядывалъ на мистера Веммика, мнѣ хотѣлось разсмотрѣть его при дневномъ свѣтѣ. Онъ оказался сухимъ человѣчкомъ небольшого роста, съ квадратнымъ деревяннымъ лицомъ, словно обтесаннымъ тупымъ долотомъ; на этомъ лицѣ виднѣлись какіе-то знаки, которые можно было бы принять за ямочки, если бы матеріалъ былъ понѣжнѣе, а орудіе потоньше, но которые теперь имѣли видъ простыхъ зарубокъ. Долото сдѣлало три или четыре попытки украсить этимъ способомъ носъ мистера Веммика, но отказалось отъ нихъ, не сдѣлавъ даже усилія хоть сколько-нибудь подчистить свою черновую работу. Судя по безпорядочному состоянію его бѣлья, я принялъ его за холостяка и притомъ такого, который понесъ много тяжелыхъ утратъ, потому что на немъ было по крайней мѣрѣ четыре траурныхъ кольца, не считая брошки, изображавшей дѣвицу и плакучую иву надъ могилой, украшенной урной. Я замѣтилъ, кромѣ того, цѣлую кучу колецъ и печатей на его цѣпочкѣ, такъ что, онъ весь былъ, повидимому, обремененъ воспоминаніями о потерянныхъ друзьяхъ. У него были блестящіе маленькіе глазки, черные и необыкновенно острые, и тонкія плоскія губы. На мой взглядъ ему могло быть отъ сорока до пятидесяти лѣтъ.
— Вы первый разъ въ Лондонѣ? — спросилъ меня Веммикъ.
— Въ первый разъ, — отвѣчалъ я.
— Когда-то и я былъ здѣсь новичкомъ, смѣшно даже вспомнить.
— А теперь вы хорошо изучили Лондонъ?
— Еще бы! Я знаю его вдоль и поперекъ.
— Мошенническій городъ, я думаю, — сказалъ я больше, чтобъ поддержать разговоръ, чѣмъ изъ любознательности.
« — Въ Лондонѣ васъ могутъ надуть, ограбить, зарѣзать; впрочемъ вы и вездѣ найдете довольно людей, готовыхъ оказать вамъ такую услугу.
— Если вы имъ врагъ, хотите вы сказать, — замѣтилъ я, чтобъ сколько-нибудь смягчить рѣзкость его словъ.
— Къ чему тутъ вражда! — возразилъ мистеръ Веммикъ. — Безъ всякой вражды, просто, чтобъ поживиться.
— Но вѣдь это еще хуже.
— Вы думаете? — спросилъ Веммикъ. — Я почти того же мнѣнія.
Онъ сдвинулъ шляпу на затылокъ и шелъ съ сосредоточеннымъ видомъ, смотря прямо передъ собой, какъ будто на улицахъ не было рѣшительно ничего, достойнаго вниманія.
Его ротъ никогда не закрывался, напоминая отверстіе почтоваго ящика, и потому казалось, что онъ всегда улыбался. Мы успѣли взобраться на Гольборнъ-Гиль, когда я убѣдился, что это было только механическое подобіе улыбки и что на самомъ дѣлѣ онъ и не думалъ улыбаться,
— Вы знаете, гдѣ живетъ мистеръ Матью Покетъ? — спросилъ я мистера Веммика.
— Да, въ Гаммерсмитѣ, въ западномъ Лондонѣ, — отвѣчалъ онъ, мотнувъ въ ту сторону головой.
— Это далеко?
— Миль пять будетъ.
— Вы знакомы съ нимъ?
— Однакожъ вы преловкій слѣдователь, — замѣтилъ мистеръ Веммикъ, взглянувъ на меня съ одобрительнымъ видомъ. — Да, я знаю его. Я знаю его!
Въ тонѣ его словъ звучало снисходительное презрѣніе, и это смутило меня; я все еще посматривалъ искоса на его деревянное лицо, въ надеждѣ прочесть на немъ что-нибудь, что бы смягчило непріятное впечатлѣніе его послѣдняго отвѣта, какъ вдругъ онъ объявилъ, что мы дошли до Барнардова подворья. Это извѣстіе ничуть не разсѣяло моего смущенія, потому что я воображалъ Барнардово подворье великолѣпнымъ отелемъ, содержимымъ мистеромъ Барнардомъ, и въ сравненіи съ которымъ нашъ „Голубой Вепрь“ былъ простымъ кабачкомъ. Теперь же оказалось, что Барнардъ безплотный духъ, фикція, а его подворье — грязнѣйшая куча полуразвалившихся зданій, стиснутыхъ въ вонючемъ углу и скорѣе пригодныхъ служить клубомъ уличнымъ котамъ.
Мы вошли въ это убѣжище черезъ калитку и, пройдя узкій дворикъ, очутились посреди унылаго маленькаго сквера, болѣе похожаго на кладбище, чѣмъ на скверъ. Здѣсь были самыя печальныя деревья, самые печальные воробьи, самыя печальныя кошки и самые печальные дома (штукъ шесть числомъ), какіе только мнѣ случалось видѣть. Окна квартиръ, на которыя были разбиты эти дома, представляли всевозможныя степени разрушенія въ видѣ изодранныхъ шторъ и занавѣсокъ, уродливыхъ осколковъ цвѣточныхъ горшковъ, разбитыхъ стеколъ и всякаго тряпья, а ярлыки съ надписью „отдается въ наймы“, „отдается въ наймы“,, отдается въ наймы», уныло глядѣли на меня изъ пустыхъ комнатъ, точно жаловались, что ни одинъ дуракъ не хочетъ больше сдѣлаться ихъ злополучнымъ постояльцемъ. И надъ всѣмъ этимъ запустѣніемъ, казалось, виталъ мстительный духъ Барнарда, находя слабое утѣшеніе въ томъ, что его настоящіе жильцы гибли жертвами своихъ невозможныхъ квартиръ и погребались въ его скверѣ безъ всякихъ христіанскихъ обрядовъ. Зловонное облако сажи и дыма застилало это отверженное чадо Барнарда и посыпало пепломъ его голову, обрекая его на покаяніе и всеобщее презрѣніе, какъ простую сорную яму. Такъ оно дѣйствовало на мое чувство зрѣнія, между тѣмъ какъ смѣшанная вонь — отъ помоевъ и сухихъ отбросовъ, отъ мышей и крысъ, клоповъ и конюшенъ, помѣщавшихся тутъ же, — поражала мое обоняніе и, казалось, взывала ко мнѣ: «Ну-ка, поотвѣдай микстуру Барнарда».
Такъ безотрадно было осуществленіе этого перваго изъ моихъ большихъ ожиданій, что я съ отчаяніемъ взглянулъ на мистера Веммика.
— А, — сказалъ онъ, не понявъ меня. — Это уединенное мѣсто напоминаетъ вамъ деревню, и мнѣ тоже.
Онъ повелъ меня въ уголъ двора и оттуда вверхъ по лѣстницѣ, производившей такое впечатлѣніе, какъ будто она; постепенно превращалась въ труху, такъ что въ одинъ прекрасный день верхніе жильцы отворивъ свои двери, должны, были увидѣть, что они лишеньивсякой возможности, спуститься внизъ. Въ верхнемъ этажѣ на входной двери красовалась надпись: «Мистеръ Покетъ-младшій», а на ящикѣ для писемъ былъ приклеена записка: «Скоро вернется». Вѣрно онъ не ждалъ васъ такъ скоро, — пояснилъ мнѣ мистеръ Веммикъ и прибавилъ: — Я вамъ больше не нуженъ?
— Нѣтъ, благодарю васъ, — сказалъ я.
— Такъ какъ ваша касса у меня, то, вѣроятно, мы будемъ видѣться довольно часто, — замѣтилъ онъ. — Добраго утра!
— Добраго утра!
Я протянулъ руку, и мистеръ Веммикъ посмотрѣлъ на нее, какъ будто подумалъ, что мнѣ чего-нибудь отъ него нужно, потомъ взглянулъ на меня и сказалъ, точно оправдываясь:
— А, да, вы, значитъ, имѣете привычку жать руку?
Я немного сконфузился, подумавъ, что, можетъ быть, въ Лондонѣ это было не въ модѣ, но отвѣтилъ: «Да».
— Я совсѣмъ отвыкъ отъ этого за послѣднее время, — сказалъ мистеръ Веммикъ. — Очень радъ нашему знакомству. Добрый день.
Когда мы пожали другъ другу руки, и онъ ушелъ, я приподнялъ окошко на лѣстницѣ и чуть не остался безъ головы, — веревки сгнили и рама соскочила внизъ, какъ гильотина, къ счастію моему такъ быстро, что я не успѣлъ еще высунуть головы. Послѣ этого чудеснаго избавленія отъ смерти, я удовольствовался туманнымъ обзоромъ двора сквозь толстую пленку грязи, покрывавшую стекла. Я уныло стоялъ у окна и смотрѣлъ, повторяя себѣ, уже не знаю въ который разъ, что молва о прелестяхъ Лондона несомнѣнно страшно преувеличена.
Мистеръ Покетъ, очевидно имѣлъ совсѣмъ другое понятіе о скорости, чѣмъ я; мнѣ пришлось по крайней мѣрѣ полчаса до одури глядѣть въ окно, и я успѣлъ написать пальцемъ свое имя на всѣхъ стеклахъ грязнаго окна, прежде чѣмъ услышалъ шаги на лѣстницѣ. Постепенно глазамъ моимъ предстали: шляпа, лицо, галстукъ, жилетъ, брюки и сапоги юнаго члена общества, занимавшаго въ немъ, повидимому, такое же положеніе, какъ и я. Подъ мышками у него было по бумажному свертку, въ рукѣ корзина съ земляникой, и онъ едва переводилъ духъ.
— Мистеръ Пипъ? — спросилъ онъ.
— Мистеръ Покетъ? — освѣдомился я.
— Ахъ, Боже мой! — воскликнулъ онъ. — Мнѣ ужасно совѣстно, но я знаю, что одинъ дилижансъ изъ вашихъ мѣстъ выходитъ въ полдень, и думалъ, что вы пріѣдете съ нимъ. Впрочемъ — говорю это не въ видѣ оправданія, вѣдь и уходилъ-то я ради васъ же. Я думалъ, что, какъ деревенскому жителю, вамъ пріятно будетъ покушать ягодъ послѣ обѣда, и я побѣжалъ за ними на Ковентгарденскій рынокъ.
По одной извѣстной мнѣ причинѣ я такъ вытаращилъ глаза на мистера Покета, что они чуть не выскочили. Я несвязно поблагодарилъ его за вниманіе и началъ думать, что все это я вижу во снѣ.
— Боже мой! — воскликнулъ мистеръ Покетъмладшій. — Какъ туго отпирается эта дверь!
Возясь съ дверью, онъ превращалъ въ кисель ягоды, которыя были у него подъ мышкой, и я предложилъ ему подержать ихъ. Онъ передалъ ихъ мнѣ съ любезной улыбкой и принялся сражаться съ дверью, какъ съ какимъ-нибудь дикимъ звѣремъ. Наконецъ — дверь подалась такъ внезапно, что онъ опрокинулся на меня, я на противоположную дверь, и мы оба засмѣялись. Но я все еще пялилъ глаза, какъ будто сонъ мой продолжался.
— Пожалуйста, входите, — сказалъ мистеръ Покетъ-младшій. — Позвольте, я пойду впередъ, У меня здѣсь не казисто, но надѣюсь, что до понедѣльника вы проживете довольно сносно. Мой отецъ думалъ, что вамъ пріятнѣе будетъ провести завтрашній день со мною, чѣмъ съ нимъ, и немного познакомиться съ Лондономъ; что же касается меня, то я съ большимъ удовольствіемъ покажу вамъ Лондонъ. Обѣдомъ, я увѣренъ, вы останетесь довольны; его принесутъ изъ нашей кофейной, и на вашъ счетъ долженъ я прибавить, — такъ распорядился мистеръ Джаггерсъ. Помѣщеніе у васъ будетъ не роскошно, но вѣдь я самъ добываю свой хлѣбъ, мой отецъ ничего не можетъ мнѣ давать, да я и не согласился бы брать отъ него. Это вотъ наша гостиная — эти стулья, столы и коверъ присланы мнѣ изъ дому. Скатерть, ложки и судки тоже не мои, а изъ кофейной. Это моя спальня; немножко пропахиваетъ плѣсенью, но Барнардъ не можетъ безъ плѣсени. А это вотъ ваша спальня; мебель взята на прокатъ, но на время, я думаю, сойдетъ; но если вамъ, что понадобится, я сбѣгаю и достану. Квартира совсѣмъ отдѣльная, и мы будемъ только вдвоемъ; впрочемъ, надѣюсь, мы не подеремся… Но, Боже мой, извините, пожалуйста, я совсѣмъ забылъ, что вы еще держите ягоды. Позвольте, я возьму; право, мнѣ такъ совѣстно…
Пока я стоялъ противъ мистера Покета-младшаго, передавая ему свертки, я замѣтилъ, что и его глаза начинаютъ все больше и больше таращиться, и вдругъ онъ откинулся назадъ и закричалъ:
— Боже мой! Да вѣдь вы тотъ самый мальчикъ, что слонялся тогда въ саду.
— А вы блѣдный молодой джентльменъ, — сказалъ я.
Глава XXII.
правитьБлѣдный молодой джентльменъ и я стояли, безмолвно созерцая другъ друга, пока оба, наконецъ, не разразились громкимъ смѣхомъ.
— Возможно ли! Да неужели это вы? — сказалъ онъ.
— Возможно ли! Да неужели это вы? — сказалъ я.
Тутъ мы снова посмотрѣли другъ на друга и опять засмѣялись.
— Ну! — сказалъ добродушно блѣдный молодой джентльменъ, протягивая мнѣ руку, — надѣюсь, все забыто, и вы великодушно простите мнѣ, что я васъ поколотилъ.
Изъ этого я заключилъ, что мистеръ Гербертъ Покетъ (такъ звали блѣднаго молодого джентльмена) все еще немного смѣшиваетъ свое намѣреніе съ его исполненіемъ, но отвѣтъ мой былъ скроменъ, и мы горячо пожали другъ другу руки.
— Судьба въ то время еще не улыбалась вамъ такъ, какъ теперь? — спросилъ Гербертъ Покетъ.
— Нѣтъ еще, — сказалъ я.
— Нѣтъ, — подтвердилъ онъ. — Я слышалъ, что это случилось очень недавно. Я и самъ тогда надѣялся, «что судьба мнѣ улыбнется.
— Въ самомъ дѣлѣ?
— Да. Миссъ Гевишамъ посылала за мной, чтобы узнать, не понравлюсь ли я ей. Но я ей не понравился.
Я счелъ умѣстнымъ замѣтить, что меня это очень удивляетъ.
— Дурной вкусъ, — сказалъ, смѣясь, Гербертъ, — но это — фактъ. Да, она посылала за мной въ видѣ пробы, и если бы я выдержалъ испытаніе успѣшно, то, вѣроятно, былъ бы теперь обезпеченъ, можетъ быть, даже былъ бы съ Эстеллой, ну, какъ это называется…
— Что такое? — спросилъ я съ внезапной серьезностью.
Онъ раскладывалъ ягоды по тарелкамъ, пока мы говорили, и это отвлекало его вниманіе, потому-то онъ и не нашелъ сразу подходящаго слова.
— Помолвленъ, — пояснилъ онъ, все еще занятый ягодами. — Сговоренъ, обрученъ. Словомъ, что-нибудь въ этомъ родѣ.
— Какъ же вы перенесли вашу неудачу? — спросилъ я.
— О, объ этомъ-то я не горевалъ, — сказалъ онъ. — Она страшная злючка.
— Миссъ Гевишамъ?
— Пожалуй и она, но я говорилъ объ Эстеллѣ. Эта дѣвчонка высокомѣрна, надменна и капризна до того, что терпѣнія нѣтъ. Миссъ Гевишамъ воспитала ее такъ, чтобы она мстила всѣмъ мужчинамъ.
— Какъ приходится она миссъ Гевишамъ?
— Никакъ, — отвѣчалъ онъ. — Она просто ея пріемышъ.
— Зачѣмъ же ей мстить мужчинамъ? И за что?
— Боже мой, развѣ вы этого не знаете, мистеръ Пипъ?
— Нѣтъ.
— Да это цѣлый романъ, только мы отложимъ его до обѣда. А теперь позвольте мнѣ предложить вамъ одинъ вопросъ: какъ вы тогда попали къ ней?
Я разсказалъ ему, и онъ внимательно выслушалъ меня до конца, но потомъ опять расхохотался и освѣдомился, очень ли мнѣ было больно потомъ. Я не спросилъ, было ли больно ему, потому что мое мнѣніе на этотъ счетъ было давно составлено.
— Мистеръ Джаггерсъ вашъ опекунъ? — спросилъ онъ.
— Да.
— Вы знаете, онъ повѣренный и стряпчій миссъ Гевишамъ и единственный человѣкъ, который пользуется ея довѣріемъ?
Это сводило разговоръ на опасную почву. Я отвѣтилъ съ нескрываемой сдержанностью, что видѣлъ мистера Джаггерса въ домѣ миссъ Гевишамъ всего одинъ разъ, именно въ день нашей дуэли, и быль вполнѣ увѣренъ, что онъ не сохранилъ ни малѣйшаго воспоминанія объ этомъ свиданіи.
— Онъ былъ такъ обязателенъ, что рекомендовалъ моего отца вамъ въ наставники и самъ явился къ нему съ этимъ предложеніемъ. Конечно, онъ слышалъ объ отцѣ, благодаря своимъ сношеніямъ съ миссъ Гевишамъ. Мой отецъ двоюродный братъ миссъ Гевишамъ, но это не значитъ, чтобъ они были близки, такъ какъ отецъ плохой дипломатъ и не станетъ подольщаться къ ней.
У Герберта Покета было очень простое, открытое обращеніе, подкупавшее въ его пользу. Никогда, ни до, ни послѣ того, я не встрѣчалъ человѣка, у котораго природная неспособность ко всему подлому и низкому такъ ясно выражалась бы въ каждомъ словѣ и взглядѣ. Вся его личность дышала надеждой, и въ то же время что-то говорило мнѣ, что онъ никогда не добьется ни успѣха, ни богатства. Я не могу дать себѣ отчета, какъ и почему, но только это убѣжденіе сложилось во мнѣ почти съ первой минуты нашей встрѣчи, прежде чѣмъ мы сѣли за столъ.
Онъ былъ все тотъ же блѣдный молодой джентльменъ; во всей его особѣ была разлита какая-то медлительность, не покидавшая его даже въ минуты воодушевленія и веселья и указывавшая на его врожденную слабость. Его нельзя было назвать -красивымъ, но онъ былъ лучше всякаго красавца, — такое у него было пріятное и живое лицо. Его фигура, немного нескладная, какъ и въ то время, когда я такъ безцеремонно угощалъ его своими кулаками, казалась одною изъ тѣхъ, которыя навсегда остаются легкими и молодыми. Не знаю, изящнѣе ли бы сидѣло на немъ, чѣмъ на мнѣ, какое-нибудь произведеніе мистера Трабба, но знаю, что онъ умѣлъ гораздо лучше носить свое старое платье, чѣмъ я свой новый, съ иголочки, костюмъ.
Онъ былъ такъ сообщителенъ, что платить ему скрытностью было бы неловко, да и несвойственно нашимъ лѣтамъ.
Поэтому я разсказалъ ему мою несложную исторію, напирая въ особенности на то, что мнѣ запрещено наводить справки о моемъ благодѣтелѣ. Кромѣ того, я сказалъ ему, что, такъ какъ я готовился въ кузнецы и ничего не смыслю въ хорошихъ манерахъ, то сочту величайшимъ одолженіемъ съ его стороны, если онъ возьмется указывать мнѣ мои промахи.
— Съ удовольствіемъ, — отвѣчалъ онъ, — хотя я смѣло предсказываю, что вы рѣдко будете нуждаться въ замѣчаніяхъ. Надѣюсь, мы часто будемъ вмѣстѣ, и я былъ бы очень радъ отбросить между нами всякую излишнюю щепетильность. Начните сейчасъ же: сдѣлайте одолженіе, зовите меня просто Гербертомъ.
Я поблагодарилъ его, согласился и въ свою очередь заявилъ, что меня зовутъ Филиппомъ.
— Мнѣ не нравится „Филиппъ“, — сказалъ онъ, улыбаясь. — Это напоминаетъ мальчика изъ добродѣтельной дѣтской книжки, который былъ такъ неповоротливъ, что свалился въ прудъ, такъ толстъ, что не могъ открыть глазъ, такъ скупъ, что пряталъ свое пирожное, пока его не поѣдали мыши, или слишкомъ любилъ разорять птичьи гнѣзда, и въ концѣ концовъ его съѣли жившіе поблизости медвѣди. Знаете, что я придумалъ? Между вами такъ много общаго, и вы были кузнецомъ… Вы не будете противъ?
— Я заранѣе согласенъ на все, что вы мнѣ предложите, — отвѣчалъ я, — но я васъ не понимаю.
— Согласны вы, чтобы я звалъ васъ Генделемъ? Есть прелестная музыкальная пьеса Генделя, подъ названіемъ: „Гармоничный Кузнецъ“.
— Мнѣ очень нравится это имя.
— Итакъ, дорогой Гендель, — сказалъ онъ, повернувшись на звукъ отворяемой двери, — вотъ и обѣдъ, и я попрошу васъ занять хозяйское мѣсто, такъ какъ мы обѣдаемъ на вашъ счетъ.
Но объ этомъ я не хотѣлъ и слышать, и онъ занялъ первое мѣсто, а я помѣстился напротивъ. Обѣдъ былъ простой, но очень вкусный, а въ то время показался мнѣ настоящимъ пиромъ лордъ-мэра. Особенную, прелесть придавало ему то, что мы обѣдали вдвоемъ, безъ старшихъ, и притомъ въ необъятномъ Лондонѣ. Нѣсколько цыганскій характеръ банкета еще болѣе увеличивалъ его очарованіе; хотя столъ, снабженный всѣмъ нужнымъ изъ ресторана, представлялъ то, что Пембльчукъ назвалъ бы „алтаремъ роскоши“, но зато все остальное напоминало скорѣе военный бивуакъ, чѣмъ столовую. Въ виду этого и у лакея явилось поползновеніе ставить на полъ крышки отъ блюдъ (на которыя онъ потомъ спотыкался), топленое масло на кресло, хлѣбъ на книги, сыръ въ ящикъ для угля, вареную курицу въ сосѣднюю комнату на мою постель, гдѣ я потомъ, ложась спать, нашелъ изрядное количество застывшей подливки. Все это дѣлало нашъ обѣдъ восхитительнымъ, и, когда лакей выходилъ изъ комнаты, удовольствіе мое было полное.
Обѣдъ уже подвигался къ концу, когда я напомнилъ Герберту его обѣщаніе разсказать мнѣ про миссъ Гевишамъ.
— Совершенно вѣрно, — сказалъ онъ, — и я сейчасъ его исполню; но сначала позвольте, Гендель, замѣтить вамъ, что въ Лондонѣ не принято ѣсть съ ножа, во избѣжаніе несчастныхъ случаевъ, и что хотя для этой цѣли предназначается вилка, но и ее не слѣдуетъ засовывать дальше, чѣмъ того требуетъ необходимость. Объ этомъ не стоило бы и упоминать, но лучше дѣлать такъ, какъ дѣлаютъ другіе. Ложку также обыкновенно держатъ снизу, а не сверху. Это имѣетъ двѣ выгоды. Во-первыхъ, такимъ образомъ вы легче попадаете ложкой въ ротъ (т. е. достигаете главной цѣли), во-вторыхъ, избавляете вашъ правый локоть отъ необходимости принимать то положеніе, которое онъ обыкновенно принимаетъ, когда вы открываете устрицы.
Онъ сдѣлалъ это дружеское замѣчаніе такъ просто и весело, что мы оба захохотали, и я почти не сконфузился.
— А теперь, — продолжалъ онъ, — поговоримъ о миссъ Гевишамъ. Миссъ Гевишамъ, надо вамъ замѣтить, была балованнымъ ребенкомъ. Мать ея умерла, когда она была еще совсѣмъ крошка, и отецъ ни въ чемъ ей не отказывалъ. Ея отецъ былъ помѣщикъ и пивоваръ въ вашихъ краяхъ. Я не знаю, почему пивовареніе считается благороднымъ занятіемъ; во всякомъ случаѣ, неоспоримо одно: вы не можете быть хлѣбопекомъ, оставаясь джентльменомъ, но можете быть большимъ бариномъ и варить пиво. Мы видимъ это на каждомъ шагу.
— Но вѣдь джентльменъ не можетъ содержать кабакъ, не правда ли? — сказалъ я.
— Ни въ какомъ случаѣ, — отвѣчалъ Гербертъ, — но кабакъ можетъ содержать джентльмена. Итакъ, мистеръ Гевишамъ былъ очень богатъ и очень гордъ. Такою же вышла и дочь его.
— Миссъ Гевишамъ была его единственнымъ ребенкомъ? — спросилъ я.
— Имѣйте терпѣніе, я сейчасъ къ этому перейду. Нѣтъ, она была не единственнымъ ребенкомъ, — у нея былъ еще братъ по отцу. Мистеръ Гевишамъ женился тайно во второй разъ, кажется, на своей кухаркѣ.
— Вѣдь вы сказали, что онъ былъ гордъ, — замѣтилъ я.
— Онъ и былъ гордъ, любезный Гендель. Потому-то онъ и женился тайно на второй женѣ, что былъ гордъ; но черезъ нѣсколько времени она умерла. Сколько я знаю, онъ только послѣ ея смерти разсказалъ дочери о своемъ поступкѣ, и тогда сынъ былъ принятъ въ семью и помѣщенъ въ знакомомъ вамъ домѣ. Съ годами изъ него вышелъ развратникъ, мотъ, головорѣзъ, однимъ словомъ — негодяй. Отецъ лишилъ было его наслѣдства, но, умирая, смилостивился и отказалъ ему довольно много, хотя далеко не столько, сколько миссъ Гевишамъ… Выпейте еще рюмочку и кстати позвольте вамъ замѣтить, что общество, вообще, не требуетъ, чтобы мы опоражнивали посуду такъ добросовѣстно и опрокидывали рюмки вверхъ дномъ, прямо себѣ на носъ.
Я сдѣлалъ это изъ разсѣянности, заслушавшись его. Я поблагодарилъ его и извинился.
Онъ сказалъ: „О, это пустяки“, и продолжалъ:
— Миссъ Гевишамъ сдѣлалась богатой наслѣдницей, и на нее стали смотрѣть, какъ на выгодную партію. Братъ ея имѣлъ опять хорошее состояніе, но, съ одной стороны, прежніе долги, а съ другой, новыя безумства — вскорѣ снова разорили его. Съ сестрой онъ ссорился гораздо больше, чѣмъ съ отцомъ, и думаютъ, что въ глубинѣ души онъ питалъ къ ней смертельную ненависть, подозрѣвая, что она вооружала противъ него Отца. Теперь, мой милый Гендель, я перехожу къ самой страшной части моего разсказа, позволивъ себѣ предварительно замѣтить, что салфетка, сколько бы вы ни старались, не можетъ помѣститься въ стаканѣ.
Я положительно не могу объяснить, съ какой цѣлью я такъ старательно запихивалъ свою салфетку въ стаканъ; знаю только, что я поймалъ себя на томъ, что съ энергіей, достойной лучшей участи, втискивалъ ее въ это ограниченное пространство. Я опять поблагодарилъ и извинился; онъ опять добродушно отвѣтилъ: „Пожалуйста, не безпокойтесь“, и продолжалъ:
— Теперь на сценѣ появляется нѣкій господинъ, гдѣ именно — на скачкахъ, на балахъ или въ другихъ публичныхъ мѣстахъ — это для насъ не важно. Этотъ господинъ начинаетъ ухаживать за миссъ Гевишамъ.
Я никогда его не видалъ (потому что это случилось двадцать пять лѣтъ тому назадъ, раньше, чѣмъ мы съ вами появились на свѣтѣ), но отецъ говорилъ, что это былъ видный мужчина, въ котораго можно было влюбиться. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, только по не- достатку проницательности или изъ упрямства можно было назвать его джентльменомъ, такъ, по крайней мѣрѣ, утверждалъ мой отецъ. Отецъ убѣжденъ, что только истинный джентльменъ въ душѣ можетъ быть джентльменомъ и по наружности. Онъ говоритъ, что никакой лакъ не скроетъ волоконъ дерева; напротивъ, чѣмъ больше положите вы лаку, тѣмъ яснѣе выступятъ волокна. Ну-съ, хорошо! Человѣкъ этотъ буквально преслѣдовалъ миссъ Гевишамъ и клялся ей въ любви. Полагаю, что до этого времени она не выказывала особенной нѣжности чувствъ, но вся нѣжность, какая у нея была, сосредоточилась на немъ, и она полюбила его страстно. Онъ же, съ своей стороны, систематически эксплоатировалъ ея привязанность, вытягивалъ отъ нея большія суммы денегъ и убѣдилъ ее купить у брата его часть въ пивоварнѣ (оставленную ему по слабости отцомъ) за огромную цѣну, подъ тѣмъ предлогомъ, что, женившись на ней, онъ долженъ быть единственнымъ владѣльцемъ и распорядителемъ этого дѣла. Вашъ опекунъ не былъ еще въ то время повѣреннымъ миссъ Гевишамъ, она же была слишкомъ горда и слишкомъ влюблена, чтобъ принимать чьи-нибудь совѣты. Всѣ ея родственники были бѣдняки и интриганы — всѣ, кромѣ моего отца; отецъ былъ» Тоже бѣденъ, но не льстилъ ей и не завидовалъ ея богатству. Какъ единственный независимый человѣкъ между ними, онъ предупреждалъ ее, что она слишкомъ многимъ жертвуетъ этому человѣку и слишкомъ беззавѣтно подчиняется его власти. При первомъ же удобномъ случаѣ, она отказала моему отцу отъ дома (въ присутствіи жениха), и съ тѣхъ поръ они больше не видались.
Я вспомнилъ, какъ она сказала: «Матью придетъ навѣстить меня, наконецъ, когда я буду лежать мертвой на этомъ столѣ», и спросилъ Герберта, очень ли ожесточенъ противъ нея его отецъ.
— Нимало, — сказалъ онъ, — но она упрекнула его въ присутствіи своего будущаго мужа, что онъ самъ разсчитывалъ на ея богатство, и, явись онъ къ ней теперь, она можетъ подумать, что ея подозрѣніе было справедливо. Но вернемся къ жениху; чтобы покончить съ этой частью исторіи. День свадьбы былъ назначенъ, вѣнчальное платье готово, проектъ свадебной поѣздки составленъ, свадебные гости приглашены. Насталъ день свадьбы, но женихъ не явился. Онъ прислалъ ей письмо…
— Которое она получила, — подхватилъ я, — когда одѣвалась къ вѣнцу, въ двадцать минутъ девятаго?
— Да, минута въ минуту, — сказалъ Гербертъ, кивнувъ головой, — на этомъ времени она потомъ остановила всѣ свои часы. Что было въ этомъ письмѣ, не могу вамъ сказать; знаю только, что благодаря ему свадьба разстроилась. Оправившись послѣ тяжкой болѣзни, она перестала заботиться о домѣ, довела его до полнаго упадка, это вы и сами знаете, и съ тѣхъ поръ никогда не видала солнечнаго свѣта.
— Тутъ и вся исторія? — спросилъ я, немного подумавъ.
— Вся, по крайней мѣрѣ, насколько она извѣстна мнѣ, да и эти подробности я узналъ случайно, потому что отецъ мой избѣгаетъ говорить объ этомъ, и даже, когда миссъ Гевишамъ пригласила меня къ себѣ, онъ разсказалъ мнѣ только то, что считалъ безусловно необходимымъ. Но вотъ что я забылъ вамъ сказать: подозрѣваютъ, что человѣкъ, которому она такъ неудачно довѣрилась, дѣйствовалъ въ этомъ дѣлѣ заодно съ ея братомъ, что между ними былъ заговоръ и что они подѣлились барышами.
— Странно, отчего онъ не женился на ней и не забралъ всего состоянія? — сказалъ я.
— Можетъ быть, онъ былъ женатъ, и брать ея въ своей жестокой мести особенно разсчитывалъ на тотъ ударъ, который должно было нанести ей это извѣстіе. Не забудьте, навѣрное я этого не знаю.
— Что же сталось съ ними обоими? — спросилъ я послѣ нѣкоторой паузы.
— Ихъ постигъ еще большій позоръ, если только это возможно: они дошли до послѣдней степени униженія и впали въ нищету.
— Живы они?
— Не знаю.
— Вы сейчасъ сказали, что Эстелла не родня миссъ Гевишамъ, а пріемышъ. Когда она ее взяла?
Гербертъ пожалъ плечами:
— Когда я въ первый разъ услыхалъ о миссъ Гевишамъ, Эстелла была уже у нея. Больше я ничего не знаю. Теперь, Гендель, — прибавилъ онъ, закончивъ свой разсказъ, — между нами нѣтъ никакихъ недоразумѣній: все, что я знаю о миссъ Гевишамъ, знаете и вы.
— И вы также, — отвѣчалъ я, — знаете все, что знаю я.
— Я вамъ вѣрю. Итакъ, между нами не можетъ быть ни соперничества, ни ссоръ. Что же касается уговора, которымъ обусловливается перемѣна въ вашей жизни, т. е. обязательства не доискиваться ея виновника, то ручаюсь вамъ, что ни я и никто изъ моихъ близкихъ никогда не заставитъ васъ нарушить его.
Это было сказано съ такою деликатностью, что я почувствовалъ, что мнѣ болѣе не придется возвращаться къ этому вопросу, хотя бы я прожилъ подъ кровлей его отца годы и годы. И въ то же время слова и тонъ были такъ многозначительны, что мнѣ стало ясно, что и онъ, такъ же какъ и я, считаетъ миссъ Гевишамъ моею благодѣтельницей.
Я не сообразилъ сначала, что онъ началъ разговоръ объ этомъ предметѣ съ намѣреніемъ разъ навсегда покончить съ нимъ и выяснить наши отношенія. Но, почувствовавъ себя необыкновенно легко и весело послѣ этого разговора, я понялъ, что это было именно такъ. Мы много и весело болтали, и я спросилъ его, между прочимъ, чѣмъ онъ занимается.
— Я капиталистъ, страхую корабли, — отвѣчалъ онъ и, замѣтивъ, что я окинулъ взглядомъ комнату, въ поискахъ за какими-нибудь признаками кораблей или капитала, прибавилъ: — въ Сити.
Я былъ очень высокаго мнѣнія о богатствѣ и значеніи страхователей кораблей въ Сити, а потому съ нѣкоторымъ страхомъ вспомнилъ, какъ я нѣкогда повалилъ на спину одного молодого страхователя, какъ подбилъ его предпріимчивый глазъ и разсѣкъ его голову, на которой лежала такая серьезная отвѣтственность. Но тутъ, къ моему облегченію, ко мнѣ опять вернулась странная увѣренность, что Гербертъ Покетъ никогда не будетъ имѣть успѣха въ жизни, и я успокоился.
— Я не удовольствуюсь помѣщеніемъ моего капитала только въ страховку кораблей; я куплю нѣсколько надежныхъ акцій общества страхованія жизни и постараюсь попасть въ директора. Займусь также немножко и горнымъ дѣломъ. Все это не помѣшаетъ мнѣ нагрузить нѣсколько тысячъ тоннъ на мой собственный счетъ: я хочу завести торговлю, — сказалъ онъ разваливаясь на стулѣ, — съ Остъ-Индіей шелкомъ, шалями, пряностями, красками, москательными товарами и цѣннымъ деревомъ. Это очень интересная торговля.
— И даетъ хорошій процентъ? — спросилъ я.
— Громадный! — отвѣчалъ онъ.
Я былъ въ недоумѣніи и подумалъ, что его ожиданія еще больше моихъ.
— Я думаю также, — продолжалъ онъ, засовывая большіе пальцы въ жилетные карманы, — начать торговлю съ Вестъ-Индіей — сахаромъ, табакомъ и ромомъ; и еще съ Цейлономъ, спеціально слоновой костью.
— Вамъ понадобится много кораблей, — сказалъ я.
— Цѣлый флотъ, — отвѣчалъ онъ.
Ослѣпленный обширностью этихъ предпріятій, я спросилъ его, гдѣ въ настоящее время преимущественно торгуютъ застрахованные корабли,
— Я еще не началъ страховать, — отвѣчалъ онъ; — я еще только присматриваюсь.
Это занятіе какъ-то больше гармонировало съ гостиницей Барнарда, и я произнесъ тономъ убѣжденія:
— А — а!
— Да, я служу въ конторѣ и присматриваюсь.
— А что контора приноситъ какую-нибудь выгоду? — спросилъ я.
— Кому? Вы хотите сказать молодому человѣку, который въ ней служитъ?
— Да, вамъ.
— Мнѣ? Н-нѣтъ, нѣтъ.
Онъ сказалъ это тономъ человѣка, тщательно свѣряющаго свои счеты и осторожно подводящаго балансъ.
— Прямой выгоды для меня нѣтъ, т. е. я ничего не получаю и долженъ еще содержать себя.
Дѣйствительно, дѣло казалось не особенно выгоднымъ, и я покачалъ головою, давая понять, что трудновато сколотить капиталъ при такихъ доходахъ.
— Тутъ важно то, — продолжалъ, между тѣмъ, Гербертъ, — что вы присматриваетесь. Это очень важно. Вы постоянно въ конторѣ и присматриваетесь.
Меня поразилъ странный выводъ, что необходимо быть непремѣнно въ конторѣ, чтобы присматриваться; но я безъ возраженій положился на его опытность.
— Придетъ время и вамъ представится выгодный случай, — сказалъ Гербертъ. — Тогда не зѣвайте: ловите его, сколачивайте капиталъ, и дѣло въ шляпѣ. Разъ капиталъ пріобрѣтенъ, вамъ остается только пустить его въ оборотъ
Это было совершенно то же, что тогда, во время нашей драки въ саду, совершенно то же. Онъ переносилъ свою бѣдность теперь точь въ точь такъ же, какъ тогда перенесъ пораженіе. Мнѣ казалось, что онъ теперь такъ же принимаетъ всѣ щелчки и удары судьбы, какъ принималъ мои въ былое время. Было ясно, что въ его квартирѣ имѣлось только самое необходимое, а все, что получше и что обращало на себя мое вниманіе, оказывалось принесеннымъ ради моего пріѣзда изъ ресторана или еще откуда-нибудь.
И, однако, наживъ въ своемъ воображеніи такое громадное богатство, онъ совсѣмъ не чванился передо мной, и я былъ ему за это очень признателенъ. Это было пріятнымъ добавленіемъ къ его другимъ пріятнымъ качествамъ, и мы сошлись, какъ нельзя лучше. Вечеромъ мы вышли, чтобы побродить по улицамъ, и побывали за полцѣны въ театрѣ; на другой день отправились въ церковь Вестминстерскаго аббатства, а послѣ обѣда гуляли въ паркахъ, и я все спрашивалъ себя, кто подковываетъ всѣхъ этихъ лошадей, и думалъ, какъ было бы хорошо, если бъ эта работа досталась Джо.
Мнѣ казалось, что со времени моей разлуки съ Бидди и Джо прошло, по крайней мѣрѣ, нѣсколько мѣсяцевъ. Этому вполнѣ соотвѣтствовало и мое представленіе о раздѣлявшемъ насъ разстояніи, и наши болота казались мнѣ очень далекими. Мысль, что еще въ прошлое воскресенье я слушалъ обѣдню въ нашей старой церкви въ моемъ прежнемъ праздничномъ платьѣ, казалась мнѣ какимъ-то соединеніемъ невозможностей — географическихъ и соціальныхъ, астрономическихъ и хронологическихъ. Но среди многолюдныхъ, пышно освѣщенныхъ лондонскихъ улицъ меня преслѣдовали упреки совѣсти за то, что я покинулъ нашу бѣдную, старую кухню, и шаги мошенника сторожа, который бродилъ какъ лунатикъ вокругъ Барнардова подворья, притворяясь, что караулитъ его, — тяжело ложились мнѣ на сердце.
Въ понедѣльникъ утромъ, въ три четверти девятаго, Герберть отправился въ контору показаться (а кстати и присмотрѣться, какъ я полагаю), и я пошелъ вмѣстѣ съ нимъ. Онъ предполагалъ выйти оттуда часа черезъ два, чтобъ проводить меня въ Геммерсмитъ, а я долженъ былъ дожидаться его поблизости. Надо полагать, что яйца, изъ которыхъ вылупливались новые страхователи, высиживались въ пыли и теплѣ, подобно яйцамъ страуса, по крайней мѣрѣ, если судить по тому, куда эти зарождающіеся гиганты отправлялись въ понедѣльникъ утромъ. Не могу также сказать, чтобы контора, гдѣ служилъ Гербертъ, была на мой взглядъ удобной обсерваторіей. Она помѣщалась въ задней части второго этажа, выходившаго на очень неопрятный во всѣхъ отношеніяхъ дворъ, и упиралась окнами въ задній фасадъ другого дома.
Я прождалъ до двѣнадцати часовъ и пошелъ на биржу, гдѣ видѣлъ какихъ-то небритыхъ господъ, сидѣвшихъ подъ объявленіями объ отходѣ кораблей. Я принялъ ихъ за богатыхъ купцовъ и только никакъ не могъ понять, почему всѣ они были не въ духѣ. Когда пришелъ Гербертъ, мы отправились завтракать въ знаменитый ресторанъ, который я очень уважалъ въ то время, но который теперь считаю самымъ жалкимъ изъ европейскихъ предразсудковъ; впрочемъ, даже тогда я не могъ не замѣтить, что тамъ было гораздо больше мясной подливки на скатертяхъ, ножахъ и платьѣ прислуги, чѣмъ въ подаваемыхъ мясныхъ блюдахъ. Позавтракавъ очень дешево (если принять въ соображеніе жиръ, который не поставили намъ въ счетъ), мы вернулись въ Барнардово подворье за моимъ чемоданомъ, потомъ наняли карету въ Гаммерсмитъ, куда и явились часа въ три пополудни. Тутъ намъ оставалось пройти очень недалеко до квартиры мистера Покета. Отворивъ калитку, мы очутились въ маленькомъ садикѣ, выходившемъ на рѣку, гдѣ рѣзвились дѣти мистера Покета. И если я не ошибаюсь въ вопросѣ, гдѣ ни малѣйшимъ образомъ не затронуты мои личные интересы, то про дѣтей мистера и мистрисъ Покетъ никакъ нельзя сказать, что они росли или воспитывались въ родительскомъ домѣ, ибо они тамъ только падали и ушибались.
Мистрисъ Покетъ сидѣла подъ деревомъ, на садовомъ стулѣ, и читала, положивъ ноги на другой стулъ, а двѣ няньки глазѣли по сторонамъ, пока дѣти играли,
— Мама, — сказалъ Гербертъ, — вотъ мистеръ Пипъ.
Мистрисъ Покетъ привѣтствовала меня съ видомъ любезнаго достоинства.
— Мастеръ Аликъ и миссъ Дженъ! — закричала дѣтямъ одна изъ двухъ нянекъ, — зачѣмъ вы полѣзли въ кусты? Вотъ упадете въ рѣку да утонете. Что тогда скажетъ папа?
Въ то же время эта самая нянька подняла носовой платокъ мистрисъ Покетъ и сказала: «Это по крайней мѣрѣ шестой разъ, что вы его роняете, сударыня». Мистрисъ Покетъ засмѣялась и сказала: «Благодарю, Флопсонъ»; потомъ усѣлась уже только на одномъ стулѣ и снова принялась за книгу. Лицо ея тотчасъ же приняло сосредоточенное и напряженное выраженіе, какъ будто она читала, не отрываясь, цѣлую недѣлю; но прочтя съ полдюжины строкъ, она взглянула на меня и сказала: «Надѣюсь, ваша матушка здорова?» Этотъ неожиданный вопросъ поставилъ меня въ очень затруднительное положеніе, и я завелъ какую-то галиматью, вродѣ того, что если бъ у меня была мать, то, безъ сомнѣнія, она была бы совершенно здорова и очень благодарна за вниманіе и также засвидѣтельствовала бы свое почтеніе, но тутъ-все та же нянька пришла мнѣ на выручку.
— Опять! — сказала она, поднимая платокъ, — это ужъ, кажется, въ седьмой. Что съ вами сегодня, сударыня!
Мистрисъ Покетъ взяла свой платокъ съ видомъ невыразимаго, удивленія, какъ будто видѣла его въ первый разъ, потомъ узнавъ его, улыбнулась, сказала: «Благодарю, Флопсонъ», и, забывъ обо мнѣ, снова углубилась въ книгу.
Теперь, имѣя возможность считать, я нашелъ, что въ наличности было не менѣе шести маленькихъ Покетовъ, падавшихъ на разные лады. Но только что я успѣлъ подвести итогъ, какъ услышалъ откуда-то изъ верхнихъ слоевъ воздуха плачевный голосъ седьмого.
— Это бэби, — сказала Флопсонъ такимъ тономъ, какъ будто была страшно поражена. — Ступайте скорѣе, Миллерсъ.
Миллерсъ, вторая нянька, ушла въ домъ, и мало-по-малу дѣтскій плачъ утихъ. Мистрисъ Покетъ все это время читала, и меня очень заинтересовало, какая это была книга.
Должно быть, мы ждали здѣсь мистера Покетъ; во всякомъ случаѣ мы чего-то ждали, и я имѣлъ случай подмѣтить одно замѣчательное явленіе. Какъ только какой-нибудь изъ дѣтей приближался во время игры къ мистрисъ Покетъ, онъ непремѣнно, къ ея мимолетному удивленію и къ своему болѣе продолжительному огорченію, спотыкался и падалъ на нее. Я дѣлалъ различныя предположенія и никакъ не могъ объяснить себѣ этого удивительнаго явленія, пока наконецъ не явилась Миллерсъ съ ребенкомъ на рукахъ. Ребенокъ былъ переданъ Флопсонъ, и Флопсонъ, передавая его мистрисъ Покегь, тоже споткнулась и упала бы на нее вмѣстѣ съ ребенкомъ, если бъ мы съ Гербертомъ не подхватили обоихъ.
— Помилосердуй, Флопсонъ! — сказала мистрисъ Покетъ, отрываясь на минуту отъ книги. — Что это всѣ на меня сегодня падаютъ.
— Сами то вы помилосердуйте, сударыня, — возразила, покраснѣвъ, Флопсонъ. — Что это у васъ тамъ?
— У меня? Гдѣ? — спросила мистрисъ Покетъ.
— Да это ваша скамеечка! Еще бы не падать, когда вы держите ее подъ платьемъ! Ну-ка, возьмите ребенка, сударыня, а мнѣ отдайте книгу.
Мистрисъ Покетъ послѣдовала этому совѣту и принялась неловко подкидывать ребенка, а другія стали прыгать и забавлять его. Но это продолжалось недолго, мистрисъ Покетъ скоро отдала приказъ увести дѣтей домой и уложить спать. Такимъ образомъ при первомъ же визитѣ я сдѣлалъ и второе открытіе, а именно, что воспитаніе маленькихъ Покетовъ заключалось не въ однихъ только паденіяхъ, ибо отъ времени до времени разнообразилось еще лежаніемъ.
Въ виду всѣхъ этихъ обстоятельствъ, когда Флопсонъ и Миллерсъ погнали дѣтей домой, какъ маленькое стадо ягнятъ, и въ садъ вышелъ мистеръ Покетъ, чтобы познакомиться со мною, я не особенно удивился, что джентльменъ этотъ имѣлъ нѣсколько растрепанный видъ и что его сѣдые волосы были страшно спутаны, будто онъ ничего не умѣлъ держать въ порядкѣ.
Глава XXIII.
правитьМистеръ Покетъ сказалъ, что онъ очень радъ меня видѣть, и выразилъ надежду, что и мнѣ не непріятно видѣть его, «потому что», прибавилъ онъ и улыбнулся точь въ точь, какъ его сынъ, «право, я совсѣмъ не страшный человѣкъ».
Несмотря на свой растерянный видъ и сѣдые волосы, онъ былъ очень моложавъ и удивительно простъ въ обращеніи. Я говорю «простъ» въ смыслѣ безыскусственности, но было что-то въ высшей степени комическое въ его разсѣянномъ видѣ, что доходило бы просто до смѣшного, если бъ онъ самъ не сознавалъ этого первый. Проговоривъ немного со мной, онъ обернулся къ мистрисъ Покетъ и, заботливо наморщивъ свои прекрасныя черныя брови, спросилъ: «Белинда, ты здоровалась съ мистеромъ Пипомъ?» Она взглянула на минуту изъ-за книги, сказала «да» и, разсѣянно улыбнувшись, спросила, люблю ли я померанцевую воду. Такъ какъ вопросъ этотъ не имѣлъ ни близкаго, ни даже самаго отдаленнаго отношенія ни къ предыдущему, ни къ послѣдующему разговору, то я понялъ его просто какъ попытку снизойти до общаго разговора.
Черезъ нѣсколько часовъ я узналъ, что мистрисъ Покетъ была единственная дочь нѣкоего случайнаго кавалера, составившаго себѣ ни на чемъ неоснованное убѣжденіе, будто его покойный отецъ непремѣнно былъ бы баронетомъ, если бы этому кто-то не воспротивился, изъ совершенно личныхъ побужденій. Кто именно воспротивился — король ли, первый ли министръ, лордъ канцлеръ или архіепископъ Кентерберійскій, — теперь не припомню, да едва ли когда-нибудь и зналъ, но только отецъ мистрисъ Покетъ, на основаніи этого предполагаемаго факта, считалъ себя въ родствѣ со знатью всего міра. Кажется, и самъ-то онъ былъ произведенъ въ кавалеры за то, что взялъ приступомъ англійскую грамматику въ одномъ отчаянномъ адресѣ на веленевой бумагѣ, который вмѣстѣ съ лопаткой и известкой онъ поднесъ какой-то королевской особѣ, при закладкѣ какого-то зданія. Но почему бы то ни было, а мистрисъ Покетъ съ самой колыбели воспитывалась, какъ будущая достойная супруга титулованной особы, вслѣдствіе чего ее тщательно оберегали отъ пріобрѣтенія какихъ бы то ни было плебейскихъ хозяйственныхъ познаній.
Присмотръ и опека, учрежденные здравомыслящимъ родителемъ надъ молодой дѣвушкой, были такъ успѣшны, что изъ нея вышла богатая свѣтскими талантами, но совершенно безпомощная и безполезная женщина. Обладая такими счастливыми данными, она, во цвѣтѣ своей юности, встрѣтилась съ мистеромъ Покетомъ, который тоже былъ тогда во цвѣтѣ юности и еще не порѣшилъ окончательно, возсѣсть ли ему на канцлерскомъ мѣстѣ или увѣнчать свою голову епископской митрой. Такъ какъ выборъ этотъ былъ для него только вопросомъ времени, то они съ мистрисъ Покетъ ухватили время за хохолъ (который давно слѣдовало подстричь, ибо онъ былъ черезчуръ длиненъ) и повѣнчались тайкомъ отъ здравомыслящаго родителя. Здравомыслящій родитель, не имѣвшій возможности ни дать, ни отнять ничего, кромѣ своего благословенія, щедро вручилъ имъ этотъ даръ послѣ непродолжительнаго сопротивленія и объявилъ мистеру Покету, что жена его — «сокровище, достойное принца». Мистеръ Покетъ помѣстилъ это сокровище въ обыденную житейскую среду и, надо полагать, оно принесло ему довольно скудный процентъ. Тѣмъ не менѣе мистрисъ Покетъ навсегда осталась предметомъ какого-то страннаго сожалѣнія, потому что не вышла за титулованную особу, а мистеръ Покетъ. — предметомъ сострадательной укоризны за то, что не былъ титулованной особой.
Мистеръ Покетъ повелъ меня въ домъ и показалъ мнѣ мою спальню, очень хорошенькую и меблированную такъ, что она могла съ удобствомъ служить мнѣ и гостиной. Потомъ онъ постучался въ двери двухъ сосѣднихъ такихъ же комнатъ и представилъ меня ихъ обитателямъ, Дремлю и Стартопу. Дремль, старообразный молодой человѣкъ съ тяжеловѣсной фигурой, насвистывалъ какой-то мотивъ. Стартопъ, моложе и лѣтами, и видомъ, читалъ, поддерживая голову руками, какъ будто боялся, что она лопнетъ отъ чрезмѣрнаго переполненія знаніями.
Съ перваго взгляда было видно, что мистеръ и мистрисъ Покетъ состояли подъ чьей-то опекой; это до такой степени бросалось въ глаза, что меня очень интриговало, кто былъ постояннымъ хозяиномъ дома и милостиво позволялъ имъ жить въ немъ, пока я не открылъ, что этой таинственной силой была ихъ прислуга. Очень можетъ быть, что это былъ удобный способъ избѣгать всякаго рода хлопотъ, но обходился онъ довольно дорого, потому что прислуга при такихъ условіяхъ считала своей священной обязанностью хорошо ѣсть и пить и принимать на кухнѣ большое общество гостей. Она удѣляла, правда, очень приличный обѣдъ мистеру и мистрисъ Покетъ, но мнѣ все-таки всегда казалось, что въ этомъ домѣ гораздо выгоднѣе быть пансіонеромъ на кухнѣ, разумѣется, для того, кто могъ постоять за себя, потому что черезъ недѣлю приблизительно послѣ моего пріѣзда одна дама, наша сосѣдка, лично незнакомая семейству, увѣдомила его письмомъ, что она была свидѣтельницей, какъ Миллерсъ била младшаго ребенка. Получивъ это письмо, мистрисъ Покетъ скромно огорчилась, залилась слезами и сказала, что рѣшительно не [понимаетъ, отчего это сосѣди такъ любятъ путаться въ чужія дѣла
Я постепенно узналъ, преимущественно отъ Герберта, что мистеръ Покетъ воспитывался въ Гарро и въ Кембриджѣ и даже отличился тамъ, но, рано женившись на мистрисъ Покетъ, испортилъ свою карьеру и сдѣлался учителемъ. Подготовивъ къ экзаменамъ нѣсколькихъ балбесовъ, родители которыхъ, люди вліятельные, всегда обѣщали оказать наставнику протекцію и всегда забывали свое обѣщаніе, какъ только ихъ сынки удачно сдавали экзамены, онъ бросилъ это скучное занятіе и переселился въ Лондонъ. Здѣсь, послѣ цѣлаго ряда разочарованій и неудачъ, онъ снова занялся шлифовкой юныхъ умовъ; проходилъ литературу съ тѣми, кто почему-либо не успѣлъ осилить эту часть общеобразовательнаго курса, зубрилъ съ другими по всѣмъ спеціальностямъ, подготовляя ихъ для разныхъ экстраординарныхъ случаевъ, составлялъ журнальныя компиляціи, исправлялъ чужія сочиненія и такимъ образомъ, при помощи кое-какихъ скудныхъ собственныхъ средствъ, поддерживалъ домъ, въ которомъ мы жили.
У мистера и мистрисъ Покетъ была сосѣдка, вдова, очень льстивая особа, обладавшая такимъ мягкимъ характеромъ, что она всѣмъ сочувствовала, со всѣми соглашалась, всѣхъ благословляла и всегда готова была улыбаться или плакать, смотря по обстоятельствамъ. Звали ее мистрисъ Койлеръ, и я въ первый же день имѣлъ честь вести ее къ столу. Она еще на лѣстницѣ сообщила мнѣ, что милая мистрисъ Покетъ очень огорчается тѣмъ обстоятельствомъ, что милый мистеръ Покетъ принужденъ держать у себя воспитанниковъ. Разумѣется, это отнюдь не распространяется на меня, прибавила она въ порывѣ любви и откровенности послѣ пятиминутнаго знакомства со мной, и если бъ всѣ воспитанники походили на меня, то объ огорченіи не было бы и рѣчи.
— Но милая мистрисъ Покетъ, — продолжала мистрисъ Койлеръ, — послѣ своего тяжелаго разочарованія въ молодости — о, я отнюдь не виню въ этомъ милаго мистера Покета — такъ нуждается въ роскошной элегантной обстановкѣ.
— Конечно, мэмъ, — прервалъ я ее: я испугался, что она заплачетъ.
— И у нея такія аристократическія наклонности…
— Да, мэмъ, — сказалъ я опять, съ тѣмъ же благимъ намѣреніемъ,
— Просто ужасно при такихъ условіяхъ, — продолжала мистрисъ Койлеръ, — что милый мистеръ Покетъ не можетъ посвящать милой мистрисъ Покетъ все свое время и вниманіе.
Я невольно подумалъ, что было бы еще ужаснѣе, если бъ мясникъ не удѣлялъ милой мистрисъ Покетъ ни капли своего времени и вниманія, но ничего не сказалъ, ибо мое собственное вниманіе было поглощено странными манерами моей дамы.
За столомъ, пока я добросовѣстно занимался своимъ ножомъ, вилкой, ложкой, стаканомъ и другими орудіями самоистребленія, я узналъ изъ разговора между мистрисъ Покетъ и Дремлемъ, что имя христіанское этого джентльмена — Бентли, и что онъ ближайшій (если миновать еще болѣе близкаго) наслѣдникъ одного баронета. Далѣе выяснилось, что книга, которую мистрисъ Покетъ читала въ саду — родословная книга, и что мистрисъ Покетъ твердо знаетъ годъ и число, когда ея дѣдушка долженъ былъ бы попасть въ эту книгу, если бъ ему суждено было занять въ ней мѣсто. Дремлъ говорилъ немного (онъ даже показался мнѣ надутымъ), но въ тонѣ его немногихъ словъ звучало сознаніе своего превосходства и уваженіе къ мистрисъ Покетъ, какъ къ женщинѣ и ровнѣ ему по общественному положенію. Никто, кромѣ ихъ самихъ да льстивой мистрисъ Койлеръ, не интересовался этой бесѣдой; мнѣ даже казалось, что Герберту она была положительно непріятна; достовѣрно только, что она грозила затянуться надолго, если бъ не явился мальчишка-лакей съ извѣстіемъ о домашнемъ несчастій. Оказалось, что кухарка куда-то запрятала и не можетъ найти говядину. Тутъ я увидѣлъ въ первый разъ, къ великому своему удивленію, какъ мистеръ Покетъ облегчилъ свою душу весьма страннымъ движеніемъ, сильно поразившимъ меня своею оригинальностью; впрочемъ остальные присутствующіе не обратили на него никакого вниманія, да и я съ теченіемъ времени привыкъ къ нему, какъ и всѣ. Онъ положилъ ножъ и вилку, которыми только что ѣлъ, запустилъ обѣ руки въ свои всклокоченные волосы и, повидимому, изо всѣхъ силъ старался поднять себя на воздухъ. Продѣлавъ этотъ маневръ и не достигнувъ желаемаго результата, онъ преспокойно принялся опять за ѣду.
Между тѣмъ мистрисъ Койлеръ перемѣнила предметъ разговора и принялась льстить мнѣ. Сначала мнѣ это понравилось, но лесть была такъ груба, что скоро мнѣ надоѣла. У нея была какая-то змѣиная манера приставать къ человѣку; когда она разсыпалась передо мной и увѣряла, что страшно интересуется моей родиной и друзьями, которыхъ я тамъ оставилъ, мнѣ такъ и казалось, что она сейчасъ выпуститъ жало, а когда она накидывалась на Стартопа (который говорилъ съ ней очень мало) или на Дремля (который едва ей отвѣчалъ), то я завидовалъ имъ обоимъ за то, что они сидятъ на противоположномъ концѣ стола.
Послѣ обѣда привели дѣтей, и мистрисъ Койлеръ принялась расточать восторженныя похвалы ихъ глазамъ, носамъ и ногамъ — превосходный педагогическій пріемъ, въ высшей степени способствующій умственному развитію ребенка. Ихъ было четыре дѣвочки и два мальчика, не считая бэби, который могъ быть и тѣмъ и другимъ, и его ближайшаго преемника, который не былъ пока ни тѣмъ, ни другимъ. Флопсонъ и Миллерсъ привели всю эту компанію такъ, какъ будто онѣ были не няньки, а сержанты, навербовавшіе солдатъ въ различныхъ мѣстахъ и доставившіе ихъ куда слѣдуетъ для внесенія въ списки; а мистрисъ Покетъ осматривала свое потомство — этихъ будущихъ лордовъ и леди — съ видомъ человѣка, который имѣлъ, правда, удовольствіе видѣть ихъ и раньше, но рѣшительно не знаетъ, ни кто они, ни откуда и зачѣмъ явились.
— Ну, сударыня, дайте-ка мнѣ вашу вилку и возьмите бэби, — сказала ей Флопсонъ. — Да не берите его такъ, а то онъ попадетъ головой подъ столъ.
Внявъ этому совѣту, мистрисъ Покетъ взяла ребенка иначе и ударила его головой объ столъ такъ, что всѣ присутствующіе почувствовали этотъ ударъ.
— Боже, Боже мой! — воскликнула Флопсонъ. — Отдайте его мнѣ, сударыня, а вы, миссъ Дженъ, идите и потанцуйте передъ нимъ.
Одна изъ дѣвочекъ, совсѣмъ крошка, очевидно рано взявшая на себя обязанность заботиться о другихъ, вскочила съ своего мѣста и принялась прыгать и танцовать передъ ребенкомъ, пока тотъ не пересталъ плакать и не засмѣялся. За нимъ засмѣялись и всѣ дѣти и мистеръ Покетъ (два раза пытавшійся за это время поднять себя за волосы), мы всѣ тоже засмѣялись, и всѣмъ стало весело.
Тогда Флопсонъ, согнувъ ребенка подъ прямымъ угломъ, какъ куклу, благополучно усадила его на колѣни къ мистрисъ Покетъ и дала ему въ руки щипчики для орѣховъ, строго наказавъ мистрисъ Покетъ смотрѣть, чтобъ онъ не выкололъ себѣ глазъ, и не менѣе строго возложивъ ту же обязанность и на миссъ Дженъ. Затѣмъ обѣ няньки вышли изъ комнаты и подняли на лѣстницѣ шумную возню съ мальчишкой, который раньше прислуживалъ за столомъ и теперь растерялъ въ этой вознѣ половину своихъ пуговицъ.
Я испытывалъ сильное безпокойство, когда мистрисъ Покетъ снова пустилась въ разсужденія по поводу двухъ баронетствъ, наслаждаясь при этомъ апельсиномъ, который она аккуратно разнимала на части и макала въ подслащенное вино, совершенно позабывъ о бывшемъ у нея на колѣняхъ ребенкѣ, который продѣлывалъ со щипчиками ужасныя вещи. Наконецъ маленькая Дженъ, замѣтивъ какая опасность грозитъ его головкѣ, тихонько встала со стула и при помощи разныхъ остроумныхъ уловокъ выманила у него опасное орудіе. Мистрисъ Покетъ, которая какъ разъ въ это время доѣла свой апельсинъ, не одобрила этой мѣры.
— Негодная дѣвчонка! Какъ ты смѣешь? Иди и сейчасъ же сядь на свое мѣсто.
— Но, мама милая, — прошептала дѣвочка, — бэби могъ выколоть себѣ глазъ.
— Какъ ты смѣешь такъ говорить со мной? — возразила мистрисъ Покетъ. — Иди и садись на свой стулъ.
Негодованіе мистрисъ Покетъ было до того подавляюще, что даже я почувствовалъ смущеніе, какъ будто до нѣкоторой степени и самъ былъ его причиной.
— Белинда, — замѣтилъ мистеръ Покетъ съ другого конца стола, — какъ можешь ты быть такъ неразсудительна? Вѣдь Дженъ вмѣшалась, жалѣя ребенка.
— Я никому не позволю вмѣшиваться, — сказала мистрисъ Покетъ. — Удивляюсь право, Матью, какъ ты можешь подвергать меня такимъ униженіямъ.
— Боже мой! — воскликнулъ мистеръ Покетъ съ полнымъ отчаяніемъ. — Дѣти могутъ до смерти убить себя щипцами, и никто не смѣй вмѣшиваться!
— Я не позволю вмѣшиваться Дженъ, — сказала мистрисъ Покетъ, величественно взглянувъ на эту невинную маленькую преступницу. — Надѣюсь, я еще помню, кто былъ мой дѣдушка. Дженъ! Что мнѣ твоя Дженъ!..
Мистеръ Покетъ опять запустилъ руки въ волосы и на этотъ разъ въ самомъ дѣлѣ приподнялъ себя на нѣсколько дюймовъ отъ стула.
— Слышите! — воскликнулъ онъ безпомощно, взывая къ стихіямъ. — Дѣти могутъ убить себя до смерти щипцами ради поддержанія достоинства какого-то дѣдушки!
Затѣмъ онъ опустился на стулъ и замолчалъ.
Пока шли эти семейныя недоразумѣнія, мы не сводили глазъ со скатерти. Затѣмъ наступила пауза, и все это время честный и неугомонный бэби кричалъ и тянулся къ маленькой Дженъ, бывшей, повидимому, единственнымъ человѣкомъ изъ всей семьи (исключая прислуги), котораго онъ хорошо зналъ.
— Мистеръ Дремль, — сказала мистрисъ Покетъ, — будьте такъ любезны, позвоните Флопсонъ. Ты, Дженъ, непочтительный ребенокъ, и потому изволь отправляться спать. Ну, милочка бэби, пойдемъ съ мамой.
Но бэби былъ сама честность и запротестовалъ изъ всѣхъ силъ. Онъ выпятилъ животикъ, перевѣсился черезъ руку мистрисъ Покетъ, показавъ публикѣ вмѣсто своего нѣжнаго личика пару толстенькихъ въ вязаныхъ башмачкахъ ножекъ, и наконецъ былъ унесенъ въ припадкѣ сильнаго гнѣва. И онъ добился таки своего, ибо черезъ нѣсколько минуть я видѣлъ въ окно, какъ его нянчила маленькая Дженъ.
Остальныя пятеро дѣтей остались у обѣденнаго стола, такъ какъ у Флопсонъ нашлось какое-то другое занятіе, а больше до нихъ никому не было дѣла. Такимъ образомъ я имѣлъ возможность прослѣдить отношенія между дѣтьми и отцомъ. Мистеръ Покетъ со своими растрепанными волосами и съ усиленнымъ выраженіемъ растерянности на лицѣ нѣсколько минутъ внимательно глядѣлъ на нихъ, какъ будто рѣшительно не могъ понять, какимъ образомъ они очутились на хлѣбахъ въ этомъ домѣ, и почему судьба водворила ихъ именно у него; затѣмъ, съ разсѣянно-задумчивымъ видомъ миссіонера, задалъ имъ нѣсколько вопросовъ. У маленькаго Джо спросилъ, отчего у него дыра на манжеткѣ, на что послѣдній отвѣтилъ: "Папа, Флопсонъ собиралась зашить, когда ей будетъ время у маленькой Фанни освѣдомился, съ чего у нея сдѣлалась ногтоѣда, и маленькая Фанни сказала: «Папа, Миллерсъ хотѣла приложить пластырь, если не забудетъ». Тутъ онъ почувствовалъ приливъ родительской нѣжности, далъ каждому по шиллингу и велѣлъ идти играть, а когда они ушли, сдѣлалъ энергичную попытку приподнять себя за волосы и пересталъ думать объ этой грустной матеріи.
Вечеромъ мы поѣхали кататься по рѣкѣ. У Дремля и Стартопа было по лодкѣ, и я рѣшилъ тоже завести свою и заткнуть ихъ за-поясъ. Я былъ довольно ловокъ во всѣхъ упражненіяхъ, которыми обыкновенно занимаются деревенскіе мальчики, но такъ какъ мнѣ не доставало изящества пріемовъ для катанія по Темзѣ (не говорю про другія воды), то я немедленно взялъ себѣ въ руководители призового гребца, у котораго была лодка на нашей пристани и котораго мнѣ рекомендовали мои новые товарищи. Этотъ практическій авторитетъ очень сконфузилъ меня, объявивъ, что у меня руки, какъ у кузнеца. Если бъ онъ подозрѣвалъ, что этотъ комплиментъ едва не стоилъ ему потери ученика, я думаю, онъ оставилъ бы его при себѣ.
Послѣ катанія насъ ожидалъ ужинъ, который вѣроятно, доставилъ бы намъ удовольствіе, не случись тутъ одного непріятнаго домашняго происшествія. Мистеръ Покетъ былъ въ отличнѣйшемъ расположеніи духа, какъ вдругъ явилась горничная и сказала:
— Извините, сэръ, мнѣ нужно съ вами поговорить.
— Поговорить съ вашимъ господиномъ? — спросила мистрисъ Покетъ, мгновенно ополчаясь за свое достоинство. — Какъ это могло прійти вамъ въ голову? Идите и переговорите съ Флопсонъ или скажите мнѣ въ другой разъ.
— Извините, сударыня, — отвѣчала горничная, — но мнѣ необходимо переговорить съ бариномъ, и теперь же.
Мистеръ Покетъ вышелъ изъ комнаты, и мы постарались какъ-нибудь провести время до его возвращенія.
— Удивительныя вещи творятся у насъ, Белинда! — сказалъ мистеръ Покетъ, возвращаясь грустный и озабоченный. — Въ кухнѣ на полу лежитъ безъ чувствъ пьяная кухарка, а въ буфетѣ у нея припрятанъ въ узлѣ большой кусокъ свѣжаго масла, который она стащила, чтобы продать.
Мистрисъ Покетъ тотчасъ же очень любезно приняла это горячо къ сердцу и сказала:
— Все это продѣлки этой противной Софьи.
— Что ты хочешь этимъ сказать, Белинда? — спросилъ мистеръ Покетъ.
— Это сказала тебѣ Софья. Развѣ я не видѣла своими глазами и не слышала своими ушами, какъ она вошла сюда и объявила, что хочетъ говорить съ тобой?
— Но вѣдь она водила меня внизъ, Белинда, — возразилъ мистеръ Покетъ, — и я самъ видѣлъ и кухарку, и масло.
— И ты еще защищаешь ее, Матью, когда она заводитъ всѣ эти исторіи!
Мистеръ Покетъ застоналъ.
— Развѣ затѣмъ я внучка моего дѣдушки, чтобъ меня считали ни во что въ моемъ собственномъ домѣ? — продолжала мистрисъ Покетъ. — Къ тому же кухарка всегда была хорошая, почтенная женщина, и, когда нанималась, такъ искренно сказала мнѣ, что я рождена быть герцогиней.
Мистеръ Покетъ стоялъ у дивана и повалился на него съ видомъ умирающаго гладіатора. Все еще оставаясь въ этой позѣ, онъ сказалъ мнѣ глухимъ голосомъ: «Покойной ночи, мистеръ Пипъ», когда я, отправляясь спать, подошелъ къ нему проститься.
Глава XXIV.
правитьДня черезъ два или черезъ три послѣ того, какъ я устроился въ своей комнатѣ, побывалъ нѣсколько разъ въ Лондонѣ и заказалъ своимъ поставщикамъ все, что мнѣ было нужно, у меня съ мистеромъ Покетомъ произошла довольно продолжительная бесѣда. Онъ зналъ больше меня о предстоявшей мнѣ будущности, потому что, по его словамъ, мистеръ Джаггерсъ говорилъ ему, что меня не предназначаютъ ни для какой профессіи, и что я долженъ быть воспитанъ такъ, чтобы стоять въ уровнѣ съ молодыми людьми зажиточныхъ семействъ. Я, конечно, согласился съ нимъ, такъ какъ не имѣлъ никакихъ данныхъ для протеста.
Онъ совѣтовалъ мнѣ посѣщать нѣкоторыя учебныя заведенія для пріобрѣтенія элементарныхъ свѣдѣній, въ которыхъ я нуждался, и брался разъяснять мнѣ все непонятное и вообще руководить моими занятіями. Онъ надѣялся, что при внимательномъ отношеніи къ дѣлу мнѣ не встрѣтится особенныхъ трудностей, и что я скоро буду въ состояніи ограничиваться исключительно его содѣйствіемъ.
Все это онъ говорилъ такъ хорошо и просто, что пріобрѣлъ полное мое довѣріе, и я могу теперь же сказать, что и потомъ онъ исполнялъ всегда свои обязанности по отношенію ко мнѣ такъ равностно и честно, что заставлялъ и меня такъ же честно и ревностно относиться къ нему. Если бъ онъ выказывалъ равнодушіе ко мнѣ, какъ учитель, я безъ сомнѣнія отвѣчалъ бы ему тѣмъ же, какъ ученикъ; но онъ не давалъ мнѣ ни малѣйшаго повода къ такому отношенію, и мы оба честно исполняли свои обязанности; я при этомъ забывалъ всѣ смѣшныя его стороны и видѣлъ въ немъ только серьезнаго, добросовѣстнаго и добраго наставника.
Когда наши отношенія такимъ образомъ опредѣлились, и я сталъ серьезно заниматься, мнѣ пришло въ голову, что, еслибъ я могъ удержать за собой мою комнатку въ Барнардовомъ подворьѣ, моя жизнь была бы разнообразнѣе, а мои манеры конечно не пострадали бы отъ общества Герберта. Мистеръ Покетъ ничего не имѣлъ противъ этого, но сказалъ, что я долженъ прежде всего спросить согласія моего опекуна. Я догадался, что его деликатное отношеніе къ этому вопросу происходило отъ того, что съ осуществленіемъ моего плана сокращались расходы Герберта на наемъ квартиры. Поэтому я отправился въ Литль-Бритенъ и передалъ мое желаніе мистеру Джаггерсу.
— Если бъ я могъ купить мебель, взятую теперь для меня на прокатъ, и пріобрѣсти еще нѣсколько необходимыхъ вещей, — сказалъ я, — я былъ бы тамъ совсѣмъ, какъ дома.
— Такъ, такъ. Я вѣдь вамъ предсказывалъ, что вы не остановитесь на маломъ, — замѣтилъ мистеръ Джаггерсъ съ отрывистымъ смѣхомъ. — Ну, сколько же вамъ нужно?
Я отвѣчалъ, что не знаю.
— Однако все таки сколько? Пятьдесятъ фунтовъ?
— О, этого много.
— Такъ пять фунтовъ?
Это была другая крайность, и я сконфуженно отвѣтилъ: — Нѣтъ, больше.
— Больше, э? — спросилъ мистеръ Джаггерсъ и въ ожиданіи моего отвѣта запустилъ руки въ карманы, скривилъ голову на бокъ и устремилъ глаза на противоположную стѣну. — Ну сколько же больше?
— Мнѣ очень трудно опредѣлить сумму, — отвѣчалъ я нерѣшительно.
— Трудно, но нужно, — сказалъ мистеръ Джаггерсъ. — Ну давайте рѣшать вмѣстѣ. Дважды пять фунтовъ — мало? Трижды пять? Четырежды пять?..
Я сказалъ, что этой суммы, я думаю, будетъ вполнѣ достаточно.
— Вы говорите, четырежды пять фунтовъ будетъ вполнѣ достаточно? — переспросилъ мистеръ Джаггерсъ, намарщивая брови. — Ну-съ, а сколько это выйдетъ?
— Сколько выйдетъ?
— Да, — сказалъ мистеръ Джаггерсъ, — сколько это составитъ?
— Я полагаю, что это и по-вашему составитъ двадцать фунтовъ, — сказалъ я, улыбаясь.
— Сколько это будетъ по-моему — не ваше дѣло, мой милый, я желаю знать, сколько это будетъ по вашему, — проговорилъ мистеръ Джаггерсъ, лукаво покачивая головой.
— Конечно, двадцать фунтовъ.
— Веммикъ, — крикнулъ Джаггерсъ, отворяя дверь въ контору, — возьмите росписку съ мистера Пипа и выдайте ему двадцать фунтовъ.
Такая строгая точность въ манерѣ вести дѣла произвела на меня очень сильное и нельзя сказать чтобы пріятное впечатлѣніе. Мистеръ Джаггерсъ никогда не смѣялся, но онъ носилъ большіе лакированные сапоги со скрипомъ, и часто, когда онъ стоялъ передъ вами, ожидая отвѣта, слегка покачиваясь и опустивъ свою большую голову со сморщенными бровями, эти сапоги скрипѣли, точно смѣялись за него сухимъ, подозрительнымъ смѣхомъ.
Послѣ нашего разговора онъ ушелъ изъ конторы, и такъ какъ Веммикъ былъ въ очень веселомъ и разговорчивомъ настроеніи духа, то я сказалъ ему, что рѣшительно не понимаю обращенія мистера Джаггерса,
— Скажите это ему, — замѣтилъ Веммикъ, — и онъ приметъ вашъ отзывъ за комплиментъ; онъ вовсе не желаетъ, чтобъ вы его понимали. О это не касается его частныхъ отношеній, — прибавилъ онъ, замѣтивъ мое удивленіе, — а только профессіональныхъ, исключительно профессіональныхъ.
Веммикъ сидѣлъ за своей конторкой, закусывая сухимъ жесткимъ бисквитомъ, который отправлялъ по кусочкамъ въ свой плоскій, широкій ротъ, какъ письма въ почтовый ящикъ.
— Мнѣ всегда кажется, — продолжалъ Веммикъ, — будто онъ понаставилъ капкановъ на людей и ждетъ. Хлопъ! пружинка соскочила, глядишь, человѣкъ и попался.
Не останавливаясь на томъ обстоятельствѣ, что едва ли капканы на людей могутъ считаться въ числѣ пріятныхъ сторонъ человѣческой жизни, я замѣтилъ только, что мистеръ Джаггерсъ долженъ быть очень знающій человѣкъ.
— Умъ глубокій, какъ Австралія, — сказалъ Веммикъ и показалъ перомъ на полъ конторы, давая этимъ понять, что Австралія помѣщается на противоположной отъ насъ точкѣ земного шара, и такимъ образомъ поясняя свое сравненіе. — Если есть что-нибудь еще глубже, такъ это онъ, — добавилъ Веммикъ, принимаясь снова писать.
Тогда я сказалъ, что вѣроятно дѣла мистера Джаггерса идутъ хорошо, и Веммикъ отвѣчалъ: — Ве-ли-колѣпно!
На мой вопросъ сколько у нихъ клерковъ, онъ отвѣтилъ:
— Мы не особенно гоняемся за клерками, потому что нѣтъ другого Джаггерса, а публика желаетъ имѣть дѣло непосредственно съ нимъ. Насъ всего четверо. Желаете видѣть остальныхъ? Вѣдь вы здѣсь свой человѣкъ, смѣю сказать.
Я принялъ предложеніе. Веммикъ отправилъ въ почтовый ящикъ остатки бисквита, выдалъ мнѣ деньги изъ кассы, помѣщавшейся въ несгораемомъ шкапу, ключъ отъ котораго онъ хранилъ гдѣ-то за спиной и вытаскивалъ изъ-за воротника точно желѣзную косичку, и мы отправились на верхъ. Домъ былъ темный и ветхій, и засаленныя спины, оставившія жирные слѣды на стѣнѣ комнаты мистера Джаггерса, казалось, много лѣтъ терлись о стѣны этой лѣстницы.
Въ передней комнатѣ перваго этажа одинъ изъ клерковъ, представляющій изъ себя нѣчто среднее между кабатчикомъ и крысоловомъ, высокій, блѣдный, опухшій человѣкъ, былъ занятъ серьезной бесѣдой съ тремя или четырьмя оборванными личностями и обращался съ ними такъ же безцеремонно, какъ, повидимому, обращались здѣсь со всѣми, содѣйствовавшими наполненію сундуковъ мистера Джаггерса.
«Составляютъ показанія для Бейли»[2], пояснилъ Веммикъ, когда мы вышли. Въ комнатѣ, этажомъ выше, другой клеркъ, похожій на отощавшаго террьера съ длинными космами волосъ по плечамъ (точно его забыли остричь, когда онъ былъ щенкомъ), былъ занятъ тѣмъ же самымъ дѣломъ съ подслѣповатымъ субъектомъ, котораго Веммикъ отрекомендовалъ мнѣ, какъ плавильщика, прибавивъ, что онъ всегда имѣетъ раскаленный тигель на-готовѣ и можетъ расплавить все, что угодно. Въ ту минуту онъ весь обливался потомъ, какъ будто продѣлывалъ надъ собою чудеса своего искусства. Въ задней комнатѣ широкоплечій человѣкъ съ распухшей щекой, обвязанной грязной фланелью, и въ старомъ черномъ сюртукѣ со слѣдами усиленной чистки, согнувшись въ три погибели, готовилъ для личнаго употребленія мистера Джаггерса копіи съ замѣтокъ, составленныхъ двумя другими присутствовавшими здѣсь джентльменами.
Тутъ была и вся контора. Когда мы сошли внизъ, Веммикъ привелъ меня въ кабинетъ моего опекуна и сказалъ: — Съ этой комнатой вы уже знакомы.
— Скажите пожалуйста, чьи это изображенія? — обратился я къ нему, когда два бюста съ отвратительно искривленными лицами снова бросились мнѣ въ глаза.
— Это? — спросилъ Веммикъ, становясь на стулъ и смахивая пыль съ отвратительныхъ головъ, прежде чѣмъ снять ихъ съ полки. — Это двѣ знаменитости. Извѣстнѣйшіе изъ нашихъ кліентовъ, доставившіе намъ громкую славу. Вотъ этотъ… — Ты что же это, старый мошенникъ, видно слѣзаешь по ночамъ и заглядываешь въ чернильницу, что у тебя чернильное пятно надъ бровью, — вотъ этотъ укокошилъ своего хозяина, и если принять во вниманіе, что преступленіе осталось недоказаннымъ, онъ обдѣлалъ дѣло недурно.
— И бюстъ похожъ? — спросилъ я, невольно попятившись отъ этого звѣря, между тѣмъ какъ Веммикъ, поплевавъ ему на бровь, стиралъ пятно рукавомъ.
— Похожъ ли? Да это вылитый онъ. Маска была сдѣлана въ Ньюгетѣ, какъ только его сняли съ петли. А что, признайся, старый плутъ, ты вѣдь питалъ ко мнѣ особенную слабость?
И въ поясненіе такого любовнаго воззванія Веммикъ указалъ мнѣ на свою брошку, изображавшую дѣву подъ плачущей ивой надъ могилой, украшенной урной, и сказалъ:
— Онъ заказалъ это нарочно для меня.
— Эта леди изображаетъ какую-нибудь живую женщину? — спросилъ я.
— Нѣтъ, — отвѣчалъ Веммикъ, это такъ, просто шутка. — Ты таки любилъ пошутить, пріятель. — Нѣтъ, мистеръ Пипъ, какія тамъ къ чорту леди. Въ его дѣлѣ не было замѣшано женщинъ, кромѣ одной, да и та была не изъ числа сухопарыхъ дамочекъ и не стала бы заглядывать въ урны, развѣ въ урну съ добрымъ виномъ.
Вниманіе Веммика обратилось теперь на брошку; онъ поставилъ слѣпокъ на мѣсто и принялся тереть ее носовымъ платкомъ.
— А другой такъ же кончилъ? — спросилъ я. — Они очень похожи.
— Вы угадали, — сказалъ Веммикъ. — Они всѣ на одно лицо. Одна ноздря какъ будто подхвачена на удочку. Да, его постигла та же участь, очень обыкновенная въ нашей практикѣ, смѣю васъ завѣрить. Этотъ молодецъ поддѣлывалъ завѣщанія, — если только не отправлялъ на тотъ свѣтъ и мнимыхъ завѣщателей. Впрочемъ ты былъ джентльменъ (продолжалъ Веммикъ, обращаясь къ маскѣ) и увѣрялъ, что умѣешь писать по-гречески. Ахъ ты, хвастунишка! И лгалъ же ты. Въ жизнь свою не встрѣчалъ такого лгуна!
Прежде чѣмъ поставить на полку бюстъ своего покойнаго друга, Веммикъ показалъ мнѣ самое толстое изъ своихъ траурныхъ колецъ и сказалъ:
— Послалъ купить его для меня только за день до казни!
Пока онъ ставилъ слѣпокъ на мѣсто и слѣзалъ со стула, у меня мелькнула догадка, что, вѣроятно, и всѣ остальныя его украшенія получены имъ изъ такихъ-же источниковъ. Такъ, какъ онъ не проявлялъ ни малѣйшей щепетильности по этому вопросу, то я рѣшился высказать ему свою мысль, какъ только онъ слѣзъ на полъ и сталъ передо мною, отряхивая руки отъ пыли.
— О да! — отвѣчалъ онъ, — это все подарки въ томъ же родѣ. Одинъ ведетъ за собой другой; такъ понемножку вещи и накапливаются. Я всегда принимаю. Вѣдь это все рѣдкости, вмѣстѣ съ тѣмъ имѣютъ нѣкоторую цѣнность. Я не говорю, что онѣ особенно цѣнны, но все же чего-нибудь да стоятъ, и потомъ ихъ можно носить, какъ украшеніе. Конечно, вамъ, съ вашей блестящей будущностью, онѣ кажутся ничтожными, но я — другое дѣло; моей путеводной звѣздой всегда было правило: держись собственности, которую можешь носить съ собой.
Я согласился съ мудростью этого правила, и онъ продолжалъ въ дружескомъ тонѣ.
— Если вы выберете свободный денекъ и надумаете посѣтить меня въ Вальвортѣ, то я сочту это за особенную честь и могу предложить вамъ ночлегъ. Конечно, у меня немного интереснаго, но все-таки есть штучки двѣ довольно любопытныя и на которыя вы, можетъ быть, взглянете съ удовольствіемъ; моя страсть — это садики и бесѣдки.
Я сказалъ, что съ удовольствіемъ воспользуюсь его гостепріимствомъ.
— Благодарю васъ, — отвѣчалъ онъ. — Итакъ, мы уговоримся, что вы пожалуете, когда вамъ это будетъ удобно. Обѣдали ли вы когда-нибудь у мистера Джаггерса?
— Нѣтъ еще.
— Ну, такъ предупреждаю: онъ угоститъ васъ виномъ и очень хорошимъ. Я же могу вамъ предложить только пуншъ, но, правда, довольно сносный. А теперь я вамъ скажу одну вещь. Когда вы будете обѣдать у мистера Джаггерса, обратите вниманіе на его экономку.
— Развѣ, она представляетъ что-нибудь необыкновенное?
— Вы увидите прирученнаго дикаго звѣря, — сказалъ Веммикъ. — Въ этомъ нѣтъ ничего необыкновеннаго, скажете вы. А я вамъ отвѣчу: это зависитъ отъ того, насколько звѣрь былъ дикъ, и насколько его приручили. Наблюдайте внимательно, и вы сами увидите, насколько возвысится ваше мнѣніе о могуществѣ мистера Джаггерса.
Я отвѣчалъ, что буду наблюдать со всѣмъ вниманіемъ, на какое я способенъ, тѣмъ болѣе, что его предупрежденіе сильно возбудило мое любопытство. Затѣмъ я собрался уходить, но онъ спросилъ меня, не пожелаю ли я удѣлить нѣсколько минутъ, чтобы посмотрѣть мистера Джаггерса за дѣломъ.
Я охотно согласился по многимъ причинамъ и больше всего потому, что несовсѣмъ ясно понималъ, за какимъ именно дѣломъ увижу я мистера Джаггерса. Мы отправились въ Сити и вошли въ полицейскій судъ, биткомъ набитый народомъ, гдѣ убійца одного любителя драгоцѣнностей стоялъ у рѣшетки и что-то обдумывалъ про себя, а мой опекунъ дѣлалъ допросъ (простой или перекрестный — хорошенько не знаю), какой-то женщинѣ, внушая ужасъ и ей, и судьямъ, и всѣмъ присутствующимъ. Лишь только кто-нибудь — къ какому бы классу онъ ни принадлежалъ — произносилъ хоть слово, которое приходилось не по вкусу моему опекуну, послѣдній немедленно требовалъ, чтобъ оно было занесено въ протоколъ. Если кто-нибудь медлилъ съ нужнымъ ему показаніемъ, онъ кричалъ: «Я вытяну его изъ васъ», а какъ только требуемое показаніе было дано, онъ говорилъ: «Ну, что, попались?». Судьи трепетали, когда онъ кусалъ свой палецъ. Воры и сыщики ловили въ нѣмомъ восторгѣ каждое его слово и пятились въ ужасѣ, какъ только хоть одинъ волосъ его бровей поворачивался въ ихъ сторону. Я никакъ не могъ понять, кого онъ защищалъ! мнѣ казалось, что онъ, какъ тяжелый жерновъ, обращаетъ весь судъ въ какую-то труху; знаю только, что когда я на цыпочкахъ выходилъ вонъ, онъ не былъ на сторонѣ суда, потому что ноги пожилого джентльмена, сидѣвшаго посрединѣ, конвульсивно дергались подъ столомъ отъ громоносныхъ обличеній моего опекуна, безцеремонно заявлявшаго, что пресѣдатель компрометируетъ своимъ поведеніемъ британскіе законы и судъ.
Глава XXV.
правитьБентли Дремль былъ очень мрачный юноша. Онъ даже за книгу принимался такъ, какъ будто ея авторъ нанесъ ему личное оскорбленіе; такъ же любезно относился онъ и къ своимъ знакомымъ. Массивный, неуклюжій, тяжелый на подъемъ, съ неповоротливымъ умомъ и такимъ-же языкомъ, который, казалось, цѣплялся у него во рту, какъ самъ онъ цѣплялся за мебель, когда ходилъ по комнатѣ, онъ былъ лѣнивъ, заносчивъ, скупъ, скрытенъ и подозрителенъ, что ясно проглядывало въ тупоумномъ выраженіи его лица. Онъ былъ родомъ изъ Сомерсетшира, сынъ богатыхъ родителей, которые заботливо развивали это рѣдкое сочетаніе прелестныхъ качествъ, пока не открыли, что ихъ сынъ совершеннолѣтній и совершенный болванъ. Такимъ образомъ, когда Бентли Дремль явился къ мистеру Покету, онъ былъ цѣлой головой выше этого джентльмена и вшестеро толще любого джентльмена.
Стартопъ былъ избалованъ своей матерью, женщиной слабой, державшей его дома, когда его давно пора было отдать въ школу; но онъ обожалъ свою мать и цѣнилъ ее выше всего на свѣтѣ. У него были нѣжныя, совсѣмъ женскія черты лица, однимъ словомъ, онъ былъ вылитая мать, «какъ вы легко можете судить, хотя никогда ея не видѣли», какъ говорилъ Гербертъ. Весьма естественно, что я сошелся съ нимъ, а не съ Дремлемъ, что съ первыхъ же вечеровъ нашего катанья на лодкахъ мы со Стартовомъ плыли рядомъ и разговаривали, а Бентли Дремль держался поодаль, вдоль нависшихъ береговъ и между камышей. Онъ всегда держался берега, какъ какая-нибудь амфибія, даже когда отливъ относилъ его къ серединѣ рѣки; мнѣ такъ и представляется, какъ онъ плыветъ за нами въ темнотѣ или тянется по отмели, тогда какъ двѣ наши лодки разсѣкаютъ яркую полосу солнечнаго заката или луннаго свѣта посрединѣ рѣки.
Гербертъ сдѣлался самымъ моимъ близкимъ товарищемъ и другомъ. Я предложилъ ему пользоваться моей лодкой, и это побуждало его часто приходить въ Гаммерсмитъ, а самъ я снималъ половину его квартиры и потому часто бывалъ въ Лондонѣ. Мы безпрестанно и во всякое время совершали эти переходы въ Лондонъ и обратно, до сихъ поръ люблю эту (теперь не особенно пріятную) дорогу по впечатлѣніямъ юности и неразлучныхъ съ нею радужныхъ надеждъ.
Я уже жилъ въ семействѣ мистера Покета съ мѣсяцъ или съ два, когда къ намъ пріѣхали мистеръ и мистрисъ Камилла. Камилла была сестра Покета. Джорджіана, которую я видѣлъ вмѣстѣ съ ними у миссъ Девишамъ, тоже была у насъ. Эта несносная старая дѣва, называвшая свою безсердечную сухость — религіей, а желчную печень — любовью, была кузиной мистера Покета. Всѣ они ненавидѣли меня со всею ненавистью алчности и обманутыхъ надеждъ, и конечно, въ виду завидной участи, выпавшей мнѣ на долю, льстили мнѣ самымъ подлымъ образомъ. Къ мистеру Покету они относились съ кроткой терпимостью, считая его взрослымъ ребенкомъ, не понимающимъ собственныхъ интересовъ, какъ они не разъ выражались при мнѣ. Мистрисъ Покетъ они презирали, но допускали, что эта бѣдная женщина испытала сильное разочарованіе въ жизни, причемъ конечно подразумѣвалось, что горечь разочарованія извѣстна имъ лучше, чѣмъ комулибо другому.
Такова была окружающая меня среда и условія, при которыхъ мнѣ приходилось заниматься моимъ образованіемъ. Я скоро пріобрѣлъ привычку къ роскоши и истратилъ такую массу денегъ, которая нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ показалась бы мнѣ просто баснословной, но при всѣхъ своихъ сумасбродствахъ я не бросалъ своихъ книгъ. Впрочемъ въ этомъ съ моей стороны^ не было особенной заслуги, а просто у меня хватило здраваго смысла понять, насколько недостаточно мое образованіе. При помощи мистера Покета и Герберта я быстро подвигался впередъ, и я былъ бы просто олухъ не лучше Дремля, если бъ дѣлалъ меньше, имѣя всегда подъ рукою двухъ такихъ помощниковъ.
Я уже нѣсколько недѣль не видѣлъ Веммика и надумалъ написать ему, что въ такой-то день зайду за нимъ въ контору, а оттуда вмѣстѣ съ нимъ отправимся въ Вальвортъ. Онъ отвѣчалъ, что очень радъ и будетъ ждать меня къ шести часамъ. Я пришелъ въ контору, когда только-что пробило шесть, и замѣтилъ, что онъ прячетъ себѣ за спину ключъ отъ своего несгораемаго шкапа.
— Не хотите ли пройтись пѣшкомъ до Вальворта? — спросилъ онъ.
— Конечно, если вы согласны.
— Я съ удовольствіемъ разомну ноги, — сказалъ Веммикъ; — онѣ у меня совсѣмъ затекли. Теперь я скажу вамъ, мистеръ Пипъ, что у насъ будетъ къ ужину: кусокъ тушеной говядины домашняго приготовленія и холодная жареная курица изъ бакалейной лавки. Я надѣюсь, что курица будетъ недурна, потому что хозяинъ этой лавки былъ присяжнымъ по одному нашему дѣлу нѣсколько дней тому назадъ, и мы скоро отпустили его. Покупая курицу, я ему это напомнилъ и сказалъ: «Выбирайте-ка, землякъ, штучку пожирнѣе, потому что если бы мы захотѣли, то продержали бы васъ лишній день или два на вашей скамьѣ». И на это онъ мнѣ отвѣтилъ: «Позвольте мнѣ презентовать вамъ лучшую курицу, какая только имѣется у меня въ лавкѣ». Я конечно позволилъ, потому что это все таки собственность и притомъ удобоносимая. Вы вѣдь не брезгаете старостью?
Я думалъ, что онъ все еще ведетъ рѣчь про курицу, но онъ сейчасъ же пояснилъ: — Потому что со мной живетъ престарѣлый родитель. — Я отвѣчалъ ему, какъ того требовала учтивость.
— Такъ вы еще не обѣдали у мистера Джаггерса? — спросилъ онъ меня по дорогѣ.
— Нѣтъ еще.
— Онъ говорилъ мнѣ это сегодня, когда узналъ, что вы придете ко мнѣ. Я полагаю, что завтра вы получите приглашеніе. Онъ хотѣлъ позвать и вашихъ товарищей. Ихъ, кажется, трое?
Хотя я и не считалъ Дремля въ числѣ своихъ близкихъ пріятелей, но все таки отвѣтилъ:
— Да.
— Такъ вотъ онъ собирается пригласить всю вашу ватагу (послѣднее выраженіе не особенно мнѣ понравилось), и все, что у него подадутъ, будетъ хорошо. Не ожидайте особеннаго разнообразія, но все будетъ замѣчательно хорошо. И есть у него въ домѣ еще одна замѣчательная вещь, — продолжалъ Веммикъ, послѣ минутной остановки, какъ будто собирался опять заговорить объ экономкѣ: — онъ никогда не запираетъ на ночь ни оконъ, ни дверей,
— И его никогда не обкрадывали?
— Въ томъ то и штука, — подхватилъ Веммикъ. — Онъ постоянно твердитъ всѣмъ и каждому: «Хотѣлъ бы я видѣть человѣка, который рѣшится ограбить меня». Богъ ты мой! Сколько разъ я своими ушами слышалъ, какъ онъ говорилъ въ нашей конторѣ самымъ отъявленнымъ жуликамъ: «Вы знаете, гдѣ я живу; у меня ни одинъ замокъ не запирается; отчего вы никогда не ограбите меня? Милости просимъ, попытайте счастье!» Но ни одинъ человѣкъ ни за какія деньги не осмѣлится напасть на него.
— Его такъ сильно боятся? — спросилъ я.
— Боятся! Да, конечно, и боятся. Но онъ хитритъ даже въ своемъ пренебреженіи къ нимъ. У него въ домѣ нѣтъ серебра: каждая ложка изъ британскаго металла.
— Такъ что они не очень поживились бы, если бъ даже…
— Да. Но онъ-то поживился бы, — перебилъ меня Веммикъ. — И они это знаютъ. Вся ихъ шайка поплатилась бы жизнью. Онъ взялъ бы съ нихъ все, что только можно. А трудно сказать, что онъ сможетъ, если только захочетъ.
Я задумался надъ могуществомъ моего опекуна, когда Веммикъ замѣтилъ:
— Что же до отсутствія серебра, такъ это просто природная глубина его ума. У рѣки есть своя природная глубина, а у него своя. Взгляните на его часовую цѣпочку: она настоящая.
— Она очень массивна; — т- сказалъ я.
— Массивна! — повторилъ Веммикъ. — Я думаю. А часы — золотой репетиторъ и стоятъ сотню фунтовъ, ни одного пенни меньше. Мистеръ Пипъ, въ этомъ городѣ по крайней мѣрѣ семьсотъ человѣкъ воровъ знаютъ эти часы; нѣтъ между ними ни одного, — будь то мужчина, женщина или ребенокъ, — который не призналъ бы самаго крошечнаго колечка въ цѣпочкѣ этихъ часовъ и не выронилъ бы его изъ рукъ, какъ раскаленное, если бъ даже отважился прикоснуться къ нему.
Въ бесѣдѣ о Джаггерсѣ и другихъ болѣе общихъ предметахъ мы съ мистеромъ Веммикомъ незамѣтно дошли до Вальворта. Я увидѣлъ передъ собой рядъ темныхъ переулковъ, цѣлую сѣть канавъ и много маленькихъ садиковъ. Все вмѣстѣ производило довольно унылое впечатлѣніе. Домъ Веммика былъ маленькій деревянный коттеджъ, посреди крошечнаго садика, съ высокой крышей, отдѣланной и раскрашенной въ видѣ батареи съ маленькими пушками.
— Мое произведеніе. Не правда ли красиво? — сказалъ Веммикъ.
Я похвалилъ. Это былъ самый маленькій домикъ, какой мнѣ когда-либо случалось видѣть, съ пресмѣшными готическими окнами, большею частью глухими, готической дверью, такой маленькой, что въ нее едва можно было пролѣзть.
— Это настоящій флагштокъ, какъ видите, — сказалъ Веммикъ, — и по воскресеньямъ я подымаю настоящій флагъ. А теперь смотрите: я перехожу этотъ мостъ, приподымаю его за собой — вотъ такъ, — и всякое сообщеніе прерывается.
Мостъ былъ простая доска, перекинутая черезъ канаву въ четыре фута шириной и два глубиной. Но пріятно было видѣть, съ какою гордостью онъ поднялъ этотъ мостъ, не переставая улыбаться радостной, совсѣмъ не механической улыбкой.
— Каждый вечеръ, ровно въ девять часовъ по Гринвичской обсерваторіи, пушка стрѣляетъ, — продолжалъ Веммикъ. — Вотъ она, видите? И когда вы услышите, какъ она палитъ, вы навѣрно скажете, что она умѣетъ постоять за себя.
Артиллерійское орудіе, о которомъ шла рѣчь, помѣщалось въ отдѣльной крѣпостцѣ, выстроенной изъ дранокъ, и защищалось отъ дождя затѣйливой брезентовой крышей въ видѣ зонтика.
— А тутъ, сзади, — продолжалъ Веммикъ, — въ сторонѣ, чтобъ не нарушать цѣльности впечатлѣнія, которое производитъ крѣпость, потому что таково мое правило: доводить каждую идею до конца, не знаю, насколько вы это раздѣляете…
Я сказалъ, что совершенно раздѣляю.
— Такъ вотъ, сзади, во дворѣ помѣщаются у меня свиньи, куры, кролики; а вотъ эта стекляная рамка — парникъ огурцовъ; я самъ ее сколотилъ, и за ужиномъ вы будете имѣть случай оцѣнить мой салатъ. Такимъ образомъ, сэръ, — заключилъ Веммикъ, покачивая головой, и снова улыбаясь, но на этотъ разъ очень серьезно, — если вы представите себѣ, что это маленькое мѣстечко находится въ осадѣ, то оно продержится чортъ знаетъ какъ долго, по крайней мѣрѣ, что касается продовольствія. Потомъ онъ повелъ меня въ бесѣдку, находившуюся отъ насъ въ какихъ-нибудь двѣнадцати ярдахъ, но тропинка къ этой бесѣдкѣ извивалась такъ хитроумно, что нужно было употребить не мало времени, чтобы добраться до нея. Въ этомъ мирномъ убѣжищѣ уже поставлены были для насъ стаканы. Нашъ пуншъ охлаждался въ искусственномъ озерѣ, на берегу котораго возвышалась бесѣдка. Это водохранилище съ островомъ по серединѣ (на которомъ можно было смѣло помѣстить салатъ для нашего ужина) имѣло круглую форму, и тутъ же былъ устроенъ фонтанъ, который, когда вы приводили въ движеніе маленькое колесико сзади и вынимали пробку изъ трубочки, билъ такъ сильно, что и отъ вполнѣ смочить ладонь вашей руки.
— Я самъ здѣсь и инженеръ, и плотникъ, и слесарь, и садовникъ, словомъ, мастеръ на всѣ руки, — сказалъ Веммикъ въ отвѣтъ на мои похвалы. — И знаете, это очень полезно: это счищаетъ съ васъ Ньюгетскую паутину и доставляетъ удовольствіе. Вы ничего не имѣете противъ того, чтобъ я теперь же представилъ васъ родителю?
Я выразилъ свое полное согласіе, и мы направились въ замокъ. Тутъ, въ креслѣ у пылающаго камина мы нашли очень древняго старичка въ фланелевомъ халатѣ, чистенькаго, живого, добродушнаго, но совершенно глухого. Видно было, что заботливая рука ухаживала за нимъ,
— Ну, престарѣлый родитель, какъ мы сегодня здравствуемъ? — спросилъ шутливо Веммикъ, пожимая ему руку самымъ дружелюбнымъ видомъ.
— Отлично, Джонъ, отлично! — отвѣтилъ старикъ.
— Это мистеръ Пипъ, родитель, и онъ былъ бы очень радъ, если бы ты могъ разслышать, его имя. Кивните ему хорошенько, мистеръ, Пипъ, онъ очень это любитъ. Кивайте, вотъ такъ, чѣмъ чаще, тѣмъ лучше.
— Чудесная дачка у моего сына, сэръ, — кричалъ старикъ, пока я кивалъ ему изо всѣхъ силъ. — Отличный садикъ. Понастоящему это мѣстечко со всѣми его сооруженіями должно бы послѣ смерти сына содержаться на счетъ, націи для увеселенія публики.
— Ты до смѣшного гордишься всѣмъ этимъ, не правда ли, родитель? — спросилъ Веммикъ, поглядывая на старика счастливыми и умиленными глазами. — Вотъ тебѣ поклонъ, — и онъ кивнулъ головой, что есть мочи, — а вотъ и другой. (Новый кивокъ еще энергичнѣе перваго.) — Ты вѣдь любишь это? Если вы не устали, — мистеръ Пипъ, — я знаю, съ непривычки это очень утомительно, — кивните ему пожалуйста еще разъ. Вы не можете себѣ представить, какъ онъ это любитъ.
Я кивнулъ нѣсколько разъ, и онъ былъ очень доволенъ. Мы оставили его за кормленіемъ куръ и усѣлись въ бесѣдкѣ за пуншъ; тутъ Веммикъ разсказалъ мнѣ, покуривая трубочку, сколько лѣтъ ему понадобилось, чтобъ довести свою усадьбу до ея настоящаго совершенства.
— Это ваша собственность, мистеръ Веммикъ?
— О, да! Я скупалъ понемножку. Это моя полная и нераздѣльная собственность, клянусь честью.
— Въ самомъ дѣлѣ! Я думаю, мистеръ Джаггерсъ очень восхищается этимъ мѣстечкомъ?
— Онъ никогда его не видалъ. Никогда не слыхалъ о немъ. Никогда не видалъ моего старика. Никогда не слыхалъ про него. Нѣтъ, знаете, служба одно, а частная жизнь другое. Когда я иду въ контору, я забываю о замкѣ, а когда прихожу въ замокъ, забываю о конторѣ. Если вамъ все равно, — я попрошу и васъ сдѣлать то же. Я не хочу, чтобы въ конторѣ знали о моихъ частныхъ дѣлахъ.
Конечно я обѣщалъ въ точности исполнить его желаніе. Пуншъ былъ очень хорошъ, и мы просидѣли за нимъ, весело болтая, почти до девяти часовъ. Тутъ Веммикъ положилъ трубку на столъ и сказалъ:
— Скоро пора палить. Это любимая забава моего родителя.
Вернувшись въ замокъ, мы застали старика съ блестящими отъ нетерпѣнія глазами грѣвшаго кочергу, приготовляясь къ важной вечерней церемоніи. Веммикъ стоялъ съ часами въ рукахъ, пока не насталъ моментъ взять у старика раскаленную докрасна кочергу и бѣжать на батарею. Онъ пошелъ наверхъ, и вслѣдъ затѣмъ грянула пушка, и игрушечный домикъ весь затрясся, какъ будто готовъ былъ разсыпаться, и вся посуда въ буфетѣ запрыгала и задребежала. При этомъ родитель, который, вѣроятно, свалился бы съ кресла, еслибъ не держался за ручки, закричалъ съ полнымъ восторгомъ: «Выпалила!», а я принялся ему кивать и кивалъ, пока у меня буквально не потемнѣло въ глазахъ.
До -ужина Веммикъ показывалъ мнѣ свою коллекцію рѣдкостей. Почти всѣ онѣ носили уголовный характеръ. Тутъ были, напримѣръ: перо, которымъ была совершена замѣчательная подложная подпись, двѣ-три знаменитыя бритвы, нѣсколько клоковъ волосъ и штукъ пядь рукописныхъ; исповѣдей, написанныхъ послѣ приговора. Послѣднимъ Веммикъ придавалъ особенную цѣнность, потому что, выражаясь его словами, — «каждая изъ этихъ бумажекъ была отмѣннѣйшеё вранье, сэръ». Всѣ рѣдкости были изящно расположены между фарфоровыми и стекляными вещичками, разными красивыми бездѣлушками, собственной работы владѣльца этого музея, и палочками для набивки трубокъ, работы родителя. Все это помѣщалось въ той комнатѣ замка, куда меня ввели сначала и которая служила не только общей |гостиной, но и кухней, судя по кастрюлѣ, стоявшей на каминѣ, и мѣдному крючку надъ очагомъ, съ висѣвшимъ на немъ вертеломъ.
Намъ прислуживала чистенькая дѣвочка, ходившая за старикомъ въ теченіе дня. Когда она подала намъ ужинъ, Веммикъ опустилъ подъемный мостъ, и она отправилась на ночь домой. Ужинъ былъ превосходный, и хотя весь замокъ до того пропитался плѣсенью, что въ немъ пахло гнилымъ орѣхомъ, а помѣщенье свиньи могло бы быть; нѣсколько подальше, но я остался какъ нельзя болѣе доволенъ угощеньемъ. Ничего нельзя было сказать и противъ моей спальни, помѣщавшейся подъ сдмой крышей маленькой башенки; развѣ только, что потолокъ, отдѣлявшій меня отъ флагштока, былъ немного тонокъ, такъ что, когда я легъ въ постель, мнѣ все казалось, что я долженъ буду всю ночь балансировать этотъ шестъ у себя на лбу.
Веммикъ всталъ очень рано, и боюсь, что я слышалъ, какъ онъ чистилъ, мои сапоги. Затѣмъ, онъ принялся копаться въ. саду, и я видѣлъ изъ моего готическаго окошка, какъ онъ притворялся, что занимаетъ работой своего родителями любовно кивалъ ему головой. — Завтракъ былъ нисколько не хуже ужина, и около половины девятаго мы, отправились къ Литль-Бриденъ.
По мѣрѣ приближенія въ конторѣ, Веммикъ становился все суше и суровѣе, и ротъ его все больше вытягивался, принимая форму отверстія почтоваго ящика. Когда же мы пришли въ контору, и онъ вытащилъ изъ за спины свой ключъ, то, казалось — до такой степени забылъ о существованіи своей Вальвортской недвижимой собственности, — какъ будто и замокъ, и мостикъ, и бесѣдка, и озеро, и фонтанъ, и самъ родитель взлетѣли на воздухъ и разсѣялись въ пространствѣ съ послѣднимъ выстрѣломъ пушки.
Глава XXVI.
правитьПредсказаніе Веммика сбылось: мнѣ скоро представился случай сравнить домашнюю обстановку моего опекуна съ жилищемъ его клерка и кассира. Когда мы съ Веммикомъ пришли въ контору, мистеръ Джаггерсъ былъ у себя въ кабинетѣ и мылъ руки душистымъ мыломъ. Онъ позвалъ меня къ себѣ и удостоилъ меня и моихъ друзей приглашеніемъ, о которомъ я былъ уже предупрежденъ Веммикомъ.
— Приходите завтра, — сказалъ онъ, — и безъ церемоній. Парадныхъ костюмовъ не надо.
— Куда же приходить? — спросилъ я, такъ какъ не имѣлъ понятія, гдѣ онъ живетъ.
Твердо слѣдуя своему правилу никогда не давать прямого отвѣта, онъ сказалъ:
— Заходите сюда, и мы отправимся вмѣстѣ.
Здѣсь кстати будетъ замѣтить, что онъ всегда умывался, когда уходили его кліенты, какъ какой нибудь докторъ или дантистъ. Рядомъ съ его кабинетомъ былъ чуланчикъ, предназначенный для этой цѣли и весь пропитавшійся запахомъ душистаго мыла, точно парфюмерная лавка. Въ чуланчикѣ за дверью висѣло огромныхъ размѣровъ полотенце; онъ мылъ руки и долго теръ ихъ этимъ полотенцемъ всякій разъ, калъ возвращался изъ суда или отпускалъ кліента. Когда на слѣдующій день я и мои товарищи зашли за нимъ въ шесть часовъ, то, должно быть, передъ тѣмъ онъ былъ занятъ какимъ-нибудь особенно грязнымъ дѣломъ, потому что мылъ не только руки, но и лицо, и даже полоскалъ горло. Мало того: покончивъ съ омовеніемъ и употребивъ на утираніе все полотенце, онъ сталъ чистить ногти перочиннымъ ножемъ, и только уничтоживъ послѣдніе слѣды грязнаго дѣла сталъ наконецъ одѣваться.
Когда мы вышли на улицу, около его дома по обыкновенію бродило нѣсколько человѣкъ съ очевиднымъ намѣреніемъ поговорить съ нимъ, но въ атмосферѣ душистаго мыла, окружавшей его особу, было нѣчто до, такой степени внушительное, что никто изъ нихъ не рѣшился къ нему и подойти. Дорогой намъ безпрестанно попадались люди, узнававшіе его; тогда онъ, говоря со мной, нарочно возвышалъ голосъ и дѣлалъ видъ, что ничего не замѣчаетъ и никого не узнаетъ. ,
Онъ привелъ насъ въ Джерардъ-Стритъ и остановился у одного дома на южной сторонѣ улицы. Домъ былъ въ своемъ родѣ красивъ, но давно не крашенный и съ грязными окнами. Онъ досталъ ключъ, отперъ дверь, и мы вошли въ каменныя сѣни, темныя, пустыя, точно въ нежиломъ домѣ. Мы поднялись по темной лѣстницѣ въ первый этажъ и вошли въ квартиру, состоявшую изъ трехъ комнатъ, тоже мрачныхъ и темныхъ. Стѣнные обои были украшены рѣзными гирляндами, и когда мой опекунъ, стоя подъ этими гирляндами, приглашалъ насъ войти, я помню, на какія петли онѣ показались мнѣ похожи.
Обѣдъ былъ накрытъ въ самой лучшей изъ трехъ комнатъ; слѣдующая была его уборная, а дальше спальня. Онъ сказалъ намъ, что занимаетъ весь домъ, но пользуется только этимъ небольшимъ помѣщеніемъ. Столъ былъ сервированъ прекрасно, но, конечно, безъ настоящаго серебра. У стула его стояла этажерка съ графинами, бутылками и четырьмя тарелками фруктовъ для десерта. Я замѣтилъ, что онъ держалъ у себя подъ рукой и все подавалъ самъ.
Въ комнатѣ былъ шкапъ съ книгами. По корешкамъ книгъ я убѣдился, что все это были сочиненія по уголовному праву, уголовные хроники и процессы, парламентскіе акты и т. п. Меблировка была хороша и солидна, какъ часы и цѣпочка хозяина, но на всемъ лежалъ отпечатокъ дѣловитости, и не было ни одной вещи, которая служила бы просто украшеніемъ. Въ углу стоялъ небольшой столикъ съ бумагами и, лампой съ абажуромъ. Очевидно, мистеръ Джаггерсъ и домой приносилъ съ собой контору и занимался дѣлами даже по вечерамъ.
До сихъ поръ онъ почти не видалъ моихъ трехъ товарищей, такъ какъ все время шелъ рядомъ со мною, и теперь, позвонивъ, чтобъ давали обѣдать, онъ стоялъ спиной къ камину и внимательно ихъ разсматривалъ. Къ моему удивленію онъ, главнымъ образомъ, если не исключительно, заинтересовался Дремлемъ.
— Пипъ, — сказалъ онъ, взявъ меня за плечо и отводя къ окну, — я вѣдь совсѣмъ не знаю ихъ; какъ зовутъ этого паука?
— Паука? — перепросилъ я.
— Ну да этого угреватаго, неуклюжаго, угрюмаго малаго?
— Это Бентли Дремль, — сказалъ я; — а тотъ съ нѣжнымъ лицомъ — Стартовъ.
Не обративъ ни малѣйшаго вниманія на юношу съ нѣжнымъ лицомъ, онъ продолжалъ:
— Такъ его зовутъ Бентли Дремль? Мнѣ онъ нравится.
И онъ тотчасъ же заговорилъ съ Дремлемъ, нисколько не смущаясь его угрюмостью и молчаливостью, но, напротивъ, усиленно стараясь: заставить его разговориться. Я наблюдалъ за обоими, пока не явилась экономка съ первымъ блюдомъ и не отвлекла моего вниманія. На мой взглядъ, это была женщина лѣтъ сорока, впрочемъ, можетъ быть, я и преувеличилъ ея годы, какъ это свойственно молодости. Она была довольно высока, съ тонкой граціозной фигурой, очень блѣднымъ лицомъ, большими свѣтлыми глазами и густыми распущенными волосами. Не знаю отчего, можетъ быть, у нея былъ порокъ сердца, — но только ротъ ея былъ полуоткрытъ, точно она задыхалась, и это придавало ея лицу странное выраженіе торопливости и испуга. Дня два тому назадъ я видѣлъ «Макбета», и ея лицо напоминало мнѣ страшныя лица, которыя поднимались изъ котла вѣдьмъ.
Она поставила блюдо на столъ, тихонько коснулась руки моего опекуна, чтобы дать ему знать, что обѣдъ поданъ, и удалилась. Мы размѣстились вокругъ стола; опекунъ усадилъ Дремля подлѣ себя, а Стартопъ занялъ мѣсто по другую его сторону. Экономка подала намъ превосходную рыбу; затѣмъ явилась очень вкусная баранина и прекрасная дичь. Отличные соусы, вина и приправы передавались самимъ хозяиномъ съ этажерки и, обойдя всѣхъ, ставились имъ на прежнее мѣсто. Точно такъ же подавалъ онъ намъ послѣ каждаго кушанья чистые тарелки, ножи и вилки, а грязныя опускалъ въ двѣ корзинки, стоявшія на полу у его Стула. Кромѣ экономки, не было никакой прислуги. Она подавала каждое блюдо и всякій разъ мнѣ казалось, что я вижу одно изъ прозрачныхъ огненныхъ лицъ, появляющихся изъ котла въ «Макбетѣ». Много лѣтъ спустя мнѣ удалось съ поразительной ясностью воскресить въ своей памяти образъ этой женщины, помѣстивъ за синимъ огнемъ пылающаго пунша въ темной комнатѣ другое женское лицо, вовсе на нее непохожее, но тоже съ густыми распущенными волосами.
Наблюдая за экономкою съ особеннымъ вниманіемъ отчасти благодаря ея поразительной наружности, отчасти вслѣдствіе предупрежденія Веммика, я замѣтилъ, что, когда она была въ комнатѣ, она не спускала глазъ, съ моего опекуна и всегда быстро, отдергивала руки отъ блюда, какъ будто боялась, что онъ вернетъ ее или заговоритъ съ нею. И мнѣ казалось, что онъ отлично это зналъ и съ умысломъ держалъ ее подъ постояннымъ страхомъ.
Обѣдъ прошелъ довольно весело, и хотя мой опекунъ, повидимому, только поддерживалъ, а не направлялъ общій разговоръ, я отлично однако сознавалъ, что на самомъ дѣлѣ онъ руководилъ имъ, очень ловко вывѣдывая слабыя стороны каждаго изъ насъ. Что касается меня, то моя склонность къ мотовству, тщеславное желаніе покровительствовать Герберту и хвастовство моей завидной будущностью выплыли наружу, казалось, прежде даже, чѣмъ я успѣлъ открыть ротъ. То же было и съ остальными, но больше всего съ Дремлемъ; его завистливая, подозрительная натура и наклонность издѣваться надъ другими обнаружились прежде, чѣмъ успѣли убрать со стола рыбу.
Въ концѣ обѣда, когда подали сыръ, разговоръ перешелъ на наши катанья по рѣкѣ, и мы начали подтрунивать надъ Дремлемъ за его привычку ползти вдоль берега на манеръ черепахи. Въ отвѣтъ на это Дремль поспѣшилъ заявить хозяину, что онъ предпочитаетъ кататься одинъ, потому что не интересуется нашимъ обществомъ, хотя въ дѣлѣ ловкости онъ смѣло можетъ быть нашимъ учителемъ, и стоитъ ему только дунуть, чтобъ мы разлетѣлись въ разныя стороны, какъ солома. Какими-то одному ему извѣстными уловками опекунъ успѣлъ довести его до послѣдней степени задора, и Дремль, засучивъ рукава, принялся считать и разгибать свою руку, чтобы похвалиться своими мускулами; мы тоже засучили рукава и стали сгибать и разгибать свои руки, представляя изъ себя преглупыя фигуры.
Какъ разъ въ это время экономка убирала со стола; опекунъ, повидимому, не обращалъ на нее никакого вниманія и сидѣлъ, откинувшись на спинку стула, отвернувъ отъ нея лицо, кусая свой указательный палецъ и обнаруживая совершенно для меня необъяснимый интересъ къ Дремлю. Вдругъ онъ вытянулъ свою огромную руку и поймалъ, какъ въ западню, руку экономки, которая въ это время тянулась зачѣмъ-то черезъ столъ. Онъ сдѣлалъ это такъ внезапно и рѣзко, что всѣ мы разомъ замолчали, позабывъ о своемъ спорѣ.
— Ужъ если толковать о силѣ, такъ я покажу вамъ кулачекъ, — сказалъ мистеръ Джаггерсъ. — Молли, покажите имъ вашу руку.
Ея пойманная рука лежала на столѣ, но другую она сейчасъ же спрятала за спину.
— Хозяинъ, — сказала она тихимъ голосомъ, устремивъ на него умоляющій взглядъ. — Не надо, оставьте!
— Я покажу вамъ кулачекъ, — повторилъ мистеръ Джаггерсъ съ непоколебимой рѣшимостью. — Молли, покажите вашу руку.
— Хозяинъ! пожалуйста! — прошептала она опять.
— Молли, — сказалъ м-ръ Джаггерсъ, глядя не на нее, а на противоположную стѣну — покажите имъ обѣ руки. Покажите обѣ. Ну!
И онъ освободилъ ея руку, лежавшую на столѣ. Тогда она вынула другую изъ за спины и протянула намъ обѣ. Вторая рука была вся изборождена рубцами и очень обезображена. Теперь она уже не глядѣла на мистера Джаггерса, а зорко и выжидательно вглядывалась въ каждаго изъ насъ по очереди.
— Да, въ этихъ кулакахъ есть таки сила, — сказалъ мистеръ Джаггерсъ, хладнокровно проводя пальцемъ по жилкамъ на рукѣ Молли. — Рѣдкій мужчина можетъ похвастаться такой силой. Удивительно, какъ эти руки умѣютъ хватать. Я видалъ много рукъ, но никогда ни у мужчинъ, ни у женщинъ не встрѣчалъ болѣе цѣпкихъ.
Пока онъ произносилъ эти слова небрежнымъ тономъ знатока, она продолжала внимательно обводить насъ глазами. Какъ только онъ замолчалъ, она опять взглянула на него.
— Ну, довольно, Молли, — сказалъ мистеръ Джаггерсъ, кивнувъ ей головой. Вами полюбовались, теперь можете идти.
Она спрятала руки и ушла, а мистеръ Джаггерсъ снялъ съ этажерки графинъ съ виномъ, налилъ себѣ и передалъ намъ.
— Въ половинѣ десятаго, господа, мы должны разойтись, — сказалъ онъ, — и потому не теряйте даромъ времени. Я очень радъ васъ видѣть. Пью ваше здоровье, мистеръ Дремль.
Если, отличая такимъ образомъ Дремля, мистеръ Джаггерсъ имѣлъ въ виду заставить его выказать себя еще больше, то онъ вполнѣ этого достигъ. Въ своемъ глупомъ торжествѣ Дремль обнаруживалъ высокопарное презрѣніе къ намъ все въ болѣе и болѣе обидной формѣ и подъ конецъ сталъ просто невыносимымъ. Мистеръ Джаггерсъ продолжалъ слѣдить за нимъ съ тѣмъ же страннымъ интересомъ. Казалось, онъ смаковалъ Дремля, запивая его виномъ.
Со свойственнымъ мальчишкамъ отсутствіемъ сдержанности, мы, кажется, слишкомъ много пили и, безъ сомнѣнія, слишкомъ много болтали. Мы страшно разгорячились, задѣтые грубой насмѣшкой Дремля по поводу того, что мы не умѣемъ беречь деньги, и я съ большей откровенностью, чѣмъ бы слѣдовало, замѣтилъ Дремлю, что не ему бы это говорить, потому что не дальше какъ недѣлю тому назадъ Стартопъ далъ ему взаймы денегъ въ моемъ присутствіи.
— Чтожъ изъ этого! возразилъ Дремль. — Я ему заплачу.
— Развѣ я говорю, что вы не заплатите? Я хотѣлъ только сказать, что, принимая во вниманіе это обстоятельство, вы могли бы попридержать вашъ языкъ и не распространяться о нашей расточительности. Такъ, по крайней мѣрѣ, я думаю.
— Вы думаете! Скажите пожалуйста!
— Полагаю, — продолжалъ я, стараясь казаться очень строгимъ, — что вы никому изъ насъ не ссудили бы денегъ, какъ бы мы сильно ни нуждались.
— Вы правы, — сказалъ Дремль. — Никому изъ васъ я не дамъ взаймы ни копѣйки. Никому ни копѣйки.
— На это я вамъ только скажу, что не совсѣмъ красиво занимать при такихъ условіяхъ.
— Вы скажете! — повторилъ Дремль. — Прошу покорно!
— Это было такъ обидно, тѣмъ болѣе, что его наглость (я ясно это видѣлъ) ни на волосъ не сдавалась передъ моими колкостями, не взирая на старанія Герберта удержать меня, я все-таки сказалъ:
— Хорошо же, мистеръ Дремль, разъ ужъ мы коснулись этого предмета, я разскажу вамъ, какой у насъ съ Гербертомъ вышелъ разговоръ послѣ того, какъ вы заняли эти деньги.
— Я нисколько не интересуюсь знать, какой разговоръ вышелъ у васъ съ Гербертомъ, — проворчалъ Дремль, и мнѣ даже показалось, что онъ при этомъ послалъ насъ къ чорту.
— Интересуетесь вы или нѣтъ, а я все-таки разскажу, — продолжалъ я. — Мы говорили, что, пряча эти деньги въ карманъ, вы смѣялись въ душѣ надъ Стартопомъ, который имѣлъ глупость дать ихъ вамъ.
Дремль расхохотался и продолжалъ хохотать намъ въ лицо, запустивъ руки въ карманы и приподнявъ свои круглыя плечи, точно хотѣлъ показать, что мы угадали и что онъ презираеть насъ, какъ ословъ.
Тутъ вмѣшался Стартопъ и принялся убѣждать его (впрочемъ, гораздо добродушнѣе, чѣмъ я) быть немного полюбезнѣе въ обществѣ. Стартопъ былъ живой, веселый малый, прямая противоположность Дремлю, и послѣдній всегда видѣлъ въ немъ какъ бы личное для себя оскорбленіе. Онъі и теперь отвѣтилъ ему грубымъ, нахальнымъ тономъ, но Стартопъ постарался покончить дѣло шуткой, которая насъ всѣхъ разсмѣшила. Ужасно разобидѣвшись этимъ успѣхомъ Стартопа, Дремль, ни слова не говоря, вынулъ руки изъ кармановъ, опустилъ плечи, послалъ сквозь зубы какое-то ругательство и уже схватился за стаканъ, намѣреваясь запустить имъ въ голову противника, но нашъ хозяинъ ловко выхватилъ у него стаканъ въ тотъ моментъ, когда онъ приподнялъ его съ этимъ намѣреніемъ.
— Господа, — сказалъ мистеръ Джаггерсъ и, осторожно поставивъ стаканъ на столъ, вытянулъ за массивную цѣпочку свой золотой репетиторъ, — мнѣ очень прискорбно, но я долженъ вамъ сказать, что уже половина десятаго.
Мы встали и начали прощаться. Мы еще недошли до выходной двери, какъ Стартопъ уже весело назвалъ Дремля «старымъ товарищемъ», какъ будто ничего не случилось. Но «старый товарищъ» далеко не отвѣчалъ тѣмъ же и даже перешелъ на другую сторону улицы, такъ что мы съ Гербертомъ, остававшіеся въ городѣ, видѣли, какъ они направились въ Гамерсмитъ по разнымъ сторонамъ улицы, причемъ Стартопъ шелъ впереди, а Дремль ползъ сзади, въ тѣни домовъ, совершенно такъ, какъ дѣлалъ это, когда катались на лодкахъ.
Дверь за нами еще не заперли, и я, оставивъ на минутку Герберта на улицѣ, вбѣжалъ снова наверхъ, чтобъ сказать нѣсколько словъ моему опекуну. Я засталъ его въ его уборной посреди кучи сапогъ; онъ стоялъ передъ умывальникомъ и усердно теръ руки, смывая съ нихъ наши слѣды.
Я сказалъ, что вернулся, чтобы выразить ему свое сожалѣніе по поводу случившейся непріятности.
— Надѣюсь, — прибавилъ я, — что вы не поставите мнѣ это въ вину.
— Пустяки, Пипъ, — отвѣчалъ онъ, отфыркиваясь, потому что въ ту минуту мылъ лицо. — Пустяки. Мнѣ все-таки нравится этотъ паукъ.
Говоря это, онъ повернулся ко мнѣ и качалъ головой, вытирая лицо и отдуваясь.
— Мнѣ очень пріятно, сэръ, что онъ вамъ нравится, но я его не люблю.
— Это хорошо, хорошо, — одобрилъ мой опекунъ, — не слишкомъ знайтесь съ нимъ. Держитесь отъ него подальше. Но мнѣ, Пипъ, онъ нравится, онъ очень типиченъ, и будь я колдунъ…
Выглянувъ изъ-за полотенца, онъ замѣтилъ, что я смотрю на него.
— Но я не колдунъ, — заключилъ онъ и, уткнувъ лицо въ полотенце, принялся полировать свои, уши. — Вы знаете, кто я, не такъ ли? Покойной ночи Пипъ.
— Покойной ночи, сэръ.
Приблизительно черезъ мѣсяцъ послѣ этого окончился срокъ пребыванія «паука» у мистера Покета и, къ великому удовольствію всего, дома, кромѣ мистрисъ Покетъ, онъ отправился домой въ свою семейную нору.
Глава XXVII.
правитьЯ пишу по желанію мистера Гарджери, чтобъ увѣдомить васъ, что онъ отправляется съ мистеромъ Вопслемъ въ Лондонъ и будетъ очень радъ повидать васъ, если вы только пожелаете. Онъ явится къ вамъ въ Барнардово подворье во вторникъ, въ девять часовъ. Если вамъ нежелательно видѣть его, то дайте знать. Ваша бѣдная сестра все въ томъ же положеніи, въ какомъ вы ее оставили. Мы каждый вечеръ вспоминаемъ про васъ и стараемся представить себѣ, что вы дѣлаете или говорите въ ту минуту. Если теперь это вамъ кажется дерзостью съ нашей стороны, то простите ради прежней дружбы, Тутъ и все, дорогой мистеръ Пипъ, отъ
Бидди».
P. S. Онъ непремѣнно требуетъ, чтобы я написала вамъ: „то-то будетъ весело“. Онъ говоритъ, что вы поймете. Я надѣюсь и не сомнѣваюсь, что вамъ будетъ пріятно повидать его, потому что хотя теперь вы и джентльменъ, но у васъ всегда было доброе сердце, а онъ вполнѣ, вполнѣ достойный человѣкъ. Я прочла ему все письмо, кромѣ послѣдней фразы, и онъ проситъ, чтобъ я еще разъ написала: „то-то будетъ весело“.
Я получилъ это письмо въ понедѣльникъ утромъ, то есть наканунѣ назначеннаго дня. Позвольте мнѣ теперь разсказать откровенно, съ какими чувствами я дожидался пріѣзда Джо.
Не радость была въ моей душѣ, хотя я былъ связанъ съ нимъ крѣпкими узами. Нѣтъ не радость, а безпокойство — много безпокойства, немножко угрызеній совѣсти и болѣзненное сознаніе нашего неравенства. Еслибъ я могъ откупиться отъ этого визита деньгами, я бы охотно сдѣлалъ это, Меня очень успокаивало то, что Джо явится въ Барнардово подворье, а не въ Гаммерсмитъ, и не попадется на глаза Дремлю. Меня не тревожило то, что его увидятъ Гербертъ и его отецъ, которыхъ я уважалъ, но сильно огорчило бы, еслибъ онъ встрѣтился съ Дремлемъ, котораго я презиралъ.
Такъ всегда бываетъ въ жизни: всѣ наши глупости и подлости мы дѣлаемъ въ угоду людямъ, которыхъ наиболѣе презираемъ.
Я давно уже началъ украшать наши комнаты самыми ненужными и безсмысленными вещами, и эта безплодная борьба съ Барнардомъ обходилась мнѣ очень дорого. Въ то время, когда я получилъ письмо Бидди, комнаты были уже совсѣмъ не тѣ, какими я ихъ засталъ, и я имѣлъ честь занимать нѣсколько видныхъ страницъ въ счетахъ сосѣдняго мебельщика.
Въ послѣднее время я дошелъ даже до того, что завелъ себѣ мальчика-лакея въ сапогахъ съ отворотами и проводилъ свои дни въ неволѣ и рабствѣ у этого субъекта. Ибо, какъ только я создалъ это чудовище (отверженное семьей моей прачки) и облачилъ его въ синій фракъ, канареечный жилетъ, бѣлый галстукъ, сливочнаго цвѣта брюки и вышеупомянутые сапоги, я нашелъ, что дѣлать ему нечего; а ѣлъ онъ очень много, и своимъ бездѣльемъ и обжорствомъ только отравлялъ мое существованіе.
Этому-то духу-мстителю велѣно было во вторникъ къ восьми часамъ быть на своемъ мѣстѣ въ передней (величиною въ два квадратныхъ фута, какъ значилось въ счетѣ за клеенку), а Гербертъ заказалъ къ завтраку разныя вкусныя вещи, которыя, онъ думалъ, понравятся Джо» Я былъ искренно благодаренъ ему за это вниманіе и предупредительность, но вмѣстѣ съ тѣмъ чувствовалъ, какъ смутно, но мучительно угнетала меня мысль, что онъ не суетился бы такъ, если бъ Джо былъ его гостемъ.
Какъ бы то ни было, я явился въ городъ въ понедѣльникъ вечеромъ, чтобъ встрѣтить; Джо, всталъ очень рано и много хлопоталъ, чтобъ придать и гостиной, и столу съ закусками наиболѣе блестящій видъ. Къ сожалѣнію, утро было дождливое, и никакой ангелъ не въ силахъ былъ бы скрыть того обстоятельства, что Барнардъ проливалъ на свои окна грязныя слезы, словно какой-нибудь чувствительный великанъ-трубочистъ.
По мѣрѣ того какъ приближался назначенный часъ, меня все сильнѣе подмывало сбѣжать, но мой мститель торчалъ въ передней, и скоро на лѣстницѣ послышались шаги Джо. Я зналъ, что это былъ Джо: я узналъ его и по неуклюжей походкѣ (его парадные сапоги были ему всегда велики), и по тому, что онъ подолгу останавливался на каждой площадкѣ, чтобъ прочесть имена жильцовъ на дощечкахъ. Когда онъ добрался, наконецъ, до нашей двери, я слышалъ, какъ онъ водилъ пальцемъ по дощечкѣ, разбирая по складамъ мою фамилію, и громко дышалъ въ замочную скважину. Наконецъ, онъ стукнулъ очень слабо и всего одинъ разъ; и Пепперъ — таково было компрометирующее имя моего мальчика мстителя — доложилъ: «Мистеръ Гарджери».
Мнѣ казалось, что онъ никогда не кончитъ вытирать свои ноги и что мнѣ придется пойти и стащить его съ половика, но вотъ онъ вошелъ.
— Джо! Какъ поживаешь, Джо?
— Пипъ! какъ живешь-можешь, Пипъ?
Поставивъ шляпу на полъ между нами, онъ съ своимъ добрымъ сіяющимъ отъ радости лицомъ схватилъ меня за обѣ руки и принялся изо всѣхъ силъ раскачивать ихъ вверхъ и внизъ, какъ будто я былъ вновь изобрѣтенный патентованный насосъ.
— Я очень радъ видѣть тебя, Джо. Дай мнѣ твою шляпу.
Но Джо, бережно держа ее обѣими руками, какъ какое-нибудь птичье гнѣздо съ яйцами, ни за что не желалъ разставаться съ этой частью своей собственности и продолжалъ стоять и разговаривать надъ ней въ самой неловкой позѣ.
— Какъ вы выросли! — сказалъ Джо. — А пополнѣли и облагородились (Джо немного подумалъ, прежде чѣмъ произнесъ послѣднее слово) такъ, что положительно дѣлаете честь нашему королю и отечеству.
— И ты, Джо, тоже смотришь молодцомъ.
— Слава Богу, — сказалъ Джо, — я тоже иду на поправку. — А вашей сестрѣ не хуже, чѣмъ было прежде, и Бидди все такая же славная дѣвочка. Да и всѣ ваши прежніе друзья не пятятся назадъ, если не, шагаютъ впередъ, только вотъ Вопсль покатился внизъ.
Все это время онъ бережно обѣими руками поддерживалъ свое птичье гнѣздо и, широко раскрывъ глаза, водилъ ими по всей комнатѣ и по цвѣтнымъ разводамъ моего пестраго халата.
— Какъ покатился внизъ, Джо?
— Да, такъ, — отвѣтилъ Джо, понижая голосъ, — бросилъ церковь и пошелъ въ актеры. Актерство-то это и привело его въ Лондонъ вмѣстѣ со мной. И его желаніе было, — продолжалъ Джо, подсунувъ птичье гнѣздо подъ лѣвую мышку и принимаясь рыться въ немъ правой рукой, точно доставалъ яйцо, — его желаніе было, чтобъ я вамъ передалъ это, если вамъ не будетъ обидно.
И Джо протянулъ мнѣ измятую афишу какого-то маленькаго столичнаго театра, оповѣщавшую публику, что на этой недѣлѣ появится на сценѣ «знаменитый провинціальный артистъ-любитель, достойный соперникъ Росція, единственный дебютъ котораго въ величайшемъ произведеніи нашего національнаго барда произвелъ недавно такой фуроръ въ провинціальныхъ драматическихъ кружкахъ».
— Были вы на этомъ представленіи, Джо? — спросилъ я.
— Да, я былъ, — торжественно и важно отвѣчалъ Джо.
— И онъ въ самомъ дѣлѣ имѣлъ успѣхъ?
— Да, мѣрки съ двѣ апельсинныхъ корокъ, пожалуй, получилъ. Особенно въ тотъ моментъ, когда онъ видитъ тѣнь. Хотя посудите сами, сэръ, можетъ ли человѣкъ исполнять свое дѣло какъ слѣдуетъ, отъ души, когда его бесѣду съ тѣнью постоянно прерываютъ криками «аминь». Положимъ, онъ имѣлъ несчастье быть причетникомъ, — продолжалъ Джо въ высшей степени убѣдительнымъ и прочувствованнымъ тономъ, — но это не даетъ намъ права сбивать его съ толку, да еще въ такое время. Ужъ если — такъ по крайней мѣрѣ, по моему разсужденію — ужъ если человѣку не даютъ спокойно поговорить съ тѣнью родного отца, такъ чего же послѣ этого отъ него ожидать, въ особенности, когда его траурная шляпа такъ мала, что отъ тяжести черныхъ перьевъ постоянно сваливается съ головы, и ему приходится все время ее держать?
Тутъ лицо Джо приняло такое выраженіе, какъ будто онъ самъ увидѣлъ привидѣніе, и я догадался, что въ комнату вошелъ Гербертъ. Я представилъ ихъ другъ другу. Гербертъ любезно протянулъ руку, но Джо испуганно попятился, продолжая держать свое птичье гнѣздо.
— Вашъ слуга, — сказалъ Джо, — и надѣюсь что вы и Пипъ, — тутъ взглядъ его упалъ на моего духа-мстителя, ставившаго на столъ гренки съ масломъ, и онъ такъ явно выразилъ намѣреніе причислить этого юношу къ нашей компаніи, что я невольно наморщилъ брови; Джо пришелъ отъ этого въ еще большее замѣшательство и продолжалъ: — я разумѣю васъ двоихъ, джентльмены, и… и надѣюсь, вы въ добромъ здоровьѣ, несмотря на эту тѣсноту? Потому, видите ли, можетъ, эта гостиница и очень хороша, по мнѣнію лондонскихъ жителей, — продолжалъ таинственно Джо, — и вѣроятно ею можно гордиться, но я не рѣшился бы держать здѣсь и свинью, конечно, если бъ хотѣлъ откормить ее пожирнѣе-и получить хорошее мясо.
Высказавъ этотъ лестный отзывъ о нашемъ жилищѣ и обнаруживъ явную наклонность называть меня «сэръ», Джо, въ отвѣтъ на наше приглашеніе присѣсть къ столу, началъ внимательно осматриваться по комнатѣ, отыскивая приличное мѣсто для своей шляпы, какъ будто только очень немногіе предметы въ природѣ могли служить ей пьедесталамъ, и наконецъ поставилъ ее на самый краешекъ камина, съ котораго она потомъ постоянно падала.
— Чего прикажете, мистеръ Гарджери, чаю или кофе? — спросилъ его Гербертъ, который у насъ былъ всегда за хозяина.
— Благодарю васъ, сэръ, — отвѣчалъ Джо, выпрямившись, какъ палка. — Это какъ вамъ будетъ угодно.
— Что вы скажете насчетъ кофе?
— Благодарю васъ, сэръ, — отвѣчалъ Джо, явно разочарованный этимъ предложеніемъ, — если вы такъ любезны, что предпочитаете кофе, то я не рѣшусь высказаться противъ вашего мнѣнія. Но не находите ли вы, что кофе дѣйствуетъ иногда немножко горячительно?
— Въ такомъ случаѣ, чаю, — сказалъ Гербертъ, наливая ему чай.
Тутъ шляпа Джо упала съ камина; онъ вскочилъ съ мѣста, поднялъ ее и поставилъ на прежнее мѣсто, словно правила приличія требовали, чтобы она падала какъ можно чаще.
— Когда вы пріѣхали, мистеръ Гарджери?
— Позвольте, когда же это было? — отвѣчалъ Джо, кашлянувъ въ руку, какъ будто со времени пріѣзда онъ успѣлъ уже схватить коклюшъ. — Кажись, вчера вечеромъ? Нѣтъ, не вчера. Ну да, вчера, такъ точно, вчера вечеромъ, — заключилъ онъ наконецъ съ облегченнымъ сердцемъ, съ видомъ глубочайшей мудрости и строгаго безпристрастія.
— Успѣли ли вы взглянуть на Лондонъ?
— Какъ же, сэръ, — сказалъ Джо, — мы съ Вопслемъ прямо отправились въ лавку ваксы, но не нашли, чтобъ она слишкомъ походила на картинку, что нарисована на красномъ объявленіи у дверей лавки, т. е. я разумѣю, — прибавилъ Джо въ видѣ поясненія, — что тамъ она нарисована слишкомъ архитектурарально.
Право, я думаю, что онъ продолжилъ бы до безконечности это слово, которымъ, вѣроятно, хотѣлъ выразить какую-нибудь архитектурную особенность, если бы, по милости провидѣнія, его вниманіе не было опять отвлечено падающей шляпой. И въ самомъ дѣлѣ эта шляпа требовала очень зоркаго вниманія и быстроты глаза и руки ловкаго игрока въ крокетъ. Джр игралъ ею съ замѣчательнымъ искусствомъ; онъ то кидался и хваталъ ее въ ту самую минуту, когда она уже совсѣмъ падала на полъ, то ловилъ на полпути, то заставлялъ летать по всей комнатѣ и стукаться о стѣны, пока, наконецъ, находилъ возможнымъ поймать ее и водворить на прежнее мѣсто. Кончилось тѣмъ, что она упала въ полоскательную чашку, гдѣ я дерзнулъ наложить на нее руку.
Что касается воротничковъ его сорочки, то они приводили меня въ безысходное смущеніе и заставляли задавать себѣ рядъ неразрѣшимыхъ вопросовъ. Зачѣмъ, напримѣръ, нужно человѣку такъ немилосердно царапать себѣ шею, чтобъ считать себя прилично одѣтымъ? Зачѣмъ необходимо ему искупать свои грѣхи пытками этой праздничной одежды?
А самъ онъ впадалъ по временамъ въ такое мрачное раздумье, что не доносилъ вилки до рта, неистово поводилъ глазами въ разныя стороны, безъ всякой причины начиналъ какъ-то неестественно кашлять, сидѣлъ такъ далеко отъ стола, что ронялъ больше, чѣмъ ѣлъ, дѣлая при этомъ видъ, что ничего не роняетъ, и я почувствовалъ не малое облегченіе, когда наконецъ Гербертъ простился съ нами и ушелъ въ Сити.
У меня не хватило ни здраваго смысла, ни доброты понять, что я былъ самъ во всемъ виноватъ, и что, держи я себя проще съ Джо, и онъ былъ бы проще со мной. Я раздражался, выходилъ изъ терпѣнія и такимъ Образомъ держалъ самъ себя на горячихъ угольяхъ.
— Такъ какъ мы съ вами теперь одни, сэръ, — началъ Джо.
— Джо! — перебилъ я его съ досадой, — какъ тебѣ не грѣшно называть меня сэръ?
Джо мелькомъ взглянулъ на меня, и я прочелъ въ этомъ взглядѣ упрекъ. Какъ ни казался онъ смѣшонъ съ своими воротничками и галстукомъ, въ немъ было — я почувствовалъ это теперь — сознаніе своего достоинства.
— Такъ какъ мы теперь одни, — повторилъ Джо, — и я не имѣю ни намѣренія, ни возможности оставаться здѣсь долго, то и закончу, т. е. начну съ изложенія того, что привело меня къ чести настоящаго свиданія. Потому что, — продолжалъ Джо своимъ прежнимъ добродушнымъ тономъ, — если бъ не желаніе быть вамъ полезнымъ, я бы не имѣлъ чести ѣсть хлѣбъ-соль въ обществѣ и квартирѣ джентльменовъ.
Я такъ боялся встрѣтить опять его укоризненный взглядъ, что не сдѣлалъ никакого замѣчанія по поводу его тона.
— Итакъ, сэръ, — продолжалъ Джо, — вотъ какъ было дѣло. Сижу я намедни у «Трехъ Гребцовъ», Пипъ… (когда въ немъ заговаривала прежняя привязанность ко мнѣ, онъ называлъ меня Пипомъ, а впадая въ вѣжливый тонъ, продолжалъ величать меня «сэръ»). Сижу я, и вдругъ подъѣзжаетъ Пембльчукъ въ своей одноколкѣ. А этотъ человѣкъ, — сказалъ Джо, выбираясь на новую дорогу, — страшно злитъ меня подчасъ; надо вамъ сказать, что онъ распускаетъ сплетни по всему городу, будто онъ былъ другомъ вашего дѣтства, и даже вы сами считаете его товарищемъ вашихъ дѣтскихъ игръ.
— Вздоръ. Ты былъ моимъ товарищемъ, Джо.
— Ну да, Пипъ, надѣюсь, что такъ оно было, — говорилъ Джо, слегка покачивая головой, — хотя теперь это и не имѣетъ значенія, сэръ. — Такъ вотъ, Пипъ, этотъ самый болванъ Пембльчукъ является ко мнѣ къ «Тремъ Гребцамъ» — большую отраду, сэръ, доставляютъ рабочему человѣку трубочка да кружка пивца, если, конечно, не злоупотреблять ими — и говорить: «Джозефъ, миссъ Гевишамъ желаетъ поговорить съ вами».
— Миссъ Гевишамъ, Джо?
— Желаетъ — это были его собственныя слова — поговорить съ вами.
Джо замолчалъ и сидѣлъ, закативъ глаза подъ потолокъ.
— Ну что же, Джо? Пожалуйста, продолжай.
— На другой день, сэръ, — продолжалъ Джо, глядя на меня такъ, какъ будто я сидѣлъ не рядомъ съ нимъ, а по крайней мѣрѣ за версту, — на другой день я, пообчистился и отправился къ миссъ Г.
— Къ миссъ Г., Джо? Къ миссъ Гевишамъ, хочешь ты сказать?
— Я же и говорю, сэръ, — отвѣчалъ Джо такимъ формальнымъ тономъ, какъ будто диктовалъ свое духовное завѣщаніе. — Къ миссъ Г. или иначе Гевишамъ. И она говоритъ мнѣ слѣдующее: «Мистеръ Гарджери, вы въ перепискѣ съ мистеромъ Пипомъ?» Получивъ отъ васъ одно письмо, я могъ отвѣтить: «Да, въ перепискѣ», Когда я вѣнчался съ вашей сестрой, сэръ, я на вопросъ священника отвѣчалъ: «да, желаю» и теперь на вопросъ вашего друга, я тоже отвѣтилъ: «да, въ перепискѣ». — «Въ такомъ случаѣ», — сказала она, — «напишите ему, что Эстелла вернулась домой и желала бы повидаться съ нимъ».
Я чувствовалъ, какъ вспыхнуло мое лицо, когда я взглянулъ на Джо думаю, что это произошло отчасти отъ сознанія, что я принялъ бы Джо гораздо любезнѣе, знай я, съ какой вѣстью онъ явился ко мнѣ.
— Когда я вернулся домой, — продолжалъ Джо, — и попросилъ Бидди сообщить вамъ это извѣстіе, она немножко заартачилась. «Я знаю, — говоритъ, — ему будетъ пріятно услышать объ этомъ отъ васъ; теперь праздники, вамъ хотѣлось его повидать, — поѣзжайте». Ну вотъ и все, сэръ, — заключилъ Джо, вставая. — Желаю вамъ, Пипъ, всего хорошаго и все больше и больше идти въ гору.
— Но развѣ ты уже уходишь, Джо?
— Да, я ухожу, — сказалъ Джо.
— Но вернешься къ обѣду?
— Нѣтъ, не вернусь, — сказалъ Джо.
Наши взгляды встрѣтились, и вся эта холодная вѣжливость съ ея «сэрами» растаяла въ его мужественномъ сердцѣ, когда онъ протянулъ мнѣ руку.
— Пипъ, дорогой мой товарищъ, вся наша жизнь состоитъ изъ такихъ разставаній. Одинъ кузнецъ, другой лудильщикъ, третій золотыхъ дѣлъ мастеръ, четвертый мѣдникъ; волей неволей они должны разойтись, и надо съ этимъ мириться. Если сегодня была чья-нибудь вина, такъ только моя. Ты и я не можемъ быть товарищами въ Лондонѣ и нигдѣ, кромѣ какъ дома, гдѣ все намъ давно знакомо, и гдѣ насъ соединяетъ дружба. Не прими за гордость, что я тебѣ скажу, но я хочу поступать правильно, и ты никогда не увидишь меня больше въ этомъ платьѣ. Я никуда не гожусь въ этомъ платьѣ. Мое настоящее мѣсто въ кузницѣ, въ нашей кухнѣ, на болотахъ. Я покажусь тебѣ вдвое лучше въ моей рабочей курткѣ, съ молотомъ въ рукѣ или даже съ трубкой въ зубахъ. Если тебѣ когда-нибудь захочется повидать меня, и ты придешь и заглянешь въ окошко кузницы и увидишь тамъ кузнеца Джо, за старой наковальней въ его обгорѣломъ передникѣ за старой работой, онъ и на половину не покажется тебѣ такъ плохъ, какъ теперь. Я страшно тупъ, но кажется, я наконецъ зарубилъ себѣ кое-что близкое къ правдѣ. Итакъ, да благословитъ тебя Богъ, дорогой старый Пипъ, старый товарищъ, да благословитъ тебя Богъ!
Да, я не ошибся; въ немъ было достоинство. Когда онъ говорилъ эти слова, его неуклюжая одежда такъ же мало мѣшала ему быть человѣкомъ, какъ помѣшала бы его душѣ подняться къ небесамъ. Онъ нѣжно прикоснулся къ моему лбу и вышелъ. Какъ только я пришелъ немного въ себя, я бросился-за нимъ, обѣгалъ всѣ сосѣднія улицы отыскивая его, но его уже не было.
Глава XXVIII.
правитьМнѣ было ясно, что я долженъ на другой же день ѣхать въ нашъ городъ, и въ первыя минуты раскаянія мнѣ было такъ же ясно, что я долженъ остановиться у Джо:
Но когда я Добылъ себѣ мѣсто въ дилижансѣ и съѣздилъ къ мистеру Покету и обратно, это послѣднее намѣреніе значительно ослабѣло во мнѣ, и я сталъ придумывать разныя оправданія и доводы въ пользу того, чтобъ остановиться въ гостиницѣ «Голубого Вепря». Я стѣснилъ бы Джо, меня не ждали, и моя кровать не была приготовлена; отъ кузницы до миссъ Гевйшамъ было слишкомъ далеко, я могъ опоздать, а она этого не любитъ. Всѣ обманщики въ мірѣ ничто въ сравненіи съ человѣкомъ, который рѣшился обмануть самого себя, и вотъ какими лживыми доводами я убаюкивалъ свою совѣсть. Странная вещь! Принимать въ счастливомъ невѣдѣніи фальшивую полукрону чужой фабрикаціи за настоящую еще понятію, но считать за настоящія деньги сознательно сфабрикованную тобой самимъ фальшивую монету! Какой:нибудь любезный незнакомецъ, подъ предлогомъ аккуратнѣе сложить мои банковые билеты, для вящшей сохранности, прячетъ ихъ въ карманъ и подсовываетъ мнѣ вмѣсто нихъ такую же пачку съ соромъ. Но что значитъ его ловкость въ сравненіи съ моей, когда я самъ подсовываю себѣ собственный соръ и принимаю его за пачку ассигнацій.
Порѣшивъ, что я долженъ остановиться въ гостиницѣ «Голубого Вепря», я сильно задумался надъ другимъ вопросомъ: брать или не брать съ собой моего духа-мстителя. Соблазнительно представить себѣ, какъ этотъ дорого стоющій обжора будетъ красоваться въ своихъ сапогахъ у воротъ «Голубого Вепря»; мысль о томъ, какъ онъ, случайно зайдя въ лавку портного, смутитъ этого непочтительнаго мальчишку Трабба, была даже увлекательна. Но съ другой стороны мальчишка Трабба могъ втереться къ нему въ дружбу и поразсказать ему кое что или чего добраго — вѣдь это былъ такой отчаянный головорѣзъ — могъ осмѣять его на главной улицѣ. Кромѣ того, моя покровительница могла услыхать о немъ и не одобрить меня. Въ виду всего этого я рѣшилъ не брать съ собой мстителя.
Я взялъ себѣ мѣсто въ дилижансѣ, отходившемъ послѣ обѣда, и такъ какъ на дворѣ была зима, то мнѣ предстояло два или три часа ѣхать въ темнотѣ. Дилижансъ выходилъ изъ Кроссъ-Киза ровно въ два часа. Я явился на мѣсто за четверть часа, въ сопровожденіи моего слуги, если прилично такъ назвать человѣка, который неизмѣнно старался служить какъ можно меньше.
Въ тѣ времена каторжниковъ перевозили на понтоны въ дилижансахъ. Я часто слышалъ объ этомъ и раньше и не разъ видѣлъ самъ, какъ они болтали своими закованными ногами, сидя на имперіалѣ, а потому и не удивился, когда Гербертъ, встрѣтивъ меня на почтовомъ дворѣ, сказалъ, что въ нашемъ дилижансѣ везутъ двухъ каторжниковъ; Но у меня была своя, давнишняя причина смущаться при словѣ «каторжникъ».
— Это вѣдь васъ не стѣснитъ, Гендель? — спросилъ Гербертъ.
— Конечно, нѣтъ.
— Мнѣ сейчасъ показалось, какъ будто вы не долюбливаете этотъ народъ.
— Не могу сказать, чтобъ я особенно его любилъ, да полагаю, и вы не были бы довольны такимъ обществомъ, но они не стѣснятъ меня.
— Смотрите, вотъ они, — сказалъ Гербертъ, — выходятъ изъ харчевни. Какая тяжелая и унизительная картина!
Должно быть, они угощали сопровождавшаго ихъ солдата, по крайней мѣрѣ, всѣ трое утирали ротъ рукавами. Каторжники были скованы вмѣстѣ, на ногахъ у нихъ были тоже кандалы, хорошо знакомые мнѣ, какъ и ихъ одежда. У солдата была пара пистолетовъ, а подъ мышкой толстая суковатая дубина, но, повидимому, онъ былъ въ хорошихъ отношеніяхъ съ арестантами и, стоя рядомъ съ ними, наблюдалъ, какъ запрягали лошадей, съ видомъ хозяина очень интересной выставки, которая была еще пока закрыта для публики. Одинъ изъ каторжниковъ былъ значительно выше и плотнѣе своего товарища, но судьба почему то наградила его болѣе короткой и узкой одеждой, что часто случается въ этомъ мірѣ не только между каторжниками, но и между свободными людьми* Его руки и ноги напоминали огромныя цилиндрическія подушки, и, хотя костюмъ сильно его мѣнялъ, я съ перваго же взгляда узналъ его полузакрытый глазъ. Это былъ тотъ самый человѣкъ, котораго я въ одну изъ субботъ встрѣтилъ въ кабачкѣ «Трехъ Веселыхъ Гребцовъ» и который пристрѣлилъ меня тогда изъ своего невидимаго ружья.
Нетрудно было замѣтить, что онъ совершенно не узнавалъ меня, какъ будто мы никогда не встрѣчались. Взглянувъ на меня мелькомъ, онъ видимо плѣнился моей цѣпочкой, потомъ сплюнулъ черезъ плечо и сказалъ, что-то своему товарищу, отчего оба расхохотались и стали смотрѣть въ другую сторону, рѣзко повернувшись и брякнувъ своими наручниками, Огромные номера на ихъ спинахъ, точно на входныхъ дверяхъ, ихъ грубыя, обросшія лица, словно у дикихъ звѣрей, ихъ закованныя ноги, обернутыя ради приличія носовыми платками, всеобщее презрѣніе и стараніе держаться отъ нихъ подальше, — все это, какъ вѣрно замѣтилъ Гербертъ, дѣлало изъ нихъ въ высшей степени тяжелое и унизительное зрѣлище. Но это было еще не самое худшее. Оказалось, что вся задняя часть имперіала занята одной семьей, переѣзжавшей изъ Лондона, и для каторжниковъ оставались только мѣста впереди, за спиной кучера. Господинъ холерическаго темперамента, занявшій четвертое мѣсто на той же скамьѣ, пришелъ отъ этого въ неописанную ярость и сталъ кричать что это чистѣйшее нарушеніе всякихъ правилу — сажать порядочныхъ людей съ такой вредной, позорной и опасной компаніей, что это подло, гнусно, низко и такъ далѣе. Въ это время дилижансъ былъ готовъ, кучеръ торопился, пассажиры стали разсаживаться; подошли и каторжники съ солдатомъ, распространяя вокругъ себя своеобразный смѣшанный запахъ печенаго хлѣба, байки, и пеньки, неразлучный съ присутствіемъ арестанта.
— Напрасно вы гнѣваетесь, сэръ, — убѣждалъ солдатъ сердитаго пассажира; — я самъ сяду рядомъ съ вами, а ихъ посажу за собой. Они не будутъ касаться васъ, сэръ, вы можете даже совсѣмъ ихъ не замѣчать.
— Я тутъ ужъ совсѣмъ не причемъ, — проворчалъ знакомый мнѣ каторжникъ. — Я ѣду не по своей охотѣ и былъ бы очень радъ остаться. Я съ удовольствіемъ уступлю свое мѣсто, если найдется желающій,
— Я тоже, — проговорилъ угрюмо его товарищъ. — Будь моя воля, я не обезпокоилъ бы никого изъ васъ.
Тутъ оба засмѣялись и принялись грызть орѣхи, разбрасывая кругомъ скорлупу. Если бъ я былъ на ихъ мѣстѣ и чувствовалъ, что всѣ меня презираютъ, я бы вѣроятно дѣлалъ то же.
Сердитому джентльмену приходилось или примириться съ этой неожиданной компаніей, или оставаться. Онъ сѣлъ на свое мѣсто, продолжая ворчать, солдатъ усѣлся рядомъ съ нимъ, арестанты тоже влѣзли какъ могли, и мой знакомецъ помѣстился сзади меня, такъ что его дыханіе касалось моихъ волосъ.
— До свиданія, Гендель! — закричалъ мнѣ Гербертъ, когда мы тронулись, и я подумалъ: «Какое счастье, что онъ не называетъ меня Пипомъ».
Я не въ силахъ высказать, съ какой силой ощущалъ я дыханіе каторжника не только въ затылкѣ, но и вдоль всей спины. Ощущеніе было такое, какъ будто къ моему мозгу прикасались какой-нибудь острой разъѣдающей кислотой, и я невольно стискивалъ зубы. Казалось, онъ дышалъ гораздо сильнѣе и громче своего товарища, и я чувствовалъ, какъ одно мое плечо поднималось все выше и выше въ моихъ тщетныхъ усиліяхъ защитить себя отъ этого дыханія.
Погода была страшно сырая, и каторжники проклинали холодъ. Скоро всѣ мы впали въ какое-то оцѣпенѣніе, и когда дилижансъ проѣхалъ харчевню, стоявшую на половинѣ пути, всѣ дремали, клевали носами и молчали. Я тоже задремалъ, раздумывая о томъ, не долженъ ли я возвратить этому человѣку его два фунта стерлинговъ, прежде чѣмъ потеряю его изъ вида, и какъ лучше это сдѣлать.
Качнувшись впередъ, какъ будто собирался нырнуть между лошадьми, я проснулся въ испугѣ и принялся обдумывать тотъ же вопросъ.
Но, очевидно, я продремалъ дольше, чѣмъ думалъ, ибо, хотя я ничего не могъ разобрать въ темнотѣ при мерцающемъ свѣтѣ фонарей дилижанса и падающихъ отъ нихъ тѣней, но холодный влажный вѣтеръ, который дулъ намъ въ лицо, сказалъ мнѣ, что мы подъѣзжаемъ къ нашимъ болотамъ. Каторжники, ища защиты отъ вѣтра за моей спиной и стараясь отогрѣться, пододвинулись ко мнѣ совсѣмъ близко, и первыя слова ихъ разговора, долетѣвшія до меня, относились какъ разъ къ предмету моихъ мыслей.
— Два билета по фунту стерлинговъ, — сказалъ знакомый мнѣ арестантъ.
— Гдѣ же онъ ихъ раздобылъ? — спросилъ другой.
— Почемъ я знаю? — отвѣчалъ первый. — Какъ-нибудь да раздобылъ. Можетъ, пріятели дали.
— Желалъ бы я имѣть ихъ теперь, — замѣтилъ второй арестантъ, проклиная холодъ.
— Кого? Деньги или пріятелей?
— Конечно, деньги. Я бы охотно продалъ всѣхъ своихъ пріятелей за одинъ фунтъ стерлинговъ и счелъ бы такую сдѣлку очень выгодной. Ну, такъ какъ же было дальше?
— А дальше, — продолжалъ мой знакомецъ, — все было сказано и сдѣлано въ полминуты за кучей бревенъ на понтонѣ. Васъ освобождаютъ? — спросилъ онъ. Да, говорю. Не разыщете ли вы того мальчика, что накормилъ меня и не выдалъ, и не передадите ли вы ему эти два билета? Охотно, говорю, и какъ сказалъ, такъ и сдѣлалъ.
— И очень глупо. Я бы лучше самъ ихъ проѣлъ или пропилъ. Онъ, видно, былъ изъ зеленыхъ. И вы говорите, онъ совсѣмъ васъ не зналъ?
— Ни капельки. Мы были изъ различныхъ артелей и съ разныхъ судовъ. Его судили вторично за побѣгъ и закатили на всю жизнь.
— И вы, по совѣсти, только разъ были въ той сторонѣ?
— Только разъ.
— А какъ вы ее находите?
— Самое мерзкое мѣсто. Грязь, туманъ, болота работа, работа, болота, туманъ и грязь.
Оба принялись ругать эту мѣстность и, наконецъ, истощивъ весь свой запасъ отборныхъ словъ, замолчали.
Послѣ этой бесѣды я бы, конечно, немедленно слѣзъ съ дилижанса и скрылся въ ночной темнотѣ, не будь я вполнѣ увѣренъ, что этотъ человѣкъ не подозрѣваетъ, кто я. И въ самомъ дѣлѣ, я не только самъ измѣнился съ годами, но и одѣтъ былъ совсѣмъ иначе, да и обстановка, въ которой онъ меня видѣлъ теперь, была другая, и не было никакой вѣроятности, что онъ узнаетъ меня, если ему не поможетъ случай. Но случай, который свелъ насъ въ дилижансѣ, былъ такъ необычаенъ, что я ежеминутно боялся, какъ бы другой такой же случай не помогъ ему узнать мое имя. Чтобъ избѣжать этого, я рѣшился сойти съ дилижанса, какъ только мы въѣдемъ въ городъ и исполнилъ мое намѣреніе вполнѣ успѣшно. Мой чемоданчикъ стоялъ у меня въ ногахъ, и мнѣ стоило только отстегнуть застежку, чтобъ достать его. Я сбросилъ его на землю и слѣзъ вслѣдъ за нимъ, какъ только блеснулъ первый фонарь на мостовой нашего города. Арестанты поѣхали дальше, и я зналъ, на какомъ мѣстѣ ихъ посадятъ въ лодку. Воображеніе ясно рисовало мнѣ эту лодку съ каторжниками-гребцами, дожидавшуюся ихъ у грязной пристани; я снова слышалъ крикъ «Отчаливайте», обращенный словно къ собакамъ, снова видѣлъ этотъ отверженный Ноевъ ковчегъ, колыхавшійся на черной поверхности рѣки.
Я не могъ бы ясно опредѣлить, чего я боялся: это былъ какой-то смутный безсознательный страхъ, но я никакъ не могъ отъ него отдѣлаться. Подходя къ гостиницѣ, я чувствовалъ, что меня заставляетъ дрожать нѣчто болѣе ужасное, чѣмъ простое опасеніе быть узнаннымъ. Я знаю, что причина моего страха не приняла тогда никакого реальнаго образа, а просто прежній безотчетный дѣтскій ужасъ ожилъ во мнѣ на нѣсколько минуть.
Общая зала въ гостиницѣ «Голубого Вепря» была пуста. Я успѣлъ заказать себѣ обѣдъ и усѣсться за столъ, прежде чѣмъ лакей узналъ меняИзвинившись въ своей забывчивости, онъ спросилъ, не прикажу ли я послать за мистеромъ Пембльчукомъ.
— Нѣтъ, конечно нѣтъ, — отвѣчалъ я.
Лакей (тотъ самый, который явился къ намъ съ выговоромъ отъ приказчиковъ въ тотъ день, когда я поступилъ въ ученики) былъ очень удивленъ и при первомъ удобномъ случаѣ такъ ловко подсунулъ мнѣ старый грязный листокъ мѣстной газеты, что я невольно взялъ его въ руки и прочелъ слѣдующее:
«Наши читатели, слѣдившіе за романическимъ возвышеніемъ въ свѣтѣ молодого сосѣдняго кузнеца (что за богатая, между прочимъ, тема для художественнаго пера нашего согражданина, еще непризнаннаго поэта Туби, плоды музы котораго появляются на столбцахъ нашей газеты), не безъ интереса узнаютъ, что покровителемъ ранней молодости и лучшимъ товарищемъ и другомъ этого юноши былъ нѣкій высокоуважаемый человѣкъ, не вполнѣ чуждый сѣменной и хлѣбной торговлѣ, склады котораго, въ высшей степени удобные и приличные, можно встрѣтить даже за сто миль отъ нашей Главной улицы. Не безъ нѣкотораго чувства самодовольства упоминаемъ мы о томъ, что этотъ Менторъ и виновникъ возвышенія нашего Телемака уроженецъ нашего города. Мѣстные мудрецы, глубокомысленно наморщивъ свои брови, а современныя красавицы, широко раскрывъ свои блестящіе глазки, спросятъ — чѣмъ же замѣчателенъ этотъ Телемакъ? Но вѣдь и Квентинъ Матвисъ былъ простымъ антверпенскимъ кузнецомъ. Verb. Sap».
Я твердо убѣжденъ, что если бъ въ дни моего благосостоянія я отправился на сѣверный полюсъ, то и тамъ услыхалъ бы отъ какого-нибудь кочующаго эскимоса или отъ цивилизованнаго джентльмена, что Пембльчукъ былъ покровителемъ моей юности и виновникомъ моего возвышенія въ свѣтѣ.
Глава XXIX.
правитьНа другой день я всталъ съ пѣтухами. Идти къ миссъ Гевишамъ было еще слишкомъ рано, и я рѣшилъ побродить за городомъ. Я направился, черезъ ту часть города, гдѣ жила миссъ Гевишамъ, и значитъ, въ противоположную сторону отъ нашей деревни, рѣшивъ, что къ Джо я зайду завтра. Я думалъ о моей покровительницѣ, и въ моемъ воображеніи рисовались въ самыхъ радужныхъ краскахъ ея планы насчетъ моей будущности.
Она узаконила Эстеллу, почти усыновила меня и очевидно желала соединить насъ. Она предназначаетъ меня въ роли сказочнаго рыцаря, которому суждено обновить заброшенный домъ, заставить двинуться остановившіеся часы, заставить огонь весело пылать въ остывшихъ каминахъ, смести паутину съ занавѣсей, разогнать кишащихъ всюду гадовъ и, свершивъ всѣ эти блистательные подвиги, жениться на заколдованной принцессѣ. По дорогѣ я остановился противъ дома, чтобы взглянуть на него, на его кирпичная закоптѣлыя стѣны, на его забитыя окна, на зеленый плющъ, который мощно обхватывалъ своими вѣтвями и побѣгами все строеніе до самаго карниза, какъ будто стараясь этими старыми мохнатыми руками прикрыть какую-то дорогую для меня тайну. Разумѣется, душою этой тайны была Эстелла. Но хотя ея образъ безраздѣльно властвовалъ надо мною, хотя мое воображеніе и мои мечты цѣликомъ сосредотачивались на ней, хотя ея вліяніе на мое дѣтство и на мой характеръ было громадно, — я, тѣмъ не менѣе, даже въ это знаменательное утро надѣлялъ ее мысленно только тѣми качествами, которыми она дѣйствительно обладала. Объ этомъ обстоятельствѣ я упоминаю здѣсь потому, что оно можетъ послужить путеводною нитью, ч^обы распутаться въ лабиринтѣ моихъ чувствъ. Я знаю по опыту, что обычное представленіе о влюбленныхъ не всегда справедливо. По отношенію ко мнѣ сущая истина въ томъ, что когда я полюбилъ Эстеллу любовью взрослаго человѣка, я полюбилъ ее потому, что не могъ противиться своему чувству. Весьма и весьма часто, если не постоянно, я сознавалъ, къ великому моему огорченію, что люблю ее безъ всякой надежды, безъ счастья, наперекоръ всему, что, казалось бы, могло меня образумить. Прекрасно понимая все это, я не могъ меньше любить ее на этомъ основаніи, и подобное сознаніе столько же способно было охладить меня, какъ если бы я серьезно считалъ Эстеллу верхомъ совершенства во всѣхъ отношеніяхъ.
Я старался такъ разсчитать время, чтобы подойти къ калиткѣ въ тотъ же самый урочный часъ, въ какой я приходилъ сюда прежде. Позвонивъ дрожащею рукою, я сталъ къ калиткѣ спиною и старался собраться съ духомъ и успокоиться.
Я слышалъ, какъ отворилась боковая дверь, слышалъ, какъ кто-то шелъ черезъ дворъ; но я сдѣлалъ видъ, что ничего не слышу, даже когда калитка отворилась на ржавыхъ петляхъ.
Наконецъ, кто-то коснулся моего плеча, я вздрогнулъ и обернулся. Я смутился еще болѣе, очутившись лицомъ къ лицу съ человѣкомъ, одѣтымъ во все темное. Его я менѣе всего ожидалъ встрѣтить здѣсь привратникомъ дома миссъ Гевишамъ.
— Орликъ!
— Ахъ!.. Какъ видите… Въ судьбѣ людей бываютъ перемѣны поудивительнѣе, чѣмъ въ вашей. Войдите же, войдите! Мнѣ приказано не оставлять калитки открытой.
Я вошелъ. Онъ захлопнулъ калитку, заперъ на замокъ и вынулъ ключъ.
— Да, — сказалъ онъ, пройдя нѣсколько шаговъ впереди меня и разомъ обернувшись ко мнѣ — это я.
— Какъ вы сюда попали?
— Пришелъ на своихъ на двоихъ, а пожитки привезъ на телѣжкѣ.
— Такъ вы сюда водворились уже со всѣмъ своимъ добромъ?
— Конечно, не со зломъ! по крайней мѣрѣ я такъ полагаю.
Въ этомъ я далеко не былъ увѣренъ, но у меня было довольно времени подумать надъ отвѣтомъ, пока онъ медленно поднялъ сбои опущенные до того времени глаза и своимъ испытующимъ взглядомъ сталъ разглядывать меня съ головы до ногъ.
— Такъ вы бросили кузницу? — сказалъ я.
— Развѣ вамъ здѣсь что-нибудь напоминаетъ кузницу? — отвѣчалъ Орликъ, презрительно озираясь кругомъ. — Ну, пускай здѣсь будетъ кузница, коли вамъ такъ нравится.
Я спросилъ у него, когда онъ оставилъ кузницу Гарджери.
— Тутъ одинъ день такъ похожъ на другой, — отвѣчалъ онъ, — что мудрено сказать это. Я сюда поступилъ во всякомъ случаѣ вскорѣ послѣ вашего отъѣзда.
— Это-то, пожалуй, я и самъ сказалъ бы вамъ, Орликъ.
— А! — сказалъ онъ сухо, — не даромъ вѣдь я считалъ васъ ученымъ.
Между тѣмъ мы подошли къ дому, и я замѣтилъ, что онъ расположился въ ближайшей къ боковой двери комнатѣ, окно которой выходило на дворъ. Она напоминала въ малыхъ размѣрахъ такъ называемыя «ложи», въ которыхъ обыкновенно ютятся парижскіе привратники. Нѣсколько ключей висѣло на стѣнѣ; онъ туда же повѣсилъ ключъ отъ калитки. Его кровать, прикрытая рванымъ одѣяломъ, помѣщалась въ глубинѣ, комнаты, въ небольшой нишѣ. Вся обстановка имѣла нечистоплотный, унылый и какой-то сонливый видъ, а комната казалась клѣткой сурка. Самъ Орликъ, съ угрюмымъ и суровымъ видомъ стоявшій въ темномъ углу у окна, казался тѣмъ самымъ суркомъ въ человѣческомъ образѣ, для котораго сдѣлана клѣтка, — и это было близко къ истинѣ.
— Я никогда не видалъ этой коморки, — сказалъ я, — и прежде здѣсь не было привратника.
— Не было, — отвѣчалъ онъ, — до тѣхъ поръ, пока не оказалось, что двери недостаточно охраняютъ домъ и пока не стали находить такого положенія опаснымъ, такъ какъ говорятъ, что здѣсь стали шляться каторжники и много всякой швали изъ босой команды. Тогда меня рекомендовали на это мѣсто, какъ человѣка, который, если ужъ возьмется за это, такъ всякому сумѣетъ свернуть шею — и я взялъ мѣсто. Это полегче, чѣмъ ворочать мѣхами да барабанить молотомъ. Дѣло сдѣлано и ладно!..
Мой взглядъ упалъ на ружье въ мѣдной оправѣ, висѣвшее надъ каминомъ, и онъ замѣтилъ это.
— Ну, — спросилъ я, не желая болѣе продолжать разговора, — можно мнѣ пойти къ миссъ Гевишамъ?
— Провались я на этомъ мѣстѣ, не знаю, — сказалъ онъ потянувшись и встряхиваясь. — Мои свѣдѣнія не простираются такъ далеко. Я ударю молоткомъ по колоколу, а вы ступайте по коридору, пока не встрѣтите кого-нибудь.
— Я думаю, меня ждутъ?
— Лопни мои глаза, — ничего не знаю, — сказалъ онъ.
Тогда я пошелъ по длинному коридору, по которому я бѣгалъ когда-то въ своихъ большихъ сапожищахъ, а онъ ударилъ въ колоколъ. Звукъ колокола не успѣлъ еще замереть въ коридорѣ, какъ я увидѣлъ Сару Покетъ, пожелтѣвшую и позеленѣвшую по моей милости.
— О, это вы, мистеръ Пипъ! — воскликнула она.
— Своего собственной персоной, мистрисъ Покетъ. Съ удовольствіемъ могу сообщить вамъ, что мистеръ Покетъ со своими семействомъ совершенно здоровъ.
— Поумнѣли ли они хоть чуточку? — сказала Сарра, печально качая головой. — Лучше бы имъ побольше ума, чѣмъ здоровья. О, Матью, Матью!.. Вы знаете дорогу, сэръ?
— Приблизительно. Вѣдь мнѣ не разъ случалось карабкаться по этой лѣстницѣ впотьмахъ.
Я теперь взошелъ по ней въ гораздо болѣе легкихъ сапогахъ, чѣмъ въ тѣ времена, и постучался въ дверь миссъ Гевишамъ совершенно такъ, какъ привыкъ это дѣлать раньше.
— Это стучится Пипъ, — отозвалась она сейчасъ же; — войди, Пипъ.
Она сидѣла въ своемъ креслѣ у стараго стола, въ томъ же старомъ платьѣ, скрестивъ на костылѣ руки, опираясь на нихъ подбородкомъ и глядя въ огонь. Около нея стоялъ ненадѣванный бѣлый башмакъ, а наклонившись надъ нимъ и какъ бы разсматривая его, сидѣла изящная леди, которой я никогда не видалъ раньше.
— Войди, Пипъ, — продолжала бормотать миссъ Гевишамъ, не отрывая глазъ отъ огня. — Войди, Пипъ! Какъ ты поживаешь, Пипъ? Ты цѣлуешь мою руку, будто я королева? Э! Ну?
Она вдругъ взглянула на меня, едва поднявъ свои глаза, и повторила полу-шутя, полу-сердито.
— Ну?
— Мнѣ говорили, миссъ Гевишамъ, — сказалъ я, немного смущаясь, — что вы выразили желаніе повидать меня, и я тотчасъ явился.
— Ну?
Леди, которой, какъ мнѣ казалось, я никогда не видалъ раньше, подняла глаза и смѣло взглянула на меня. Тогда я увидалъ, что это глаза Эстеллы. Но она такъ измѣнилась, такъ похорошѣла, такъ развилась и такъ ушла впередъ во всѣхъ отношеніяхъ, что мнѣ казалось, что я-то въ сравненіи съ нею не подвинулся ни на шагъ. Глядя на нее, я вновь казался себѣ неотесанымъ, простымъ мальчишкой. Я почувствовалъ, какое громадное разстояніе раздѣляло насъ и какъ недостижима была она для меня.
Она протянула мнѣ руку. Я пробормоталъ что-то о томъ удовольствіи, какое доставляетъ мнѣ это свиданіе съ нею, и что я очень, очень долго ждалъ его.
— Что Пипъ, сильно она по твоему измѣнилась? — спросила миссъ Гевишамъ, бросивъ на меня быстрый взглядъ и стуча своимъ костылемъ по стулу, стоявшему между нами, какъ бы въ видѣ приглашенія сѣсть на него.
— Когда я вошелъ, миссъ Гевишамъ, я совершенно не узналъ Эстеллы. Но теперь я узнаю и въ лицѣ, и въ фигурѣ, и во всемъ прежнюю…
— Что? Ужъ не хочешь ли ты сказать прежнюю Эстеллу, — прервала меня миссъ Гевишамъ. — Она была горда, высокомѣрна; ты держался отъ нея подальше, помнишь?
Я отвѣчалъ въ смущеніи, что это было очень давно, что я тогда былъ глупъ, и тому подобное. Эстелла улыбалась совершенно покойно и сказала, что, по ея мнѣнію, я тогда былъ совершенно правъ и что она не могла быть особенно привлекательной.
— А онъ… измѣнился онъ? — опросила миссъ Гевишамъ, играя локонами Эстеллы.
Эстелла засмѣялась, взяла башмакъ, посмотрѣла на него, потомъ на меня, снова засмѣялась и поставила башмакъ на полъ.
Она обращалась со мною все еще, какъ съ мальчикомъ, но уже съ нѣкоторымъ кокетствомъ.
Фантастическая обстановка комнаты, въ которой мы сидѣли, невольно пробуждала въ душѣ былыя, не совсѣмъ обыкновенныя впечатлѣнія. Я узналъ, что Эстелла пріѣхала изъ Франціи и отправляется въ Лондонъ. Она была такъ же горда и своенравна, какъ прежде, но эти недостатки почти стушевались передъ ея необычайной, просто сверхъестественной красотой, и мнѣ казалось, что ея красота и гордость составляютъ нѣчто нераздѣльное.
Я не могъ отдѣлить ея образа отъ своего жалкаго безпокойнаго стремленія къ богатству и къ внѣшнему лоску, такъ смущавшаго мое дѣтство, отъ всѣхъ этихъ скверныхъ, мелочныхъ чувствъ и побужденій, — когда я началъ стыдиться нашего бѣднаго дома и Джо, — отъ своихъ грезъ, — когда мнѣ, бывало, казалось, что я вижу ея лицо въ пламени кузнечнаго горна, что она глядитъ на меня, появляясь въ искрахъ, летѣвшихъ — во время ковки отъ раскаленнаго желѣза, и опять исчезаетъ въ ночной тьмѣ… Однимъ словомъ, ея образъ, какъ въ прошломъ, такъ и въ настоящемъ, былъ нераздѣльно слитъ съ самыми глубокими тайниками моей внутренней жизни.
Было рѣшено, что весь день я проведу у миссъ Гевишамъ, вечеромъ вернусь въ гостиницу, а завтра уѣду въ Лондонъ. Поговоривъ съ нами еще нѣсколько времени, миссъ Гевишамъ отправила меня съ Эстеллой погулять въ заброшенный садъ. Эстелла мнѣ сказала, когда мы входили туда, что я долженъ буду попрежнему покатать миссъ Гевишамъ въ креслѣ.
Мы съ Эстеллой вошли въ садъ тою самою калиткой, у которой я встрѣтился съ «блѣднымъ молодымъ человѣкомъ», т. е. съ Гербертомъ. Я волновался .. Я обожалъ Эстеллу до послѣдней оборки ея платья включительно. Она была совершенно равнодушна и конечно не питала никакихъ чувствъ къ фалдамъ моего сюртука.
Когда мы подошли къ мѣсту сраженія, она остановилась и сказала:
— Я была, должно быть, страннымъ маленькимъ созданіемъ, когда спряталась тутъ и смотрѣла, какъ вы тогда дрались; но тогда это меня очень забавляло.
— Вы тогда меня хорошо вознаградили.
— Право? — отвѣчала она холодно, какъ будто объ этомъ не стоило и вспоминать. — Я помню, что я тогда была далеко не благосклонна къ вашему противнику; я злилась на него, зачѣмъ привели его сюда, чтобы я непремѣнно скучала съ нимъ.
— Мы съ нимъ теперь большіе друзья, — сказалъ я ей.
— Да, я вспомнила, — вѣдь вы учитесь, кажется, у его отца?
— Да.
На послѣдній вопросъ я отвѣтилъ утвердительно безъ особой охоты, такъ какъ это значило признать себя школьникомъ, а она и безъ того обращалась со мной, какъ съ мальчишкой,
— Съ перемѣной въ вашемъ положеніи вы перемѣнили вѣрно и своихъ знакомыхъ? — сказала Эстелла.
— Конечно, — отвѣчалъ я.
— Такъ и слѣдовало, — прибавила она высокомѣрнымъ тономъ, — прежняя ваша компанія теперь не годится для васъ.
Долженъ сознаться, что послѣ разговора съ нею я не особенно стремился повидаться съ Джо, а послѣднее ея замѣчаніе окончательно отбило у меня къ этому всякую охоту.
— Въ то время вы не имѣли никакого представленія объ ожидавшемъ васъ благополучіи? — спросила Эстелла.
— Ни малѣйшаго.
Идя рядомъ съ нею, я отчетливо сознавалъ, какой рѣзкій контрастъ представляли мы: она шла съ видомъ полнаго превосходства, а я — какъ наивный и послушный мальчишка. Это огорчало бы меня еще болѣе, если бы я не сознавалъ, что, несмотря на кажущееся разстояніе, я близокъ къ ней и предназначенъ для нея.
Садъ настолько заросъ, что гулять въ немъ было не легко, и, пройдясь по немъ раза два или три, мы пошли на дворъ къ пивоварнѣ. Я указалъ ей мѣсто, гдѣ она расхаживала по бочкамъ въ первый день нашего знакомства, и она сказала безучастно и разсѣянно: «Правда?» Я напомнилъ ей, въ какую дверь она вынесла мнѣ тогда пива и мяса, и она отвѣчала «Не помню, право».
— А помните, какъ я плакалъ изъ за васъ? — спросилъ я.
— Нѣтъ, — отвѣчала она, отрицательно качая головой, и обвела глазами дворъ.
Я внутренно готовъ былъ вновь пролить слезы изъ-за ея забывчивости и полнаго равнодушія ко мнѣ, — и эти внутреннія слезы, право, горше всякихъ другихъ.
— Вы сами знаете, — сказала Эстелла съ такимъ убійственно-снисходительнымъ видомъ, какой умѣютъ напускать на себя только восхитительныя и красивыя женщины, — что у меня нѣтъ сердца… Можетъ быть, это имѣетъ какое-нибудь отношеніе къ моей памяти.
Я принялся бормотать что-то о томъ, что я беру на себя смѣлость сомнѣваться въ справедливости ея словъ, что, напротивъ, невозможно представить себѣ, чтобы у такой красавицы не было бы сердца…
— О! У меня, конечно, есть сердце, которое можно пронзить кинжаломъ, прострѣлить, — сказала Эстелла. — Я умру, конечно, когда оно перестанетъ биться; но вы знаете, что я хотѣла сказать: въ моемъ сердцѣ нѣтъ мѣста симпатіи, нѣжности и тому подобнымъ глупостямъ.
Я не знаю, что такъ поразило меня въ ней, когда она внимательно смотрѣла на меня, стоя неподвижно рядомъ со мною. Было ли это нѣчто такое, что такъ поражало меня въ миссъ Гевишамъ? Да, въ ея взглядѣ, въ ея жестахъ было что-то слегка напоминавшее миссъ Гевишамъ. Это было какое-то неуловимое сходство, которое является между дѣтьми и взрослыми, если они долго совмѣстно живутъ въ уединеніи, — сходство въ движеніяхъ, въ выраженіи лица, хотя бы самыя лица ребенка и взрослаго не имѣли между собою ничего общаго. Въ самомъ лицѣ Эстеллы я не могъ уловить никакого сходства съ миссъ Гевишамъ. Я снова сталъ разглядывать ее; она тоже смотрѣла на меня, но теперь я не могъ уже уловить поразившаго меня выраженія.
Что же это было такое?
— Я говорю серьезно, — сказала Эстелла, — и лицо ея стало строго, хотя брови не шевельнулись, и лобъ оставался совершенно гладкимъ. — Если намъ суждено часто встрѣчаться, то вамъ лучше разъ навсегда освоиться съ этой мыслью. Нѣтъ, — прервала она меня повелительнымъ жестомъ, лишь только я попытался открыть ротъ, — я ни къ кому не питаю особой нѣжности, я даже не имѣю понятія о подобныхъ чувствахъ.
Минуту спустя — мы пошли въ заброшенную пивоварню. Она указала мнѣ рукою на галлерею верхняго этажа, гдѣ я ее видѣлъ въ первый день нашего знакомства, и сказала, что помнитъ, какъ взобралась туда и глядѣла оттуда на мое отчаяніе. Глядя на ея вытянутую бѣлую руку, я невольно опять пораженъ былъ тѣмъ же неуловимымъ сходствомъ. Я невольно затрепеталъ. Она положила свою руку мнѣ на плечо, — и иллюзія опять исчезла.
Что же это было такое?
— Что съ вами? — сказала Эстелла, — вы испугались?
— Испугался бы, если бъ вѣрилъ, что вы мнѣ говорили правду, — отвѣчалъ я, чтобы какъ-нибудь уклониться отъ прямого отвѣта.
— Такъ вы не вѣрите? Что жъ, я по крайней мѣрѣ предупредила васъ. Миссъ Гевишамъ уже ждетъ, чтобы вы вернулись къ прежнимъ своимъ обязанностямъ, но, я думаю, въ этомъ нѣтъ надобности. Пройдемся еще разокъ по саду, а тогда ужъ вы пойдете къ миссъ Гевишамъ. Идемте! Не стоитъ сокрушаться о моемъ жестокосердіи. Сегодня вы будете моимъ пажемъ, дайте я обопрусь о ваше плечо.
Ея роскошное платье волочилось по землѣ, она находу подобрала его одной рукой, а другою слегка оперлась на мое плечо. Мы еще два или три раза прошлись по заброшенному саду, а мнѣ казалось, что онъ пестрѣлъ чудными цвѣтами. Если бы желтовато-зеленый бурьянъ, лѣпившійся по трещинамъ старой стѣны, былъ самымъ лучшимъ цвѣткомъ въ мірѣ, то и тогда я не сохранилъ бы о немъ болѣе благодарнаго воспоминанія.
Разница въ лѣтахъ между нами была не такъ велика, чтобы раздѣлить насъ: мы были почти однихъ лѣтъ, хотя она и казалась старше меня; но ея красота, дѣлавшая ее въ моихъ глазахъ недоступной, смущала мое счастье, хотя я въ глубинѣ души былъ увѣренъ, что наша покровительница предназначала насъ другъ для друга. Бѣдный мальчикъ!
Наконецъ, мы вошли въ домъ; меня ожидала совершенно неожиданная новость: мой опекунъ пріѣзжалъ къ миссъ Гевишамъ по дѣламъ и долженъ вернуться къ обѣду.
Между тѣмъ въ наше отсутствіе были зажжены старые канделябры, и миссъ Гевишамъ поджидай меня въ своемъ креслѣ.
Когда мы начали наше обычное въ былое время катанье между памятниками брачнаго торжества, мнѣ казалось, что вмѣстѣ съ кресломъ я самъ ухожу въ область минувшаго. Но среди этой погребальной обстановки, радомъ съ живымъ мертвецомъ, пристально глядѣвшимъ на нее со своего кресла, Эстелла казалась еще краше, еще восхитительнѣе, — и я былъ совсѣмъ очарованъ.
Время летѣло, наступилъ обѣденный часъ, — и Эстелла пошла переодѣться къ обѣду. Мы остановились у середины длиннаго стола, и миссъ Гевишамъ вытянула свою костлявую руку и положила ее на пожелтѣвшую скатерть. Эстелла, уходя, обернулась, взглянула на насъ черезъ плечо, и миссъ Гевишамъ послала ей страстный воздушный поцѣлуй, въ которомъ было что-то зловѣщее.
Лишь только Эстелла вышла, и мы остались вдвоемъ, миссъ Гевишамъ обернулась ко мнѣ и тихо сказала:
— Вѣдь красавица? Какъ граціозна, какъ воспитана! Ты вѣдь восхищаешься ею?
— Всѣ должны восхищаться ею, миссъ Гевишамъ!
Она, продолжая лежать въ креслѣ, обхватила
рукой мою шею и притянула меня къ себѣ.
— Люби ее!.. Люби! Люби!.. Какъ она къ тебѣ относится?
Прежде чѣмъ я собрался отвѣтить на этотъ щекотливый вопросъ, она опять повторила.
— Люби!.. Люби ее!.. Все равно, сочувствуетъ ли она тебѣ, или нѣтъ. Какъ бы ни терзала она твоего сердца, — а со временемъ она станетъ поопытнѣй и поумнѣй, — все-таки ты люби ее, люби, люби!
Никогда я не видалъ, чтобы кто-нибудь говорилъ съ большею страстью. Я чувствовалъ, что, по мѣрѣ того, какъ она воодушевлялась, мою шею все крѣпче и крѣпче сжимали ея костлявыя руки.
— Слушай, Пипъ! Я ее взяла къ себѣ, узаконила, воспитала, чтобы ее любили. Люби же ее I..
Она слишкомъ часто повторяла слово: «люби», чтобы можно было не понять смысла ея рѣчи. Но если бы это слово, вмѣсто любви, призывало къ ненависти, къ-отчаянію, къ мщенію или сулило мучительную смерть, то и тогда оно врядъ ли въ ея устахъ болѣе, чѣмъ теперь, походило бы на проклятіе.
— Я тебѣ скажу, — продолжала она бормотать страстнымъ шопотомъ, — что такое истинная любовь. Это слѣпая преданность, полное самоотрицаніе и подчиненіе, довѣріе — вопреки очевидности, вѣра, способная бороться съ цѣлымъ міромъ; это беззавѣтное посвященіе всѣхъ силъ души и сердца любимому существу! Я сама такъ любила!
Дикій крикъ вырвался изъ ея груди, когда она произнесла эти слова. Она вскочила съ кресла и судорожно бросилась впередъ въ своемъ развѣвающемся, какъ саванъ, платьѣ, а я удерживалъ ее за талью, такъ какъ мнѣ казалось, что она способна теперь на смерть расшибиться о стѣну.
Все это произошло въ нѣсколько секундъ.
Усаживая ее въ кресло, я почувствовалъ хорошо знакомый мнѣ запахъ и, обернувшись, увидѣлъ своего опекуна.
Онъ всегда употреблялъ, — я, кажется, забылъ упомянуть объ этомъ, — роскошные фуляровые носовые платки громадныхъ размѣровъ, которые были для него не безполезны при исполненіи имъ своихъ профессіональныхъ обязанностей. Мнѣ случалось видѣть, въ какой священный трепетъ повергалъ онъ кліентовъ и свидѣтелей, когда торжественно развертывалъ передъ ними свой платокъ съ такимъ видомъ, какъ будто сейчасъ вотъ онъ высморкается, а потомъ вдругъ застывалъ неподвижно, вполнѣ увѣренный, что ему недолго ждать, чтобы высморкаться уже тогда, когда кліентъ или свидѣтель окончательно собьется. Смущенный кліентъ или свидѣтель тоже застывалъ обыкновенно, что собственно и требовалось. Въ этотъ моментъ онъ держалъ въ рукахъ свой знаменитый носовой платокъ.
Замѣтивъ мой взглядъ, онъ торжественно произнесъ послѣ короткой паузы:
— Да, это удивительно! — и высморкался съ поразительнымъ эффектомъ.
Миссъ Гевишамъ замѣтила его въ одно время со мною. Какъ и всѣ, она боялась его. Ола старалась по возможности успокоиться и пробормотала, что онъ аккуратенъ, какъ всегда.
— Какъ всегда, — отвѣчалъ онъ, подходя ко мнѣ. — Какъ дѣла, Пипъ? Не прокатить ли васъ, миссъ Гевишамъ? Такъ вы здѣсь, Пипъ?
Я ему сказалъ, когда пріѣхалъ сюда, сказалъ, что миссъ Гевишамъ выразила желаніе, чтобы я повидался съ Эстеллой, на что онъ отвѣтилъ:
— О, она восхитительная особа!
Затѣмъ онъ одною рукою покатилъ передъ собою миссъ Гевишамъ въ ея креслѣ, а другую засунулъ въ карманъ своихъ брюкъ съ такимъ видомъ, какъ будто тамъ было цѣлое хранилище тайнъ.
— А сколько уже разъ, Пипъ, вы видѣли Эстеллу? — сказалъ онъ останавливаясь.
— Сколько разъ?..
— Да, именно. Десять тысячъ разъ?
— О, — нѣтъ, не столько…
— Ну, два раза?
— Джаггерсъі — прервала его миссъ Гевишамъ, чѣмъ несказанно облегчила меня, — оставьте въ покоѣ моего Пипа и ступайте съ нимъ внизъ обѣдать.
Онъ повиновался, и мы вмѣстѣ сошли съ лѣстницы. Когда мы шли черезъ -дворъ, чтобы попасть во флигель, онъ спросилъ меня, сколько разъ видѣлъ я, какъ миссъ Гевишамъ ѣстъ и пьетъ, по обыкновенію предоставляя мнѣ выборъ между однимъ разомъ и сотнею.
Я подумалъ и отвѣчалъ:
— Ни разу.
— И не увидите, — сказалъ онъ, сопровождая свои слова какою-то особенной улыбкой, Она не желаетъ, чтобы кто-либо видѣлъ это, съ тѣхъ поръ какъ начала жить такимъ образомъ. Она бродитъ по ночамъ по дому и перекусываетъ тѣмъ, что попадется подъ руку.
— Позвольте, сэръ, задать вамъ одинъ вопросъ?
— Спрашивайте, — сказалъ онъ, — только я могу вамъ и не отвѣтить. Въ чемъ же дѣло?
— Фамилія Эстеллы — Гевишамъ, или?
Я не зналъ, какъ спросить его.
— Или что?
— Она — Гевишамъ?
— Да, Гевишамъ.
Между тѣмъ мы вошли въ столовую, гдѣ ожидала насъ Эстелла и Сара Покетъ. Мистеръ Джаггерсъ сѣлъ на предсѣдательское мѣсто, а Эстелла расположилась противъ него. Мы прекрасно пообѣдали, и намъ прислуживала женщина, которой я никогда не видѣлъ здѣсь, но которая, какъ я зналъ, давно служила въ этомъ таинственномъ домѣ. Послѣ обѣда передъ опекуномъ появилась бутылка стараго портвейна, въ которомъ онъ очевидно понималъ толкъ, — и дамы удалились. Въ этомъ домѣ мистеръ Джаггерсъ своею сдержанностью положительно превосходилъ самого себя. Во все время обѣда онъ упорно глядѣлъ въ свою тарелку и только разъ взглянулъ на Эстеллу. Когда она заговаривала съ нимъ, онъ внимательно слушалъ и отвѣчалъ, но не смотрѣлъ на нее; я по крайней мѣрѣ не замѣтилъ этого. Она, напротивъ, всматривалась въ него съ интересомъ и любопытствомъ и, пожалуй, съ нѣкоторымъ недовѣріемъ; онъ же, казалось, и не замѣчалъ этого. Все время онъ какъ будто нарочно заставлялъ миссъ Покетъ еще болѣе зеленѣть и желтѣть, постоянно касаясь въ разговорѣ моихъ плановъ на будущее, но и тутъ онъ совершенно невозмутимо дѣлалъ видъ, что старается выпытать все, касавшееся меня, и дѣйствительно выпытывалъ.
Когда мы остались вдвоемъ, мой опекунъ принялъ такой непроницаемый видъ, какъ будто владѣлъ тайнами всего міра. Мнѣ было не по себѣ. Положительно, не имѣя подъ руками ничего лучшаго, онъ подвергалъ перекрестному допросу даже вино: онъ разсматривалъ его на свѣтъ, отхлебывалъ, смаковалъ, глоталъ, ставилъ рюмку на столъ, опять разглядывалъ, нюхалъ, пробовалъ, пилъ, наливалъ новую рюмку, словомъ, производилъ настоящее слѣдствіе, и я чувствовалъ такое безпокойство, какъ будто вино могло сообщить ему про меня что-нибудь нехорошее. Раза два или три я готовъ былъ попытаться возобновить бесѣду, но, какъ только онъ замѣчалъ мои потуги къ разговору, онъ съ такимъ видомъ смотрѣлъ на меня, продолжая смаковать во рту вино, какъ будто давалъ мнѣ понять, что безполезно говорить съ нимъ, такъ какъ все равно онъ не можетъ отвѣчать.
Миссъ Покетъ, я думаю, чувствовала, что при видѣ меня она способна взбѣситься, пожалуй, даже изорвать въ клочки свой удивительный чепецъ изъ кисейныхъ лоскутьевъ или усѣять полъ своими волосами, которые впрочемъ выросли не на ея головѣ. Поэтому Она не явилась, когда мы собрались въ комнатѣ миссъ Гевишамъ поиграть въ вистъ. Между тѣмъ миссъ Гевишамъ успѣла довольно причудливо убрать Эстеллу: у нея на рукахъ, на груди и въ волосахъ блестѣли лучшія драгоцѣнныя бездѣлушки съ туалета миссъ Гевишамъ. Я замѣтилъ, что даже мой опекунъ, который смотрѣлъ на нее изъ подъ своихъ нависшихъ бровей, немного поднялъ глаза, когда засіяла передъ нимъ эта чудная красота во всемъ своемъ ослѣпительномъ блескѣ.
Я не стану распространяться о томъ, съ какимъ видомъ мистеръ Джаггерсъ приберегалъ во время игры мелкихъ козырей и потомъ билъ ими нашихъ тузовъ и королей. Я былъ убѣжденъ, что онъ смотритъ на насъ, какъ на трехъ наивныхъ и жалкихъ созданій, которыхъ онъ давно знаетъ насквозь. Болѣе всего я страдалъ отъ того, что присутствіе такой холодной и разсудительной особы совсѣмъ не отвѣчало чувствамъ, какія я питалъ къ Эстеллѣ. Я страдалъ не отъ сознанія, что никогда не рѣшусь заговорить съ нимъ о ней, не отъ сознанія, что вотъ онъ сейчасъ передъ ней можетъ заскрипѣть своими сапогами — и это будетъ невыносимо, но меня мучило, что онъ съ своей разсудительностью и я со своею любовью сидимъ тутъ вмѣстѣ.
Игра затянулась до девяти часовъ. Мы условились, что я буду предупрежденъ о пріѣздѣ Эстеллы въ Лондонъ и встрѣчу ее у дилижанса. Я простился съ нею, пожалъ ей руку, и мы разстались.
Мой опекунъ занималъ въ гостиницѣ "Голубого Вепря « номеръ рядомъ съ моимъ. До глубокой ночи въ моихъ ушахъ раздавались слова миссъ Гевишамъ: „Люби ее, люби, люби!“ Я измѣнилъ ихъ по своему и повторялъ сотни разъ своей подушкѣ: „Я люблю ее, люблю, люблю!“ Затѣмъ я вспылаль благодарностью къ миссъ Гевишамъ за то, что она предназначила меня для Эстеллы, — меня, такъ недавно еще бывшаго простымъ мальчишкой-молотобойщикомъ. Потомъ я со страхомъ началъ думать, что Эстелла далеко не такъ относится къ своей судьбѣ, какъ я. Когда же она станетъ думать иначе? Когда же удастся мнѣ пробудить ея спящее сердце?
Великій Боже! я считалъ свои чувства возвышенными и благородными, а не подумалъ о томъ, какъ мелко и низко было избѣгать Джо только потому, что она презирала и не могла не презирать его. Только день тому назадъ Джо вызвалъ слезы на моихъ глазахъ… Скоро онѣ высохли!.. Да проститъ мнѣ Богъ!.. Слишкомъ скоро высохли онѣ!..
Глава XXX.
правитьОдѣваясь утромъ въ гостиницѣ „Голубого Вепря“, я, по зрѣломъ размышленіи, рѣшился разсказать своему опекуну, что по моему мнѣнію Орликъ врядъ ли способенъ оправдать оказываемое ему довѣріе и едва ли былъ подходящимъ человѣкомъ для занимаемой имъ въ домѣ миссъ Гевишамъ должности.
— Я не сомнѣвался, Пипъ, что онъ человѣкъ не подходящій, — сказалъ мой опекунъ, какъ будто мое сообщеніе вовсе не было для него новостью. — Всегда вѣдь неподходящій народъ нанимаютъ на должности, на которыхъ нужны вѣрные люди.
Казалось, его даже обрадовало открытіе, что въ данномъ случаѣ подобную должность не занималъ въ видѣ исключенія вѣрный человѣкъ, по крайней мѣрѣ онъ, повидимому, былъ вполнѣ удовлетворенъ тѣмъ, что я могъ сообщить про Орлика.
— Прекрасно, Пипъ, — сказалъ онъ, когда я смолкъ, — я распоряжусь, чтобы нашего пріятеля моментально разсчитали.
Нѣсколько смущенный такою рѣшительностью, я осмѣлился заявить, что, по моему мнѣнію, слѣдовало бы немного повременить съ разсчетомъ, и не скрылъ, что съ нашимъ пріятелемъ не такъ-то легко можно будетъ поладить.
— Ладно! — сказалъ мой опекунъ, величественно разворачивая свой носовой платокъ, хотѣлъ бы я посмотрѣть, какъ онъ не станетъ ладить со мною!
Такъ какъ мы должны были въ полдень отправиться въ Лондонъ въ одномъ дилижансѣ, и такъ какъ за завтракомъ я почти не могъ держать чашки отъ страха, что вотъ-вотъ нагрянетъ Пембльчукъ, — то я при первомъ удобномъ случаѣ заявилъ моему опекуну, что я хочу прогуляться и пойду впередъ по лондонской дорогѣ, пока мистеръ Джаггерсъ окончитъ свои дѣла, если онъ будетъ любезенъ предупредить кондуктора, что я займу свое мѣсто, когда дилижансъ меня догонитъ. Такимъ образомъ я могъ скрыться изъ „Голубого Вепря“ сейчасъ же послѣ завтрака. Давъ мили двѣ крюку по полямъ, чтобы обойти благополучно домъ Пембльчука, я вышелъ на главную улицу и чувствовалъ себя въ относительной безопасности, не попавшись въ эту ловушку.
Большое удовольствіе доставляла мнѣ прогулка по нашему старому, тихому городу, и не могу сказать, что бы мнѣ было непріятно, когда я замѣчалъ, что меня узнали и съ любопытствомъ оглядывали. Чтобы взглянуть на меня поближе, нѣкоторые приказчики выскакивали даже изъ лавокъ, забѣгали по улицѣ впередъ и потомъ неожиданно оборачивались, какъ будто вспомнивъ о чемъ-то. Не знаю, право, кто въ этомъ случаѣ лучше выдерживалъ роль: они ли, дѣлая видъ, что не смотрятъ на меня, или я, притворяясь, что не замѣчаю ихъ. Во всякомъ случаѣ я соблюдалъ свое достоинство и чувствовалъ себя прекрасно, какъ вдругъ судьба столкнула меня съ этимъ негоднымъ созданіемъ — мальчишкой Трабба.
Я замѣтилъ его издали. Онъ шелъ мнѣ навстрѣчу и шлепалъ себя по бедрамъ пустымъ синимъ мѣшкомъ. Сообразивъ, что для разрушенія его злостныхъ намѣреній лучше всего будетъ при встрѣчѣ съ нимъ какъ бы случайно окинуть его равнодушнымъ и спокойнымъ взоромъ, я принялъ самый мирный видъ и готовъ былъ уже поздравить себя съ успѣхомъ, какъ вдругъ негодяй весь затрясся, шапка слѣтѣла у него съ головы, волосы пришли въ живописный безпорядокъ, колѣни подогнулись, онъ отскочилъ въ сторону и неистово заоралъ:
— Караулъ!.. Помогите!..
Онъ кривлялся передъ публикой, какъ будто созерцаніе моей персоны повергло его въ неописанный ужасъ. Когда я поравнялся съ нимъ, онъ громко застучалъ зубами и повалился на земь, выражая глубочайшую покорность и униженіе.
Каково было мое положеніе! Но не то еще ожидало меня впереди. Не прошелъ я и двухсотъ шаговъ, какъ съ великимъ ужасомъ, невыразимымъ удивленіемъ и глубокимъ негодованіемъ увидалъ, что негодяй опять идетъ мнѣ навстрѣчу. Онъ появился изъ за угла боковой улицы. Синій мѣшокъ былъ перекинутъ черезъ плечо, а въ его- глазахъ свѣтились самыя лучшія намѣренія, въ походкѣ выражалась рѣшимость какъ можно скорѣе вернуться въ мастерскую хозяина. Увидавъ меня, онъ опять испугался. Съ нимъ повторился тотъ же припадокъ, только теперь онъ завертѣлся, бѣгалъ вокругъ меня, присѣдалъ и вздымалъ руки, какъ бы моля о пощадѣ. Его ужасъ приводилъ въ восторгъ собравшихся зѣвакъ, а я былъ смущенъ до послѣдней степени.
Едва миновалъ я почтовую контору, какъ опять появился этотъ негодный мальчишка, снова забѣжавъ мнѣ навстрѣчу по боковымъ улицамъ. Теперь онъ былъ въ новомъ видѣ; задрапированный въ свой мѣшокъ и подражая моей манерѣ носить плащъ, онъ выступалъ навстрѣчу мнѣ по другой сторонѣ улицы въ сопровожденіи радостной толпы маленькихъ оборванцевъ и, помахивая рукою, гордо обращался къ нимъ:
„Я съ вами не знакомъ! Не знакомъ! Даю слово, — не знакомъ!“
Нѣтъ словъ для выраженія всей глубины насмѣшки и обиды, нанесенной мнѣ мальчишкой Трабба, когда онъ, поравнявшись со мною, вытащилъ воротникъ своей рубашки, закрутилъ вихры, подбоченился, пріосанился и съ удивительными гримасами заоралъ своимъ спутникамъ: „Не знаю васъ! Не знаю! Клянусь честью, — не знаю!“
Вслѣдъ затѣмъ вся компанія сорванцовъ принялась преслѣдовать меня до самаго моста дикимъ гвалтомъ, и мнѣ казалось, что за мною гнался въ полномъ составѣ цѣлый птичій дворъ, представители котораго знавали меня, когда я былъ еще мальчишкой въ кузницѣ. Они прекратили преслѣдованіе и насмѣшки только тогда, когда я вышелъ въ поле и оставилъ городъ позади.
Не знаю, право, что мнѣ можно было предпринять при подобныхъ обстоятельствахъ. Оставалось только терпѣливо выносить все или тугъ же укокошить негодяя. Нелѣпо и унизительно было бы драться съ нимъ на улицѣ или прибѣгнуть къ иному мщенію. Да его къ тому же мудрено было поймать; онъ былъ ловокъ и увертливъ, какъ ящерица, и, припертый въ уголъ, сумѣлъ бы выскользнуть у васъ между ногъ. Я написалъ со слѣдующею же почтой мистеру Траббу, что мистеръ Пипъ вынужденъ прекратить всякія отношенія съ человѣкомъ, способнымъ пренебрегать своими обязанностями къ публикѣ и держать у себя мальчишку, который возбуждаетъ отвращеніе во всякомъ благовоспитанномъ джентльменѣ.
Дилижансъ съ мистеромъ Джаггерсомъ нагналъ меня черезъ нѣсколько времени, я занялъ мѣсто на имперіалѣ и прибылъ въ Лондонъ цѣлымъ и невредимымъ, если не считать сердечныхъ ранъ. Сейчасъ же по пріѣздѣ я послалъ Джо трески и боченокъ устрицъ въ качествѣ искупительнаго дара, чтобы хоть какъ-нибудь загладить свою вину, и тогда отправился въ Барнардово подворье.
Гербертъ собирался обѣдать и очень обрадовался моему возвращенію. Я послалъ „мстителя“ въ ресторанъ за прибавкой къ скромному обѣду Герберта и рѣшилъ сегодня же открыть ему свою душу. Мститель засѣдалъ въ передней, и его нелѣпая фигура была видна даже въ замочную скважину, что, конечно, мѣшало моимъ изліяніямъ, и потому я отпустилъ его въ театръ. Невозможно подыскать лучшаго доказательства всей полноты моего рабства передъ этимъ субъектомъ, чѣмъ эти унизительныя выдумки, къ которымъ я вынужденъ былъ прибѣгать, чтобы отыскать ему, хоть какое-нибудь дѣло. Я былъ до того неизобрѣтателенъ, что иногда посылалъ его на уголъ Гайдъ-Парка взглянуть, который часъ.
Послѣ обѣда мы расположились у камина, и я сказалъ Герберту:
— Дорогой Гербертъ, мнѣ надо сообщить тебѣ нѣчто весьма важное.
— Буду слушать, дорогой Гендель, съ подобающимъ случаю вниманіемъ и уваженіемъ, — отвѣчалъ онъ.
— Дѣло касается меня, Гербертъ, — сказалъ я, — и еще одной особы.
Гербертъ заложилъ ногу за ногу, поглядѣлъ въ огонь, склонивъ голову; но, видя, что я остановился, вопросительно взглянулъ на меня.
— Гербертъ, — произнесъ я, кладя руку ему на колѣно, — я люблю, я обожаю Эстеллу!
Безъ признака удивленія, какъ ни въ чемъ не бывало, Гербертъ отвѣчалъ мнѣ:
— Прекрасно. Такъ что же?
— Такъ что жеі Неужели тебѣ больше нечего сказать мнѣ?
— Я хотѣлъ сказать: что жъ далѣе? А это и безъ тебя я давно знаю.
— Откуда ты узналъ? — вскричалъ я.
— Откуда я узналъ, Гендель? Отъ тебя.
— Я тебѣ никогда не говорилъ этого.
— Не говорилъ? Конечно, не говорилъ… Когда стригся, напримѣръ!.. Да у меня-то довольно смысла въ головѣ, чтобы догадаться. Ты давно обожаешь ее, съ тѣхъ поръ, какъ я тебя знаю. Ты сюда привезъ свою любовь вмѣстѣ съ чемоданомъ. Ты никогда не говорилъ мнѣ!.. Да ты объ этомъ твердилъ съ утра до вечера!.. Когда ты мнѣ разсказывалъ свою собственную біографію, то совершенно ясно далъ понять, что полюбилъ ее съ перваго взгляда, когда былъ еще весьма и весьма молодъ.
— Ну, нечего съ тобой дѣлать, — сказалъ я, ни мало не сердясь на Герберта за его открытіе, — я ее обожалъ все время, а теперь она стала такъ хороша и восхитительна, какъ только можно себѣ вообразить. Я вчера видѣлся съ ней, и если любилъ ее раньше, то теперь люблю вдвое сильнѣе.
— Въ такомъ случаѣ твое счастье, Гендель, что ты избранъ и предназначенъ для нея. Умалчивая о томъ, чего касаться намъ запрещено, мы можемъ, кажется, согласиться, что по этому поводу не можетъ существовать сомнѣній. Но вотъ что, сочувствуетъ тебѣ Эстелла?
Я печально покачалъ головою;
— Увы, нисколько!
— Терпѣніе, Гендель! Впереди довольно времени, довольно! Но ты еще что-то хотѣлъ сказать?
— Мнѣ стыдно признаться, — отвѣчалъ я, — но думать это такъ же стыдно, какъ высказать. Ты назвалъ меня счастливымъ, и я… счастливъ, конечно. Меня мучитъ, что еще вчера я былъ чумазымъ мальчишкой въ кузницѣ, а теперь?.. Кто же я теперь?
— Прежде всего славный малый, — сказалъ Гербертъ, улыбаясь и пожимая мнѣ руку, — прекрасный малый, представляющій довольно странную смѣсь колебанія и нерѣшительности, самоувѣренности и недовѣрія къ себѣ, одушевленія и мечтательности.
Я задумался на минуту, чтобы провѣрить мысленно, дѣйствительно ли мой характеръ представляетъ собою такую невообразимую смѣсь. Я не находилъ въ себѣ нѣкоторыхъ изъ указанныхъ Гербертомъ чертъ, но объ этомъ не стоило разговаривать.
— Когда я спрашиваю, Гербертъ, кто я такой въ настоящее время, — продолжалъ я, — я только выражаю словами чаще всего занимающую меня мысль. Ты назвалъ меня счастливымъ. Подумай, вѣдь я ничего не сдѣлалъ для себя, а все получилъ изъ рукъ судьбы. Конечно, у меня много шансовъ на успѣхъ, но когда я подумаю только объ Эстеллѣ…
— А когда ты о ней не думаешь, — прервалъ меня Гербертъ, — можешь ты быть поспокойнѣе? — Онъ опять глядѣлъ въ огонь, что было весьма деликатно съ его стороны.
— Нѣтъ. Тогда, дорогой Гербертъ, я не знаю, до чего я теряюсь: будущее кажется мнѣ не вѣрнымъ, и мнѣ сдается, что тысячи случайностей готовы обрушиться на меня. Обходя молчаніемъ запрещенную область, какъ только что вполнѣ разумно, обошелъ и ты, я могу еще прибавить, что- всѣ мои надежды основаны на постоянствѣ одной особы, — объ имени которой также умолчу, — и что онѣ еще весьма смутны и неопредѣленны.
Высказавъ это, я облегчилъ свою душу отъ гнета, постоянно тяготѣвшаго на ней и ставшаго особенно невыносимымъ со вчерашняго дня.
— Во всякомъ случаѣ, — возразилъ Гербертъ своимъ веселымъ и ободряющимъ тономъ, — мнѣ кажется, что ты въ своемъ ослѣпленіи смотришь въ зубы даровому коню сквозь слишкомъ сильную лупу. Мнѣ кажется также, что, занятый этимъ изслѣдованіемъ, ты не замѣчаешь весьма почтенныхъ свойствъ животнаго. Вѣдь ты говорилъ мнѣ, что твой опекунъ, мистеръ Джаггерсъ, съ самаго начала объявилъ тебѣ, что на твою долю причитаются не однѣ только надежды? Да если мистеръ Джаггерсъ и не говорилъ тебѣ ничего подобнаго, — хотя, я полагаю, тутъ это „если“ не при чемъ, — то вѣдь онъ, во всякомъ случаѣ, менѣе всякаго другого въ цѣломъ Лондонѣ способенъ былъ бы такъ относиться къ тебѣ, не имѣя твердой почвы подъ ногами.
Я отвѣчалъ, что вынужденъ признать его доказательство вѣскимъ, но, какъ это нерѣдко бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, соглашался съ нимъ неохотно, противъ воли подчиняясь неотразимымъ аргументамъ и не будучи въ состояніи спорить противъ очевидности.
— Несомнѣнно, это вѣское доказательство, — сказалъ Гербертъ, — и я думаю, что лучшаго не требуется. А въ остальномъ тебѣ приходится ожидать, пока опекунъ соблаговолитъ предпринять что-либо, какъ и ему приходится ожидать распоряженій своихъ кліентовъ. Не успѣешь, братъ, и оглянуться, какъ стукнетъ тебѣ двадцать одинъ годъ, тогда, можетъ быть, выяснится еще что-нибудь. Во всякомъ случаѣ тогда ты будешь ближе къ разгадкѣ, потому что должна же когда-нибудь вся эта исторія кончиться.
— Какой у тебя счастливый характеръ! — сказалъ я, удивляясь его бодрому и веселому настроенію.
— Немудрено, — отвѣчалъ Гербертъ, — въ этомъ все мое богатство.
Я долженъ оговориться, что высказанныя только что мною благопріятныя для тебя соображенія принадлежатъ не мнѣ, а моему отцу. Относительно тебя я слышалъ отъ него одно замѣчаніе „если взялся за дѣло мистеръ Джаггерсъ, такъ значитъ, оно прочно и надежно“. А теперь, прежде чѣмъ продолжать про моего отца или про его сына, я вынужденъ, чтобы отплатить откровенностью за откровенность, уронить себя въ твоихъ глазахъ, даже возбудить твое отвращеніе къ моей особѣ.
— Ну, это тебѣ не удастся, — сказалъ я.
— Посмотримъ! — отвѣчалъ Гербертъ. — Ну, разъ, два, три, — начинаю, дорогой Гендель…
Онъ волновался, хотя и говорилъ въ шутливомъ тонѣ.
— Я раздумывалъ, пока мы болтали тутъ у камина о томъ, что женитьба на Эстеллѣ, вѣроятно, не входитъ въ число необходимыхъ условій полученія тобою наслѣдства, если мистеръ Джаггерсъ никогда не говорилъ тебѣ объ этомъ. Вѣдь я, кажется, правильно понялъ тебя? Онъ вѣдь ни разу не намекалъ тебѣ объ этомъ, ни словомъ не упоминалъ о ней, не давалъ никогда понять, чтобы твой покровитель имѣлъ какіе-нибудь виды на твою женитьбу?
— Никогда.
— Ну, Гендель, клянусь честью, я вовсе не хотѣлъ бы подливать тебѣ въ медъ дегтю! Вы вѣдь не связаны. Можешь ты жить безъ нея? Я вѣдь говорилъ, что буду тебѣ непріятенъ.
Я отвернулся. Мной овладѣло то же леденящее чувство, которое я испытывалъ въ памятное для меня утро, когда я стоялъ, опершись на верстовой столбъ, передъ тѣмъ какъ покинуть кузницу, а туманъ торжественно застилалъ все кругомъ. Нѣсколько секундъ длилось молчаніе.
— Да, дорогой Гендель, — продолжалъ Гербертъ, какъ будто ничто не прерывало нашей бесѣды; — вся бѣда въ томъ, что любовь пустила очень глубокіе корни въ твоемъ сердцѣ, которое и природа, и обстоятельства сдѣлали слишкомъ влюбчивымъ. Но подумай о ея воспитаніи и о миссъ Гевишамъ! Подумай, что изъ себя представляетъ она сама. Теперь я просто гадокъ тебѣ, и ты меня ненавидишь; это можетъ имѣть печальныя послѣдствія…
— Все это я знаю прекрасно, Гербертъ, — сказалъ я, продолжая сидѣть отвернувшись, — да толку отъ этого мало.
— Такъ ты не можешь подавить своей страсти?
— Нѣтъ, я не въ силахъ!
— Не можешь ли хоть попытаться?
— Нѣтъ, безполезно!
— Ну, — сказалъ Гербертъ, встряхиваясь, какъ съ просонья и принимаясь энергично мѣшать въ каминѣ, — въ такомъ случа а опять постараюсь быть тебѣ пріятнымъ.
Онъ обошелъ комнаты, поправилъ занавѣси, разставилъ по мѣстамъ стулья, прибралъ книги и другія мелочи, заглянулъ въ переднюю, обревизовалъ ящикъ для писемъ, заперъ дверь и опять усѣлся въ уголъ у камина, поджавъ и обхвативъ руками лѣвую ногу.
— Я хотѣлъ сказать тебѣ два слова, Гендель, про моего отца и про его сына. Полагаю, что сыну моего отца нѣтъ особой надобности распространяться передъ тобой о томъ, что хозяйство въ домѣ моего отца далеко не въ блестящемъ положеніи.
— Тамъ всего вдоволь, — сказалъ я, чтобы сказать что-нибудь.
— О, безъ сомнѣнія; но вѣдь то же самое могутъ сказать съ неменьшимъ правомъ про свои склады тряпичникъ и старьевщикъ, что живутъ тутъ въ боковой улицѣ. Нѣтъ, серьезно, Гендель, — потому что я не шучу теперь, — ты вѣдь не хуже меня знаешь, что тамъ творится. Надо полагать, что было время, когда и мой отецъ относился къ этому не такъ безучастно; но, что было, то прошло. А теперь скажи, не замѣчалъ ли ты, — что дѣти не совсѣмъ удачно женившихся отцовъ особенно склонны къ браку?
Совершенно не ожидая подобнаго вопроса, я самъ спросилъ его.
— Развѣ это общее правило?
— Не знаю, — отвѣчалъ Гербертъ, — но желалъ бы знать, потому что именно это наблюдается въ нашей семьѣ. Поразительный примѣръ — бѣдняжка Шарлотта. Она была немного младше меня и умерла, когда ей не было еще четырнадцати лѣтъ. То же самое и съ маленькой Дженъ. Она такъ стремится выйти замужъ, что можно бы подумать, будто она въ теченіе своего короткаго существованія все время наслаждалась созерцаніемъ безмятежнаго семейнаго счастья. Маленькій Аликъ, не доросшій еще до чести носить штаны, уже заботится однако объ устройствѣ своего благополучія съ весьма благовоспитанной маленькой дѣвицей, которая живетъ въ Кью. Я думаю, что всѣ мы помолвлены, кромѣ развѣ самаго младшаго члена семьи, грудного младенца.
— Такъ и ты тоже? — спросилъ я.
— И я, — сказалъ Гербертъ, — только это секретъ.
Я увѣрялъ его въ своей скромности и просилъ разсказать мнѣ обо всемъ подробнѣе. Онъ такъ деликатно и симпатично отнесся къ моей слабости, что мнѣ хотѣлось услышать что-нибудь о его душевной мощи.
— Какъ ее зовутъ? — спросилъ я.
— Клара, — отвѣчалъ Гербертъ.
— Она живетъ въ Лондонѣ?
— Да. Надо сознаться, — продолжалъ Гербертъ далеко не имѣвшій прежняго бодраго и веселаго вида, какъ только мы коснулись этой интересной темы, — что она совсѣмъ не отвѣчаетъ безсмысленнымъ аристократическимъ требованіямъ моей матери. Ея отецъ былъ морской интендантскій чиновникъ, что-то въ родѣ корабельнаго комиссара.
— А теперь?
— А теперь онъ инвалидъ.
— И живетъ?
— Въ первомъ этажѣ, — отвѣчалъ Гербертъ невпопадъ, потому что я хотѣлъ спросить объ источникахъ средствъ къ существованію.
— Я не видалъ его ни разу, потому что онъ вѣчно сидитъ у себя на антресоляхъ, но зато всякій разъ, когда бываю у Клары, имѣю удовольствіе слышать, какъ онъ прогуливается и громыхаетъ по полу какимъ-то ужаснымъ орудіемъ.
— Гербертъ взглянулъ на меня и отъ души расхохотался.
На нѣкоторое время къ нему вернулось его обычное веселое настроеніе.
— А надѣешься ты его увидѣть?
— Да, я постоянно на это надѣюсь, — отвѣчалъ Гербертъ. — Я такъ и жду, что онъ когда-нибудь провалится къ намъ сквозь потолокъ, но не знаю, сколько времени еще выдержатъ балки.
Нахохотавшись вдоволь, Гербертъ опять притихъ и заявилъ, что намѣренъ жениться на Кларѣ, когда сколотитъ себѣ капиталъ, а затѣмъ печально прибавилъ съ такимъ видомъ, какъ будто это было само собою понятно:
— Нельзя же вѣдь жениться, пока только высматриваешь подходящее дѣло!
Созерцая огонь въ каминѣ и размышляя о томъ, какъ трудно иногда бываетъ сколотить капиталъ, я засунулъ руки въ карманы и нащупалъ въ одномъ изъ нихъ сложенную бумажку. Я вытащилъ ее и увидалъ, что это была театральная афиша, которую мнѣ далъ Джо и которая объявляла о дебютѣ знаменитаго провинціальнаго любителя, равнаго по славѣ Росцію.
— Боже мой, — невольно вскричалъ я, — вѣдь это сегодня!
Нашъ разговоръ принялъ моментально другое направленіе, и мы рѣшили немедленно отправиться въ театръ. Я еще разъ поклялся Герберту, что всѣми возможными и невозможными средствами буду содѣйствовать осуществленію его плановъ; онъ объявилъ мнѣ, что его невѣста уже знаетъ меня по его разсказамъ и что скоро онъ познакомитъ меня съ нею; мы горячимъ рукопожатіемъ скрѣпили нашъ союзъ, задули свѣчи, поправили огонь въ каминѣ, заперли дверь и отправились разыскивать мистера Вопсля въ образѣ Гамлета, принца Датскаго.
Глава XXXI.
правитьКогда мы очутились въ Даніи, нашимъ глазамъ представились король и королева этой страны, возсѣдающіе на кухонномъ столѣ въ высокихъ креслахъ и окруженные придворными. Тутъ была вся датская знать: и благородный юноша, утопавшій въ громадныхъ замшевыхъ сапогахъ, очевидно унаслѣдованныхъ имъ отъ какого-нибудь предка-гиганта; и почтенный, хотя не особенно чистоплотный пэръ, выдвинувшійся изъ народной среды очевидно уже въ преклонномъ возрастѣ; и датскій рыцарь съ гребнемъ въ волосахъ и въ бѣломъ трико, сильно смахивающій на женщину. Принцъ Гамлетъ, т. е. мой достославный землякъ — мистеръ Вопсль, стоялъ въ сторонѣ въ наполеоновской позѣ, Оставалось пожелать только, чтобы его локоны и выраженіе лица были не такъ сверхъестественны.
Во время представленія мы познакомились съ нѣкоторыми не безынтересными обстоятельствами. Оказалось, что покойный король не только на смертномъ одрѣ страдалъ кашлемъ, но, повидимому, не вылѣчился отъ него и въ могилѣ; по крайней мѣрѣ, выходя изъ нея, онъ продолжалъ кашлять преисправно. Тѣнь короля появлялась съ навернутымъ на скипетръ, вѣроятно тоже замогильнымъ, манускриптомъ, въ которомъ она по временамъ наводила справки, обнаруживая постоянное безпокойство, какъ бы не потерять нужнаго мѣста, и это свидѣтельствовало, что благородная тѣнь не чужда слабостей, свойственныхъ смертнымъ. По этой причинѣ кто-то изъ райка крикнулъ августѣйшему призраку: „переверни страницу!“ Но онъ отнесся къ этому совѣту весьма неблагосклонно. Надо замѣтить также что сей величественный призракъ преспокойно на глазахъ у всѣхъ вылѣзалъ изъ-за ближайшей кулисы, хотя при своемъ появленіи и дѣлалъ видъ, что принесся сюда издалека и долго блуждалъ въ безконечномъ пространствѣ. Потому, вѣроятно, его появленіе вмѣсто ужаса вызывало смѣхъ. Публика выражала мнѣніе, что датская королева, и безъ того весьма полновѣсная особа, слишкомъ навьючена мѣдными бляхами и украшеніями, хотя вѣроятно это было необходимо на основаніи историческихъ данныхъ. Ея подбородокъ и щеки обхватывала толстая полоса мѣди, припаянная къ коронѣ, какъ будто у королевы чертовски болѣли зубы. Вокругъ таліи и на рукахъ красовались такія же полосы, такъ что въ публикѣ ее прозвали литаврами. Благородный юноша въ прадѣдовскихъ сапогахъ былъ положительно неисчерпаемъ и изображалъ своею особою то опытнаго моряка, то странствующаго актера, то могильщика, то священника, то, наконецъ, весьма важную особу на придворномъ поединкѣ, которая была призвана со свойственною ей опытностью и разсудительностью оцѣнивать ловкость бойцовъ. Онъ понемногу надоѣлъ публикѣ, и ея терпѣніе истощилось, такъ что, когда онъ же, въ качествѣ священника, отказался исполнить погребальную церемонію, общее негодованіе обрушилось на него въ видѣ града орѣховой скорлупы. Наконецъ Офелія такъ долго пѣла и сходила съ ума, что когда она рѣшилась снять и сложить свой кисейный шарфъ, какой то шутникъ изъ партера, все время охлаждавшій свой нетерпѣливый носъ о желѣзную рѣшетку передняго ряда, закричалъ:
— Кота схоронили! можно и поминки справить!
Надо сознаться, замѣчаніе не особенно остроумное.
На моемъ злополучномъ землякѣ настроеніе публики отзывалось довольно комическимъ образомъ. Когда нерѣшительный принцъ задавался какимъ-нибудь вопросомъ или мучился сомнѣніемъ, публика подсказывала отвѣты. Напримѣръ, на вопросъ: „не благороднѣй ли таить въ душѣ страданья?“ одни отвѣчали утвердительно, другіе — отрицательно, а третьи колебались между обоими мнѣніями и совѣтовали погадать на пальцахъ; словомъ, завязался цѣлый ученый диспутъ. Когда онъ вопрошалъ: къ чему скитаться между небомъ и землей такимъ безпомощнымъ, какъ онъ, созданіямъ? — въ публикѣ одобрительно восклицали:
— Вѣрно! Справедливо!
Когда онъ появился со спущеннымъ чулкомъ (который, какъ это принято, былъ аккуратнѣйшимъ образомъ отогнутъ и даже, вѣроятно, разглаженъ утюгомъ), въ райкѣ стали дивиться бѣлизнѣ его ноги и рѣшили, что она поблѣднѣла отъ страха еще при появленіи тѣни короля. Когда онъ взялъ флейту, замѣчательно похожую на ту, на которой только что играли въ оркестрѣ, и которую передъ тѣмъ унесли за кулисы, то публика единодушно потребовала, чтобы онъ» сыгралъ: «Славься, Британія». Когда онъ совѣтовалъ странствующему актеру не такъ неистово махать руками, какой-то острякъ крикнулъ:
— Самъ не махай, ты и его перещеголяешь!
Къ сожалѣнію, я долженъ прибавить, что громкій смѣхъ сопровождалъ всѣ эти неудачи мистера Вопсля. Но самое тяжкое испытаніе ждало его на кладбищѣ, похожемъ на первобытный лѣсъ, въ которомъ, съ одной стороны почему-то возвышалась монастырская портомойня, а съ другой ограда съ турникетомъ. Какъ только показался мистеръ Вопсль въ черномъ плащѣ и сталъ входить на кладбище, голосъ изъ публики любезно предупредилъ могильщика:
— Не зѣвай, братъ. Пришелъ твой хозяинъ посмотрѣть, какъ ты работаешь.
Я полагаю, что въ конституціонной странѣ вполнѣ позволительно, пофилософствовавши надъ черепомъ и возвращая его обратно, обтереть руки бѣлою салфеткой, вынутою изъ-за собственной пазухи, но мистеру Вопслю не сошелъ безнаказанно этотъ невинный и безразличный поступокъ, — его сравнили съ лакеемъ. Общій восторгъ вызвало появленіе погребальной процессіи съ покойникомъ, въ видѣ пустого чернаго сундука, крышка котораго какъ-то неловко откинулась, — и оживленіе увеличилось, когда въ числѣ носильщиковъ оказался все тотъ же благородный юноша. Смѣхъ преслѣдовалъ мистера Вопсля, даже когда онъ въ борьбѣ съ Лаэртомъ былъ уже одною ногою въ могилѣ (и въ оркестрѣ), и не смолкалъ до тѣхъ поръ, пока онъ. не столкнулъ короля съ кухоннаго стола и пока самъ не умеръ и не окоченѣлъ понемножку съ ногъ до головы.
Мы вначалѣ сдѣлали нѣсколько слабыхъ попытокъ аплодировать мистеру Вопслю, но съ такимъ успѣхомъ, что не стоило возобновлять ихъ. Тогда мы успокоились, терзались его неудачами, но не могли не смѣяться. Я хохоталъ все время и не могъ удержаться, такъ все это было комично. Но тѣмъ не менѣе мнѣ казалось, что въ дикціи мистера Вопсля было нѣчто возвышенное: не потому, чтобы она напоминала мнѣ мои прошлыя отношенія съ нимъ, но потому что онъ говорилъ такъ торжественно и величественно, такъ возвышалъ голосъ и опускался до такого шопота, что его монологи положительно не имѣли ничего общаго съ человѣческой рѣчью при какихъ бы то ни было обстоятельствахъ. Когда моего земляка стали вызывать и освистывать по окончаніи трагедіи, я сказалъ Герберту:
— Уйдемъ скорѣй, а то еще столкнемся съ нимъ.
Мы поспѣшили убраться, но, очевидно, недостаточно торопились: у дверей насъ караулилъ какой-то еврей съ громадными, словно накрашенными бровями. Онъ замѣтилъ насъ и, когда мы поравнялись съ нимъ, спросилъ:
— Мистеръ Пипъ со своимъ другомъ?
Когда самоличность мистера Пипа и его друга была установлена, онъ продолжалъ:
— Мистеръ Вальденгарверъ сочтетъ для себя большою честью, если…
— Вальденгарверъ? — повторилъ я вопросительно.
Въ этотъ моментъ Гербертъ шепнулъ мнѣ на ухо:
— Это Вопсль.
— A! Хорошо!.. Такъ идти за вами? — сказалъ я.
— Будьте любезны. Всего нѣсколько шаговъ.
Когда мы вошли въ глухой коридоръ, еврей обернулся и спросилъ:
— Что!? Каковъ!? Сущій принцъ! вѣдь я одѣвалъ его.
Не знаю, походилъ ли онъ на принца, но на факельщика изъ похоронной процессіи смахивалъ несомнѣнно; а датское солнце или звѣзда, повѣшенная ему на шею на голубой лентѣ, давала поводъ заключить, что его застраховали въ какой-то невѣдомой страховой компаніи. Но я отвѣчалъ, что онъ былъ очень хорошъ.
— Стоя у могилы, — продолжалъ нашъ проводникъ, — онъ великолѣпно драпируется въ плащъ. Но изъ-за кулисъ мнѣ казалось, что, когда онъ замѣчаетъ призракъ въ комнатѣ королевы, то онъ могъ бы въ этотъ моментъ произвести чулками большій эффектъ.
Я кивнулъ головою въ знакъ согласія, и мы протискались черезъ маленькую, еле живую дверь въ какой-то ящикъ, въ которомъ была нестерпимая духота. Здѣсь мистеръ Вопсль снималъ съ себя датскія одѣянія и мѣста было какъ разъ достаточно, чтобы, не затворяя двери или отворивъ крышку ящика, глядѣть на него чрезъ плечо сосѣда.
— Джентльмены, — сказалъ мистеръ Вопсль, — я горжусь вашимъ посѣщеніемъ! Я питаю надежду, мистеръ Пипъ, что вы извините меня за мое приглашеніе. Я имѣлъ честь знать васъ въ былое время, а драматическое искусство всегда имѣло особыя права на покровительство знатныхъ и богатыхъ.
Въ то же время мистеръ Вальденгарверъ весь вспотѣлъ отъ стараній высвободиться изъ своего благороднаго наряда.
— Выворачивайте чулокъ, мистеръ Вальденгарверъ! — вскричалъ собственникъ этого имущества. — Вы его порвете, погубите! Вы погубите тридцать пять шиллинговъ! Никто не выступалъ еще въ шекспировскихъ роляхъ въ такихъ чудныхъ чулкахъ! Сидите смирно, я сниму самъ.
Онъ опустился на колѣни и началъ терзать свою жертву, которая, несомнѣнно, по снятіи перваго чулка, опрокинулась бы навзничь вмѣстѣ со стуломъ, если бъ было куда падать.
Я не осмѣливался и заикаться о представленіи, но мистеръ Вальденгарверъ самодовольно оглядѣлъ насъ и спросилъ:
— Джентльмены, какъ, по вашему, я сыгралъ?
Гербертъ толкнулъ меня въ спину и отвѣтилъ:
— Великолѣпно!
Я повторилъ за нимъ.
— Что, каково я понялъ роль, джентльмены!? — сказалъ мистеръ Вальденгарверъ почти покровительственнымъ тономъ,
Гербертъ снова толкнулъ меня въ спину и отвѣчалъ:
— Глубоко! Реально! ,
Я повторилъ за нимъ, какъ будто это было моимъ глубокимъ убѣжденіемъ:
— Глубоко!.. Реально!.
— Я счастливъ, что заслужилъ ваше одобреніе, джентльмены, — сказалъ мистеръ Вальденгарверъ съ достоинствомъ, припертый вмѣстѣ съ тѣмъ къ стѣнѣ и стараясь усидѣть на стулѣ.
— Я съ своей стороны могу указать вамъ, мистеръ Вальденгарверъ, — сказалъ субъектъ, стаскивавшій съ него чулки, — одну ошибку. Прошу вашего вниманія, — я долженъ это вамъ высказать, — что бы тамъ ни говорили непонимающіе люди. Вы искажаете истинный характеръ Гамлета, когда ставите ноги бокомъ къ публикѣ. Послѣдній Гамлетъ, котораго я одѣвалъ, дѣлалъ ту же ошибку на репетиціяхъ, пока я не наклеилъ ему на колѣни большихъ красныхъ облатокъ. На генеральной репетиціи я сѣлъ въ партерѣ противъ середины сцены и, какъ только онъ ставилъ ноги бокомъ, я кричалъ ему: «Не видно облатокъ!» На спектаклѣ все прошло какъ нельзя лучше.
Мистеръ Вальденгарверъ улыбнулся, какъ будто желая сказать мнѣ: «вѣрный слуга! меня забавляютъ его бредни!» а потомъ громко прибавилъ:
— Мое пониманіе слишкомъ глубоко для публики и носитъ слишкомъ классическій характеръ; но она разовьется понемногу и пойметъ.
Мы съ Гербертомъ въ одинъ голосъ подтвердили:
— Конечно, разовьется и пойметъ.
— Замѣтили ли вы, джентльмены, — сказалъ мистеръ Вальденгарверъ, — одного субъекта на галлереѣ, который хотѣлъ осмѣять службу .. я хотѣлъ сказать — представленіе?
Мы отвѣчали, что, кажется, замѣтили нѣчто подобное, а я прибавилъ, что онъ навѣрно былъ пьянъ.
— О, нѣтъ! Совсѣмъ онъ не былъ пьянъ, сэръ! Тотъ, кто его нанялъ для этого, слѣдитъ, чтобы пьянства не было; ему не позволяютъ напиваться.
— А вы знаете, кто его нанялъ? — спросилъ я.
Мистеръ Вопсль очень медленно закрылъ и опять открылъ глаза.
— Вы должны были обратить вниманіе, джентльмены, — сказалъ онъ, — на безмозглаго осла съ луженой глоткой и съ печатью подлой зависти на рожѣ; онъ коверкалъ (вѣдь нельзя же сказать: игралъ) роль датскаго короля Клавдія. Онъ-то и нанялъ того субъекта. Вотъ какова наша профессія!
Не знаю, сочувствовалъ ли бы я болѣе мистеру Вопслю, если бы онъ былъ совершенно разстроенъ, но мое сочувствіе и теперь къ нему было настолько велико, что, воспользовавшись моментомъ, когда онъ нагнулся, чтобы застегнуть подтяжки, что заставляло насъ отступить за дверь, я спросилъ Герберта, не имѣетъ ли онъ чего-нибудь противъ моего намѣренія пригласить его къ намъ ужинать. Гербертъ одобрилъ мой проектъ.
Тогда я пригласилъ его, и онъ пошелъ съ нами въ Барнардово подворье, закутавшись до самаго носа. Мы старались быть съ нимъ какъ можно любезнѣе, и онъ пробылъ у насъ до двухъ часовъ ночи, обсуждая свои успѣхи и планы. Я забылъ подробности нашей бесѣды, но въ общемъ помню, что онъ собирался сначала воскресить драматическое искусство, а потомъ убить его, такъ какъ съ его смертью оно, конечно, осиротѣло бы и очутилось бы въ безнадежномъ положеніи.
Претерпѣвъ все это до конца, я улегся въ постель совсѣмъ разбитымъ. Передъ сномъ я думалъ объ Эстеллѣ, и. мнѣ приснилось, что всѣ мои надежды разлетѣлись въ прахъ, и что я долженъ жениться на Гербертовой Кларѣ и играть Гамлета съ тѣнью миссъ Гевишамъ передъ двадцатитысячной публикой, не зная даже первыхъ словъ роли.
Глава XXXII.
правитьОднажды, когда я занимался съ мистеромъ Покетомъ, мнѣ подали письмо, одинъ видъ котораго повергъ меня въ сильное волненіе, такъ какъ я сейчасъ же догадался, откуда оно, хотя никогда не видалъ почерка, которымъ былъ написанъ адресъ. Письмо начиналось не со словъ: «Дорогой мистеръ Пипъ», или «Дорогой Пипъ» или наконецъ «Дорогой» не знаю уже, право, кто; но гласило буквально слѣдующее:
«Я пріѣду въ Лондонъ послѣзавтра въ полдень. Кажется, мы условились, что вы встрѣтите меня. Таково во всякомъ случаѣ желаніе миссъ Гевишамъ, и я пишу вамъ, чтобы его исполнить. Она шлетъ вамъ свой привѣтъ. Преданная вамъ Эстелла».
Если бъ было время, очень можетъ быть, что я заказалъ бы себѣ къ этому дню нѣсколько новыхъ костюмовъ, но такъ какъ времени не было, то я долженъ былъ удовольствоваться наличными. Я сразу потерялъ аппетитъ и не зналъ ни сна, ни покоя, пока не насталъ желанный день. Но и онъ не вернулъ мнѣ утраченнаго равновѣсія, а, напротивъ, я волновался еще больше. Я сталъ бродить около конторы дилижансовъ спозаранку, когда, должно быть, дилижансъ, котораго я ждалъ, не выѣхалъ еще изъ гостиницы «Голубого Вепря» въ нашемъ городѣ. Я зналъ это очень хорошо, но меня охватывало безпокойство, какъ только я терялъ изъ виду контору дилижансовъ хоть на пять минутъ. Прошло полчаса этого возбужденнаго ожиданія, а предстояло мнѣ ждать еще часа четыре, пять, какъ вдругъ я неожиданно столкнулся съ мистеромъ Веммикомъ.
— Ого! Мистеръ Пипъ!? Какъ дѣла? — сказалъ онъ. — Вотъ никакъ бы не подумалъ, что вы здѣсь околачиваетесь.
Я объяснилъ ему, что ожидаю прибытія дилижанса, и спросилъ, какъ здоровье его отца и все ли благополучно въ его «замкѣ?»
— Благодарю, — сказалъ онъ, — оба процвѣтаютъ, и старикъ въ особенности. Удивительный старикъ! Скоро ему стукнетъ восемьдесятъ два годочка! Я хочу въ день его рожденья отсалютовать восемьюдесятью двумя выстрѣлами, если не запротестуютъ сосѣди и выдержитъ такую стрѣльбу моя пушка. Въ Лондонѣ, впрочемъ, этимъ не интересуются. А куда я иду, — какъ вы думаете?
— На службу, — сказалъ я, такъ какъ онъ шелъ въ этомъ направленіи.
— Недалеко оттуда, потому что иду я въ Ньюгетъ. У насъ теперь возня съ дѣломъ, — обокрали одного банкира, такъ я ходилъ осмотрѣть мѣсто дѣйствія, а теперь иду переговорить кое о чемъ съ нашимъ кліентомъ.
— Совершившій кражу и есть вашъ кліентъ? — спросилъ я.
— Господи, помилуй! Совсѣмъ нѣтъ, — отвѣтилъ Веммикъ сухо, — его обвиняютъ въ воровствѣ, какъ могли бы обвинять васъ или меня. Любого изъ насъ, какъ вамъ извѣстно, могутъ обвинять въ чемъ угодно.
— Да, но не обвиняютъ же, — отвѣтилъ я.
— Право, — сказалъ Веммикъ, слегка ткнувъ меня пальцемъ въ грудь, — вы большой шутникъ, мистеръ Пипъ. Не хотите ли взглянуть на Ньюгетъ. Есть вамъ время?
Мнѣ предстояло столько времени околачиваться тутъ, что это предложеніе положительно являлось мнѣ на выручку, хотя и не отвѣчало моему непроизвольному и непобѣдимому стремленію къ конторѣ дилижансовъ, которую я боялся потерять изъ виду. Пробормотавъ въ отвѣтъ, что сейчасъ справлюсь, есть ли мнѣ время идти съ нимъ, я вошелъ въ контору и спросилъ у агента, когда самое раннее можно ждать прибытія дилижанса, хотя зналъ это такъ же хорошо, какъ и онъ самъ. Послѣ этого я вышелъ къ мистеру Веммику, взглянулъ на часы, притворился удивленнымъ, что еще такъ рано, и принялъ его предложеніе.
Черезъ нѣсколько минуть мы были въ Ньюгетѣ и прошли черезъ сторожку, въ которой по стѣнамъ, рядомъ съ правилами внутреннихъ тюремныхъ распорядковъ, висѣло нѣсколько паръ кандаловъ. Въ ту эпоху тюрьмы были въ полномъ забросѣ, и еще далеко впереди было время преувеличеннаго увлеченія ими, которое неизбѣжно слѣдуетъ за всякой общественной ошибкой и представляетъ собою самое тяжкое и продолжительное наказаніе за грѣхи прошлаго. Въ то время преступники не пользовались лучшимъ помѣщеніемъ и содержаніемъ, чѣмъ солдаты (не говоря уже о нищихъ), и не поджигали тюремъ въ извинительномъ раздраженіи за то, что супъ ихъ не совсѣмъ хорошъ. Мы пришли какъ разъ въ часъ, назначенный для посѣщенія заключенныхъ. Разносчикъ продавалъ пиво, а арестанты покупали и бесѣдовали съ родными черезъ рѣшетчатыя перегородки. Картина была тяжелая, безобразная.
Я замѣтилъ, что Веммикъ прогуливался между заключенными, какъ садовникъ между своими растеніями. Мнѣ пришло въ голову это сравненіе, когда я увидѣлъ, какъ онъ обращался съ новыми отпрысками, появившимися въ эту ночь и говорилъ: «А, каптенъ Томъ? вы опять здѣсь? Право? Кто это тамъ за фонтаномъ? Блекъ Биль? Я вѣдь не видалъ васъ уже два мѣсяца. Какъ же вы здѣсь себя чувствуете?» Останавливаясь у рѣшетокъ, онъ отвѣчалъ что то на быструю и невнятную рѣчь заключенныхъ и говорилъ всегда съ каждымъ по одиночкѣ. Пока они говорили, Веммикъ безмолвно и неподвижно глядѣлъ на нихъ, сложивъ ротъ въ видѣ почтоваго ящика, и какъ будто изучалъ, насколько они подвинулись и подготовились со времени его послѣдняго посѣщенія къ пышному цвѣтенію въ день суда.
Онъ былъ очень популяренъ и, повидимому, представлялъ собою болѣе доступную инстанцію въ дѣлахъ мистера Джаггерса, хотя и въ его обращеніи проскальзывала частица Джаггерсовской недоступности, которая сдерживала фамильярность кліентовъ въ извѣстныхъ предѣлахъ. Узнавая кліентовъ, онъ каждому кивалъ головою, потомъ поправлялъ на головѣ шляпу обѣими руками, крѣпче закрывалъ свой почтовый ящикъ и запускалъ руки въ карманы. Нѣсколько разъ онъ наталкивался на затрудненія при опредѣленіи гонорара. Тогда, называя сумму, которая значительно превосходила предложенную кліентомъ, онъ говорилъ:
— Безполезно, безполезно, мой другъ. Я самъ человѣкъ подневольный и не могу согласиться. Нечего и толковать намъ съ вами. Если не можете уплатить этой суммы, обратитесь къ кому-нибудь другому. Адвокатовъ много, вы сами знаете. Изъ за чего одному не стоитъ хлопотать, за то другой съ радостью ухватится. Я вамъ совѣтую, какъ человѣкъ подневольный. И не трудитесь напрасно. Къ чему? Ну, кто еще?
Такъ мы разгуливали по его плантаціи, пока онъ не обернулся ко мнѣ и не сказалъ:
— Обратите вниманіе на субъекта, которому я подамъ руку.
Я и такъ обратилъ бы на него вниманіе, такъ какъ до сихъ поръ Веммикъ еще никому не подавалъ руки.
Едва онъ смолкъ, какъ къ углу рѣшетки подошелъ толстый и крѣпкій господинъ, какъ сейчасъ его вижу и теперь, въ истасканномъ оливковомъ пиджакѣ. Его лицо, несмотря на свою природную красноту, было до извѣстной степени блѣдно, а глаза разбѣгались въ стороны, когда онъ старался взглянуть прямо. Онъ по-военному, полушутливо, полусерьезно приложилъ руку къ козырьку своей засаленной, какъ будто вываренной въ жирномъ бульонѣ, шляпы.
— Всего хорошаго, полковникъ! — сказалъ Веммикъ. — Какъ поживаете, полковникъ?
— Прекрасно, мистеръ Веммикъ.
— Сдѣлано было все, что только возможно; но доказательства противъ насъ оказались слишкомъ вѣски, полковникъ.
— Да, весьма вѣски, сэръ; но для меня это безразлично.
— Нѣтъ, нѣтъ! — сказалъ Веммикъ хладнокровно, — для васъ это далеко не безразлично. — Затѣмъ онъ обратился ко мнѣ: — Этотъ господинъ служилъ Его Величеству, былъ въ строю и выкупился въ отставку
Я сказалъ: «неужели?» и господинъ военный взглянулъ на меня, затѣмъ въ пространство надъ моей головой, затѣмъ оглядѣлъ все пространство вокругъ меня, и наконецъ закрылъ ротъ рукою и захохоталъ.
— Я думаю, сэръ, что выберусь отсюда въ понедѣльникъ, — сказалъ онъ.
— Можетъ быть, — отвѣчалъ мой пріятель, — но это еще неизвѣстно.
— Я думаю, что мнѣ съ вами можно теперь окончательно распрощаться, мистеръ Веммикъ, — продолжалъ онъ, просовывая руку сквозь рѣшетку.
— Благодарю васъ, — отвѣчалъ Веммикъ, пожимая ему руку, — я думаю то же самое.
— Если бы все то, что было надѣто на мнѣ во время моего ареста, было неподдѣльное, мистеръ Веммикъ, — сказалъ заключенный, не выпуская его руки, — я бы просилъ васъ принять и носить еще одно кольцо въ знакъ моей благодарности за ваше вниманіе.
— Буду считать ваше доброе желаніе за исполненіе, — возразилъ Веммикъ, — кстати вы были большимъ любителемъ голубей?
Господинъ военный поднялъ глаза къ небу.
— Мнѣ говорили, что у васъ была замѣчательная порода турмановъ, — продолжалъ Веммикъ, — не будете ли вы добры поручить кому-либо изъ вашихъ друзей доставить мнѣ парочку, если вамъ они не нужны.
— Съ удовольствіемъ, сэръ.
— Прекрасно, — сказалъ Веммикъ, — о нихъ будутъ заботиться, Всего хорошаго. Прощайте, полковникъ!
Они снова пожали другъ другу руки, и, когда мы отошли немного, Веммикъ сказалъ:
— Это фальшивый монетчикъ — искуснѣйшій мастеръ. Сегодня изготовятъ указъ объ исполненіи приговора, а въ понедѣльникъ его навѣрно казнятъ .. Пара голубей однако тоже стоитъ чего-нибудь.
Съ этими словами онъ повернулъ голову, кивнулъ этому обреченному на смерть растенію и, выходя со двора, оглядѣлся кругомъ, какъ будто подыскивая, какимъ бы цвѣткомъ замѣнить его. Когда мы опять проходили черезъ сторожку, я убѣдился, что престижъ моего опекуна въ глазахъ тюремной стражи былъ не меньше, чѣмъ въ глазахъ заключенныхъ.
— Ну, мистеръ Веммикъ, — сказалъ одинъ изъ надзирателей, задерживая насъ въ тѣсномъ проходѣ между двумя желѣзными дверьми, утыканными гвоздями, и заперъ одну изъ нихъ, не отворяя еще другой, — какъ думаетъ мистеръ Джаггерсъ обернуться съ этимъ убійствомъ на рѣкѣ? Думаетъ онъ свести дѣло на .непредумышленное убійство, или какъ? Какъ онъ намѣренъ повести защиту?
— Отчего жъ вамъ не спросить его самого? — отвѣчалъ Веммикъ.
— Такъ его и спросишь! — сказалъ надзиратель.
— Вотъ видите, мистеръ Пипъ, какъ поступаютъ эти господа, — замѣтилъ Веммикъ. — Они не стѣсняются со мною, человѣкомъ подчиненнымъ, и никогда не обратятся прямо къ моему патрону.
— А этотъ молодой человѣкъ тоже изъ вашей конторы? — спросилъ надзиратель, посмѣиваясь шуткѣ.
— Ну, вотъ опять! — вскричалъ Веммикъ, — я вѣдь говорилъ! Онъ задаетъ мнѣ уже другой вопросъ, прежде чѣмъ я успѣлъ отвѣтить на первый, потому что я человѣкъ подневольный. Вамъ-то что? Ну, мистеръ Пипъ намъ свой человѣкъ.
— Въ такомъ случаѣ, — сказалъ надзиратель, снова улыбаясь, — онъ знаетъ мистера Джаггерса?
— Ого! — закричалъ Веммикъ, замахиваясь въ шутку на надзирателя, — вы передъ моимъ патрономъ нѣмы, какъ вашъ ключъ, — сами знаете. Выпускайте-ка насъ, старая лиса, или я упеку васъ за незаконное задержаніе.
Надзиратель опять засмѣялся и пожелалъ намъ счастливаго пути. Онъ смѣялся еще намъ вслѣдъ изъ-за рѣшетки, когда мы вышли на улицу.
— Обратите вниманіе, мистеръ Пипъ, — внушительно сказалъ мнѣ на ухо Веммикъ и для пущей таинственности взялъ меня подъ руку,, — на обращеніе мистера Джаггерса. Я думаю, что въ этомъ главная причина его могущества. Онъ такъ недоступенъ, что его недоступность поспоритъ съ его талантами. Фальшивый монетчикъ не осмѣлился бы протянуть ему руки, а надзиратель — разспрашивать о планахъ его защиты въ этомъ дѣлѣ. И вотъ онъ для смягченія своей недоступности вводить въ сношеніяхъ съ кліентами новый элементъ — своихъ помощниковъ. Понимаете? Такимъ образомъ они вполнѣ въ его власти.
Я благоговѣлъ передъ талантами моего опекуна; но, по правдѣ сказать, нерѣдко отъ всей души желалъ бы имѣть другого опекуна — не такого талантливаго.
Мы распрощались съ мистеромъ Веммикомъ у конторы въ Литль-Бритенъ, гдѣ, какъ всегда, толпились кліенты мистера Джаггерса, и я опять пошелъ слоняться по улицѣ у конторы дилижансовъ. Мнѣ оставалось продежурить добрыхъ три часа. Я провелъ все это время въ размышленіи о томъ, какимъ необычнымъ образомъ попалъ я въ соприкосновеніе и сношеніе со всею этой удушливой средою тюрьмы и преступленія. Впервые я столкнулся съ нею еще въ дѣтствѣ среди нашихъ пустынныхъ болотъ въ тотъ памятный зимній вечеръ; затѣмъ два раза опять она являлась передо мною, какъ будто на мнѣ лежало какое-то забытое, но не смытое пятно, — и теперь она же опять стояла на моей дорогѣ къ новому будущему. Затѣмъ моя мысль перенеслась къ Эстеллѣ — прекрасной и гордой, и контрастъ между ея свѣтлымъ образомъ и мрачною жизнью тюрьмы поразилъ меня ужасомъ. Я жалѣлъ теперь, что повстрѣчался съ Веммикомъ и что пошелъ съ нимъ, потому что чувствовалъ, что всегда и всюду мнѣ будетъ мерещиться Ньюгетъ. Я отряхивалъ ньюгетскій прахъ отъ своихъ ногъ, съ одежды, выдыхалъ ньюгетскій воздухъ изъ своей груди. Я былъ до того взволнованъ въ ожиданіи Эстеллы и до того считалъ себя недостойнымъ ея, что потерялъ всякое представленіе о времени. Поэтому прибытіе дилижанса застало меня врасплохъ, и я не успѣлъ еще окончательно стряхнуть съ себя грязи, въ которую запачкался на плантаціи Веммика, какъ Эстелла уже высунулась въ окно дилижанса и махала мнѣ рукой.
Какая же это неуловимая тѣнь только что омрачала мою душу?
Глава XXXIII.
правитьЭстелла была дивно хороша въ своемъ отороченномъ мѣхомъ дорожномъ платьѣ. Никогда даже мнѣ не казалась она такой красавицей, и ея обращеніе со мною было обворожительно, какъ никогда раньше. Эту перемѣну я приписывалъ вліянію миссъ Гевишамъ.
Мы были на дворѣ гостиницы для пріѣзжающихъ, и она указывала мнѣ свои вещи. Когда онѣ были собраны, я вспомнилъ, что, поглощенный все. цѣло мыслью о ней, я не спросилъ даже, куда она ѣдетъ.
— Я ѣду въ Ричмондъ, — сказала она мнѣ (Я понялъ изъ ея дальнѣйшихъ словъ, что существуетъ два Ричмонда, — одинъ въ Серреѣ, другой въ Іоркѣ — десять миль отсюда). — Вы наймете мнѣ карету и проводите меня. Вотъ вамъ деньги: платите изъ нихъ за всѣ мои издержки. Берите! Намъ съ вами нечего разсуждать, мы должны повиноваться приказаніямъ и не можемъ измѣнять ихъ по собственному желанію.
Когда она передавала мнѣ кошелекъ, я старался угадать скрытый смыслъ ея послѣднихъ словъ. Она произнесла ихъ немного высокомѣрнымъ тономъ, но безъ гнѣва.
— Надо послать за каретой, Эстелла. Можетъ быть, вы пока отдохнете тутъ?
— Да, я отдохну пока и выпью чаю, а вы позаботитесь обо мнѣ.
Она взяла меня подъ руку, можетъ быть это тоже входило въ число полученныхъ ею инструкцій, — и я приказалъ лакею, глазѣвшему на дилижансъ, какъ будто онъ видѣлъ его въ первый разъ въ жизни, провести насъ въ отдѣльную комнату. Онъ моментально выхватилъ изъ подъ мышки салфетку, какъ будто она была талисманомъ, безъ помощи котораго онъ не могъ бы отыскать дорогу, и провелъ насъ въ самую мерзѣйшую во всемъ домѣ конуру, съ судкомъ на столѣ и чьими-то забытыми калошами въ углу, украшенную ни къ селу, ни къ городу сферическимъ уменьшительнымъ зеркаломъ. Послѣ моего протеста онъ провелъ насъ въ другую комнату, въ которой стоялъ накрытый столъ на тринадцать персонъ, а изъ камина, изъ подъ груды угля, высовывался листъ какой-то черновой бумаги. Выслушавъ мои приказанія, заключавшіяся въ требованіи чаю для Эстеллы, лакей убрался.
Я чувствовалъ, что воздухъ этой комнаты — какая-то смѣсь запаха конюшни и кухни — могъ навести на мысль, что перевозка пассажировъ не давала особыхъ доходовъ, а потому предпріимчивый почто-содержатель, онъ же и хозяинъ гостиницы, поставлялъ дохлыхъ лошадей на кухню ресторана. Однако для меня въ этой комнатѣ былъ весь міръ, потому что въ ней сидѣла Эстелла. Я подумалъ, что съ нею я здѣсь съ радостью провелъ бы цѣлую жизнь. (Замѣтьте, что въ то время я вовсе не былъ особенно счастливъ, и прекрасно сознавалъ это.)
— Къ кому вы ѣдете въ Ричмондъ? — спросилъ я Э стеллу.
— Я поселюсь, — сказала она, — и за большія деньги, у одной мѣстной жительницы, пользующейся вліяніемъ въ обществѣ, или по крайней мѣрѣ утверждающей это, — буду выѣзжать съ нею всюду, чтобы людей посмотрѣть и себя показать.
— Я думаю, васъ будетъ занимать разнообразіе впечатлѣній и восхищеніе, вызываемое вами.
— Да, полагаю.
— Она произнесла это такъ беззаботно, что я сказалъ ей:
— Вы говорите о себѣ, какъ о постороннемъ лицѣ,
— Почемъ вы знаете, какъ я говорю о другихъ?
Погодите, погодите, — сказала она съ восхитительной улыбкой, — я еще не поступила къ вамъ въ ученье; я могу еще говорить, какъ мнѣ вздумается. Ну, а какъ вамъ живется у мистера Покета?
— Прекрасно; насколько…
Мнѣ казалось, что теперь былъ удобный случай высказаться.
— Насколько — что? — спросила Эстелла.
— Насколько это возможно для меня гдѣ бы то ни было вдали отъ васъ.
— Какой вы наивный! — сказала Эстелла совершенно спокойно. — Какъ у васъ языкъ поворачивается болтать такую чепуху? Мистеръ Покетъ, должно быть, значительно выше остальной семьи?
— Да, неизмѣримо выше. Онъ никому не желаетъ зла.
— Не прибавляйте только: кромѣ самого себя, — прервала меня Эстелла. — Я ненавижу подобныхъ людей. Но онъ дѣйствительно безкорыстенъ и выше мелочной зависти и злобы, по крайней мѣрѣ я такъ о немъ слышала ..
— Я имѣю полное основаніе подтвердить это, увѣряю васъ.
— Но вы не имѣете основанія сказать то же о его роднѣ, — сказала Эстелла, сопровождая свои слова насмѣшливымъ и. вмѣстѣ съ тѣмъ многозначительнымъ кивкомъ, — потому что она одолѣваетъ миссъ Гевишамъ не особенно благопріятными для васъ сплетнями и доносами. Всѣ они шпіонятъ за вами, представляютъ всѣ ваши поступки въ извращенномъ видѣ, пишутъ про васъ анонимныя письма. Вы, однимъ словомъ, смущаете ихъ мирное существованіе. Вы не можете себѣ представить, до чего они ненавидятъ васъ.
— Надѣюсь, имъ не удастся повредить мнѣ?
Вмѣсто отвѣта Эстелла засмѣялась. Мнѣ это показалось весьма страннымъ, и я въ полномъ недоумѣніи выпучилъ на нее глаза. Когда она кончила смѣяться, а смѣялась она не притворно, а отъ всей души, — я спросилъ ее своимъ обыкновеннымъ неувѣреннымъ тономъ:
— Вамъ не доставило бы удовольствія, если бы имъ удалось повредить мнѣ?
— Нѣтъ, нѣтъ, увѣряю васъ, — сказала Эстелла. — Мнѣ смѣшно, что они ничего не могутъ подѣлать. О, какія пытки выносятъ они отъ миссъ Гевишамъ!
Она засмѣялась опять, и хотя на этотъ разъ я зналъ причину ея смѣха, но онъ продолжалъ казаться мнѣ-- страннымъ; я не сомнѣвался, что это смѣхъ непритворный, но онъ казался мнѣ несоотвѣтствующимъ вызвавшему его поводу. Я думалъ, что она не все разсказала мнѣ. Эстелла угадала мою мысль и отвѣчала на нее:
— Даже вамъ нелегко понять, — сказала она, — какое удовольствіе доставляютъ мнѣ неудачи подобныхъ господъ, какая радость охватываетъ меня, когда они остаются въ дуракахъ. Вы не были, какъ я, воспитаны съ дѣтства въ этомъ удивительномъ домѣ. Вашъ дѣтскій умъ не развивался подъ вліяніемъ ихъ интригъ противъ васъ же, — безпомощнаго, беззащитнаго ребенка, — скрываемыхъ подъ личиною сочувствія и симпатіи; а я все это испытала на себѣ. Ваши дѣтскіе глаза не прозрѣвали мало по малу, какъ мои, когда я разгадывала эту лицемѣрную женщину.
Эстелла теперь говорила вполнѣ серьезно, и видно было, что эти воспоминанія всплывали изъ глубины ея души. Не желалъ бы я теперь въ ея глазахъ попасть въ число этихъ господъ даже ради ожидаемыхъ въ будущемъ благъ.
— Я могу вамъ сказать двѣ вещи, — продолжала Эстелла, — во-первыхъ, хотя пословица и говоритъ: капля и камень точитъ, но вы можете быть спокойны, что этимъ господамъ до скончанія вѣка не удастся измѣнить вашихъ отношеній съ миссъ Гевишамъ. Во-вторыхъ, вамъ я обязана за то удовольствіе, которое мнѣ доставляютъ всѣ ихъ безрезультатные подвохи и подлости, и за это протягиваю вамъ руку.
Она весело протянула мнѣ свою руку, такъ какъ ея мрачное настроеніе уже миновало, — и я поднесъ ее къ губамъ.
— Какой вы смѣшной мальчикъ! — сказала Эстелла, — вы, должно быть, не хотите понять моихъ предостереженій. Можетъ быть, вы, впрочемъ, цѣлуете мнѣ руку съ тѣмъ же чувствомъ, съ какимъ я позволила вамъ тогда поцѣловать себя въ щеку?
— Съ какимъ же?
— Дайте подумать… Съ чувствомъ презрѣнія къ низкимъ льстецамъ и сплетникамъ.
— А если я отвѣчу вамъ утвердительно, то вы позволите еще разъ поцѣловать васъ?
— Объ этомъ надо было спрашивать прежде, чѣмъ цѣловать руку. Но цѣлуйте, коли хотите.
Я наклонился къ ней; ея лицо было неподвижно, какъ мраморъ.
— Теперь, — сказала Эстелла, ускользая, какъ только я коснулся ея щеки, — вы должны позаботиться, чтобъ скорѣе дали мнѣ чаю, и потомъ проводить меня въ Ричмондъ.
Мнѣ было грустно, что она сказала послѣднія слова такимъ тономъ, какъ будто мы встрѣчались только по чужимъ распоряженіямъ, а сами были простыми марьонетками; но все вообще огорчало меня въ этотъ разъ. Каково бы ни было ея обращеніе со мною, съ моей стороны было бы безуміемъ придавать ему какое-нибудь значеніе и строить на этомъ свои надежды; но я все-таки продолжалъ обманывать себя, вопреки очевидности. Къ чему повторять тысячи разъ? Вѣдь это въ порядкѣ вещей.
Я позвонилъ, чтобъ подали чаю, и лакей явился со своей магической салфеткой. Онъ въ нѣсколько пріемовъ принесъ штукъ пятьдесятъ необходимыхъ для чаепитія приспособленій, но самый-то чай все не появлялся. Онъ притащилъ подносъ, чашки, блюдца, тарелочки, вилки и ножи, въ томъ числѣ и хлѣбный ножъ, множество ложекъ всевозможной величины, солонки, какую-то маленькую лепешку, тщательно прикрытую огромнымъ металлическимъ колпакомъ, маленькій кусочекъ масла, затерянный въ кучѣ петрушки, словно младенецъ Моисей въ тростникѣ, сѣрый хлѣбецъ съ напудренною коркой, двѣ треугольныя тартинки съ отпечаткомъ желѣзныхъ прутьевъ, на которыхъ ихъ поджаривали, и, наконецъ, громадный семейный кубъ съ кипяткомъ, который онъ едва втащилъ, причемъ лицо его выражало напряженіе и муку. Послѣ долгаго отсутствія онъ появился опять съ какимъ-то изящнымъ хранилищемъ, въ которомъ обрѣтались сушеные листья и стебельки. Я бросилъ ихъ въ кипятокъ, и послѣ всѣхъ этихъ приготовленій извлекъ, наконецъ, для Эстеллы чашку, ужъ не знаю какой жидкости.
Мы уплатили по счету, дали на чай лакею, не забыли конюха и горничной и, возбудивъ этими подачками лишь всеобщее презрѣніе, хотя и облегчивъ въ значительной мѣрѣ кошелекъ Эстеллы, сѣли въ карету и тронулись въ путь. Обогнувъ Чипсайдъ, мы поѣхали по улицѣ Ньюгета и скоро поравнялись со зданіемъ, знакомство съ которымъ казалось мнѣ позорнымъ.
— Что это за учрежденіе? — спросила Эстелла.
Сначала я хотѣлъ сдѣлать видъ, что самъ не знаю, но потомъ назвалъ его Эстеллѣ. Она, взглянувъ въ окно и сейчасъ же отвернувшись, пробормотала: «Какая гадость!» Я, кажется, въ этотъ моментъ ни за что на свѣтѣ не признался бы, что былъ тамъ.
— Мистеръ Джаггерсъ, — сказалъ я, желая перемѣнить разговоръ и направить его иначе, — считается въ цѣломъ Лондонѣ самымъ посвященнымъ во всѣ тайны этого ужаснаго учрежденія лицомъ.
— Я думаю, — тихо сказала Эстелла, — онъ посвященъ болѣе всякаго другого во всѣ рѣшительно тайны.
— Должно быть, вы часто видались съ нимъ?
— Я помню его посѣщенія съ тѣхъ поръ, какъ помню себя; онъ являлся черезъ весьма неровные промежутки времени. Но я его знаю теперь не лучше, чѣмъ въ то время,, когда еще не умѣла говорить. Какія у васъ съ нимъ отношенія? Сблизились вы?
— Разъ навсегда я примирился съ его замкнутостью, — сказалъ я, — и не раскаиваюсь.
— Но насколько вы сблизились?
— Я разъ обѣдалъ у него въ домѣ.
— Должно быть, любопытное мѣсто? — сказала Эстелла, пожимая плечами.
— Да, прелюбопытное.
Я далъ себѣ слово осторожно говорить съ нею о своемъ опекунѣ; но попавши на эту тему, я описалъ бы непремѣнно нашъ обѣдъ въ Джерардъ-Стритѣ, если бы вдругъ въ карету не прорвался снопъ сильнаго газоваго свѣта. Мнѣ казалось, что все засіяло кругомъ и какъ бы озарилось тѣмъ же необъяснимымъ чувствомъ, которое владѣло мною. Я былъ ослѣпленъ на нѣсколько мгновеній, какъ будто передо мною блеснула молнія.
Разговоръ перешелъ на другіе предметы: на достопримѣчательности дороги, по которой мы ѣхали, и вообще всей этой части Лондона, и т. п. Она, по ея словамъ, почти совсѣмъ не знала Лондона, потому что никогда, до самой поѣздки во Францію, не бывала дальше ближайшихъ окрестностей нашего города, а--въ Лондонѣ бывала лишь проѣздомъ, по пути во Францію и обратно. Я спросилъ ее, не будетъ ли имѣть какого-либо отношенія къ ней мой опекунъ во время ея пребыванія въ Ричмондѣ, на что она горячо отвѣчала:
— Нѣтъ. Не дай Богъ!
Однако, я не могъ не видѣть, что она всячески кокетничала со мной, стараясь вскружить мнѣ голову, хотя въ этомъ не было никакой надобности. Впрочемъ, мнѣ было не легче отъ этого. Она овладѣла моимъ сердцемъ не потому, чтобы сама питала ко мнѣ какія-нибудь нѣжныя чувства, но потому что ее забавляло терзать его, играть имъ — и я сознавалъ это.
Когда мы проѣзжали черезъ Гаммерсмитъ, я показалъ ей, гдѣ живетъ мистеръ Матью Покетъ, и сказалъ, что это очень близко отъ Ричмонда, а потому я питаю надежду иногда видѣться съ нею.
— Конечно, мы будемъ видѣться .. Вы можете приходить ко мнѣ, когда вздумаете… Въ семействѣ, въ которомъ я буду жить, о васъ вѣроятно уже знаютъ.
Я спросилъ, велико ли это семейство.
— Нѣтъ, ихъ всего двое — мать и дочь. Маменька, кажется, благородная леди, не упускающая, впрочемъ, случая зашибить деньгу.
— Меня удивляетъ, что миссъ Гевишамъ рѣшилась такъ скоро опять разстаться съ вами.
— Это входитъ въ ея планы насчетъ моей будущности, Пипъ, — сказалъ Эстелла со вздохомъ, какъ будто она устала. — Я должна постоянно писать ей, видѣться съ нею въ опредѣленное время и сообщать, какъ мнѣ живется съ моими брилліантами, потому что они почти всѣ теперь мои.
Эстелла въ первый разъ назвала меня просто по имени. Конечно, она это сдѣлала не безъ задней мысли, прекрасно понимая, что я не пропущу этого мимо ушей.
Мы пріѣхали въ Ричмондъ и достигли цѣли своего путешествія, какъ мнѣ показалось, слишкомъ скоро. Передъ нами былъ почтенный старинный домъ, расположенный посреди лужайки, въ которомъ въ былое время блистали фижмы, мушки, пудра, расшитые камзолы, кружевныя манжеты и шпаги; но это было давно. Нѣсколько уцѣлѣвшихъ подстриженныхъ старыхъ деревьевъ сохраняли еще такія же причудливыя и неестественныя формы, какъ забытые парики, фижмы и наряды, но уже недалеко было время, когда и они займутъ свое мѣсто въ торжественной колесницѣ смерти на пути къ вѣчному покою и забвенію.
Тишину лунной ночи нарушилъ дребезжащій звонъ колокольчика, который въ былые дни возвѣщалъ обитателямъ дома: вотъ робронъ, вотъ шпага съ алмазнымъ эфесомъ, вотъ башмачки на красныхъ каблукахъ съ солитеровой пряжкой, — и скоро двѣ румяныя, какъ вишни, дѣвушки вышли принять Эстеллу.
Ея багажъ скоро исчезъ за входною дверью, а за нимъ послѣдовала Эстелла, пожавъ мнѣ предварительно руку и улыбнувшись на прощанье. А я продолжалъ стоять передъ домомъ и размышлялъ, какое блаженство было бы жить съ нею, сознавая въ то же время, что я былъ бы и тутъ не счастливъ, а Жалокъ передъ нею.
Наконецъ, я сѣлъ въ карету и поѣхалъ обратно въ Гаммерсмитъ, куда и пріѣхалъ, нисколько не успокоившись. У нашихъ дверей я столкнулся съ маленькой Дженъ Покетъ, которая возвращалась изъ гостей въ сопровожденіи маленькаго предмета своей страсти. Я позавидовалъ этой парочкѣ, хотя она и находилась еще подъ владычествомъ мистриссъ Флопсонъ.
Мистера Покета не было еще дома; онъ читалъ гдѣ-то публичную лекцію. Онъ былъ вообще отличнымъ знатокомъ домашняго благоустройства, а его трактаты о воспитаніи и о семейной жизни считались самыми лучшими въ своемъ родѣ. Зато мистрисъ Покетъ была дома и обрѣталась въ маленькомъ затрудненіи по тому поводу, что во время неизбѣжной отлучки мистрисъ Миллерсъ въ сопровожденіи ея родственника, гвардейскаго солдата, для успокоенія маленькаго Беби ему сунули въ руку коробку съ иголками, которыхъ въ ней теперь не оказалось, а такая значительная порція иголокъ ни въ какомъ случаѣ не могла быть полезна столь маленькому существу.
Мистеръ Покетъ пользовался также извѣстностью за свои прекрасные практическіе совѣты, за свои ясные и широкіе взгляды и за свою разсудительность; я и рѣшился было открыть ему свою больную душу. Но, увидавъ случайно, какъ мистрисъ Покетъ читала свой гербовникъ, предписавъ предварительно для Беби сонъ въ качествѣ универсальнаго лекарства, я подумалъ: нѣтъ, лучше не открываться ему.
Глава XXXIV.
правитьСжившись со своими надеждами, я сталъ невольно наблюдать, какъ дѣйствуютъ онѣ на меня самого и на окружающихъ. Какъ ни старался я не замѣчать ихъ вліянія на мой характеръ, я все-таки сознавалъ, что вліяніе это было далеко не благотворно. Меня постоянно мучило сознаніе виновности передъ Джо, а также и передъ Бидди. Часто, просыпаясь по ночамъ, я съ горечью думалъ о томъ, что былъ бы и счастливѣе и лучше, если бы никогда не видалъ миссъ Гевишамъ и если бы выросъ въ старой кузницѣ ученикомъ честнаго Джо, довольный своею судьбою. Часто также по вечерамъ, когда я одиноко сидѣлъ передъ каминомъ, мнѣ казалось, что все-таки нѣтъ на свѣтѣ очага привѣтнѣй нашего кузнечнаго горна или кухонной печи. Но образъ Эстеллы такъ неотвязно вплетался во всѣ мои безпокойныя грезы, что я рѣшительно не могъ разобраться, насколько самъ былъ виною своихъ мукъ. Другими словами, если бы у меня не было даже иныхъ надеждъ и думъ, какъ только о ней, то не знаю, могло ли бы это принести мнѣ хоть каплю успокоенія. Что касается моего вліянія на другихъ, то здѣсь не представлялось сомнѣній: я сознавалъ, хотя, можетъ быть, недостаточно ясно, что мое вліяніе никому не было полезно, а въ особенности Герберту.
Мои расточительныя привычки вовлекали эту уступчивую, мягкую натуру въ чрезмѣрныя для него издержки, нарушали простоту его привычекъ и смущали его спокойную жизнь. Меня ни мало не смущало, что по моей милости другіе члены семейства Покетъ пускались на жалкія хитрости, потому что эти у ловки были въ ихъ натурѣ и проснулись бы все равно подъ вліяніемъ перваго толчка, если бы я не столкнулся съ ними. Но Гербертъ совсѣмъ другое дѣло. Я часто упрекалъ себя за то, что по моей милости онъ натащилъ въ свои скромныя комнаты изящной, но безполезной мебели и завелъ «мстителя» въ жилетѣ канареечнаго цвѣта.
Дошло до того, что для увеличенія комфортабельности нашего маленькаго хозяйства я надѣлалъ долговъ, а Гербертъ послѣдовалъ моему примѣру. По совѣту Стартопа, мы добились чести зачисленія въ члены клуба «Лѣсныхъ дроздовъ». Задачи этого учрежденія навсегда остались для меня загадкой, если не считать выполненіемъ ихъ того, что господа члены обязательно съѣдали вмѣстѣ два раза въ мѣсяцъ дорогіе обѣды, причемъ жестоко ссорились между собой и забавлялись тѣмъ, что напаивали до положенія ризъ шестерыхъ лакеевъ, которые считали потомъ своими головами ступеньки на лѣстницахъ. Эта важная общественная задача выполнялась такъ аккуратно и настойчиво, что мы съ Гербертомъ не могли почерпнуть никакихъ иныхъ указаній о цѣляхъ клуба, даже изъ слѣдующаго тоста, которымъ открывались собранія: "Джентльмены! Пусть царствуетъ вѣчно такое же согласіе между «Лѣсными дроздами!»
«Дрозды» безумно швыряли деньгами (отель, въ которомъ происходили собранія, находился въ Ковентъ-Гарденѣ), и первый «дроздъ», котораго я удостоился увидать по принятіи въ клубъ, оказался Бентли Дремлемъ, который въ это время уже раскатывалъ по городу въ своемъ собственномъ кабріолетѣ и сражался на каждомъ углу съ тротуарными тумбами. Иногда онъ черезъ козлы устремлялся на нихъ внизъ головою, и однажды мнѣ случилось видѣть, какъ онъ, словно бомба, влетѣлъ такимъ необычнымъ способомъ въ подъѣздъ клуба. Но здѣсь я забѣгаю немного впередъ, такъ какъ я еще не былъ «дроздомъ» и не могъ имъ сдѣлаться до совершеннолѣтія, по непреложнымъ законамъ нашего клуба.
Я бы охотно взялъ на себя расходы Герберта, вполнѣ полагаясь на неистощимость своихъ ресурсовъ, но онъ былъ гордъ, и я боялся даже предложить ему это. Такимъ образомъ, онъ окончательно запутывался и горячо продолжалъ высматривать себѣ дѣло. Когда мы понемногу втянулись въ свою безпорядочную жизнь, я сталъ замѣчать, что Гербертъ къ завтраку начиналъ отчаиваться въ своей будущности, что къ полдню у него появлялись слабыя надежды, что къ обѣду имъ опять овладѣвало безпокойство, что послѣ обѣда онъ уже намѣчалъ источникъ пріобрѣтенія необходимаго капитала, которымъ вполнѣ овладѣвалъ къ полночи, и что къ десяти часамъ утра его отчаяніе доходило до того, что онъ рѣшительно собирался купить карабинъ, ѣхать въ Америку и заняться для поправленія дѣлъ охотой на буйволовъ.
До середины недѣли я обыкновенно пребывалъ въ Гаммерсмитѣ, а оттуда ходилъ въ Ричмондъ, но объ этомъ рѣчь впереди. Гербертъ часто являлся въ Гаммерсмитъ, когда я былъ тамъ, и, повидимому, его отецъ во время этихъ посѣщеній догадывался, что ожидаемый Гербертомъ случай сдѣлать карьеру еще не подвертывался. Но Гербертъ долженъ же былъ завершить блестящей удачей постоянныя неудачи цѣлой семьи. Между тѣмъ мистеръ Покетъ сѣдѣлъ все сильнѣе и все чаще въ минуты затрудненій старался поднять себя за волосы, а мистрисъ Покетъ продолжала читать свой гербовникъ, ронять носовой платокъ, говорить о своемъ дѣдушкѣ, поучать Беби, приличнымъ манерамъ, отправляя его спать при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ, и ставить свою ножную скамеечку, такимъ образомъ, чтобы всѣ спотыкались объ нее.
Такъ какъ я оканчиваю теперь повѣствованіе о цѣломъ періодѣ своей жизни, чтобы уже не возвращаться къ нему, то считаю необходимымъ пополнить его описаніемъ нашихъ привычекъ и нашей жизни въ Барнардовомъ подворьѣ.
Мы транжирили деньги, какъ только могли, а взамѣнъ ихъ получали, что бы намъ ни всучили. Мы постоянно испытывали денежныя затрудненія, и большая часть нашихъ знакомыхъ въ этомъ отношеніи походила на насъ. Мы обманывали себя и воображали, что веселимся, но въ дѣйствительности никогда не знали истиннаго веселья. Я, впрочемъ, увѣренъ, что въ этомъ отношеніи мы не составляли исключенія.
Каждый день Гербертъ отправлялся въ Сити высматривать подходящее дѣло. Я часто ходилъ туда къ нему, гдѣ онъ засѣдалъ въ темной комнатѣ, въ которой были только бутылки чернилъ, вѣшалка, ящикъ съ углемъ, клубокъ бичевки, календарь, конторка, табуретъ и скамейка, и не помню, чтобы мнѣ случилось когда-нибудь застать его за инымъ занятіемъ, кромѣ терпѣливаго ожиданія подходящаго случая. Если бы всѣ мы такъ же добросовѣстно исполняли все, за что беремся, то положительно настало бы царство добродѣтели. Бѣдному малому, кажется, впрочемъ, и не оставалось дѣлать ничего другого, какъ въ извѣстный часъ являться въ контору Ллойда и лицезрѣть своего патрона. Онъ и не дѣлалъ ничего другого въ этой конторѣ, насколько я знаю, если не считать еще, что каждый день уходилъ оттуда домой. Когда Герберта особенно серьезно начинало заботить его положеніе, и когда онъ рѣшался, во что бы то ни стало, найти какой-нибудь исходъ, онъ шелъ на биржу въ самый бойкій часъ и толкался между финансовыми тузами.
Возвращаясь обѣдать послѣ такой прогулки, Гербертъ говаривалъ мнѣ: «Само счастье въ ротъ не влетитъ, Гендель, его надо поймать… Вотъ я и ловлю его».
Наше настроеніе было таково, что если бы мы не такъ привязались другъ къ другу, то, вѣроятно, ссорились бы аккуратно каждый день. Я порою просто ненавидѣлъ нашу квартиру, въ которой натворилъ столько безумствъ, и въ эти припадки раскаянія положительно не могъ равнодушно видѣть ливреи «мстителя», которая тогда мнѣ казалась особенно дорогою и безполезною. По мѣрѣ того, какъ росли наши долги, завтракъ нашъ принималъ все болѣе и болѣе воздушныя формы, и однажды, когда мнѣ принесли письмо, угрожавшее судебнымъ преслѣдованіемъ, которое не было пустымъ звукомъ въ устахъ автора письма, какъ свидѣтельствовалъ приложенный документъ съ казенной печатью, — я дошелъ до того, что схватилъ «мстителя» за шиворотъ и поднялъ на воздухъ за то, что онъ осмѣлился вообразить, будто намъ нуженъ къ завтраку хлѣбъ.
Въ извѣстные дни (вѣрнѣе — въ неизвѣстные, такъ какъ все зависѣло отъ нашего расположенія) я говорилъ Герберту съ такимъ видомъ, какъ будто только что сдѣлалъ замѣчательное открытіе:
— Дорогой Гербертъ, мы зарываемся.
— Дорогой Гендель, — отвѣчалъ мнѣ Гербертъ вполнѣ искренне, — вѣрь или нѣтъ, но то же самое по странному совпаденію было и у меня на языкѣ.
— Такъ выяснимъ же, Гербертъ, — подхватывалъ я, — положеніе дѣлъ!
Подобное рѣшеніе подымало насъ въ собственныхъ глазахъ. Я воображалъ, что именно въ этомъ заключается настоящая дѣловитость, что именно, такимъ образомъ, надежнѣе всего бороться съ бѣдой, и Гербергь былъ вполнѣ согласенъ со мною.
Мы ради такого событія заказывали къ обѣду какое-нибудь диковинное блюдо и бутылку тоже какого-нибудь необычайнаго вина, чтобы подкрѣпить бодрость духа и быть на высотѣ призванія. По окончаніи обѣда мы раскладывали кучу перьевъ, приличное случаю количество чернилъ, бѣлой и пропускной бумаги, Такъ какъ намъ казалось необходимымъ имѣть подъ руками письменный принадлежности въ изобиліи.
Тогда я бралъ листъ бумаги и выводилъ наверху четкимъ почеркомъ слѣдующій заголовокъ: «Балансъ долговъ Пипа», заботливо помѣчая: «Барнардово подворье, такого-то числа».
Гербертъ тоже бралъ листъ бумаги и выводилъ подобный же заголовокъ: «Балансъ долговъ Герберта».
Затѣмъ каждый изъ насъ углублялся въ свою кучу документовъ, которые передъ тѣмъ трепались долгое время въ нашихъ карманахъ, валялись по ящикамъ, — иногда на половину обгорѣлые, послуживъ сначала для зажиганія свѣчей, пребывали цѣлыми недѣлями -заткнутыми куда-нибудь за зеркало и вообще были въ весьма истерзанномъ видѣ. Скрипъ перьевъ по бумагѣ дѣйствовалъ на насъ весьма благотворно, — и иногда я почерпалъ въ подобныхъ упражненіяхъ такую бодрость, что мнѣ казалось, будто мы въ дѣйствительности расплачиваемся съ долгами, а не одушевлены только добрыми намѣреніями. Съ нравственной точки зрѣнія, между тѣмъ и другимъ для меня почти не существовало различія.
Черезъ нѣсколько времени я спрашивалъ Герберта, какъ его дѣла. Предварительно Гербертъ почесывалъ голову при видѣ разроставшихся итоговъ и говорилъ:
— Долги растутъ, Гендель, растутъ, — клянусь жизнью!
— Будь твердъ, Гербертъ, — отвѣчалъ я, начиная скрипѣть перомъ съ особымъ усердіемъ, — взгляни на дѣло просто: выясни все — и не робѣй!
— И радъ бы, Гендель, да ничего не подѣлаешь!
Тѣмъ не менѣе мой рѣшительный тонъ производилъ свое дѣйствіе, и Гербертъ снова принимался за работу. Спустя минуту онъ опять бросалъ ее подъ тѣмъ предлогомъ, что не хватало счета какого-нибудь Коббса, Доббса или Ноббса, смотря по обстоятельствамъ.
— Такъ вотъ что, Гербертъ, — возьми максимумъ, округли цифру и впиши въ балансъ.
— Вотъ это идея! — отвѣчалъ въ удивленіи мой пріятель, — право, у тебя замѣчательная практическая смѣтка!
Я и такъ былъ убѣжденъ въ этомъ, а въ подобныхъ случаяхъ нимало не сомнѣвался, что вполнѣ заслужилъ репутацію выдающагося дѣльца — смѣтливаго, рѣшительнаго, энергичнаго, разсчетливаго и хладнокровнаго. Вписавъ всѣ свои долги, я свѣрялъ ихъ со счетами ш перенумеровывалъ послѣдніе, испытывая при этой операціи чувство полнаго удовлетворенія. Когда нумеровъ ставить было уже некуда, я начиналъ складывать свои счета, соблюдая при этомъ строгое единообразіе, и на оборотѣ каждаго счета писалъ его итогъ, а затѣмъ собиралъ ихъ въ правильную пирамиду; затѣмъ я продѣлывалъ ту же церемонію со счетами Герберта, скромно признавшаго мои дѣловые таланты, въ полной увѣренности, то мнѣ удалось уяснить ему положеніе его дѣлъ.
Моя бухгалтерія имѣла еще одно блестящее качество, которое я называлъ «округленіемъ итоговъ». Положимъ, напримѣръ, долги Герберта достигали шестидесяти четырехъ фунтовъ, четырехъ шиллинговъ двухъ пенсовъ.
Тогда я говорилъ: «округлимъ и напишемъ: двѣсти фунтовъ»; или, положимъ, мои долги были вчетверо больше, и я тоже «округлялъ» ихъ до семисотъ фунтовъ, Я былъ весьма высокаго мнѣнія о коммерческихъ свойствахъ своего «округленія»; но теперь, оглядываясь назадъ, долженъ признать его весьма убыточнымъ пріемомъ, такъ какъ мы обыкновенно дѣлали сейчасъ же новые долги, чтобы оправдать сдѣланное «округленіе», а иногда, увлекшись простотою этого средства уплаты, принуждены были вскорѣ прибѣгать къ новому «округленію».
Результатомъ подобныхъ упражненій обыкновенно являлось душевное равновѣсіе, успокоеніе, добродѣтельное затишье, — и я нѣкоторое время восхищался собою. Удовлетворенный своими трудами, своей бухгалтеріей и похвалами Герберта, я продолжалъ возсѣдать за столомъ передъ аккуратными пирамидами нашихъ счетовъ, окруженныхъ письменными принадлежностями, и склоненъ былъ считать себя скорѣе какимъ-нибудь банкиромъ, чѣмъ простымъ смертнымъ.
Въ сихъ торжественныхъ случаяхъ мы запирали входную дверь, чтобы насъ не обезпокоили какъ-нибудь.
Однажды вечеромъ, когда я уже дошелъ до подобнаго благополучнаго настроенія, вдругъ сквозь отверстіе въ двери просунулось письмо и упало на полъ.
— Это тебѣ, Гендель, — сказалъ Гербертъ, выйдя въ переднюю и поднимая письмо. — Надѣюсь, ничего худого.
Онъ имѣлъ въ виду большую черную печать и черную кайму на конвертѣ.
Письмо было подписано: Траббъ и К°, которые брали на себя смѣлость извѣстить глубокочтимаго джентльмена, что мистрисъ Гарджери скончалась въ прошлый понедѣльникъ въ шесть часовъ двадцать минутъ вечера, и просить его пожаловать на погребеніе въ слѣдующій понедѣльникъ въ три часа по полудни.
Глава XXXV.
правитьНа моемъ жизненномъ пути въ первый разъ являлась смерть, и мою душу наполняло чувство гнетущей пустоты. День и ночь преслѣдовалъ меня образъ сестры, прикованной къ своему креслу у кухонной печи. Я не могъ представить себѣ этого кресла безъ нея, и хотя давно уже какъ-то почти не думалъ о ней, но теперь мнѣ все казалось, что она стучится въ дверь, что я сейчасъ вотъ столкнусь съ ней на улицѣ. Даже въ моей квартирѣ, которая не имѣла никакого соотношенія съ нею, мнѣ чудилось дыханіе смерти, слышался ея голосъ, грезились ея лицо и фигура, казалось, что она жива и часто бываетъ здѣсь.
Я не могъ вспоминать о сестрѣ съ особой нѣжностью, несмотря ни на какія перемѣны въ своей судьбѣ. Но вѣдь можно жалѣть человѣка, не питая къ нему нѣжныхъ чувствъ. Подъ вліяніемъ этого сожалѣнія и, можетъ быть, по отсутствію болѣе глубокаго чувства, мною овладѣла сильная ненависть къ злодѣю, по милости котораго она столько выстрадала, и я чувствовалъ, что былъ способенъ безпощадно преслѣдовать своимъ мщеніемъ Орлика или всякаго другого, если бы только въ моихъ рукахъ были доказательства.
Я написалъ Джо, что буду на похоронахъ, и утѣшалъ его, какъ могъ. Остальные дни я провелъ въ томъ же странномъ душевномъ настроеніи. Я рано тронулся въ путь въ назначенный день, такъ что, когда сошелъ у «Голубого Вепря», оставалось еще довольно времени, чтобы пѣшкомъ дойти до кузницы.
Былъ ясный лѣтній день. По пути въ моей памяти воскресали въ нѣсколько неясныхъ и смягченныхъ очертаніяхъ картины того времени, когда я былъ еще несчастнымъ, жалкимъ ребенкомъ, а сестра мучила меня. Легкій вѣтерокъ, доносившій слабый запахъ бобовъ и клевера, казалось, нашептывалъ мнѣ, что настанетъ время, когда, щадя мою память, и обо мнѣ кто-нибудь, можетъ быть, будетъ такъ вспоминать въ лѣтній день.
Наконецъ показался домъ, и я замѣтилъ, что Траббъ и К° позаботились обо всемъ необходимомъ для похоронъ и властвовали въ домѣ Джо. Передъ входными дверьми стояли двѣ мрачныя и вмѣстѣ съ тѣмъ смѣшныя фигуры съ обтянутыми чернымъ крепомъ жезлами, какъ будто эти предметы могли служить кому-нибудь утѣшеніемъ. Въ одной изъ нихъ я узналъ кондуктора дилижанса, выгнаннаго изъ «Голубого Вепря» за то, что онъ въ пьяномъ видѣ вывалилъ въ яму какихъ-то новобрачныхъ въ самый день ихъ свадьбы. Всѣ деревенскіе ребятишки и бабы въ удивленіи глазѣли на этихъ черныхъ стражей и на закрытыя окна дома и кузницы. Когда я подошелъ, одинъ изъ стражей, бывшій кондукторъ, постучался въ дверь, полагая, что я, подавленный горемъ, самъ не въ состояніи сдѣлать этого.
Другой стражъ, плотникъ, который какъ-то на пари съѣлъ двухъ гусей, не запивая водой; открылъ мнѣ дверь и ввелъ меня въ комнаты. Мистеръ Траббъ завладѣлъ здѣсь лучшимъ большимъ столомъ, который былъ усѣянъ черными булавками, и открылъ на немъ нѣчто вродѣ выставки похоронныхъ принадлежностей. Когда я входилъ, онъ только что кончалъ обтягивать крепомъ чью-то шляпу, походившую теперь на грудного негритенка, и протянулъ руку за моею. Я не понялъ его движенія и въ смущеніи, съ видомъ горячей признательности, пожалъ ему руку.
Бѣдняга Джо, опутанный чернымъ плащемъ, который застегивался огромнымъ бантомъ подъ самымъ подбородкомъ, въ одиночествѣ сидѣлъ въ красномъ углу, куда его, въ качествѣ главы процессіи, вѣроятно запряталъ мистеръ Траббъ.
Когда я наклонился и сказалъ ему:
— Ну, что, Джо?
Онъ отвѣчалъ только:
— Пипъ… Милый Пипъ, ты зналъ ее еще красавицей!
Онъ пожалъ мнѣ руку и смолкъ.
Бидди была очень мила и скромна въ черномъ платьѣ; она спокойно и толково помогала всѣмъ. Я поздоровался съ нею, и полагая, что теперь не время для болтовни, усѣлся рядомъ съ Джо и спросилъ его, гдѣ же положили… ее… сестру? Въ комнатѣ пахло сладкимъ кекомъ, и я сталъ искать глазами стола съ закуской. Я едва замѣтилъ его, пока глазъ не привыкъ къ темнотѣ. На столѣ были разложены куски кека, разрѣзанные апельсины, сандвичи, сухари и красовались два графина, которые, сколько помню, служили прежде только украшеніемъ и не употреблялись въ дѣло; въ одномъ изъ нихъ былъ портвейнъ, въ другомъ — хересъ. У стола стоялъ низкопоклонный мистеръ Пембльчукъ въ черномъ плащѣ и съ нѣсколькими ярдами крепа на шляпѣ и, набивая себѣ рогъ, старался обратить мое вниманіе самыми заискивающими жестами. Наконецъ, когда ему удалось этого достигнуть, онъ подоціелъ ко мнѣ, неся съ собою запахъ хереса и кека, и тихо сказалъ взволнованнымъ голосомъ:
— Дозвольте, сэръ! — и пожалъ мнѣ руку.
Я замѣтилъ также мистера и мистриссъ Геббль, сидѣвшихъ въ углу въ приличномъ случаю припадкѣ молчанія. Траббъ всѣхъ насъ нарядилъ, какъ чучелъ, такъ какъ мы должны были участвовать въ погребальной церемоніи.
Пока Траббъ разставлялъ насъ попарно въ комнатѣ, какъ будто намъ предстояло плясать кадриль, Джо тихо сказалъ мнѣ:
— То есть я, Пипъ, лучше понесъ бы ее въ церковь самъ съ тремя, четырьмя друзьями, которые помогли бы мнѣ отъ души своими руками, да боюсь, не сказали бы сосѣди, что я не почитаю ея памяти.
— Выньте носовые платки! — вскричалъ въ этотъ моментъ мистеръ Траббъ оффиціальнымъ тономъ. — Выньте платки! Все готово!
Мы поднесли платки къ лицу, какъ будто у насъ изъ носу шла кровь, и вышли попарно: я съ Джо, Бидди съ Пембльчукомъ, мистеръ Геббль съ женою. Бренные останки моей сестры вынесли изъ кухни, и процессія тронулась и потянулась подъ предводительствомъ кондуктора и его компаньона, а шестеро носильщиковъ, какъ и требовалось по церемоніалу, задыхались и почти ничего не видѣли подъ страшнымъ чернымъ покрываломъ съ бѣлой каймой, такъ что катафалкъ походилъ на какое-то слѣпое чудовище съ двѣнадцатью человѣческими ногами.
Сосѣди однако выражали громкія одобренія торжеству, и мы служили предметомъ восторженнаго удивленія, пока шли деревней. Наиболѣе юная и дѣятельная часть публики перебѣгала намъ дорогу, не боясь смѣшать процессію, или забѣгала впередъ, чтобы взглянуть на насъ съ наиболѣе удобнаго для наблюденій пункта. Наиболѣе экспансивные чуть не дѣлали намъ овацій и кричали даже со своихъ позицій при нашемъ приближеніи:
— Вотъ, вотъ они!
Во время шествія меня одолѣвалъ своими заботливыми услугами поганецъ Пембльчукъ, шедшій сзади и поправлявшій всю дорогу то крепъ на моей шляпѣ, то складки на плащѣ. Затѣмъ мое вниманіе привлекла на себя написанная на лицахъ мистера и мистриссъ Геббль гордость по поводу участія достойныхъ супруговъ въ столь пышной церемоніи.
Наконецъ вдали показались болота, а за ними бѣлые паруса кораблей, и мы остановились на кладбищѣ, передъ могилой моихъ родителей — усопшаго Филиппа Пириппа, здѣшняго прихода, и Джіорджіаны, жены вышеупомянутаго, которыхъ я никогда не зналъ. Тѣло сестры спокойно опустили въ землю, а жаворонки пѣли въ небѣ, легкій вѣтерокъ колебалъ деревья, нагонялъ легкія облака и набрасывалъ на землю неясныя тѣни.
Не распространяясь о поведеніи Пембльчука, скажу только, что всѣ его пошлыя выходки направлялись по моему адресу, и что даже во время чтенія тѣхъ чудныхъ мѣстъ евангелія, которыя указываютъ людямъ, что они ничего не принесли съ собою въ этотъ міръ и ничего не могутъ унести съ собою въ могилу, проходя свой жизненный путь подобно тѣнямъ, — онъ многозначительно кашлянулъ, намекая на судьбу знакомаго ему молодого джентльмена, который совершенно неожиданно получилъ огромное состояній. По возвращеніи съ кладбища онъ осмѣлился даже высказать мнѣ, что желалъ бы, чтобы моя сестра могла почувствовать, какую честь оказалъ я ей сегодня, и что, пожалуй, ради такой чести стоило умереть. Затѣмъ онъ допилъ остатки хереса, а мистеръ Геббль покончилъ съ портвейномъ, и оба принялись болтать всякій вздоръ, что, какъ я замѣтилъ, обыкновенно практикуется въ подобныхъ случаяхъ, какъ будто оставшіеся въ живыхъ вылѣплены изъ совершенно иного тѣста и обладаютъ безсмертіемъ. Наконецъ Пембльчукъ ушелъ вмѣстѣ съ супругами Геббль провести у нихъ вечеръ и разсказывать въ «Трехъ Веселыхъ Гребцахъ», какъ онъ первый облагодѣтельствовалъ меня, и какъ, благодаря ему, мнѣ улыбнулось счастье.
Послѣ ихъ ухода атмосфера прочистилась, особенно, когда убрались также, забравъ въ мѣшки свою рухлядь, Траббъ и компанія, въ числѣ которой не было, какъ я замѣтилъ, негодяя-мальчишки. Тогда мы, т. е. я, Джо и Бидди, принялись за холодный обѣдъ, но обѣдали въ гостиной, а не въ кухнѣ, и чувствовали какую-то напряженную неловкость, а Джо самымъ внимательнымъ образомъ относился къ своему ножу, — вилкѣ и прочимъ обѣденнымъ принадлежностямъ. Послѣ обѣда я заставилъ его закурить трубку, и неловкость прошла, когда мы, обойдя кузницу, усѣлись на дворѣ, на большомъ камнѣ. Джо переодѣлся и оказался въ смѣшанномъ костюмѣ — полупраздничномъ, полу-рабочемъ, отчего сдѣлался естественнѣе и проще, и сталъ болѣе похожъ на самого себя.
Онъ очень обрадовался, когда я попросилъ его устроить меня на ночь въ моей старой конуркѣ, а я былъ тоже весьма доволенъ собою, полагая, что въ моей просьбѣ было много великодушія. Лишь только опустились ночныя тѣни, я, подъ первымъ благовиднымъ предлогомъ, вызвалъ Бидди въ садъ, чтобы поговорить съ нею наединѣ.
— Бидди, — сказалъ я, — вы могли бы, кажется, написать мнѣ объ этомъ печальномъ событіи.
— Въ самомъ дѣлѣ, мистеръ Пипъ? — сказала Бидди. — Я бы написала, если бы знала, что надо.
— Не думайте, что я сержусь, но вы должны бы объ этомъ подумать.
— Вы думаете, мистеръ Пипъ?
Она была такъ спокойна, такъ изящна, такъ мила, казалась мнѣ воплощеніемъ такой доброты, что я былъ не въ состояніи огорчать ее. Мы шли рядомъ и, взглянувъ на ея опущенные глаза, я перемѣнилъ разговоръ.
— Вамъ, милая Бидди, тяжело, должно быть, будетъ остаться здѣсь?
— Невозможно, мистеръ Пипъ, — сказала Бидди печальнымъ голосомъ, но вполнѣ рѣшительно. — Я толковала съ мистрисъ Геббль и завтра перейду къ ней. Мы позаботимся о мистерѣ Гарджери, пока онъ опять устроится.
— Какъ же вы устроитесь, Бидди? Можетъ быть, вамъ нужно денегъ…
— Какъ я устроюсь? — повторила Бидди, краснѣя. — Сейчасъ разскажу вамъ, мистеръ Пипъ. Я хочу заполучить мѣсто учительницы въ новой школѣ, которую скоро отстроятъ. Я имѣю хорошія рекомендаціи отъ всѣхъ сосѣдей и думаю, что у меня хватитъ терпѣнія и прилежанія доучиться, уча другихъ. Вы знаете, мистеръ Пипъ, — продолжала Бидди, взглянувъ на меня и улыбаясь, — новыя школы не то, что старыя; но я въ тѣ времена многому научилась отъ васъ и въ свободное время старалась усовершенствоваться.
— Я думаю, Бидди, вы всегда сумѣете усовершенствоваться, даже при самыхъ невозможныхъ условіяхъ.
— Ахъ, только бы не въ дурныхъ наклонностяхъ, — пробормотала Бидди.
Это была скорѣе прорвавшаяся затаенная мысль, чѣмъ упрекъ по моему адресу.
«Ну, — подумалъ я, — оставимъ это».
Я продолжалъ идти рядомъ съ Бидди, которая упорно смотрѣла въ землю.
— Я, Бидди, не знаю подробностей смерти сестры.
— Тутъ нечего я разсказывать. Бѣдная!.. Съ нею приключился обыкновенный ея припадокъ; — а они скорѣе сдѣлались легче, чѣмъ сильнѣе за послѣдніе дни. За четыре дня до смерти, какъ разъ во время вечерняго чая, ее покинула обычная апатія, и она совершенно отчетливо произнесла: «Джо!» Она такъ долго уже ничего не говорила, что я побѣжала въ кузницу за мистеромъ Гарджери. Она знакомъ показала, что желаетъ, чтобы онъ сѣлъ съ нею рядомъ и чтобы я помогла ей обнять его за шею. Я такъ и сдѣлала, а она, совершенно довольная, склонилась къ нему на плечо. Потомъ она опять сказала: «Джо», потомъ еще: «прости», потомъ: «Пипъ». Болѣе она уже не подымала головы, а ровно черезъ часъ мы положили ее въ постель, такъ какъ увидѣли, что она умерла.
Бидди плакала… Темный садъ, тропинка, восходящія звѣзды — все заколебалось въ моихъ глазахъ.
— Ничего не открылось, Бидди?
— Ничего.
— Не знаете ли, что съ Орликомъ?
— Судя по пятнамъ на его платьѣ, онъ теперь работаетъ въ каменоломнѣ.
— Такъ вы его видали? Что вы смотрите на то темное дерево, что на улицѣ?
— Орликъ былъ тамъ въ день смерти вашей сестры.
— А потомъ видали вы его, Бидди?
— Да, видала сейчасъ, пока мы тутъ гуляли.
— Напрасно, — сказала Бидди, удерживая меня за руку, когда я хотѣлъ броситься въ томъ направленіи. — Вѣдь я не стану васъ обманывать: его тамъ уже нѣтъ, — онъ ушелъ.
Все мое прежнее негодованіе воскресло во мнѣ, когда я узналъ, что негодяй преслѣдуетъ Бидди, и я былъ, сильно озлобленъ противъ него. Я сказалъ объ этомъ, Бидди и прибавилъ, что не пожалѣлъ бы никакихъ денегъ и никакихъ хлопотъ, только бы убрать его отсюда. Она понемногу успокоила меня. Она говорила, какъ любитъ меня Джо, говорила, что онъ никогда ни на что не жаловался. Бидди не прибавила, что онъ не жаловался на меня, такъ какъ въ этомъ не было никакой надобности, и я прекрасно понималъ, что хотѣла она сказать. Она говорила, что Джо несъ свой крестъ со смиреніемъ и бодростью.
— Да, Джо выше всякихъ похвалъ, — сказалъ я. — Мы часто будемъ толковать, Бидди, объ этомъ, потому, что несомнѣнно я часто буду пріѣзжать сюда. Я не хочу оставлять теперь бѣднаго Джо одного.
Бидди ничего не отвѣчала.
— Вы слушаете, Бидди?
— Да, мистеръ Пипъ.
— Къ чему вы зовете меня мистеромъ Пипомъ; это не хорошо съ вашей стороны. Но скажите, Бидди, отчего вы молчите?
— Отчего я молчу? — робко спросила Бидди.
— Бидди, — сказалъ я тономъ оскорбленной невинности, — я прошу васъ объяснить, что означаетъ это молчаніе?
— Что означаетъ? — повторила Бидди.
— Фу ты!.. Не повторяйте, какъ попугай! Прежде вы такъ со мной не говорили.
— Не говорила? — сказала Бидди. — Нѣтъ, мистеръ Пипъ, говорила.
Я рѣшилъ, что лучше будетъ оставить и эту тему. Однако, пройдясь съ нею еще разъ въ молчаніи по саду, я опять возобновилъ разговоръ.
— Бидди, я сейчасъ говорилъ, что стану пріѣзжать къ Джо. Вы промолчали… Скажите, Бидди, почему?
— Увѣрены вы, что станете часто пріѣзжать сюда? — спросила Бидди, останавливаясь на узенькой садовой дорожкѣ и глядя на меня въ упоръ своими ясными и добрыми глазами.
— Боже мой! — воскликнулъ я, какъ бы отчаиваясь въ возможности разувѣрить Бидди, — вотъ это, такъ дѣйствительно у васъ нехорошая наклонность. Не говорите мнѣ этого, Бидди, пожалуйста. Мнѣ это слишкомъ тяжело.
По столь разумному основанію я за ужиномъ держался отъ Бидди на приличномъ разстояніи и, уходя къ себѣ въ старую комнатку, настолько холодно простился съ нею, насколько это было возможно при настоящихъ обстоятельствахъ. Всякій разъ, какъ я просыпался ночью, а просыпался я черезъ каждыя четверть часа, — моя мысль возвращалась къ несправедливой жестокой обидѣ, которую нанесла мнѣ Бидди.
Я долженъ былъ уѣхать очень рано. Я всталъ съ пѣтухами и незамѣтно заглянулъ черезъ окно въ кузницу. Нѣсколько минутъ любовался я Джо, который уже былъ за работой и сіялъ здоровьемъ и силою.
— Прощай, милый Джо! нѣтъ, ради Бога не вытирай! Дай мнѣ свою честную, черную руку! Я вернусь скоро и стану навѣщать тебя часто.
— Не надо слишкомъ скоро, сэръ, и не слишкомъ часто, Пипъ, — сказалъ Джо.
Бидди ожидала меня у дверей кухни съ чашкой парного, еще теплаго молока и съ кускомъ хлѣба.
— Бидди, — произнесъ я, протягивая ей руку на прощанье, — я не сержусь, но я огорченъ.
— Не огорчайтесь, — сказала она съ чувствомъ. — Пусть ужъ мнѣ будетъ больно, если я была невеликодушна.
И опять туманъ разстилался передо мною. Онъ, казалось, говорилъ мнѣ, что Бидди права и что я не вернусь сюда. Увы, это была правда.
Глава XXXVI.
правитьМы съ Гербертомъ все хуже и хуже запутывались въ долгахъ, продолжая отъ времени до времени уяснять положеніе дѣлъ и производить «округленіе». Между тѣмъ время шло, такъ или иначе наступило мое совершеннолѣтіе и подтвердилось предсказаніе Герберта, что оно наступитъ раньше, чѣмъ я узнаю что-нибудь болѣе опредѣленное о своемъ положеніи.
Гербертъ также достигъ совершеннолѣтія, на восемь мѣсяцевъ раньше меня. Но такъ какъ для него ничего иного и не предвидѣлось впереди, то это событіе не произвело особаго впечатлѣнія въ Барнардовомъ подворьѣ. Напротивъ, дня моего совершеннолѣтія мы ожидали, полные тысячами надеждъ и предположеній, такъ какъ оба были убѣждены, что мой опекунъ скажетъ наконецъ что-нибудь положительное по этому поводу.
Я позаботился обстоятельно сообщить въ Литль-Бритенъ о днѣ моего рожденія. Наканунѣ я получилъ отъ Веммика оффиціальное извѣщеніе о томъ, что мистеръ Джаггерсъ проситъ меня пожаловать къ нему въ сей торжественный день въ пять часовъ пополудни. Это обстоятельство окончательно убѣдило насъ, что должно произойти нѣчто экстраординарное, и мною овладѣло необычайное волненіе, когда я, какъ разъ въ назначенное время, отправился въ контору опекуна.
Въ пріемной меня поздравилъ Веммикъ и нерѣшительно почесалъ около носа тонкою сложенною бумажкою, которая своимъ видомъ произвела на меня весьма пріятное впечатлѣніе. Но онъ ни словомъ не упомянулъ о ней и знакомъ пригласилъ меня пройти въ кабинетъ опекуна. Былъ ноябрь, и мой опекунъ грѣлся у камина, опершись спиною о верхнюю доску и засунувъ руки подъ фалды сюртука.
— Ну, Пипъ, я теперь долженъ называть васъ «мистеръ Пипъ». Поздравляю васъ, мистеръ Пипъ.
Мы пожали другъ другу руки, — что онъ всегда производилъ замѣчательнымъ образомъ, — и я поблагодарилъ его.
— Садитесь, мистеръ Пипъ, — сказалъ опекунъ.
Когда я сѣлъ, онъ, не измѣняя позы и сдвинувъ брови, продолжалъ разсматривать свои сапоги, а я чувствовалъ себя не особенно ловко, и мнѣ вспомнилось старое время, когда я, бывало, сидѣлъ на могильной плитѣ. Полка съ двумя ужасными бюстами была недалеко отъ него, и они, казалось, готовы были на нелѣпую попытку подслушать нашу бесѣду.
— Теперь, мой юный другъ, — началъ опекунъ съ такимъ видомъ, какъ будто собирался допрашивать меня, — я желаю кой о чемъ потолковать съ вами.
— О чемъ вамъ угодно, сэръ…
— Сколько, по вашимъ разсчетамъ, вы проживаете? — спросилъ мистеръ Джаггерсъ, наклоняясь сначала и глядя въ землю, а затѣмъ закидывая голову и устремляя взоръ въ потолокъ.
— Сколько проживаю?
— Да, сколько проживаете? — повторилъ мистеръ
Джаггерсъ, продолжая глядѣть на потолокъ.
Затѣмъ, обведя глазами всю комнату, онъ вытащилъ носовой платокъ и поднесъ его къ своему лицу.
Я такъ часто приводилъ свои дѣла въ порядокъ, что рѣшительно потерялъ всякое представленіе о томъ, сколько проживалъ въ дѣйствительности, и сознался, что къ великому огорченію не въ состояніи отвѣтить на предложенный вопросъ. Мой отвѣтъ, казалось, доставилъ мистеру Джаггерсу удовольствіе.
— Я такъ и думалъ, — сказалъ онъ, и высморкался съ видомъ полнаго удовлетворенія. — — Я сдѣлалъ вамъ вопросъ, мой другъ; не желаете ли вы съ своей стороны о чемъ-нибудь спросить меня?
— Конечно, мнѣ доставило бы большое удовольствіе предложить вамъ нѣсколько вопросовъ; но я помню ваше запрещеніе.
— Ну, спрашивайте, — сказалъ мистеръ Джаггеръ.
— Узнаю я сегодня, кто мой благодѣтель?
— Нѣтъ. Спрашивайте о другомъ.
— Скоро ли по крайней мѣрѣ узнаю я это?
— Отложите и это въ сторону и спрашивайте дальше.
Я собирался съ мыслями, но мнѣ казалось невозможнымъ избѣжать щекотливаго вопроса:
— Получу ли я что-нибудь сегодня?
Мистеръ Джаггерсъ отвѣчалъ радостнымъ голосомъ:
— Я зналъ, что мы дойдемъ и до этого!
Онъ велѣлъ Веммику принести таинственную бумажку. Веммикъ появился, подалъ ее и исчезъ.
— Теперь, мистеръ Пипъ, — сказалъ мистеръ Джаггерсъ, — слушайте. Брали деньги вы довольно исправно: ваше имя часто встрѣчается въ кассовой книгѣ Веммика. Но у васъ, конечно, есть еще долги?
— Боюсь, сэръ, что придется сказать: да.
— Вы прекрасно знаете, что придется сказать — да; не правда ли? — сказалъ мистеръ Джаггерсъ.
— Да, сэръ.
— Я не спрашиваю, сколько у васъ долговъ, потому что вы сами этого не знаете; да если бы и знали, не сказали бы мнѣ! Да, да, мой другъ! — вскричалъ мистеръ Джаггерсъ, помахивая указатель-: нымъ пальцемъ, когда замѣтилъ мою попытку протестовать. — Вѣроятно, при всемъ желаніи, вы были бы не въ состояніи сказать мнѣ этого. Я это понимаю лучше васъ. А теперь возьмите ка эту бумажку. Взяли?.. Отлично!.. Теперь разверните и скажите, что это такое?
— Это банковый билетъ въ пятьсотъ фунтовъ, — сказалъ я.
— Да, банковый билетъ въ пятьсотъ фунтовъ. Сумма недурная. Что вы объ этомъ скажете?
— Да что жъ другое тутъ можно сказать?
— Отвѣчайте на вопросъ, — сказалъ мистеръ Джаггерсъ.
— Весьма недурная сумма.
— Вы находите, что сумма недурная? Отлично. Эта недурная сумма принадлежитъ вамъ, мистеръ Пипъ, это вамъ подарокъ къ сегодняшнему дню, задатокъ исполненія вашихъ надеждъ. Вы должны отнынѣ довольствоваться такою же суммою каждый годъ; отнюдь не болѣе, — пока не пожелаетъ явиться вашъ благодѣтель. Другими словами, получайте черезъ каждые три мѣсяца отъ Веммика свои сто двадцать пять фунтовъ и устраивайтесь, какъ знаете, пока не вступите въ сношенія съ главнымъ виновникомъ всѣхъ этихъ благъ. А я, какъ и раньше говорилъ вамъ, простой повѣренный и исполняю чужія порученія, за что мнѣ и заплачено. Я ихъ нахожу нелѣпыми, но получилъ деньги вовсе не за то, чтобъ высказывать свои мнѣнія.
Я сталъ выражать благодарность своему невѣдомому благодѣтелю за его великодушную щедрость, но мистеръ Джаггерсъ остановилъ меня:
— Мнѣ не платили за то, чтобы передавать ваши слова кому бы то ни было, — сказалъ онъ холодно и собралъ свои фалды, продолжая созерцать концы сапогъ съ такимъ видомъ, какъ будто подозрѣвалъ ихъ въ злостныхъ замыслахъ противъ себя.
Послѣ непродолжительнаго молчанія я спросилъ его:
— Только что я задалъ вамъ одинъ вопросъ, мистеръ Джаггерсъ, который вы пожелали пока отложить. Я думаю, что не сдѣлаю ничего худого, если теперь повторю его опять?
— Въ чемъ дѣло? — спросилъ онъ.
Я зналъ, что онъ не поможетъ мнѣ, и теперь затруднялся повторить свой вопросъ не меньше, чѣмъ когда спрашивалъ его въ первый разъ, а потому началъ въ смущеніи:
— Скоро ли мой благодѣтель, какъ вы сказали, источникъ всякаго благополучія…
Тутъ я запнулся.
— Что «скоро ли?» — сказалъ мистеръ Джаггерсъ. — Такъ не спрашиваютъ, — сами знаете.
— Скоро ли пріѣдетъ онъ въ Лондонъ, — сказалъ я, подыскивая подходящее выраженіе, — или вызоветъ меня куда-нибудь?
— Ну, — отвѣчалъ мистеръ Джаггерсъ, въ первый разъ устремляя на меня свои черные глаза, — намъ придется вернуться къ нашей первой встрѣчѣ тогда вечеромъ, въ вашей деревнѣ. Что я говорилъ вамъ тогда, Пипъ?
— Вы мнѣ говорили, мистеръ Джаггерсъ, что могутъ пройти года прежде, чѣмъ я узнаю, кто мой благодѣтель.
— Именно, — отвѣчалъ онъ. — Вотъ вамъ мой отвѣтъ.
Мы глядѣли другъ на друга, и мое сердце билось сильнѣе отъ желанія вытянуть что-нибудь изъ него; но чувствуя это и сознавая, что мистеръ Джаггерсъ замѣчаетъ все, я убѣждался, что тѣмъ самымъ уменьшаю свои шансы на успѣхъ.
— Думаете ли вы, мистеръ Джаггерсъ, что до этого пройдутъ и еще годы?
Мистеръ Джаггерсъ покачалъ головой, но не въ смыслѣ отрицательнаго отвѣта на мой вопросъ, а въ смыслѣ отрицанія всякой возможности добиться отъ него какого-нибудь отвѣта; а страшные слѣпки, когда я взглянулъ на нихъ, строили такія рожи и смотрѣли на меня такъ, какъ будто наступилъ предѣлъ ихъ долготерпѣнію и они собираются чихнуть.
— Слушайте, — сказалъ мистеръ Джаггерсъ, потирая свои ляжки, — я буду съ вами откровененъ, мой другъ Пипъ. Не надо задавать подобныхъ вопросовъ. Вы это поймете, если я вамъ скажу, что они могутъ поставить меня въ непріятное положеніе. Пойдемъ дальше… Я вамъ больше скажу.
Онъ, созерцая свои сапоги изъ-подъ нахмуренныхъ бровей, наклонился настолько, что могъ свободно растирать свои икры.
— Когда эта особа пожелаетъ открыться, — продолжалъ мистеръ Джаггерсъ, выпрямляясь, — вы разберетесь съ нею, какъ знаете. Тогда моя роль въ этомъ дѣлѣ будетъ кончена. Тогда въ это дѣло мнѣ и соваться нечего. Вотъ и все.
Мы посмотрѣли другъ на друга. Затѣмъ я опустилъ глаза въ размышленіи. Изъ послѣднихъ словъ я заключилъ, что миссъ Гевишамъ, по той или иной причинѣ, не сообщала ему своихъ плановъ насчетъ меня и Эстеллы, что онъ былъ этимъ обиженъ и раздосадованъ, или, можетъ быть, былъ противъ этихъ ея проектовъ и не желалъ вмѣшиваться въ ихъ осуществленіе. Поднявъ глаза, я замѣтилъ, что онъ все время лукаво смотрѣлъ на меня.
— Если вы все сказали мнѣ, сэръ, — замѣтилъ я, — то и мнѣ нечего прибавить.
Онъ кивнулъ головой въ знакъ согласія, вытащилъ свой хронометръ, неприкосновенный для лондонскихъ воровъ, и спросилъ, гдѣ я намѣренъ обѣдать. Я отвѣчалъ, что обѣдаю дома съ Гербертомъ, и затѣмъ мнѣ оставалось только спросить, не окажетъ ли онъ намъ чести отобѣдать вмѣстѣ съ нами. Онъ тотчасъ согласился, но рѣшительно объявилъ, что пойдетъ сейчасъ же со мною, чтобы я не могъ ради него сдѣлать никакихъ особыхъ приготовленій. Ему надо было написать нѣсколько писемъ и, само собою разумѣется, вымыть руки. Тогда я сказалъ, что пойду въ сосѣднюю комнату поболтать съ Веммикомъ.
Дѣло въ томъ, что лишь только я почувствовалъ въ карманѣ пятьсотъ фунтовъ, какъ сейчасъ же меня осѣнила мысль, которая и раньше являлась у меня, и я рѣшилъ, что Веммикъ быль прекраснымъ совѣтникомъ въ такомъ дѣлѣ.
Онъ уже заперъ свою кассу и собирался уходить. Онъ всталъ уже изъ-за своей конторки, снялъ съ нея два засаленныхъ подсвѣчника, поставилъ ихъ рядышкомъ со щипцами на столикъ у двери, чтобы, уходя, погасить ихъ; выгребъ уголь изъ камина, приготовилъ шляпу и пальто и постукивалъ себя въ грудь ключомъ отъ кассы, какъ будто подобная гимнастика было весьма полезна послѣ занятій.
— Мистеръ Веммикъ, — сказалъ я, — мнѣ надо посовѣтоваться съ вами. Мнѣ хотѣлось бы сдѣлать что-либо полезное для своего друга. ..
Веммикъ сильнѣй заперъ свой почтовый ящикъ и покачалъ головой, какъ будто въ такомъ легкомысленномъ дѣлѣ ему рѣшительно нечего было посовѣтовать.
— Мой другъ, — продолжалъ я, — желаетъ пристроиться къ коммерческому дѣлу, но у него нѣтъ денегъ, и начать ему трудно. Я хотѣлъ бы такъ или иначе помочь ему устроиться.
— Деньгами? — спросилъ Веммикъ леденящимъ тономъ.
— Частью деньгами… не много, — отвѣчалъ я, вспоминая съ безпокойствомъ о симметричной пачкѣ документовъ, въ моей квартирѣ, — частью, можетъ быть, въ счетъ будущихъ благъ.
— Мистеръ Пипъ, — сказалъ Веммикъ, — сначала, съ вашего позволенія, перечтемъ по пальцамъ всѣ мосты, начиная съ Чельзи: Лондонскій — разъ, Соутворкъ — два, Блакфрайерскій — три, Ватерлоскій — четыре, Вестминстерскій — пять, Воксгальскій — шесть.
Называя мостъ, онъ каждый разъ хлопалъ себя ключомъ по ладони.
— Видите, цѣлыхъ шесть. Выбирайте любой.
— Ничего не понимаю, — сказалъ я.
— Выбирайте любой, мистеръ Пипъ, — повторилъ Веммикъ, — пройдитесь по немъ, бросьте свои деньги въ Темзу противъ средняго пролета и узнаете, что изъ этого будетъ. Помогите другу, и выйдетъ то же, только еще убыточнѣе и непріятнѣе.
Сказавъ это, онъ такъ разинулъ свой почтовый ящикъ, что въ него свободно можно было бросить цѣлую газету.
— Это совсѣмъ неутѣшительно.
— Я и не собирался утѣшать васъ.
— Такъ, по вашему, — спросилъ я съ нѣкоторымъ негодованіемъ, — никогда нельзя…
— Ввѣрить движимаго имущества другу, — окончилъ Веммикъ. — Конечно, нѣтъ. По крайней мѣрѣ, если вы не желаете отдѣлаться отъ друга; въ послѣднемъ случаѣ надо опредѣлить заранѣе, какая для этого потребуется сумма.
— Таково ваше рѣшительное мнѣніе, мистеръ Веммикъ?
— Да, рѣшительное, — отвѣчалъ онъ, — здѣсь, въ конторѣ.
— А! — вскричалъ я, снова приступая къ нему, такъ какъ почувствовалъ, что тутъ была лазейка, — но останетесь ли вы при томъ же мнѣніи у себя дома?
— Мистеръ Пипъ, — отвѣчалъ онъ важно, — дома — одно, тутъ, — другое; точно такъ же, какъ мой старичина — самъ по себѣ, а мистеръ Джаггерсъ — самъ по себѣ, — смѣшивать этого не надо. О моихъ личныхъ мнѣніяхъ надо и спрашивать меня дома, а здѣсь, въ конторѣ, надо довольствоваться мнѣніями профессіональными.
— Вотъ, и отлично, — сказалъ я, утѣшенный въ значительной мѣрѣ, — такъ я зайду къ вамъ посовѣтоваться на домъ.
— Мистеръ Пипъ, — отвѣчалъ онъ, — всегда радъ васъ видѣть, какъ добраго знакомаго.
Обо всемъ этомъ мы толковали осторожно, памятуя, что у моего опекуна весьма недурной слухъ. Когда онъ, потирая руки, появился въ дверяхъ своего кабинета, Веммикъ надѣлъ пальто и приготовился потушить свѣчи. Мы всѣ вмѣстѣ вышли на улицу, но у подъѣзда Веммикъ пошелъ въ одну сторону, а мы въ другую.
Въ теченіе этого дня нѣсколько разъ у меня являлось желаніе, чтобы у мистера Джаггерса оказался въ Джерардъ-Стритѣ свой старичина, своя пушка или, словомъ, кто-нибудь или что-нибудь, способные расшевелить его-- и разгладить морщины у него на лбу. Тяжело было въ день своего совершеннолѣтія размышлять, что достигаешь этого совершеннолѣтія и вступаешь въ свѣтъ для того лишь, чтобы никому не довѣрять и замкнуться въ себѣ самомъ; а на подобныя мысли невольно наводилъ мистеръ Джаггерсъ. Онъ въ тысячу разъ умнѣе и образованнѣе Веммика, но я всегда предпочелъ бы компанію послѣдняго. Мистеръ Джаггерсъ не на меня только нагналъ меланхолію, такъ какъ по его уходѣ Гербертъ объявилъ мнѣ, устремляя взоръ на огонь, что чувствуетъ себя совершенно разстроеннымъ и какъ будто виноватымъ, какъ будто сдѣлалъ какую-нибудь подлость и не можетъ вспомнить какую.
Глава XXXVII.
правитьПолагая, что въ воскресенье удобнѣе всего посовѣтоваться въ Веммикомъ на дому, я въ слѣдующее же воскресенье предпринялъ путешествіе въ его замокъ. Подходя къ нему, я замѣтилъ развѣвающійся британскій штандартъ и поднятый мостъ. Не отчаиваясь, однако, при видѣ этихъ оборонительныхъ предосторожностей, я позвонилъ у калитки, и меня пропустили самымъ мирнымъ образомъ.
— Мой сынъ, сэръ, — сказалъ старикъ, подымая за мной мостъ, — такъ и думалъ, что вы сегодня, можетъ быть, пожалуете, и просилъ сказать вамъ, что скоро вернется съ прогулки. Онъ очень аккуратенъ въ этомъ. Мой сынъ вообще во всемъ очень аккуратенъ.
Я кивнулъ старику такъ дружелюбно, какъ могъ кивать ему только самъ Веммикъ, и мы вошли въ домикъ и расположились у камина.
— Вы познакомились, сэръ, съ моимъ сыномъ въ его конторѣ? — защебеталъ старикъ, грѣя свои руки у огня.
Я утвердительно кивнулъ ему.
— Мнѣ говорили, сэръ, что мой сынъ весьма свѣдущъ по своей части.
Я опять закивалъ.
— Да, мнѣ это говорили. Вѣдь онъ занимается адвокатурой.
Я снова безъ перерыва принялся кивать ему,
— Особенно поразительно, что сынъ мой готовился не къ адвокатурѣ, а къ розливу и укупоркѣ винъ.
Желая узнать, насколько знакомъ старикъ съ репутаціей мистера Джаггерса, я ему въ самое ухо крикнулъ это имя, но онъ совершенно смутилъ меня, захохотавъ отъ всей души и отвѣтивъ весьма шутливо:
— Вы совершенно правы. Нисколько.
И до сегодня я не имѣю ни малѣйшаго представленія о томъ, что онъ хотѣлъ этимъ сказать и какая шутка съ моей стороны почудилась ему.
Такъ какъ невозможно было все время только кивать ему головой, то я и закричалъ, желая спросить, не занимался ли онъ самъ розливомъ винъ. Прокричавъ свой вопросъ нѣсколько разъ подъ рядъ и легонько тыкая стараго джентльмена въ животъ, чтобы лучше привлечь его вниманіе, я наконецъ добился таки того, что онъ понялъ меня.
— Нѣтъ, — сказалъ онъ, — у меня былъ магазинъ… магазинъ… сначала въ… (Онъ при этомъ указывалъ на каминъ, но, должно быть, хотѣлъ сказать въ Ливерпулѣ.) — А потомъ здѣсь въ Сити. Но у меня одинъ недостатокъ: я тугъ на ухо, сэръ.
Я постарался выразить величайшее удивленіе.
— Да, туговатъ на ухо. Видя мою немощь, сынъ и принялся за адвокатуру, сталъ заботиться обо мнѣ и устроилъ понемногу этотъ хорошенькій домикъ. Но, возвращаясь къ затронутому вами предмету, — продолжалъ старикъ, снова принимаясь смѣяться, — скажу: вы правы, нисколько.
Я въ простотѣ скромно разсуждалъ о томъ, что врядъ ли сумѣлъ бы сказать ему нарочно что-нибудь, хоть въ половину столь смѣшное, какъ эта воображаемая шутка; но вдругъ мои размышленія были прерваны какимъ-то трескомъ, и на стѣнѣ у камина появилась квадратная дощечка съ надписью: «Джонъ». Старикъ посмотрѣлъ на меня и радостно воскликнулъ:
— Это пришелъ мой сынъ.
Мы отправились къ подъемному мосту.
Стоило заплатить деньги, чтобы посмотрѣть, какъ Веммикъ раскланивался со мной съ другой стороны канавы, черезъ которую мы свободно могли пожать другъ другу руки. Старика такъ забавлялъ спускъ и подъемъ моста, что я не рѣшился предложить ему своей помощи, а стоялъ недвижно, пока Веммикъ не перешелъ канавы и не представилъ меня миссъ Скиффинсъ, т. е. молодой леди, которая была съ нимъ.
Миссъ Скиффинсъ была деревянная леди, а ея физіономія, какъ и физіономія ея кавалера, принадлежала къ имуществу почтоваго вѣдомства. Она съ виду была двумя, тремя годами моложе Веммика и, должно быть, обладала движимою собственностью. По покрою своего платья спереди и сзади, сверху и до низу, она смахивала на бумажнаго змѣя, а оранжевый цвѣтъ ея платья можно было назвать слишкомъ смѣлымъ, равно какъ и ярко зеленый цвѣтъ перчатокъ. Но въ общемъ она производила прекрасное впечатлѣніе и весьма внимательно относилась къ старику. Скоро открылось, что она часто посѣщала замокъ, такъ какъ, когда мы вошли въ комнаты и я сталъ восхищаться изобрѣтательностью Веммика и его остроумнымъ способомъ извѣщать старика о своемъ прибытіи, онъ попросилъ меня обратить вниманіе на стѣну съ другой стороны камина и исчезъ. Вскорѣ опять послышался трескъ и появилась новая дощечка съ надписью: «миссъ Скиффинсъ». Затѣмъ дощечка миссъ Скиффинсъ исчезла и появилась дощечка Джона, потомъ онѣ появились разомъ и наконецъ разомъ исчезли. Когда Веммикъ кончилъ показывать изобрѣтенія и вошелъ въ комнату, я выразилъ восхищеніе его талантомъ, и онъ сказалъ:
— Знаете, это доставляетъ удовольствіе старичинѣ, и клянусь всѣми святыми, особенно замѣчательно, сэръ, что секретъ изобрѣтенія извѣстенъ только ему, мнѣ и миссъ Скиффинсъ.
— И мистеръ Веммикъ, — прибавила миссъ Скиффинсъ, — изобрѣлъ все самъ и сдѣлалъ все собственными руками.
Миссъ Скиффинсъ сняла шляпку (но весь вечеръ сна просидѣла въ своихъ зеленыхъ перчаткахъ, оттѣняя посредствомъ этого внѣшняго и осязательнаго признака то обстоятельство, что она въ гостяхъ). Веммикъ пригласилъ меня пройтись по саду, чтобы взглянуть, каковъ его островъ зимою. Полагая, что этимъ способомъ мнѣ предоставляется возможность выслушать его Вальвортскія мнѣнія, я, конечно, тотчасъ воспользовался случаемъ.
Раздумавъ хорошенько, я приступилъ къ дѣлу съ такимъ видомъ, какъ будто раньше у насъ объ этомъ никогда не было и рѣчи. Я сказалъ Веммику, что безпокоюсь о судьбѣ Герберта Покета, и объяснилъ ему, какъ мы встрѣтились въ первый разъ и какъ подрались. Между прочимъ, я слегка коснулся семьи Герберта, его характера, его матеріальнаго положенія, указавъ, что онъ получаетъ весьма неаккуратно небольшое содержаніе отъ отца; намекнулъ также на ту пользу, которую оказало мнѣ его общество вначалѣ, когда я былъ просто неотесаннымъ чурбаномъ и не зналъ, какъ вести себя въ обществѣ, и въ заключеніе сознался, что весьма плохо отплатилъ ему, такъ какъ онъ навѣрно лучше бы устроился безъ меня съ моими блестящими надеждами. Наконецъ я указалъ, умалчивая по возможности о миссъ Гевишамъ, что, можетъ быть, невольно сталъ ему поперекъ дороги къ благополучію, и что онъ, несмотря на это, былъ выше всякой зависти и интригъ.
— По всѣмъ этимъ соображеніямъ, — сказалъ я Веммику, — потому что онъ мой товарищъ и другъ, и потому что я искренно люблю его, я желалъ бы, что бы мое благополучіе какъ-нибудь отразилось на немъ.
Я просилъ Веммика, полагаясь на его дѣловую и житейскую опытность, посовѣтовать мнѣ, какъ бы получше сдѣлать что-нибудь для Герберта, съ помощью моихъ средствъ, и обезпечить ему приличный доходъ, напримѣръ, хоть въ сто фунтовъ, чтобы ободрить его и постепенно пріобрѣсти для него пай въ какомъ-нибудь торговомъ предпріятіи. Въ заключеніе я просилъ Веммика держать это дѣло въ тайнѣ и устроить такъ, чтобы Гербертъ ничего и не подозрѣвалъ, и сказалъ, что, кромѣ него, мнѣ рѣшительно не къ кому обратиться. Я закончилъ слѣдующими словами, положивъ руку ему на плечо:
— Я вполнѣ полагаюсь на васъ, хотя и знаю, что доставляю вамъ лишнія хлопоты; но вините себя самого, такъ какъ сами же вы пригласили меня сюда.
Помолчавъ немного, Веммикъ съ увлеченіемъ выпалилъ:
— Знаете, мистеръ Пипъ, — одно скажу вамъ, — это будетъ дьявольски славная штука.
— Такъ обѣщайте же помочь мнѣ.
— Чортъ возьми! — отвѣчалъ Веммикъ, покачивая головой, — не по моей части это дѣло.
— Да вѣдь здѣсь вы и не занимаетесь своимъ обычнымъ дѣломъ, — возразилъ я.
— Ваша правда, — согласился онъ, — вы попали въ самый центръ, мистеръ Пипъ. Если вамъ угодно, я подумаю. Полагаю, что дѣло надо обдѣлать помаленьку. Скиффинсъ, братъ миледи, торговый агентъ. Надо повидаться съ нимъ и потолковать.
— Тысячу разъ благодарю.
— Напротивъ, — возразилъ онъ, — я долженъ благодарить васъ, потому что, скажу по дружбѣ, такія дѣла сметаютъ ньюгетскую паутину.
Поговоривъ еще нѣсколько времени, мы вошли въ комнаты и застали тамъ миссъ Скиффинсъ за приготовленіемъ чая. Заботы о поджариваніи гренковъ были возложены на старика, и онъ исполнялъ свое дѣло съ такимъ рвеніемъ, что я боялся, какъ бы онъ не выжегъ себѣ глазъ. Ожидавшее насъ пиршество отличалось далеко не призрачнымъ, а напротивъ — весьма реальнымъ характеромъ. Старый джентльменъ наготовилъ такую груду гренковъ съ масломъ, что самъ едва былъ виденъ изъ за нея. Миссъ Скиффинсъ съ своей стороны заварила столько чаю, что даже свинья изъ своего отдаленнаго хлѣва, посредствомъ радостнаго хрюканья, нѣсколько разъ выражала желаніе принять участіе въ нашей трапезѣ.
Флагъ былъ спущенъ, пушка выпалила въ урочный часъ, — и я почувствовалъ себя настолько же отрѣзаннымъ отъ всего остального міра, какъ если бы канава Веммика была футовъ тридцать ширины и такой же глубины. Ничто не нарушало спокойствія замка, если не считать періодическаго неожиданнаго появленія дощечекъ съ именами Джона и миссъ Скиффинсъ, которое пугало меня первое время, пока я не привыкъ. По той методичности, съ которою хозяйничала миссъ Скиффинсъ, я заключилъ, что она каждое воскресенье разливала здѣсь чай, и заподозрилъ, что ея замѣчательная брошка съ профилью неособенно привлекательной леди, обладавшей носомъ на подобіе молодого мѣсяца, подарена ей Веммикомъ.
Мы съѣли всѣ гренки, выпили соотвѣтствующее количество чаю, и пріятно было видѣть, какъ всѣ мы пропотѣли и лоснились послѣ этого; а старикъ могъ даже сойти за предводителя дикаго племени, подчиненные котораго только что натерлись масломъ. Послѣ краткаго отдыха, миссъ Скиффинсъ, за отсутствіемъ маленькой служанки, которая, повидимому, по воскресеньямъ удалялась въ нѣдра своей семьи, вымыла посуду съ видомъ леди, забавляющейся подобнымъ занятіемъ, и не компрометируя никого изъ насъ. Затѣмъ она облеклась опять въ свои зеленыя перчатки, и мы расположились у камина.
— Теперь, почтенный родитель, — сказалъ Веммикъ, — почитайте намъ газету.
Онъ объяснилъ мнѣ, пока старикъ доставалъ очки, что такъ у нихъ заведено издавна, и что старика очень забавляло чтеніе газетъ вслухъ.
— Я не хочу лишать его этого удовольствія, — сказалъ Веммикъ, — у него и такъ мало радостей. Вѣдь такъ, почтенный родитель?
— Такъ, такъ, Джонъ, — отвѣчалъ старикъ, замѣчая, что съ нимъ говорятъ.
— По временамъ кивайте только ему, когда онъ взглянетъ на васъ изъ-за газеты, — сказалъ Веммикъ, — и онъ будетъ счастливъ, какъ царь! Мы слушаемъ, почтенный родитель!
— Ладно, ладно, Джонъ, — отвѣчалъ старикъ, совершенно довольный, такъ что просто любо было смотрѣть на него.
Чтеніе старика напомнило мнѣ школу бабки мистера Вопсля, но съ тою, не лишенною прелести, разницею, что голосъ чтеца, казалось, доносился до насъ изъ другой комнаты, сквозь замочную скважину. Онъ такъ близко около себя поставилъ свѣчи, что каждую минуту рисковалъ спалить свои волосы или газету, и нуждался поэтому въ столь же неослабномъ надзорѣ, какъ пороховой погребъ. Но Веммикъ невозмутимо и неустанно наблюдалъ за нимъ, и старикъ продолжалъ читать, не подозрѣвая безчисленныхъ опасностей, отъ которыхъ спасали его каждую секунду. Лишь только онъ отрывался отъ газеты и взглядывалъ на насъ, всѣ мы выражали величайшій интересъ и вниманіе и кивали ему, пока онъ вновь не углублялся въ чтеніе.
Веммикъ и миссъ Скиффинсъ сидѣли рядомъ, противъ меня, а я забился въ темный уголокъ, изъ котораго могъ удобно наблюдать, какъ ротъ Веммика постепенно расплывался и какъ рука его въ то же время медленно и постепенно скрывалась и скользила все дальше и дальше по таліи миссъ Скиффинсъ. Наконецъ она вынырнула по другую сторону таліи миссъ Скиффинсъ, но въ то же время молодая леди задержала ея движеніе своею зеленою перчаткой, ловко сняла ее со своей таліи, какъ какую-нибудь принадлежность туалета, и хладнокровно водворила ее на столъ передъ собою. Спокойствіе миссъ Скиффинсъ во время этой церемоніи было достойно вниманія, я никогда не видывалъ ничего подобнаго, и если бы можно было продѣлать все это безъ всякаго участія сознанія, я готовъ бы былъ повѣрить, что миссъ Скиффинсъ дѣйствовала совершенно машинально.
Скоро опять рука Веммика начала исчезать, и понемногу я совершенно потерялъ ее изъ виду. Черезъ нѣсколько времени ротъ его тоже началъ расплываться. По прошествіи нѣсколькихъ минутъ, которыя показались мнѣ по крайней мѣрѣ весьма долгими и томительными, она вновь появилась по другую сторону миссъ Скиффинсъ. Въ тотъ же моментъ миссъ Скиффинсъ со спокойствіемъ опытнаго боксера остановила ее, сняла этотъ живой поясъ и положила его на столъ. Если признать столъ стезею добродѣтели, то я долженъ заявить, что въ продолженіе всего чтенія рука Веммика съ удивительнымъ постоянствомъ сбивалась съ этой стези, а миссъ Скиффинсъ съ неменьшимъ постоянствомъ возвращала ее туда.
Въ концѣ концовъ старый джентльменъ убаюкалъ себя собственнымъ чтеніемъ и задремалъ. Тогда Веммикъ принесъ небольшой чайникъ, подносъ со стаканами, черную бутылку съ фарфоровой пробкою, которая смахивала на почтеннаго пастора, весьма здороваго и веселаго вида. Съ помощью этихъ орудій всѣ мы, не исключая старика, который опять проснулся, напились чего-то вродѣ глинтвейна. Миссъ Скиффинсъ приготовляла напитокъ, и я замѣтилъ, что она пила изъ одного стакана съ Веммикомъ. Конечно, я догадался не предлагать миссъ Скиффинсъ проводить ее домой и смекнулъ, что лучше всего мнѣ уйти первому. Я такъ и сдѣлалъ, сердечно распрощавшись со старцемъ и вполнѣ довольный сегодняшнимъ днемъ.
Не прошло еще недѣли, какъ я получилъ отъ Веммика записку съ отмѣткой «изъ Вальворта», въ которой сообщалось, что онъ успѣлъ подвинуть задуманное нами дѣло и желалъ бы лично переговорить со мною. Я еще нѣсколько разъ бывалъ въ его замкѣ и часто видался съ нимъ въ Сити; но въ Литль-Бритенъ мы никогда ни словомъ не касались этого предмета. Въ результатѣ мы откопали молодого, но почтеннаго купца или корабельнаго маклера, который недавно завелъ свое собственное дѣло, нуждался въ молодомъ свѣдущемъ помощникѣ съ капиталомъ и соглашался современемъ принять его въ компаньоны. Мы съ нимъ подписали тайный договоръ, предметомъ котораго былъ Гербертъ. Я уплатилъ ему половину своихъ пятисотъ фунтовъ и обязался вносить послѣдующіе платежи частью изъ моей ренты, частью изъ своего капитала, когда получу его. Братъ миссъ Скиффинсъ велъ рѣшительные переговоры, а Веммикъ хлопоталъ все время, подготовляя дѣло, хотя и не участвовалъ въ немъ лично.
Дѣло велось такъ искусно, что Гербертъ и не подозрѣвалъ моей роли въ немъ. Никогда не забуду его радости, когда онъ разъ вернулся домой послѣ полудня и сообщилъ мнѣ знаменательную новость о томъ, что сошелся съ нѣкіимъ Клерикеромъ, какъ звали молодого купца, что этотъ Клерикеръ сразу необыкновенно сердечно отнесся къ нему, и что теперь онъ думаетъ, что желанный случай подвернулся наконецъ. По мѣрѣ того, какъ осуществлялись его мечты, а лицо все болѣе и болѣе прояснялось, онъ долженъ былъ убѣждаться въ моей преданности и дружбѣ, потому что я едва удерживалъ слезы радости при видѣ его счастья. Наконецъ, дѣло окончательно уладилось, и въ день поступленія къ Клерикеру онъ, не переставая, одушевленно говорилъ о своей удачѣ и о своемъ счастьѣ. Ложась спать въ этотъ день, я дѣйствительно много плакалъ и размышлялъ о томъ, что наконецъ-то мое благополучіе хоть кому-нибудь было полезно.
Теперь мы приближаемся къ весьма знаменательному событію моей жизни, которое дало ей совершенно иное направленіе. Но прежде, чѣмъ повѣствовать о немъ и о тѣхъ послѣдствіяхъ, которыя оно повлекло за собою, я намѣренъ посвятить одну главу Эстеллѣ. Право, это немного для предмета, который такъ долго всецѣло владѣлъ моей душою.
Глава XXXVIII.
правитьЕсли кому-нибудь ужъ суждено послѣ моей смерти бродить по старому, мрачному дому на ричмондскомъ пустырѣ, то, конечно, никому другому, кромѣ моей тѣни. О, сколько разъ, въ продолженіе сколькихъ ночей и сколькихъ дней моя ревнивая душа переносилась въ этотъ домъ, когда тамъ жила Эстелла! Гдѣ бы я ни былъ, моя душа вѣчно уносилась, и уносилась въ этотъ домъ.
Леди, у которой помѣстили Эстеллу, звали мистрисъ Брендли. Она была вдова и у нея была дочь, нѣсколькими годами старше Эстеллы. Мать была моложава, а дочь старообразна. У матери былъ чудный цвѣтъ лица, а дочь была желта, какъ лимонъ. Мать увлекалась свѣтскими удовольствіями, а дочь была поглощена богословіемъ. Онѣ были, какъ говорится, изъ хорошаго общества, часто выѣзжали и принимали много гостей. Не знаю, симпатизировали ли онѣ съ Эстеллой другъ другу, но, конечно, понимали взаимно, что Эстелла нужна имъ, а онѣ — Эстеллѣ. Мистрисъ Брендли была подругой миссъ Гевишамъ еще въ тѣ времена, когда послѣдняя не удалилась отъ міра.
Въ домѣ мистрисъ Брендли, какъ и вездѣ, Эстелла терзала меня всевозможными способами. Характеръ нашихъ отношеній, т. е. внѣшняя близость безъ всякой внутренней связи, — сводилъ меня съ ума. Она пользовалась мною, чтобы сводить съ ума остальныхъ своихъ поклонниковъ, и, благодаря той же нашей внѣшней близости, жестоко издѣвалась надъ моей любовью. Будь я ея секретаремъ, управляющимъ, сыномъ ея кормилицы, бѣднымъ родственникомъ, младшимъ братомъ ея будущаго мужа, я и тогда не могъ бы считать себя дальше отъ осуществленія своей мечты, чѣмъ теперь, когда я былъ ей ближе всѣхъ. Привилегія называть ее просто по имени и слышать, какъ она зоветъ меня тоже по-просту Пипомъ, во многихъ случаяхъ только усиливала мои муки. Можетъ быть, это выводило изъ себя остальныхъ ея обожателей, но меня-то положительно приводило въ отчаяніе.
Вздыхателей у ней была тьма. Конечно, ослѣпленный ревностью, я считалъ вздыхателемъ всякаго, кто только приближался къ ней; но и въ дѣйствительности ихъ было слишкомъ достаточно.
Часто я видался съ нею въ Ричмондѣ, часто слышалъ о ней въ Лондонѣ и часто каталъ ее на лодкѣ съ мистрисъ и миссъ Брендли. На всѣхъ пикникахъ, праздникахъ, вечерахъ, въ театрахъ, въ концертахъ, въ оперѣ, словомъ, всюду я сопровождалъ Эстеллу и вездѣ испытывалъ тѣ же мученія. Ни одной счастливой минуты не выпадало на мою долю въ ея обществѣ, а между тѣмъ я двадцать четыре часа въ сутки только и мечталъ о счастьѣ быть всю жизнь около нея.
Въ теченіе всего этого періода моей жизни, — а онъ, какъ мнѣ тогда казалось, тянулся безконечно долго, — она не покидала своего холоднаго тона, какъ будто подчеркивая этимъ, что наша близость навязана намъ помимо нашей воли. Лишь изрѣдка она немного смягчалась, измѣняла свое обращеніе и какъ будто жалѣла меня.
Какъ-то вечеромъ мы стояли въ такую минуту у окна.
— Пипъ! Пипъ! — сказала она мнѣ, — берегитесь!
— Чего?
— Меня.
— Т. е. не увлекаться вами? Вы это хотѣли сказать, Эстелла?
— Что я хотѣла сказать? Да вы слѣпы, если не понимаете сами!
Я могъ бы возражать, что любовь всегда слѣпа, но въ подобныхъ случаяхъ меня всегда останавливало сознаніе, которое составляло мое несчастье; что съ моей стороны неблагородно было бы навязываться ей, такъ какъ она не могла не повиноваться волѣ миссъ Гевишамъ, и я боялся, что эта чужая воля, принимая во вниманіе гордость Эстеллы, дѣлала мое положеніе весьма невыгоднымъ и могла быть причиной ея упорства.
— Во всякомъ случаѣ никакого иного предостереженія я не получалъ, — сказалъ я, — а сегодня вы сами запиской пригласили меня сюда.
— Это правда, — отвѣчала Эстелла, съ равнодушной, презрительной улыбкой, которая всегда обдавала меня холодомъ.
Съ минуту она глядѣла въ окно, а затѣмъ продолжала:
— Миссъ Гевишамъ приглашаетъ меня на цѣлый день къ себѣ въ Сатисъ-Гаузъ. Если угодно, можете проводить меня туда и обратно. Она не любитъ, чтобы я ѣздила одна и не желаетъ пускать къ себѣ мою горничную, такъ какъ опасается сплетенъ съ ея стороны. Такъ вы проводите меня?
— И вы еще спрашиваете, Эстелла!
На этомъ мы и покончили. Впрочемъ миссъ Гевишамъ никогда не приглашала меня письменно, и я никогда не видалъ, какъ она пишетъ. Черезъ день мы отправились и застали миссъ Гевишамъ въ той же комнатѣ, гдѣ я ее увидѣлъ въ первый разъ. Нѣтъ надобности говорить, что въ домѣ не было никакихъ перемѣнъ.
Миссъ Гевишамъ теперь, казалось, питала къ Эстеллѣ какую-то еще болѣе ужасную страсть, чѣмъ въ послѣднее наше свиданіе. Я нарочно назвалъ ея чувство «ужаснымъ», потому что дѣйствительно было что-то наводящее ужасъ въ ея страстныхъ взглядахъ и безумныхъ объятіяхъ. Она пожирала Эстеллу глазами, упиваясь ея голосомъ, ея движеніями и кусала свои дрожащіе пальцы съ такимъ видомъ, какъ будто готовилась проглотить свою восхитительную воспитанницу.
Съ Эстеллы она перевела свой острый, пронизывающій взоръ на меня, и мнѣ показалось, что онъ проникалъ до моего сердца и зондировалъ его раны.
— Какъ она съ тобой обращается, Пипъ? Какъ? — спросила она меня, какъ какая-нибудь колдунья, не стѣсняясь даже присутствіемъ Эстеллы.
Но отъ нея вѣяло чѣмъ-то еще болѣе зловѣщимъ, когда мы вечеромъ расположились у пылающаго камина. Она держала Эстеллу за руку и, крѣпко сжимая ее въ своей, выпытывала подробности о ея обожателяхъ, о которыхъ упоминалось въ письмахъ Эстеллы. Съ какимъ-то болѣзненнымъ увлеченіемъ, граничащимъ просто съ безуміемъ, смаковала она каждую подробность, опершись на костыль другою рукою и положивъ на нее подбородокъ, и глядѣла на меня, какъ призракъ, своими выцвѣтшими, колючими глазами.
Изъ всего этого я понялъ, какъ ни было для меня тяжко и унизительно сознаніе подобной зависимости отъ прихоти другихъ, — что Эстелла была въ рукахъ миссъ Гевишамъ орудіемъ мщенія мужской половинѣ человѣческаго рода, и что мнѣ она достанется уже послѣ того, какъ въ теченіе извѣстнаго времени удовлетворитъ этому мщенію. Я понялъ также, почему она была предназначена мнѣ. Миссъ Гевишамъ отпускала Эстеллу съ миссіей прельщать, мучить и дѣлать зло со злобной увѣренностью, что ея воспитанница устоитъ противъ всѣхъ вздыхателей и что всякій, кто рискнетъ чѣмъ-либо въ этой игрѣ, потеряетъ все. Я понялъ, что попался на ту же самую удочку, хотя призъ въ концѣ концовъ долженъ былъ остаться за мной. Я понялъ, почему меня такъ долго держали на почтительномъ разстояніи и почему мой опекунъ отказывался принять формальное участіе въ осуществленіи этого плана. Словомъ, во всемъ этомъ я узналъ миссъ Гевишамъ, какою я зналъ ее съ перваго дня нашего знакомства и до сегодня, и подобный планъ могъ созрѣть только въ стѣнахъ этого мрачнаго дома, куда не проникалъ ни одинъ солнечный лучъ.
Комната, въ которой мы сидѣли, освѣщалась стѣнными бра, которыя были Прибиты слишкомъ высоко, а потому свѣчи въ нихъ мерцали какъ то печально, ихъ свѣтъ какъ будто съ трудомъ распространялся въ спертомъ воздухѣ. Въ этомъ полумракѣ, въ остановившихся часахъ, въ истлѣвшемъ подвѣнечномъ платьѣ миссъ Гевишамъ и въ иныхъ принадлежностяхъ свадебнаго туалета, разбросанныхъ по полу и по столу, наконецъ, въ самой миссъ Гевишамъ и въ ея огромной фантастической тѣни на потолкѣ и на стѣнѣ — я невольно усматривалъ подтвержденіе и олицетвореніе моихъ мыслей, которыя принимали всевозможныя формы и всюду чудились мнѣ. Я переносился мысленно въ большую комнату за сѣнцами, въ которой стоялъ накрытый столъ, и ту же разгадку, чудилось мнѣ, читалъ я въ свѣсившейся съ подноса паутинѣ, въ движеніяхъ бродившихъ по скатерти пауковъ, въ бѣготнѣ пугливыхъ крысъ, прятавшихся въ щели, въ медленной прогулкѣ таракановъ.
Въ это посѣщеніе между Эстеллой и миссъ Гевишамъ произошло пикантное объясненіе. Это было первое ихъ столкновеніе, при которомъ мнѣ пришлось присутствовать.
Какъ я только что сказалъ, мы сидѣли у огня. Миссъ Гевишамъ все еще держала въ своей рукѣ руку Эстеллы и продолжала пожимать ее. Эстелла попыталась высвободиться. Она нѣсколько разъ уже выражала нетерпѣніе, и казалось, совершенно пассивно принимала дикія ласки, ничѣмъ не отвѣчая на нихъ.
— Какъ, — сказала миссъ Гевишамъ, сверкая своими колючими глазами, — я уже надоѣла тебѣ?
— Я сама себѣ порядкомъ надоѣла, — отвѣчала Эстелла, окончательно высвободившись, и отошла поближе къ камину, у котораго и остановилась, глядя въ огонь.
— Говори правду, неблагодарная! — вскричала съ сердцемъ мнуѣъ Гевишамъ и стукнула костылемъ по полу. — Надоѣла я тебѣ?
Эстелла съ удивительнымъ спокойствіемъ взглянула на нее и опять отвернулась къ огню. Во всей ея граціозной фигурѣ и въ прекрасномъ лицѣ было столько холоднаго равнодушія къ вспышкѣ миссъ Гевишамъ, что это спокойствіе казалось даже жестокимъ,
— Каменная! — воскликнула миссъ Гевишамъ. — Ледяная! Деревянная!
— Какъ!.. — отвѣчала Эстелла, продолжая стоять опершись на каменную доску, не мѣняя позы и лишь взглянувъ на миссъ Гевишамъ. — Вы меня упрекаете въ холодности!? Вы?..
— А развѣ это неправда? — гордо возразила миссъ Гевишамъ.
— Вы должны бы понять, — сказала Эстелла, — что я такова, какою вы сами меня сдѣлали. Пеняйте на себя или радуйтесь, но я тутъ не при чемъ.
— Полюбуйся, полюбуйся на нее! — вскричала съ горечью миссъ Гевишамъ. — Полюбуйся! Что за неблагодарность, что за высокомѣріе… И здѣсь же, въ домѣ, гдѣ я воспитала ее, — гдѣ пригрѣла на своей израненной груди, изъ которой сочилась еще кровь, гдѣ осыпала ее ласками столько лѣтъ!
— Я съ своей стороны не выражала на это согласія, потому что едва умѣла ходить и говорить, когда попала къ вамъ. Но чего вы требуете? Вы всегда были добры ко мнѣ, и я вамъ обязана всѣмъ. Чего же вы наконецъ требуете?
— Твоей любви! — отвѣчала миссъ Гевишамъ.
— Я васъ и такъ люблю.
— Нѣтъ, — отвѣчала миссъ Гевишамъ.
— Я уже сказала вамъ, — возразила Эстелла, не мѣняя своей граціозной позы, не возвышая голоса, какъ миссъ Гевишамъ, и не обнаруживая ни раздраженія, ни нѣжности, — и повторяю, что обязана вамъ всѣмъ. Все, что я имѣю — ваше; что вы подарили мнѣ — вы можете отобрать. Кромѣ этого, у меня нѣтъ рѣшительно ничего, и если вы требуете отъ меня того, чего никогда мнѣ не давали, то вся моя благодарность къ вамъ и сознаніе долга. все таки не въ состояніи совершить невозможнаго.
— Развѣ я не отдала ей всей моей любви?!.. — вскричала миссъ Гевишамъ, съ яростью обращаясь ко мнѣ. — Развѣ я не отдала ей всей моей страсти? Развѣ не терзаетъ меня теперь ревность и отчаяніе, когда она такъ говоритъ со мною? Пусть зоветъ меня безумною! Пусть зоветъ!
— Съ какой стати мнѣ звать васъ безумной? — возразила Эстелла. — Вѣдь нѣтъ на свѣтѣ другого человѣка, который зналъ бы о вашихъ планахъ хоть половину извѣстнаго мнѣ!… Вѣдь нѣтъ человѣка, который бы зналъ лучше меня, какая у васъ крѣпкая память! Вѣдь я часто сидѣла у того самаго камина, на томъ вотъ табуретѣ, что рядомъ съ вами, и внимала вашимъ наставленіямъ, глядя вамъ въ глаза и слѣдя за вашимъ лицомъ, которое пугало и поражало меня.
— Чтобы сейчасъ же забыть ихъ, — простонала миссъ Гевишамъ, — окончательно забыть! .
— Нѣтъ, не забыть, — отвѣчала Эстелла, — вовсе не забыть, а напротивъ, оцѣнить и запомнить-г.. Развѣ я была глуха къ вашимъ наставленіямъ или невнимательна къ вашимъ рѣчамъ? Развѣ, случилось вамъ когда-нибудь подмѣтить, чтобы сюда (и она положила руку на сердце) пробралось хоть разъ какое-нибудь изъ тѣхъ чувствъ, которыя вы старались убить во мнѣ?… Будьте справедливы! .
— Вотъ гордость! Непомѣрная гордость! — простонала миссъ Гевишамъ, откидывая обѣими руками свои сѣдые волосы.
— А кто внушилъ мнѣ ее? — отвѣчала Эстелла. — Кто расточалъ мнѣ похвалы, когда я преуспѣвала въ своемъ развитіи?
— Но ты жестока, жестока!.. — простонала миссъ Гевишамъ, повторяя то же движеніе.
— А кто училъ меня жестокости? — возразила Эстелла. — Кто не зналъ, какъ похвалить меня за мои успѣхи?
— Но ты горда и жестока со мною! — вскричала миссъ Г’евишамъ, протягивая руки. — Эстелла!.. Эстелла!.. Со мною!?..
Эстелла, нимало не смущаясь, поглядѣла на нее съ нѣкоторымъ удивленіемъ и потомъ опять стала всматриваться въ огонь.
— Рѣшительно не могу понять, — сказала она, опять подымая глаза послѣ непродолжительной паузы, — куда дѣвается ваша разсудительность, когда я пріѣзжаю повидаться съ вами послѣ долгой разлуки. Я ни на минуту не забывала ни о вашемъ горѣ, ни о его причинахъ. Никогда я не измѣняла вамъ, а тѣмъ болѣе вашимъ правиламъ. Ни разу я не обнаружила слабости, въ которой можно было бы раскаиваться.
— Такъ и отплатить любовью за всю мою любовь — тоже слабость по твоему? — вскричала миссъ Гевишамъ. — Впрочемъ, что я… Конечно, конечно, для нея это слабость?..
— Я начинаю понимать, — сказала послѣ новой паузы Эстелла, какъ будто разсуждая вслухъ, — какъ это случилось. Если бы вы съ какой-нибудь цѣлью воспитали свою пріемную дочь въ полномъ уединеніи и мракѣ, такъ что она и не подозрѣвала бы, что на свѣтѣ есть солнце, и если бы послѣ этого захотѣли, чтобы она полюбила солнечный свѣтъ, а она не могла бы этого сдѣлать, то вы и тогда сердились бы и негодовали на нее.
Миссъ Гевишамъ схватилась руками за голову и молча качалась изъ стороны въ сторону, а изъ ея груди порой вырывались подавленныя рыданія.
— Или возьмемъ болѣе удачное сравненіе, — продолжала Эстелла. — Если бы вы, какъ только въ ней появились проблески сознанія, начали внушать ей со всею силой вашей убѣдительности, что солнечный свѣтъ существуетъ, но что она должна враждовать съ нимъ, что онъ опасенъ для нея, что она должна постоянно бояться его, такъ какъ онъ сгубилъ васъ, а потому сгубитъ и ее; и если бы вамъ послѣ того для чего-нибудь вдругъ вздумалось пріучать ее къ свѣту, а она не могла бы выносить его, то вы и тогда были бы огорчены я^недовольны.
Миссъ Гевишамъ продолжала молча слушать (такъ по крайней мѣрѣ, мнѣ казалось, такъ какъ я не видѣлъ ея лица).
— Однимъ словомъ, — сказала Эстелла, — вы меня сдѣлали такою, какова я теперь. Не мнѣ принадлежитъ успѣхъ или неудача въ этомъ дѣлѣ хотя они и отражаются на мнѣ.
Не знаю, какъ миссъ Гевишамъ очутилась на полу посреди разбросанныхъ по немъ поблекшихъ принадлежностей свадебнаго наряда. Этимъ моментомъ я воспользовался, чтобы выйти изъ комнаты, такъ какъ съ самаго начала разговора ждалъ для этого удобнаго случая, — и жестомъ просилъ Эстеллу позаботиться о миссъ Гевишамъ. Когда я выходилъ, Эстелла все еще стояла у камина въ той же позѣ, которую она сохраняла въ продолженіе всего этого объясненія. Сѣдые волосы миссъ Гевишамъ свѣсились до полу, и жалкое зрѣлище представляла она среди всѣхъ этихъ свадебныхъ реликвій.
Болѣе часу въ волненіи пробродилъ я подъ звѣзднымъ небомъ по двору, по пивоварнѣ и по запущенному саду. Когда наконецъ я набрался храбрости и вернулся въ комнаты, то Эстелла уже сидѣла у ногъ миссъ Гевишамъ и починяла какую-то развалившуюся на части принадлежность ея свадебнаго туалета. Эти лохмотья часто напоминали мнѣ потомъ вылинявшіе остатки старыхъ знаменъ, развѣшанные въ церквахъ. Мы съ Эстеллой по заведенному порядку сѣли за карты; только теперь мы искусились въ этомъ дѣлѣ и играли уже во французскія игры. Такъ прошелъ вечеръ, и я пошелъ спать.
Меня помѣстили во флигелѣ. Въ первый разъ ночевалъ я въ Сатисъ-Гаузѣ и рѣшительно не могъ заснуть. Тысячи разъ грезилась мнѣ миссъ Гевишамъ. То являлась она съ одной стороны, то съ другой; то въ ногахъ, то въ головахъ, то стояла за полуоткрытой дверью гардеробной комнаты, то въ самой гардеробной, то бродила внизу, то въ верхнемъ этажѣ, — словомъ, являлась положительно всюду. Время тянулось убійственно медленно. Наконецъ къ двумъ часамъ я почувствовалъ, что рѣшительно не въ состояніи заснуть тутъ и что лучше совсѣмъ встать. Я всталъ, одѣлся и, пройдя дворъ, пошелъ по длинному коридору съ цѣлью пробраться на наружный дворъ и побродить тамъ, чтобы немного разсѣяться. Но не прошелъ я и нѣсколькихъ шаговъ, какъ вынужденъ былъ загасить свою свѣчку, такъ какъ увидѣлъ миссъ Гевишамъ. Она брела, какъ призракъ, и тихо стонала. Я пошелъ за нею, держась на приличномъ разстояніи. Она стала взбираться по лѣстницѣ. Въ рукахъ у нея была свѣчка, которую она вѣроятно вынула изъ стѣнныхъ бра въ своей комнатѣ, и при ея слабомъ мерцаніи сама миссъ Гевишамъ казалась привидѣніемъ. Я остался на нижнихъ ступеняхъ лѣстницы и почувствовалъ, какъ на меня пахнуло затхлой атмосферой столовой, хотя и не могъ видѣть, какъ миссъ Гевишамъ вошла туда. Но я услышалъ ея шаги именно въ столовой, а затѣмъ она перешла въ свою комнату и снова вернулась въ столовую, не переставая тихо стонать. Спустя нѣсколько времени, я было пытался выбраться отсюда, но не могъ найти дороги, пока слабый отблескъ разсвѣта не проникъ въ окружающую тьму. Все это время до и ни доносились ея шаги и тихіе стоны.
Утромъ, до нашего отъѣзда, между Эстеллой и миссъ Гевишамъ о вчерашней размолвкѣ не было и рѣчи. Вообще и въ другія наши совмѣстныя посѣщенія, а ихъ "было, какъ я прекрасно помню, еще четыре, не было и намека на что-либо подобное, и я ни разу не замѣчалъ какихъ-либо перемѣнъ въ обычномъ обращеніи миссъ Гевишамъ съ Эстеллой, " если не считать нѣкоторой робости, иногда проскальзывавшей въ ея ласкахъ.
Невозможно перевернуть эту страницу моей жизни, не упоминая имени Бенти Дремля, хотя я предпочелъ бы вовсе не упоминать о немъ.
Какъ-то разъ «дрозды» собрались въ большомъ количествѣ, и, по обыкновенію, чувство взаимной симпатіи воодушевляло ихъ, т. е. иначе говоря, они жестоко ссорились, такъ что дроздъ-президентъ принужденъ былъ призвать пернатыхъ къ порядку, тѣмъ болѣе, что мистеръ Дремль не предложилъ еще тоста въ честь какой-нибудь леди, какъ требовалъ уставъ общества, а по установленной очереди эта честь выпадала на этотъ разъ на его долю. Мнѣ показалось, что онъ какъ-то особенно мерзко осклабился, глядя на меня, пока разливали вино, но это обстоятельство меня не особенно трогало, такъ какъ мы далеко не были друзьями. Каково же было мое удивленіе, когда онъ предложилъ тостъ за здоровье Эстеллы?
— Какой Эстеллы? — воскликнулъ я.
— Вамъ-то что? — отвѣчалъ Дремль.
— Откуда эта Эстелла, — сказалъ я, — вы это обязаны сказать.
И онъ дѣйствительно по званію «дрозда» обязанъ былъ сказать это.
— Она изъ Ричмонда, джентльмены, — сказалъ Дремль, обращаясь ко всѣмъ, — удивительная красавица.
— И этотъ идіотъ смѣетъ выдавать патенты на красоту? — шепнулъ я на ухо Герберту.
— Я знаю эту леди, — сказалъ Гербертъ черезъ столъ, когда тостъ былъ принятъ.
— Неужели? — сказалъ Дремль.
— И я тоже, — прибавилъ я, багровѣя.
— Неужели? — опять повторилъ онъ.
Эта жирная тварь не нашлась отвѣтить ничего болѣе умнаго, но я былъ взбѣшенъ, какъ будто онъ сказалъ мнѣ нѣчто весьма колкое. Я тотчасъ всталъ со своего мѣста и заявилъ, что считаю просто нахальствомъ со стороны почтеннаго «дрозда» предлагать въ клубѣ тостъ за леди, съ которой онъ совершенно незнакомъ. Тогда вскочилъ и мистеръ Дремль и спросилъ, что я этимъ желаю сказать. Я отвѣчалъ, не входя ни въ какія объясненія, что вѣроятно ему извѣстно, гдѣ меня можно найти.
«Дрозды» сейчасъ же заспорили, можно ли послѣ всего случившагося обойтись безъ кровопролитія въ христіанской странѣ. Спорили до того оживленно, что въ продолженіе дебатовъ по меньшей мѣрѣ еще шесть самыхъ почтенныхъ «дроздовъ» заявили своимъ опонентамъ, что имъ вѣроятно извѣстно, гдѣ ихъ можно найти. Въ концѣ концовъ однако порѣшили (клубъ «Дроздовъ» былъ своего рода судомъ чести), что если мистеръ Дремль представить отъ имени почтенной леди какое-нибудь удостовѣреніе о томъ, что имѣетъ честь быть знакомымъ съ нею, то мистеръ Пипъ, какъ джентльменъ и «дроздъ», выразитъ сожалѣніе по поводу своей вспыльчивости. Чтобы не охладѣлъ нашъ пылъ, рѣшено было, что удостовѣреніе должно быть доставлено на слѣдующій день, и Дремль въ назначенное время явился съ коротенькой, вѣжливой записочкой, писанною рукою Эстеллы, въ которой она удостовѣряла, что нѣсколько разъ танцовала съ нимъ. Такимъ образомъ мнѣ оставалось только выразить сожалѣніе по поводу моей вспыльчивости и отказаться отъ мысли, что Дремлю придется искать меня. Въ теченіе цѣлаго часа, пока длилось совѣщаніе «дроздовъ», мы съ Дремлемъ пялили другъ на друга глаза. Въ концѣ концовъ было рѣшено, что доброе согласіе процвѣтаетъ въ клубѣ.
Теперь я пишу объ этой исторіи въ юмористическомъ духѣ, но тогда она казалась мнѣ серьезнымъ дѣломъ, такъ какъ меня жестоко терзала мысль, что Эстелла могла обращать какое-нибудь вниманіе на такого презрѣннаго, узколобаго, неповоротливаго болвана. До настоящей минуты я продолжаю думать, что дѣйствовалъ тогда подъ вліяніемъ чисто рыцарскихъ, безкорыстныхъ побужденій. Я просто не могъ переварить мысли, что это животное прикасалось къ ней. Конечно, я мучился бы, кому бы она ни оказывала вниманіе, но будь это человѣкъ болѣе достойный, мои горькія чувства носили бы иной характеръ.
Мнѣ не трудно было убѣдиться, и я убѣдился очень скоро, что Дремль началъ ухаживать за нею, а она допускала это. Скоро онъ сталъ всюду бѣгать за Эстеллой, и каждый день мы сталкивались съ нимъ. Онъ дѣйствовалъ со своимъ обычнымъ упорствомъ, которое Эстелла еще разжигала; она то обнадеживала его, то отнимала, повидимому, всякую надежду, то почти льстила ему, то выражала явное презрѣніе, то фамильярничала съ нимъ, то едва замѣчала его.
Паукъ, какъ называлъ его мистеръ Джаггерсъ, привыкъ ждать, такъ какъ обладалъ терпѣніемъ, свойственнымъ этому насѣкомому. Прибавьте къ этому, что онъ слѣпо вѣрилъ въ могущество своего богатства и аристократическаго происхожденія, такъ какъ не разъ благодаря этому, ему удавалось обратить на себя вниманіе и достигнуть намѣченной цѣли. Такимъ образомъ паукъ упорно подкарауливалъ Эстеллу, окруженную болѣе блестящими насѣкомыми, а она часто устремлялась кстати и на другую добычу.
Какъ то на балу въ Ричмондѣ (въ то время всюду еще устраивались балы), гдѣ Эстелла, по обыкновенію, всѣхъ затмила своею красотой, этотъ чурбанъ-Дремль такъ увивался за нею, и она такъ поощряла его, что я рѣшилъ наконецъ поговорить съ нею объ этомъ. Я воспользовался первымъ удобнымъ случаемъ, когда Эстелла ждала мистрисъ Брендли, чтобы ѣхать домой.
Она сидѣла одна въ цѣлой бесѣдкѣ изъ комнатныхъ цвѣтовъ. Я былъ теперь около нея, потому что почти всегда провожалъ ихъ всюду.
— Вы утомлены, Эстелла?
— Порядочно, Пипъ.
— Вы и должны быть утомлены.
— Нѣтъ, не должна бы. Мнѣ еще передъ сномъ предстоитъ написать письмо миссъ Гевишамъ.
— Чтобы описать сегодняшнюю побѣду? — сказалъ я. — Но вѣдь побѣда-то не изъ особенно блестящихъ.
— Какую побѣду? Развѣ я сегодня побѣдила еще кого-нибудь?
— Эстелла, — возразилъ я, — взгляните на того вонъ субъекта, что смотритъ на насъ изъ угла…
— Съ какой стати? — отвѣчала Эстелла и, вмѣсто Дремля, уставилась прямо на меня. — Что мнѣ въ немъ? Чего я стану смотрѣть на него?
— Именно объ этомъ я и хотѣлъ спросить васъ, Эстелла, потому что онъ цѣлый вечеръ вертѣлся около васъ.
— Если ночныя бабочки и всякія ничтожныя букашки постоянно летятъ на горящую свѣчу, — отвѣчала Эстелла, — развѣ свѣча можетъ помѣшать имъ?
— Конечно, нѣтъ, — сказалъ я. — Но вы Эстелла, развѣ не можете?
— Я? — отвѣчала она смѣясь, послѣ минутной паузы. — Пожалуй, могу… для васъ.
— Дайте мнѣ высказаться, Эстелла. Меня мучить, что вы отвѣчаете такой презрѣнной твари, какъ Дремль… Знаете же вы, что онъза птица?
— Прекрасно, — сказала она.
— Вы знаете, каковъ онъ. Вы знаете, что это человѣкъ взбалмошный, низкій, глупый.
— Прекрасно.
— Вамъ вѣдь извѣстно, что у него ничего нѣтъ за душою, кромѣ богатства и такихъ же, какъ онъ, знаменитыхъ предковъ?
— Прекрасно, — опять перебила она, и все шире и шире раскрывала свои чудные глаза.
Чтобы окончить объясненіе и не слышать болѣе ея односложныхъ репликъ, я постарался овладѣть собою и горячо сказалъ:
— Все это дѣлаетъ меня несчастнымъ.
Если бъ я могъ въ эту минуту думать, что она оказываетъ вниманіе Дремлю только для того, чтобы мучить меня, я былъ бы гораздо спокойнѣе; но она по обыкновенію отвѣтила такъ уклончиво, что я рѣшительно не зналъ, что и думать.
— Не пугайтесь, Пипъ, — произнесла она, обводя глазами залъ, — если это дѣйствуетъ такъ на васъ, то, можетъ быть, такъ же дѣйствуетъ и на другихъ: а этого то, можетъ быть, мнѣ и надо. Да не стоитъ объ этомъ и говорить.
— Да, но я просто не вынесу, — отвѣчалъ я, — если станутъ говорить, что вы почтили своимъ вниманіемъ самаго глупаго олуха.
— А мнѣ это рѣшительно безразлично, — сказала Эстелла.
— Ахъ, Эстелла, къ чему такая гордость и упрямство!?
— Онъ упрекаетъ меня въ гордости, — возразила Эстелла, разводя руками, — и вмѣстѣ съ тѣмъ сокрушается о моемъ униженіи.
— Да, вы унизили себя, — отвѣчалъ я, задѣтый за живое. — Я видѣлъ сегодня, какъ вы дарили его такими взглядами и улыбками, какихъ ни разу не доставалось мнѣ.
— Такъ вы хотите, — сказала Эстелла, сурово и почти сердито взглянувъ на меня, — чтобы я васъ обманывала и разыгрывала съ вами комедію.
— Такъ вы, Эстелла, обманываете его и разыгрываете съ нимъ комедію?
— Да, и съ нимъ, и со многими, другими, и со всѣми, кромѣ васъ… Вотъ и мистрисъ Брендли. Довольно…
Теперь, закончивъ главу, посвященную предмету, наполнявшему мою душу, воспоминанія о которомъ и теперь еще волнуютъ меня, я перехожу къ описанію катастрофы, которая долго висѣла надо мной и которая готовилась еще съ того времени, когда я и не подозрѣвалъ о существованіи Эстеллы, а ея дѣтскій умъ едва началъ воспринимать развращающую философію миссъ Гевишамъ.
Въ одной восточной сказкѣ разсказывается, какъ долго тяжелая каменная плита, которая въ моментъ величайшаго торжества должна обрушиться на царскій тронъ, высѣкалась въ каменоломнѣ и съ какимъ трудомъ вынута оттуда и положена на мѣсто; какъ долго высѣкался въ скалѣ подземный ходъ, черезъ который провели канатъ, на которомъ подвѣсили плиту, и продѣли его черезъ желѣзное кольцо. Когда все готово, султана будятъ ночью въ назначенный часъ и подаютъ ему острую сѣкиру, которой онъ долженъ перерубить роковой канатъ. Онъ взмахиваетъ сѣкирой; канатъ разсѣченъ, — и сводъ рушится. Такъ было и со мною: все, что требовалось выполнить для наступленія неизбѣжной развязки, было выполнено; разомъ былъ нанесенъ ударъ, и мой воздушный замокъ рухнулъ на меня.
Глава XXXIX.
правитьМнѣ минуло двадцать три года, а между тѣмъ будущность моя нисколько не выяснилась. Прошла недѣля послѣ моего рожденья. Уже болѣе года мы жили не въ Барнардовомъ подворьѣ, а въ Темплѣ, и окна нашей квартиры выходили на рѣку.
Наши первоначальныя отношенія съ мистеромъ Покетомъ съ нѣкотораго времени измѣнили свой характеръ, хотя мы продолжали быть друзьями. Несмотря на мою неспособность регулярно заниматься чѣмъ бы то ни было, которая проистекала, вѣроятно, отъ того, что я весьма безпорядочно распоряжался своими деньгами, я пристрастился къ чтенію и проводилъ за нимъ ежедневно по нѣскольку часовъ. Дѣла Герберта шли все лучше и лучше, а мои были все въ такомъ же положеніи, какъ это описано въ предыдущей главѣ.
Гербертъ по дѣламъ уѣхалъ въ Марсель, а я остался въ одиночествѣ и хандрилъ. Отъ постоянной надежды, что вотъ на дняхъ или на слѣдующей недѣлѣ, наконецъ, выяснится мое будущее, я переходилъ къ отчаянію и безпокойству, и мнѣ въ эти минуты особенно недоставало вѣчно веселаго лица и живой бесѣды друга.
Погода стояла ужаснѣйшая: вѣчныя бури и дождь развели невылазную грязь по всѣмъ улицамъ. Съ запада протянулся надъ Лондономъ безконечный свинцовый покровъ и двигался надъ нимъ въ теченіе нѣсколькихъ дней подъ рядъ, какъ будто тамъ, въ западной части горизонта, былъ неисчерпаемый источникъ вѣтра и дождя. По временамъ буря свирѣпѣла до того, что съ высокихъ домовъ срывала желѣзныя крыши. Въ окрестностяхъ она вырывала съ корнемъ деревья и ломала мельничныя крылья. Изъ прибрежныхъ мѣстъ неслись печальныя вѣсти о кораблекрушеніяхъ съ человѣческими жертвами. Бури смѣнялись жестокими ливнями. Описываемый мною день былъ самымъ ужаснымъ изъ всѣхъ. Я собирался засѣсть за чтеніе.
Та часть Темпля, въ которой мы жили, съ тѣхъ поръ очень измѣнилась: она теперь далеко не такъ пустынна и значительно застроилась со стороны рѣки. Мы жили въ верхнемъ этажѣ, и въ описываемый вечеръ нашъ домъ дрожалъ отъ напора жестокаго вѣтра, какъ отъ пушечной пальбы или отъ ударовъ разсвирѣпѣвшихъ волнъ. Когда къ этому прибавился еще дождь и захлесталъ по нашимъ окнамъ, я невольно поднялъ глаза и сталъ вглядываться въ мглу, и мнѣ казалось, что я на маякѣ, а кругомъ бушуютъ волны. По временамъ дымъ изъ камина врывался въ комнату, какъ будто не рѣшаясь выходить наружу въ такое время; а когда я отперъ дверь, чтобы взглянуть на лѣстницу, то оказалось, что всѣ фонари на ней погасли. Черезъ запертое окно, — отворить его было рѣшительно невозможно, — я старался разглядѣть, прислонившись къ самому стеклу, что творится на улицѣ, и увидѣлъ, что тамъ также всѣ фонари погасли, что мерцали даже глухіе сигнальные фонари на мостахъ, а изъ пароходныхъ трубъ вырывались языки и исчезали во тьмѣ.
Я читалъ, положивъ передъ собою на столъ часы и рѣшивъ окончить чтеніе, какъ всегда, въ одиннадцать. Я слышалъ, какъ сначала въ церкви св. Павла, а потомъ въ другихъ ближайшихъ церквахъ пробило одиннадцать. Вѣтеръ заглушалъ бой часовъ, и я прислушивался къ этой борьбѣ. Вдругъ на лѣстницѣ послышались шаги.
Не знаю почему, меня охватилъ безумный страхъ. Я задрожалъ, и мгновенно въ моей головѣ мелькнула мысль о покойной сестрѣ. Мнѣ почудилось, что эти шаги имѣютъ какую-то таинственную связь съ ея смертью. Я прислушался и снова услышалъ шаги уже ближе. Вспомнивъ, что лампы на лѣстницѣ погасли, я взялъ со стола свою и вышелъ на площадку. Шедшій остановился, увидавъ меня, такъ какъ все затихло.
— Тутъ идетъ кто-нибудь? — вскричалъ я, вглядываясь въ темноту.
— Да, — отвѣчалъ голосъ изъ тьмы.
— Въ какой вамъ этажъ?
— Въ верхній, къ мистеру Пипу.
— Онъ къ вашимъ услугамъ… Не принесли ли вы какихъ-нибудь дурныхъ вѣстей?
— Нѣтъ, ничего худого, — отвѣчалъ незнакомецъ, продолжая подыматься по лѣстницѣ.
Я стоялъ на площадкѣ, выставивъ лампу за перила, такъ что незнакомецъ скоро попалъ въ освѣщенную полосу. Но такъ какъ моя лампа была съ абажуромъ и предназначалась для чтенія, то падавшій отъ нея снопъ свѣта захватывалъ лишь небольшую часть лѣстницы, такъ что незнакомецъ быстро прошелъ освѣщенныя ступени и опять попалъ въ темноту. Однако, этого было довольно, чтобы разглядѣть, что онъ съ довольнымъ видомъ оглядывалъ меня и радовался свиданію со мною.
Стараясь двигать лампу такъ, чтобы свѣтъ падалъ на незнакомца, я разглядѣлъ, что онъ одѣтъ тепло, но безъ всякаго изящества, какъ человѣкъ, привыкшій къ морскимъ путешествіямъ. Ему на видъ было около шестидесяти лѣтъ; онъ носилъ длинные сѣдые волосы, былъ крѣпкаго, плотнаго тѣлосложенія и, казалось, загрубѣлъ въ борьбѣ съ человѣческой несправедливостью. Лишь только сталъ онъ всходить на послѣднее колѣно лѣстницы и лампа освѣтила насъ обоихъ разомъ, я въ полномъ удивленіи увидалъ, что онъ протягиваетъ мнѣ обѣ руки.
— Извините, что вамъ угодно? — спросилъ я.
— Чего мнѣ угодно? — повторилъ онъ, — Ахъ, да… я вамъ сейчасъ объясню, если позволите.
— Угодно вамъ войти?
— Да, да я войду, — отвѣчалъ онъ.
Я предложилъ ему послѣдній вопросъ тономъ неособенно любезнаго хозяина, такъ какъ находился еще подъ впечатлѣніемъ выразившейся на его лицѣ радости при видѣ меня и думалъ, что онъ ждетъ и съ моей стороны въ отвѣтъ чего-либо подобнаго же. Я провелъ его въ комнату, изъ которой только что вышелъ, поставилъ лампу на столъ и попросилъ, стараясь быть на сколько возможно вѣжливѣе, объяснить мнѣ причину его посѣщенія.
Онъ оглядѣлъ комнату съ какимъ-то весьма страннымъ выраженіемъ; казалось, что находилъ въ этомъ величайшее наслажденіе и какъ будто имѣлъ основаніе интересоваться моей обстановкой. Потомъ онъ снялъ свою шляпу и пальто изъ какой-то грубой матеріи, и я замѣтилъ, что на головѣ у него была большая лысина, а сѣдые волосы росли только по краямъ. Но все-таки не находилъ во всемъ этомъ никакого объясненія. Напротивъ, спустя минуту, онъ опять протянулъ мнѣ обѣ руки.
— Что вамъ угодно? — спросилъ я, думая, что передо мной помѣшанный.
Онъ пересталъ глядѣть на меня и провелъ правою рукой по головѣ.
— Да, такой пріемъ — порядочное разочарованіе для человѣка, — сказалъ онъ грубымъ и прерывающимся голосомъ, — для человѣка, который такъ долго ждалъ этого момента и пріѣхалъ Богъ знаетъ откуда… Но въ этомъ не виноваты ни вы, ни я. Я объясню вамъ сейчасъ… Повремените, пожалуйста, одну минуту…
Онъ усѣлся въ кресло у камина и закрылъ глаза своею широкою мозолистою рукою. Я внимательно вглядывался въ него и даже отступилъ немного, чтобы лучше разглядѣть всю его фигуру. Но я рѣшительно не узнавалъ его.
— Тутъ больше никого нѣтъ? — спросилъ онъ, оглядываясь черезъ плечо. — Навѣрно?
— Къ чему вамъ знать это, когда вы въ первый разъ видите меня, да еще являетесь въ такое время? — отвѣчалъ я.
— Да вы молодецъ, — отвѣчалъ онъ, потряхивая головой и съ выраженіемъ какой-то нѣжности, которой я совершенно не могъ объяснить себѣ и которая приводила меня въ отчаяніе.
— Я и былъ, впрочемъ, увѣренъ, что изъ васъ выйдетъ молодчина. Только не вздумайте сцапать меня, а то потомъ раскаетесь въ этомъ.
Я оставилъ свое намѣреніе, которое онъ замѣтилъ. Въ этотъ моментъ я началъ узнавать его. Я не могъ припомнить ни одной его черты въ отдѣльности, но тѣмъ не менѣе я узнавалъ его. Если бы буря и вѣтеръ унесли прошедшіе съ тѣхъ поръ года и разсѣяли всѣ окружавшіе насъ предметы, чтобы перенести насъ разомъ на кладбище, гдѣ мы встрѣтились въ гіервый разъ при совершенно иной обстановкѣ, то и тогда я не могъ бы съ большею увѣренностью признать своего каторжника въ этомъ незнакомцѣ, который сидѣлъ передъ каминомъ. Незачѣмъ ему было вытаскивать изъ кармана напильники и показывать мнѣ, незачѣмъ было снимать съ шеи платка и повязывать имъ голову, незачѣмъ было, дрожа всѣмъ тѣломъ, ходить по комнатѣ и судорожно хвататься руками за животъ… я и такъ узналъ бы его. Я узналъ его раньше, чѣмъ онъ помогъ мнѣ въ этомъ своей мимикой, хотя минуту назадъ я и не подозрѣвалъ, что это онъ.
Онъ подошелъ ко мнѣ и опять протянулъ мнѣ обѣ руки. Не зная, что дѣлать, такъ какъ отъ неожиданности меня покинуло всякое самообладаніе, я съ отвращеніемъ далъ ему свои руки. Онъ горячо пожалъ ихъ, поднесъ къ губамъ, поцѣловалъ и продолжалъ удерживать въ своихъ.
— Вы честно поступили со мною, дружище, — сказалъ онъ. — « Молодчина, Пипъ! Я ни на минуту не забывалъ этого!
Онъ сдѣлалъ движеніе, какъ бы собираясь обнять меня, но я выставилъ руку впередъ и оттолкнулъ его.
— Стойте! умѣрьте ваши восторги! Если вы чувствуете ко мнѣ благодарность за то, что я сдѣлалъ для васъ, будучи еще ребенкомъ, то надѣюсь, что вы измѣнили свою жизнь. Если вы пришли сюда благодарить меня, то совершенно напрасно. Вы однако разыскали меня и вѣроятно васъ привело сюда какое-нибудь доброе побужденіе. Я не отталкиваю васъ, но вы, конечно, должны понять, что я…
Меня до того поразилъ его странный, пристально устремленный на меня взглядъ, что слова замерли у меня на языкѣ.
— Вы сейчасъ говорили, — сказалъ онъ, когда мы встрѣтились глазами, — что я долженъ понять… Что же я долженъ понять?
— Что я не могу особенно стремиться возобновить съ вами знакомство при теперешнихъ измѣнившихся обстоятельствахъ. Я готовъ вѣрить, что вы раскаялись и исправились… Я радъ высказать это… Я радъ, что вы считаете меня достойнымъ благодарности и пришли поблагодарить меня. Но наши пути въ жизни расходятся. Вы однако устали и промокли… Не желаете ли выпить чего-нибудь на дорогу?
Онъ опять повязалъ шею платкомъ, одинъ конецъ котораго закусилъ зубами, и продолжалъ смотрѣть на меня.
— Да, — отвѣчалъ онъ, не выпуская платка изо рта и продолжая въ упоръ глядѣть на меня, — спасибо, я выпью чего-нибудь на дорогу.
На другомъ концѣ стола стоялъ подносъ со всѣмъ необходимымъ, я придвинулъ его поближе къ огню и спросилъ, чего онъ желаетъ. Онъ молча указалъ на одну изъ бутылокъ, не глядя на подносъ, и я приготовилъ ему крѣпкаго грога съ ромомъ. Во время этого приготовленія я тщетно пытался заставить мои руки перестать дрожать. Но его видъ — онъ сидѣлъ, откинувшись на спинку кресла и въ разсѣянности не выпускалъ изо рта закушеннаго конца платка — и его взглядъ положительно не позволяли мнѣ овладѣть собою. Подавая наконецъ приготовленный напитокъ, я съ новымъ удивленіемъ замѣтилъ у него въ глазахъ слезы.
До сихъ поръ я не старался скрыть, что желалъ бы его поскорѣе спровадить, но меня тронули эти слезы, и теперь я почувствовалъ нѣкоторое раскаяніе.
— Надѣюсь, — сказалъ я, быстро наливая чего-то и себѣ въ стаканъ и, придвигаясь къ столу, — вы не обидѣлись, если я говорилъ съ вами слишкомъ рѣзко, Я не желалъ оскорбить васъ и жалѣю, если сдѣлалъ это. Желаю вамъ всякаго благополучія ..
Съ этими словами я поднесъ стаканъ къ губамъ. Онъ съ удивленіемъ взглянулъ на выпавшій у него изо рта конецъ платка и опять протянулъ мнѣ руки. Я подалъ ему свою руку. Онъ отпилъ изъ стакана и потеръ себѣ лобъ и глаза.
— Чѣмъ вы занимаетесь?
— Я былъ фермеромъ, — отвѣчалъ онъ, — занимался овцеводствомъ и имѣлъ много другихъ дѣлъ въ Новомъ Свѣтѣ, за океаномъ… далеко…
— Надѣюсь, имѣли удачу?
— Удивительную удачу. Хорошо устроились и другіе, кто отправился со мною вмѣстѣ, но со мной никто не сравнялся. Это ужъ такъ.
— Весьма радъ слышать.
— Я былъ увѣренъ, что вы будете рады этому, дружище!
Не стараясь разгадать смысла этихъ словъ и того удивительнаго тона, которымъ они были сказаны, я перешелъ къ другому предмету, о которомъ вспомнилъ кстати.
— Видались ли вы, — спросилъ я, — съ тѣмъ человѣкомъ, котораго посылали ко мнѣ послѣ того, какъ онъ уже выполнилъ ваше порученіе?
— Нѣтъ, не видался, да и не могъ свидѣться.
— Онъ честно выполнилъ все и передалъ мнѣ два фунтовыхъ билета; тогда я былъ, какъ вамъ извѣстно, бѣднымъ мальчуганомъ, и для меня это было цѣлое состояніе. Но съ тѣхъ поръ, подобно вамъ, и я разбогатѣлъ. Позвольте же вернуть вамъ эти деньги, а вы ихъ можете подарить другому бѣдному мальчугану.
Я уже вытащилъ изъ кармана кошелекъ.
Онъ слѣдилъ за моими движеніями, когда я клалъ его на столъ и вынималъ изъ него два билета. Они были новенькіе и чистенькіе; я развернулъ ихъ и протянулъ ему. Продолжая глядѣть на меня, онъ положилъ ихъ одинъ на другой, медленно свернулъ въ трубку и сжегъ на лампѣ, такъ что только пепелъ посыпался на подносъ.
— Осмѣлюсь спросить, — сказалъ онъ съ улыбкой, которая смахивала на гримасу, или съ гримасой, напоминавшей улыбку, — какимъ образомъ вы разбогатѣли съ тѣхъ поръ, какъ мы встрѣтились тамъ на болотѣ?
— Какимъ образомъ?..
— Да.
Онъ осушилъ свой стаканъ, всталъ и выпрямился передъ каминомъ, положивъ свою тяжелую мозолистую руку на каминную доску. Одну ногу онъ поставилъ на самую рѣшетку, чтобы лучше отогрѣть и обсушить ее, — и отъ сырого сапога повалилъ паръ; но онъ не обращалъ никакого вниманія ни на сапогъ, ни на огонь, а продолжалъ въ упоръ смотрѣть на меня. Я задрожалъ.
Я пытался отвѣчать, но сначала не могъ произнести ни звука. Едва внятно, со страшнымъ усиліемъ я объяснилъ ему, что мнѣ предстоитъ получить богатое наслѣдство.
— А можетъ такая, какъ я, презрѣнная тварь спросить, какое именно? — сказалъ онъ.
— Не знаю, — пробормоталъ и.
— А если презрѣнная тварь спроситъ еще, послѣ кого это наслѣдство?
— Не знаю, — опять пробормоталъ я.
— Можетъ быть, я угадаю? — сказалъ каторжникъ. — Ну, вотъ напримѣръ: не начинается ли сумма дохода, получаемаго вами со времени вашего совершеннолѣтія, съ цифры пять?
Сердце мое стучало, какъ паровой молотъ. Я поднялся со стула и, вцѣпившись руками въ его спинку, дико смотрѣлъ на каторжника.
— Перейдемъ къ опекуну, — продолжалъ онъ. — Вѣдь у васъ былъ же опекунъ или кто-нибудь въ этомъ родѣ, пока вы не достигли совершеннолѣтія, можетъ быть, даже юристъ. Не съ буквы ли Д начинается фамилія этого юриста?
Жестокая истина, какъ молнія, поразила меня. Обманутыя надежды, позоръ моего положенія, всѣ послѣдствія ужаснаго открытія разомъ представились мнѣ, давили меня, и я едва дышалъ по этой тяжестью.
— Допустимъ, — повторилъ онъ, — что лицо, пользовавшееся услугами юриста, фамилія котораго начинается въ Д — пусть это будетъ Джаггерсъ, — такъ допустимъ, что это лицо пріѣхало черезъ Портсмутъ, чтобы повидаться съ вами… Вы сейчасъ спросите, какъ я разыскалъ васъ. Изъ Портсмута я писалъ одному человѣку въ Лондонъ, чтобы добыть вашъ адресъ… Пусть его фамилія будетъ Веммикъ…
Я, кажется, не смогъ бы произнести ни слова, если бъ теперь это понадобилось даже для спасенія моей жизни. Я стоялъ, одною рукою опираясь на спинку стула, а другую прижавъ къ груди, и буквально задыхался. Съ ужасомъ смотрѣлъ я на него. Вдругъ вся комната заплясала и закружилась передо мною, такъ что я вынужденъ былъ обѣими руками ухватиться за стулъ. Онъ подхватилъ меня, отнесъ на кушетку, уложилъ на подушки, опустился передо мною на колѣни и близко склонился ко мнѣ. Я теперь отлично узнавалъ его лицо: оно было очень близко отъ меня, и я дрожалъ отъ ужаса.
— Да, Пипъ, дружище, это я сдѣлалъ тебя джентльменомъ!.. Все, все сдѣлалъ я!.. Съ того самаго дня я порѣшилъ, что всякая добытая мною гинея сдѣлается твоей… Послѣ я поклялся, что если мнѣ удастся разбогатѣть, то и ты будешь богатъ… Я велъ тяжелую жизнь, чтобы для тебя она была полегче… Я работалъ черезъ силу, чтобы тебѣ не пришлось работать… Я говорю это не съ тѣмъ, чтобы дать тебѣ почувствовать, что ты мнѣ обязанъ чѣмъ-нибудь… Совсѣмъ нѣтъ… Я говорю для того, чтобы ты понялъ, что несчастному, загнанному псу, которому ты спасъ жизнь, удалось воспитать джентльмена! Именно джентльмена, потому что ты, Пипъ, настоящій джентльменъ!..
Если бы передо мною былъ свирѣпый звѣрь, то и тогда я врядъ ли могъ бы чувствовать къ нему большее отвращеніе и большій ужасъ, чѣмъ къ этому человѣку.
— Видишь, Пипъ, я тебѣ второй отецъ… ты мой сынъ… нѣтъ, больше чѣмъ сынъ!.. Я откладывалъ деньги, чтобы ты только могъ ихъ тратить… Когда я годами караулилъ овецъ въ уединенномъ шалашѣ и вмѣсто человѣческихъ лицъ только и видѣлъ овечьи морды, такъ что забывалъ, каковъ человѣческій образъ, то и тогда мнѣ чудилось твое лицо. Часто во время обѣда я ронялт, свой ножъ и говорилъ себѣ: „вотъ опять мальчикъ смотритъ, какъ я ѣмъ!“ Часто я видалъ тамъ тебя передъ собою такъ же отчетливо, какъ тогда на болотѣ. „Разрази меня Богъ“, говорилъ я всякій разъ и выходилъ подъ открытое небо, чтобы повторить это, — „если я не сдѣлаю джентльмена изъ этого мальчугана, какъ только освобожусь и зашибу деньгу“. Погляди, въ твоей квартирѣ и лорду какому-нибудь жить не стыдно. Да что лорду? Гдѣ ему тягаться съ тобою!.. У тебя денегъ гораздо больше!..
Въ увлеченіи онъ не замѣчалъ, какъ я отношусь къ его изліяніямъ, хотя и видѣлъ, что я близокъ къ обмороку. Это еще хоть сколько-нибудь облегчало мое положеніе.
— Вотъ часы… изящные… золотые! — продолжалъ онъ, вынимая у меня изъ кармана часы и разглядывая кольцо на моемъ пальцѣ, между тѣмъ какъ я содрогался отъ его прикосновенія, какъ будто меня касалась змѣя. — Какъ и подобаетъ джентльмену! А этотъ этотъ алмазъ, окруженный рубинами… Тоже впору настоящему джентльмену. А бѣлье? прекрасное, тонкое… А платье!.. Все самое лучшее!.. Вотъ и книги тоже!.. — говорилъ онъ, окидывая комнату взглядомъ, — цѣлыми сотнями! Ты вѣдь читаешь ихъ?.. Правда?.. Я вѣдь замѣтилъ, что ты читалъ передъ моимъ приходомъ. Ха, ха, ха!.. И мнѣ почитаешь, дружище?.. Если попадутся иностранныя, которыхъ я и не пойму; не бѣда!.. Гордость моя будетъ достаточно удовлетворена!..
Онъ еще разъ схватилъ меня за руки и поднесъ ихъ къ губамъ, а у меня въ жилахъ просто застывала кровь.
— Тебя поразили мои слова, Пипъ? — сказалъ онъ, еще разъ потеревъ себѣ рукою лобъ и глаза, и въ его голосѣ послышался столь памятный мнѣ хрипъ. Еще страшнѣй показался онъ мнѣ въ эту минуту. — Лучше всего успокойся, дружище; ты не ожидалъ этого момента, какъ я, не успѣлъ приготовиться ко всему этому. Но неужели тебѣ никогда не приходило въ голову, что все это дѣлалъ я?
— Нѣтъ, — отвѣчалъ я. — Никогда!.. Никогда!..
— Ну, такъ теперь ты знаешь, что все это сдѣлалъ я собственной персоной. И никто сюда не мѣшался, кромѣ меня и мистера Джаггерса.
— Рѣшительно никто? — спросилъ я.
— Рѣшительно, — отвѣчалъ онъ съ видомъ удивленія. — Да кому же еще?.. Э, да какой ты сталъ молодчина! Э, да не завелись ли у насъ хорошенькіе глазки? А?.. Снятся по ночамъ?..
О Эстелла! Эстелла!..
— Если деньги что-нибудь значатъ, они тебѣ достанутся, дружище! Я не говорю, чтобы такой, какъ ты, джентльменъ не могъ добиться своего и помимо денегъ, но онѣ помогутъ тебѣ, конечно. Только я жилъ въ своемъ шалашѣ въ пастухахъ, умеръ мой хозяинъ (такой же ссыльный, какъ и я) и оставилъ мнѣ свои деньги. Я получилъ свободу и сталъ работать на себя. Все, что ни предпринималъ, я предпринималъ ради тебя. Разрази меня, Богъ, если это неправда! — Удавалось мнѣ все на диво. Какъ я сказалъ только что, дѣла шли на первый сортъ. Доставшіяся мнѣ отъ хозяина деньги и доходы первыхъ лѣть я отправилъ для тебя мистеру Джаггерсу, когда онъ въ первый разъ пришелъ за тобой по моимъ указаніямъ.
О, лучше бы онъ оставилъ меня въ кузницѣ, лишь бы появлялся теперь! Тамъ мое положеніе было далеко не изъ блестящихъ, но, сравнительно, какъ я былъ счастливъ!
— И какое для меня было утѣшеніе, дружище, сознавать втайнѣ, что я воспитываю джентльмена! Проклятыя лошади колонистовъ закидывали меня грязью, когда я пѣшкомъ таскался по дорогамъ. Что же? Я говорилъ себѣ только: я воспитываю джентльмена, до котораго вашимъ хозяевамъ и рукой не достать. Бывало, они говорили про меня другъ другу: онъ нѣсколько лѣтъ назадъ былъ простымъ каторжникомъ, а теперь разжирѣлъ, но остался такимъ же чурбаномъ и невѣждой. Что же? Я говорилъ только себѣ: если я не джентльменъ, а невѣжда, за то у меня есть свой джентльменъ, ученый, образованный. У васъ то что? Земля да стада овецъ! А у кого изъ васъ найдется джентльменъ въ Лондонѣ? Такъ то я и поддерживалъ свою бодрость и рѣшилъ, что пріѣду когда-нибудь въ Лондонъ посмотрѣть на своего дорогого маленькаго джентльмена и познакомиться съ нимъ въ его собственной квартирѣ.
Онъ положилъ свою, руку мнѣ на плечо, и я задрожалъ при мысли, что она можетъ быть обагрена кровью,
— Не _ легко было для меня, Пипъ, уѣхать оттуда, да и рискованно. Но я стоялъ на своемъ, и чѣмъ труднѣе казалось это, тѣмъ рѣшительнѣе я добивался своего, потому что рѣшилъ ужъ такъ. Вотъ, наконецъ, дружище, мнѣ и удалось, — удалось таки.
Я пытался привести въ порядокъ свои мысли, но былъ совершенно ошеломленъ случившимся. Все время, пока онъ говорилъ, мнѣ казалось, что это шумятъ вѣтеръ и дождь, а теперь, когда онъ-смолкъ, и ревъ бури сталъ явственнѣе, мнѣ казалось, что это не буря, а его голосъ, до того все это перепуталось въ моей головѣ.
— Куда ты уложишь меня? — спросилъ онъ. — Тебѣ придется куда-нибудь приткнуть меня, дружище.
— Чтобъ выспаться?
— Да, чтобъ выспаться — и основательно, отвѣчалъ онъ, — вѣдь меня цѣлые мѣсяцы трепало въ морѣ.
— Мой сожитель и другъ уѣхалъ, — сказалъ я, — и вы можете занять его комнату.
— Но онъ еще не вернется завтра? А?..
— Нѣтъ, — отвѣчалъ я почти машинально, несмотря на все стараніе овладѣть собою, — не вернется.
— Видишь ли, дружище, къ чему я спрашиваю, — сказалъ онъ, понижая голосъ и для большей внушительности касаясь моей груди своимъ огромнымъ пальцемъ, — тутъ надо держать ухо востро.
— Что такое?.. Почему?..
— Потому что, клянусь Богомъ, дѣло идетъ о жизни и смерти!
— О жизни и смерти?..
— Меня сослали на всю жизнь. Смерть грозитъ вернувшемуся оттуда. За послѣдніе годы оттуда много народу бѣжало, — и я пропалъ, конечно, если меня накроютъ.
Еще одолженіе!.. Этотъ несчастный, сковавъ меня въ теченіе столькихъ лѣтъ золотыми и серебряными цѣпями, оказывается, еще рискуетъ жизнью изъ-за того только, чтобы повидаться со мною, и теперь его жизнь въ моихъ рукахъ! Если бы я любилъ его, вмѣсто того, чтобъ ненавидѣть; если бы я питалъ къ нему глубочайшее уваженіе и безграничную преданность, вмѣсто того, чтобы съ отвращеніемъ сторониться отъ него, то тогда мое положеніе было бы не такъ ужасно, потому что тогда заботы о его безопасности вполнѣ гармонировали бы съ естественными порывами моей души.
Прежде всего я позаботился закрыть ставни, чтобы снаружи не видно было свѣту, а потомъ заперъ и освидѣтельствовалъ двери. Пока я дѣлалъ это, онъ опять вернулся къ столу и принялся за грогъ и за бисквиты. Глядя на него теперь, я совершенно явственно представлялъ себѣ его въ видѣ того моего каторжника, который тогда такъ жадно ѣлъ на болотѣ, и мнѣ казалось, что сейчасъ вотъ онъ нагнется и начнетъ пилить кандалы.
Я заперъ еще дверь изъ комнаты Герберта на другую лѣстницу и тогда спросилъ его, не желаетъ ли онъ лечь спать. Онъ отвѣчалъ, что желаетъ, и просилъ дать ему немного моего приличнаго бѣлья, чтобы завтра переодѣться. Я принесъ и приготовилъ все необходимое, и кровь опять застыла у меня въ жилахъ, когда онъ, прощаясь, пожалъ мнѣ обѣ руки.
Не знаю, какъ я вышелъ отъ него. Я опять развелъ огонь въ той комнатѣ, гдѣ мы сидѣли, и сѣлъ передъ каминомъ, боясь отправиться спать. Цѣлый часъ еще я не могъ ни о чемъ думать подъ ошеломляющимъ вліяніемъ всего случившагося и только тогда уже, когда способность разсуждать вернулась ко мнѣ, я-понялъ всю глубину своего горя и ясно увидѣлъ, что корабль, на которомъ я плылъ, разбился въ дребезги.
Всѣ планы миссъ Гевишамъ на мой счетъ оказались плодами моей фантазіи. Эстелла не была предназначена для меня. Мною пользовались въ Сатисъ-Гаузѣ какъ манекеномъ, чтобы возбуждать зависть жадныхъ родственниковъ, и играли моимъ сердцемъ, когда не было подъ руками ничего другого. Прежде всего я страдалъ отъ этого. Но тяжелѣе всего было сознаніе, что я покинулъ Джо для каторжника совершившаго невѣдомыя мнѣ преступленія, котораго могутъ схватить въ этой самой комнатѣ и повѣсить у воротъ Ольдъ-Бейли.
Ничто въ мірѣ не могло бы меня заставить вернуться къ Джо и къ Бидди, я думаю, просто потому, что сознаніе моей вины передъ ними было сильнѣе возможныхъ доводовъ. Никакая доступная людямъ мудрость не могла, конечно, замѣнить мнѣ того утѣшенія, какое я нашелъ бы въ ихъ простой и неизмѣнной дружбѣ. Но исправить того, что случилось было совершенно невозможно.
Въ каждомъ порывѣ вѣтра, въ каждомъ ударѣ ливня мнѣ чудились шаги полицейскихъ агентовъ. Два раза мнѣ послышался стукъ въ дверь и тихій говоръ за нею. Подъ вліяніемъ этихъ страховъ я началъ воображать, припоминая разныя мелочныя событія изъ моей жизни за послѣднее время, что имѣлъ какое-то таинственное предчувствіе появленія этого человѣка. Мнѣ казалось, что въ теченіе послѣднихъ недѣль я встрѣчалъ на улицѣ лица, похожія на его лицо; что подобныя встрѣчи становились все чаще и чаще по мѣрѣ того, какъ онъ приближался къ Лондону; что его злой геній отправлялъ ко мнѣ этихъ пословъ и что, вѣрный своему обѣщанію, онъ самъ явился въ эту бурную ночь.
Вмѣстѣ съ этими мыслями въ этой памяти воскресло дѣтское воспоминаніе о его необузданности; я вспомнилъ, какъ другой каторжникъ нѣсколько разъ жаловался на то, что онъ хотѣлъ убить его; какъ онъ, точно дикій звѣрь, билъ и терзалъ несчастнаго на двѣ канавы. Подъ вліяніемъ этихъ воспоминаній я почувствовалъ непреодолимый страхъ. Меня пугалъ даже отблескъ пламени въ пылавшемъ каминѣ, и я боялся оставаться вдвоемъ съ этимъ каторжникомъ въ эту бурную, непроглядную ночь. Непреодолимый ужасъ овладѣвалъ мною и, казалось, наступалъ на меня изо всѣхъ угловъ комнаты, такъ что я взялъ свѣчу и пошелъ взглянуть на своего ужаснаго гостя.
Онъ обвязалъ себѣ голову платкомъ. Его лицо было покойно и сонъ глубокъ, но пистолетъ все-таки лежалъ въ головахъ. Увѣрившись, что онъ спитъ, я потихоньку вынулъ ключъ изъ двери и прежде, чѣмъ опять усѣсться у камина, заперъ ее снаружи. Понемногу я задремалъ и соскользнулъ со стула на полъ. Когда я проснулся, не переставая и во снѣ сознавать свое горе, на церковныхъ башняхъ западной части Лондона пробило пять часовъ. Свѣчи догорѣли, огонь въ каминѣ погасъ, а вѣтеръ и дождь еще усиливали темноту ночи.
Глава XL.
правитьКъ счастью, на мнѣ лежала важная забота: предстояло подумать о мѣрахъ предосторожности, какими я могъ обезпечить, на сколько то было въ моей власти, безопасность моего страшнаго гостя; я говорю — къ счастью, потому что съ того момента, какъ я проснулся на слѣдующее утро, эта мысль всецѣло овладѣла моимъ умомъ, и всѣ другія стушевались и отодвинулись на задній планъ.
Скрывать его присутствіе въ моей квартирѣ было немыслимо; я ясно сознавалъ, что всякая попытка въ такомъ направленіи непремѣнно должна была возбудить подозрѣніе. Правда, грума ужъ больше не было, но мнѣ прислуживала ехиднѣйшая старушонка, вкупѣ съ одушевленнымъ узломъ тряпья, который она величала своей племянницей, и если бы я запретилъ этимъ двумъ особамъ входить въ одну изъ моихъ комнатъ, это бы только подстрекнуло ихъ любопытство. Онѣ обѣ жаловались на плохое зрѣніе, — я объяснялъ эту близорукость привычкой постоянно подсматривать въ замочныя скважины, — и появлялись тогда, когда ихъ вовсе не было нужно;, сказать правду, это было ихъ единственное достоинство, не считая того, что обѣ были нечисты на руку Чтобы не подать имъ вида, будто въ появленіи Heзнакомца въ моей квартирѣ кроется тайна, я рѣшилъ объявить имъ, что наканунѣ ко мнѣ неожиданно пріѣхалъ дядя изъ провинціи.
Это рѣшеніе было принято мною, когда я ощупью разыскивалъ огня, — было еще совершенно темно. Долго я шарилъ по комнатѣ, но безуспѣшно, и, наконецъ, былъ принужденъ пойти въ привратницкую попросить дежурнаго сторожа зажечь мнѣ свѣчу. Спускаясь съ лѣстницы, я споткнулся въ потемкахъ о какой-то предметъ, — то былъ человѣкъ, прикурнувшій въ углу,
Я спросилъ его, что онъ тутъ дѣлаетъ; онъ не далъ мнѣ никакого отвѣта и выскользнулъ изъ моихъ рукъ. Я опрометью бросился въ каморку привратника, приказалъ сторожу слѣдовать за собою и побѣжалъ назадъ, разсказывая ему на ходу, что случилось со мной на лѣстницѣ.
Вѣтеръ бушевалъ попрежнему; мы боялись зажигать потухшіе фонари на лѣстницѣ, чтобы не погасить своего; мы самымъ тщательнымъ образомъ, осмотрѣли всю лѣстницу съ верху до низу и никого не нашли. Мнѣ пришло въ голову, не прокрался ли тотъ, кого мы разыскиваемъ, въ мою квартиру; я поставилъ своего спутника сторожить выходъ, зажегъ свѣчу и осмотрѣлъ всѣ комнаты, включая и ту, гдѣ спалъ мой ужасный гость. Вездѣ было спокойно; я убѣдился, что, кромѣ моего мучителя, ни единой живой души не было въ моей квартирѣ.
Меня очень безпокоило, что именно въ эту ночь на лѣстницѣ оказался какой-то соглядатай. Надѣясь, получить какое-нибудь объясненіе отъ привратника, я вынесъ ему на лѣстницу стаканъ водки и спросилъ, не впускалъ ли онъ сегодня вечеромъ въ Темпль какого-нибудь подгулявшаго джентльмена.
Привратникъ отвѣтилъ, что въ разное время впустилъ троихъ господъ, бывшихъ немного навеселѣ; одинъ изъ нихъ живетъ во дворѣ съ фонтаномъ, остальные двое въ переулкѣ, онъ каждаго изъ нихъ довелъ до самаго дому. Джентльменъ, занимавшій другую половину флигеля, въ которомъ я жилъ, нѣсколько недѣль тому назадъ уѣхалъ изъ города, и, подымаясь по лѣстницѣ, мы видѣли замокъ на его двери, значитъ, онъ еще не возвратился.
— Никогда еще не приходилось мнѣ впускать такъ мало народу, какъ сегодня, — сказалъ въ заключеніе привратникъ, возвращая мнѣ стаканъ, — очень ужъ дурная была погода, сэръ. Послѣ вотъ этихъ трехъ, о которыхъ я вамъ сейчасъ докладывалъ, не могу припомнить никого, кромѣ того, незнакомаго джентльмена, что часовъ этакъ около одиннадцати спрашивалъ васъ.
— Это мой дядя, — пробормоталъ я.
— Вы видѣли его, сэръ?
— Да… О, да!
— И того человѣка, что былъ съ нимъ?
— Съ нимъ былъ человѣкъ? — повторилъ я.
— Мнѣ сдавалось, что они пришли вмѣстѣ. Когда онъ остановился, чтобы спросить меня про васъ, и тотъ остановился, а потомъ, когда онъ пошелъ, пошелъ вслѣдъ за нимъ.
— Что это былъ за человѣкъ?
Ему показалось, что то былъ простой рабочій, — помнится, на немъ была одежда сѣрая, подъ цвѣтъ пыли, а сверху темное пальто, но, правду сказать, онъ не обратилъ на этого человѣка особеннаго вниманія. — Конечно, съ его стороны это было вполнѣ естественно: онъ не имѣлъ, подобно мнѣ, повода придавать большую важность появленію этого человѣка.
Пускаться въ дальнѣйшіе разспросы было бы неблагоразумно, и я поспѣшилъ отпустить привратника. Ужасное безпокойство овладѣло мною. Меня смущали эти два обстоятельства, соединенныя вмѣстѣ; каждое изъ нихъ, взятое порознь, допускало самое невинное объясненіе, напримѣръ: какой-нибудь кутила, хорошо угостившійся за обѣдомъ, легко могъ миновать калитку привратника, попасть на мою лѣстницу, свалиться и заснуть, а у моего гостя могъ быть провожатый, котораго онъ просилъ указывать дорогу. Но, сопоставленные вмѣстѣ, эти факты принимали зловѣщій видъ въ глазахъ человѣка подозрительнаго и боязливаго, какимъ я сталъ послѣ всего, пережитаго въ послѣдніе нѣсколько часовъ.
Я развелъ въ каминѣ огонь, — блѣднымъ, тусклымъ пламенемъ горѣлъ онъ въ этотъ ранній утренній часъ, — и задремалъ передъ нимъ. Мнѣ казалось, я проспалъ цѣлую ночь, когда часы пробили только шесть; цѣлыхъ полтора часа оставалось еще до разсвѣта. Я снова задремалъ, но безпрестанно просыпался въ страшной тревогѣ: то мнѣ чудился какой-то шумный разговоръ, то я принималъ за громовые раскаты вѣтеръ, бушевавшій въ печной трубѣ. Наконецъ, я крѣпко заснулъ. Дневной свѣтъ, блеснувшій мнѣ въ глаза, разбудилъ меня, я вскочилъ въ ужасѣ и окончательно проснулся. Но даже и теперь я не могъ хладнокровно обдумать свое положеніе, я рѣшительно не въ силахъ былъ сосредоточить на немъ свое вниманіе, — слишкомъ я былъ несчастливъ, слишкомъ упалъ духомъ и потерялъ всякую способность размышлять послѣдовательно и связно. Строить какіе-нибудь планы относительно будущаго для меня было теперь такъ же невозможно, какъ сдѣлать луну.
Я открылъ ставни, поглядѣлъ на сырое, печальное утро, на свинцовое небо, походилъ по комнатѣ, присѣлъ, дрожа отъ холода, къ камину и принялся ждать появленія моей служанки. Что бы я ни дѣлалъ, меня неотвязно преслѣдовала мысль о моемъ несчастьи, но я не могъ бы отдать себѣ отчета, въ чемъ состоитъ мое несчастье, давно ли оно на меня обрушилось, не могъ бы даже сказать, какой теперь день недѣли и кто таковъ я самъ.
Наконецъ, явилась старуха съ племянницей, — голову послѣдней трудно было отличить отъ ея половой щетки. Онѣ очень удивились, увидѣвъ меня передъ затопленнымъ каминомъ, Я сообщилъ имъ, что въ сосѣдней комнатѣ спитъ мой дядя, пріѣхавшій сегодня ночью, и приказалъ имъ сдѣлать нѣкоторыя прибавленія къ завтраку. Пока онѣ передвигали мебель и подымали пыль столбомъ, я умылся, одѣлся, и въ какомъ-то полудремотномъ состояніи очутился опять передъ каминомъ, ожидая появленія къ завтраку его. Черезъ нѣсколько времени дверь его комнаты отворилась, и онъ вошелъ; я не могъ заставить себя взглянуть на него: при дневномъ освѣщеніи онъ показался мнѣ еще хуже.
— Я не знаю даже, какимъ именемъ мнѣ васъ звать, — сказалъ я, когда онъ усѣлся за столъ. — Я объявилъ прислугѣ, что вы мой дядя.
— Отлично, милый мальчикъ, зови меня дядей.
— Во время своего пребыванія на кораблѣ вы вѣдь приняли какое-нибудь имя?
— Да, милый мальчикъ, я назвалъ себя Провисомъ.
— Вы намѣрены сохранить эту фамилію?
— Да, милый мальчикъ, она ничѣмъ не хуже другихъ, но, разумѣется, если другая тебѣ больше нравится, я готовъ ее перемѣнить на другую.
— А какъ ваше настоящее имя? — спросилъ я шепотомъ.
— Мегвичъ, — отвѣтилъ онъ также шепотомъ, — а крестное имя Авель.
— Къ чему васъ съ дѣтства предназначали?
— Мнѣ предназначалось быть негодяемъ, милый мальчикъ, — отвѣчалъ онъ совершенно серьезно и выговорилъ слово негодяй такъ, какъ будто оно обозначало какую-нибудь профессію.
— Когда вы пришли въ Темпль вчера вечеромъ… — началъ было я, и вдругъ остановился, удивленный тѣмъ, что это случилось только вчера; мнѣ казалось, это было Богъ вѣсть какъ давно.
— Такъ что же, мой милый?
— Когда вы вчера пришли въ Темпль и просили привратника показать вамъ дорогу сюда, былъ кто-нибудь съ вами?
— Со мной? Нѣтъ, никого не было, милый мальчикъ.
— Но въ ворота вошелъ еще кто-нибудь вслѣдъ за вами?
— Я не обратилъ вниманія, — произнесъ онъ съ нѣкоторымъ сомнѣніемъ, — такъ какъ никого изъ проживающихъ здѣсь не знаю. Кажется, кто-то вошелъ со мною.
— Знаютъ ли, что вы въ Лондонѣ?
— Надѣюсь что нѣтъ, — отвѣчалъ онъ, проводя пальцемъ вокругъ шеи.
Отъ этого жеста меня бросило въ жаръ и въ ознобъ.
— Въ прежнее время вы были извѣстны въ Лондонѣ?
— Меня здѣсь мало знали, я больше бывалъ въ провинціи.
— А васъ… въ Лондонѣ… судили?
Онъ спросилъ съ лукавымъ взглядомъ:
— Который разъ?
— Послѣдній?
Онъ утвердительно кивнулъ головой.
— Да, въ Лондонѣ. Тогда-то я и познакомился съ Джаггерсомъ. Онъ былъ за меня.
У меня чесался языкъ спросить, за что его судили, но онъ взялъ со стола ножъ и, описавъ имъ въ воздухѣ кругъ, набросился на завтракъ, говоря:
— Что бы я ни сдѣлалъ, съ меня взыскано, и мы квиты.
Онъ ѣлъ съ такою жадностью, что противно было смотрѣть, и во всѣхъ его пріемахъ было что-то грубое, неловкое, алчное. Съ тѣхъ поръ, какъ я въ первый разъ видѣлъ его за ѣдой, тогда, на болотѣ, у него выпало нѣсколько зубовъ; когда теперь онъ чавкалъ, склонивъ голову на бокъ и перекидывая пищу во рту, чтобы жевать ее тѣми зубами, которые были покрѣпче, онъ мнѣ ужасно напоминалъ старую голодную собаку.
Если бъ у меня былъ хоть какой-нибудь аппетитъ, когда я садился за столъ, теперь, разумѣется, онъ у меня пропалъ бы; я сидѣлъ, съ отвращеніемъ отвернувшись отъ своего ужаснаго сосѣда и мрачно потупивъ глаза на скатерть.
— Я большой обжора, милый мальчикъ, — сказалъ онъ по окончаніи завтрака въ видѣ извиненія. — Я всегда былъ такой; если бы я ѣлъ поменьше, мнѣ было бы куда легче. Вотъ и безъ трубочки тоже не могу обойтись. Когда я въ первый разъ нанялся въ пастухи на томъ краю свѣта, я бы самъ превратился отъ тоски въ полоумнаго барана, если бы со мною не было трубки.
Съ этими словами онъ всталъ изъ-за стола и, запустивъ руку въ боковой карманъ своего гороховаго сюртука, вынулъ оттуда коротенькую прокопченную дымомъ трубку и пригоршню дешеваго табаку, такъ называемаго негритянскаго. Набивъ трубку, онъ высыпалъ оставшійся табакъ назадъ въ карманъ, точно въ ящикъ, вытащилъ щипцами изъ огня горящій уголь, раскурилъ трубку и, ставъ на коврѣ спиною къ камину, по своей любимой привычкѣ схватилъ обѣ мои руки въ свои.
— Такъ вотъ, джентльменъ, котораго я сдѣлалъ, — проговорилъ онъ, раскачивая свои руки вверхъ и внизъ и попыхивая трубкой. — Настоящій джентльменъ, первый сортъ. Если бы ты зналъ, какое для меня удовольствіе смотрѣть на тебя, Пипъ! Всю жизнь стоялъ бы и смотрѣлъ бы на тебя, милый мальчикъ, больше мнѣ ничего не надо.
При первой возможности я высвободилъ свои руки. Теперь мое положеніе стало понемногу мнѣ выясняться. Слыша этотъ грубый голосъ, видя передъ собою эту изборожденную шрамами лысую голову съ клочками сѣдыхъ волосъ на вискахъ, я сталъ понимать, къ кому я прикованъ и какъ крѣпко прикованъ.»
— Не хочу я, чтобы мой джентльменъ ходилъ пѣшкомъ по грязнымъ улицамъ. На его сапогахъ не должно быть грязи. Мой джентльменъ, Пипъ, долженъ завести лошадей, у него должны быть и верховыя, и упряжныя, для него самого и для прислуги. Колонисты держатъ лошадей, — и еще какихъ: чистокровныхъ! — а чтобъ у моего лондонскаго джентльмена ихъ не было? Какъ же, держи карманъ! Мы покажемъ имъ себя, Пипъ, не такъ ли, дружище?
Онъ вынулъ изъ кармана огромный туго набитый бумажникъ и бросилъ его на столъ.
— Тутъ есть на что покутить, мой милый мальчикъ. Это все твое. Все, что я имѣю, все твое. Не бойся, — трать; тамъ, откуда это пришло, осталось еще куда больше. Я вернулся въ Старый Свѣтъ собственно затѣмъ, чтобъ посмотрѣть, какъ мой джентльменъ станетъ по джентльменски тратить эти денежки. То-то мнѣ будетъ радость, когда я это увижу! Вотъ ужъ, можно сказать, получу полное удовольствіе. Ахъ, раздуй васъ всѣхъ горой! — вскричалъ онъ, оглядываясь вокругъ и громко прищелкнувъ пальцами, — раздуй васъ всѣхъ, начиная отъ судьи въ парикѣ и кончая колонистомъ, пускавшимъ мнѣ пыль въ носъ! Я вамъ покажу такого джентльмена, который будетъ почище васъ всѣхъ, сложенныхъ вмѣстѣ!
— Остановитесь, мнѣ надо съ вами поговорить! — вскричалъ я, внѣ себя отъ страха и отвращенія. — Я хочу знать, что мнѣ слѣдуетъ дѣлать, чтобы предотвратить угрожающую вамъ опасность. Я долженъ знать, какъ долго вы намѣреваетесь здѣсь пробыть, какіе у васъ планы.
— Погоди, Пипъ, — сказалъ онъ, внезапно мѣняясь и принимая самый смиренный видъ. — Прежде всего вотъ что. — Тутъ онъ положилъ руку мнѣ на плечо. — — Сейчасъ я забылся, выразился грубо, ужъ что правда, то правда, грубо, это вѣрно. Пожалуйста, на первый разъ извини, больше не буду.
— Первое, о чемъ намъ надо поговорить, — прервалъ я чуть не плача, — какія предосторожности принять, чтобы васъ не узнали.
— Нѣтъ, погоди, милый мальчикъ, — продолжалъ онъ тѣмъ же тономъ. — Предосторожности — что? О нихъ ужъ потомъ, а первое — моя грубость. Проштрафился, нечего и говорить. Не даромъ я столько лѣтъ растилъ джентльмена, о! я знаю, какое съ нимъ нужно обращеніе. Слушай, Пипъ, конечно, я ляпнулъ неделикатное словцо, мужицкое, грубое, но, пожалуйста, не гнѣвайся, милый мальчикъ, ужъ пожалуйста!
Мрачный комизмъ этихъ извиненій заставилъ меня злобно расхохотаться, и я съ раздраженіемъ отвѣчалъ:
— Хорошо, хорошо, но ради Бога перестаньте твердить сто разъ одно и то же.
— Ты только помни, мой милый: я не за тѣмъ притащился въ такую даль, чтобы вести себя здѣсь, какъ неотесанный мужланъ. Теперь можешь продолжать, милый мальчикъ; о чемъ, бишь, ты говорилъ?
— Какъ предотвратить опасность, которая вамъ угрожаетъ?
— Милый мальчикъ, опасность вовсе не такъ велика, чтобъ стоило о ней безпокоиться. Пока на меня не донесутъ, и вовсе нѣтъ никакой опасности. Джаггерсъ, Веммикъ да ты, — вотъ всѣ, кому извѣстно. Кто жъ станетъ доносить?
— Развѣ нѣтъ такихъ лицъ, которыя могутъ васъ признать на улицѣ?
— Ну, ихъ-то немного. Я вѣдь не намѣреваюсь публиковать въ газетахъ, что въ Англію прибылъ Авель Мегвичъ, изъ Ботани-Бея. Много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, да кому польза уличать меня? И вотъ еще что я скажу тебѣ, Пипъ: если бы опасность была въ пятьдесятъ разъ больше, я все-таки пріѣхалъ бы повидать тебя. Такъ вотъ какъ, Пипъ. Заруби это себѣ на носу.
— А надолго ли вы сюда пріѣхали?
— Надолго ли?
Онъ вынулъ трубку и посмотрѣлъ на меня, разинувъ ротъ.
— Да я совсѣмъ не собираюсь отсюда уѣзжать. Я пріѣхалъ навсегда,
— Гдѣ же вы будете жить? Что мнѣ съ вами дѣлать? Какъ устроить васъ такъ, чтобъ вы были въ безопасности?
— Милый мальчикъ, за деньги можно достать парики, которые мѣняютъ человѣка до неузнаваемости. А накладныя бороды, а пудра, а очки, а всякіе костюмы? Да мало ли еще что! Удавались же такія превращенія многимъ прежде меня, а что удалось одинъ разъ, можетъ удасться и другой. А гдѣ и какъ мнѣ жить, это ужъ ты самъ рѣшай, мой милый.
— Сегодня вы очень легко относитесь къ этому вопросу, вчера вы придавали ему болѣе серьезное значеніе; вы клялись, что за свое возвращеніе рискуете поплатиться жизнью.
— Клянусь и теперь, что это такъ, — проговорилъ онъ, засовывая опять трубку въ ротъ. — Мнѣ грозитъ смерть, смерть на висѣлицѣ, на площади, что неподалеку отсюда. Но что жъ изъ того? Дѣло сдѣлано, я здѣсь. Возвращаться назадъ теперь такъ же худо, какъ и оставаться здѣсь, даже, пожалуй, еще хуже. И кромѣ того, Пипъ, я вѣдь вернулся потому, что много, много лѣтъ мечталъ о томъ, какъ я буду возлѣ тебя. А опасность мнѣ — тьфу! я старый воробей. Съ тѣхъ поръ, какъ оперился, я видалъ всякія ловушки, не боюсь никакихъ пугалъ; если за ними скрывается смерть — ладно, пусть пожалуетъ, я взгляну ей въ лицо и тогда повѣрю, но никакъ не раньше. Однако, довольно, дай-ка мнѣ еще разокъ поглядѣть на моего джентльмена.
Опять онъ схватилъ мои руки въ свои, уставился на меня съ видомъ человѣка, любующагося принадлежащей ему вещью, и въ то же время продолжалъ съ наслажденіемъ сосать свою трубку.
Самое лучшее, что по моему мнѣнію я могъ для него сдѣлать, такъ это пріискать неподалеку какое-нибудь тихое жилище, гдѣ бы онъ могъ поселиться, пока Гербертъ вернется, — я ждалъ его пріѣзда черезъ два, три дня. Въ томъ, что моего друга придется посвятить въ тайну, я нисколько не сомнѣвался: это было необходимо и неизбѣжно, не говоря ужъ о томъ облегченіи, которое я испыталъ бы, раздѣливъ съ нимъ мое горе. Но мистеру Провису (я рѣшилъ называть его такъ) никакъ нельзя было этого втолковать. Онъ уперся на томъ, что не согласится сдѣлать моего друга участникомъ тайны, пока не увидитъ его собственными глазами; и только въ томъ случаѣ, если физіономія Герберта ему понравится, соизволитъ дать свое согласіе.
— Но и тогда, мой милый, мы сперва приведемъ его къ присягѣ, — заключилъ онъ, доставая изъ кармана маленькую засаленную Библію въ черномъ переплетѣ съ мѣдными застежками.
Я не имѣю въ своемъ распоряженіи достаточно данныхъ, чтобы утверждать, что мой ужасный покровитель носилъ эту книгу съ собою лишь за тѣмъ, чтобы въ случаѣ необходимости приводить людей къ присягѣ; знаю одно: никогда я не видѣлъ, чтобъ онъ дѣлалъ изъ этой книги какое-нибудь иное употребленіе. Судя по виду книги, она была украдена изъ какого-нибудь судебнаго учрежденія; можетъ быть, благодаря тому, что Провису извѣстно было ея происхожденіе, и вмѣстѣ съ тѣмъ въ силу той опытности, которую онъ самъ имѣлъ въ этомъ отношеніи, онъ непоколебимо вѣрилъ въ могущество этой книги, считая ее чѣмъ-то вродѣ юридическаго талисмана. Увидѣвъ ее въ первый разъ, я вспомнилъ, какъ, много лѣтъ тому назадъ, онъ заставилъ меня поклясться въ вѣрности на кладбищѣ, и какъ вчера онъ разсказывалъ, что въ ссылкѣ безпрестанно давалъ себѣ клятву привести въ исполненіе задуманный планъ.
Провисъ былъ одѣтъ въ матросское платье, и имѣлъ въ немъ такой видъ, что всякій, глядя на него, невольно могъ подумать: вотъ сейчасъ предложитъ купить по сходной цѣнѣ контрабандныхъ сигаръ или попугая. Поэтому первымъ долгомъ я принялся съ нимъ обсуждать, какъ ему переодѣться. Онъ почему-то питалъ необыкновенное довѣріе къ чудодѣйственнымъ свойствамъ костюма, въ который входятъ короткіе панталоны съ чулками и башмаками; ему казалось, что, переодѣвшись въ нихъ, онъ станетъ неузнаваемъ, и онъ создалъ въ своемъ воображеніи одѣяніе, представлявшее нѣчто среднее между костюмами духовной особы и дантиста. Не малаго труда стоило мнѣ уговорить его отказаться отъ этой затѣи. Было рѣшено, что онъ одѣнется такъ, чтобы походить на зажиточнаго фермера, коротко острижетъ волосы и слегка напудрится. Наконецъ, такъ какъ ни старуха, ни племянница его еще не видѣли, то мы положили не показываться ему имъ на глаза, пока превращеніе не совершится.
Кажется, не сложная и не хитрая штука изобрѣсти всѣ эти предосторожности, однако при моемъ разстроенномъ, чтобы не сказать безумномъ, состояніи на обдумываніе ихъ ушло столько времени, что только въ третьемъ часу пополудни я могъ выбраться изъ дому. Во время моего отсутствія мой гость долженъ былъ сидѣть подъ замкомъ и ни подъ какимъ видомъ не отпирать дверей.
Я зналъ въ Эссэксъ-Стритъ очень приличный домъ съ меблированными квартирами; заднимъ фасадомъ онъ былъ обращенъ къ Темплю и находился въ такомъ близкомъ разстояніи отъ моего жилища, что оттуда можно бы было переговариваться со мною изъ окна въ окно. Прежде всего я отправился въ этотъ домъ, къ счастью, во второмъ этажѣ оказалась свободная квартира, и мнѣ удалось нанять ее для моего дяди Провиса; потомъ я закупилъ въ лавкахъ все, что было нужно для его туалета, и, покончивъ съ этими хлопотами, завернулъ въ Литль-Бритенъ уже по своему личному дѣлу. Мистеръ Джагтерсъ сидѣлъ за письменнымъ столомъ, когда я вошелъ, но, увидѣвъ меня, тотчасъ же всталъ и подошелъ къ камину.
— Ну, Пипъ, — проговорилъ онъ, — держите ухо востро.
— Буду стараться, сэръ, — отвѣчалъ я (Идя къ нему, я обдумалъ, какъ мнѣ вести съ нимъ разговоръ).
— Не скомпрометируйте ни себя, ни другихъ, продолжалъ мистеръ Джаггерсъ. — Ни другихъ — понимаете? Не говорите мнѣ ни о чемъ, мнѣ ничего не нужно знать, я не любопытенъ.
Разумѣется, я понялъ, что мистеру Джаггерсу извѣстно о прибытіи Мегвича.
— Мистеръ Джаггерсъ, я хотѣлъ бы только удостовѣриться, правда ли то, что мнѣ сказали. Въ томъ, что это правда, я почти не сомнѣваюсь, но мнѣ хотѣлось бы знать навѣрное.
— Позвольте, какъ вы выразились: мнѣ сказали или меня извѣстили? — спросилъ мистеръ Джаггерсъ, не глядя на меня, а устремляя взоръ свой долу и склоняя голову на бокъ, съ такимъ видомъ, будто къ чему-нибудь прислушивался, — слово «сказали» предполагаетъ устное сообщеніе, а вы, разумѣется, не могли имѣть словеснаго объясненія съ человѣкомъ, проживающимъ въ Новомъ Южномъ Валлисѣ,
— Мистеръ Джаггерсъ, я долженъ былъ сказать: меня извѣстили.
— Хорошо-съ.
— Меня извѣстилъ нѣкто, по имени Авель Мегвичъ, что онъ тотъ благодѣтель, который столь долго оставался мнѣ неизвѣстенъ.
— Да, вашъ благодѣтель именно названное лицо, проживающее въ Новомъ Южномъ Валлисѣ.
— Онъ одинъ?
— Онъ одинъ.
— Сэръ, конечно я не такъ безразсуденъ, чтобы считать васъ отвѣтственнымъ за мои заблужденія и ошибки, но я всегда предполагалъ, что миссъ Гевишамъ это лицо.
— Вы сами согласны, Пипъ, что я не отвѣтственъ за ваши заблужденія и ошибки, — проговорилъ мистеръ Джаггерсъ, хладнокровно взглядывая ни меня и кусая указательный палецъ,
— Однако, — со стѣсненнымъ сердцемъ возразилъ я, — съ виду казалось такъ похоже…
— Не было рѣшительно ничего похожаго на юридическую улику, Пипъ, — прервалъ меня мистеръ Джаггерсъ, качая головой и подбирая фалды фрака. — Никогда не стройте заключеній на основаніи однѣхъ догадокъ, не имѣя подъ руками фактическихъ доказательствъ, — совѣтую вамъ всегда держаться этого золотого правила.
— Больше мнѣ не о чемъ говорить, — проговорилъ я со вздохомъ, послѣ нѣкотораго молчанія. — Я удостовѣрился въ справедливости полученнаго мною извѣстія, теперь нѣтъ больше мѣста сомнѣніямъ.
— Итакъ, Мегвичъ изъ Новаго Южнаго Валлиса, наконецъ, намъ открылся, — продолжалъ мистеръ Джаггерсъ, какъ ни въ чемъ не бывало. — Теперь вы видите, Пипъ, съ какой неуклонностью я держался фактической почвы при всѣхъ сношеніяхъ съ вами. Я не позволилъ себѣ ни на пядь уклониться въ сторону отъ фактовъ, не такъ ли?
— Да, сэръ.
— Когда Мегвичъ изъ Новаго Южнаго Валлиса въ первый разъ писалъ мнѣ изъ Новаго Южнаго Валлиса, я тогда же предупредилъ его, чтобы онъ не ждалъ отъ меня ни малѣйшаго отступленія отъ строго-фактической почвы. Кромѣ того, я сдѣлалъ ему еще одно предупрежденіе. Мнѣ показалось, что въ его письмѣ былъ какой-то неясный намекъ на надежду въ далекомъ будущемъ увидѣться съ вами здѣсь, въ Англіи. Я предупредилъ его, что объ этомъ не хочу больше слышать, что получить прощеніе ему невозможно, такъ какъ онъ сосланъ на всю жизнь, что появленіе его въ Англіи будетъ уголовнымъ преступленіемъ, за которое по закону ему угрожаетъ высшая мѣра наказанія. Такое предостереженіе я послалъ Мегвичу въ Новый Южный Валлисъ, — заключилъ мистеръ Джаггерсъ, пристально смотря на меня, — и безъ сомнѣнія, онъ принялъ его къ свѣдѣнію.
— Безъ всякаго сомнѣнія, — промолвилъ я.
— Веммикъ сообщилъ мнѣ, — продолжалъ мистеръ Джаггерсъ, все еще пристально смотря на меня, — что онъ получилъ письмо изъ Портсмута отъ нѣкоего колониста по фамиліи, какъ бишь, — Парвиса…
— Провиса, — подсказалъ я,
— Благодарю васъ. Да, отъ Провиса. Онъ получилъ письмо изъ Портсмута отъ колониста по фамиліи Провиса, который освѣдомлялся о вашемъ адресѣ для Мегвича. Веммикъ, на сколько мнѣ извѣстно, послалъ этому Провису вашъ адресъ со слѣдующей же почтой. Вѣроятно отъ этого Провиса вы и получили извѣстіе о Мегвичѣ, находящемся въ Новомъ Южномъ Валлисѣ?
— Да, я получилъ извѣстіе о немъ отъ Провиса, — отвѣчалъ я.
— До свиданія, Пипъ, — сказалъ мистеръ Джаггерсъ, протягивая мнѣ руку. — Весьма радъ былъ увидѣться съ вами. Когда будете писать Мегвичу въ Новый Южный Валлисъ или сноситься съ нимъ черезъ Провиса, пожалуйста, передайте ему, что подробный отчетъ и всѣ росписки по нашимъ обширнымъ счетамъ съ нимъ будутъ присланы вамъ вмѣстѣ съ остающейся суммой, — такъ какъ при балансѣ еще имѣется въ остаткѣ нѣкоторая сумма. До свиданія, Пипъ.
Мы пожали другъ другу руки. Онъ не сводилъ съ меня глазъ, пока могъ меня видѣть; даже подходя къ дверямъ, я чувствовалъ на себѣ его пристальный взглядъ, и мнѣ чудилось, что отвратительные слѣпки на полкѣ силятся раскрыть глаза и закричать во всю глотку: «Каковъ человѣкъ, а?»
Веммика не было на его обычномъ мѣстѣ, да если бы онъ и былъ, онъ не могъ бы ничего для меня сдѣлать. Отъ Джаггерса я отправился прямо къ себѣ въ Темпль и засталъ своего гостя преспокойно распивающимъ грогъ и сосущимъ свою носогрѣйку.
На слѣдующій день были принесены заказанныя мною платья, и онъ въ нихъ облекся. Но, что бы онъ на себя ни надѣвалъ, все шло къ нему, какъ къ коровѣ сѣдло, во всякомъ новомъ одѣяніи онъ былъ еще хуже, чѣмъ въ прежнемъ, по крайней мѣрѣ такъ мнѣ казалось. На мой взглядъ въ немъ было что-то такое, что разбивало въ дребезги всѣ попытки придать ему мало-мальски сносный видъ. Чѣмъ лучше я его наряжалъ, тѣмъ яснѣе въ немъ проглядывалъ бѣглый каторжникъ съ болота. По всей вѣроятности дѣйствіе, производимое имъ на мое разстроенное воображеніе, объяснялось отчасти тѣмъ, что съ теченіемъ времени въ моей памяти мало-помалу воскресало его давно забытое лицо, его походка и манеры, но мнѣ казалось, — нѣтъ, я былъ увѣренъ, что онъ волочитъ одну ногу, какъ будто на ней еще виситъ тяжелая колодка; я былъ увѣренъ, что каторжникъ сидитъ въ немъ въ каждой каплѣ его крови.
Одинокая жизнь въ пастушеской хижинѣ оставила на немъ неизгладимый отпечатокъ одичалости, котораго никакимъ переодѣваньемъ нельзя бы скрыть; прибавьте къ этому еще глубокіе слѣды предшествующей позорной жизни и въ довершеніе всего сознаніе, что онъ долженъ прятаться и заметать свои слѣды, какъ звѣрь на травлѣ. Во всѣхъ его движеніяхъ, когда онъ стоялъ, сидѣлъ, ѣлъ, пилъ или, робко согнувшись и приподнявъ плечи, задумчиво прохаживался по комнатѣ, когда онъ вынималъ изъ кармана огромный складной ножъ съ роговой ручкой и, вытеревъ его о колѣно, принимался рѣзать кушанье, когда онъ подносилъ къ губамъ легкіе стаканы и рюмки съ такимъ усиліемъ, словно это были тяжелые ковши, когда онъ, отрѣзавъ огромный ломоть хлѣба, вымазывалъ имъ съ тарелки послѣднія капли подливки, словно желая съѣсть до-чиста казенную порцію, потомъ вытиралъ о тотъ же хлѣбъ кончики пальцевъ и наконецъ его съѣдалъ, — во всѣхъ этихъ и въ тысячѣ другихъ случаевъ ежеминутно передо мною являлся арестантъ, каторжникъ, ссыльный, словомъ — человѣкъ, сидѣвшій въ неволѣ.
Пустить въ дѣло пудру было тоже его собственной мыслью, и я согласился на пудру, настоявъ на томъ, чтобы онъ отказался отъ короткихъ панталонъ. Но не преувеличу, если скажу, что на его физіономіи пудра производила такой же эффектъ, какъ румяна на лицѣ покойника, — такъ ужасно выдѣлялись на легкомъ слоѣ притираній всѣ тѣ изъяны, которые мы хотѣли скрыть, и еще рѣзче бросались въ глаза. Послѣ перваго же опыта мы отказались отъ пудры; его волосы были оставлены такими сѣдыми, какъ были, только ихъ выстригли подъ гребенку.
Никакими словами нельзя передать, сколько мученій доставило мнѣ сознаніе, что ужасная тайна, носителемъ которой являлся этотъ человѣкъ, все еще мнѣ неизвѣстна. Когда, бывало, по вечерамъ онъ засыпалъ въ глубокомъ креслѣ, стиснувъ его ручки своими жилистыми лапами и уронивъ на грудь изборожденную глубокими морщинами лысую голову, я начиналъ ломать себѣ голову надъ вопросомъ, какое злое дѣло онъ совершилъ. Устремивъ на него пристальный взглядъ, я мысленно перебиралъ и прикидывалъ къ нему всѣ преступленія Ньюгетскаго календаря, и на меня наконецъ нападалъ такой ужасъ, что я вскакивалъ съ мѣста, съ твердой рѣшимостью бѣжать отъ него хоть на край свѣта. Мое отвращеніе къ нему усиливалось съ каждымъ часомъ, и думаю, что въ одну изъ такихъ мучительныхъ минутъ я поддался бы тому могучему побужденію, которое отталкивало меня отъ него и убѣжалъ бы, покинувъ его на произволъ судьбы, несмотря на все, чѣмъ я ему былъ обязанъ, несмотря на опасность, которая ему угрожала, если бы меня не. поддерживала надежда на скорый пріѣздъ Герберта. Однажды ночью я дѣйствительно всталъ съ постели и началъ было поспѣшно одѣваться въ свое самое худшее платье, рѣшивъ оставить моему благодѣтелю все, что у меня было, а самому поступить въ солдаты и уѣхать въ Индію.
Если бы мнѣ пришлось проводить эти безконечно длинные вечера въ моей уединенной квартирѣ съ глазу на глазъ съ привидѣніемъ, при завываніяхъ вѣтра и шумѣ неумолкаемаго дождя, я думаю, мнѣ и въ половину не было бы такъ страшно. Привидѣніе по крайней мѣрѣ нельзя было схватить и повѣсить изъ-за меня, а съ нимъ могло и это случиться; эта мысль повергала меня въ ужасъ, служила однимъ изъ главныхъ источниковъ моихъ мученій.
Когда онъ не спалъ, то вынималъ изъ кармана истрепанныя карты, раскладывалъ какой-то сложный пасьянсъ (этого пасьянса я ни прежде ни послѣ не видѣлъ) и каждый разъ, какъ онъ выходилъ, дѣлалъ на столѣ отмѣтку своимъ складнымъ ножомъ. Или, если карты не являлись на сцену, просилъ меня почитать «изъ иностранной книжки». Онъ не понималъ ни слова изъ того, что я читалъ, но становился у камина и смотрѣлъ на меня съ миной содержателя музея рѣдкостей, показывающаго публикѣ какое-нибудь необыкновенное диво. Взглядывая изрѣдка на него сквозь пальцы руки, которой я прикрывалъ лицо, я видѣлъ, какъ онъ обращался съ разными жестами къ столамъ и стульямъ, приглашая ихъ обратить вниманіе на мое искусство. Легендарный ученый, преслѣдуемый уродливымъ созданіемъ, которое онъ въ своемъ нечестіи вздумалъ сотворить, навѣрное не былъ несчастнѣе меня, когда меня преслѣдовалъ тотъ, кто меня создалъ, а меня отъ него отталкивало тѣмъ сильнѣе, чѣмъ больше онъ мною восхищался, чѣмъ больше въ меня влюблялся.
Я замѣчаю, что разсказываю о нашей совмѣстной жизни въ такомъ тонѣ, точно мы прожили вдвоемъ цѣлый годъ, на самомъ же дѣлѣ прошло всего дней пять. Каждую минуту я ожидалъ Герберта и не рѣшался выходить изъ дому; только въ темные вечера я выводилъ Провиса подышать чистымъ воздухомъ.
Наконецъ, однажды вечеромъ, доведенный до полнаго изнеможенія ночной безсонницей, перемежающейся страшными сновидѣніями, я задремалъ въ креслѣ. Вдругъ меня разбудили знакомые шаги на лѣстницѣ. Провисъ, который тоже спалъ, услышавъ шумъ, моментально вскочилъ, и я увидѣлъ, какъ складной ножъ блеснулъ въ его рукѣ.
— Успокойтесь, это Гербертъ! — вскричалъ я, и въ ту же минуту въ комнату ворвался Гербертъ, внося съ собою струю свѣжести и веселья послѣ своего путешествія по Франціи.
— Милый Гендель! Здравствуй, здравствуй и еще разъ здравствуй! Мнѣ кажется, что цѣлый годъ прошелъ съ тѣхъ поръ, какъ я тебя покинулъ. Да должно быть такъ и было въ дѣйствительности, потому что ты успѣлъ похудѣть и поблѣднѣть. Что съ тобой, Гендель, мой… Ахъ, извините!
Онъ умолкъ и выпустилъ мою руку, замѣтивъ Провиса. Провисъ, разглядывавшій его съ жаднымъ вниманіемъ, медленно спустилъ ножъ въ одинъ изъ своихъ кармановъ и принялся шарить въ другомъ.
Гербертъ стоялъ выпучивъ глаза и ничего не понимая. Я наглухо заперъ двери и сказалъ:
— Мой милый другъ, случились странныя вещи. Это… мой гость.
— Все л"акъ нельзя лучше, милый мальчикъ, — перебилъ меня Провисъ, выступая впередъ съ маленькой черной Библіей въ рукахъ и, обратившись къ Герберту, сказалъ:
— Возьмите ее въ правую руку. Да поразитъ васъ Господь Богъ внезапной смертью, если вы какъ-нибудь проговоритесь. Поцѣлуйте.
— Сдѣлай то, о чемъ онъ проситъ, — сказалъ я Герберту.
Гербертъ, смотрѣвшій на меня съ нѣкоторымъ безпокойствомъ и удивленіемъ, поцѣловалъ Библію. Провисъ крѣпко пожалъ ему руку, говоря:
— Помните, вы теперь связаны клятвой. И вѣрьте моему слову, Пипъ и изъ васъ тоже сдѣлаетъ джентльмена!
Глава XLI.
правитьЯ не въ силахъ описать изумленіе и безпокойство Герберта, когда, усадивъ его рядомъ съ нами у камина, я повѣдалъ ему тайну. Скажу только, что я видѣлъ на его лицѣ отраженіе моихъ собственныхъ чувствъ и даже того отвращенія, съ какимъ я относился къ своему благодѣтелю.
Если бы не существовало другихъ причинъ, раздѣлявшихъ насъ съ этимъ человѣкомъ, довольно было одного его ликованія при моемъ разсказѣ, чтобы создать между имъ и нами непроходимую пропасть. Ему и въ голову не приходило, что я могу быть недоволенъ своимъ положеніемъ, что какія-нибудь обстоятельства могутъ омрачать полноту моего счастія, за исключеніемъ, впрочемъ, того случая, когда онъ выказалъ себя «мужланомъ» (объ этомъ случаѣ онъ принялся твердить Герберту, лишь только я окончилъ свое повѣствованіе, и смертельно надоѣлъ намъ обоимъ). Хвастая тѣмъ, что онъ сдѣлалъ изъ меня джентльмена и пріѣхалъ посмотрѣть, какъ на его денежки я буду поддерживать свое достоинство, онъ былъ искренно убѣжденъ, что я радуюсь вмѣстѣ съ нимъ и что такая перспектива одинаково пріятна намъ обоимъ; въ томъ же, что я горжусь участью, выпавшей мнѣ на долю, онъ конечно и не думалъ сомнѣваться.
— Такъ вотъ видите ли, товарищъ Пипа, — говорилъ онъ Герберту въ заключеніе, — я хорошо знаю, что я разъ забылся на минутку, показалъ себя невѣжей. Я тогда же сказалъ Пипу: знаю, что велъ себя, какъ настоящій мужланъ. Только будьте ужъ покойны, не даромъ я сдѣлалъ Пипа джентльменомъ и пообѣщался, что Пипъ изъ васъ сдѣлаетъ джентльмена, понимаю, какъ мнѣ вести себя при такихъ молодыхъ людяхъ, какъ вы. Милый мальчикъ, и вы, товарищъ Пипа, будьте увѣрены, что напередъ я буду держать себя въ уздѣ. Съ той самой минуты, какъ показалъ свое невѣжество, и до настоящаго времени я держалъ себя въ уздѣ, и обѣщаю вамъ всегда держать.
Гербертъ произнесъ: «О, разумѣется», но по его унылому и обезкураженному виду нельзя было заключить, чтобы это обѣщаніе доставило ему большое утѣшеніе.
Все время, пока Провисъ былъ съ нами, мы сидѣли какъ на иголкахъ, а онъ какъ нарочно не уходилъ до поздней ночи, ему очевидно не хотѣлось оставить насъ вдвоемъ, — ревновалъ онъ меня къ Герберту, что ли! Былъ уже первый часъ, когда я отвелъ его въ Эссексъ-Стритъ и распростился съ нимъ на порогѣ его квартиры.
Увидѣвъ, какъ за нимъ захлопнулась дверь, я, въ первый разъ послѣ того, какъ онъ ко мнѣ явился, вздохнулъ съ облегченіемъ.
Непріятная встрѣча съ подозрительнымъ человѣкомъ на лѣстницѣ все не выходила у меня изъ головы, поэтому, когда по вечерамъ я выводилъ своего гостя на прогулку или возвращался съ нимъ назадъ, я всякій разъ тревожно озирался вокругъ; и теперь я сдѣлалъ то же.
Въ большомъ городѣ трудно отдѣлаться отъ подозрѣнія, что за тобою слѣдятъ, если знаешь, что тебѣ можетъ угрожать эта опасность, но положительно утверждать, что за мною кто-нибудь слѣдитъ, я не имѣлъ никакихъ основаній: изъ рѣдкихъ прохожихъ, какіе съ нами встрѣчались, повидимому, никто не обращалъ на насъ ни малѣйшаго вниманія, каждый былъ занятъ своимъ дѣломъ и шелъ своей дорогой; когда же я возвращался назадъ въ Темпль, улица была совершенно пуста. Никто не вышелъ вслѣдъ за нами изъ воротъ Темпля, никто не вошелъ теперь со мною. Миновавъ фонтанъ, я бросилъ взглядъ на квартиру Провиса, — его окна свѣтились яснымъ покойнымъ свѣтомъ,
Прежде чѣмъ войти къ себѣ на лѣстницу, я нѣсколько мгновеній прислушивался: во всемъ Гарденъ-Кортѣ была такая же мертвая тишина, какъ и въ домѣ.
Герберть бросился мнѣ навстрѣчу и крѣпко обнялъ меня; теперь только я вполнѣ оцѣнилъ, какое это счастье имѣть друга. Онъ сказалъ мнѣ нѣсколько сочувственныхъ ободрительныхъ словъ, усадилъ меня, и мы приступили къ обсужденію важнаго вопроса: что дѣлать?
Стулъ, на которомъ сидѣлъ Провисъ, стоялъ на томъ же мѣстѣ, гдѣ онъ его оставилъ, — у мистера Провиса была на все своя особенная манера: онъ не могъ посидѣть спокойно, все вертѣлся, то ему былъ нуженъ табакъ, то трубка, то карты, то ножъ да мало ли еще что! — итакъ, говорю я, стулъ его оставался на прежнемъ мѣстѣ. Гербертъ въ разсѣянности сѣлъ было на него, но въ ту же минуту вскочилъ, оттолкнулъ его прочь и пересѣлъ на другой. Послѣ этого ему не было надобности говорить, что онъ чувствовалъ отвращеніе къ моему покровителю, да и мнѣ не нужно было признаваться въ своемъ отвращеніи: мы безъ словъ поняли другъ друга.
— Что же дѣлать, что дѣлать? — сказалъ я Герберту, когда онъ наконецъ усѣлся рядомъ со мною на другомъ стулѣ.
— Милый, бѣдный Гендель! — проговорилъ онъ, схватившись за голову. — Я не въ состояніи ни о чемъ думать, я слишкомъ пораженъ.
— То же было Со мной первое время, какъ на меня обрушился этотъ ударъ. Однако нужно же что нибудь предпринять: у него на умѣ теперь лошади, экипажи и другія безумныя траты; нужно же какъ нибудь его остановить.
— Ты считаешь невозможнымъ принимать…
— Самъ посуди, могу ли я? — вырвалось у меня. — Подумай о немъ, взгляни на него!
Мы оба вздрогнули отъ отвращенія.
— Одно меня страшитъ, Гербертъ: онъ ко мнѣ привязанъ, сильно привязанъ. Какая иронія судьбы!
— Милый, бѣдный Гендель, — повторилъ Гербертъ.
— Допустимъ даже, что съ этихъ поръ я больше не возьму у него ни гроша; подумай, сколькимъ я уже ему обязанъ! — продолжалъ я. — Кромѣ того: у меня крупные долги, очень крупные для человѣка, у котораго въ будущемъ нѣтъ большихъ надеждъ. Ни къ одной профессіи я не подготовленъ, ни на что не годенъ…
— Вотъ пустяки! — возразилъ Гендель. — Ни на что не годенъ! Какъ ты можешь говорить такія вещи.
— На что же я гожусь? Развѣ пойти въ солдаты, — вотъ одно, что мнѣ по плечу. И вѣроятно я былъ бы уже солдатомъ, но мнѣ хотѣлось предварительно посовѣтоваться съ тобой, моимъ лучшимъ другомъ.
Разумѣется, тутъ я растрогался, разумѣется, Гербертъ представился, будто этого не замѣчаетъ, и только крѣпко стиснулъ мнѣ руку.
— Нѣтъ, милый Гендель, ужъ солдатчина-то во всякомъ случаѣ не годится, — говорилъ онъ, спустя мгновеніе. — Отказываясь отъ его покровительства и отъ его милостей, ты навѣрное питаешь надежду расплатиться съ нимъ когда-нибудь за все, что ты отъ него получилъ. Разъ ты поступишь въ солдаты, что станется съ этой надеждой? Да и помимо того, твой проектъ — нелѣпость. Тебѣ несравненно лучше будетъ у Клерикера. Знай, что я скоро буду его компаньономъ, дѣло идетъ къ тому.
Бѣдный юноша ни мало не подозрѣвалъ, чьими деньгами создана его карьера!
— Но въ этомъ вопросѣ есть и другая сторона, — продолжалъ Гербертъ. — Онъ — человѣкъ невѣжественный и вмѣстѣ съ тѣмъ рѣшительный, онъ долго лелѣялъ въ душѣ одинъ планъ, сосредоточилъ на немъ всѣ свои помыслы… Мнѣ кажется еще, можетъ быть я и ошибаюсь, что нравъ у него необузданный, жестокій.
— О, у меня есть на то доказательства! Слушай, я разскажу тебѣ, чему я былъ очевидцемъ.
Тутъ я описалъ стычку его на болотѣ съ другимъ каторжникомъ, о которой не упомянулъ, когда разсказывалъ о своей встрѣчѣ съ Провисомъ.
— Вотъ и сопоставь-ка все это! Онъ съ опасностью жизни является сюда, чтобы осуществить свою idée fixe, и въ ту самую минуту, когда онъ почти у цѣли, къ которой такъ давно стремился, для которой такъ много трудился, ты выхватываешь у него изъ подъ ногъ почву, разрушаешь его завѣтныя мечты, не даешь ему насладиться тѣмъ, что онъ пріобрѣлъ такой дорогой цѣной. Развѣ ты не видишь, на что онъ можетъ рѣшиться въ своемъ отчаяніи?
— Вижу, Гербертъ, вижу. Съ того дня, какъ онъ пріѣхалъ, эта мысль преслѣдуетъ меня, какъ кошмаръ. Онъ можетъ отдать себя въ руки полиціи, — это ясно, какъ день.
— И повѣрь, своимъ поступленіемъ въ солдаты ты накличешь эту бѣду. Пока онъ находится въ Англіи, онъ держитъ этимъ тебя въ рукахъ: если ты его покинешь, онъ непремѣнно рѣшится на этотъ отчаянный поступокъ.
Эта самая мысль тяготила меня со времени моего перваго свиданія съ нимъ; когда она приходила мнѣ въ голову, я начиналъ смотрѣть на себя, какъ на его убійцу. Въ ужасѣ вскочилъ я со стула и забѣгалъ по комнатѣ.
Я отвѣтилъ Герберту, что даже въ томъ случаѣ, если Провисъ не самъ себя выдастъ, а его выслѣдятъ и арестуютъ, я все-таки буду въ отчаяніи, такъ какъ причиной катастрофы буду все-таки я, хотя она произойдетъ и не по моей винѣ.
— Да, если это случится, я буду чувствовать себя страшно несчастнымъ, — заключилъ я, — хоть я несчастенъ и теперь, когда онъ на свободѣ, когда онъ возлѣ меня. Ахъ, лучше бы мнѣ всю жизнь остаться работникомъ на кузницѣ Джо, чѣмъ переживать такія минуты!
Но, какъ бы тамъ ни было, а вопросъ: что дѣлать? все еще не былъ рѣшенъ.
— Увезти его изъ Англіи — вотъ первое, вотъ главное, что надо сдѣлать, — сказалъ Гербертъ. — Если ты согласишься сопровождать его, его легко можно будетъ уговорить уѣхать.
— Но, куда бы я его ни завезъ, я не въ силахъ буду помѣшать его возвращенію, если онъ захочетъ вернуться.
— Мой милый Гендель, развѣ ты не видишь, что здѣсь, гдѣ до Ньюгета рукой подать, гораздо больше шансовъ, что онъ рѣшится себя выдать, узнавъ, какіе планы у тебя на умѣ! Чтобы заставить его уѣхать, можно будетъ напугать его этимъ другимъ каторжникомъ или воспользоваться какимъ-нибудь фактомъ изъ его жизни.
— Да, вотъ еще и это! — воскликнулъ я, останавливаясь передъ Гербертомъ и протягивая къ нему руки, точно въ нихъ я держалъ свое безнадежное положеніе. — Вотъ еще и это: его жизнь мнѣ совершенно неизвѣстна. Я чуть не сходилъ съ ума, сидя здѣсь по вечерамъ и видя передъ собою человѣка, съ которымъ такъ тѣсно меня связала судьба и котораго, между тѣмъ, я совсѣмъ не знаю, — вѣдь я ровно ничего о немъ не знаю, кромѣ того, что этотъ жалкій отверженецъ въ теченіе двухъ дней держалъ меня въ смертельномъ страхѣ, когда я былъ ребенкомъ,
Гербертъ взялъ меня подъ руку и началъ медленно расхаживать со мною по комнатѣ. Мы ходили, потупивъ глаза въ землю; можно было подумать, что мы внимательно изучаемъ рисунокъ ковра.
— Гендель, — сказалъ онъ, внезапно останавливаясь, — ты вполнѣ увѣренъ, что не можешь дальше пользоваться его щедротами?
— Вполнѣ увѣренъ. Конечно, и ты рѣшилъ бы такъ же, будь ты на моемъ мѣстѣ.
— Ты окончательно убѣжденъ, что долженъ порвать съ нимъ прежнія отношенія?
— Гербертъ! можешь ли ты объ этомъ спрашивать!
— Но ты дорожишь и, разумѣется, обязанъ дорожить его жизнью, которую онъ ради тебя подвергъ опасности, и считаешь своимъ долгомъ удержать его отъ всякаго рискованнаго шага. Значитъ, нечего и думать о твоемъ освобожденіи, прежде чѣмъ ты не удалишь его изъ Англіи. Когда же ты его сплавишь, ради Господа Бога, выпутывайся поскорѣе самъ, и тогда ужъ сообща обсудимъ, за что тебѣ приняться.
Послѣ этихъ словъ мы только пожали другъ другу руки и молча прошлись нѣсколько разъ по комнатѣ, но какимъ утѣшеніемъ было для меня это дружеское пожатіе руки.
— Теперь, Гербертъ, на очереди стоитъ другой вопросъ: Какъ намъ быть, чтобы узнать его исторію? Я знаю только одинъ способъ, — прямо попрошу его разсказать намъ свою жизнь.
— Хорошо, — сказалъ Гербертъ. — Попроси его завтра же за завтракомъ. (Провисъ сказалъ на прощанье, что придетъ на другой день къ намъ завтракать.)
Остановившись на такомъ рѣшеніи, мы разошлись по своимъ комнатамъ. Всю ночь меня преслѣдовали страшныя сновидѣнія, въ которыхъ постоянно фигурировалъ онъ, мой мучитель, и я проснулся, нисколько не освѣженный сномъ, съ тѣмъ чтобы опять мучиться страхомъ, который днемъ никогда не покидалъ меня, страхомъ, что вотъ его схватятъ и арестуютъ.
Провисъ пришелъ въ назначенный часъ, вынулъ свой складной ножъ и принялся за ѣду. Онъ сообщилъ намъ кучу плановъ относительно своего джентльмена, который долженъ былъ немедленно «развернуться во всю», какъ подобаетъ настоящему джентльмену, и настаивалъ, чтобъ я поскорѣе «тряхнулъ» бумажникомъ, оставленнымъ въ моемъ распоряженіи. Онъ смотрѣлъ на мою темпльскую квартиру и на свою теперешнюю, какъ на временное мѣстопребываніе, и совѣтовалъ мнѣ немедленно «присмотрѣть» около Гайдъ-парка «этакія барскія хоромы», гдѣ бы не стыдно было жить джентльмену и гдѣ нашлось бы мѣстечко и для него. Когда по окончаніи завтрака онъ вытиралъ ножъ о колѣно, я сказалъ безъ всякихъ предисловій:
— Вчера, послѣ вашего ухода, я разсказалъ моему пріятелю про баталію, которой мы были свидѣтелями тамъ, на болотѣ, когда васъ нашли солдаты. Помните?
— Какъ не помнить!
— Намъ хотѣлось бы знать что-нибудь о томъ человѣкѣ и о васъ; странно, что я до сихъ поръ такъ мало знаю о васъ обоихъ, и особенно это странно по отношенію къ вамъ. Вѣдь то, что я разсказалъ вчера — это все, что мнѣ о васъ извѣстно, а не мѣшало бы знать намъ больше. Минута теперь самая удобная.
— Ладно, — проговорилъ Провисъ послѣ нѣкотораго размышленія. — Товарищъ Пипа, помните, что вы находитесь подъ присягой.
— Помню, — отвѣчалъ Гербертъ.
— Эта присяга относится ко всему, что вы сейчасъ услышите, — продолжалъ настаивать Провисъ. — Ко всему, понимаете ли?
— Понимаю.
— И помните: что бы я ни сдѣлалъ, я за все поплатился, все съ меня взыскано.
— Буду помнить.
Провисъ досталъ трубку и собирался уже ее набить, но, посмотрѣвъ на горсть табаку, которую вытащилъ изъ кармана, повидимому, пришелъ къ заключенію, что трубка можетъ помѣшать правильному теченію его повѣствованія, и высыпалъ табакъ обратно въ карманъ, а трубку засунулъ въ петлицу сюртука. Опершись руками о колѣни, онъ нѣсколько мгновеній насупившись смотрѣлъ на огонь, потомъ обернулся къ намъ и заговорилъ.
Глава XLII.
править"Милый мой мальчикъ и вы, товарищъ Пипа! Не буду разсказывать вамъ мою жизнь съ разными тамъ околичностями, словно сказку какую-нибудь или балладу. Ее можно умѣстить въ двухъ словахъ: изъ тюрьмы въ тюрьму, въ тюрьму и изъ тюрьмы, — коротко и ясно.
"Такова была, почитай, вся моя жизнь до того дня, какъ меня увезли въ ссылку, — это случилось немного погодя послѣ того, какъ мы съ Пипомъ свели дружбу. Чего со мною ни дѣлали, — только не вѣшали: запирали-то меня, словно серебряный сервизъ, возили-то меня съ мѣста на мѣсто, гоняли-то меня изъ одного города, да изъ другого, набивали колодки, стегали плетью, колотили, издѣвались. Гдѣ я родился не вѣдаю; изъ своего дѣтства помню только, какъ я въ Эссексѣ воровалъ рѣпу для своего пропитанія. Потомъ помню, какъ какой-то человѣкъ, должно быть странствующій мѣдникъ, бѣжалъ отъ меня и унесъ съ собой жаровню съ огнемъ, а я остался одинъ и очень озябъ.
"Я знаю, что меня^зовутъ Мегвичъ, а крестное мое имя Авель. Откуда я это узналъ? Да такъ же, какъ зналъ, что одну птицу зовутъ зябликомъ, другую воробьемъ, третью дроздомъ; могло статься, что все это враки, но только птицы, какъ оказалось, дѣйствительно такъ звались, значитъ, рѣшилъ я, и мое имя настоящее.
"Не могу припомнить ни одной человѣческой души, которая взглянула бы ласково на маленькаго Авеля Мегвича, — правда, привлекательнаго-то въ немъ было мало: его пугались, его гнали прочь или сажали въ тюрьму. И столько разъ меня хватали и сажали, что я, можно сказать, и выросъ-то въ тюрьмѣ.
"Такимъ-то образомъ и вышло, что я прослылъ закоренѣлымъ, еще когда былъ крохотнымъ мальченкомъ-оборвышемъ, на котораго и смотрѣть-то нельзя было безъ жалости, — не то, чтобъ я глядѣлся въ зеркала, мнѣ тогда не случалось бывать въ этакихъ домахъ, гдѣ есть зеркала. Да, такъ и прозвали закоренѣлымъ: это вотъ закоренѣлый, — говорили въ тюрьмѣ посѣтителямъ, указывая на меня — этотъ парень изъ тюрьмы не выходитъ. И всѣ глазѣютъ на меня, а я на нихъ гляжу; нѣкоторые, бывало, пощупаютъ мнѣ черепъ, — лучше бы пощупали мое пустое брюхо; нѣкоторые давали мнѣ душеспасительныя книжки, которыхъ я прочесть не могъ, или говорили назиданія, которыхъ я не понималъ. И всегда-то толковали они про дьявола, но какого дьявола имъ было отъ меня нужно?! Долженъ же я былъ чѣмъ-нибудь набить свое брюхо, не такъ ли? Но, вижу, я чуть было опять не прорвался. Только, милый мальчикъ, и вы, Пиповъ товарищъ, не бойтесь: я не покажу себя невѣжей, я помню, какъ при васъ слѣдуетъ вести себя.
"Такъ я и росъ, бродяжничая, попрошайничая, воруя, работая, когда наклюнется какая-нибудь работишка, — хотя это и не такъ часто бывало, какъ вы, быть можетъ, думаете, но только скажите, положа руку на сердце: вы сами охотно бы дали мнѣ работу? Перебывалъ я браконьеромъ, чернорабочимъ, извозчикомъ, косаремъ, разносчикомъ, перепробовалъ всякія занятія, которыя даютъ мало, а труда требуютъ много, и вотъ незамѣтно какъ-то сталъ взрослымъ мужчиной. Солдатъ-дезертиръ, скрывавшійся у придорожнаго кабачка въ картофельной кучѣ, куда зарывался до самаго подбородка, обучилъ меня читать, великанъ изъ ярмарочнаго балагана, получавшій отъ публики пенни за каждую свою подпись, научилъ меня писать. Теперь меня запирали уже не такъ часто, какъ прежде, но все же изъ-за меня перепадала иногда работа тюремнымъ замкамъ.
"На Эпсомскихъ скачкахъ, лѣтъ этакъ двадцать тому назадъ, свелъ я знакомство съ однимъ человѣкомъ, которому проломилъ бы башку, какъ орѣховую скорлупку, вотъ этой кочергой, будь онъ сейчасъ тутъ передо мной. Настоящее его имя было Комписонъ, его то, мой милый, я и душилъ тогда въ канавѣ, какъ ты разсказывалъ своему пріятелю вчера послѣ моего ухода.
"Онъ корчилъ изъ себя джентльмена, Комписонъ то этотъ, онъ въ благородномъ пансіонѣ получилъ образованіе; рѣчь у него была медовая, манеры барскія, по этой части онъ былъ большой ловкачъ, и собою тоже былъ не дуренъ. Я встрѣтился съ нимъ впервые вечеромъ, наканунѣ главныхъ скачекъ, на площади за ипподромомъ, въ одномъ баракѣ, который былъ мнѣ хорошо знакомъ! когда я вошелъ, онъ съ большой компаніей сидѣлъ за столомъ; хозяинъ — я его давно зналъ, онъ барышничалъ лошадьми, — подозвалъ его и сказалъ, указывая на меня: «Мнѣ кажется, этотъ человѣкъ для васъ подойдетъ».
"Комписонъ внимательно оглядѣлъ меня, я тоже оглядѣлъ его: на немъ были часы съ цѣпочкой, перстень, золотая булавка, платье дорогое и съ иголочки.
" — Судя по вашему виду, вамъ не везетъ въ жизни, — сказалъ мнѣ Комписонъ.
" — Мнѣ никогда не везло, сударь. (Дѣйствительно, я тогда только что вышелъ изъ Кингстонской тюрьмы, гдѣ отсиживалъ за бродяжничество: меня могли бы упечь туда и за что-нибудь худшее, но на этотъ разъ я кромѣ бродяжничества ничѣмъ не провинился.)
" — Счастье измѣнчиво, — проговорилъ Комписонъ, — быть можетъ, ваша судьба измѣнится къ лучшему.
" — Надѣюсь, — сказалъ я. — Пора бы ужъ.
" — Что вы можете дѣлать? — спросилъ Комписонъ.
" — Ѣсть и пить, — отвѣчалъ я, — если вы поставите нужный матеріалъ.
"Комписонъ засмѣялся, еще разъ окинулъ меня внимательнымъ взглядомъ, далъ мнѣ пять шиллинговъ и назначилъ явиться завтра вечеромъ въ указанное мѣсто; на другой день я явился, куда слѣдовало, и Комписонъ взялъ меня къ себѣ въ помощники и компаньоны. Что же это были за дѣла у Комписона, въ которыхъ онъ взялъ меня въ участники? А дѣла эти были мошенничества, поддѣлки векселей и всякихъ подписей, сбытъ краденныхъ ассигнацій и все такое. Разставлять всякія ловушки, какія онъ могъ только выдумать, разставлять эти ловушки, не рискуя своей шкурой, загребая себѣ всю выгоду, а отвѣтственность сваливая на другихъ, — вотъ было дѣло Комписона. Въ немъ было столько же чувства, какъ въ желѣзной пилѣ, онъ былъ холоденъ, какъ смерть, а уменъ, какъ дьяволъ, о которомъ мнѣ столько натвердили благочестивые люди.
"У Комписона былъ другой товарищъ, звали его Артуромъ: не думайте, что это было его крестное имя, это было только прозвище. У него была чахотка, онъ весь былъ кожа да кости. За нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ, они съ Комписономъ сварганили одно дурное дѣло, поживились около какой-то богатой леди и загребли кучу денегъ, но Комписонъ игралъ въ карты, держалъ большія пари и спустилъ все до чиста. Артуръ умиралъ въ нищетѣ и на порогѣ смерти терзался ужасными видѣніями; жена Комписона, — ужъ какъ же Комписонъ колотилъ ее! — жалѣла о немъ, какъ могла, но у Комписона не было жалости ни къ кому.
"Примѣръ Артура могъ бы послужить мнѣ предостереженіемъ, но я имъ не воспользовался; увѣрять васъ, что я былъ очень совѣстливъ, не стану, — что проку? Итакъ, я началъ помогать Комписону, но я былъ только жалкимъ орудіемъ въ его рукахъ. Артуръ жилъ на чердакѣ, въ домѣ Комписона; этотъ домъ былъ неподалеку отъ Брентфорда. Комписонъ записывалъ аккуратно, сколько онъ ему долженъ за столъ и квартиру, чтобъ отработать, когда поправится. Но Артуръ очень скоро свелъ всѣ свои счеты. Однажды, — это было второй или третій разъ, что я его видѣлъ, — онъ въ самомъ ужасномъ видѣ ворвался поздно вечеромъ въ гостиную Комписона въ одномъ фланелевомъ халатѣ, съ совершенно мокрыми волосами.
" — Салли! — кричалъ онъ женѣ Комписона, — она теперь у меня наверху, и я никакъ не могу ее прогнать! Она вся въ бѣломъ съ бѣлыми цвѣтами въ волосахъ: она страшно сердита, въ рукахъ у нея саванъ, она грозится надѣть его на меня въ пять часовъ утра.
Говоритъ ему Комписонъ:
— Глупецъ! развѣ ты не знаешь, что она еще жива! Да и какъ могла она очутиться наверху, когда не входила ни въ дверь, ни въ окно и по лѣстницѣ не проходила?
" — Не знаю, какъ она тамъ очутилась, — отвѣчаетъ Артуръ, а самъ весь трясется отъ ужаса, — только она стоитъ въ углу въ ногахъ кровати страшно сердитая, а на томъ мѣстѣ, гдѣ должно быть ея разбитое сердце, — ты вѣдь его разбилъ, — на томъ самомъ мѣстѣ капли крови.
"Комписонъ на словахъ храбрился, а на дѣлѣ былъ отчаянный трусъ.
" — Отведи наверхъ этого выжившаго изъ ума дурака, — сказалъ онъ женѣ, — а ты, Мегвичъ, ей помоги.
"Самъ же и не двинулся съ мѣста.
"Мы съ женой Комписона уложили Артура въ постель; онъ сталъ еще хуже бредить.
" — Да посмотрите же на нее! — кричалъ онъ. — Видите, какъ она потрясаетъ надо мною саваномъ? Взгляните ей въ глаза. Какъ ужасно видѣть ее сумасшедшей!
"И потомъ какъ закричитъ:
" — Ахъ! она накинетъ его на меня, и тогда все кончено. Отнимите отъ нея саванъ, отнимите.
"И тутъ ухватился за насъ, заговариваетъ съ призракомъ, который ему мерещится, отвѣчаетъ ему, — такъ что и мнѣ ужъ стало чудиться, будто я ее вижу.
"Жена Комписона не въ первый уже разъ видѣла его припадки, она дала ему водки, чтобы онъ успокоился, и онъ началъ понемножку утихать.
" — А! она ушла. За нею приходилъ тотъ, кто ее сторожитъ.
" — Да, — отвѣчала жена Комписона.
" — Сказали вы ему, чтобъ онъ заперъ ея комнату крѣпкимъ замкомъ и заложилъ засовомъ?
" — Да, сказала.
" — А велѣли вы отнять отъ нея это ужасное покрывало?
" — Да, да, все сдѣлано.
" — Вы добрая женщина, — говоритъ онъ; — пожалуйста не оставляйте меня. Благодарю васъ за все, что вы для меня сдѣлали.
"Онъ успокоился, но когда время подошло къ пяти часамъ, вдругъ заметался, вскочилъ со страшнымъ воплемъ:
" — Она опять здѣсь! Опять у нея въ рукахъ саванъ, она развертываетъ его, выходите изъ угла!.. Приближается къ постели. Держите меня, держите меня крѣпко, не давайте ей до меня дотронуться. А, промахнулась! Не давайте ей накинуть его мнѣ на плечи, не давайте ей поднять меня и обернуть меня этой отвратительной тряпкой! Охъ, она меня подымаетъ, держите меня крѣпче!
"Тутъ онъ вдругъ приподнялся и упалъ мертвый.
"Комписонъ былъ доволенъ, что смерть ихъ развязала. Вскорѣ мы съ нимъ принялись за дѣла. Хитрая бестія! Онъ прежде всего заставилъ меня присягнуть надъ моей собственной Библіей, вотъ надъ этой маленькой, черной книжкой, надъ которой присягнулъ твой товарищъ, мой милый мальчикъ.
«Не стану разсказывать вамъ, какія предпріятія Комписонъ задумывалъ, а я обдѣлывалъ, такъ какъ для этого понадобилась бы недѣля времени. Скажу вамъ просто, мои милые: этотъ человѣкъ опуталъ меня такими сѣтями, что сдѣлалъ меня своимъ рабомъ. Я вѣчно былъ у него въ долгу, вѣчно въ его рукахъ, вѣчно на него работалъ и подвергалъ себя опасности. Онъ былъ моложе меня, но хитрѣе, ученѣе, и не подъ силу было мнѣ съ нимъ тягаться. Какъ разъ въ ту пору, мнѣ круто приходилось съ моей хозяйкой. Да, о ней я еще не…»
Онъ съ замѣшательствомъ оглянулся вокругъ, какъ будто потерялъ мѣсто, на которомъ остановился въ книгѣ своихъ воспоминаній, отвернулся къ камину, шире растопырилъ руки, снялъ было ихъ съ колѣнъ, но сейчасъ же положилъ ихъ на прежнее мѣсто.
« — Впрочемъ, о ней тутъ не къ чему говорить, — вымолвилъ онъ наконецъ, еще разъ оглянувшись вокругъ. — Словомъ, время, прожитое мною съ Комписономъ, было самымъ тяжелымъ въ моей жизни, этимъ все сказано. Разсказывать ли вамъ, какъ меня одного таскали въ судъ за преступленія, которыя были совершены мною сообща съ Комписономъ?»
Я отвѣчалъ отрицательно.
" — Ну, такъ запомните только, что меня судили и приговаривали. Да еще, въ продолженіе этихъ четырехъ или пяти лѣтъ, пока продолжалась наша совмѣстная работа, меня два, а не то три раза оставляли подъ подозрѣніемъ — уликъ было недостаточно. Наконецъ насъ обоихъ предали суду за уголовное преступленіе. Обвинялись мы въ томъ, что пустили въ обращеніе краденые банковые билеты, и кромѣ того еще въ другихъ преступленіяхъ. Комписонъ и говоритъ мнѣ: будемъ защищаться каждый порознь, никакого, дескать, сообщничества между нами нѣтъ. Сказано, сдѣлано. Этимъ совѣтомъ онъ и ограничился, а я былъ въ такой нищетѣ, что распродалъ все, какое у меня было, платье, чтобы взять Джаггерса; только на плечахъ осталась кое-какая одежонка.
"Когда насъ обоихъ посадили на скамью подсудимыхъ, я сейчасъ замѣтилъ, что Комписонъ со своими кудрявыми волосами, щегольской черной парой и бѣлымъ платочкомъ казался настоящимъ джентльменомъ, а я рядомъ съ нимъ смотрѣлъ настоящимъ жуликомъ.
"Прочли обвинительный актъ, вызвали свидѣтелей, тутъ я замѣтилъ, что обвиненіе тяжело ложилось на меня и очень мало затрагивало его. Какъ стали давать показанія, оказалось, что на сценѣ всегда былъ я: свидѣтели могли присягнуть, что именно со мною они расплачивались, что повидимому я былъ всему дѣлу голова, и мнѣ доставались всѣ барыши.
"Когда наступилъ чередъ защитниковъ, тогда для меня еще яснѣе стало, какой планъ задумалъ Комписонъ; его адвокатъ говорилъ:
"Милорды и джентльмены! здѣсь передъ вами рядомъ двое обвиняемыхъ; при взглядѣ на нихъ вы замѣчаете огромную разницу: одинъ гораздо моложе, хорошо воспитанъ, сообразно съ этимъ и будемъ къ нему относиться; другой, старшій, получилъ дурное воспитаніе — сообразно съ этимъ и поведемъ о немъ рѣчь. Младшій рѣдко, вѣрнѣе никогда, не былъ уличенъ въ такихъ дѣлахъ, за которыя они посажены на скамью подсудимыхъ, на него только падало подозрѣніе; старшій попадался поминутно, противъ него всѣ улики. Если виновенъ одинъ изъ подсудимыхъ, можете ли вы сомнѣваться, который изъ двухъ? если виновны оба, можете ли сомнѣваться, чья вина больше? И пошелъ катать все въ томъ же родѣ.
"А ужъ какъ добрались до нашихъ репутацій, тутъ пошло и того лучше. Комписонъ учился въ благородномъ пансіонѣ, его школьные товарищи занимали такіе-то и такіе-то важные посты, его видали въ такихъ-то и такихъ-то клубахъ и обществахъ, за нимъ не знали ничего предосудительнаго. А я? Судился я не въ первый уже разъ, и дорожка въ тюрьму и смирительный домъ была мнѣ хорошо знакомы. Ну, настала наконецъ наша очередь говорить въ свою защиту. Комписонъ говоритъ, а самъ поминутно подноситъ къ глазамъ бѣлый платочекъ, — какъ же! и стихи даже вставилъ въ свою рѣчь. Я же могъ только сказать: «Джентльмены! человѣкъ, что сидитъ рядомъ со мною, мерзавецъ, какихъ свѣтъ не производилъ». И, что же вы думали? Когда дошло дѣло до постановленія приговора, такъ Комписона-то предлагали помиловать, — надо, дескать, принять въ разсчетъ его хорошую репутацію, дурное общество, въ которое онъ попалъ, и чистосердечіе, съ какимъ далъ всѣ показанія противъ меня. А для меня не нашлось другого слова, какъ: виновенъ.
" И, разумѣется, когда я сказалъ Комписону: "Погоди! дай срокъ, выйдемъ изъ суда, я тебѣ всю рожу исколочу! " такъ Комписонъ просилъ у судьи защиты, и поставили между нами двухъ приставовъ.
«Ну и назначили Комписону семь лѣтъ, а меня закатали на цѣлыхъ четырнадцать, да притомъ еще судья пожалѣлъ его, потому что изъ него могъ бы выйти хорошій человѣкъ, а меня то ужъ гдѣ же пожалѣть! во мнѣ всѣ видѣли закоренѣлаго, неисправимаго преступника, который навѣрное худо кончитъ».
Видно было, что сильное раздраженіе закипало въ груди Мегвича, но онъ подавилъ его страшнымъ усиліемъ воли, тяжело перевелъ дыханіе и, протянулъ мнѣ руку, сказалъ успокоительнымъ тономъ: «Не бойся, милый мальчикъ, невѣжей себя не покажу!» Отъ своей рѣчи онъ такъ разгорячился, что, прежде чѣмъ продолжать, долженъ быть вынуть платокъ и вытереть себѣ лицо, голову, шею и руки.
"Я пообѣщалъ Комписону избить ему рожу и далъ себѣ клятву непремѣнно это сдѣлать. Только хотя мы съ нимъ были на одномъ понтонѣ, я, какъ ни старался, никакъ не могъ до него добраться. Наконецъ мнѣ удалось подкрасться къ нему сзади, я ударилъ его въ щеку, чтобы заставить повернуться и хорошенько расквасить ему рожу. Но меня замѣтили и посадили въ карцеръ. Карцеръ на этомъ понтонѣ былъ не слишкомъ страшенъ для человѣка, привычнаго ко всякимъ арестантскимъ, умѣющаго плавать и нырять. Я бѣжалъ и скрывался на берегу, между могилами, завидуя тѣмъ, кто въ нихъ лежитъ и для кого все въ жизни кончено. Тутъ-то впервые я и увидѣлъ моего милаго мальчика. — Онъ посмотрѣлъ на меня такимъ любящимъ взглядомъ, что все мое отвращеніе воскресло съ прежней силой, хотя его разсказъ и возбудилъ во мнѣ глубокую жалость къ нему.
"Отъ моего милаго мальчика я узналъ, что Комписонъ тоже скрывается въ болотахъ. Клянусь душой, я почти увѣренъ, что онъ бѣжалъ только со страху, въ надеждѣ отъ меня избавиться, — онъ не зналъ, что я нахожусь на берегу. Я выслѣдилъ его и расквасилъ ему рожу. «А теперь, чтобъ тебѣ удружить окончательно, — сказалъ я, — доставлю тебя обратно въ тюрьму; — о себѣ я не безпокоюсь, мнѣ все равно, что со мною будетъ». И, если бъ до того дошло, я потащилъ бы его за волосы вплавь и представилъ бы въ тюрьму безъ помощи солдатъ.
«Разумѣется, въ концѣ концовъ онъ и тутъ благополучно выкрутился — онъ вѣдь пользовался хорошей репутаціей! Онъ рѣшился бѣжать въ полубезумномъ состояніи, напуганный моими покушеніями на его жизнь, такъ объяснили его побѣгъ: и его подвергли легкому наказанію, меня же заковали въ кандалы, вторично судили и приговорили къ пожизненной ссылкѣ. Но я не остался тамъ на всю жизнь, милый мальчикъ и товарищъ Пипа, вотъ теперь я здѣсь».
Онъ опять отеръ потъ съ лица, головы, шеи и рукъ, медленно досталъ щепотку табаку изъ кармана, вынулъ трубку изъ петлицы сюртука, медленно набилъ ее и раскурилъ.
— Онъ умеръ? — спросилъ я послѣ нѣкотораго молчанія. — Кто, мой милый?
— Комписонъ.
— Онъ отъ всей души желаетъ, чтобы я умеръ, въ этомъ можете быть увѣрены, — проговорилъ Провисъ съ свирѣпымъ видомъ. — Вѣроятно, онъ еще живъ; но съ тѣхъ поръ я никогда болѣе о немъ не слышалъ.
Гербертъ написалъ что-то карандашомъ на обложкѣ книги, лежавшей на столѣ. Когда Провисъ со своей трубкой отошелъ къ камину и устремилъ глаза на огонь, Гербертъ пододвинулъ ко мнѣ эту книгу, и я прочелъ:
«Молодого Гевишамазвали Артуръ. Комписонъ — фамилія того человѣка, который притворялся влюбленнымъ въ миссъ Гевишамъ».
Я отвѣтилъ Герберту легкимъ наклоненіемъ головы, захлопнулъ книгу и отложилъ ее въ сторону; ни одинъ изъ насъ не промолвилъ ни слова, мы безмолвно смотрѣли на Провиса, курившаго трубку у камина.
Глава XLIII.
правитьСтану ли я останавливаться на вопросѣ, насколько въ моемъ отвращеніи къ Провису была виновата Эстелла? Стану ли я замедлять свое повѣствованіе сравненіемъ того душевнаго состоянія, въ которомъ я находился, когда, передъ свиданіемъ съ Эстеллой въ конторѣ дилижансовъ, старался стряхнуть съ себя пятно тюрьмы, съ тѣмъ, въ какомъ я былъ теперь, думая о пропасти, раздѣляющей надменную красавицу Эстеллу и бѣглаго каторжника, скрывавшагося у меня? Нѣтъ. Къ чему? — отъ этого мой путь не станетъ легче, а конецъ лучше; этимъ я ничего не поправлю и себя не обѣлю.
Разсказъ Провиса заронилъ новое опасеніе въ мою душу, или, вѣрнѣе, придалъ опредѣленную форму и направленіе моимъ прежнимъ опасеніямъ; теперь я почти не сомнѣвался, чего слѣдуетъ ждать, если Комписонъ живъ, если онъ узнаетъ о его возвращеніи. Что Комписонъ его смертельно боялся, объ этомъ, конечно, никто не зналъ лучше меня; что такой человѣкъ, какимъ по описанію былъ Комписонъ, не задумается прибѣгнуть къ столь безопасному и вѣрному средству, какъ доносъ, чтобъ навсегда избавиться отъ своего смертельнаго врага, въ этомъ я ни минуты не сомнѣвался.
Само собою разумѣется, я ни слова не говорилъ Провису объ Эстеллѣ и рѣшилъ никогда не говорить, но Герберту, когда мы съ нимъ остались вечеромъ съ глазу на глазъ, я сказалъ, что передъ отъѣздомъ за границу хочу непремѣнно повидать Эстеллу и миссъ Гевишамъ. Я рѣшилъ на слѣдующій же день ѣхать въ Ричмондъ; — такъ и сдѣлалъ.
Когда я явился къ миссъ Брендли, ко мнѣ вышла служанка Эстеллы и доложила, что ея госпожа уѣхала въ деревню. — Куда? — Въ Сатисъ-Гаузъ, по обыкновенію. — Нѣтъ, не по обыкновенію, сказалъ я, потому что раньше она никогда не ѣздила туда одна, безъ меня. Когда она должна вернуться? — Мое безпокойство возросло, когда я замѣтилъ, что служанка чего-то не договариваетъ: она полагала, что Эстелла вернется лишь на короткое время. Изъ этого отвѣта я понялъ, что желаютъ, чтобъ я ничего не понялъ, и вернулся домой совершенно разстроенный.
Вечеромъ, послѣ, того какъ Провисъ ушелъ къ себѣ (я всегда самъ провожалъ его до дому и смотрѣлъ, не слѣдитъ ли кто нибудь за нимъ), мы съ Гербертомъ держали совѣтъ и рѣшили не заводить рѣчи о моемъ отъѣздѣ изъ Англіи, пока я не побываю у миссъ Гевишамъ. За это время я и Гербертъ должны были обдумать, въ какой формѣ удобнѣе предложить Провису уѣхать за-границу: сочинить ли, будто у насъ есть опасеніе, что за нимъ слѣдятъ, или выставить тотъ предлогъ, что я никогда еще не бывалъ въ чужихъ краяхъ. Мы знали, что онъ приметъ такое мое предложеніе, и оба были согласны, что оставлять его долгое время въ настоящемъ опасномъ положеніи немыслимо.
На слѣдующее утро я имѣлъ низость притвориться, будто волей-неволей долженъ ѣхать къ Джо, чтобы сдержать данное ему обѣщаніе, — по отношенію къ Джо и къ его имени я былъ способенъ на всякую низость. Провисъ обѣщалъ соблюдать величайшую осторожность все время, пока я буду въ отлучкѣ, а Гербертъ долженъ былъ взять на себя всѣ обязанности, какія лежали на мнѣ. Я намѣревался пробыть въ отсутствіи только одни сутки, и Провисъ заставилъ меня дать слово, что, вернувшись въ Лондонъ, я удовлетворю его нетерпѣніе и начну жить на широкую ногу, какъ подобаетъ богатому джентльмену. У меня, — и у Герберта, какъ я послѣ узналъ, — тогда же мелькнула мысль: увезти его на континентъ подъ предлогомъ различныхъ покупокъ, какихъ потребуетъ роскошная обстановка моей будущей квартиры.
Расчистивъ себѣ такимъ образомъ путь, я могъ безпрепятственно отправиться къ миссъ Гевишамъ. Я выѣхалъ первымъ утреннимъ дилижансомъ задолго до разсвѣта; мы отъѣхали уже довольно далеко отъ Лондона, когда робко и неувѣренно къ намъ подкрался дрожащій и слезливый день, кутаясь, точно нищій, въ клочья облаковъ и разорванную пелену тумана. Когда мы подъѣхали къ «Голубому Вепрю» подъ мелкимъ дождемъ, преслѣдовавшимъ насъ всю дорогу, какъ бы вы думали, кто былъ тотъ джентльменъ, который съ зубочисткой въ рукахъ вышелъ на крыльцо гостиницы посмотрѣть на пріѣхавшій дилижансъ? Не кто иной, какъ Бентли Дремль! Онъ сдѣлалъ видъ, будто не замѣтилъ меня, я сдѣлалъ видъ, будто не замѣтилъ его; и съ его и съ моей стороны притворство вышло въ высшей степени неудачно, тѣмъ болѣе, что мы оба вошли въ общую залу гостиницы, гдѣ онъ только что кончилъ завтракать и куда я приказалъ подать мнѣ чаю.
Видѣть его здѣсь для меня было пыткой, такъ какъ я догадался, зачѣмъ онъ пріѣхалъ въ этотъ городъ. Сидя за своимъ столомъ въ ожиданіи завтрака, я притворился, будто читаю старую засаленную газету, въ которой невозможно было разобрать внутреннихъ извѣстій подъ внѣшнимъ слоемъ пятенъ отъ кофе, пикулей, соусовъ, подливокъ, топленаго масла и вина, придававшихъ газетному листу такой видъ, точно у него была сильная корь.
Итакъ, я глядѣлъ въ газету, а Дремль грѣлся у камина. Вдругъ мнѣ почему-то стало казаться страшно обиднымъ, что онъ одинъ завладѣлъ тепломъ огня. Рѣшившись отстоять свои права, я всталъ съ мѣста, подошелъ къ камину, протянулъ руку за кочергой, чтобы поправить огонь, причемъ чуть не задѣлъ ногъ Дремля, но все-таки продолжалъ представляться, будто его не узнаю.
— Вы не хотите со мной здороваться? — буркнулъ Дремль.
— А! это вы, — пробормоталъ я, не выпуская изъ рукъ кочерги. — Здравствуйте. А я-то удивляюсь, кто загораживаетъ мнѣ огонь.
Съ этими словами я принялся неистово мѣшать въ каминѣ; окончивъ эту операцію, я сталъ рядомъ съ Дремлемъ на коврѣ, спиной къ огню, въ самой воинственной позѣ.
— Вы только что пріѣхали? — спросилъ Дремль, слегка отодвигая меня плечомъ.
— Да, — отвѣчалъ я, въ свою очередь легонько отодвигая его плечомъ.
— Ну, сторонка: одно свинство, — проговорилъ Дремль. — Кажется, вы отсюда родомъ?
— Мнѣ говорили, что она очень похожа на вашъ Шропширъ, — отвѣчалъ я.
— Ни малѣйшаго сходства! — возразилъ Дремль.
Онъ помолчалъ, посмотрѣлъ на свои сапоги, я посмотрѣлъ на мои, потомъ онъ обозрѣлъ мои сапоги, а я его.
— Вы давно уже здѣсь? — спросилъ я, рѣшивъ въ глубинѣ души не уступать ему ни вершка изъ занятой мною территоріи.
— Да, порядкомъ уже успѣлъ соскучиться, — отвѣчалъ онъ, представляясь, будто зѣваетъ. Я видѣлъ, что онъ со своей стороны принялъ точно такое же рѣшеніе и намѣренъ грудью отстаивать свою позицію.
— Вы долго здѣсь пробудете?
— Право не знаю. А вы долго здѣсь пробудете?
— Право, не знаю.
Вся -кровь во мнѣ клокотала; я чувствовалъ, что если мистеръ Дремль обнаружить поползновеніе отодвинуть меня хоть на волосъ въ сторону, я выброшу его изъ окна, и вмѣстѣ съ тѣмъ я сознавалъ, что если я выскажу подобное же намѣреніе, мистеръ Дремль вышвырнетъ меня за дверь.
Онъ принялся что-то насвистывать, я тоже началъ насвистывать.
— Здѣсь, кажется, много болотъ? — сказалъ наконецъ Дремль.
— Ну, что же далѣе?
Дремль взглянулъ на меня, потомъ на мои сапоги, издалъ какое-то веселое восклицаніе и захохоталъ.
— Вамъ весело, мистеръ Дремль?
— Нѣтъ, не особенно, — отвѣчалъ онъ. — Сейчасъ я ѣду кататься верхомъ. Хочу, ради забавы, осмотрѣть эти болота. Мнѣ говорили, что въ окрестности есть любопытныя деревеньки, любопытные кабачки и кузницы… и все такое. Человѣкъ!
— Сэръ?
— Готова моя лошадь?
— У крыльца, сэръ.
— Слушайте хорошенько: леди не поѣдетъ сегодня верхомъ, погода не хороша.
— Слушаю, сэръ.
— Къ обѣду меня не ждать, я обѣдаю у леди.
— Слушаю, сэръ.
Дремль взглянулъ на меня. Его толстая физіономія сіяла такимъ наглымъ торжествомъ, что меня кольнуло въ самое сердце. Я былъ такъ взбѣшень, что готовъ былъ схватить его на руки и бросить въ горящее пламя, какъ въ сказкѣ разбойникъ бросилъ бабу-ягу.
Намъ обоимъ было ясно, что если никто не явится намъ на выручку, ни одинъ изъ насъ ни за что въ свѣтѣ не отойдетъ отъ камина. И вотъ мы стояли тутъ въ одинаковыхъ позахъ, плечомъ къ плечу, ногой къ ногѣ, заложивъ за спину руки, ни на волосъ не подаваясь съ мѣста. Сквозь туманную сѣтку измороси видна была лошадь, ожидавшая у подъѣзда; мой завтракъ стынулъ на столѣ; лакей, убравшій завтракъ Дремля, не разъ напоминалъ мнѣ, что кушать подано; я только кивалъ головою ему въ отвѣтъ, и ни Дремль, ни я не трогались съ мѣста.
— Были вы послѣ того въ клубѣ? — спросилъ Дремль.
— Нѣтъ, «дрозды» мнѣ смертельно надоѣли въ послѣдній разъ, какъ я тамъ былъ.
— Это въ тотъ разъ, когда между нами вышла маленькая размолвка?
— Да, — отрывисто отвѣчалъ я.
— Молите Бога, что вы тогда дешево отдѣлались, — насмѣшливо произнесъ Дремль. — Напрасно вы тогда вышли изъ себя.
— Не вамъ давать мнѣ совѣты, мистеръ Дремль. Когда я выхожу изъ себя (хотя, прошу васъ замѣтить, я не признаю, что тогда вышелъ изъ себя) — я не бросаю стакановъ въ головы людямъ.
— А я бросаю, — сказалъ Дремль.
Взглянувъ на него съ едва сдерживаемымъ бѣшенствомъ, я проговорилъ:
— Мистеръ Дремль, я не искалъ этого разговора и не нахожу его пріятнымъ.
— Очень можетъ быть, — произнесъ онъ надменно; — но мнѣ-то рѣшительно все равно, какимъ вы его находите.
— Поэтому, — продолжалъ я, — позвольте предложить на будущее время прервать намъ всякія отношенія.
— Я самъ того же мнѣнія, — отвѣчалъ Дремль, — и самъ бы вамъ это предложилъ, вѣрнѣе, сдѣлалъ бы безъ всякихъ предложеній. Но вы, кажется, теряете терпѣніе? право, не совѣтую, вы и такъ уже много потеряли.
— Сэръ! Что вы хотите этимъ сказать?
— Эй, человѣкъ! — закричалъ Дремль вмѣсто всякаго отвѣта.
Слуга явился.
— Слушайте! Поняли ли вы, что молодая леди не поѣдетъ сегодня кататься со мною верхомъ, и что я обѣдаю у молодой леди?
— Понялъ, сэръ.
Слуга ощупалъ рукой остывающій чайникъ, бросилъ на меня жалобный взглядъ и удалился.
Дремль вынулъ изъ кармана сигару, стараясь не шевелить тѣмъ плечомъ, которое прилегало къ моему, откусилъ ея кончикъ, но медлилъ закурить и не обнаруживалъ ни малѣйшаго желанія тронуться съ мѣста. Я задыхался отъ негодованія, вся кровь во мнѣ кипѣла, я чувствовалъ, что еще слово, — и будетъ произнесено имя Эстеллы, и что, если онъ его назоветъ, я не выдержу. Поэтому я упорно смотрѣлъ въ стѣну, какъ будто въ комнатѣ никого не было, и принуждалъ себя молчать.
Не знаю, — какъ долго мы пробыли бы въ этомъ комичномъ положеніи, если бы не вторженіе въ залу трехъ весельчаковъ фермеровъ, — ихъ, кажется, ввелъ слуга. Они вошли, разстегивая на ходу пальто и потирая озябшія руки, и немедленно устремились къ огню; волей-неволей мы принуждены были уступить имъ свои мѣста.
Я видѣлъ изъ окна, какъ Дремль, уцѣпившись за гриву лошади, полѣзъ на сѣдло со своей обычной неуклюжестью, какъ онъ выѣхалъ со двора, переваливаясь съ боку на бокъ, раскачиваясь во всѣ стороны. Я думалъ, что онъ уже далеко, когда онъ опять появился у крыльца, спрашивая огня для своей сигары, которую такъ и забылъ закурить. Какой-то человѣкъ въ платьѣ цвѣта пыли подалъ ему. что требовалось.
Я не могъ сказать, откуда взялся этотъ человѣкъ: вышелъ ли онъ со двора гостиницы, проходилъ ли онъ мимо по улицѣ, или появился еще откуда-нибудь, но, когда Дремль наклонился къ нему съ сѣдла, чтобы закурить сигару, и со смѣхомъ кивнулъ на окна той комнаты, гдѣ я находился, мнѣ показалось, что стоявшій ко мнѣ спиною человѣкъ напоминаетъ Орлика своими растрепанными волосами и подергиваніемъ плечъ.
Въ ту минуту я былъ слишкомъ разстроенъ и озабоченъ, чтобы это сходство могло привлечь мое вниманіе: я такъ и не удостовѣрился, дѣйствительно ли это Орликъ. Къ завтраку я не притронулся, — послѣ разговора съ Дремлемъ у меня пропалъ всякій аппетитъ, — смылъ только съ лица и рукъ дорожную пыль и грязь и отправился въ знакомый старый домъ, котораго лучше бы мнѣ никогда не знать, куда моей ногѣ лучше бы никогда не ступать.
Глава XLIV.
правитьЯ нашелъ миссъ Гевишамъ и Эстеллу въ той комнатѣ, гдѣ стоялъ туалетъ и горѣли восковыя свѣчи въ шандалахъ. Миссъ Гевишамъ покоилась на диванѣ у камина, Эстелла сидѣла у ея ногъ на мягкой скамейкѣ. Эстелла вязала, миссъ Гевишамъ смотрѣла на нее. Когда я вошелъ, обѣ обернулись ко мнѣ и, должно быть, замѣтили во мнѣ большую перемѣну. Я догадался объ этомъ по взгляду, которымъ онѣ обмѣнялись.
— Какимъ вѣтромъ занесло тебя сюда, Пипъ? — воскликнула миссъ Гевишамъ.
Хотя она глядѣла мнѣ прямо въ глаза, но я видѣлъ, что она была немного смущена. Эстелла на минуту перестала работать, пристально посмотрѣла на меня и опять принялась за вязанье. Мнѣ чудилось, что я, какъ глухонѣмой, понимающій азбуку пальцевъ, ясно читаю въ движеніяхъ ея рукъ: она догадалась, что я открылъ моего настоящаго покровителя.
— Вчера я ѣздилъ въ Ричмондъ, миссъ Гевишамъ, чтобы переговорить съ Эстеллой, и, узнавъ, что какимъ-то вѣтромъ ее занесло къ вамъ, пріѣхалъ сюда.
Миссъ Гевишамъ третій или четвертый разъ указала мнѣ рукою на стулъ; я сѣлъ, но не на стулъ, а на стоявшее передъ туалетомъ кресло, которое она сама такъ часто занимала. Мнѣ казалось, что для меня это самое подходящее мѣсто въ нынѣшній день: тутъ я видѣлъ у ногъ своихъ и вокругъ себя тлѣнъ и разрушеніе.
— То, что я хотѣлъ сказать Эстеллѣ, я скажу ей при васъ, миссъ Гевишамъ. Это васъ не удивитъ, это не доставитъ вамъ непріятности: я такъ несчастливъ, какъ только могли бы вы пожелать.
Миссъ Гевишамъ продолжала упорно смотрѣть на меня; по движенію рукъ Эстеллы я могъ догадываться, что она внимательно слушаетъ, но она на меня не глядѣла.
— Мнѣ стало извѣстнымъ, кто мой покровитель. Нельзя сказать, чтобы это открытіе принесло мнѣ счастье: оно не возвыситъ моего общественнаго положенія, не обогатитъ меня, не доставитъ, мнѣ никакихъ преимуществъ. Есть причины, по которымъ я объ этомъ предметѣ не могу сказать ничего болѣе того, что уже мною сказано; тутъ не моя тайна, а чужая.
Я остановился на минуту, заглядѣвшись на Эстеллу и обдумывая, какъ мнѣ продолжать; миссъ Гевишамъ повторила:
— Хорошо, это чужая тайна, но что же дальше?
— Когда я въ первый разъ былъ приведенъ сюда, миссъ Гевишамъ, тогда я жилъ еще въ деревнѣ, отъ которой меня къ несчастію впослѣдствіи оторвали, — я думалъ, что попалъ сюда случайно, какъ могъ попасть всякій другой мальчикъ, въ качествѣ слуги, нанятаго за плату исполнять извѣстную работу или удовлетворять капризамъ своихъ господъ,
— Да, Пипъ, именно такъ, — сказала миссъ Гевишамъ, рѣшительно и спокойно кивая головой.
— А мистеръ Джаггерсъ…
— Мистеръ Джаггерсъ, — прервала меня миссъ Гевишамъ самымъ хладнокровнымъ тономъ, — не принималъ тутъ никакого участія и ничего не вѣдалъ. Простая случайность, что онъ былъ и моимъ стряпчимъ, и стряпчимъ твоего покровителя; такое совпаденіе легко могло случиться, такъ какъ онъ ведетъ дѣла безчисленнаго множества лицъ. Но какъ бы это ни вышло, могу тебя увѣрить, это не было заранѣе подстроено.
По ея разстроенному лицу всякій увидѣлъ бы, что она говоритъ чистую правду.
— Но когда я впалъ въ заблужденіе, въ которомъ такъ долго былъ, вѣдь вы меня въ немъ оставляли?
— Да, я оставляла тебя въ заблужденіи, — отвѣчала она, еще разъ энергично склоняя голову.
— Было ли это великодушно съ вашей стороны?
— Кто я такая, — закричала миссъ Гевишамъ, стукнувъ въ полъ костылемъ и вдругъ такъ разсердись, что Эстелла съ удивленіемъ взглянула на нее, — скажите Бога ради, кто я такая, что отъ меня хотятъ великодушія?
Въ моихъ словахъ не было и тѣни укоризны, да я и не хотѣлъ ее упрекать; я объяснилъ ей это, когда она нѣсколько успокоилась послѣ своей вспышки.
— Ну, ну, — проговорила она, — что же дальше?
— Мнѣ было щедро заплачено за мою старую службу тѣмъ, что меня помѣстили въ ученики на кузницу, — сказалъ я для ея успокоенія. — Я спрашивалъ васъ только изъ любопытства. То, о чемъ я теперь поведу рѣчь, не будетъ касаться меня. Скажите, миссъ Гевишамъ, поддерживая мое заблужденіе, вы наказывали, дразнили, — предоставляю вамъ самимъ подыскать слово, которое выражало бы поделикатнѣе ваше намѣреніе — вашихъ эгоистовъ родственниковъ?
— Да вольно же было имъ думать! Да и тебѣ тоже! А моя судьба какая была? съ какой стати стала бы я безпокоиться разувѣрять тебя и ихъ? Вы сами разставили себѣ сѣти, я ихъ не разставляла.
Я подождалъ, пока она успокоится, — она опять вдругъ вспылила и прокричала всю эту тираду чуть не съ пѣной у рта, — " и продолжалъ.
— Я случайно попалъ въ семью однихъ вашихъ родственниковъ, миссъ Гевишамъ, и съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ переѣхалъ въ Лондонъ, поддерживаю съ нею постоянныя сношенія. Я знаю, что эти люди вмѣстѣ съ другими вашими родичами раздѣляли мое заблужденіе, и въ искренности ихъ такъ же мало сомнѣваюсь, какъ въ своей собственной. Мнѣ все равно, какъ вы примете мои слова, повѣрите ли вы имъ или нѣтъ, но молчать было бы низко и подло, и я долженъ вамъ сказать, что вы наносите жестокое оскорбленіе мистеру Матью Покету и его сыну Герберту, если думаете что-нибудь дурное объ этихъ прямыхъ, честныхъ, благородныхъ людяхъ, неспособныхъ кривить душой и подличать.
— Ты съ ними въ дружбѣ, — проговорила миссъ Гевишамъ.
— Они сдѣлались моими друзьями, когда считали, что я завладѣлъ ихъ мѣстомъ и оттѣснилъ ихъ, когда ни Сара Покетъ, ни миссъ Джорджіана, ни мистрисъ Камилла конечно не были моими друзьями.
Я съ радостью замѣтилъ, что это противопоставленіе моихъ друзей ихъ родичамъ произвело на миссъ Гевишамъ хорошее впечатлѣніе. Она испытующе взглянула на меня, потомъ спокойно спросила:
— Чего же тебѣ для нихъ нужно?
— Я просилъ бы васъ объ одномъ: не смѣшивать ихъ съ другими вашими родственниками. Въ нихъ одна кровь, но не одна натура.
Не сводя съ меня своего испытующаго взора, миссъ Гевишамъ повторила:
— Чего же тебѣ для нихъ нужно?
Я отвѣчалъ, чувствуя, что краснѣю:
— Вы видите, у меня не хватило бы хитрости отъ васъ скрыть, что мнѣ для нихъ кое-что нужно, если бъ даже я и хотѣлъ это скрыть. Миссъ Гевишамъ! Если вы рѣшитесь истратить нѣсколько денегъ, чтобы оказать Герберту услугу на всю жизнь, — только обстоятельства требуютъ, чтобы онъ ничего не зналъ объ этой услугѣ, — я могу указать вамъ, какимъ образомъ это сдѣлать.
— Почему это должно быть сдѣлано безъ его вѣдома? — спросила она и, чтобы внимательнѣе слѣдить за выраженіемъ моего лица, оперлась обѣими руками о костыль.
— Потому что начало этому дѣлу положено мною болѣе двухъ лѣтъ тому назадъ, вся операція устроена безъ его вѣдома, и я не хочу, чтобы до его свѣдѣнія дошло, что я тутъ замѣшанъ. Почему я не въ состояніи докончить начатаго, — я не могу вамъ объяснить; это опять-таки чужая тайна, а не моя.
Когда я кончилъ, ея глаза были уже устремлены не на меня, а на пламя, горѣвшее въ каминѣ. Она смотрѣла на него, — мнѣ это время показалось долгимъ среди безмолвія комнаты и при колеблющемся свѣтѣ медленно оплывающихъ свѣчей, — она смотрѣла на огонь, пока трескъ разсыпавшейся головешки не пробудилъ ея отъ задумчивости. Тогда она опять взглянула на меня сначала довольно разсѣянно, потомъ пристально, наконецъ съ самымъ сосредоточеннымъ вниманіемъ. Межъ тѣмъ Эстелла все продолжала вязать. Пронизывая меня насквозь своимъ взглядомъ, миссъ Гевишамъ спросила, какъ будто нашъ разговоръ не прерывался:
— Еще что?
— Эстелла! — промолвилъ я, обращаясь теперь къ ней и дѣлая тщетныя попытки овладѣть моимъ дрожащимъ голосомъ. — Эстелла! вы знаете, что я люблю васъ. Вы знаете, какъ давно, какъ горячо я люблю васъ.
При звукахъ моего голоса Эстелла подняла на меня глаза, но продолжала работать. Ея лицо сохранило полную неподвижность. Я видѣлъ, что миссъ Гевишамъ смотритъ то на нее, то на меня.
— Я сказалъ бы вамъ это уже давно, если бъ не мое печальное заблужденіе; я долго пребывалъ въ надеждѣ, что миссъ Гевишамъ предназначаетъ насъ другъ для друга, и думая, что, каковы бы ни были ваши чувства, вы не можете собою располагать, я заставлялъ себя молчать. Но теперь я долженъ высказаться.
Эстелла покачала головой. Лицо ея было по прежнему безстрастно, пальцы попрежнему быстро двигались.
— Знаю, — сказалъ я въ отвѣтъ на ея отрицательный жестъ, — знаю! У меня нѣтъ никакой надежды назвать васъ когда-нибудь своей. Мнѣ неизвѣстно, что со мною будетъ завтра, какія лишенія меня ждутъ въ недалекомъ будущемъ, куда меня заброситъ судьба. И все-таки я люблю васъ, люблю съ той самой минуты, когда впервые увидѣлъ васъ въ этомъ домѣ.
Смотря на меня совершенно спокойно и продолжая работать, она опять покачала головой.
— Со стороны миссъ Гевишамъ было жестоко, страшно жестоко играть впечатлительностью бѣднаго мальчика, разжигать въ немъ несбыточныя надежды, тщетныя стремленія. Да, это было бы жестоко, если бы она дѣлала это сознательно. Но она не сознавала значенія того, что дѣлала; я думаю, Эстелла, что подъ тяжестью своихъ страданій она забыла о моихъ.
Я видѣлъ, что миссъ Гевишамъ прижала руку къ сердцу и такъ и осталась, продолжая упорно смотрѣть то на меня, то на Зстеллу поочередно.
— Мнѣ кажется, — проговорила Эстелла очень хладнокровно, — что бываютъ чувства, фантазіи, капризы, — не знаю, какъ ихъ назвать, — которыхъ я рѣшительно не способна понять. Когда вы говорите, что любите меня, я понимаю значеніе этого слова, но для меня оно остается пустымъ звукомъ. Вы ничего не возбуждаете въ моемъ сердцѣ… Меня ничуть не затрагиваетъ все, что вы говорите, я остаюсь совершенно равнодушна. Я пыталась было васъ предостеречь, вѣдь пыталась, не правда ли?
— Да, — отвѣтилъ я жалобнымъ тономъ.
— Но вы не хотѣли внимать моимъ предостереженіямъ, вы не вѣрили, что я дѣйствительно такъ думаю, какъ говорю. Вѣдь вы не вѣрили?
— Да, не вѣрилъ. Я надѣялся, что вы не можете такъ думать, Вы — такая юная, неопытная, прекрасная! Эстелла, это ненатурально!
— Для меня натурально, — возразила она и прибавила съ сильнымъ удареніемъ: — такую натуру во мнѣ создали. Я дѣлаю большое различіе между вами и другими, говоря вамъ то, что теперь говорю. Больше я для васъ ничего не могу сдѣлать.
— Правда ли, что Бентли Дремль явился за вами сюда и преслѣдуетъ васъ своимъ ухаживаньемъ?
— Совершенная правда, — отвѣтила она такимъ равнодушнымъ тономъ, какимъ говорятъ о человѣкѣ, къ которому питаютъ полное презрѣніе.
— Правда ли, что вы поощряете его, ѣздите съ нимъ верхомъ; правда ли, что онъ даже обѣдаетъ у васъ сегодня?
Казалось, она была слегка удивлена тѣмъ, что мнѣ это извѣстно, но опять отвѣтила:
— Совершенная правда.
— Эстелла, вы не можете его любить!
Теперь, въ первый разъ ея пальцы остановились и она съ гнѣвомъ произнесла:
— Что я вамъ только что говорила?! Или вы все-таки упорно держитесь той мысли, будто я не думаю того, что говорю?
— Но вы не выйдете за него замужъ, Эстелла?
Она посмотрѣла на миссъ Гевишамъ, подумала съ минуту, — работа все лежала у нея въ рукахъ, — наконецъ проговорила:
— Отчего не сказать вамъ правды? Я выхожу за него замужъ.
Я закрылъ лицо руками; въ первый моментъ мнѣ казалось, что у меня не хватитъ силы справиться съ собою, такъ мучительно было то, что я услышалъ; но мнѣ удалось выдержать испытаніе лучше, чѣмъ я ожидалъ. Когда я поднялъ голову, лицо миссъ Гевишамъ имѣло такое страшное выраженіе, что я обратилъ на него вниманіе, несмотря на все мое волненіе и горе.
— Эстелла, дорогая Эстелла, о! не дѣлайте этого рокового шага, на который толкаетъ васъ миссъ Гевишамъ! Пусть я буду отвергнутъ навсегда, — и я уже отвергнутъ, — но отдайте же свою руку человѣку болѣе достойному, чѣмъ Дремль. Отдавая васъ ему, миссъ Гевишамъ какъ будто желаетъ доказать свое глубокое презрѣніе, нанести величайшее оскорбленіе безчисленному множеству болѣе достойныхъ людей, которые вами восхищаются, и тѣмъ немногимъ, которые васъ искренно любятъ. Между этими немногими, можетъ быть, есть кто-нибудь, который любитъ васъ такъ же преданно, какъ я, — хотя и не такъ давно, какъ я, — возьмите его. Мнѣ легче будетъ это перенести!
Она, какъ видно, была удивлена моей горячностью и, мнѣ показалось даже, что она тронута, и что какъ будто бы она Начинаетъ нѣсколько понимать меня.
— Я выхожу за него замужъ, — повторила она голосомъ болѣе мягкимъ. — Приготовленія къ моей свадьбѣ сдѣланы, и она совершится очень скоро. Вамъ не слѣдуетъ такъ оскорбительно выражаться о моей названной матери: я сама хотѣла этой свадьбы.
— Вы сами захотѣли кинуться, въ руки этого животнаго?
— Къ кому же мнѣ кинуться? — возразила она улыбаясь. — Или, по вашему, мнѣ слѣдовало выбрать такого мужа, который скорѣе, чѣмъ всѣ другіе, почувствовалъ бы (если люди чувствуютъ такія вещи), что я ему ничего не даю? Да что тутъ толковать, дѣло сдѣлано; какъ-нибудь да проживемъ. Что же касается того, будто миссъ Гевишамъ увлекала меня къ этому роковому шагу, — какъ вы его называете, — знайте, что она, напротивъ, уговаривала меня подождать, не спѣшить свадьбой; но мнѣ надоѣла жизнь, которую я веду, она не представляетъ для меня ничего привлекательнаго, и я ее мѣняю. Однако, прекратимъ этотъ разговоръ, мы никогда не поймемъ другъ друга.
— Такое отвратительное животное, такое глупое животное! — восклицалъ я въ отчаяніи.
— И я не буду для него ангеломъ, не бойтесь. Ну, полно же! вотъ вамъ моя рука. Что же, теперь мы навсегда разстанемся, мечтательный юноша?
— О, Эстелла! — воскликнулъ я, обливая ея руку горькими слезами: какъ ни старался, я не могъ ихъ удержать. — До конца дней своихъ я не въ силахъ буду видѣть васъ женою Дремля!
— Пустяки, ребячество! — отвѣтила она. — Это скоро пройдетъ.
— Никогда, Эстелла, никогда!
— Черезъ недѣлю вы меня забудете.
— Забыть васъ! Вы часть моей жизни, часть меня самого. Вы были въ каждой строчкѣ, которую я прочелъ съ тѣхъ поръ, какъ въ первый разъ увидѣлъ васъ, — я былъ тогда неотесаннымъ деревенскимъ мальчишкой, но уже и тогда вы ранили мое сердце. Съ тѣхъ поръ вашъ образъ преслѣдовалъ меня вездѣ: я видѣлъ васъ въ волнахъ рѣки, на парусахъ кораблей, въ облакахъ, на болотной топи, въ глубинѣ лѣсовъ, въ вихрѣ бури, во тьмѣ и свѣтѣ, на морѣ и на улицахъ. Вы были для меня воплощеніемъ всѣхъ поэтическихъ фантазій, которыя создавались въ моемъ умѣ. Скорѣе вы могли бы вашими собственными руками сдвинуть съ мѣста камни, изъ которыхъ сложены монументальныя лондонскія зданія, чѣмъ вытѣснить изъ моего сердца вашъ образъ. Вѣчно вы будете владѣть мною, Эстелла! До послѣдняго часа моей жизни вы будете частью меня самого, частью той крупицы добра и того зла, какія есть въ моей натурѣ. Но, клянусь вамъ, васъ я всегда буду помнить добромъ, потому что вы сдѣлали мнѣ неизмѣримо больше добра, нежели зла, хотя теперь мнѣ и больно, и тяжко. О, да благословитъ васъ Богъ, да проститъ вамъ Богъ!
И самъ не знаю, какъ вырвались у меня эти отрывочныя фразы, — я былъ въ какомъ-то экстазѣ муки; бурнымъ потокомъ вылились онѣ изъ моихъ устъ, точно кровь изъ внутренней раны. Я прижалъ руку Эстеллы къ своимъ губамъ, продержалъ ее такъ нѣсколько мгновеній и направился къ выходу. Но впослѣдствіи я вспоминалъ, — мнѣ пришлось вспомнить объ этомъ очень скоро, по одной весьма важной причинѣ, — что въ то же время, какъ Эстелла смотрѣла на меня только съ недовѣрчивымъ удивленіемъ, — мертвенно блѣдная, похожая на призракъ, миссъ Гевишамъ, продолжавшая прижимать руку къ сердцу, устремила на меня ужасный взглядъ, — казалось, она всю душу вылила въ этомъ взглядѣ, — онъ былъ полонъ состраданія и угрызеній совѣсти.
Все; кончено, все погибло! Да, все кончено: мнѣ показалось даже, когда я переступалъ черезъ порогъ дома, что дневной свѣтъ померкъ, и солнце свѣтило теперь не такъ ярко, какъ тогда, когда я входилъ въ Сатисъ-Гаузъ, Я пошелъ назадъ самыми безлюдными переулками и, побродивъ нѣсколько времени, рѣшилъ отправиться пѣшкомъ въ Лондонъ. Я уже нѣсколько пришелъ въ себя и понималъ, что мнѣ невозможно вернуться въ гостиницу, гдѣ я опять увидѣлъ бы Дремля; что я не въ состояніи сидѣть въ дилижансѣ въ обществѣ другихъ пассажировъ, которымъ, пожалуй, придетъ въ голову вступить со мною въ разговоръ. Утомиться, изъ силъ выбиться, — вотъ, мнѣ казалось, самое лучшее, что я могъ сдѣлать.
Былъ уже первый часъ ночи, когда я перешелъ Лондонскій мостъ и очутился въ лабиринтѣ узкихъ улицъ, тянувшихся въ тѣ времена на западъ отъ того мѣста Темзы, гдѣ она прилегаетъ къ Мидльсексу. Оттуда мнѣ было всего ближе пройти въ Темпль черезъ Вайтфрайерскія ворота. Меня ждали домой только на другой день, но ключъ отъ квартиры былъ у меня, и если Гербертъ уже спалъ, я могъ, не безпокоя его, пройти къ себѣ и лечь въ постель.
Рѣдко случалось, чтобы я проходилъ черезъ Вайтфрайерсъ въ ночное время, притомъ же я былъ такъ измученъ, такъ выпачканъ въ грязи, что меня легко могли не узнать, потому я не удивился, когда привратникъ, отпирая мнѣ ворота, оглядѣлъ меня съ большимъ вниманіемъ. Чтобы помочь ему припомнить, кто я такой, я себя назвалъ.
— Мнѣ казалось, что это дѣйствительно вы, сэръ, но я не совсѣмъ былъ увѣренъ. Вотъ вамъ записка, сэръ, Человѣкъ, который ее принесъ, сказалъ, чтобъ вы потрудились прочесть ее тутъ при свѣтѣ моего фонаря.
Весьма удивленный такой просьбой, я взялъ записку. Она была адресована Филиппу Пипу, эсквайру, и вверху конверта надъ адресомъ было приписано: «Просятъ прочесть здѣсь же».
Я распечаталъ записку. Привратникъ свѣтилъ мнѣ. Тамъ было всего три слова, написанныя рукою Веммика:
Глава XLV.
правитьПрочитавъ это странное предостереженіе, я поторопился поскорѣе удалиться отъ воротъ Темпля и направился къ Флитъ-Стриту; мнѣ скоро попался запоздалый извозчикъ, и я велѣлъ везти себя въ Ковентъ-Гарденъ въ номера Гемомсъ. Въ тѣ времена здѣсь можно было имѣть ночлегъ, въ какой бы поздній часъ ночи ни явился. Слуга, впустившій меня въ гостепріимныя двери Гемомса, зажегъ одну изъ свѣчей, дожидавшихся своей очереди на полкѣ, и повелъ меня въ спальню, которая стояла первой по порядку въ его спискѣ. Это было нѣчто вродѣ склепа въ подвальномъ этажѣ, въ задней части дома, съ чудовищной кроватью съ четырьмя колоннами, похожей на катафалкъ. Это чудовище деспотически завладѣло всѣмъ свободнымъ пространствомъ: съ видомъ полноправнаго хозяина уперло одну ногу въ каминъ, другую въ дверь, оттѣснило несчастный умывальникъ въ самый дальній уголъ.
Мнѣ не хотѣлось оставаться впотьмахъ въ этомъ склепѣ, и я попросилъ слугу принести мнѣ ночникъ. Онъ мнѣ принесъ почтенный заслуженный свѣтецъ добраго стараго времени, готовый переломиться пополамъ отъ перваго прикосновенія, посаженный, словно преступникъ, осужденный на одиночное заключеніе, въ глубину высокой жестяной башни съ круглыми дырочками, отраженіе которыхъ рисовалось на стѣнѣ въ видѣ множества широкораскрытыхъ удивленныхъ глазъ. Я немедленно легъ въ постель, но не могъ заснуть, несмотря на усталость, которую чувствовалъ во всѣхъ членахъ, — несмотря на то, что я былъ весь разбитъ и изнеможенъ, Забыться сномъ мнѣ было такъ же невозможно, какъ закрыть вытаращенные на меня глаза этого глупаго Аргуса въ желѣзной башнѣ, и всю ночь напролетъ мы съ нимъ упорно глазѣли другъ на друга.
Что за ужасная ночь! Тревожная, страшная, нестерпимо долгая! Въ комнатѣ пахло холодной сажей и нагрѣтой пылью; балдахинъ, висѣвшій надъ кроватью, внушалъ мнѣ самыя непріятныя опасенія: заглядывая въ его углы, я соображалъ, сколько укрывается тамъ синихъ мясныхъ мухъ, клещей, личинокъ, въ чаяніи наступленія лѣта. Вслѣдъ за такимъ соображеніемъ мнѣ приходило на умъ: а вѣдь можетъ кто-нибудь изъ нихъ свалиться оттуда на меня, — и вотъ мнѣ ужъ чудилось, будто что-то упало мнѣ на лицо, и этотъ обманъ чувствъ, невольно заставлялъ думать о сосѣдствѣ другихъ, болѣе непріятныхъ насѣкомыхъ, подбирающихся ко мнѣ изъ щелей кровати.
Спустя нѣкоторое время мнѣ начали слышаться тѣ необыкновенные голоса, какіе рождаются обыкновенно въ глубокой тишинѣ ночи, когда мучаетъ безсонница: шкапъ шепталъ, каминъ вздыхалъ маленькій умывальникъ тикалъ, въ комодѣ по временамъ звенѣли струны гитары. Въ то же время круглые глаза на стѣнѣ приняли новое выраженіе, въ каждомъ явилась надпись: Не ходите домой.
Этихъ роковыхъ словъ не могли вытѣснить изъ моего сознанія всѣ видѣнія и звуки, осаждавшіе меня въ эту ночь; какъ нельзя забыть мучительную тѣлесную боль, такъ и ихъ ничѣмъ нельзя было заглушить. Незадолго передъ тѣмъ я прочелъ въ газетахъ, — какъ одинъ неизвѣстный джентльменъ явился ночью въ Гемомсъ, потребовалъ себѣ комнату и покончилъ съ собою въ постели; утромъ его нашли плавающимъ въ собственной крови. Теперь мнѣ пришло въ голову, — не убилъ ли онъ себя въ этомъ самомъ склепѣ, гдѣ я лежу. Я вскочилъ съ кровати, чтобы убѣдиться, что на ней нѣтъ красныхъ пятенъ, потомъ отперъ дверь, заглянулъ въ коридоръ и несказанно обрадовался, увидавъ вдали свѣтъ, у котораго, какъ мнѣ было извѣстно, дремалъ дежурный слуга. Но, продѣлывая все это, я въ то же время думалъ: почему мнѣ нельзя идти домой, что тамъ случилось, когда мнѣ можно будетъ туда пойти, въ безопасности ли Провисъ? и умъ мой былъ такъ занятъ этими вопросами, что для другихъ, казалось, нѣтъ и мѣста.
Даже тогда, когда мысль моя переносилась къ Эстеллѣ, когда я думалъ о томъ, что сегодня мы разстались навсегда, когда вспоминалъ ея взгляды, интонацію ея голоса, движеніе ея пальцевъ, занятыхъ вязаньемъ, даже и тогда меня, преслѣдовалъ, вѣчно преслѣдовалъ припѣвъ: «Не ходите домой».
Когда я, совершенно разбитый душевно и тѣлесно, наконецъ, задремалъ, въ моей фантазіи это предостереженіе превратилось въ безконечный глаголъ, который я долженъ былъ спрягать. Повелительное наклоненіе: Не ходи домой, пусть онъ не ходитъ домой, не ходите домой, пусть они не ходятъ домой. Сослагательное наклоненіе: Я не ходилъ бы домой, я не долженъ ходить домой, я не могу ходить домой, я не хожу домой, и такъ далѣе, пока наконецъ чувствовалъ, что кажется начинаю сходить съ ума, переворачивался на другой бокъ и опять погружался въ созерцаніе свѣтлыхъ кружковъ, глазѣвшихъ на меня со стѣны.
Я приказалъ слугѣ разбудить меня въ семь часовъ. Мнѣ было ясно, что Веммикъ, первый, кого я долженъ увидѣть, и что при настоящихъ обстоятельствахъ мнѣ необходимо увидать его такъ, чтобы узнать его Вальвортскія мнѣнія. Для меня было большимъ облегченіемъ покинуть комнату, гдѣ я провелъ такую ужасную ночь, и слугѣ не пришлось дважды стучаться ко мнѣ въ дверь, чтобы поднять меня съ постели.
Укрѣпленія замка предстали моимъ глазамъ въ восемь часовъ. Случилось такъ, что какъ разъ въ это время служанка входила въ крѣпость съ двумя горячими хлѣбцами; я вмѣстѣ съ нею перебрался черезъ подъемный мостъ, вошелъ въ калитку и такимъ образомъ безъ доклада явился передъ Веммикомъ, занятымъ приготовленіемъ чая для себя и для родителя.
Раскрытая настежь дверь давала возможность видѣть въ перспективѣ престарѣлаго родителя въ постели въ ночномъ дезабилье.
— А, мистеръ Пипъ! — воскликнулъ Веммикъ. — Такъ вы вернулись?
— Да, но не заходилъ домой.
— И отлично, — замѣтилъ онъ, потирая руки. — Я оставилъ для васъ на всякій случай по одной запискѣ у каждыхъ воротъ Темпля. Въ какія вы вошли?
Я отвѣтилъ.
— Сегодня же обойду всѣ остальныя и уничтожу оставшіяся записки. Самое лучшее правило — по возможности никогда не оставлять письменныхъ уликъ, потому что неизвѣстно, какъ ими могутъ воспользоваться. Я съ вами буду безъ церемоній: не соблаговолите ли, мистеръ Пипъ, поджарить эту колбасу для престарѣлаго родителя?
Я отвѣчалъ, что съ большимъ удовольствіемъ поджарю колбасу,
— Въ такомъ случаѣ, Мэри-Анна, иди, занимайся своимъ дѣломъ, — сказалъ онъ и, когда служанка ушла, прибавилъ, подмигивая мнѣ:
— Какъ видите, при такомъ оборотѣ дѣла мы останемся одни, мистеръ Пипъ.
Я поблагодарилъ его за дружбу и вниманіе. Дальнѣйшій разговоръ мы повели вполголоса: я поджаривалъ колбасу, мистеръ Веммикъ намазывалъ масломъ хлѣбный мякишъ для престарѣлаго родителя.
— Вы знаете, мистеръ Пипъ, мы съ вами понимаемъ другъ друга, — говорилъ Веммикъ. — Мы бесѣдуемъ частнымъ образомъ о своихъ личныхъ дѣлахъ, — у насъ и раньше бывали бесѣды конфиденціальнаго характера. Служебныя отношенія — одна статья, частныя отношенія — другая статья. Долой оффиціальность, она теперь не у мѣста.
Я отъ души съ нимъ согласился. При моемъ взволнованномъ состояніи я и не замѣтилъ, какъ колбаса родителя вдругъ запылала, точно факелъ. Пришлось тушить.
— Вчера утромъ я случайно услышалъ въ одномъ мѣстѣ, куда однажды водилъ васъ, — даже съ глазу на глазъ намъ лучше избѣгать употребленія собственныхъ именъ, когда есть возможность обойтись безъ нихъ ..
— Гораздо лучше, — подхватилъ я. — Я васъ понялъ.
— Тамъ я вчера случайно услышалъ, что одно лицо, кажется, не совсѣмъ чуждое колоніямъ и не лишенное нѣкоторой движимой собственности, — кто это лицо — я не знаю, и называть его мы не будемъ…
— Нѣтъ никакой необходимости, — прервалъ я.
— Такъ вотъ это лицо надѣлало по слухамъ много шума въ нѣкоторой части свѣта, куда отправляется много людей не всегда по своей охотѣ и не на свой счетъ, такъ какъ правительство принимаетъ въ нихъ нѣкоторое участіе…
Заглядѣвшись на моего собесѣдника, я опять устроилъ иллюминацію изъ колбасы родителя; это обстоятельство, конечно, отвлекло наше вниманіе въ сторону, я поспѣшилъ извиниться, что прервалъ разговоръ на столь интересномъ мѣстѣ.
— И такъ, это лицо надѣлало много шума, исчезнувъ внезапно изъ сказаннаго мѣста, исчезнувъ такъ, что о немъ ни слуху, ни духу. Изъ этого обстоятельства возникли различныя предположенія и заключенія. Въ вышеупомянутомъ мѣстѣ я услышалъ, что за вами и за вашей квартирой въ Темплѣ слѣдили и, пожалуй, еще будутъ слѣдить.
— Кто?
— Не стану входить въ подробности, ибо тутъ легко могутъ прійти въ столкновеніе со своими служебными отношеніями, — уклончиво отвѣтилъ Веммикъ. — Я услышалъ это, какъ слышу въ другое время въ томъ же мѣстѣ разныя любопытныя вещи. Вѣдь я не сказалъ вамъ, что былъ извѣщенъ, — нѣтъ, я просто слышалъ.
Говоря такъ, онъ отобралъ у меня вилку и колбасу, и аккуратно разложилъ на маленькомъ подносикѣ всѣ принадлежности завтрака родителя. Но прежде чѣмъ отнести ему завтракъ, Веммикъ отправился къ нему въ комнату, подвязалъ его чистой салфеткой, подперъ подушками, надвинулъ ему колпакъ немного набокъ, вслѣдствіе чего старый джентльменъ принялъ самый залихватскій видъ, потомъ заботливо поставилъ передъ нимъ подносъ и спросилъ:
— Все ли ладно, почтенный родитель?
На что веселый старичекъ отвѣчалъ:
— Все, ладно, Джонъ, все ладно, мой милый.
Такъ какъ по обоюдному молчаливому соглашенію между мною и Веммикомъ подразумѣвалось, что престарѣлый родитель еще не въ парадѣ, и я его не вижу, то я представился, будто не замѣтилъ того, что происходило въ сосѣдней комнатѣ, и когда Веммикъ вернулся, продолжалъ нашъ разговоръ, какъ будто онъ и не прерывался.
— Этотъ надзоръ за мной и за моей квартирой (однажды я и самъ имѣлъ нѣкоторыя основанія подозрѣвать, что за мною слѣдятъ) имѣетъ, должно быть, близкое отношеніе къ лицу, на которое намекали?
Веммикъ принялъ очень серьезный видъ.
— На основаніи того, что мнѣ извѣстно, я не могу этого положительно утверждать. Я хочу сказать — что утверждать, будто такъ было съ самаго начала — я не могу, но, можетъ быть, это и такъ, или будетъ такъ, или грозитъ опасность, что будетъ такъ.
Я видѣлъ, что вѣрность Литль-Бритену мѣшала ему сказать все, что было ему извѣстно. Я былъ благодаренъ ему и за то, что онъ измѣнилъ своимъ правиламъ и столько уже мнѣ сказалъ, и требовать отъ него большаго не рѣшался. Но, послѣ нѣкотораго размышленія, я сказалъ, что мнѣ хотѣлось бы предложить нѣсколько вопросовъ, на которые онъ можетъ отвѣчать или не отвѣчать, какъ ему заблагоразсудится, я со своей стороны заранѣе одобряю всякое его рѣшеніе. Мистеръ Веммикъ отодвинулъ отъ себя завтракъ, скрестилъ на груди руки и, защипнувъ пальцами рукава рубашки (онъ находилъ болѣе удобнымъ и болѣе пріятнымъ сидѣть дома безъ сюртука), кивнулъ мнѣ, чтобъ я предложилъ желаемые вопросы.
— Слыхали ли вы объ одномъ человѣкѣ, пользующемся худой репутаціей, котораго зовутъ Комписонъ?
Веммикъ утвердительно кивнулъ головой.
— Онъ живъ?
Другой кивокъ.
— Онъ въ Лондонѣ?
Веммикъ опять кивнулъ, плотно сжалъ губы, кивнулъ еще одинъ разъ, — послѣдній, и принялся завтракать.
— Теперь допросъ конченъ, — сказалъ онъ съ сильнымъ удареніемъ и повторилъ эту фразу, чтобы я принялъ ее къ свѣдѣнію. — Перехожу къ разсказу о томъ, что было мною сдѣлано послѣ того, какъ я услышалъ то, что мнѣ удалось услышать. Я тотчасъ отправился къ вамъ въ Гарденъ-Кортъ; не заставъ васъ дома, я пошелъ къ Клерикеру разыскивать мистера Герберта.
— Его вы нашли? — спросилъ я съ безпокойствомъ.
— Его я нашелъ. Не называя никакихъ именъ и не входя въ подробности, я далъ ему понять, что, если ему извѣстно о пребываніи кого-нибудь, — Тома, Джека или Ричарда, — въ Гарденъ-Кортѣ или по сосѣдству отъ него, то лучше удалить Тома, Джека или Ричарда, пока вы находитесь въ отсутствіи.
— Воображаю, въ какое затруднительное положеніе былъ поставленъ Гербертъ, не зная, что ему предпринять.
— Да, онъ былъ въ затрудненіи, тѣмъ болѣе, что, по моему мнѣнію (я счелъ необходимымъ сообщить его вашему другу), въ настоящее время вовсе не безопасно спроваживать Тома, Джека и Ричарда куда-нибудь очень далеко. Замѣтьте, мистеръ Пипъ: при обстоятельствахъ, подобныхъ существующимъ, нѣтъ мѣста удобнѣе большого города, разъ вы уже въ немъ находитесь. При облавѣ не слѣдуетъ спѣшить подыматься съ логова, притаитесь и лежите себѣ, дождитесь, пока все успокоится, а раньше этого и не пытайтесь переступать за границу вашего убѣжища.
Я поблагодарилъ его за этотъ драгоцѣнный совѣтъ и спросилъ, какъ же поступилъ Гербертъ.
— Мистеръ Гербертъ около получаса не могъ прійти въ себя отъ изумленія, но потомъ придумалъ, какъ пособить горю. Подъ большимъ секретомъ онъ сообщилъ мнѣ; что помолвленъ съ одной молодой дѣвицей, у которой, какъ безъ сомнѣнія вамъ извѣстно, есть разбитый параличемъ папенька. Этотъ папенька, служившій прежде коммисаромъ на судахъ, проводитъ теперь всю жизнь въ постели у полукруглаго окна, откуда онъ можетъ видѣть всѣ корабли, проходящіе по Темзѣ. Вы, вѣроятно, знакомы съ этою дѣвицей?
— Лично не знакомъ, — отвѣчалъ я.
По правдѣ сказать, она была предупреждена противъ меня, считая меня мотомъ, кутилой, дурнымъ товарищемъ для Герберта, и когда Гербертъ однажды предложилъ ей представить меня, она приняла это предложеніе такъ холодно, что Гербертъ долженъ былъ сообщить мнѣ, какъ невысоко стоятъ мои фонды у его невѣсты, и посовѣтовать отложить на нѣкоторое время знакомство съ нею. Такъ какъ въ то самое время я тайкомъ устраивалъ карьеру Герберта, то меня очень позабавило это предубѣжденіе, и я со стоицизмомъ философа перенесъ неожиданный репримандъ. Съ другой стороны Гербертъ и его нареченная не слишкомъ горячо желали, чтобы третье лицо присутствовало при ихъ свиданіяхъ, поэтому хотя Гербертъ и увѣрялъ меня, что я значительно поднялся во мнѣніи Клары и хотя я съ нею постоянно обмѣнивался черезъ посредство Герберта разными привѣтствіями и любезностями, но я ни разу еще не видѣлъ ея. Впрочемъ, я не счелъ нужнымъ утруждать Веммика всѣми этими подробностями.
Веммикъ продолжалъ:
— Домъ съ полукруглымъ окномъ находится у самаго устья Темзы, между Лимгаузомъ и Гриничемъ; хозяйка его, очень почтенная вдова, отдаетъ въ наймы меблированную квартиру въ верхнемъ этажѣ. Сообщивъ мнѣ всѣ эти подробности, мистеръ Гербертъ спросилъ, что я думаю о такомъ временномъ убѣжищѣ для Тома, Джека или Ричарда. Я отнесся къ его идеѣ очень одобрительно по тремъ причинамъ, о которыхъ сейчасъ вамъ доложу. Вотъ онѣ. Первое: вашей ноги никогда тамъ не было, и кромѣ того это мѣсто удалено на большое разстояніе отъ бойкихъ, людныхъ улицъ. Второе: вы можете, не заходя никогда въ предѣлы той мѣстности, во всякую минуту получать оттуда, черезъ мистера Герберта, самыя точныя свѣдѣнія о Томѣ, Джекѣ или Ричардѣ. Третье: если вы захотите, конечно по прошествіи нѣкотораго промежутка времени, когда благоразуміе это позволитъ, сплавить Тома, Джека или Ричарда на какой-нибудь иностранный пакетботъ, — онъ у васъ подъ рукою.
Веммикъ снялъ великую тяжесть съ моей души, я усердно поблагодарилъ его и просилъ продолжать.
" — Ну-съ, сэръ, мистеръ Гербертъ вложилъ въ это дѣло всю душу, и вчера же къ десяти часамъ вечера Томъ, Джекъ или Ричардъ, кто бы тамъ ни было, намъ съ вами этого не нужно знать, былъ благополучно водвореи-я на новомъ мѣстожительствѣ, На старой квартирѣ объявили, что его вызвали въ Дувръ, и онъ дѣйствительно отправился по Дуврской дорогѣ и потомъ уже, сдѣлавъ большой крюкъ, свернулъ въ сторону. Во всей этой исторіи есть еще одна выгодная сторона: переѣздъ совершился безъ васъ, и тѣмъ, кто за вами слѣдитъ, извѣстно, что вы были за нѣсколько миль отъ Лондона и занимались совершенно другими дѣлами; это отвлечетъ подозрѣнія въ другую сторону и собьетъ съ толку тѣхъ, кто за вами шпіонитъ. Чтобы еще больше сбить ихъ съ толку, я и совѣтовалъ вамъ вчерашній день не ходить домой, даже если бы вы вернулись очень поздно. Такой маневръ окончательно поставитъ ихъ въ тупикъ, а вамъ это и на руку.
Тутъ Веммикъ отодвинулъ отъ себя пустую тарелку, взглянулъ на часы и началъ надѣвать сюртукъ.
— Ну, мистеръ Пипъ, я, кажется, сдѣлалъ все, что могъ, — проговорилъ онъ, засовывая руки въ рукава сюртука. — Но если я въ состояніи буду сдѣлать еще что-нибудь съ Вальвортской точки зрѣнія, въ качествѣ частнаго человѣка, не выходя за границы личныхъ отношеній, — я сдѣлаю съ радостью. Вотъ вамъ адресъ, сегодня вечеромъ вы, прежде чѣмъ идти домой, можете безбоязненно навѣдаться туда и своими глазами удостовѣриться, что съ Томомъ, Джекомъ или Ричардомъ все обстоитъ благополучно. Вотъ еще одна причина, почему вамъ не слѣдовало возвращаться вчера къ себѣ въ Темпль. Послѣ того, какъ вы явитесь домой, вамъ уже нельзя будетъ ходить туда. Здѣсь, конечно, вамъ будутъ рады, мистеръ Пипъ (тутъ руки Веммика наконецъ просунулись въ рукава и я не преминулъ крѣпко пожать ему руку). Въ заключеніе позвольте обратить ваше вниманіе на одинъ важный пунктъ. — Веммикъ торжественно положилъ обѣ руки мнѣ на плечи и торжественно прошепталъ: — Постарайтесь сегодня вечеромъ захватить въ свои руки его движимую собственность. Кто знаетъ, что можетъ случиться? Пусть же будетъ спасена движимая собственность.
Будучи вполнѣ увѣренъ, что Веммикъ не пойметъ, если я стану выяснять ему свой взглядъ на этотъ предметъ, я и не пытался ему растолковывать.
— Пора мнѣ идти, — сказалъ Веммикъ. — Если у васъ нѣтъ никакого неотложнаго дѣла, я бы совѣтовалъ вамъ дождаться вечера здѣсь, У васъ очень утомленный видъ, и вамъ полезно будетъ провести сегодняшній день въ полномъ спокойствіи съ моимъ старичкомъ, — онъ сейчасъ встанетъ, и подкрѣпитъ свои силы кусочкомъ… помните свинью?
— Еще бы.
— Такъ вотъ отвѣдайте ее. Та колбаса, что вы поджаривали, тоже вѣдь была когда то ею; свинья была первостатейная. Непремѣнно попробуйте, хотя бы только ради стараго знакомства. Прощай, престарѣлый родитель! — весело крикнулъ онъ.
— Все ладно, Джонъ, все ладно, мой милый! — пропищалъ изъ своей комнаты старичокъ.
Я скоро задремалъ, сидя у камина, и затѣмъ почти весь день у насъ со старичкомъ прошелъ въ томъ, что мы мирно почивали у теплаго огонька. На обѣдъ намъ была подана свинина и взрощенныя въ помѣстьѣ овощи, отъ времени до времени я кивалъ престарѣлому родителю, иногда по доброй волѣ, иногда невольно, когда начиналъ клевать носомъ.
Когда совершенно стемнѣло, я распрощался со старичкомъ и оставилъ его поправляющимъ огонь въ каминѣ: скоро должно было начаться поджариванье гренковъ для вечерняго чаепитія. По числу приготовленныхъ чашекъ и по взглядамъ, какъ старичекъ бросалъ на дворъ, я догадался, что къ чаю ожидали миссъ Скиффинсъ.
Глава XLVI.
правитьБылъ уже девятый часъ, когда я вступилъ въ пропитанную запахомъ опилокъ, щепы и стружекъ атмосферу, окружающую раскинувшіеся по берегу Темзы судостроительные заводы и мастерскія, изготовляющія мачты, блоки, весла и прочія корабельныя снасти. Вся часть берега ниже мостовъ была для меня страной неизвѣстной и, углубившись въ нее, я убѣдился, что мѣсто, которое я искалъ, вовсе не тамъ, гдѣ я предполагалъ, и что мнѣ не легко будетъ его найти. Мнѣ былъ данъ адресъ: Мельничная Запруда у Заштатнаго бассейна, а дорогу къ Заштатному бассейну мнѣ долженъ былъ указать Упраздненный канатный заводъ.
Чего только я ни насмотрѣлся во время своихъ странствій по этому околотку! Суда со всякими поврежденіями, чинившіяся въ сухихъ докахъ; старые корабельные кузовы, обреченные на сломъ; илъ, тина и всякіе грязные отбросы — слѣды недавняго прилива; безчисленныя верфи, мастерскія, посвященныя или созданію новыхъ, или разрушенію старыхъ кораблей; ржавые якоря, продолжающіе безсмысленно впиваться въ землю, хотя ихъ служба давно кончена; цѣлыя горы боченковъ и строевого лѣса, великое множество канатныхъ заводовъ… но, увы! ни одинъ не оказывался Упраздненнымъ канатнымъ заводомъ, котораго я искалъ.
Нѣсколько разъ я чуть были не попадалъ на мѣсто моего назначенія и столько же разъ отъ него удалялся; наконецъ, случайно повернувъ за уголъ, я нежданно негаданно очутился на Мельничной Запрудѣ. Воздухъ здѣсь былъ сравнительно съ окружающій мѣстностью довольно свѣжій, вѣтеръ съ рѣки свободно сюда проникалъ, были тутъ два или три дерева, былъ и ветхій остовъ вѣтряной мельницы и старый канатный заводъ, — при свѣтѣ луны я отчетливо различилъ узкое длинное строеніе съ тянущимся вдоль его рядомъ деревянныхъ станковъ, похожихъ на дряхлыя грабли, растерявшія отъ старости всѣ свои зубы.
Изъ немногочисленныхъ, весьма оригинальныхъ зданій, расположенныхъ на Мельничной Запрудѣ, я намѣтилъ одинъ трехэтажный домикъ съ деревяннымъ фасадомъ и полукруглыми окнами. Посмотрѣвъ на дощечку у дверей, я прочелъ на ней: «Мистрисъ Вимпль», — какъ разъ то, что мнѣ было нужно. На мой стукъ вышла полная старушка очень пріятной наружности, вслѣдъ за нею появился Гербертъ; онъ молча ввелъ меня въ гостиную и плотно заперъ дверь.
Страшно мнѣ было видѣть столь знакомаго мнѣ человѣка среди совершенно незнакомой обстановки, въ незнакомой комнатѣ, гдѣ онъ хозяйничалъ, какъ у себя дома. Я смотрѣлъ на него съ такимъ же удивленіемъ, какъ и на угловой шкапчикъ съ китайскимъ фарфоромъ, на украшавшія каминъ раковины, на раскрашенныя гравюры, изображавшія смерть капитана Кука, спускъ корабля, Его Величество Георга III въ парадномъ парикѣ, лосинахъ и сапогахъ съ отворотами, прогуливающагося по Виндзорской террасѣ.
— Все обстоитъ благополучно, Гендель, онъ всѣмъ доволенъ, но горитъ нетерпѣніемъ тебя видѣть. Моя милая дѣвочка теперь у отца наверху, дождемся ее здѣсь, я тебя съ ней познакомлю и тогда уже отправимся къ нему. Это шумитъ ея отецъ.
Я услышалъ страшное ворчанье, исходящее изъ комнаты второго этажа, расположенной надъ гостиной, и вѣроятно на моемъ лицѣ изобразилось удивленіе.
— Это ея отецъ. Должно быть, онъ горькій пьяница, — продолжалъ Гербертъ улыбаясь, — впрочемъ, я никогда его не видалъ. Слышишь запахъ рома? Онъ съ нимъ не разстается.
— Съ ромомъ?
— Да. И ты можешь себѣ представить, какъ успокоительно дѣйствуетъ ромъ на его подагру. И представь, онъ еще требуетъ, чтобы вся провизія хранилась у него въ комнатѣ, и самъ ее выдаетъ; онъ держитъ ее на полкахъ, прибитыхъ надъ кроватью, и отвѣшиваетъ собственноручно всѣ припасы. Его комната должна быть похожа на бакалейную лавку.
Пока Гербертъ говорилъ, ворчанье перешло въ страшный ревъ, потомъ стихло.
— И можетъ ли быть иначе? — сказалъ Гербертъ въ видѣ поясненія къ этимъ дикимъ звукамъ, — когда онъ самъ хочетъ рѣзать сыръ. Можно ли ожидать, чтобы человѣкъ съ подагрою въ правой рукѣ, да и во всемъ тѣлѣ, могъ рѣзать двойной глочестерскій сыръ и не обрѣзаться?
Должно быть, онъ очень сильно обрѣзался, потому что съ верху опять раздался яростный вопль.
— Провисъ просто находка для мистрисъ Вимиль, продолжалъ Гербертъ, — трудно, конечно, найти жильцовъ, которые согласились бы выносить такой шумъ. Курьезный домикъ, Гендель, не правда ли?
Правда, курьезный, но вмѣстѣ съ тѣмъ чистоты изумительной. Въ отвѣтъ на такое мое замѣчаніе Гербертъ сказалъ:
— Мистрисъ Вимпль лучшая изъ хозяекъ. Право не знаю, что дѣлала бы Клара безъ нея, она ей вторая мать, — у Клары родной матери нѣтъ, родныхъ ни души, одинъ только старый кащей.
— Кто, Гербертъ?
— Это я такъ зову ея отца, его фамилія Барлей. Но какое счастье для сына моего отца и моей матери любить дѣвушку, у которой нѣтъ ни дѣдушекъ, ни бабушекъ, ни дядекъ, ни тетокъ, которая никому — ни себѣ, ни другимъ не будетъ надоѣдать своей родней!
Гербертъ раньше мнѣ разсказывалъ, а теперь повторилъ, что онъ впервые познакомился съ Кларой Барлей, когда она заканчивала свое образованіе въ одномъ пансіонѣ въ Гаммерсмитѣ. Когда она была взята домой ухаживать за отцомъ, они сдѣлали мистрисъ Вимпль повѣренной своей любви; эта добрѣйшая женщина съ материнскимъ участіемъ приняла влюбленныхъ подъ свое покровительство и свято сохранила ихъ тайну; со старымъ Барлей, понятно, не могло быть и рѣчи о какихъ бы то ни было нѣжныхъ чувствахъ, такъ какъ его пониманію недоступно было все, что выходило за область провіантскихъ запасовъ, рома и подагры.
Гербертъ вполголоса сообщалъ мнѣ эти подробности, старый Барлей сотрясалъ своимъ зычнымъ ревомъ потолочныя балки, какъ вдругъ дверь отворилась, и хорошенькая черноглазая стройная дѣвушка лѣтъ двадцати появилась на порогѣ, съ корзинкой въ рукахъ. Гербертъ нѣжно освободилъ ее отъ этой ноши и, зардѣвшись какъ маковъ цвѣтъ, представилъ мнѣ свою Клару, Дѣвушка дѣйствительно была очаровательна, ее можно было принять за фею, которую жестокій людоѣдъ, старый Барлей, держитъ въ плѣну и заставляетъ себѣ служить.
— Взгляни-ка сюда, — сказалъ Гербертъ, послѣ того какъ мы съ Кларой успѣли обмѣняться первыми привѣтствіями, показывая мнѣ ея корзину съ сострадательной и нѣжной улыбкой. — Посмотри, какой ужинъ отпускается бѣдной Кларѣ каждый вечеръ: вотъ ея порція хлѣба, тоненькій ломтикъ сыра и рюмка рому, — ее всегда выпиваю я. А вотъ завтракъ для мистера Барлея на завтрашнее утро, тутъ все готово, только изжарить: двѣ бараньи котлеты, три картофелины, горсточка лущенаго гороху, немножко муки, два унца масла, щепотка соли и цѣлая куча чернаго перцу, — изъ всего этого стряпается блюдо, которое подается ему такимъ горячимъ, чтобы жгло губы. Отличное кушанье для подагрика, какъ тебѣ кажется?
Сколько безыскусственной прелести было въ этой молодой дѣвушкѣ, когда она покорно смотрѣла на всѣ эти снѣди, которыя вытаскивалъ изъ корзинки Гербертъ! Что-то до того довѣрчивое, любящее, невинное и скромное было въ ней, когда она позволила ему обнять себя; она была такъ мила, такъ нѣжна, такъ нуждалась въ покровительствѣ здѣсь, на этой Мельничной Запрудѣ у Заштатнаго бассейна, за Упраздненнымъ канатнымъ заводомъ, со старикомъ Барлей, рычащимъ наверху, что ни за какія сокровища, лежавшія въ бумажникѣ, который я раскрывалъ, не согласился бы я разстроить ея помолвку съ Гербертомъ.
Пока я любовался ею, наверху ворчанье опять смѣнилось яростнымъ ревомъ, и вслѣдъ за тѣмъ послышался громкій стукъ въ потолокъ, точно какой-нибудь великанъ-инвалидъ попытался пробить его деревянной ногою, чтобы свалиться намъ на голову. Услышавъ этотъ стукъ, Клара сказала: «Милый, папа зоветъ меня», и поспѣшно убѣжала.
— Ахъ, безсовѣстный старый плутъ! — воскликнулъ Гербертъ. — Какъ ты думаешь, что ему нужно?
— Право не знаю. Пить, что ли?
— Ты угадалъ! — вскричалъ Гербертъ съ такимъ восторгомъ, словно я разгадалъ удивительно трудную загадку. — Онъ держитъ возлѣ себя на столѣ въ маленькомъ боченкѣ готовый грогъ. Погоди минутку, и ты услышишь, какъ Клара его приподнимаетъ, чтобы ему легче было пить. Начинается! (Опять послышался ревъ, закончившійся длинной трелью.) Теперь онъ пьетъ.. (Наверху все смолкло.) Теперь опять ложится. (Вновь послышалось наверху сердитое рыканье.)
Ескорѣ опять появилась Клара, и Гербертъ повелъ меня наверхъ. Проходя мимо дверей стараго Барлея, я слышалъ хриплое бормотанье, то стихавшее, то усиливавшееся, подобно вою вѣтра, варьировавшее на разные лады слѣдующій припѣвъ (передавая его я замѣню добрыми пожеланіями выраженія совершенно противоположнаго характера): «Гей, дай вамъ, Господи, всякихъ благъ, вотъ старый Биль Барлей. Да, старый Биль Барлей, давай вамъ, Господи, всякихъ благъ. Лежитъ онъ пластомъ, какъ старая камбала. Да, это старой Биль Барлей. Эй, да благословитъ васъ Богъ».
Гербертъ разсказалъ мнѣ, что невидимый Барлей развлекаетъ себя такимъ образомъ цѣлые дни и ночи. Въ ясную погоду, онъ обыкновенно въ то же время смотрѣлъ однимъ глазомъ въ подзорную трубу, которая была придѣлана къ его постели, чтобы онъ могъ удобнѣе обозрѣвать рѣку. Провиса я нашелъ въ свѣтлой квартиркѣ верхняго этажа; тутъ комнатъ было всего двѣ, но онѣ были поразительно чисты, воздуху было много, мистера Барлея не было такъ слышно, какъ внизу. Провисъ не выказывалъ ни малѣйшаго страха, повидимому, нисколько не былъ встревоженъ, но мнѣ показалось, что онъ сталъ какъ-то мягче; тогда я не могъ точно опредѣлить, въ чемъ именно это выразилось, и позже никогда не въ состояніи былъ объяснить этой перемѣны, но она мнѣ тогда же сразу бросилась въ глаза.
День, проведенный въ полномъ спокойствіи, далъ мнѣ возможность обдумать положеніе вещей и, по зрѣломъ размышленіи, я рѣшилъ ничего не говорить ему про Комписона. Судя по тому, что я зналъ, его ненависть къ Комписону была такъ велика, что онъ могъ на свою погибель броситься его розыскивать и сводить съ нимъ счеты. Поэтому, когда мы втроемъ усѣлись у камелька, я прежде всего поставилъ вопросъ: полагается ли онъ на заключенія Веммика и довѣряетъ ли полученнымъ отъ него свѣдѣніямъ?
— О, милый мальчикъ, Джаггерсъ мастакъ, а онъ у Джаггерса, — отвѣчалъ Провисъ, глубокомысленно кивая головой.
— Въ такомъ случаѣ я передамъ вамъ, какой разговоръ былъ у меня съ Веммикомъ, какое предостереженіе я отъ него получилъ и что онъ мнѣ совѣтовалъ.
Я аккуратнѣйшимъ образомъ пересказалъ ему все, что дошло до моего вѣдома, за изъятіемъ одного того пункта, о которомъ выше было говорено. Я разсказалъ ему, что Веммикъ слышалъ въ Ньюгетѣ (не знаю ужъ — отъ тюремщиковъ или отъ заключенныхъ) про подозрѣнія, возникшія на его счетъ, про присмотръ, учрежденный за моей квартирой, и что поэтому Веммикъ совѣтовалъ ему скрыться на время куда-нибудь подальше и не сообщаться со мною. Въ заключеніе я передалъ, что думаетъ Веммикъ насчетъ его отъѣзда за-границу, и прибавилъ, что, когда онъ поѣдетъ, я, разумѣется, поѣду вмѣстѣ съ нимъ или послѣдую за нимъ спустя нѣкоторое время, смотря по тому, что будетъ для него безопаснѣе по мнѣнію Веммика.
Я не поднималъ вопроса, что будетъ послѣ того, какъ мы очутимся внѣ Англіи, но я самъ не имѣлъ еще объ этомъ яснаго представленія; теперь, когда я видѣлъ происшедшую въ немъ перемѣну, когда онъ изъ-за меня подвергался смертельной опасности, я далеко_ не былъ увѣренъ, что у меня хватитъ духу покинуть его.
Относительно же перемѣны моего образа жизни теперь не можетъ быть и рѣчи, говорилъ я; онъ самъ долженъ понять, что начать жить на широкую ногу теперь, при настоящихъ затруднительныхъ обстоятельствахъ, когда не знаешь сегодня, что будетъ завтра, съ моей стороны будетъ просто смѣшно, чтобы не сказать хуже.
Провисъ и тутъ согласился со мною и вообще выказалъ себя на этотъ разъ очень благоразумнымъ. Онъ сознавалъ, что его возвращеніе въ Англію было, конечно, рискованнымъ шагомъ, и, понятно, онъ не сдѣлаетъ ничего такого, ^что могло бы окончательно погубить его дѣло, но нисколько за себя не боится, имѣя такихъ хорошихъ помощниковъ.
Тутъ Гербертъ, въ раздумьи глядѣвшій на огонь, высказалъ внушенную ему совѣтомъ Веммика мысль, которую, по его мнѣнію, намъ не мѣшало какъ можно скорѣе привести въ исполненіе.
— Мы съ тобой, Гендель, хорошіе гребцы и могли бы, когда наступитъ надлежащее время, отвезти его сами внизъ по теченію; тогда не понадобится нанимать ни лодки, ни лодочниковъ, и однимъ шансомъ больше спастись отъ преслѣдованія, а тутъ не слѣдуетъ пренебрегать ни однимъ шансомъ. Мнѣ кажется, всего лучше было бы теперь же пріобрѣсти собственную шлюпку, поставить ее у темпльской пристани и почаще кататься на ней вверхъ и внизъ по рѣкѣ. Если бы ты завелъ такую привычку, твои рѣчныя прогулки перестали бы обращать на себя вниманіе: если тебя увидятъ двадцать или пятьдесятъ разъ, то не найдутъ ничего особеннаго въ томъ, что ты выѣдешь въ двадцать первый или пятьдесятъ первый разъ.
Мнѣ понравился этотъ планъ, а Провисъ былъ отъ него въ восторгѣ. Было рѣшено немедленно привести его въ въ исполненіе. Сначала мы съ Гербертомъ твердо стояли на томъ, что Провисъ не долженъ признавать насъ, когда мы будемъ проѣзжать мимо Мельничной Запруды, но потомъ рѣшили, что онъ будетъ спускать штору на восточномъ окнѣ, когда насъ увидитъ,
Наше совѣщаніе можно было считать оконченнымъ, обо всемъ уже было переговорено, я собирался уходить, замѣтивъ Герберту, что намъ лучше вернуться порознь, и что поэтому я выйду получасомъ раньше.
— Не хотѣлось бы мнѣ оставлять васъ здѣсь одного, хоть я и увѣренъ, что здѣсь вы въ большей безопасности, чѣмъ возлѣ меня, — сказалъ я Провису. — Прощайте.
— Милый мальчикъ, — проговорилъ онъ, крѣпко стискивая мнѣ руки, — неизвѣстно, когда мы увидимся опять, и не люблю я слово — прощайте, скажи лучше: добрый вечеръ.
— Добрый вечеръ! Гербертъ аккуратно будетъ сообщать намъ извѣстія другъ о другѣ, а когда наступить время, я буду готовъ, будьте увѣрены. Добрый вечеръ, добрый вечеръ!
Мы рѣшили, что лучше ему не провожать насъ по лѣстницѣ, я разстался съ нимъ на площадкѣ, передъ дверью его комнаты. Бросивъ послѣдній взглядъ на него, когда онъ сверху, нагнувшись надъ перилами лѣстницы, освѣщалъ намъ путь, я вспомнилъ тотъ вечеръ, когда онъ ко мнѣ явился; тогда наши положенія были совершенно обратныя: я стоялъ наверху лѣстницы, онъ глядѣлъ на меня снизу. Какъ далекъ былъ я въ тотъ вечеръ отъ мысли, что когда-нибудь при разлукѣ съ нимъ у меня будетъ такъ мучительно сжиматься сердце, какъ это было теперь!
Изъ дверей стараго Барлея все еще слышались воркотня и ругательства; казалось, онъ никогда не кончитъ и вовсе не намѣренъ когда-нибудь замолчать. Когда мы спустились съ лѣстницы, я спросилъ Герберта, подъ какимъ именемъ онъ ввелъ въ этотъ домъ Провиса; онъ отвѣчалъ, что жилецъ верхняго этажа зовется мистеръ Кэмпбель, и здѣсь про него извѣстно только, что его поручили Герберту, что Гербертъ принимаетъ въ немъ большое участіе, желаетъ, чтобы за нимъ былъ хорошій уходъ и чтобы онъ велъ уединенную жизнь. Поэтому, сойдя въ гостиную, гдѣ сидѣли за работой мистрисъ Вимпль и Клара, я и не заикнулся о томъ участіи, какое самъ принималъ въ мистерѣ Кэмпбелѣ.
Простившись съ очаровательной черноглазой дѣвушкой и съ милой старушкой, сердце которой годы не изсушили и не вытравили изъ него сочувствія истинной любви, я почувствовалъ, что Упраздненный канатный заводъ принялъ въ моихъ глазахъ совершенно иной видъ. Пусть старый Барлей былъ старъ, какъ міръ, и ругался, какъ полкъ солдатъ, зато Заштатный бассейнъ былъ черезъ край переполненъ юностью, надеждой, любовью.
Отсюда моя мысль невольно перешла къ Эстеллѣ; мнѣ вспомнилось, какъ мы съ нею разстались, и и уныло побрелъ домой.
Въ Темплѣ царствовало полное спокойствіе. Въ окнахъ квартиры, гдѣ недавно обиталъ Провисъ, было темно и тихо, во всемъ Гарденъ-Кортѣ мнѣ не встрѣтилось ни души: я два или три раза прошелся мимо фонтана, прежде чѣмъ взойти къ себѣ на лѣстницу, и убѣдился, что кромѣ меня на дворѣ никого не было.
Гербертъ донесъ мнѣ то же самое, когда вернулся домой и пришелъ въ мою спальню, — я былъ такъ утомленъ тѣлесно и душевно, что, вернувшись домой, немедленно легъ въ постель. Но Гербертъ этимъ не удовольствовался: такъ какъ ночь была лунная, онъ выглянулъ изъ окна и тщательно осмотрѣлъ улицу; по его словамъ передъ нашимъ домомъ было такъ же пусто, какъ бываетъ на церковной паперти въ эту пору.
На слѣдующій же день я занялся пріискиваніемъ лодки: она скоро нашлась и была поставлена у темпльской пристани, откуда до моего жилья было не болѣе двухъ минутъ ходьбы, и съ того времени я началъ совершать на ней ежедневныя прогулки, иногда одинъ, иногда вдвоемъ съ Гербертомъ, какъ бы для упражненія въ греблѣ. Часто я выѣзжалъ кататься въ холодъ, дождь, слякоть, и вскорѣ къ этому такъ привыкли, что мои катанья перестали привлекать вниманіе.
Вначалѣ я держался около Блакфрайерскаго моста, но, по мѣрѣ того, какъ измѣнялись часы прилива, сталъ спускаться все ближе и ближе къ Лондонскому. Въ тѣ времена еще цѣлъ былъ старый Лондонскій мостъ, и при извѣстной высотѣ прилива подъ его арками образовалось очень сильное теченіе и даже водовороты, вслѣдствіе чего это мѣсто пользовалось худой славой. Но я присмотрѣлся къ пріемамъ лодочниковъ и научился ловко избѣгать опасныхъ мѣстъ. Пройдя мостъ и лавируя между судами, я спускался по Темзѣ до самаго Эрита.
Въ первый разъ мимо Мельничной Запруды я проѣхалъ вдвоемъ съ Гербертомъ и видѣлъ, какъ штора на восточномъ окнѣ опустилась два раза: когда мы плыли внизъ по теченію и когда возвращались обратно. Гербертъ посѣщалъ жилище мистрисъ Вимиль не менѣе трехъ разъ въ недѣлю и ни разу не принесъ мнѣ извѣстій, внушающихъ какія бы то ни было опасенія, но тѣмъ не " менѣе я не могъ отдѣлаться отъ мысли, что за мною слѣдятъ. Ужъ если такая мысль закралась въ человѣка — ее ничѣмъ не выкуришь. Трудно было бы пересчитать всѣхъ тѣхъ ни въ чемъ неповинныхъ людей, которыхъ я подозрѣвалъ въ шпіонствѣ за мною. Я вѣчно дрожалъ отъ страха за участь безразсуднаго человѣка, скрывавшагося у Заштатнаго бассейна.
Гербертъ говорилъ мнѣ какъ-то, что ему доставляетъ удовольствіе стоять вечеромъ въ часъ отлива у нашихъ оконъ и смотрѣть на рѣку, такъ какъ въ такія минуты онъ думаетъ о томъ, что убѣгающія волны вмѣстѣ со всѣми лодками и кораблями несутся къ Кларѣ. Я же, глядя на рѣку, со страхомъ думалъ, что эти волны несутся къ Мегвичу, и въ каждой черной точкѣ на поверхности водъ мнѣ мерещились его преслѣдователи, которые тайкомъ подкрадываются къ нему въ тиши ночной, чтобы вѣрнѣе его поймать.
Глава XLVII.
правитьНѣсколько недѣль прошло безъ всякой перемѣны. Мы ждали вѣстей отъ Веммика, но онъ не подавалъ признаковъ жизни. Если бъ я никогда не видалъ его внѣ предѣловъ Литль-Бритена, если бы я не имѣлъ чести быть принятымъ на короткой ногѣ въ его замкѣ, я могъ бы въ немъ усомниться, но зная его такъ, какъ я его зналъ, я ни на одну минуту въ немъ не сомнѣвался.
Мои денежныя дѣла постепенно принимали очень печальный видъ, кредиторы начали меня сильно тѣснить, частенько въ карманѣ у меня не бывало ни гроша, и я добывалъ деньги продажею разныхъ цѣнныхъ вещей, безъ которыхъ легко могъ обойтись. Но несмотря ни на что, я твердо держался того мнѣнія что съ моей стороны было бы низостью брать деньги отъ моего покровителя при настоящемъ положеніи вещей, когда мои чувства къ нему были такъ смутны, когда мои планы на будущее были такъ неясны. Поэтому я отослалъ къ нему черезъ Герберта бумажникъ, — котораго такъ и не раскрывалъ, — чтобы онъ хранилъ его у себя. Исполнивъ это, я почувствовалъ удовлетвореніе, не знаю — истинное или ложное, отъ сознанія, что не пользовался его великодушіемъ съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ онъ мнѣ открылся.
По мѣрѣ того какъ проходило время, въ мою душу закрадывалось тяжелое предчувствіе, что свадьба Эстеллы уже совершилась. Хоть это было даже не предчувствіе, а почти увѣренность, но я такъ боялся получить подтвержденіе, что избѣгалъ заглядывать въ газеты и просилъ Герберта, которому я сообщилъ все, что произошло между нами въ наше послѣднее свиданіе, никогда не говорить со мною объ Эстеллѣ. Зачѣмъ я такъ крѣпко держался за обрывокъ моихъ радужныхъ надеждъ, развѣянныхъ и унесенныхъ вѣтромъ? Да развѣ я знаю! А зачѣмъ вы сами, читатель, совершали такую же непослѣдовательность въ прошломъ году, въ прошедшемъ мѣсяцѣ, на прошлой недѣлѣ?
Я жилъ теперь среди постоянныхъ тревогъ и мученій; главная моя забота, вершина всѣхъ моихъ несчастій ни на минуту не разставалась со мною, не исчезла у меня изъ виду, какъ высочайшая гора среди горной цѣпи. Однако новыхъ причинъ для опасеній до сихъ поръ не возникало. Хотя я нерѣдко вскакивалъ въ ужасѣ съ постели, трепеща отъ страха, что Провисъ открытъ, хотя по вечерамъ, когда Гербертъ возвращался оттуда, и я прислушивался испуганно къ его шагамъ, стараясь по звуку этихъ шаговъ угадать, не спѣшитъ ли онъ ко мнѣ съ худыми вѣстями, однако, на нашемъ горизонтѣ пока не появлялось новыхъ тучъ, и жизнь наша текла обычнымъ порядкомъ. Осужденный на полное бездѣйствіе, вѣчно находясь въ тревожномъ состояніи, терзаясь подозрѣніями, я проводилъ время въ томъ, что катался на шлюпкѣ и ждалъ, ждалъ, ждалъ безъ конца.
Часы прилива измѣнились наконецъ такимъ образомъ, что я, свободно спускаясь внизъ по теченію, не могъ иной разъ, возвращаясь назадъ, пробраться подъ арками Лондонскаго моста, такъ сильно бушевалъ здѣсь прибой. Въ такихъ случаяхъ мнѣ приходилось оставлять свою шлюпку на одной верфи у таможни, съ тѣмъ, чтобы попозже, какъ вода спадетъ, ее привели къ темпльской пристани; такія приключенія сами по себѣ были мнѣ даже пріятны, — такъ какъ они знакомили со мной и моей лодкой разный людъ, толкущійся на пристаняхъ. Изъ этихъ маленькихъ приключеній воспослѣдовали двѣ встрѣчи, о которыхъ я сейчасъ разскажу.
Однажды, въ концѣ февраля, я присталъ къ верфи у таможни уже въ сумерки; въ этотъ день я, воспользовавшись отливомъ, доѣзжалъ до самаго Гринича и вернулся назадъ съ приливомъ. Погода стояла ясная, но съ закатомъ солнца сталъ надвигаться туманъ, и я съ величайшей осторожностью долженъ былъ пробираться между судами. И ѣдучи къ Гриничу, и на обратномъ пути я видѣлъ условленный сигналъ, — штора спускалась въ окнѣ, значитъ, все обстояло благополучно.
Вечеръ былъ сырой, я сильно озябъ и зашелъ въ ближайшую таверну погрѣться, а кстати и пообѣдать. Такъ какъ дома, въ Темплѣ, мнѣ предстояло провести весь вечеръ въ томительномъ одиночествѣ, то я рѣшилъ отправиться послѣ обѣда въ театръ, благо, тутъ по близости находился театръ, гдѣ мистеръ Вопсль стяжалъ себѣ сомнительные лавры, — теперь этотъ театръ давно уже не существуетъ. Я зналъ, что мистеру Вопслю не удалось поднять драмы, и что онъ, напротивъ, раздѣлялъ съ нею ея паденіе. Зловѣщія афиши гласили, что онъ недавно выступалъ въ качествѣ вѣрнаго негра, состоящаго въ компаніи съ обезьяной въ свитѣ одной высокородной дѣвицы. А Гербертъ однажды видѣлъ его въ комической роли забіяки татарина съ краснымъ, какъ кирпичъ, лицомъ, въ увѣшанной погремушками шутовской шапкѣ.
Таверна, гдѣ я обѣдалъ, была одна изъ тѣхъ, которыя мы съ Гербертомъ звали «географическими», такъ какъ въ нихъ скатерти всегда бывали испещрены картами полушарій отъ ободковъ пивныхъ кружекъ, а налипшіе на черенки ножей остатки соуса имѣли видъ замысловатыхъ очертаній морскихъ береговъ. (Не знаю впрочемъ, есть ли даже въ настоящее время во владѣніяхъ лорда-мэра хоть одна таверна не географическая?)
Послѣ обѣда я дремалъ подъ хлѣбными крошками, таращилъ глаза на газовые рожки, жарился въ горячемъ пару кушаньевъ и въ такихъ занятіяхъ коекакъ протянулъ время, остававшееся до театра.
На сценѣ я увидѣлъ состоящаго на королевской службѣ добродѣтельнаго боцмана, человѣка во всѣхъ отношеніяхъ безукоризненнаго, если бъ только надѣтые на немъ панталоны были ему. впору, а то они были кое-гдѣ слишкомъ узки, кое-гдѣ черезъ чуръ широки. Этотъ боцманъ нахлобучивалъ шляпы на глаза всѣмъ маленькимъ людямъ, хотя онъ былъ великодушенъ и храбръ; этотъ боцманъ не хотѣлъ слышать объ уплатѣ податей и налоговъ, хотя былъ большой патріотъ, носилъ съ собою повсюду мѣшокъ денегъ, смахивавшій на круглый пуддингъ, завязанный въ салфетку, и, располагая такимъ богатствомъ, справилъ свадьбу съ дѣвицей, закутанной въ простыню. При сей оказіи на взморье высыпало все населеніе Портсмута (въ числѣ девяти человѣкъ, по послѣдней ревизіи); всѣ хлопали въ ладоши, пожимали другъ другу руки и пѣли: «Наливайте, выпивайте!» Однако какой-то растрепанный кочегаръ, сердце котораго, по утвержденію боцмана, было чернѣе его лица, не захотѣлъ ни наливать, ни выпивать и предложилъ своимъ двумъ товарищамъ перевернуть весь свѣтъ вверхъ дномъ. Эта задача была ими выполнена съ большимъ успѣхомъ (семья кочегара пользовалась, повидимому, большимъ политическимъ вліяніемъ), такъ что понадобился почти цѣлый вечеръ, чтобы привести свѣтъ въ порядокъ. И то только это удалось при содѣйствіи нѣкоего маленькаго коммерсанта въ бѣлой шляпѣ, черныхъ штиблетахъ и съ краснымъ носомъ. Этотъ юркій коммерсантъ съ рашперомъ въ рукахъ залѣзъ въ футляръ стѣнныхъ часовъ, подслушалъ все, что ему было нужно, вышелъ, — и ну колотить рашперомъ всѣхъ, кого не могъ убѣдить словами. Тутъ появился въ звѣздѣ и въ подвязкѣ мистеръ Вопсль (о которомъ раньше никто и не слыхалъ) въ качествѣ полномочнаго посланника Адмиралтейства, и объявилъ, что всѣ кочегары тотчасъ должны отправляться въ тюрьму, а боцману жалуется Англійскій флагъ, какъ слабая награда за услуги, оказанныя имъ государству. Растроганный въ первый разъ въ жизни, боцманъ почтительно отеръ глаза жалованнымъ флагомъ, гаркнулъ ура и, величая мистера Вопсля «вашей честью», просилъ у него позволенія пожать ему руку. Мистеръ Вопсль милостиво снизошелъ на эту почтительную просьбу; вслѣдъ за тѣмъ его спровадили въ пыльный уголъ, всѣ остальныя дѣйствующія лица начали выплясывать джигу, а мистеръ Вопсль, обозрѣвая недовольнымъ окомъ изъ своего угла публику, узналъ меня.
Въ слѣдующей сценѣ, — это была свѣжая новинка, комическая Рождественская пантомима, — я сначала, къ большому моему огорченію, узналъ мистера Вопсля въ циклопѣ, одѣтомъ въ красное шерстяное трико, съ огромной образиной, сіявшей фосфорическимъ свѣтомъ, и съ красной бахромой вмѣсто волосъ, который ковалъ молніи въ подземельѣ и страшно трусилъ своего хозяина, великана съ сильнымъ голосомъ, явившагося домой къ обѣду. Но вскорѣ мистеръ Вопсль показался въ болѣе выгодномъ образѣ, когда Генію, покровителю двухъ влюбленныхъ, понадобилась помощь добродѣтельнаго волшебника противъ безчеловѣчнаго родителя, невѣжественнаго фермера, который строилъ всякія козни противъ избранника сердца своей дочери и даже нарочно упалъ на него изъ окна, когда тотъ спрятался въ мѣшокъ съ мукой. Добродѣтельный волшебникъ, довольно неловко выскочившій изъ подъ земли въ остроконечной шапкѣ, съ черной магіей въ одномъ томѣ подъ мышкой (повидимому, его путешествіе отъ антиподовъ на поверхность земли совершилось при очень тяжелыхъ условіяхъ), оказался мистеромъ Вопслемъ.
Роль, выпавшая на землѣ на долю благодѣтельнаго волшебника, состояла главнымъ образомъ въ томъ, что передъ нимъ декламировали, пѣли, танцовали, кричали, жгли разноцвѣтные фейерверки; поэтому у него было много свободнаго времени, и къ немалому своему удивленію я замѣтилъ, что все это время онъ посвятилъ созерцанію моей особы и съ какимъ-то растеряннымъ, недоумѣвающимъ выраженіемъ упорно смотрѣла въ мою сторону. Мнѣ показалось очень страннымъ, что онъ такъ меня разглядываетъ; у него былъ такой видъ, будто онъ ломаетъ себѣ голову надъ какой-то трудной задачей, перебираетъ въ умѣ разныя рѣшенія и не знаетъ, на какомъ остановиться; сколько ни думалъ, я не могъ понять, что сей сонъ значитъ.
Этотъ странный эпизодъ продолжалъ меня занимать и тогда, когда мистеръ Вопсль исчезъ со сцены, вознесшись на облака въ огромномъ часовомъ футлярѣ. Я думалъ о немъ и тогда, когда часъ спустя выходилъ изъ театра и въ дверяхъ встрѣтилъ поджидающаго меня мистера Вопсля.
— Здравствуйте, я видѣлъ, что вы со сцены меня замѣтили, — сказалъ я, пожимая ему руку и вмѣстѣ съ нимъ выходя на улицу.
— Разумѣется, замѣтилъ, мистеръ Пипъ, — Но кто еще былъ тамъ подлѣ васъ?
— Что вы хотите сказать?
— Странно, непостижимо, — проговорилъ мистеръ Вопсль, съ прежнимъ растеряннымъ видомъ. — Однако я готовъ поклясться, что это онъ!
Я встревожился и вторично попросилъ мистера Вопсля объяснить, что онъ хочетъ сказать,
— Я не могу утверждать, что замѣтилъ бы его, если бъ васъ тамъ не было, но, мнѣ кажется, и тогда бы я его замѣтилъ.
При этихъ таинственныхъ словахъ я задрожалъ и невольно оглянулся вокругъ, какъ привыкъ оглядываться, входя къ себѣ въ Темпль.
— О, вы теперь его не увидите, — сказалъ мистеръ Вопсль, — онъ ушелъ изъ театра еще прежде, чѣмъ я сошелъ со сцены; я видѣлъ собственными глазами, какъ онъ ушелъ.
У меня было столько основаній быть подозрительнымъ, что я заподозрилъ даже этого несчастнаго актера; мнѣ показалось, что онъ имѣетъ намѣреніе поймать меня врасплохъ и заставить проговориться. Поэтому я только посмотрѣлъ на него, но ничего не сказалъ и продолжалъ молча идти съ нимъ рядомъ.
— Смѣшно сказать: я вѣдь подумалъ было, что онъ пришелъ вмѣстѣ съ вами, мистеръ Пипъ, а потомъ вижу — вы и не подозрѣваете, что онъ сидитъ позади васъ, точно призракъ какой.
Опять дрожь пробѣжала по мнѣ, но я твердо рѣшился молчать несмотря ни на что, такъ какъ загадочныя слова мистера Вопсля поселили во мнѣ убѣжденіе, что онъ хочетъ заставить меня заговорить о Провисѣ, хотя, разумѣется, я былъ увѣренъ, что Провисъ никакъ не могъ быть въ театрѣ.
— Вѣроятно васъ удивляютъ мои слова, мистеръ Пипъ, — да, я вижу, вы удивлены. Но право это такъ странно! Пожалуй, вы не повѣрите тому, что я разскажу вамъ, — я и самъ, пожалуй, бы не повѣрилъ на вашемъ мѣстѣ.
— Неужели? — промолвилъ я.
— Право. Помните ли вы, мистеръ Пипъ, одно Рождество много лѣтъ тому назадъ; вы тогда были еще ребенкомъ, я въ тотъ день обѣдалъ у Гарджери; помните, къ нему зашелъ отрядъ солдатъ чинить кандалы?
— Очень хорошо помню.
— Помните, солдаты устроили облаву за двумя каторжниками, мы къ нимъ присоединились, Гарджери посадилъ васъ себѣ на спину, я открывалъ шествіе, а вы едва за мною поспѣвали.
За исключеніемъ послѣдняго обстоятельства я все помнилъ, даже лучше? чѣмъ онъ воображалъ.
— Помните, когда мы ихъ нашли въ канавѣ, они дрались не на животъ, а на смерть; одинъ изъ нихъ былъ страшно избитъ, на лицѣ у него живого мѣста не было.
— Какъ будто сейчасъ все это передъ собою вижу.
— Затѣмъ солдаты зажгли факелы, окружили каторжниковъ со всѣхъ сторонъ и повели ихъ, а мы пошли вслѣдъ за ними посмотрѣть, чѣмъ все это кончится; шли мы въ темнотѣ по болоту, свѣтъ факеловъ падалъ на лица каторжниковъ, — на эту подробность я особенно обращаю ваше вниманіе, — свѣтъ факеловъ падалъ на ихъ лица, а вокругъ насъ была черная ночь.
— Да, да, я все помню.
— Ну, мистеръ Пипъ, сегодня вечеромъ одинъ изъ этихъ каторжниковъ сидѣлъ сзади васъ. Я видѣлъ его изъ-за вашего плеча.
«Надо держать ухо востро», сказалъ я самъ себѣ и спросилъ вслухъ:
— Котораго же изъ двухъ вы видѣли?
— Того, у котораго было избитое лицо, — отвѣчалъ мистеръ Вопсль, ни на минуту не задумываясь. — Я готовъ поклясться, что видѣлъ его! Чѣмъ больше объ этомъ думаю, тѣмъ сильнѣе убѣждаюсь, что видѣлъ именно его.
— Это прелюбопытно, — проговорилъ я, стараясь принять такой видъ, будто то, что я услышалъ, меня нисколько не касается. — Прелюбопытно, право!
Нѣтъ достаточно сильныхъ выраженій для описанія тревоги, овладѣвшей мною при этомъ извѣстіи, и того особеннаго, ни съ чѣмъ не сравнимаго ужаса, который я почувствовалъ, узнавъ, что Комписонъ стоялъ за мною, какъ призракъ. Это еще больше меня поразило отъ того, что съ тѣхъ поръ, какъ я былъ предувѣдомленъ объ опасности, я впервые забылъ думать о Комписонѣ въ этотъ единственный мигъ, когда онъ былъ всего ближе ко мнѣ. И я былъ такъ далекъ отъ всякихъ подозрѣній, что послѣ всѣхъ моихъ предосторожностей былъ застигнутъ врасплохъ! Вышло такъ, какъ будто бы я заперся отъ него за сорока дверьми, а онъ вдругъ очутился рядомъ со мною.
Я ни минуты не сомнѣвался, что онъ былъ тамъ только потому, что тамъ былъ я; и хотя, повидимому, вокругъ насъ была тишь да гладь, и ничто не указывало на приближеніе опасности, но она была близка, враги не дремали.
Я спросилъ мистера Вопсля, въ какое время этотъ человѣкъ вошелъ въ зрительную залу?
Мистеръ Вопсль не могъ мнѣ этого сказать: онъ увидѣлъ меня, а за моей спиною этого человѣка. Онъ узналъ его спустя нѣкоторое время, но, какъ только онъ его увидалъ, въ ту же минуту у него мелькнуло смутное воспоминаніе какой-то связи, соединяющей этого человѣка со мною, относящееся къ тому давнему времени, когда я жилъ еще въ деревнѣ. «Какъ онъ былъ одѣтъ?» продолжалъ допрашивать я. «Одѣтъ очень прилично, ничего бросающагося въ глаза, кажется, все черное». «У него обезображенное лицо?» «Нѣтъ, помнится, нѣтъ». Съ своей стороны я тоже думалъ, что этого не могло быть; хотя, занятый своими мыслями, я не обращалъ особеннаго вниманія на окружавшую меня публику, но если-бы въ числѣ ея былъ человѣкъ съ какимъ-нибудь замѣтнымъ уродствомъ на лицѣ, я бы невольно его замѣтилъ.
Послѣ того, какъ* мистеръ Вопсль сообщилъ мнѣ все, что онъ могъ припомнить, или, точнѣе все, что я могъ изъ него выжать, я предложилъ ему приличное угощеніе, чтобы подкрѣпить его силы послѣ вечернихъ трудовъ, и вслѣдъ затѣмъ мы разстались.
Полночь уже давно пробила, когда я добрался до Темпля; ворота были на запорѣ. И въ ту минуту, когда я въ нихъ входилъ, и послѣ, когда я шелъ по двору, возлѣ меня никого не было. Вслѣдъ за мною вернулся Гербертъ, и мы съ нимъ долго совѣщались у камина. Но что мы могли сдѣлать? Ровно ничего. Мы рѣшили только сообщить Веммику объ открытіи, сдѣланномъ мною въ этотъ вечеръ, напомнить ему, что мы ждемъ отъ него сигнала.
Такъ какъ частыми посѣщеніями замка я могъ скомпрометировать Веммика, я рѣшилъ написать ему; тотчасъ же я сѣлъ за письмо и, прежде чѣмъ лечь въ постель, собственноручно отнесъ его въ почтовый ящикъ; опять возлѣ меня никого не было. Соблюдать осторожность — вотъ все, что мы могли сдѣлать, — такого мнѣнія были мы съ Гербертомъ, — и мы въ самомъ дѣлѣ стали очень осторожны, мы сдѣлались теперь еще болѣе осторожны, чѣмъ прежде, если только это было возможно.
За исключеніемъ тѣхъ случаевъ, когда я проѣзжалъ мимо на лодкѣ, я никогда не приближался къ Заштатному бассейну, но и тогда я бросалъ на Мельничную Запруду такой же разсѣянный взглядъ, какъ и на всѣ прочіе предметы на берегу.
Глава XLVIII.
правитьВъ предыдущей главѣ я упомянулъ о двухъ встрѣчахъ; вторая произошла недѣлю спустя послѣ той, о которой было разсказано. Я опять вышелъ изъ лодки у таможни, не доѣзжая Лондонскаго моста, но дѣло было часомъ раньше, чѣмъ въ тотъ разъ. Раздумывая, гдѣ бы мнѣ пообѣдать, я забрелъ въ Чипсайдъ и медленно плелся вслѣдъ за толпой, чувствуя себя самымъ празднымъ человѣкомъ въ этой дѣловой толпѣ.
Вдругъ чья-то огромная рука легла мнѣ на плечо, и я увидалъ за собой мистера Джаггерса. Онъ взялъ меня подъ руку и пошелъ вмѣстѣ со мною.
— Мы идемъ въ одну сторону, Пипъ, значитъ можемъ идти вмѣстѣ. Куда вы направляетесь?
— Кажется, въ Темпль, — отвѣчалъ я.
— Кажется? Развѣ вы не знаете навѣрное?
— Нѣтъ, — отвѣчалъ я, довольный, что хоть разъ удалось на перекрестномъ допросѣ поставить его втупикъ, — Нѣтъ, не знаю, потому что еще не рѣшилъ, куда идти.
— Вы идете обѣдать? — спросилъ мистеръ Джаггерсъ. — Въ этомъ-то, я полагаю, вы можете признаться.
— Да, въ этомъ я могу признаться.
— Вы никуда не приглашены?
— Въ этомъ тоже могу признаться; нѣтъ, никуда не приглашенъ.
— Въ такомъ случаѣ идемте обѣдать ко мнѣ.
Я уже собирался было извиниться, когда онъ прибавилъ:
— И Веммикъ будетъ.
Вмѣсто того, чтобъ извиниться, я выразилъ свое согласіе, — кстати, первыя слова начатой мною фразы годились и для того, и для другого.
Мы пересѣкли Чипсайдъ и достигли Литль-Бритена, когда въ окнахъ магазиновъ уже начали загораться блестящіе огоньки, когда фонарщики забѣгали со своими лѣстницами, съ трудомъ отыскивая для нихъ свободное мѣстечко на улицѣ, переполненной народомъ въ эту пору дня, и въ туманной мглѣ зажглось множество красныхъ глазъ, еще больше, чѣмъ тѣхъ фантастическихъ глазъ, которые смотрѣли на меня со стѣны въ Гемомсѣ.
Въ Литль-Бритенѣ была по обыкновенію произведена разборка корреспонденціи, совершено омовеніе рукъ, потушены свѣчи, запертъ несгораемый шкапъ, и такимъ образомъ прикончены дневные труды. Пока я поджидалъ мистера Джаггерса, мнѣ чудилось при мерцающемъ свѣтѣ огня, горѣвшаго въ каминѣ, что ужасные слѣпки на полкѣ съ дьявольской усмѣшкой пялятъ на меня глаза, а толстыя, украшенныя большими шапками нагара, сальныя свѣчи, тускло свѣтившія мистеру Джаггерсу, писавшему письма въ углу конторы, казались мнѣ облекшимися въ саванъ въ память казненныхъ кліентовъ.
Мы отправились въ Джерардъ-Стритъ всѣ вмѣстѣ, въ наемномъ кэбѣ. Не успѣли мы войти въ квартиру мистера Джаггерса, какъ былъ уже поданъ обѣдъ. Конечно, въ этомъ домѣ мнѣ и въ голову не могло прійти намекнуть, хотя бы только взглядомъ, на Вальвортскія чувства Веммика, но все же мнѣ было бы пріятно, если бы за обѣдомъ его глаза хоть разъ остановились на мнѣ съ дружескимъ участіемъ. Не тутъ то было! Какъ только онъ переставалъ смотрѣть въ тарелку, онъ обращалъ свой взоръ къ мистеру Джаггерсу и такъ сухо, такъ церемонно относился ко мнѣ, словно передо мною былъ двойникъ Веммика, очень на него похожій, но гораздо хуже его.
— Веммикъ, переслали ли вы мистеру Пипу записку миссъ Гевишамъ? — спросилъ Джагерсъ вскорѣ послѣ того, какъ мы сѣли обѣдать.
— Нѣтъ, сэръ. Только-что я собрался отослать ее на почту, какъ вы привели мистера Пипа въ контору. Вотъ она.
Съ этими словами Веммикъ вручилъ записку не мнѣ, а своему патрону.
— Въ запискѣ всего двѣ строчки, Пипъ — проговорилъ мистеръ Джаггерсъ. — Миссъ Гевишамъ прислала ее мнѣ, такъ какъ не знала навѣрное вашего адреса. Она пишетъ, что ей надо васъ видѣть по поводу одного дѣла, о которомъ вы ей говорили. Вы съѣздите къ ней?
— Да, — отвѣтилъ я, заглянувъ въ записку, гдѣ прочелъ буквально то же, что было мнѣ передано.
— Когда же вы думаете отправиться?
— Мнѣ предстоитъ одно дѣло, поэтому я не могу свободно располагать своимъ временемъ, — сказалъ я, бросая взглядъ на Веммика, который въ эту минуту, какъ ни въ чемъ не бывало, отправлялъ рыбу въ свой почтовый ящикъ. — Впрочемъ, по всей вѣроятности, я поѣду къ ней на дняхъ.
— Если мистеръ Пипъ намѣренъ ѣхать туда на дняхъ, то, я полагаю, ему нѣтъ надобности отвѣчать на эту записку, — сказалъ Веммикъ мистеру Джаггерсу.
Принявъ эти слова за совѣтъ не мѣшкать отъѣздомъ, я рѣшилъ ѣхать завтра же, и заявилъ объ этомъ вслухъ. Веммикъ проглотилъ рюмку вина и поглядѣлъ съ довольнымъ видомъ, но вовсе не на меня, а на мистера Джаггерса.
— Пипъ, а вѣдь паукъ-то ловко распорядился своими картами, выигралъ партію, — сказалъ мистеръ Джаггерсъ.
Я могъ отвѣтить только утвердительнымъ наклоненіемъ головы.
— О, это много обѣщающій юноша въ своемъ родѣ! Только ему не удастся поставить на своемъ. Въ концѣ концовъ побѣдитъ, конечно сильнѣйшій, но кто изъ нихъ двухъ сильнѣе, это еще бабушка на двое сказала. Если онъ пуститъ въ ходъ физическую силу и начнетъ ее бить…
— Неужели вы это серьезно говорите, мистеръ Джаггерсъ? — прервалъ его я, весь вспыхнувъ. — Неужели, по вашему, онъ такой негодяй, что способенъ даже на такую низость?
— Я этого не утверждаю, Пипъ, я высказываю это въ видѣ предположенія. Если онъ начнетъ ее бить, сила, вѣроятно, будетъ на его сторонѣ, но, когда дѣло дойдетъ до ума, тутъ, конечно, не онъ возьметъ верхъ. Какого образа дѣйствій станетъ держаться при подобныхъ обстоятельствахъ человѣкъ такого сорта, предсказать очень трудно. И тотъ, и другой исходъ имѣетъ много шансовъ.
— Могу ли спросить, про какіе два исхода вы говорите?
— Человѣкъ такого сорта, какъ нашъ общій знакомый, или бьетъ, или пресмыкается. Онъ можетъ пресмыкаться ворча или пресмыкаться молча, но одно изъ двухъ: онъ или бьетъ, или пресмыкается. Спросите у Веммика, какого онъ объ этомъ мнѣнія.
— Или бьетъ, или пресмыкается, — подтвердилъ Веммикъ, обращаясь не ко мнѣ, а къ мистеру Джаггерсу.
— Выпьемте же за здоровье мистрисъ Бентли Дремль, — провозгласилъ Джаггерсъ, доставая съ буфета бутылку самаго дорогого вина и, наполнивъ наши рюмки, налилъ и себѣ, — и пожелаемъ, чтобы вопросъ о первенствѣ рѣшился къ полному удовольствію этой леди! Къ обоюдному удовольствію леди и джентльмена — этотъ вопросъ не можетъ рѣшиться, Молли, Молли, куда вы запропастились? Какъ вы сегодня медленны!
Не успѣлъ онъ кончить, какъ Молли уже стояла за его спиной со слѣдующимъ блюдомъ. Поставивъ его на столь, она отступила шага на два и взволнованно пробормотала какое-то извиненіе, нервно перебирая пальцами. Это движеніе ея рукъ невольно привлекло мое вниманіе.
— Что съ вами? — спросилъ меня мистеръ Джаггерсъ.
— Со мною? Ничего. Только разговоръ, который мы ведемъ, мнѣ не совсѣмъ пріятенъ.
Руки экономки двигались такъ, какъ будто бы она вязала. Взглядъ ея былъ устремленъ на Джаггерса; она по его глазамъ старалась угадать, можно ли ей уйти, или, она еще понадобится, и смотрѣла на него съ напряженнымъ вниманіемъ. Да, конечно, я видѣлъ въ одинъ достопамятный день, очень недавно, такіе же глаза, такія же руки,
Джаггерсъ разрѣшилъ ей уйти, и она исчезла изъ комнаты, но образъ ея какъ живой стоялъ передъ моими глазами. Я всматривался въ эти глаза, въ эти руки, въ эти распущенные волосы и сравнивалъ ихъ съ другими, столь знакомыми мнѣ глазами, волосами, руками, которые какъ двѣ капли воды будутъ похожи на эти черезъ двадцать лѣтъ, послѣ каторжной жизни со скотомъ-мужемъ. Я всматривался въ глаза и руки Молли; мнѣ припомнилось то непонятное чувство, которое овладѣло мною, когда я въ послѣдній разъ прогуливался съ одной особой по запущенному саду и полуразрушенной пивоварнѣ. Я припоминалъ, какъ то же чувство опять охватило меня, когда я увидѣлъ въ окнѣ дилижанса чье-то лицо, глядѣвшее на меня, чью-то руку, посылавшую мнѣ ласковое привѣтствіе; это же чувство вспыхнуло во мнѣ, какъ молнія, когда я съ кѣмъ-то сидѣлъ въ каретѣ и вдругъ послѣ темной улицы карета въѣхала въ полосу яркаго освѣщенія. Я вспомнилъ, что достаточно было одного звена въ ассоціаціи мыслей, чтобы удостовѣрить личность того незнакомца въ театрѣ; и вотъ теперь, когда, вслѣдъ за разговоромъ объ Эстеллѣ, я увидалъ эти руки, двигавшіяся какъ при вязаньи, и эти пристально смотрѣвшіе глаза, другое звено соединило въ моемъ умѣ два представленія, между которыми до сихъ поръ не было ничего общаго. Теперь я былъ увѣренъ, что экономка мистера Джаггерса — мать Эстеллы.
Мистеръ Джаггерсъ видалъ не разъ меня вмѣстѣ съ Эстеллой, и конечно ему было вѣдомо, какое чувство я къ ней питалъ, тѣмъ болѣе, что я и не заботился его скрывать. Когда я сказалъ, что разговоръ объ Эстеллѣ мнѣ непріятенъ, онъ кивнулъ головой, хлопнулъ меня по плечу, подлилъ вина въ наши рюмки и принялся за прерванный обѣдъ.
Экономка появлялась въ столовой еще только два раза, и то лишь на короткое время, но если бы я увидѣлъ ее еще сто разъ, мое убѣжденіе не поколебалось бы: ея руки были — руки Эстеллы ея глаза были — глаза Эстеллы.
Вечеръ прошелъ скучно. Веммикъ исправно осушалъ свой стаканъ, когда мистеръ Джаггерсъ подливалъ ему вина, но дѣлалъ это точно по долгу службы, — должно быть, съ такимъ же видомъ онъ получалъ отъ мистера Джаггерса свое жалованье; глаза его были прикованы къ патрону, словно онъ каждую минуту былъ на чеку, ожидая перекрестнаго допроса. Вина имъ было выпито столько, что я диву давался; казалось, его почтовый ящикъ можетъ поглотить такое неимовѣрное количество вина, какъ настоящій почтовый ящикъ писемъ, и такъ же безслѣдно. Для меня онъ весь вечеръ продолжалъ оставаться гадкимъ двойникомъ, только по наружности похожимъ на славнаго Веммика изъ Вальворта.
Мы довольно рано распростились съ нашимъ гостепріимнымъ хозяиномъ и вышли на улицу вмѣстѣ. Уже тогда, когда мы принялись разыскивать свои шляпы въ коллекціи сапогъ мистера Джаггерса, я почувствовалъ, что настоящій Веммикъ ко мнѣ возвращается, и не успѣли мы пройти полдюжины шаговъ по направленію къ Вальворту, какъ я уже зналъ, что подъ руку со мною идетъ настоящій Веммикъ, а гадкій двойникъ куда-то испарился.
— Уфъ! Наконецъ-то! — проговорилъ Веммикъ. — Спору нѣтъ, онъ удивительный человѣкъ, второго ему подобнаго на свѣтѣ нѣтъ, но, когда я у него обѣдаю, я чувствую себя такъ, точно меня связали по рукамъ и по ногамъ, — а я предпочитаю быть за обѣдомъ на свободѣ.
Я замѣтилъ, что, по моему, его сравненіе удивительно мѣтко.
— Никому другому я этого не сказалъ бы, — продолжалъ онъ. — Вамъ одному говорю, такъ какъ все что между ними говорится, — я въ этомъ вполнѣ увѣренъ, — дальше не пойдетъ.
Я спросилъ его, видѣлъ ли онъ когда-нибудь пріемную дочь миссъ Гевишамъ, теперешнюю мистрисъ Бентли Дремль. Онъ отвѣчалъ отрицательно. Чтобы не испортить дѣла слишкомъ неожиданнымъ приступомъ, я сперва завелъ рѣчь о престарѣломъ родителѣ и о миссъ Скиффинсъ. Когда я назвалъ миссъ Скиффинсъ, Веммикъ принялъ лукавый видъ, внезапно остановился на перекресткѣ высморкать носъ и при совершеніи сей операціи молодецки крутилъ головой, заливался громкими фіоритурами, словомъ — во всѣхъ пріемахъ обнаружилъ тайное самодовольство.
— Помните, Веммикъ, когда я въ первый разъ шелъ обѣдать къ мистеру Джаггерсу, вы совѣтовали мнѣ обратить вниманіе на его экономку.
— Развѣ? Можетъ быть, и совѣтовалъ, — сказалъ Веммикъ, и внезапно прибавилъ: — Ахъ, чортъ побери! Конечно совѣтовалъ. Нѣтъ, чувствую, еще не совсѣмъ развязался.
— Вы ее назвали тогда укрощеннымъ дикимъ звѣремъ.
— А вы какъ ее назовете?
— Точно такъ же. Но извѣстно ли вамъ, Веммикъ, какимъ способомъ мистеръ Джаггерсъ ее укротилъ?
— Это его тайна. Экономка живетъ у него ужъ много лѣтъ.
— Мнѣ хотѣлось бы знать ея исторію, у меня есть на это особенныя причины. Пожалуйста, разскажите; вы вѣдь знаете: что между нами говорится, то дальше не пойдетъ.
— Я и самъ-то не знаю доподлинно ея исторіи, — отвѣчалъ Веммикъ. — Извольте, я сообщу вамъ, что мнѣ самому о ней извѣстно. Само собою разумѣется, мы теперь бесѣдуемъ неофиціально, въ качествѣ частныхъ лицъ.
— О, конечно.
— Лѣтъ двадцать тому назадъ эта женщина судилась за убійство и была оправдана. Она была тогда очень красива, очень молода. Кажется, въ жилахъ ея есть немножко цыганской крови; такъ это или нѣтъ, но несомнѣнно, что она была горячаго нрава, и кровь у нея закипѣла быстро.
— Но ее оправдали?
— Ее защищалъ мистеръ Джаггерсъ, — отвѣтилъ Веммикъ, многозначительно взглянувъ на меня. Обработалъ онъ это дѣльце изумительно. А дѣло-то было почти безнадежное. Онъ тогда только что начиналъ свою практику, и отличился на славу, собственно говоря, это дѣло и создало его репутацію. Онъ работалъ надъ нимъ, какъ волъ; пока шло слѣдствіе, почти не выходилъ изъ полицейскаго управленія, показалъ чудеса ловкости и находчивости. А на судебномъ разбирательствѣ, гдѣ ужъ онъ не могъ выступить лично, онъ сидѣлъ рядомъ съ адвокатомъ, и всякому было извѣстно, что вся защита состряпана имъ.
Причиной убійства была ревность, жертва — женщина, лѣтъ на десять старше подсудимой, гораздо крупнѣе и сильнѣе ея. Обѣ они были бродяги; та, что вотъ теперь въ Джерардъ-Стритѣ, еще очень молодою была, какъ говорится, вокругъ ракитова куста повѣнчана съ такимъ же бродягой и ревновала его, какъ фурія. Убитая, конечно больше подходившая по годамъ къ ея мужу, была найдена мертвою въ пустомъ сараѣ за Гаунсоускимъ пустыремъ. По всему видно было, что борьба была отчаянная, быть можетъ даже, то былъ поединокъ между двумя женщинами. Убитая была истерзана, исцарапана, избита, и въ концѣ концовъ задушена. Кромѣ этой женщины «и на кого не падало подозрѣній, не было даже никакихъ основаній подозрѣвать кого-нибудь другого. Мистеръ Джаггерсъ основалъ свою защиту главнымъ образомъ на томъ, что его кліентка не имѣла физической возможности совершить это убійство. Конечно, — прибавилъ Веммикъ, прикасаясь къ моему рукаву, — конечно, тогда онъ не слишкомъ-то распространялся о силѣ ея рукъ, хотя теперь онъ любитъ иногда поговорить на эту тему.
Я разсказалъ, какъ мистеръ Джаггерсъ, когда мы у него обѣдали, показывалъ намъ руку экономки.
— Ну съ, сэръ, — продолжала» Веммикъ прерванное повѣствованіе, — случилось такъ (понимаете ли? — случилось), что заподозрѣнная въ убійствѣ съ перваго дня своего ареста была одѣта такъ искусно, что казалась гораздо меньше и тоньше, чѣмъ было въ дѣйствительности. Особенно рукава ея были такъ ловко приспособлены, что ея руки казались необыкновенно миніатюрными. На тѣлѣ у нея было два или три ушиба, — вещь самая обыкновенная для женщины ея класса, — но руки ея съ наружной поверхности были изодраны до крови, и важно было рѣшить сдѣланы ли эти царапины ногтями. Мистеръ Джаггерсъ объяснялъ, что его кліенткѣ пришлось продираться сквозь чащу терновника, и колючки, не достигавшія ей до лица, исцарапали ей руки. На ея рукахъ дѣйствительно нашлись занозы отъ колючекъ, онѣ были представлены на судъ въ качествѣ вещественныхъ доказательствъ, установленъ также былъ тотъ фактъ, что при обозрѣніи терновыхъ кустовъ они оказались поломанными и помятыми, кое-гдѣ на нихъ найдены были клочки ея платья и пятна крови. Но самый фортель, какой выкинулъ мистеръ Джаггерсъ, заключался въ слѣдующемъ. Для доказательства ея ревности приводили то обстоятельство, что какъ разъ около того времени, когда было совершено убійство, сильно подозрѣвали, что она въ порывѣ бѣшенства умертвила и своего трехлѣтняго ребенка, прижитаго съ этимъ человѣкомъ, изъ-за котораго сыръ-боръ загорѣлся, чтобы отомстить ему за измѣну. Мистеръ Джаггерсъ придумалъ повести защиту такимъ образомъ: мы утверждаемъ, говорилъ онъ, что эти царапины сдѣланы не ногтями, а колючками, и показываемъ вамъ эти колючки. Вы утверждаете, слѣды ногтей и высказываете предположеніе, что она умертвила своего ребенка: въ такомъ случаѣ вы должны принять всѣ послѣдствія, вытекающія изъ этой гипотезы. Конечно, она могла совершить дѣтоубійство, и ребенокъ цѣпляясь за нее, могъ исцарапать ей руки: но что же изъ этого слѣдуетъ? Вѣдь вы теперь судите ее не за дѣтоубійство! Если же вы такъ держитесь за царапины, мы говоримъ вамъ, что вы можете дать имъ такое объясненіе, основываясь на вашихъ предположеніяхъ, — если опять таки допустить, что это царапины отъ ногтей, хотя это совсѣмъ неправдоподобно. Словомъ, — заключилъ Веммикъ, — присяжнымъ было не подъ силу тягаться съ мистеромъ Джаггерсомъ, и они признали себя побѣжденными.
— И съ тѣхъ самыхъ поръ эта женщина служитъ у мистера Джаггерса,
— Да, но этого мало: она поступила къ нему укрощенной. Хотя она пришла къ нему тотчасъ послѣ суда, но была уже такой, какой вы теперь ее видите. Послѣ ее обучали то тому, то другому, что ей надлежало знать въ ея новой должности, но укрощена она была уже съ самаго начала.
— Не помните ли вы, какого пола былъ ребенокъ?
— Помнится, говорили, дѣвочка.
— Сегодня вы больше ничего не имѣете мнѣ сказать?
— Ровно ничего. Ваше письмо я получилъ и уничтожилъ его. Болѣе ничего.
Мы простились самымъ задушевнымъ образомъ и разстались.
Тяжело было у меня на сердцѣ, когда я шелъ домой. Ко всѣмъ прежнимъ моимъ заботамъ теперь прибавилась еще новая.
Глава XLIX.
правитьНа другой же день я отправился въ дилижансѣ въ Сатисъ-Гаузъ, захвативъ съ собою въ качествѣ оправдательнаго документа записку миссъ Гевишамъ, на случай, если капризная старуха вздумаетъ выразить удивленіе при видѣ меня. Я доѣхалъ только до гостиницы, стоявшей на половинѣ дороги, тамъ позавтракалъ, и отправился дальше пѣшкомъ: мнѣ хотѣлось явиться въ городъ никѣмъ не замѣченнымъ и такимъ же образомъ изъ него исчезнуть.
День уже склонился къ вечеру, когда я вступилъ въ городскія окраины и проходилъ такими переулками, куда доносился только слабый отголосокъ шума Большой улицы. Толстыя полуразрушенныя стѣны древняго монастыря, служившія нѣкогда оградой трапезныхъ и садовъ, а нынѣ обращенныя въ конюшни и сараи, были теперь такъ же безмолвны, какъ и сами монахи, давно уже покоившіеся въ своихъ могилахъ.
Звонъ соборныхъ колоколовъ, раздавшійся въ то мгновеніе, когда я торопливо пробѣгалъ мимо собора, стараясь промелькнуть незамѣченнымъ, показался мнѣ какимъ-то чуждымъ и грустнымъ: звуки стараго органа отзывались въ моихъ ушахъ погребальною музыкой; грачи, кружившіеся надъ сѣрою башней и качавшіеся на высокихъ оголенныхъ деревьяхъ монастырскаго сада, казалось, жаловались мнѣ на то, что городъ перемѣнился и Эстелла покинула его навсегда.
Мнѣ отперла калитку пожилая женщина, которую я уже прежде видалъ, она принадлежала къ числу прислуги, жившей во флигелѣ на заднемъ дворѣ.
Попрежнему въ темномъ коридорѣ стояла зажженная свѣча, я взялъ ее и поднялся наверхъ одинъ. Миссъ Гевишамъ не было въ той комнатѣ, гдѣ она обыкновенно сидѣла; она была въ большой столовой, находившейся по другую сторону лѣстницы, нѣсколько разъ постучавшись и не получивъ отвѣта, я заглянулъ въ дверь; миссъ Гевишамъ сидѣла въ истрепанномъ креслѣ, придвинутомъ вплотную къ камину, и была погружена въ созерцаніе подернутыхъ пепломъ угольевъ.
Я, какъ случалось нерѣдко и прежде, тихонько вошелъ въ комнату и сталъ у камина такъ, чтобы миссъ Гевишамъ, когда подыметъ глаза, могла меня увидѣть. Она казалась такой одинокой, такой жалкой, что я простилъ ей все горе, которое она ненамѣренно мнѣ причинила.
Засмотрѣвшись на нее, я задумался надъ тѣмъ, какъ судьба пріобщила меня къ злосчастной участи этого дома, и не замѣтилъ, какъ взглядъ миссъ Гевишамъ остановился на мнѣ. Она впилась въ меня глазами и проговорила тихимъ голосомъ:
— Что- это? на яву ли я?
— Это я, Пипъ. Вчера мистеръ Джаггерсъ передалъ мнѣ вашу записку и я немедленно отправился сюда.
— Спасибо.
Я придвинулъ къ камину другое оборванное кресло и, усѣвшись рядомъ съ миссъ Гевишамъ, замѣтилъ на ея лицѣ новое выраженіе: она какъ будто боялась меня.,
— Я хочу потолковать съ тобою о томъ дѣлѣ, о которомъ ты говорилъ мнѣ, когда былъ здѣсь въ послѣдній разъ, и показать тебѣ, что я не такая каменная, какою ты меня считаешь. Или ты теперь ужъ не повѣришь, что мое сердце доступно какимъ бы то ни было человѣческимъ чувствамъ?;
Я поспѣшилъ ее разувѣрить. Она протянула было мнѣ свою дрожащую руку, но тотчасъ же отдернула ее назадъ, прежде чѣмъ я успѣлъ понять ея движеніе и сообразить, какъ мнѣ къ нему отнестись.
— Ты говорилъ, что можешь научить меня, какъ сдѣлать для твоего пріятеля какое-то доброе и полезное дѣло, которое тебѣ самому хотѣлось для него сдѣлать. Вѣдь такъ, кажется?
— О, очень, очень бы хотѣлось!
— Что же это такое?
Я пришелъ объяснить тайную подкладку исторіи компаньонства Герберта, но вскорѣ по ея глазамъ замѣтилъ, что ея мысли заняты мною, а не тѣмъ, что разсказываю. Повидимому, это было дѣйствительно такъ, потому что, когда я внезапно замолчалъ, она долго этого не замѣчала.
— Ты остановился потому, что тебѣ противно со мною говорить, такъ велика твоя ненависть ко мнѣ, — проговорила она, и ея лицо приняло прежнее испуганное выраженіе.
— О, миссъ Гевишамъ, какъ вы могли это подумать! — вскричалъ я. — Остановился я, такъ какъ мнѣ показалось, что вы меня не слушаете.
— Можетъ быть, я дѣйствительно не слушала, — проговорила она, прикладывая руку ко лбу. — Начни опять; я буду смотрѣть куда-нибудь въ сторону. Ну, вотъ теперь продолжай.
Она облокотилась на костыль со свойственнымъ ей въ извѣстныя минуты рѣшительнымъ видомъ и съ напряженнымъ вниманіемъ стала смотрѣть на огонь, какъ бы принуждая себя сосредоточиться и слушать. Я опять разсказалъ все сначала и заключалъ тѣмъ, что теперь мнѣ не удастся поставить Герберта на ноги, какъ я прежде надѣялся. Мнѣ нельзя объяснить ей, почему я не могу довести начатое до- конца, ибо я долженъ ей напомнить, что тутъ замѣшана чужая очень важная тайна.
— Ладно, произнесла она, кивая головой, но все еще не глядя на меня. — Сколько денегъ осталось внести?
Я со страхомъ выговорилъ (такъ какъ сумма была довольно крупная): «Девятьсотъ фунтовъ».
— Если я дамъ эти деньги — сохранишь ли ты мою тайну такъ же свято, какъ хранишь свою?
— Обѣщаю вамъ хранить ее такъ же свято.
— И, когда это дѣло кончится, на душѣ у тебя будетъ спокойнѣе?
— О, да.
— Ты очень несчастливъ?
Она задала этотъ вопросъ, все еще не глядя на меня и совсѣмъ не обычнымъ для меня тономъ сочувствія. Я не въ силахъ былъ отвѣчать ей тотчасъ: у меня не хватало голосу. Она скрестила руки на набалдашникѣ палки и тихо приникла къ нимъ головой.
— Я далеко не счастливъ, миссъ Гевишамъ, но, кромѣ извѣстныхъ вамъ, у меня есть и другія огорченія: они касаются той тайны, о которой я уже говорилъ вамъ.
Прошло нѣсколько минутъ. Она приподняла голову и опять уставилась на огонь.
— Съ твоей стороны благородно увѣрять меня, что у тебя есть и другія огорченія, но правду ли ты говоришь?
— Истинную правду.
— Что еще я могу для тебя сдѣлать, кромѣ этой услуги твоему пріятелю, — это дѣло считай рѣшеннымъ; но не могу ли я сдѣлать чего-нибудь и для тебя самого?
— Ничего. Благодарю васъ за это предложеніе и еще болѣе за его тонъ, но для меня лично вы ничего не можете сдѣлать.
Миссъ Гевишамъ поднялась съ кресла, поискала глазами письменныхъ принадлежностей, но въ этой заброшенной комнатѣ ихъ не оказалось. Тогда она вынула изъ кармана оправленныя въ потускнѣвшее золото совершенно пожелтѣвшія таблетки изъ слоновой кости и принялась писать на нихъ висѣвшимъ у нея на шеѣ потускнѣвшимъ золотымъ карандашемъ.
— Съ Джаггерсомъ ты по прежнему въ дружескихъ отношеніяхъ?
— Да, не дальше какъ вчера я обѣдалъ у него.
— По этой запискѣ ты получишь отъ него девятьсотъ фунтовъ въ свое безконтрольное распоряженіе для того, чтобы употребить ихъ на нужды твоего пріятеля. У себя я не держу денегъ, но если ты хочешь, чтобы Джаггерсъ не зналъ, я могу тебѣ. ихъ прислать.
— Благодарю васъ, миссъ Гевишамъ. Меня нисколько не стѣснитъ получить ихъ отъ Джаггерса.
Она прочла вслухъ то, что написала. Записка была составлена въ точныхъ и ясныхъ выраженіяхъ и проникнута очевиднымъ желаніемъ снять съ меня всякое подозрѣніе въ корыстолюбивыхъ намѣреніяхъ. Ея рука опять дрогнула, когда я взялъ отъ нея таблетки, и дрожала все время, пока она снимала съ шеи цѣпочку, на которой висѣлъ карандашъ, и передавала его мнѣ. Она все еще избѣгала глядѣть на меня.
— На заглавномъ листкѣ мое имя. Если ты сможешь когда-нибудь подписать подъ нимъ: «Я ей прощаю», — хотя бы это было не скоро, хотя бы къ тому времени мое разбитое сердце уже давно истлѣло въ могилѣ, — пожалуйста, сдѣлай это.
— О, миссъ Гевишамъ, я могу это сдѣлать сейчасъ. Я былъ слѣпъ, неблагодаренъ, я самъ слишкомъ нуждаюсь въ прощеніяхъ и добрыхъ совѣтахъ, какъ же мнѣ злобствовать противъ васъ!
Ея лицо обернулось ко мнѣ въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ она рѣшилась больше на меня не смотрѣть, и, къ величайшему моему изумленію и даже ужасу, она упала передо мною на колѣни и подняла ко мнѣ сложенныя руки, какъ вѣроятно часто поднимала ихъ дѣтствѣ на молитвѣ, когда ея бѣдное сердце еще не закаменѣло въ холодномъ отчаяніи.
Когда я увидѣлъ у ногъ своихъ эти сѣдины, это дряхлое измученное лицо, меня всего потрясло. Я умолялъ ее встать, старался поднять ее съ полу, но она уцѣпилась за мою руку, приникла къ ней головой и горько плакала. Я никогда не видалъ, чтобы она пролила хоть единую слезу, и надѣясь, что слезы ее облегчатъ, молча склонился къ ней. Она уже не стояла на колѣняхъ, а распростерлась на полу, восклицая въ глубокомъ молчаніи:
— Ахъ, что я надѣлала, что я надѣлала!..
— Если вы изъ-за меня убиваетесь, миссъ Гевишамъ, знайте, что не вы виноваты въ моемъ несчастій. Я полюбилъ бы Эстеллу при всякихъ обстоятельствахъ. Была уже ея свадьба?
— Да.
Зачѣмъ я задавалъ этотъ вопросъ? Развѣ запустѣніе и одиночество, сказывавшіяся теперь еще сильнѣе въ этомъ домѣ, не отвѣтили мнѣ на него уже давно!
Миссъ Гевишамъ ломала руки, рвала свои сѣдые волосы и не переставала твердить: «Что я надѣлала, что я надѣлала!…»
Я рѣшительно не зналъ, что ей сказать, какъ ее утѣшить. Конечно, она совершила дурное дѣло, избравъ орудіемъ мести впечатлительную душу ребенка, воспитавъ его такъ, какъ ей подсказывали дикое озлобленіе, поруганная любовь, оскорбленная гордость. Но я понималъ, что, затворившись отъ свѣта, она лишила себя и многаго другого; что, удаляясь отъ общества людей, она удалилась отъ благодѣтельныхъ, цѣлебныхъ вліяній жизненнаго опыта; что подъ вліяніемъ уединенныхъ размышленій ея умъ пришелъ въ болѣзненное состояніе, какъ бываетъ и должно быть со всѣми, кто устраиваетъ свою жизнь противно порядку, начертанному Творцомъ,
И могъ ли я не чувствовать къ ней состраданія, видя, какъ жестоко она наказана, видя окружавшее ее запустѣніе, ея полную отчужденность отъ Божьяго міра, среди котораго она жила, видя, что ея тщеславіе своимъ горемъ превратилось въ болѣзненную манію, подобно тому какъ превращаются въ такія же маніи тщеславіе покаяніемъ, тщеславіе смиреніемъ, и всѣ другіе чудовищные виды тщеславія, которые сдѣлались проклятіемъ человѣка въ здѣшней жизни.
— До твоего послѣдняго разговора съ нею я не сознавала, что я совершила; въ тотъ разъ я увидѣла въ тебѣ, какъ въ зеркалѣ, то, что я сама когда то перечувствовала, и все поняла. Ахъ, что я надѣлала, что я надѣлала!.. — опять и опять твердила она.
— Миссъ Гевишамъ, — сказалъ я, когда ея рыданія немного стихли. — Не думайте больше обо мнѣ, пусть моя участь не лежитъ на вашей совѣсти. Другое дѣло Эстелла. Если вамъ когда-либо представится возможность загладить хоть частицу зла, которое вы ей сдѣлали, вытравивъ въ ней лучшія побужденія ея натуры, сдѣлайте это. Это будетъ лучше, чѣмъ плакать и убиваться. Прошедшаго не воротишь.
— Да, знаю, знаю. Но, Пипъ, дорогой мой Пипъ!.. — Ея внезапно вспыхнувшая симпатія ко мнѣ была проникнута пылкимъ, истинно женскимъ состраданіемъ. — О, дорогой мой! Повѣрь, когда я взяла ее къ себѣ, еще малюткой, я думала лишь о томъ, какъ бы застраховать ее отъ такого несчастія, какое случилось со мной. Сперва у меня на умѣ больше ничего не было.
— Я вѣрю вамъ.
— Но по мѣрѣ того, какъ она подростала и хорошѣла съ каждымъ днемъ, обѣщая сдѣлаться настоящей красавицей, я постепенно ее портила похвалами, драгоцѣнными уборами, своими наставленіями, всей своей личностью, которая постоянно была у нея передъ глазами, какъ наглядная иллюстрація къ моимъ урокамъ, и служила ей предостереженіемъ. Кончилось тѣмъ, что я похитила у нея сердце, а на мѣсто его вложила кусокъ льда.
Я не удержался и замѣтилъ:
— Лучше бы вы оставили сердце, данное ей отъ природы, если бы даже ему предстояло впослѣдствіи быть истерзаннымъ и разбитымъ.
Миссъ Гевишамъ дико взглянула на меня и опять принялась причитать: «Что я надѣлала, что я надѣлала!»
— Если бы тебѣ только извѣстна была моя исторія, — оправдывалась она, — ты бы имѣлъ ко мнѣ больше состраданія и лучше бы понялъ меня.
— Я знаю до нѣкоторой степени вашу исторію, миссъ Гевишамъ, — сказалъ я со всею деликатностью, на какую былъ способенъ. — Она стала мнѣ извѣстной съ тѣхъ поръ, какъ я уѣхалъ изъ здѣшнихъ мѣстъ. Она внушила мнѣ глубокое сострада/НІе къ вамъ, и вѣрьте, я понимаю, какое вліяніе она должна была оказать на васъ. Послѣ того, что произошло сейчасъ между нами, надѣюсь, вы разрѣшите мнѣ задать вамъ одинъ вопросъ, касающійся Эстеллы. Этотъ вопросъ относится не къ настоящему времени, а къ той эпохѣ, когда она только что была вами взята.
Миссъ Гевишамъ сидѣла теперь на полу, упираясь руками въ истрепанную обивку кресла и склонивъ на нихъ голову. Услышавъ мой вопросъ, она сначала пристально посмотрѣла на меня, потомъ отвѣтила:
— Спрашивай.
— Чья дочь Эстелла?
Миссъ Гевишамъ отрицательно покачала головой.
— Вы не знаете?
Она опять покачала головой.
— Ее привелъ или прислалъ сюда мистеръ Джаггерсъ?
— Да, онъ ее привелъ.
— Не разскажете ли вы мнѣ, при какихъ обстоятельствахъ это случилось?
Шепотомъ и съ большими предосторожностями она разсказала мнѣ слѣдующее.
— Я довольно долго жила уже взаперти въ этихъ комнатахъ (сколько именно — не могу сказать, ты знаешь, часы здѣсь не показываютъ времени), когда однажды сказала мистеру Джаггерсу, что хочу взять къ себѣ дѣвочку, къ которой могла бы привязаться, которую могла бы воспитать такъ, чтобы предохранить отъ моей несчастной участи. Въ первый разъ я видѣла Джаггерса, когда поручала ему привести мой домъ въ его теперешній видъ; я послала за нимъ, потому что встрѣчала имя его въ газетахъ еще прежде, когда еще не разставалась со свѣтомъ. Онъ отвѣтилъ, что подыщетъ подходящую сиротку и однажды вечеромъ принесъ мнѣ спящую дѣвочку; я назвала ее Эстеллою.
— Могу я спросить, какихъ лѣтъ она тогда была?
— Ей было два или три года. Она знаетъ о себѣ только то, что Она сирота, усыновленная мною.
Я и раньше былъ совершенно убѣжденъ, что та женщина мать Эстеллы, и мнѣ лично не нужно было дальнѣйшихъ доказательствъ, но, послѣ того, что я теперь услышалъ, ихъ родственная связь, — такъ по крайней мѣрѣ мнѣ казалось, — стала яснѣе дня.
Чего еще я могъ достигнуть, затягивая это свиданіе? Мое ходатайство за Герберта увѣнчалось полнымъ успѣхомъ, миссъ Гевишамъ повѣдала мнѣ то, что ей было извѣстно объ Эстеллѣ, я сдѣлалъ все, чѣмъ надѣялся успокоить бѣдную старуху. Распространяться о томъ, что говорилось между нами на прощанье — не стоить, такъ или иначе, но мы разстались.
Смеркалось, когда я сошелъ съ лѣстницы и очутился на свѣжемъ воздухѣ. Впустившей меня служанкѣ я сказалъ, что пока не нуждаюсь въ ея услугахъ и, прежде чѣмъ уходить, прогуляюсь по Сатисъ-Гаузу. У меня было какое-то предчувствіе, что я никогда болѣе его не увижу, и мнѣ казалось, что погасающій день былъ самымъ подходящимъ временемъ для моего прощанья съ этимъ мѣстомъ.
Я пробрался въ запущенный садъ черезъ кучу пустыхъ бочекъ, по которымъ прогуливался когда-то въ дѣтствѣ. Теперь эти бочки, мокнувшія столько лѣтъ подъ дождемъ, во многихъ мѣстахъ прогнили, а на донышкахъ тѣхъ, которыя стояли стоймя, образовались миніатюрныя лужицы и болота. Я обошелъ весь садъ, посѣтилъ тотъ уголъ, гдѣ мы съ Гербертомъ дрались на кулачкахъ, посѣтилъ дорожки, гдѣ прогуливался съ Эстеллой. Вездѣ холодно, пустынно, печально!
На обратномъ пути я зашелъ на пивоварню, отомкнувъ ржавую задвижку маленькой калитки въ концѣ сада. Я прошелъ зданіе насквозь и хотѣлъ выйти черезѣ противоположную дверь. Она отворялась теперь съ большимъ трудомъ, отсырѣвшее дерево разбухло и разошлось, петли едва держались, на порогѣ пышно разрослись кучи грибовъ. Наконецъ я ее отворилъ и въ послѣдній разъ оглянулся назадъ; въ тотъ моментъ фантазія ребяческихъ лѣтъ съ поразительной силой воскресла въ моей памяти, мнѣ почудилось, что я вижу миссъ Гевишамъ, висящую на балкѣ. Эта галлюцинація, хотя и продолжалась не болѣе минуты, была такъ сильна, что я, весь дрожа, нѣсколько времени простоялъ подъ балкой, чтобы убѣдиться, что это только игра воображенія.
Зловѣщій видъ этого зданія, надвигающаяся темнота, страшный призракъ, явившійся мнѣ на одно мгновеніе, но смертельно меня напугавшій, привели меня въ такое состояніе, что пока я дошелъ до открытыхъ настежь воротъ, гдѣ нѣкогда рвалъ на себѣ волосы изъ-за Эстеллы, ранившей меня въ самое сердце, мною овладѣлъ неописанный ужасъ.
Очутившись на главномъ дворѣ, я колебался, не зная, кликнуть ли мнѣ старуху, у которой хранился ключъ отъ воротъ, и попросить ее меня выпустить, или же сперва навѣдаться къ миссъ Гевишамъ и убѣдиться, что она такъ же здрава и невредима, какъ и въ ту минуту, когда я ее покинулъ. Остановившись на послѣднемъ рѣшеніи, я пошелъ опять на верхъ.
Просунувъ голову въ дверь комнаты, гдѣ я оставилъ миссъ Гевишамъ, я увидѣлъ, что она сидитъ спиной ко мнѣ на истрепанномъ креслѣ возлѣ самаго камина. Я отступилъ отъ двери и со спокойнымъ сердцемъ готовился спуститься внизъ, какъ вдругъ увидѣлъ въ комнатѣ огромный столбъ пламени, въ тотъ же моментъ со страшнымъ воплемъ ко мнѣ бросилась миссъ Гевишамъ, охваченная огненнымъ вихремъ, который подымался надъ ея головою по крайней мѣрѣ на высоту ея роста.
На мнѣ было пальто съ двойнымъ капюшономъ, на рукѣ у меня висѣлъ плащъ изъ толстой матеріи. Я сдернулъ съ себя эти вещи, набросилъ ихъ на нее, повалилъ ее на полъ и укуталъ ее ими. Для той же цѣли я стащилъ со стола большую скатерть и вмѣстѣ съ нею стащилъ кучу гнили, возвышавшуюся посрединѣ стола, и всѣхъ отвратительныхъ тварей, которыя тамъ гнѣздились. Какимъ-то образомъ я тоже очутился на полу, и между мною и миссъ Гевишамъ завязалась ожесточенная борьба: чѣмъ крѣпче я ее укутывалъ, тѣмъ яростнѣе она кричала и сильнѣе билась. Обо всемъ этомъ я узналъ ужъ потомъ; въ ту же минуту я не сознавалъ, что я дѣлаю, что я чувствую, что я думаю. Когда я опомнился, мы оба барахтались на полу у большого стола, а въ клубахъ дыма надъ нами носились горящіе клочья, которые за минуту передъ тѣмъ были обветшалымъ вѣнчальнымъ платьемъ миссъ Гевишамъ.
Оглянувшись вокругъ, я увидѣлъ на полу разбѣжавшихся въ разныя стороны потревоженныхъ таракановъ и пауковъ, а въ дверяхъ — запыхавшихся, голосившихъ слугъ. Я изо всей силы продолжалъ обнимать обѣими руками миссъ Гевишамъ, точно плѣнника, который пытается ускользнуть, но врядъ ли сознавалъ, кого держу и почему мы боремся.
Только тогда, когда я увидѣлъ падавшіе на насъ чернымъ дождемъ перегорѣвшіе обугленные хлопья, нѣкогда бывшія ея одеждой, я понялъ, что миссъ Гевишамъ горѣла и что огонь потушенъ. Она была безъ чувствъ, мнѣ страшно было тронуть ее съ мѣста, я не позволилъ и другимъ къ ней прикоснуться. Послали за врачемъ, и пока онъ явился, я продолжалъ ее держать, боясь, что огонь опять вспыхнетъ, если я оставлю ее. Только тогда, когда явился лѣкарь, я поднялся съ полу и крайне удивился, замѣтивъ, что мои обѣ руки обожжены: до сихъ поръ я этого не чувствовалъ.
Послѣ осмотра миссъ Гевишамъ, докторъ объявилъ, что ея обжоги серьезные, но не смертельные; главная же опастность, по его мнѣнію, заключалась въ испытанномъ ею нервномъ потрясеніи. По его инструкціямъ ей постлали постель на большомъ обѣденномъ столѣ, такъ какъ тутъ удобнѣе дѣлать перевязки. Когда я увидѣлъ ее часъ спустя, она лежала на томъ самомъ мѣстѣ, на которое нѣкогда указывала костылемъ, говоря, что когда-нибудь ее тутъ положатъ.
Хотя, какъ мнѣ сказали, ея платье сгорѣло до тла, она все еще казалась одѣтой въ подвѣнечный нарядъ: ее обложили ватой до самаго горла, сверху покрыли бѣлой простыней, такъ что она сохраняла свой прежній видъ призрака невѣсты.
Отъ слугъ я узналъ, что Эстелла въ Парижѣ, и просилъ доктора написать ей со слѣдующею же почтой. Увѣдомить родственниковъ миссъ Гевишамъ я взялъ на себя; впрочемъ я намѣренъ былъ извѣстить одного мистера Матью Покета и предоставить ему рѣшить, давать или не давать знать остальнымъ. Къ мистеру Матью я послалъ Герберта съ печальной вѣстью на другой же день, тотчасъ же, какъ вернулся въ Лондонъ.
Спустя нѣкоторое время миссъ Гевишамъ пришла въ сознаніе и совершенно связно, хотя съ какимъ-то лихорадочнымъ оживленіемъ, разсказывала о томъ, что случилось. Къ полночи ея языкъ сталъ заплетаться, и постепенно ея рѣчь свелась къ тремъ фразамъ, которыя она повторяла медленнымъ торжественнымъ тономъ безчисленное множество разъ. Сперва: «Что- я надѣлала!» Потомъ: «Когда я брала ее къ себѣ, я думала лишь о томъ, какъ бы спасти ее отъ моей несчастной участи». И наконецъ: "Возьми карандашъ и подъ моимъ именемъ подпиши: «Я ей прощаю». Эти фразы она произносила въ одномъ и томъ же порядкѣ, иногда пропускала въ нихъ одно какое-нибудь слово, но никогда не замѣщала его другимъ, а непосредственно переходила къ слѣдующему.
Я ничѣмъ не могъ быть ей полезенъ, а дома меня ждали другія заботы, другія тревоги, которыхъ даже ея бредъ не могъ изгнать изъ моей памяти; поэтому ночью я принялъ рѣшеніе вернуться въ Лондонъ съ первымъ утреннимъ дилижансомъ. Но я хотѣлъ выбраться изъ города пѣшкомъ и захватить дилижансъ уже на пути, и для этого долженъ былъ пораньше выйти изъ Сатисъ-Гауза. Было около шести часовъ утра, когда я склонился къ миссъ Гевишамъ и прикоснулся губами къ ея устамъ какъ разъ въ тотъ моментъ, когда она произносила: — Возьми карандашъ и подпиши подъ моимъ именемъ «Я ей прощаю».
Глава L.
правитьНочью руки мои были перевязаны два или три раза, утромъ мнѣ была сдѣлана новая перевязка. Вся моя лѣвая рука была обожжена и сильно болѣла, особенно кисть и локоть, къ плечу ожогъ былъ меньше; но я благодарилъ небо, что огонь только этимъ и ограничился и не пошелъ дальше. На правой рукѣ не было такихъ серьезныхъ поврежденій, я могъ даже шевелить пальцами, но, разумѣется, она тоже была забинтована, а лѣвую принужденъ былъ носить на повязкѣ. Сюртука мнѣ нельзя была надѣть въ рукава, я долженъ былъ носить его, какъ тальму, въ накидку, только застегнутый у горла. Волосы были сильно опалены, но головы и лица огонь не тронулъ.
Сбѣгавъ въ Гаммерсмитъ оповѣстить отца, Гербертъ вернулся домой и посвятилъ весь день мнѣ. Онъ ухаживалъ за мной, какъ самая нѣжная, самая внимательная сидѣлка: въ опредѣленные часы снималъ съ меня бинты, смачивалъ ихъ въ заранѣе приготовленной охлаждающей примочкѣ, накладывалъ ихъ вновь, и дѣлалъ все это съ такою лаской и терпѣніемъ, что я былъ тронутъ до глубины души.
Лежа у себя на диванѣ, среди полной тишины и спокойствія, я сначала никакъ не могъ отдѣлаться отъ только что испытанныхъ впечатлѣній: волнующихся огненныхъ языковъ, шума пламени, ѣдкаго запаха гари. Если мои глаза на минуту смыкались, меня пробуждали вопли миссъ Гевишамъ, бѣжавшей ко мнѣ въ огненномъ вихрѣ. Мнѣ труднѣе было бороться съ этими мучительными галлюцинаціями, чѣмъ съ тѣлесными страданіями, и Гербертъ, видѣвшій мои муки, изъ силъ выбивался, стараясь развлечь меня и направить мое вниманіе въ другую сторону.
Ни одинъ изъ насъ не заговаривалъ о шлюпкѣ, но мы оба о ней думали; это видно было по тому, что мы всячески обходили этотъ щекотливый вопросъ и, точно сговорившись, увѣряли другъ друга, что мои руки заживутъ не въ нѣсколько недѣль, а въ нѣсколько часовъ.
Само собою разумѣется, что, какъ только я увидѣлъ Герберта, моимъ первымъ вопросомъ было: все ли благополучно на Мельничной Запрудѣ? Онъ такимъ веселымъ и увѣреннымъ тономъ далъ мнѣ утвердительный отвѣтъ, что я совершенно успокоился, и до самаго вечера мы не заговаривали объ этомъ предметѣ. Но Гербертъ внезапно вернулся къ нему въ концѣ дня, когда занялся перевязкой моихъ рукъ при свѣтѣ огня, горѣвшаго въ каминѣ, — на дворѣ уже смеркалось.
— Вчера, Гендель, я пробылъ у Провиса битыхъ два часа.
— А Клара?
— Бѣдная дѣвочка! Кашей заставилъ ее весь вечеръ бѣгать по лѣстницѣ: чуть только она уйдетъ на минуту, тотчасъ же начинаетъ стучать въ полъ. Мнѣ сдается, онъ уже теперь недолго протянетъ. Ромъ да перецъ, перецъ и ромъ — скорехонько его угомонятъ.
— И тогда вы сейчасъ же обвѣнчаетесь?
— Какъ же иначе мнѣ взять ее на свое попеченіе? Положи руку на спинку дивана, мой милый, я сяду здѣсь и стану полегоньку снимать перевязку; ты и не замѣтишь, какъ она уже будетъ снята. Да, я началъ о Провисѣ. Знаешь, Гендель, онъ сталъ несравненно лучше.
— Я говорилъ тебѣ, что въ наше послѣднее свиданіе онъ показался мнѣ гораздо мягче.
— Да, ты говорилъ, и дѣйствительно это такъ. Вчера онъ былъ очень сообщителенъ, разсказывалъ мнѣ многое изъ своей жизни. Помнишь, онъ тогда заговорилъ было объ одной женщинѣ, которая принесла ему много горя? Что, я тебѣ сдѣлалъ больно?
Я вдзрогнулъ не отъ боли; его слова заставили меня вздрогнуть.
— Я объ этомъ совершенно забылъ, но когда ты заговорилъ, я что-то припоминаю.
— Такъ вотъ вчера онъ распространился объ этой эпохѣ своей жизни. Мрачная, ужасная эпоха. Хочешь я разскажу? Или ты еще слишкомъ утомленъ и не въ состояніи слушать?
— Разскажи, непремѣнно разскажи, все отъ слова до слова! — вскричалъ я.
Гербертъ наклонился и посмотрѣлъ мнѣ въ лицо, такъ его удивилъ мой стремительный, нетерпѣливый отвѣтъ.
— Нѣтъ ли у тебя жара? — спросилъ онъ, щупая мнѣ голову.
— Ни малѣйшаго. Разскажи же мнѣ, любезный Гербертъ, что ты узналъ отъ Провиса.
— По его словамъ… Вотъ повязка и снята самымъ распрекраснымъ образомъ, теперь холодный компрессъ. Сначала — ты, кажется, вздрагиваешь, мой бѣдный другъ? Ну, теперь уже все хорошо. Такъ по его словамъ, эта женщина была молода, ревнива, мстительна, мстительна до послѣдней степени.
— То есть?
— То есть готова была даже на убійство. Тебѣ, вѣрно, очень холодно?
— Нисколько. Какъ же она убила и кого?
— То, что она совершила, можетъ быть, и не заслуживаетъ такого страшнаго названія, но ее судили за убійство; мистеръ Джаггерсъ ее защищалъ, и этой защитой стяжалъ себѣ громкую репутацію. (Тогда-то Провисъ впервые услышалъ о немъ). Жертвою была другая женщина, гораздо сильнѣе той. Борьба между ними произошла въ пустомъ сараѣ. Кто изъ нихъ былъ зачинщицей? честно ли велась борьба? все это не выяснено, но результатъ внѣ всякихъ сомнѣній: ея соперница была найдена задушенной.
— Что же, признали ее виновной?
— Нѣтъ, она была оправдана. Бѣдняжка, я опять сдѣлалъ тебѣ больно.
— Нѣтъ, ты сама нѣжность, Но что же дальше?
— У оправданной былъ ребенокъ отъ Провиса, и Провисъ его ужасно любилъ. Въ тотъ же самый вечеръ, когда была задушена та, къ которой его ревновали, эта молодая женщина на минутку являлась къ Провису и поклялась ему, что умертвитъ своего ребенка (ребенокъ не у него находился, а жилъ при ней), что онъ больше его не увидитъ, и вслѣдъ за тѣмъ исчезла. Вотъ самая больная рука уже забинтована и по прежнему виситъ на повязкѣ; теперь остается только правая, съ тою дѣло пойдетъ гораздо легче. Когда въ комнатѣ такой полусвѣтъ, у меня работа идетъ лучше: я не такъ ясно вижу твои ужасныя раны, и моя рука тверже. Должно быть, тебѣ трудно дышать, мой милый? Мнѣ кажется, у тебя слишкомъ ускоренное дыханіе.
— Можетъ быть, Гербертъ. Что же, сдержала она свою клятву?
— Здѣсь начинается самая мрачная часть этой исторіи. Да, она умертвила ребенка.
— То есть Провисъ тебѣ такъ сказалъ.
— Разумѣется, милый другъ, — возразилъ Гербертъ удивленнымъ тономъ, и опять наклонился и заглянулъ мнѣ въ лицо. — Я тебѣ передаю, что отъ него слышалъ, самому мнѣ откуда же знать: другихъ источниковъ у меня нѣтъ.
— Да, да, конечно.
— Провисъ не говоритъ, хорошо или дурно онъ обращался съ матерью ребенка, — продолжалъ Гербертъ. — Знаю только, что почти пять лѣтъ она дѣлила съ нимъ ту жалкую жизнь, о которой онъ разсказывалъ намъ на этомъ самомъ мѣстѣ. Повидимому, онъ ее очень жалѣлъ и относился къ ней съ большимъ снисхожденіемъ; такъ, несмотря на то, что смерть ребенка была для него страшнымъ ударомъ, онъ скрылся изъ боязни, что его вызовутъ на судъ давать показанія о ребенкѣ и что онъ сдѣлается виновникомъ ея гибели. Пока надъ нею шелъ судъ, онъ скрывался, или, — какъ онъ выражается, — держался въ тѣни, и судъ не имѣлъ о немъ никакихъ опредѣленныхъ свѣдѣній. Знали только, что причиной ревности былъ какой-то человѣкъ, по имени Авель. Послѣ того, какъ подсудимой вынесли оправдательный приговоръ, она исчезла, точно сквозь землю провалилась. Такъ Провисъ потерялъ и свое дитя, и мать своего дитяти.
— Желалъ бы я знать ..
— Минутку терпѣнія, милый другъ, сейчасъ кончаю. Его злой геній, Комписонъ, самый худшій изо всѣхъ негодяевъ, зная, что онъ одно время скрывался и почему онъ укрывался, конечно не преминулъ впослѣдствіи воспользоваться тѣмъ, что ему было извѣстно, чтобы держать Провиса въ ежовыхъ рукавицахъ. Я вчера убѣдился, что изъ-за этого-то собственно и возникла ненависть Провиса къ нему.
— Желалъ бы я знать, точно знать, Гербертъ, когда случилось это, происшествіе.
— Ты хочешь знать точно? Погоди, я припомню все, что онъ говорилъ по этому поводу. Вотъ его собственныя слова: «было это лѣтъ двадцать тому назадъ, вскорѣ послѣ того, какъ началось мое знакомство съ Комписономъ.» Сколько было тебѣ лѣтъ, когда вы встрѣтились на кладбищѣ?
— Помнится, седьмой годъ.
— Ну да! Онъ говорилъ, что встрѣтился съ тобою три или четыре года спустя послѣ этого происшествія и ты напомнилъ ему погибшую такъ трагически его маленькую дочку, которая, если бы жила, была бы почти твоей ровесницей.
— Гербертъ! — послѣ краткаго молчанія произнесъ я задыхающимся голосомъ. — Взгляни на меня. Гдѣ тебѣ лучше меня видно: здѣсь, при свѣтѣ камина, или подойти къ окну?
— Здѣсь свѣтлѣе, — отвѣтилъ Гербертъ, наклоняясь ко мнѣ еще ближе.
— Смотри же на меня хорошенько.
— Смотрю, милый другъ.
— Возьми меня за руку.
— Изволь, милый другъ.
— Ты не думаешь, что у меня горячка, или что я помѣшался послѣ вчерашней катастрофы?
— Нѣтъ, милый другъ, — отвѣтилъ Гербертъ спустя нѣкоторое время, обозрѣвъ меня испытующимъ окомъ. — Ты немного взволнованъ, но ты въ здравомъ умѣ.
— Да, я въ здравомъ умѣ. Слушай же, что и тебѣ скажу: человѣкъ, котораго мы прячемъ на низовьѣ Темзы — отецъ Эстеллы.
Глава LI.
правитьКакую цѣль имѣлъ я въ виду, когда такъ горячо стремился раскрыть и доказать происхожденіе Эстеллы? На этотъ вопросъ я ничего не могу отвѣтить. Читатели вскорѣ увидятъ, что онъ не представлялся мнѣ въ опредѣленной формѣ до тѣхъ поръ, пока его не предложилъ мнѣ человѣкъ, у котораго было больше здраваго смысла, чѣмъ у меня.
Послѣ краткаго, но многозначительнаго разговора съ Гербертомъ, мною овладѣло лихорадочное убѣжденіе, что я непремѣнно долженъ разслѣдовать до конца вопросъ о происхожденіи Эстеллы, и я хотѣлъ немедленно бѣжать къ мистеру Джаггерсу, узнать наконецъ всю истину. Не знаю, право, почему я этого добивался, — потому ли, что дѣло близко касалось Эстеллы, или же я былъ радъ перенести нѣсколько лучей романическаго ореола, такъ долго меня окружавшаго, на человѣка, о безопасности котораго столько заботился. Послѣднее предположеніе, быть можетъ, ближе къ истинѣ.
Я чуть было не отправился въ тотъ вечеръ въ Джерардъ-Стритъ; къ счастью, Гербертъ отговорилъ меня, доказавъ, что я рискую заболѣть и слечь въ постель какъ разъ въ то время, когда отъ меня будетъ зависѣть спасеніе нашего бѣглеца. Только одинъ этотъ доводъ могъ подавить мое нетерпѣніе. Повторивъ нѣсколько разъ, что завтра утромъ я, во что бы то ни стало, поѣду къ мистеру Джаггерсу, я наконецъ согласился остаться и заняться лѣченіемъ своихъ ожоговъ. На слѣдующее утро мы очень рано вышли изъ дома, вдвоемъ дошли до Смитфильда и тутъ на перекресткѣ разстались: Гербертъ отправился въ Сити, я — въ Литль-Бритенъ.
Черезъ опредѣленные промежутки времени мистеръ Джаггерсъ съ Веммикомъ занимались повѣркой и погашеніемъ счетовъ, сличеніемъ росписокъ, словомъ, приведеніемъ въ порядокъ конторскихъ дѣлъ. Въ такихъ случаяхъ Веммикъ со всѣми своими шнуровыми книгами и документами перебирался въ контору, а вмѣсто него въ первой комнатѣ водворяли кого-нибудь изъ клерковъ верхняго этажа. Заставъ въ это утро на обычномъ мѣстѣ Веммика такого клерка, я догадался въ чемъ дѣло, но меня не огорчило, что Веммикъ будетъ присутствовать при нашей бесѣдѣ; напротивъ, я обрадовался, такъ какъ теперь Веммикъ имѣлъ возможность убѣдиться, что я не скажу ничего такого, что могло бы его скомпрометировать.
Мое появленіе въ видѣ калѣки съ подвязанной рукой, въ накинутомъ на плечи сюртукѣ, благопріятствовало моимъ цѣлямъ. Хотя по прибытіи въ городъ я послалъ мистеру Джаггерсу краткій отчетъ о случившемся происшествіи, но теперь меня заставили разсказать всѣ подробности. Необычайность случая сдѣлала то, что разговоръ нашъ былъ менѣе сухъ, чопоренъ и не такъ строго заключенъ въ тѣсныя рамки юридическаго этикета, какъ бывало до сихъ поръ.
Когда я описывалъ катастрофу, мистеръ Джаггерсъ по обыкновенію стоялъ у камина, а Веммикъ сидѣлъ, откинувшись на спинку стула, руки его были засунуты въ карманы, перо торчало горизонтально изъ почтоваго ящика. Два ужасныхъ слѣпка на полкѣ, принимавшіе, какъ мнѣ всегда сдавалось, живѣйшее участіе во всемъ, что происходило въ конторѣ, казалось, нюхали — не пахнетъ ли гарью.
Окончивъ свой разсказъ, отвѣтивъ на всѣ вопросы, предложенные мнѣ мистеромъ Джаггерсомъ и Веммикомъ, я вынулъ записку миссъ Гевишамъ о выдачѣ мнѣ девятисотъ фунтовъ для Герберта. Когда я подалъ таблетки, глаза мистера Джаггерса глубже ушли въ орбиты, но онъ тотчасъ же передалъ таблетки Веммику съ приказомъ изготовить чекъ. Пока исполнялась эта процедура, я смотрѣлъ на писавшаго Веммика, а мистеръ Джаггерсъ смотрѣлъ на меня, раскачиваясь на носкахъ своихъ лакированныхъ сапогъ,
— Мнѣ очень жаль, Пипъ, что мы ничего не дѣлаемъ для васъ, — сказалъ онъ, когда я пряталъ въ карманъ чекъ, на которомъ онъ поставилъ свою подпись.
— Миссъ Гевишамъ предлагала что-нибудь сдѣлать для меня, но я отказался, — отвѣтилъ я.
— Конечно, каждому изъ насъ его дѣла извѣстны лучше, — сказалъ мистеръ Джаггерсъ, и я видѣлъ, какъ съ губъ Веммика готовы были слетѣть слова: «движимая собственность».
— Будь я на вашемъ мѣстѣ, я бы не отказался, — сказалъ мистеръ Джаггерсъ. — Но, конечно, каждый долженъ знать лучше, какъ ему поступать.
— Движимая собственность — дѣло каждаго, — замѣтилъ Веммикъ тономъ упрека.
Мнѣ показалось, что теперь самый удобный моментъ направить разговоръ на предметъ, занимавшій всѣ мои мысли, и, обратившись къ мистеру Джаггерсу, сказалъ:
— Но я обратился съ другой просьбой къ миссъ Гевишамъ. Я просилъ ее дать мнѣ нѣкоторыя свѣдѣнія объ ея пріемной дочери, и она сообщила мнѣ все, что сама знала.
— Да? — процѣдилъ мистеръ Джаггерсъ, наклоняясь впередъ, чтобы бросить взглядъ на свои блестящіе сапоги, и затѣмъ снова выпрямился и произнесъ: — Гм! Будь я на мѣстѣ миссъ Гевишамъ, я вѣроятно этого не сдѣлалъ бы, но, конечно, всякій изъ насъ знаетъ лучше, какъ ему поступать.
— О пріемышѣ миссъ Гевишамъ мнѣ извѣстно даже больше, чѣмъ самой миссъ Гевишамъ. Я знаю ея мать.
Мистеръ Джаггерсъ вопросительно посмотрѣлъ на меня и повторилъ: — Мать?
— Я видѣлъ ея мать не дальше, какъ три дня тому назадъ.
— Да? — повторилъ мистеръ Джаггерсъ.
— Изъ исторіи Эстеллы мнѣ извѣстно, вѣроятно даже больше чѣмъ вамъ, сэръ. Я знаю ея отца.
На одно мгновеніе мистеръ Джаггерсъ пересталъ быть самимъ собою, — нельзя сказать, чтобы онъ измѣнилъ своему обычному безстрастію, выдалъ бы себя какимъ-нибудь движеніемъ, — нѣтъ, для этого у него было слишкомъ много самообладанія; но я замѣтилъ, какъ онъ весь насторожился, и убѣдился, что онъ не зналъ, кто былъ отецъ Эстеллы. Я и раньше это предполагалъ, такъ какъ изъ словъ Герберта мнѣ было извѣстно, что Провисъ скрывался во время процесса и сдѣлался кліентомъ мистера Джаггерса по крайней мѣрѣ четырьмя годами позже, когда ему не было никакихъ основаній объяснять мистеру Джаггерсу свое тождество съ тѣмъ лицомъ, о которомъ шла рѣчь на судѣ. Но до сихъ поръ я только подозрѣвалъ, теперь же я былъ убѣжденъ, что мистеръ Джаггерсъ объ этомъ ничего не знаетъ.
— Гм! Такъ вы знаете отца молодой леди. Пипъ?
— Да, — отвѣчалъ я, — И зовутъ его Провисъ изъ Новаго Южнаго Валлиса.
При этихъ словахъ самъ мистеръ Джаггерсъ вздрогнулъ. Правда, это было чуть замѣтное движеніе; онъ тотчасъ же сдержался и ловко его замаскировалъ, сдѣлавъ видъ, будто лѣзетъ въ карманъ за носовымъ платкомъ, но несомнѣнно онъ вздрогнулъ. Не могу сказать, какъ принялъ Веммикъ это извѣстіе: я боялся глядѣть на него, чтобы мистеръ Джаггерсъ по своей проницательности не смекнулъ, что между нами были переговоры, ему извѣстные.
— А на какихъ доказательствахъ основывается Провисъ, предъявляя свои права? — хладнокровно спросилъ мистеръ Джаггерсъ, развертывая свой магическій платокъ и поднося его къ носу.
— Провисъ никакихъ правъ не предъявляетъ и не предъявлялъ; онъ не знаетъ, даже не подозрѣваетъ, что его дочь находится въ живыхъ.
Въ единственный разъ всемогущій платокъ оказался безсильнымъ: мой отвѣтъ былъ такъ неожиданъ, что мистеръ Джаггерсъ, не исполнивъ обычной церемоніи, спряталъ платокъ обратно въ карманъ, скрестилъ на груди свои руки и устремилъ на меня строгій, пронизывающій взоръ. Ни одинъ мускулъ въ его лицѣ не шевельнулся.
Я вкратцѣ передалъ ему все, что мнѣ было извѣстно, объяснивъ, какъ исторія Эстеллы дошла до моего свѣдѣнія, но разсказалъ это такъ, чтобъ заставить его думать, будто я узналъ отъ миссъ Гевишамъ то, что на самомъ дѣлѣ было мнѣ сообщено Веммикомъ.
Я приложилъ особенныя старанія, чтобы оставить его при этомъ убѣжденіи, нарочно ни разу не взглянулъ на Веммика, а когда окончилъ свой разсказъ, храбро встрѣтился глазами съ мистеромъ Джаггерсомъ и нѣсколько минутъ спокойно выдерживалъ его испытующій взглядъ.
Когда наконецъ я счелъ возможнымъ обратить взоръ на Веммика, я увидѣлъ, что перо было вынуто изъ почтоваго ящика, и Веммикъ все свое вниманіе посвятилъ бумагамъ, разложеннымъ передъ нимъ на столѣ.
— Ну, — произнесъ наконецъ мистеръ Джаггерсь, подходя къ своему бюро, — на чемъ мы остановились, Веммикъ, когда вошелъ мистеръ Пипъ?
Чаша моего терпѣнія переполнилась: я не могъ помириться на томъ, чтобъ меня отстранили такимъ безцеремоннымъ образомъ. Я обратился къ мистеру Джаггерсу со страстнымъ, даже негодующимъ воззваніемъ, я заклиналъ его быть со мной откровеннѣе, отнестись ко мнѣ съ большей сердечностью. Я напомнилъ ему, какъ увлекался ложными надеждами, какъ долго длилось мое заблужденіе, какое жестокое разочарованіе меня постигло; довольно прозрачно намекнулъ на тяжесть, лежавшую у меня на душѣ. Я сказалъ, что считаю себя достойнымъ нѣкоторой откровенности съ его стороны, хотя бы вслѣдствіе того безграничнато довѣрія, съ которымъ я всегда къ нему относился. Я ни въ чемъ не винилъ его, не имѣлъ противъ него никакихъ подозрѣній, никогда въ немъ не сомнѣвался, я только лишь хотѣлъ, чтобъ онъ засвидѣтельствовалъ истину полученныхъ мною свѣдѣній. Если онъ спроситъ меня, почему я такъ страстно желаю это узнать, по какому праву я этого добиваюсь, я отвѣчу ему, — хотя онъ презрительно относится ко всѣмъ такимъ пустымъ мечтаніямъ, — что я давно уже горячо люблю Эстеллу, и хоть она потеряна для меня навѣки, но все, что ея касается, дороже мнѣ всего на свѣтѣ.
Мистеръ Джаггерсъ, казалось, навѣки замкнулся въ ледяномъ спокойствіи и повидимому, оставался совершенно глухъ ко всѣмъ моимъ мольбамъ. Я отвернулся отъ него и обратился къ Веммику съ такими словами:
— Веммикъ! Я знаю, вы человѣкъ добрый; я видѣлъ вашъ милый домикъ, стараго отца, тѣ невинные развлеченія, которыми вы скрашиваете свою дѣловую жизнь. Умоляю васъ, замолвите за меня словечко мистеру Джаггерсу, убѣдите его, что при существующихъ обстоятельствахъ я имѣю право на большую откровенность съ его стороны.
Никогда я не видывалъ, чтобы два человѣка обмѣнялись такимъ страннымъ взглядомъ, какимъ послѣ моего воззванія обмѣнялись мистеръ Джаггерсъ и Веммикъ!
Когда я посмотрѣлъ на нихъ, у меня сначала явилось опасеніе, что Веммику тотчасъ будетъ отказано отъ мѣста, но это опасеніе разсѣялось, когда я замѣтилъ, что на лицѣ мистера Джаггерса мелькнуло нѣчто похожее на улыбку, а Веммикъ пріосанился.
— Что я слышу! — произнесъ мистеръ Джаггерсъ, — старый отецъ, невинныя развлеченія?..
— Такъ что жъ такое? Вѣдь я не таскаю ихъ за собой сюда! — расхрабрился Веммикъ.
— Пипъ, — медленно проговорилъ мистеръ Джаггерсъ. — Этотъ человѣкъ, какъ мнѣ кажется, первый плутъ во всемъ Лондонѣ.
— Я думаю, что вы мнѣ не уступите, — отвѣчалъ Веммикъ, набравшись еще больше храбрости.
Опять эти два человѣка странно посмотрѣли другъ на друга: очевидно, каждый изъ нихъ боялся, какъ бы не уронить передъ другимъ своего достоинства.
— У васъ милый домикъ, — проговорилъ наконецъ мистеръ Джаггерсъ.
— Если онъ не мѣшаетъ мнѣ заниматься своимъ дѣломъ, такъ отчего бы ему и не быть? — отрѣзалъ Веммикъ. — Какъ погляжу на васъ, мнѣ право сдается, что и вы подумываете завести себѣ въ скоромъ времени свой милый домикъ, гдѣ бы вы могли отдыхать отъ трудовъ.
Мистеръ Джаггерсъ нѣсколько разъ задумчиво покачалъ головой и, — увѣряю васъ, какъ ни удивительно это покажется, — вздохнулъ.
— Пипъ, — обратился онъ ко мнѣ. — Не станемъ говорить о «пустыхъ мечтаніяхъ», вы больше меня знаете о такихъ вещахъ: ваша опытность свѣжѣе. Что же касается другого вопроса, я попробую изложить его вамъ въ видѣ предположенія. Только помните: что я ничего не утверждаю, я высказываю гипотезу.
Онъ сдѣлалъ паузу, чтобы дать мнѣ возможность заявить, что я, конечно, понимаю, что онъ хочетъ сказать.
— И такъ, Пипъ, представьте себѣ такого рода случай. Представьте себѣ, что женщина, находившаяся въ такихъ обстоятельствахъ, какъ вы разсказывали, скрыла ребенка и вынуждена была сознаться въ этомъ своему судебному ходатаю, такъ какъ онъ объявилъ, что ему, чтобы вести ея защиту, необходимо знать, какая участь постигла ребенка. Предположите также, что въ то же время одна богатая эксцентричная леди поручила тому же лицу отыскать ребенка, котораго она могла бы воспитывать и усыновить. Вы слѣдите за мною?
— Да, сэръ.
— Предположите дальше, что этотъ ходатай жилъ въ атмосферѣ зла, и о дѣтяхъ имѣлъ только такое представленіе, что они въ огромномъ числѣ рождаются на свѣтъ для того, чтобы такъ или иначе погибнуть. Предположите, что онъ нерѣдко видѣлъ на скамьѣ подсудимыхъ такихъ дѣтей, которыхъ приходилось поднимать на руки, чтобы ихъ было видно; что онъ слышалъ постоянно о дѣтяхъ, посаженныхъ въ тюрьмы, о дѣтяхъ высѣченныхъ, сосланныхъ, о дѣтяхъ заброшенныхъ, презираемыхъ, обладающихъ всѣми качествами, за которыя можно угодить на висѣлицу, на которую рано или поздно они и попадали. Предположите, что онъ имѣлъ много основаній смотрѣть почти на всѣхъ дѣтей, съ какими ему случалось сталкиваться въ его профессіональной дѣятельности, какъ на икру, изъ которой вылупляются рыбки, попадающія въ концѣ концовъ въ его сѣть; ему приходилось ихъ преслѣдовать, защищать, дѣлать клятвопреступниками, сиротами, губить ихъ такъ или иначе.
— Предположите, что изъ этой массы обреченныхъ ему попадается прелестная малютка, которую есть возможность спасти, — отецъ считается умершимъ, а мать судебный ходатай держитъ въ рукахъ, такъ какъ въ его власти сказать ей: я знаю, что вы совершили, вы дѣйствовали вотъ такимъ образомъ, вы сдѣлали то то, чтобы отвести отъ себя подозрѣніе; я васъ прослѣдилъ и могу разсказать, какъ по пальцамъ, все съ начала до конца. Разстаньтесь съ ребенкомъ, — если онъ понадобится для вашего спасенія, его представятъ; отдайте его мнѣ, я употреблю всѣ усилія, чтобы васъ оправдали. Будете вы спасены, — и вашъ ребенокъ будетъ спасенъ; погибнете, — онъ все-таки будетъ спасенъ. Предположите теперь, что все это было сдѣлано, и женщину судъ оправдалъ.
— Понимаю, сэръ.
— Но помните, я ничего не утверждаю.
— Вы ничего не утверждаете,
И Веммикъ, какъ эхо, повторилъ:
— Ничего не утверждаете.
— Предположите, что бурныя страсти, ужасъ грозившей ей страшной смерти потрясли разсудокъ обвиняемой, и когда ее выпустили на свободу, жизнь на людяхъ внушала ей такой страхъ, что она пришла къ своему защитнику просить пріискать ей тихій пріютъ. Предположите, что онъ взялъ ее, укротилъ ея дикій нравъ, пуская въ ходъ всякій разъ, какъ прорывалась ея прежняя необузданная дикая натура, прежній пріемъ. Вы можете себѣ представить такой воображаемый случай?
— О, да.
— Предположите, что дѣвушка выросла и вышла замужъ по разсчету, что мать еще жива, что отецъ также живъ, и что оба они не знаютъ о существованіи другъ друга, хоть и живутъ одинъ отъ другого въ разстояніи нѣсколькихъ миль, или нѣсколькихъ саженъ, допустимъ даже, нѣсколькихъ футовъ. Предположите, что тайна до сихъ поръ не нарушена, и вы одинъ проникли въ нее. Я прошу васъ представить себѣ этотъ послѣдній пунктъ какъ можно яснѣе.
— Представляю.
— И Веммика тоже прошу это себѣ представить.
Веммикъ въ свою очередь отозвался:
— Представляю.
— Ради кого будете вы разоблачать тайну? Ради отца? Мнѣ кажется, что лучше не растравлять его старыхъ ранъ. Ради матери? Но послѣ такого дѣла, которое она совершила, мнѣ кажется, ей всего безопаснѣе оставаться тамъ, гдѣ она теперь находится. Ради дочери? Но я думаю, что вы окажете ей плохую услугу, разоблачивъ ея происхожденіе, набросивъ на нее позорное пятно, отъ котораго удалось ее избавить двадцать лѣтъ тому назадъ, отъ котораго теперь она на всю жизнь свободна. Если ко всему этому прибавить, что вы ее любите, Пипъ, что вы сдѣлали ее предметомъ тѣхъ «пустыхъ мечтаній», которыхъ не чужды были въ свое время головы многихъ другихъ людей, — хотя теперь иной разъ и трудно этому повѣрить, — я скажу вамъ, что вамъ сдѣлать, и вы, по зрѣломъ размышленіи, непремѣнно это сдѣлаете. Такъ вотъ вамъ мой совѣтъ: возьмите топоръ и отрубите себѣ лѣвую руку, что виситъ у васъ на повязкѣ, потомъ передайте топоръ Веммику съ просьбой отрубить вамъ и правую; этакъ будетъ, право, всего лучше.
Я взглянулъ на Веммика: его лицо было серьезно. Онъ многозначительно приложилъ палецъ къ губамъ, я сдѣлалъ то же, вслѣдъ за мной и мистеръ Джаггерсъ повторилъ тотъ же жестъ.
— Ну, Веммикъ, — проговорилъ онъ, принимая свой обычный видъ, — на чемъ мы остановились, когда вошелъ мистеръ Пипъ?
Работа вновь закипѣла; но я замѣтилъ, что среди своихъ занятій они нѣтъ-нѣтъ да и взглянутъ другъ на друга такъ же странно, какъ и раньше, съ тою только разницей, что теперь они, казалось, сознавали, что обнаружили свои слабыя стороны и уронили свое профессіональное достоинство, по крайней мѣрѣ этимъ я объяснялъ тотъ фактъ, что ихъ отношенія какъ-то сразу обострились: мистеръ Джаггерсъ принялъ необыкновенно повелительный тонъ; Веммикъ при всякомъ малѣйшемъ поводѣ упрямо огрызался. Мнѣ ни разу не приходилось видѣть ихъ въ такихъ дурныхъ отношеніяхъ, обыкновенно они хорошо ладили между собою.
Къ счастью, на выручку подоспѣлъ Майкъ, кліентъ въ мѣховой шапкѣ, имѣвшій привычку утирать носъ рукавомъ, тотъ самый, котораго я засталъ въ конторѣ въ день своего перваго визита въ Литль-Бритенъ. Теперь его появленіе вышло очень кстати. Повидимому, этотъ индивидуумъ купно съ членами своего семейства постоянно находился въ затруднительныхъ обстоятельствахъ (въ Литль-Бритенѣ подъ затруднительными обстоятельствами подразумѣвался Ньюгетъ). Онъ пришелъ съ извѣстіемъ, что его старшая дочь взята подъ арестъ по подозрѣнію въ кражѣ изъ магазина. Мистеръ Джаггерсъ въ величественной позѣ безучастно стоялъ у камина, пока Майкъ разсказывалъ Веммику эту грустную исторію. Какъ на грѣхъ, у бѣднаго малаго къ концу рѣчи на глазахъ навернулась слеза.
— Это что такое? Ты зачѣмъ сюда пришелъ? — хныкать? — спросилъ Веммикъ съ величайшимъ негодованіемъ.
— Нѣтъ, мистеръ Веммикъ, я не затѣмъ…
— Какъ ты смѣлъ хныкать? Тебѣ не слѣдовало приходить сюда, если ты не въ приличномъ видѣ. Брызжетъ, какъ расщепившееся перо! Что ты этимъ хочешь доказать?
— Человѣкъ не властенъ въ своихъ чувствахъ, мистеръ Веммикъ, — оправдывался Майкъ.
— Въ чемъ? Повтори-ка! — закричалъ Веммикъ, разсвирѣпѣвъ окончательно.
— Слушай, молодчикъ, убирайся-ка по добру по здорову, — проговорилъ мистеръ Джаггерсъ, дѣлая шагъ впередъ и указывая на дверь. — Здѣсь не мѣсто чувствамъ. Вонъ!
— По дѣломъ, заслужилъ, — замѣтилъ Веммикъ. — Убирайся!
Нечего дѣлать, Майкъ смиренно удалился. Доброе согласіе было возстановлено. Джаггерсъ и Веммикъ со свѣжими силами принялись за работу, словно только что хорошо позавтракали.
Глава LII.
правитьИзъ Литль-Бритена я съ чекомъ въ карманѣ отправился прямо къ брату миссъ Скинффинсъ, торговому агенту; братъ миссъ Скинффинсъ тотчасъ пошелъ за Клерикеромъ, привелъ его ко мнѣ, и, къ величайшему моему удовольствію, мы съ нимъ покончили нашу сдѣлку. Это было единственное хорошее дѣло, единственное доведенное до конца дѣло, которое я совершилъ съ того дня, какъ мнѣ стало извѣстно, что я располагаю «большими ожиданіями».
При семъ случаѣ Клерикеръ сообщилъ мнѣ, что дѣла его торговаго дома идутъ великолѣпно, что онъ вынужденъ основать новое отдѣленіе на Востокѣ, такъ какъ того требуегь расширеніе торговыхъ оборотовъ фирмы, и намѣренъ поручить завѣдываніе этимъ отдѣленіемъ своему новому компаньону, Герберту. Узнавъ, что я долженъ приготовиться къ скорой разлукѣ со своимъ другомъ, я почувствовалъ, что теряю послѣдній якорь и скоро буду носиться по житейскому морю по волѣ вѣтра и волнъ.
Но для меня была наградой та радость, съ какою Гербертъ, вернувшись вечеромъ домой, сообщилъ мнѣ объ этихъ перемѣнахъ въ своей судьбѣ, ни мало не подозрѣвая, что все это мнѣ уже извѣстно. Онъ строилъ воздушные замки, соображалъ, какъ повезетъ Клару въ страну Тысячи и одной ночи, какъ я къ нимъ пріѣду (помнится, съ караваномъ верблюдовъ), какъ мы втроемъ отправимся путешествовать вверхъ по Нилу и насмотримся всякихъ чудесъ. Не заблуждаясь насчетъ своего участія въ этихъ блистательныхъ планахъ, я заодно съ Гербертомъ вѣрилъ, что дорога къ счастью передъ нимъ быстро расчищается: было ясно, что если только старый Барлей не измѣнитъ перцу и рому, Герберту въ очень скоромъ времени придется взять на себя попеченіе о его дочери.
Наступилъ мартъ мѣсяцъ. Моя лѣвая рука, хоть и не проявляла худыхъ симптомовъ, но подживала очень медленно, такъ что я все еще не могъ надѣть сюртука, съ правой дѣло обстояло лучше: правда, она была сильно обезображена, но служила мнѣ исправно.
Въ понедѣльникъ утромъ, когда мы съ Гербертомъ сидѣли за завтракомъ, я получилъ по почтѣ отъ Веммика слѣдующую записку:
"Вальвортъ.
«Какъ только прочтете, сожгите это письмо. Въ началѣ недѣли, напримѣръ въ среду, вы можете сдѣлать то, что вамъ извѣстно, если не раздумали. Сожгите же».
Я показалъ это посланіе Герберту, сжегъ его, — конечно предварительно выучивъ его содержаніе наизусть, — и мы вдвоемъ принялись обдумывать, какъ намъ поступить. Разумѣется, теперь уже мы не могли дольше скрывать отъ себя, что я съ моей больной рукой никуда не гожусь.
— Я много объ этомъ думалъ, — сказалъ Гербертъ, — и, какъ мнѣ кажется, напалъ на счастливую мысль. Это будетъ лучше, чѣмъ нанимать лодочника съ Темзы. Возьмемъ Стартопа; онъ добрый малый, отличный гребецъ, любитъ насъ, энтузіастъ, воплощенное благородство.
Я самъ не разъ подумывалъ о Стартопѣ.
— Но что же ты ему скажешь, Гербертъ?
— О, онъ удовольствуется немногимъ! Пусть думаетъ, что это просто нашъ капризъ, который до поры до времени надо держать въ секретѣ, а утромъ въ тотъ день скажемъ ему, что есть важныя причины сплавить Провиса на иностранный пароходъ и вывезти изъ Англіи.
— Ты тоже съ нимъ ѣдешь?
— Непремѣнно.
— Куда?
Всѣ мои долгія, мучительныя размышленія объ этомъ предметѣ привели меня къ заключенію, что безразлично, какой выбрать портъ, — это могъ быть Гамбургъ, Роттердамъ, Антверпенъ, мѣсто тутъ не имѣло никакого значенія, лишь бы оно находилось внѣ Англіи; для нашей цѣли годится первый встрѣчный иностранный пароходъ, который согласится насъ взять. Въ мысляхъ своихъ я всегда полагалъ выбраться съ Провисомъ въ лодкѣ внизъ по рѣкѣ за Гревзендъ, ибо въ Гревзендѣ угрожали всякіе допросы и досмотры, въ случаѣ если будетъ возбуждено подозрѣніе. Такъ какъ иностранные пакетботы выходятъ изъ Лондона при полномъ приливѣ, то намъ слѣдовало по моему мнѣнію выѣхать съ отливомъ, дождаться парохода въ какомъ-нибудь уединенномъ мѣстечкѣ и оттуда уже пристать къ нему. Время появленія парохода у того мѣста, гдѣ мы будемъ скрываться, было не трудно разсчитать, справившись предварительно о времени отхода пароходовъ изъ Лондона.
Гербертъ былъ во всемъ согласенъ со мною, и сейчасъ же послѣ завтрака мы отправились на развѣдки. Изъ наведенныхъ справокъ оказалось, что намъ больше всего подходитъ Гамбургскій пароходъ, и мы остановились на немъ; одновременно съ нимъ и другіе пароходы выходили изъ Лондона, и мы были очень рады, что намъ извѣстны примѣты каждаго изъ нихъ. Затѣмъ я отправился добывать паспорты, а Гербертъ пошел ъ къ Стартопу; въ часъ пополудни мы сошлись въ условномъ мѣстѣ и объявили другъ другу, что каждый благополучно, безъ всякихъ помѣхъ, исполнилъ взятую на себя обязанность: я запасся паспортами, Гербертъ видѣлся съ Стартопомъ, и тотъ очень охотно далъ свое согласіе.
Мы условились, что каждый изъ нихъ будетъ грести двумя веслами, я буду рулевымъ, а Провисъ будетъ сидѣть спокойно въ качествѣ пассажира. Такъ какъ мы не гнались за скоростью, то гребцы наши не могли особенно устать. Гербертъ сказалъ, что не придетъ домой обѣдать, а прямо со службы отправится на Мельничную Запруду, но завтра вечеромъ, то есть во вторникъ, уже не пойдетъ туда. Рѣшено было передать Провису, чтобы тотъ сошелъ на пристань, находившуюся неподалеку отъ дома мистрисъ Вимиль, какъ только увидитъ насъ, но отнюдь не раньше; Гербертъ долженъ былъ переговорить съ нимъ обо всемъ сегодня, и съ этихъ поръ до той самой минуты, когда мы его примемъ на свою лодку, уже не должно быть никакихъ сношеній между нами.
Условившись обо всѣхъ этихъ предосторожностяхъ, мы разстались, и я пошелъ домой.
Отворивъ наружную дверь квартиры ключомъ, который я всегда носилъ съ собою, я нашелъ въ ящикѣ письмо, адресованное ко мнѣ, письмо очень грязное, но написанное грамотно и хорошимъ почеркомъ; почтоваго штемпеля на немъ не было и принесли его, конечно, послѣ того, какъ я ушелъ изъ дому. Вотъ что въ немъ содержалось:
"Если не побоитесь, то совѣтую вамъ прійти на старое болото сегодня или завтра вечеромъ, гъ девять часовъ, къ маленькому домику у шлюзовъ, возлѣ обжигательной печи. Если желаете получить нѣкоторыя свѣдѣнія, касающіяся вашего дяди Провиса, приходите не теряя времени и не говорите объ этомъ никому. Вы должны прійти одни. Принесите съ собою эту записку.
И безъ этого страннаго посланія у меня было тяжело на душѣ; я рѣшительно не зналъ, что мнѣ теперь дѣлать. И хуже всего было то, что я долженъ былъ рѣшаться какъ можно скорѣе, иначе я пропустилъ бы послѣобѣденный дилижансъ и не попалъ бы къ домику у шлюзовъ въ назначенное время. Нечего было и думать ѣхать на слѣдующій день, — вечеръ вторника былъ слишкомъ близокъ къ условленному дню, въ который должно было совершиться бѣгство, и помимо того, почемъ я могъ знать, — можетъ быть, обѣщанныя свѣдѣнія имѣютъ отношеніе именно къ побѣгу и очень важно получить ихъ какъ можно скорѣе.
Если бы у меня было больше времени для размышленій, думаю, что я все-таки бы поѣхалъ. Но теперь, не имѣя времени раздумывать, — часы мои показывали, что остается всего полчаса до отхода дилижанса, — я рѣшился немедленно. Конечно, и не поѣхалъ бы, если бы тутъ не былъ замѣшанъ мой дядя Провисъ; по тотъ фактъ, что это письмо пришло послѣ записки Веммика и послѣ всѣхъ утреннихъ приготовленій, перевѣшивалъ всѣ другія соображенія.
При этомъ страшно взволнованномъ состояніи, въ которомъ я находился, мнѣ понадобилось два раза перечесть это загадочное посланіе, чтобы наставленіе держать поѣздку въ секретѣ механически запечатлѣлось въ моемъ мозгу. Повинуясь ему, я такъ же механически набросалъ карандашомъ коротенькую записку Герберту, въ которой извѣщалъ, что, въ виду предстоящаго отъѣзда изъ Англіи на неопредѣленный срокъ, я рѣшилъ съѣздить справиться о здоровьѣ миссъ Гевишамъ и постараюсь вернуться какъ можно скорѣе. Затѣмъ я наскоро накинулъ пальто, заперъ квартиру и опрометью бросился въ контору дилижансовъ по кратчайшему пути черезъ переулокъ. Если бы я взялъ извозчика, онъ бы повезъ меня улицей, въ объѣздъ, а пробѣжавъ переулкомъ, я успѣлъ захватить дилижансъ въ тотъ моментъ, когда онъ выѣзжалъ со двора. Опомнился я уже тогда, когда замѣтилъ, что сижу внутри кареты по колѣно въ соломѣ и кромѣ меня въ купэ нѣтъ другихъ пассажировъ.
До той минуты я былъ въ какомъ-то чаду съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ получилъ анонимное письмо; послѣ утренняго переполоха оно меня совершенно оглушило. Несмотря на то, что я давно уже горячо и нетерпѣливо ждалъ вѣсти отъ Веммика, она явилась для меня сюрпризомъ, застала меня врасплохъ, и только очутившись въ дилижансѣ, я началъ помаленьку приходить въ себя. Теперь я самъ дивился тому, какимъ образомъ я здѣсь очутился; у меня явилось сомнѣніе въ основательности поводовъ, заставившихъ меня рѣшиться на эту поѣздку; я готовъ былъ выскочить изъ кареты и вернуться домой; я убѣждалъ себя, что нельзя давать вѣры анонимнымъ письмамъ; словомъ, прошелъ черезъ всѣ тѣ фазы противорѣчій и нерѣшительности, черезъ которыя, я думаю, проходитъ большинство людей, когда они чѣмъ-нибудь сильно взволнованы. Однако имя Провиса, упоминавшееся въ письмѣ, положило конецъ всѣмъ моимъ колебаніямъ. Я разсуждалъ такъ, какъ разсуждалъ прежде (если только тутъ можно употреблять слово разсуждать), а именно: въ случаѣ, если Провиса постигнетъ какая-нибудь бѣда отъ того, что я не рѣшусь отправиться въ шлюзный домикъ, я себѣ этого никогда не прощу.
Мы пріѣхали уже въ сумерки; переѣздъ мнѣ показался дологъ и утомителенъ, особенно потому, что я сидѣлъ, какъ въ тюрьмѣ, въ своемъ купэ, и не рѣшался высунуть носа наружу. Я остановился не въ «Голубомъ Вепрѣ», а въ другой гостиницѣ съ болѣе скромной репутаціей, стоявшей при выѣздѣ изъ города, и заказалъ себѣ обѣдъ. Пока его готовили, я побывалъ у миссъ Гевишамъ и справился о ея здоровьѣ; мнѣ сказали, что она все еще не поправились, хотя ей нѣсколько лучше.
Моя гостиница была нѣкогда частью стариннаго монастыря, и обѣдъ мнѣ подали въ маленькой осьмиугольной залѣ, напоминавшей купель. Такъ какъ я самъ не въ состояніи былъ рѣзать кушанье, то мнѣ явился на помощь содержатель гостиницы, благообразный старикъ съ блестящей лысиной. У насъ завязался разговоръ, и онъ сообщилъ мнѣ мою собственную исторію, представивъ ее, разумѣется, въ томъ видѣ, въ какомъ она стяжала себѣ широкую популярность, то есть, что Пембльчукъ — мой первый благодѣтель, истинный виновникъ моего благополучія.
— Вы знаете этого молодого человѣка? — спросилъ я.
— Помилуйте! Да я его зналъ еще вотъ этакимъ, — отвѣчалъ трактирщикъ.
— Пріѣзжаетъ онъ иногда въ здѣшнія мѣста?
— Да, по временамъ онъ навѣщаетъ своихъ знатныхъ друзей, но не хочетъ знать человѣка, который вывелъ его въ люди.
— Кто же этотъ человѣкъ?
— Боже мой, конечно Пембльчукъ.
— Ну, а къ другимъ онъ тоже выказываетъ неблагодарность?
— Конечно, онъ былъ бы неблагодаренъ и относительно другихъ, если бы имѣлъ возможность, но ему не представляется случая, — а почему? потому что одинъ Пембльчукъ все для него сдѣлалъ.
— Это говорить Пембльчукъ?
— Съ какой стати ему говорить-то? И безъ того всѣ знаютъ, ему не зачѣмъ разсказывать,
— Но онъ такъ разсказываетъ?
— Послушать его, какъ онъ объ этомъ разсказываетъ, такъ кровь въ жилахъ стынетъ.
Я про себя подумалъ: «А Джо, милый Джо, — ты никогда не разсказываешь? Долготерпѣливый, любящій Джо, ты никогда не жалуешься! И ты также, кроткая, добрая Бидди!»
— У васъ отбилъ аппетитъ этотъ несчастный случай, — сказалъ трактирщикъ, бросая взглядъ на мою перевязанную руку. — Скушайте хоть этотъ сочный кусочекъ.
— Нѣтъ благодарствуйте, мнѣ что-то не хочется ѣсть, — отвѣчалъ я, отходя отъ стола и присаживаясь къ камину, — Можете убирать со стола.
Никогда я не сознавалъ такъ глубоко свою неблагодарность по отношенію къ Джо, какъ теперь, когда сопоставилъ его съ мѣднолобымъ нахаломъ Пембльчукомъ. Одинъ — воплощеніе лживости и подлости; другой — весь правда, весь благородство.
Сердце мое сжималось, я чувствовалъ себя глубоко униженнымъ, и по заслугамъ. Я просидѣлъ у камина, должно быть, болѣе часу; бой часовъ вывелъ меня изъ задумчивости, хотя и не отогналъ отъ меня, ни горькихъ мыслей, ни угрызеній совѣсти. Я всталъ, накинулъ шинель и вышелъ. Еще раньше я искалъ въ карманахъ письма, чтобы еще разъ взглянуть на него, но такъ и не нашелъ. Меня очень безпокоило, что я потерялъ его: вѣроятно отъ тряской ѣзды оно выпало и ушло въ солому, постланную въ дилижансѣ. Впрочемъ я хорошо помнилъ, что мѣсто, куда слѣдуетъ мнѣ явиться — шлюзный домикъ у обжигательной печи, а время — девять часовъ. Мѣшкать было некогда; я быстрымъ шагомъ двинулся къ болотамъ.
Глава LIII.
правитьНочь была темная, хотя полная луна взошла, когда, миновавъ загороженные сады и поля, я выбрался на болота. Надъ ихъ чернымъ горизонтомъ выдѣлялась узкая полоска яснаго неба, на которой едва помѣщалась огромная красная луна; черезъ нѣсколько минутъ она вышла изъ этого свѣтлаго пространства и скрылась за громадами тучъ. Вѣтеръ печально завывалъ, болота имѣли самый зловѣщій видъ. Тому, кто къ нимъ не привыкъ, они внушили бы нестерпимый ужасъ; даже и на меня они производили такое подавляющее впечатлѣніе, что я колебался, не вернуться ли мнѣ обратно. Но я былъ такъ хорошо знакомъ съ мѣстностью, что нашелъ бы дорогу даже въ томъ случаѣ, если бы ночь была еще темнѣе, и у меня не было никакихъ оправданій для моего возвращенія вспять. Противъ желанія я отправился въ эту поѣздку и теперь, скрѣпя сердце, продолжалъ идти впередъ.
Мой путь лежалъ не въ томъ направленіи, гдѣ находился мой прежній домъ, и не въ томъ, по которому мы нѣкогда преслѣдовали каторжниковъ. Арестантскіе понтоны остались позади; я могъ бы различить ихъ огни вдалекѣ за песчаной отмелью, но для этого мнѣ пришлось бы обернуться назадъ. Я зналъ обжигательную печь такъ же хорошо, какъ и старую батарею, но ихъ раздѣляло нѣсколько миль, и если бы въ обоихъ пунктахъ были зажжены теперь костры, эти двѣ свѣтлыя точки раздѣлялись бы длинной полосой темнаго горизонта. Вначалѣ мнѣ иногда приходилось закрывать за собой воротца, нѣсколько разъ я долженъ былъ останавливаться и выжидать, пока испуганный моимъ появленіемъ скотъ, разлегшійся на дамбѣ, по которой пролегала тропинка, растерянно метался и наконецъ скрывался въ травѣ и камышахъ болота. Но вскорѣ я не встрѣчалъ уже ни единаго живого существа; казалось, кромѣ меня, нѣтъ ни души на всей огромной равнинѣ.
Спустя полчаса я подошелъ къ печи: въ ней обжигалась известь, отдѣляя тяжелые, удушливые пары; огонь уже потухалъ, о немъ, должно быть, позабыли, такъ какъ поблизости не было видно ни одного человѣка. Неподалеку была маленькая каменоломня, дорога пролегала какъ-разъ черезъ нее; по оставленнымъ инструментамъ и тачкамъ я заключилъ, что тутъ работали не дальше, какъ сегодня. Выбравшись изъ рытвины опять на поверхность болота, я увидѣлъ свѣтъ въ старомъ шлюзномъ домикѣ. Я ускорилъ шаги и спустя минуту уже стучался въ дверь. Дожидаясь, пока мнѣ отопрутъ, я осмотрѣлся кругомъ: шлюзъ былъ страшно запущенъ и поломанъ, ветхій деревянный домикъ съ покривившейся черепичной кровлей былъ на волосокъ отъ полнаго разрушенія и едва ли могъ служить надежной защитой отъ непогоды; окружавшія его грязь и тина были покрыты слоемъ извести, удушливые пары, подымавшіеся изъ обжигательной печи, подползали ко мнѣ, словно какой-то зловѣщій призракъ.
Такъ какъ мнѣ все еще не открывали, я постучался вторично, — опять нѣтъ отвѣта. Я надавилъ задвижку, она подалась, и дверь отворилась. Заглянувъ внутрь, я увидѣлъ заженную свѣчу на грубомъ столѣ, скамью, кровать съ матрацомъ. Замѣтивъ ходъ на чердакъ, я громко крикнулъ: «Кто здѣсь есть?» но мнѣ никто не отвѣтилъ. Взглянувъ на часы и увидавъ, что уже позже девяти я крикнулъ снова: «Кто здѣсь есть?» и опять не получилъ отвѣта.
Я повернулся и отошелъ отъ двери, не зная, Какъ мнѣ теперь быть. Начался сильный дождь. Кругомъ было все то же, что я уже раньше видѣлъ — та же тишина и безмолвіе. Я опять вернулся къ домику и остановился въ дверяхъ подъ навѣсомъ, вглядываясь въ ночную мглу. Кто-нибудь недавно здѣсь былъ и долженъ скоро вернуться, такъ какъ оставилъ зажженную свѣчу, — разсуждалъ я; и мнѣ взбрело на умъ посмотрѣть, надолго ли хватитъ свѣчи, великъ ли остался огарокъ. Я подошелъ къ столу, но только что взялъ въ руки подсвѣчникъ, какъ свѣча погасла, — ее кто-то затушилъ; въ тотъ же моментъ я почувствовалъ, что меня обхватилъ арканъ, который мнѣ набросили сзади, черезъ голову.
— Ага! попался! — произнесъ съ ругательствомъ хриплый голосъ,
— Что это? — кричалъ я, барахтаясь въ петлѣ изо всей мочи. — Кто тутъ? Помогите, помогите!
Я испытывалъ ужасныя мученія отъ того, что мои руки были крѣпко прижаты къ бокамъ и обожженная рука нестерпимо болѣла. Чтобы я не кричалъ, мнѣ зажимала ротъ то чья-то мускулистая рука, то здоровенная грудь; я чувствовалъ на себѣ чье-то горячее дыханіе, чувствовалъ, что меня къ чему-то крѣпко привязываютъ, и тщетно пытался вырваться.
— Ну-ка, теперь попробуй кричать, — проговорилъ съ новымъ ругательствомъ тотъ же голосъ. — Попробуй, — я съ тобой мигомъ покончу.
Я испытывалъ такія страданія, что у меня въ головѣ мутилось; ослабѣвшій отъ боли, оглушенный нечаянностью нападенія, я сознавалъ, какъ легко привести въ исполненіе эту угрозу. Поэтому я пересталъ кричать и сталъ пытаться хоть немного высвободить свою больную руку; но веревки стягивали ее слишкомъ крѣпко. Раньше я чувствовалъ боль отъ ожога, теперь же мнѣ казалось, будто моя рука кипитъ въ огнѣ.
Вокругъ меня былъ полумракъ, но вдругъ наступила полная темнота; я догадался, что человѣкъ, находившійся въ комнатѣ, закрылъ ставни. Пошаривъ впотьмахъ, онъ разыскалъ кремень и огниво и принялся высѣкать огонь. Съ напряженнымъ вниманіемъ глядѣлъ на искры, падавшія на трутъ, на который онъ дулъ изо всей мочи. Но я видѣлъ, и то лишь на мгновеніе, однѣ только его губы и голубоватый кончикъ спички, которую онъ держалъ наготовѣ. Трутъ отсырѣлъ, — что въ такой сырости и не удивительно было, искры гасли одна за другой, но онъ не спѣшилъ и продолжалъ методично постукивать кремнемъ о сталь.
Искры падали чаще и ярче, я теперь могъ различить его руки, очертанія его лица, могъ по догадкамъ сообразить, что онъ сидитъ, нагнувшись надъ столомъ, но и только. Синія губы продолжали упрямо раздувать трутъ, наконецъ вспыхнуло пламя и освѣтило… Орлика!
Не знаю, право, кого я надѣялся увидѣть, только никакъ не его. При видѣ его я понялъ, что мое положеніе дѣйствительно опасно, и мой взглядъ приковался къ нему.
Онъ не торопясь поднесъ разгорѣвшуюся спичку къ свѣчѣ, зажегъ ее, бросилъ спичку на полъ и затопталъ ногой. Потомъ отодвинулъ свѣчу на другой конецъ стола, чтобы лучше меня освѣтить, сѣлъ на столъ, скрестилъ руки и устремилъ глаза на меня.
Я замѣтилъ теперь, что былъ привязанъ къ массивной деревянной лѣстницѣ, спускавшейся съ чердака, поставленной почти вертикально на весьма близкомъ разстояніи отъ стѣны.
— Ага, попался! — проговорилъ Орликъ спустя нѣсколько секундъ, въ продолженіе которыхъ мы молча смотрѣли другъ на друга.
— Развяжите меня, выпустите меня!
— Погоди, дай срокъ, я тебя выпущу, отправлю къ мѣсяцу и звѣздамъ. На все свое время.
— Зачѣмъ ты меня сюда заманилъ?
— А ты не знаешь? — проговорилъ онъ, бросая на меня убійственный взглядъ.
— Зачѣмъ ты набросился на меня впотьмахъ?
— Потому что я хочу обдѣлать все одинъ. Одинъ вѣрнѣе сохранитъ тайну, чѣмъ двое. О, ворогъ мой лютый!
Онъ съ такой злобной радостью наслаждался зрѣлищемъ моихъ мученій, что меня проняла дрожь. Я безмолвно глядѣлъ на него; онъ сидѣлъ на столѣ, обхвативъ себя обѣими руками и покачивая головой. Протянувъ руку въ ближній уголъ, онъ досталъ оттуда ружье въ мѣдной оправѣ.
— Знакома тебѣ эта штучка? — спросилъ онъ, дѣлая видъ, что прицѣливается въ меня. — Помнишь, гдѣ ты ее раньше видѣлъ? Отвѣчай же, волченокъ!
— Помню.
— Ты отнялъ у меня это мѣсто. Говори: отнялъ?
— Я не могъ иначе поступить.
— Да, отнялъ, довольно было бы и этого одного, кромѣ всего, прочаго. Какъ смѣлъ ты стать между мною и женщиной, которую я полюбилъ?
— Когда же я это сдѣлалъ?
— Когда! да ты всегда чернилъ въ ея глазахъ старика Орлика.
— Ты самъ себя чернилъ, ты заслужилъ худую славу. Я не могъ бы тебѣ повредить въ ея мнѣніи, если бъ ты былъ человѣкъ хорошій. Ты самъ во всемъ виноватъ.
— Лжешь. Небось ты не пожалѣлъ бы никакихъ денегъ, никакихъ хлопотъ, чтобы убрать меня отсюда? — повторилъ онъ слова, сказанныя мною Бидди при нашемъ послѣднемъ свиданіи. — Слушай же, что я тебѣ скажу. Никогда еще тебѣ не было такъ важно убрать меня отсюда, какъ именно сегодня. О, ты отдалъ бы всѣ свои деньги до послѣдней полушки, и еще въ двадцать разъ больше, только чтобъ спровадить меня къ чорту на кулички!
По тому, какъ онъ потрясъ въ мою сторону своей тяжелой ручищей и зарычалъ, словно тигръ, я понялъ, что онъ говоритъ правду.
— Что тебѣ отъ меня нужно?
— Что нужно? — переспросилъ Орликъ, хлопнувъ кулакомъ по столу, и нарочно приподнялся, чтобы ударъ вышелъ сильнѣе. — Мнѣ нужна твоя жизнь!
Онъ подался впередъ, уставился на меня, медленно утеръ рукою ротъ, какъ будто у него слюнки текли при видѣ меня; потомъ принялъ опять прежнюю позу.
— Ты всегда стоялъ поперекъ дороги старику Орлику, еще когда былъ ребенкомъ. Вотъ сегодня ты и уберешься съ нея. Онъ съ тобою покончитъ. Ты умрешь.
Я чувствовалъ, что стою на краю могилы, и растеряннымъ взглядомъ окинулъ свою западню, въ тщетной надеждѣ найти какое-нибудь, средство къ спасенію. Нѣтъ, спасенія не было.
— И это еще не все, — продолжалъ онъ, скрестивъ опять руки. — Я хочу, чтобъ отъ тебя не осталось ни единой косточки, чтобы ты со всѣми твоими потрохами исчезъ съ лица земли. Я спущу твое тѣло въ обжигательную печь: я въ силахъ дотащить на своихъ плечахъ двухъ такихъ, какъ ты. Пусть люди думаютъ, что хотятъ, никто не узнаетъ, какая судьба тебя постигла.
Негодяй не успѣлъ еще договорить, какъ въ моемъ умѣ съ непостижимой быстротой промелькнули всѣ послѣдствія такой смерти: отецъ Эстеллы будетъ думать, что я его покинулъ, онъ будетъ пойманъ и умирая проклянетъ меня; даже Гербертъ усомнится во мнѣ, замѣтивъ противорѣчіе между оставленной мною запиской и моимъ минутнымъ визитомъ къ миссъ Гевишамъ; Джо и Бидди никогда не узнаютъ, съ какимъ раскаяніемъ я думалъ о нихъ сегодня вечеромъ, никто никогда не узнаетъ, сколько я выстрадалъ, какъ искренне я былъ всѣмъ преданъ, какія мученія были мною испытаны. Предстоявшая мнѣ смерть была ужасна, но еще ужаснѣе былъ страхъ, что я оставлю по себѣ дурную память. Мои мысли неслись съ такой быстротою, что я уже представлялъ себѣ — какая позорная слава ждетъ меня въ потомствѣ, съ какимъ презрѣніемъ будутъ вспоминать обо мнѣ дѣти Эстеллы и ихъ дѣти.
— А пока я убью тебя, волченокъ, — продолжалъ Орликъ, — пока я убью тебя, какъ бѣшеную собаку, — затѣмъ-то я и привязалъ тебя, — я хочу вволю на тебя налюбоваться и хорошенько подразнить тебя, О, ворогъ мой лютый!
Мнѣ пришло въ голову, не крикнуть ли опять на помощь, хоть я отлично зналъ, какъ пустынно это мѣсто, и какъ безполезны будутъ мои крики. Но когда я увидѣлъ, съ какимъ жаднымъ любопытствомъ смотритъ на меня Орликъ, въ надеждѣ насладиться зрѣлищемъ моихъ мученій, ненависть и презрѣніе сковали мнѣ уста и поддержали мое мужество. Я рѣшилъ, что не стану умолять его и изъ послѣднихъ силъ буду съ нимъ бороться, пока не умру. Хотя въ ожиданіи ужаснаго конца я съ глубокой нѣжностью думалъ обо всѣхъ, кого зналъ; хоть я и молилъ смиренно небо о прощеніи моихъ грѣховъ, хоть я и былъ сильно растроганъ мыслью, что не простился и никогда не прощусь съ тѣми, кто былъ дорогъ моему сердцу, никогда не оправдаюсь передъ ними, не выскажу имъ, какъ я раскаялся въ своихъ прошлыхъ прегрѣшеніяхъ, — несмотря на все это, если бы, умирая, я могъ его убить, я бы убилъ его.
Орликъ былъ пьянъ, его глаза были красны и налиты кровью. На шеѣ у него болталась жестяная фляжка, какъ прежде, бывало, висѣлъ узелокъ съ обѣдомъ. Онъ поднесъ фляжку къ губамъ и сдѣлалъ большой глотокъ; до меня донесся запахъ крѣпкаго спирта, отъ котораго побагровѣли его щеки.
— Волченокъ! — прохрипѣлъ онъ, опять складывая на груди руки. — Старый Орликъ скажетъ тебѣ что-то. Это вѣдь ты убилъ твою вѣдьму-сестру.
Прежде чѣмъ его заплетающійся языкъ успѣлъ выговорить эти слова, въ моемъ умѣ съ прежней непостижимой быстротой пронесся весь послѣдовательный рядъ событій: нападеніе на сестру, ея болѣзнь и смерть.
— Это ты ее убилъ, негодяй! — воскликнулъ, я.
— Говорю тебѣ, она черезъ тебя была убита, это было твое дѣло! — возразилъ онъ и, схвативъ ружье, размахнулся и ударилъ по тому пространству, которое насъ раздѣляло. — Я подкрался къ ней сзади, вотъ какъ теперь къ тебѣ, и съѣздилъ ее по башкѣ. Я оставилъ ее въ полной увѣренности, что она умерла, и будь тогда такъ близко обжигательная печь, какъ теперь, ей не ожить бы. Только не старикъ Орликъ убилъ ее, а ты волченокъ. Тебя баловали, а съ нимъ обращались, какъ съ собакой, да еще вдобавокъ поколотили. Поколотили! О, ты мнѣ за это заплатишь. Ты убилъ, ты и расплачивайся!
Онъ опять выпилъ и сталъ еще свирѣпѣе; по тому, какъ онъ наклонялъ фляжку, я заключилъ, что тамъ уже немного остается. Я хорошо понималъ, что содержимое этой фляжки придавало ему храбрости со мною покончить. Каждая оставшаяся въ ней капля была каплей моей жизни.
«Когда меня не станетъ, — думалъ я, — когда я превращусь въ такіе же пары, какъ тѣ, что еще недавно подкрадывались ко мнѣ, словно призракъ съ послѣднимъ предостереженіемъ, Орликъ сдѣлаетъ то же, что онъ сдѣлалъ послѣ убійства моей сестры: поспѣшитъ въ городъ и будетъ слоняться по всѣмъ питейнымъ заведеніямъ, чтобы весь городъ его видѣлъ». Я уже представлялъ себѣ, какъ онъ будетъ тамъ расхаживать: въ моемъ воображеніи рисовались освѣщенныя, оживленныя улицы и, какъ контрастъ къ нимъ, пустынное болото, подернутое бѣлымъ паромъ, въ который я самъ скоро обращусь.
Я мысленно охватывалъ промежутокъ въ нѣсколько лѣтъ, пока Орликъ успѣвалъ произнести какой-нибудь десятокъ словъ, и все, что онъ говорилъ, представлялось мнѣ въ отчетливыхъ картинахъ. Мой мозгъ былъ въ такомъ возбужденномъ состояніи, что лишь только я начиналъ думать о какомъ бы то ни было мѣстѣ, о какомъ бы то ни было человѣкѣ, тотчасъ же они являлись у меня передъ глазами. Образы эти были какъ живые, я воочію видѣлъ ихъ, хотя въ то же время съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдилъ за моимъ врагомъ (да и кто бы не глядѣлъ на тигра, который вотъ-вотъ готовится на тебя прыгнуть), — и всякое, самое ничтожное его движеніе не ускользало отъ меня.
Орликъ во второй разъ отхлебнулъ изъ фляжки, поднялся со скамьи, на которую передъ тѣмъ сѣлъ, отодвинулъ столъ въ сторону. Потомъ взялъ свѣчку и, затѣнивъ ее рукою, чтобы весь свѣтъ падалъ на меня, сталъ передо мною и съ наслажденіемъ впился глазами въ мое лицо.
— Волченокъ, я скажу тебѣ еще что-то. Вѣдь это на старика Орлика ты натолкнулся тогда ночью на лѣстницѣ.
Я увидѣлъ передъ собою лѣстницу съ потухшими фонарями, увидѣлъ тѣнь массивныхъ перилъ, падавшую на стѣну отъ фонаря привратника, увидѣлъ комнаты, которыхъ уже больше никогда не увижу: вотъ другая — запертая дверь, вотъ и мебель кругомъ…
— А почему же былъ тамъ старикъ Орликъ? Сейчасъ я скажу тебѣ еще кое-что, волченокъ. Вы съ нею постарались выжить меня отсюда, отняли у меня мѣсто; вотъ я и нашелъ себѣ новыхъ хозяевъ, новыхъ товарищей. Они пишутъ мнѣ письма, когда надо; понимаешь, волченокъ, — пишутъ за меня письма! И пишутъ они пятьюдесятью почерками, а не однимъ, какъ вы, подлыя души! Я твердо рѣшился порѣшить тебя въ тотъ день, когда ты пріѣзжалъ сюда на похороны сестры. Только я не зналъ, какъ мнѣ тебя повѣрнѣе захватить, и я сталъ приглядывать за тобою, чтобы развѣдать, въ какіе часы ты выходишь изъ дома и куда. Но старый Орликъ сказалъ себѣ: такъ или иначе, а я его сцапаю. И что же? Подглядываю за тобою и открываю твоего дядюшку Провиса. Эге!
Мельничная запруда, Заштатный бассейнъ, Упраздненный канатный заводъ, — какъ ясно, какъ живо они встаютъ передо мною! Провисъ въ своей комнаткѣ, на окнѣ условленный сигналъ, — совершенно безполезный теперь; прелестная Клара, добрая привѣтливая старушка, лежащій пластомъ Барлей, — все проносится передо мною, точно бурный потокъ моей жизни, устремляющійся къ безбрежному морю.
— У тебя оказывается вдругъ дядюшка. Я зналъ тебя у Гарджери, когда ты былъ еще такимъ маленькимъ волченкомъ, что мнѣ ничего не стоило бы придушить тебя, ущемивъ тебѣ глотку двумя пальцами (часто мнѣ это приходило въ голову, когда я смотрѣлъ, какъ ты по воскресеньямъ разгуливалъ бывало по аллеѣ). Тогда у тебя и въ заводѣ не было никакихъ дядюшекъ. И вдругъ старикъ Орликъ узнаетъ, что твой дядя Провисъ вѣроятно носилъ тѣ самые кандалы, которые старый Орликъ на шелъ распиленными на болотѣ много лѣтъ тому назадъ: онъ тогда припряталъ ихъ, пока они не понадобились ему, чтобы какъ быка треснуть по башкѣ твою сестру — онъ и тебя такъ ошарашитъ. Гм! Такъ вотъ какія вещи узналъ Орликъ про твоего дядюшку. Интересно, что ты на это скажешь, а? — издѣвался Орликъ и въ какомъ то дикомъ упоеніи поднесъ свѣчу къ самому моему лицу. Я долженъ былъ отвернуться, чтобы не обжечься.
— А! — закричалъ Орликъ, заливаясь громкимъ смѣхомъ и еще разъ продѣлывая то же, — обожглось, дитятко, боится теперь огня! Старикъ Орликъ знаетъ, какъ ты чуть не сгорѣлъ; старикъ Орликъ знаетъ, какъ ты собираешься тайкомъ увезти своего дядюшку Провиса. Да, не провести тебѣ старика Орлика: онъ зналъ, что ты явишься сюда сегодня! Скажу я тебѣ, волченокъ, еще одно, это ужъ будетъ послѣднее. Есть люди, которые за поясъ заткнутъ и твоего дядюшку Провиса, какъ старикъ Орликъ тебя. Не вамъ съ ними тягаться! Дадутъ они ему себя знать, когда племянничекъ исчезнетъ съ лица земли со всѣми своими потрохами, и отъ него не останется ни единой косточки. Есть люди, которые не хотятъ и не потерпятъ, чтобы Мегвичъ, — видишь, я и имя то его знаю, — жилъ въ одной странѣ съ ними. Есть люди, которые имѣли о немъ такія точныя свѣдѣнія, когда онъ жилъ въ другой странѣ, что онъ безъ ихъ вѣдома не могъ улизнуть оттуда и насолить имъ здѣсь. Можетъ быть, они и пишутъ пятьюдесятью разными почерками, а не однимъ, какъ вы, подлыя души. Берегись Комписона, Мегвичъ, берегись висѣлицы!
Онъ опять поднесъ свѣчу близко ко мнѣ, опалилъ мнѣ лицо и волосы, заставилъ меня на мгновеніе зажмуриться, потомъ его широкая спина повернулась ко мнѣ, онъ поставилъ свѣчу обратно на столъ.
Я успѣлъ мысленно помолиться, побывать съ Джо, Бидди, Гербертомъ — пока онъ снова обернулся ко мнѣ. Отъ стола до стѣны было нѣсколько футовъ; на этомъ пространствѣ сталъ онъ расхаживать взадъ и впередъ. Мнѣ казалось, что у него прибыло силы, когда онъ ходилъ въ этомъ узкомъ закоулкѣ, мѣшковато переваливаясь съ боку на бокъ, размахивая своими огромными ручищами и грозно хмурясь на меня. У меня не осталось ни крупицы надежды.
Несмотря на сильное внутреннее возбужденіе, несмотря на изумительную живость образовъ, въ которые воплощались всѣ мои мысли, мелькавшія въ моемъ мозгу, — я отчетливо сознавалъ, что моя участь рѣшена: Орликъ не сталъ бы говорить мнѣ того, что теперь сказалъ, если бы не положилъ меня непремѣнно убить.
Вдругъ онъ остановился, откупорилъ фляжку и отбросилъ пробку прочь. Какъ ни была она легка, но мнѣ показалось, что она упала, словно свинцовая гиря. Онъ медленно глоталъ, все больше и больше наклоняя фляжку, уже не глядя на меня. Наконецъ опрокинулъ ее себѣ на ладонь и подлизалъ послѣднія капли. Тутъ имъ овладѣлъ внезапный припадокъ ярости: со страшными ругательствами отбросилъ онъ отъ себя фляжку, нагнулся, и я увидѣлъ, какъ въ его рукѣ появился тяжелый молотъ съ длинной рукояткой, которымъ разбиваютъ камни. Я не отступилъ отъ прежняго рѣшенія: не сталъ его молить о пощадѣ, но закричалъ изо всей мочи и принялся защищаться, насколько то было въ моей власти; у меня были свободны только ноги да голова, но я отбивался отъ него съ такою силою, какую раньше въ себѣ и не подозрѣвалъ. Въ тотъ же моментъ до меня донеслись отвѣтные крики, я увидѣлъ человѣческія фигуры и свѣтъ въ дверяхъ, услышалъ голоса, шумъ борьбы, увидѣлъ, какъ Орликъ вырвался изъ рукъ какихъ-то людей, однимъ прыжкомъ перелетѣлъ черезъ столъ и исчезъ во мракѣ ночи.
Я очнулся черезъ нѣкоторое время на полу въ той же комнатѣ, веревки съ меня были сняты, голова моя лежала на чьихъ-то колѣняхъ. Глаза мои были устремлены на вертикальную лѣстницу, къ которой недавно я былъ привязанъ, — при взглядѣ на нее я понялъ, что нахожусь все въ томъ же самомъ мѣстѣ, гдѣ потерялъ сознаніе. Сначала я былъ въ такомъ оцѣпенѣніи, что не поинтересовался даже узнать, кто поддерживаетъ мою голову, и, хотя пришелъ въ себя, продолжалъ лежать неподвижно и безсмысленно глядѣть на стоявшую передо мною лѣстницу. Вдругъ ее заслонило отъ меня чье-то лицо. Это было лицо Траббова мальчика!
— Кажется, онъ очнулся, — сказалъ онъ вполголоса. — Но какой онъ все еще блѣдный.
При этихъ словахъ ко мнѣ склонилось лицо того, у кого я лежалъ на колѣняхъ, и я увидѣлъ, что то было…
— Гербертъ! Великій Боже!
— Тише, — сказалъ Гербертъ, — тише Гендель. Не волнуйся.
— И старый товарищъ, Стартопъ, — вскричалъ я, когда тотъ нагнулся ко мнѣ,
— Вспомни въ какомъ дѣлѣ онъ обѣщалъ помогать намъ, и успокойся, — проговорилъ Гербертъ.
Это напоминаніе заставило меня вскочить, но тотчасъ же я опять упалъ отъ страшной боли въ рукѣ.
— Не ушло еще время, Гербертъ? Какой сегодня день? Какъ долго пробылъ я здѣсь? — спрашивалъ я, такъ какъ у меня явилось страшное предчувствіе, что я пролежалъ здѣсь очень долго, быть можетъ, даже двое сутокъ.
— Время еще не ушло. Теперь все еще ночь съ понедѣльника на вторникъ.
— О Боже, благодарю тебя!
— У тебя еще впереди цѣлый день для отдыха. Но ты стонешь, бѣдный Гендель! Что у тебя болитъ? Можешь ли ты встать?
— О да, я въ состоянія держаться на ногахъ. У меня болитъ только рука.
Гербертъ и Стартопъ сдѣлали, что было въ ихъ силахъ, чтобы унять боль. Рука страшно вздулась и воспалилась; я едва могъ вытерпѣть, когда къ ней прикасались. Друзья мои разорвали свои носовые платки, сдѣлали свѣжую перевязку, осторожно подвязали мнѣ руку, чтобы я могъ какъ-нибудь добраться до города, гдѣ имѣлась возможность достать охладительную примочку. Черезъ нѣсколько минутъ мы заперли за собою дверь опустѣлаго шлюзнаго домика и направились къ каменоломнѣ. Траббовъ мальчикъ (нынѣ уже Траббовъ молодой человѣкъ) — шелъ впереди съ фонаремъ, — свѣтъ этого фонаря и былъ замѣченъ мною въ дверяхъ въ тотъ моментъ, когда я лишился чувствъ.
Теперь луна стояла на небѣ гораздо выше; судя по ней, должно быть, прошло часа два съ тѣхъ поръ, какъ я видѣлъ ее въ первый разъ; хотя все еще накрапывалъ дождикъ, но стало гораздо свѣтлѣе. Бѣлый паръ обжигательной печи теперь вѣтромъ уносило прочь отъ насъ, и, проходя мимо нея, я возсылалъ благодареніе небу, какъ прежде возсылалъ къ нему свою мольбу.
Гербертъ долго отказывался разсказать, какимъ образомъ онъ явился ко мнѣ на выручку, долго уговаривалъ меня успокоиться, но наконецъ сдался на мои просьбы, и я узналъ, что, уходя изъ дому, я впопыхахъ уронилъ анонимное письмо, и его нашелъ Гербертъ, пришедшій вскорѣ послѣ моего ухода вмѣстѣ съ Стартопомъ, котораго встрѣтилъ на улицѣ. Письмо показалось ему подозрительнымъ, тѣмъ болѣе, что оно находилось въ противорѣчіи съ оставленной мною запиской. Чѣмъ больше онъ думалъ объ этомъ странномъ письмѣ, тѣмъ сильнѣе увеличивалось его безпокойство. Кончилось тѣмъ, что, спустя четверть часа, онъ вдвоемъ съ Стартопомъ, который вызвался сопровождать его, побѣжалъ въ контору дилижансовъ справиться о времени отхода слѣдующаго дилижанса и узналъ, что послѣдній дилижансъ ушелъ. По мѣрѣ того, какъ возростали препятствія, усиливалось безпокойство Герберта, наконецъ онъ рѣшился нанять почтовыхъ и ѣхать разыскивать меня. Такимъ-то образомъ они со Стартопомъ очутились въ «Голубомъ Вепрѣ», гдѣ разсчитывали найти меня или получить какія-нибудь свѣдѣнія обо мнѣ; когда же имъ и тамъ не удалось ничего узнать, они отправились къ миссъ Гевишамъ, гдѣ окончательно потеряли мой слѣдъ. Тогда они направились назадъ въ гостиницу (вѣроятно, около того времени, когда я выслушивалъ широко-популярный варіантъ моей собственной исторіи), разсчитывая тамъ пообѣдать и пріискать кого-нибудь, кто могъ бы имъ указать дорогу къ шлюзному домику. Въ числѣ зѣвакъ, околачивающихся у воротъ «Голубого Вепря», случайно былъ и Траббовъ мальчикъ — вѣрный своему старому обычаю попадаться вездѣ, гдѣ не слѣдовало. Траббовъ мальчикъ видѣлъ, какъ я вышелъ отъ миссъ Гевишамъ, и замѣтилъ, по какому направленію я пошелъ. Поэтому мои друзья выбрали въ провожатые Траббова мальчишку, и онъ повелъ ихъ къ шлюзному домику, но не по той дорогѣ, по которой шелъ я, а по другой, черезъ городъ. Дорогой Герберту пришло въ голову, что меня могли вызвать сюда по какому-нибудь дѣлу, имѣющему важное значеніе для безопасности Провиса. Размысливъ, что въ такомъ случаѣ ихъ вторженіе можетъ выйти очень не къ стати, онъ оставилъ вожатаго и Стартапа у каменоломни, а самъ тихонько обошелъ два или три раза шлюзный домикъ, прислушиваясь, что тамъ дѣлается. Онъ могъ разслышать только неясные звуки какого-то грубаго хриплаго голоса (это было какъ разъ въ то время, когда я весь былъ поглощенъ мыслью о близкой кончинѣ), и онъ сталъ уже сомнѣваться, тутъ ли я, какъ вдругъ я громко закричалъ, онъ крикнулъ мнѣ въ отвѣтъ и вмѣстѣ со своими спутниками ворвался въ домъ.
Когда я разсказалъ Герберту, что происходило внутри шлюзнаго домика, онъ хотѣлъ, несмотря на поздній часъ ночи, тотчасъ же бѣжать къ городскому судьѣ и вытребовать приказъ объ арестѣ Орлика. Но я уже раньше обдумалъ, что жалоба задержитъ насъ въ городѣ или же обяжетъ въ скоромъ времени сюда вернуться, вслѣдствіе чего такой шагъ могъ сдѣлаться роковымъ по отношенію къ Провису. Отрицать это было невозможно, и мы рѣшили до поры до времени оставить всякую мысль о преслѣдованіи Орлика. Мы сочли болѣе благоразумнымъ не придавать значенія случившемуся казусу въ присутствіи Траббова мальчика, который, я увѣренъ, былъ бы сильно разогорченъ, если бы узналъ, что его вмѣшательство спасло меня отъ обжигательной печи, — не потому чтобы онъ былъ золъ отъ природы, но въ его характерѣ былъ избытокъ живости, и, не зная, куда его дѣвать, онъ искалъ сильныхъ ощущеній, не смущаясь мыслью, что за нихъ его ближнимъ придется отдуваться собственными боками. Я подарилъ ему на прощанье двѣ гинеи (повидимому, это вполнѣ соотвѣтствовало его ожиданіямъ) и сказалъ ему, что жалѣю о томъ, что былъ о немъ дурного мнѣнія (повидимому, это не произвело на него никакого впечатлѣнія).
До среды оставалось такъ мало времени, что мы не захотѣли дожидаться дилижанса, а положили въ ту же ночь вернуться въ Лондонъ въ почтовой каретѣ; мы рѣшились на это потому еще, что такимъ образомъ могли удалиться изъ города прежде, чѣмъ распространятся слухи о ночномъ приключеніи.
Гербертъ запасся на дорогу огромной бутылкой примочки и всю ночь прикладывалъ мнѣ на руку охлаждающіе компрессы, такъ что боль нѣсколько унялась, и я въ силахъ былъ выдержать переѣздъ. Мы уже на разсвѣтѣ прибыли въ Темпль, меня тотчасъ же уложили въ постель, и я пролежалъ весь день.
Меня страшно пугала мысль, что я расхвораюсь и завтра никуда не буду годенъ; удивляюсь, право, какъ я не заболѣлъ отъ одной этой ужасной мысли. И я непремѣнно бы захворалъ послѣ всѣхъ душевныхъ мукъ и терзаній, вынесенныхъ въ прошлую ночь, если бы не то сверхъестественное напряженіе, въ которомъ держало меня ожиданіе наступающаго дня, — на него возлагались такія надежды, съ нимъ связаны были такія важныя послѣдствія, результаты его были такъ близки и вмѣстѣ съ тѣмъ были скрыты отъ насъ непроницаемой завѣсой.
Безспорно, первое, что намъ предписывала осторожность, — не имѣть никакихъ сношеній съ Провисомъ вплоть до завтрашняго дня, и эта неизвѣстность усиливала мое безпокойство. При каждомъ шагѣ, при всякомъ звукѣ я вздрагивалъ, думая, что онъ уже арестованъ и меня идутъ извѣстить объ этомъ. Я убѣждалъ себя, что его арестъ — совершившійся фактъ, что во мнѣ говоритъ не страхъ, не предчувствіе, а увѣренность; мнѣ казалось, что я какимъ-то чудомъ о немъ узналъ. Но день склонялся къ вечеру, а дурной вѣсти все не приходило; когда наконецъ наступила ночь, мною овладѣлъ непобѣдимый страхъ, что къ завтрашнему дню болѣзнь совершенно обезсилитъ меня. Моя больная рука была вся въ огнѣ, голова горѣла, въ вискахъ стучало, мнѣ казалось, что у меня начинается бредъ. Чтобы увѣрить себя въ томъ, что я нахожусь еще въ сознаніи, я считалъ до самыхъ большихъ чиселъ, повторялъ все, что зналъ наизусть въ стихахъ и прозѣ, и когда случалось, что усталый мозгъ отказывался служить и я на нѣсколько минуть впадалъ въ забытье и начиналъ дремать; я съ испугомъ пробуждался и говорилъ себѣ: «свершилось, у меня начинается горячка».
Друзья мои ухаживали за мною цѣлый день, безпрестанно примачивали мнѣ руку, давали мнѣ прохладительное питье. Но каждый разъ, когда я забывался сномъ, я просыпался съ сознаніемъ, что я все еще нахожусь въ домикѣ у шлюза, что я боленъ уже много дней и что случай спасти Провиса потерянъ безвозвратно.
Около полуночи я вскочилъ съ постели и отправился въ комнату Герберта въ полной увѣренности, что проспалъ сутки, и среда уже прошла, но это было послѣднее усиліе разстроеннаго воображенія, и, истощенный имъ, я заснулъ, какъ убитый.
Утро только что занималось, когда я выглянулъ въ окно. Огоньки фонарей на мостахъ уже поблѣднѣли, восходящее солнце образовало на горизонтѣ огненное озеро. Рѣка оставалась еще темна и таинственна, пересѣкавшіе ее мосты приняли холодный сѣрый цвѣтъ и только ихъ верхушки кое-гдѣ были озарены теплымъ прикосновеніемъ занимавшейся зари. Пока я глядѣлъ на массу кровель, среди которой тамъ и сямъ подымались къ небу церковныя башни и тонкіе шпицы, ясно вырисовывавшіеся въ необыкновенно прозрачномъ воздухѣ, солнце встало, съ рѣки точно вдругъ сорвалась заволакивавшая ее пелена, и вода зажглась милліонами искръ. Съ меня тоже какъ будто сорвали покрывало, я встряхнулся, почувствовалъ себя здоровымъ и бодрымъ.
Гербертъ, и Стартопъ еще спали, одинъ на своей кровати, другой на диванѣ. Безъ ихъ помощи я не могъ одѣться, за то я поправилъ потухающій огонь въ каминѣ и сварилъ для нихъ кофе. Вскорѣ поднялись мои друзья, тоже совершенно здоровые и бодрые. Мы раскрыли окна, впустили къ себѣ свѣжій утренній воздухъ и заглядѣлись на рѣку, на которой все еще подымался приливъ.
— Когда пробьетъ девять часовъ, будьте готовы и ждите насъ тамъ, на Мельничной Запрудѣ! — весело крикнулъ Гербертъ.
Глава LIV.
правитьЭто былъ одинъ изъ мартовскихъ дней, когда одновременно и солнце припекаетъ, и дуетъ холодный вѣтеръ, когда въ тѣни зима, а на солнцѣ лѣто. Мы взяли съ собою непромокаемые плащи, а я, кромѣ того, захватилъ дорожный мѣшокъ, въ которомъ заключались самыя необходимыя вещи, единственное, что я бралъ съ собою изъ всего, что мнѣ принадлежало.
Куда я ѣду, что меня ожидаетъ, когда я вернусь, всѣ эти вопросы меня не занимали, я о нихъ даже не думалъ, до такой степени весь былъ поглощенъ мыслью о спасеніи Провиса. Только въ послѣдній моментъ, когда уже на порогѣ дверей я окинулъ прощальнымъ взглядомъ свою квартиру, я задалъ себѣ вопросъ, при какихъ обстоятельствахъ увижу опять эти комнаты, если только мнѣ суждено ихъ когда-нибудь увидѣть.
Чинно, степенно спустились мы по ступенькамъ Темпльской пристани, еще нѣсколько времени помедлили внизу, какъ будто не рѣшили еще, поѣдемъ ли кататься. Разумѣется, я заранѣе распорядился, чтобы шлюпка была готова и все было въ исправности. Свидѣтелями нашихъ колебаній были только два три земноводныхъ существа, составляющихъ неотъемлемую принадлежность Темпльской пристани, но мы все-таки скорчили видъ, будто раздумываемъ, стоитъ ли ѣхать; наконецъ усѣлись въ лодку и отвалили. Гербертъ помѣстился на носу, я на рулѣ. Вода поднялась уже высоко, была половина девятаго.
Планъ у насъ былъ такой: отливъ долженъ былъ начаться въ девять часовъ, до трехъ часовъ мы должны были плыть по теченію, а съ началомъ прилива намѣревались помаленьку двигаться противъ теченія и идти впередъ, пока стемнѣетъ. Къ этому времени мы надѣялись добраться до тѣхъ мѣстъ Темзы, которыя находятся пониже Гревзенда, между Эссексомъ и Кентомъ; тамъ она становится широка и пустынна, прибрежные жители немногочисленны и лишь изрѣдка попадаются одинокія таверны, въ одной изъ которыхъ мы могли найти себѣ пріютъ на ночь. Оба пакетбота, Гамбургскій и Роттердамскій, отходили изъ Лондона въ четвергъ, около девяти часовъ. Смотря по тому мѣсту, гдѣ остановимся, — разсуждали мы, — мы разсчитаемъ, въ которомъ часу ихъ ждать, и подъѣдемъ къ первому, который покажется у насъ въ виду, такъ что въ случаѣ, если бы насъ не взяли, у насъ въ запасѣ оставался другой. Мы хорошо знали отличительные признаки обоихъ,
Я чувствовалъ огромное облегченіе отъ того, что мы принялись наконецъ за выполненіе давно задуманнаго плана, и съ трудомъ могъ представить себѣ то состояніе, въ какомъ находился всего лишь нѣсколько часовъ тому назадъ. Свѣжій воздухъ, солнечный свѣтъ, движеніе по рѣкѣ, даже сама рѣка, двигавшаяся заодно съ нами и, казалось, симпатизировавшая намъ, воодушевлявшая и ободрявшая насъ, вселили въ меня новыя надежды. Меня смертельно огорчало, что я со своей стороны приносилъ такъ мало пользы, но мои друзья были отличные гребцы, и такъ методично, такъ мастерски работали веслами, что безъ особеннаго утомленія могли грести цѣлый день.
Въ тѣ -времена пароходное движеніе по Темзѣ было далеко не такъ велико, какъ въ настоящее время, за то лодокъ попадалось гораздо больше; парусныхъ и каботажныхъ судовъ было, пожалуй, столько же, но пароходовъ большихъ и малыхъ было въ десять разъ меньше, чѣмъ теперь.
Какъ ни было рано, но рѣка кишѣла множествомъ яликовъ и барокъ, стремившихся къ устью вмѣстѣ съ отливомъ. Переправа черезъ Темзу въ гребномъ суднѣ была тогда больше принята, чѣмъ въ настоящее время; поминутно ялики и шлюпки перерѣзывали намъ дорогу. Мы скоро миновали Старый Лондонскій мостъ, Старый Рыбный рынокъ съ его устричными баркасами, бѣлую башню Тоуэра, Ворота Измѣнниковъ и очутились между рядами судовъ, стоявшихъ у пристаней. Были здѣсь грузившіеся и разгружавшіеся пароходы изъ Лита, Абердина и Глазго, которые, когда мы проѣзжали мимо, казались намъ страшно высоко поднявшимися надъ водою; было здѣсь безчисленное множество угольныхъ баржъ съ толпами разгрузчиковъ, валившихъ уголь прямо черезъ бортъ въ лодки.
Вотъ на якорѣ стоитъ пароходъ, отправляющійся завтра въ Роттердамъ, — мы его внимательно осмотрѣли; подальше и другой, идущій въ Гамбургъ, — мы проѣхали подъ самымъ его бугшпритомъ. Но вотъ я, сидящій у руля лицомъ къ носу лодки, съ сильно бьющимся сердцемъ замѣчаю пристань Заштатной Запруды.
— Онъ тамъ? — спрашиваетъ Гербертъ.
— Нѣтъ еще.
— Отлично. Онъ не долженъ выходить изъ дома, пока не увидитъ насъ. Различаешь ли ты его сигналъ въ окнѣ?
— Отсюда трудно разглядѣть, кажется вижу… Да, вижу, а вотъ и онъ самъ. Навались! Тише, Гербертъ. Весла.
На одинъ моментъ мы пріостанавливаемся у пристани; онъ въ лодкѣ, и мы снова отчаливаемъ. На немъ прежняя матроская шинель, въ рукахъ черный парусинный мѣшокъ. Онъ имѣетъ видъ лоцмана.
— Милый мальчикъ! — говоритъ онъ, усаживаясь на мѣсто и положивъ руку мнѣ на плечо. — Вѣрный мой мальчикъ! Все великолѣпно обдѣлалъ. Благодарю, благодарю.
Опять несемся мы между рядами кораблей, стараясь не наткнуться на ржавые якоря, истертые пеньковые канаты, баканы и буйки, предавая потопленію попадающіяся навстрѣчу поломанныя корзинки, расталкивая плывущія по рѣкѣ щепки, полѣнья, угольные выгарки. Проѣзжаемъ мы то подъ рѣзной фигурой Джона изъ Сундерланда, бросающаго смѣлый вызовъ вѣтрамъ, то подъ Бетси изъ Ярмута съ твердой деревянной грудью и выпученными, какъ у рака, глазами. Ѣдемъ мы мимо стучащихъ на верфяхъ молотовъ, мимо пилъ, съ визгомъ кромсающихъ доски и бревна, мимо неугомонныхъ машинъ, съ шумомъ и лязгомъ совершающихъ какую-то невѣдомую работу, мимо помпъ, выкачивающихъ воду съ давшихъ течь судовъ, мимо вертящихся кабестановъ, мимо кораблей съ какими-то диковинными морскими существами на палубѣ, посылающими съ борта страшныя проклятія встрѣчнымъ лодочникамъ, отвѣчающимъ имъ такими же краснорѣчивыми привѣтствіями. Наконецъ, мы очутились въ открытомъ пространствѣ, гдѣ корабельные юнги волей неволей снимаютъ съ палубы кранцы, такъ какъ тутъ имъ уже не придется удить съ борта рыбу въ мутной водѣ! здѣсь вѣтеръ гулялъ на просторѣ и развертывались сложенные паруса.
У пристани, когда мы брали Провиса, и потомъ нѣсколько разъ я осторожно оглядывался, не замѣчу ли чего подозрительнаго. Но все казалось благополучно. Можно было присягнуть, что въ виду нѣтъ ни единой лодки, которая бы насъ преслѣдовала или подстерегала. Въ случаѣ, если бы показалась такая, я сталъ бы держать къ берегу и такимъ маневромъ принудилъ бы ее обнаружить свою скрытую цѣль: она должна бы была пуститься вслѣдъ за нами, или, какъ ни въ чемъ не бывало, пойти своей дорогой. Но мы плыли безъ всякой помѣхи, поблизости не видно было ничего подозрительнаго.
Провисъ, какъ я уже сказалъ, былъ одѣтъ въ матроскую шинель и своимъ видомъ вполнѣ гармонировалъ съ окружающей обстановкой. Замѣчательно (хотя, быть можетъ, это объяснялось его бурной жизнью): онъ былъ взволнованъ менѣе всѣхъ насъ. Нельзя сказать, чтобы онъ былъ равнодушенъ: онъ говорилъ мнѣ, что ему очень хочется дожить до того времени, когда онъ увидитъ своего джентльмена однимъ изъ самыхъ первыхъ въ чужихъ краяхъ. Но бездѣйствіе и апатія были не въ его духѣ, онъ не намѣренъ былъ встрѣчать опасность, когда она еще не пришла. Приди она — и онъ встрѣтитъ ее лицомъ къ лицу, но до тѣхъ поръ не станетъ себя тревожить.
— Если бы ты зналъ, какъ мнѣ пріятно, покуривая трубочку, сидѣть здѣсь рядомъ съ тобой, дорогой мой мальчикъ, послѣ того, какъ пробылъ цѣлую вѣчность въ четырехъ стѣнахъ, — ей Богу, ты позавидовалъ бы мнѣ! Но тебѣ этого не понять.
— Нѣтъ, я понимаю, какое наслажденіе доставляетъ свобода, — сказалъ я.
— Ахъ! — произнесъ онъ, торжественно качая головой. — Тебѣ не понять такъ, какъ мнѣ. Надо самому побывать подъ замкомъ, чтобы цѣнить свободу, какъ я ее цѣню… Но не слѣдъ мнѣ сбиваться на грубость, чуть было не зарапортовался.
На мой взглядъ, съ его стороны было страшной непослѣдовательностью, при такой любви къ свободѣ, рисковать ею во имя своей господствующей идеи, видѣть меня джентльменомъ.
«Но, вѣроятно, — думалъ я, — свобода безъ опасности, слишкомъ для него непривычная, не имѣетъ такой прелести въ его глазахъ, какъ въ глазахъ другихъ людей».
Оказалось, что я не слишкомъ былъ далекъ отъ истины, такъ какъ онъ, покуривъ молча нѣсколько времени, сказалъ:
— Видишь ли, мой милый, когда я былъ тамъ, на другомъ краю свѣта, меня все тянуло сюда. Тошно мнѣ тамъ было, хоть я и богатѣлъ не по днямъ, а по часамъ. Всѣ тамъ знали Мегвича, Мегвичъ могъ бывать, гдѣ хотѣлъ, и никто о немъ не безпокоился. Здѣсь они ко мнѣ не такъ легко относятся, то есть не такъ легко относились бы, если бы знали, гдѣ. я.
— Если все пойдетъ хорошо, вы черезъ нѣсколько часовъ будете совершенно свободны и въ полной безопасности.
— Да, — отвѣтилъ онъ съ долгимъ вздохомъ. — Вѣроятно.
— Развѣ вы въ это не вѣрите?
Онъ опустилъ руку за бортъ лодки, окунулъ въ воду и проговорилъ съ той кроткой улыбкой, которую я видѣлъ у него уже не въ первый разъ.
— Кажется, вѣрю, милый мальчикъ. Спокойнѣе и привольнѣе, чѣмъ намъ въ настоящую минуту, трудно быть, но… быть можетъ, этотъ тихій нѣжный приливъ навѣваетъ на меня такія мысли… заглядѣвшись на дымъ своей трубочки, я думалъ сейчасъ, что намъ такъ же трудно знать, что ожидаетъ насъ черезъ нѣсколько часовъ, какъ увидѣть, что скрывается тамъ на днѣ, подъ этой водою, которая теперь бѣжитъ у меня между пальцами. Остановить эти часы такъ же невозможно, какъ и теченіе рѣки. Вотъ я захватилъ полную горсть воды, и видишь, — « ея уже нѣтъ, — закончилъ онъ, вынимая изъ воды руку.
— По вашему лицу я сказалъ бы, что вы немного упали духомъ, — замѣтилъ я.
— О нѣтъ, нисколько! На меня нагналъ такія мысли этотъ тихій ласкающій приливъ, это похожее на воскресное пѣніе журчаніе воды подъ гальюномъ шлюпки. А можетъ быть, я просто начинаю стариться.
Онъ опять сунулъ трубку въ ротъ. Его лицо было такъ безмятежно, онъ сидѣлъ такъ покойно, съ такимъ довольнымъ видомъ, какъ будто мы уже покинули предѣлы Англіи. Однако онъ послушно и безпрекословно исполнялъ всѣ наши совѣты соблюдать осторожность, словно находился въ постоянномъ страхѣ за свою жизнь; такъ, напримѣръ, когда мы вышли на берегъ, чтобы запастись на дорогу пивомъ, онъ хотѣлъ идти съ нами, но довольно было мнѣ намекнуть, что ему безопаснѣе остаться въ лодкѣ, чтобъ онъ остался на мѣстѣ, и только промолвилъ: „Ты такъ думаешь?“
На рѣкѣ было свѣжо, но день былъ ясный, и солнышко весело играло. Вода спадала очень быстро, и я изо всѣхъ силъ старался какъ можно лучше воспользоваться отливомъ; дружные удары веселъ уносили насъ впередъ, мы спускались все ниже и ниже по теченію, холмы и лѣса уходили отъ насъ все дальше и дальше, ихъ замѣнили по обѣимъ сторонамъ рѣки низкіе топкіе берега. Отливъ еще не кончился, когда мы миновали Гревзендъ. Такъ какъ съ виду нашего пассажира можно было принять за лоцмана, то я нарочно прошелъ на очень близкомъ разстояніи отъ плавучей таможни, потомъ, возвращаясь на середину рѣки, обогнулъ два эмигрантскихъ судна и проѣхалъ подъ носомъ огромнаго военнаго транспорта, со шканцевъ котораго глядѣли на насъ солдаты. Какъ только отливъ началъ ослабѣвать, мелкія суда закачались на якоряхъ, потомъ закачались и крупныя, и мимо насъ потянулась цѣлая флотилія кораблей, желающихъ воспользоваться началомъ прилива, чтобы войти въ гавань. Теперь моей задачей было держаться какъ можно дальше отъ самаго сильнаго теченія, и мы пошли вдоль берега, тщательно обходя мели и тинистыя банки.
Наши гребцы были еще свѣжи и бодры, такъ какъ въ теченіе дня мы нѣсколько разъ пускали шлюпку по теченію, и этого краткаго отдыха было достаточно, чтобы возстановить ихъ силы. Мы пристали къ скользкимъ прибрежнымъ камнямъ, подкрѣпились пищей и питьемъ и произвели тщательный осмотръ окружающей мѣстности. Она напоминала мою родину — такая же болотистая, низменная, плоская, съ такимъ же туманнымъ печальнымъ горизонтомъ. Рѣка извивалась спиралью, извивались спиралью огромные плавучіе баканы, а все остальное, казалось, застыло и замерло. Хвостъ удаляющейся флотиліи скрылся 38» послѣднимъ мысомъ, который мы обогнули, вслѣдъ за нимъ исчезла и нагруженная соломой зеленая барка съ бурымъ парусомъ; нѣсколько плашкотовъ съ балластомъ, напоминавшихъ вышедшее изъ дѣтскихъ рукъ первое грубое подражаніе лодкѣ, глубоко ушли въ тину; стоявшій на отмели на столбахъ, точно на костыляхъ или на ходуляхъ, маленькій приземистый маякъ былъ похожъ на завязшаго въ грязи калѣку, склизкія сваи, склизкіе камни вязли въ тинѣ, красныя вѣхи и значки, указывавшіе высоту воды, вязли въ тинѣ, ветхая пристань и ветхое строеніе безъ крыши вязли въ тинѣ, — вездѣ вокругъ насъ была тина и мертвая тишь.
Мы снова отчалили и понемножку стали подвигаться впередъ: грести было теперь гораздо труднѣе,;ю Гербертъ и Стартопъ безъ устали работали веслами до самаго заката. Къ этому времени вода прибыла на столько, что мы наконецъ могли обозрѣть пространство, лежавшее за отмелью. Надъ узкой полоской берега стояло багровое солнце, окруженное пурпурнымъ сіяніемъ, темнѣвшимъ на нашихъ глазахъ; далеко вокругъ разстилалось пустынное болото, за нимъ на краю горизонта подымались холмы, и на всемъ пространствѣ между ними не видно было ни одного живого существа, кромѣ нѣсколькихъ печальныхъ чаекъ,
Темнѣло быстро, луна, бывшая въ послѣдней четверти, должна была показаться поздно, и мы стали держать совѣтъ, какъ намъ быть. Совѣщались мы недолго, — было очевидно, что намъ слѣдуетъ высадиться у первой уединенной таверны, какую мы увидимъ. Гребцы опять навалились на весла, а я принялся пристально осматривать берегъ. Такъ мы проѣхали почти при полномъ молчаніи еще нѣсколько миль, показавшихся намъ очень длинными. Холодъ давалъ себя чувствовать, и когда мимо насъ, дымясь и блестя огнями, прошелъ грузовой пароходъ, мы позавидовали тѣмъ, кто сидѣлъ тамъ въ теплѣ и уютѣ. Мракъ сгущался все сильнѣе и сильнѣе, стемнѣло такъ, какъ бываетъ передъ разсвѣтомъ, и тотъ слабый свѣтъ, который еще былъ вокругъ насъ, казалось, исходилъ не съ неба, а отъ рѣки, гдѣ весла окунаясь задѣвали иногда отраженія звѣздъ.
Жутко было на душѣ въ эти минуты, мысль о погонѣ угнетала насъ. Всякій разъ, какъ слышался глухой рокотъ прилива, черезъ неправильные промежутки времени тяжело ударявшаго о берегъ, кто-нибудь изъ насъ вздрагивалъ и оборачивался въ ту сторону. Мы подозрительно косились на маленькія бухточки, промытыя теченіемъ въ берегу. «Что это за журчаніе?» спроситъ, бывало, шепотомъ одинъ изъ насъ. «Не лодка ли тамъ?» замѣтитъ другой. И снова воцаряется молчаніе, и снова я съ досадой размышляю о томъ, какъ необыкновенно громко стучатъ сегодня весла въ уключинахъ.
Наконецъ мы примѣтили свѣтъ и какое-то зданіе на берегу, и вскорѣ подъѣхали къ маленькой пристани, къ которой вела дорожка, сложенная изъ рѣчныхъ валуновъ. Я одинъ вышелъ на берегъ и, сдѣлавъ маленькую рекогносцировку, убѣдился, что огонь свѣтился въ окнѣ харчевни. Это была довольно таки грязная харчевня, должно быть, хорошо извѣстная контрабандистамъ; за то на кухнѣ горѣлъ яркій огонь, въ буфетѣ были яйца и ветчина, не считая разныхъ напитковъ, и кромѣ того, къ услугамъ проѣзжающихъ имѣлось два номера и въ каждомъ двѣ кровати — «какія ужъ есть, не прогнѣвайтесь» — предупредилъ хозяинъ. Кромѣ его самого и жены, въ домѣ проживало еще одно сѣдое существо мужескаго пола, по имени Джекъ. Джекъ смотрѣлъ за пристанью и былъ такъ вымазанъ грязью и мокръ, словно самъ служилъ вѣхой.
Въ сопровожденіи этого земноводнаго я вернулся обратно къ шлюпкѣ. Всѣ сошли на берегъ, захватили съ собою руль, весла, багоръ, а лодку вытащили на ночь изъ воды. Подкрѣпившись ужиномъ въ кухнѣ у ярко растопленнаго очага, мы разошлись по своимъ комнатамъ: мои товарищи отправились въ одну, а я съ Провисомъ въ другую. При ближайшемъ знакомствѣ съ отведенными намъ помѣщеніями мы открыли, что изъ нихъ воздухъ былъ такъ тщательно изгнанъ, какъ будто онъ-былъ страшно вреднымъ для жизни элементомъ, а подъ кроватями было напихано такое невѣроятное количество грязнаго бѣлья и пыльныхъ картонокъ, какое я не ожидалъ даже найти въ маленькомъ семействѣ трактирщика. Но, несмотря на эти маленькія неудобства, мы все-таки были довольны, ибо болѣе уединеннаго мѣста, чѣмъ эта харчевня, нельзя было сыскать.
Пока мы послѣ ужина грѣлись у очага, Джекъ, сидѣвшій въ уголку въ разбухшихъ отъ воды сапогахъ (эти сапоги, какъ онъ поспѣшилъ намъ похвастаться, были имъ недавно сняты съ одного утопленника) спросилъ, не встрѣчался ли намъ четырехвесельный катеръ, подымавшійся по теченію вмѣстѣ съ приливомъ.
Послѣ моего отрицательнаго отвѣта, Джекъ замѣтилъ:
Въ такомъ случаѣ онъ, значитъ, послѣ спустился внизъ, хотя я отлично видѣлъ, что отсюда онъ направился вверхъ, по рѣкѣ. Должно быть, передумали по какой-нибудь причинѣ.
— Четырехвесельный катеръ, — говорите вы?
— Да, четверо гребцовъ и двое пассажировъ.
— Они высаживались здѣсь?
— Да, они приходили сюда за пивомъ съ большущимъ глинянымъ кувшиномъ. Съ удовольствіемъ всыпалъ бы имъ въ это пиво отравы, или какой-нибудь такой спеціи, чтобъ ихъ хорошенько прикрутило.
— Почему же?
— А про то ужъ мнѣ знать, — промолвилъ Джекъ такимъ сиплымъ голосомъ, словно у него въ горлѣ застряла тина.
— Парень думаетъ, что они не то, чѣмъ прикидываются, — объяснилъ трактирщикъ, слабогрудый человѣчекъ съ безцвѣтными глазами и глубокомысленнымъ видомъ, имѣвшій, повидимому, большое довѣріе къ своему работнику.
— Я знаю, что мнѣ думать, — проворчалъ Джекъ
— Ты думаешь, Джекъ, что эти молодцы изъ таможни?
— Да.
— Ошибаешься, парень.
— Неужто?
Джекъ далъ этотъ неопредѣленный отвѣтъ съ видомъ человѣка, не допускающаго сомнѣній въ своей прозорливости, и вѣроятно желая это подчеркнуть, стащилъ одинъ изъ разбухшихъ сапоговъ, заглянулъ въ него, вытрясъ на полъ нѣсколько камешковъ и опять натянулъ его на ногу, — дескать, человѣкъ, непоколебимо увѣренный въ своей правотѣ, можетъ все себѣ позволить.
— А куда же, по твоему, они дѣвали форменныя пуговицы? — спросилъ хозяинъ, начиная нѣсколько колебаться.
— Куда дѣвали пуговицы? — откликнулся Джекъ задѣтый заживое. — Выбросили за бортъ, проглотили, посѣяли, чтобъ изъ нихъ выросла капуста! Да мало ли еще что они могли сдѣлать со своими пуговицами!
— Ну, понесъ! — запротестовалъ трактирщикъ жалобнымъ тономъ.
— Таможенные, небось, знаютъ, куда дѣвать пуговицы, когда онѣ имъ мѣшаютъ, — продолжалъ Джекъ, съ величайшимъ презрѣніемъ повторяя ненавистное слово. — Четырехвесельный катеръ съ двумя пассажирами не станетъ разгуливать вверхъ и внизъ по рѣкѣ, коли тутъ не пахнетъ таможней.
Джекъ съ негодованіемъ удалился, и трактирщикъ, лишившись собесѣдника, поневолѣ замолчалъ.
Этотъ разговоръ встревожилъ всѣхъ насъ, меня въ особенности. И безъ того жалобныя завыванія вѣтра, глухой шумъ прибоя, ударявшаго о берегъ, нагнали на меня тоскливыя мысли; мною овладѣло тяжелое предчувствіе грозящей бѣды. Четырехвесельный катеръ, крейсировавшій по рѣкѣ такимъ необычнымъ образомъ, казался мнѣ очень подозрительнымъ и не выходилъ у меня изъ ума. Уложивъ спать Провиса, я вмѣстѣ съ товарищами вышелъ на дворъ, и мы втроемъ (такъ какъ Стартопъ уже былъ посвященъ въ тайну) стали держать совѣтъ: оставаться ли намъ въ тавернѣ до прибытія парохода, который долженъ былъ подойти въ первомъ часу пополудни, или выѣхать пораньше утромъ. Послѣ долгихъ споровъ мы рѣшили подольше пробыть тамъ, гдѣ были, а часа за два до появленія парохода выйти на фарватеръ и потихоньку двигаться впередъ вмѣстѣ съ приливомъ, пока пароходъ насъ не догонитъ. Остановившись на такомъ рѣшеніи, мы вернулись въ комнаты.
Я легъ не раздѣваясь и крѣпко проспалъ нѣсколько часовъ. Меня разбудилъ вѣтеръ, который страшно разбушевался и неистово потрясалъ вывѣску харчевни съ намалеваннымъ кораблемъ; она скрипѣла, качалась, трещала. Я тихонько поднялся съ кровати, чтобы не разбудить сладко спавшаго Провиса, и выглянулъ изъ окна. Она выходило на сложенную изъ камней дорожку, куда мы вытащили шлюпку. Когда мои глаза привыкли къ слабому свѣту мѣсяца, задернутаго тучами, я различилъ на берегу двухъ людей, которые разсматривали нашу шлюпку. Они прошли подъ моимъ окномъ и, минуя пристань, которая, какъ я разглядѣлъ, была совершенно пуста, пошли по направленію къ болотамъ.
Первое, что мнѣ пришло въ голову, — позвать Герберта и показать ему этихъ быстро удалявшихся людей. Но, прежде чѣмъ я дошелъ до его комнаты, (смежной съ моей и тоже обращенной къ пристани) я раздумалъ его будить, вспомнивъ, какъ много работы выпало ему въ этотъ день и какъ онъ усталъ. Вторично подойдя къ окну, я еще могъ распознать двѣ фигуры на болотѣ, но вскорѣ онѣ исчезли изъ виду. Я сильно озябъ и, чтобы нѣсколько согрѣться и хорошенько обдумать смутившее меня обстоятельство, легъ въ постель и какъ-то незамѣтно уснулъ.
Мы встали рано. Передъ завтракомъ, когда мы всѣ четверо прогуливались около дома, я разсказалъ о томъ, что видѣлъ ночью. Опять меньше всѣхъ встревожился Провисъ.
— По всей вѣроятности это таможенные, и конечно имъ до насъ нѣтъ никакого дѣла, — спокойно замѣтилъ онъ.
Я старался увѣрить себя, что онъ правъ, и дѣйствительно, это было весьма возможно. Однако я все-таки счелъ нужнымъ предложить ему, чтобы мы съ нимъ вдвоемъ дошли пѣшкомъ до самаго дальняго мыса и тамъ уже сѣли въ шлюпку, которая догонитъ насъ около полудня. Эта предосторожность была всѣми одобрена, и вскорѣ послѣ завтрака мы съ Провисомъ вышли изъ таверны, не сказавъ ни слова о томъ, что уходимъ.
Онъ шелъ, покуривая свою вѣчную трубку и иногда останавливался, чтобы потрепать меня по плечу. Со стороны можно было подумать, что не ему, а мнѣ угрожаетъ опасность, и онъ меня ободряетъ. Почти всю дорогу мы шли молча; По близости отъ назначеннаго пункта я попросилъ моего спутника остановиться и подождать гдѣ-нибудь въ укромномъ мѣстѣ, пока я осмотрю окрестность. Онъ повиновался, и я пошелъ впередъ одинъ. На рѣкѣ не видно было ни одного гребного судна, на берегу ничто не указывало, чтобы здѣсь приставала лодка и высаживались люди, впрочемъ приливъ уже высоко поднялся, и слѣды ногъ могли быть скрыты подъ водою.
Провисъ издали слѣдилъ за мною, я замахалъ ему шляпой въ знакъ того, что онъ можетъ идти. Онъ вышелъ изъ своего убѣжища, и мы вдвоемъ принялись дожидаться шлюпки; мы то лежали на землѣ, кутаясь въ шинели, то ходили взадъ и впередъ, чтобы согрѣться. Наконецъ показалась ожидаемая шлюпка, мы вскочили въ нее и отплыли къ тому мѣсту, гдѣ долженъ былъ пройти пароходъ.
Оставалось не болѣе десяти минутъ до часу; можно было ожидать, что вотъ-вотъ покажется дымъ на горизонтѣ. Мы завидѣли его только спустя двадцать минутъ, а вслѣдъ затѣмъ увидѣли дымъ и другого парохода, они шли на всѣхъ парахъ. Мы достали дорожные мѣшки и стали прощаться съ друзьями. Я горячо пожалъ руку Герберту, и у него, и у меня глаза были влажны. Въ это мгновеніе я увидѣлъ четырехвесельный катеръ, который выѣхалъ изъ за выступа берега, находившагося на небольшомъ разстояніи впереди насъ, и направлялся въ нашу сторону. Пароходъ, который до сихъ поръ былъ скрытъ извилинами рѣки, наконецъ показался въ виду. Онъ шелъ прямо на насъ; я поставилъ шлюпку такъ, чтобы съ парохода замѣтили, что мы его ждемъ, и умолялъ Провиса спокойно сидѣть и поплотнѣе завернуться въ плащъ. Онъ весело успокоилъ меня: "Не бойся, милый мальчикъ, « и застылъ въ неподвижной позѣ.
Между тѣмъ катеръ, управляемый искусной рукою, пересѣкъ намъ дорогу и сталъ возлѣ нашей шлюпки, оставивъ между собою и ею какъ разъ столько мѣста, чтобы его весла и наши не цѣплялись другъ за друга.
Пока мы стояли неподвижно, и онъ не двигался, когда же мы дѣлали нѣсколько взмаховъ веслами, онъ дѣлалъ то же. Одинъ изъ пассажировъ катера, правившій рулемъ, пристально смотрѣлъ на насъ, гребцы тоже глядѣли на насъ; другой пассажиръ, закутанный въ плащъ еще тщательнѣе, чѣмъ Провисъ, какъ мнѣ показалось, весь дрожалъ и изрѣдка шепталъ на ухо рулевому какія-то инструкціи. Ни въ катерѣ, ни въ лодкѣ не было произнесено ни единаго слова.
Прошло нѣсколько секундъ. Стартопу, сидѣвшему напротивъ меня, удалось разсмотрѣть, какой пароходъ шелъ первымъ, и онъ шепнулъ мнѣ „Гамбургскій“. Пароходъ быстро приближался, лопасти его колесъ, все громче и громче шлепали по водѣ; мнѣ казалось, что его тѣнь уже надвигается на нашу шлюпку. Въ этотъ моментъ насъ окликнули съ катера. Я отвѣтилъ.
— У васъ въ шлюпкѣ бѣглый каторжникъ, — крикнулъ мнѣ рулевой. — Вотъ тотъ, что кутается въ плащъ, его зовутъ Авель Мегвичъ, иначе Провисъ. Я его арестую. Я требую, чтобы онъ сдался безъ сопротивленія и чтобы вы оказали мнѣ свое содѣйствіе.
Съ этими словами рулевой, не давая вслухъ никакого приказанія своей командѣ, направилъ катеръ прямо на насъ. Однимъ взмахомъ веселъ гребцы поставили катеръ намъ поперекъ дороги и, прежде чѣмъ мы поняли въ чемъ дѣло, весла ихъ были уже брошены, и гребцы катера уцѣпились за носъ нашей шлюпки.
На пароходѣ началась суматоха. Я слышалъ, какъ оттуда намъ кричали, какъ капитанъ скомандовалъ „стопъ машина!“ какъ замолкли колеса, почувствовалъ, что пароходъ все-таки несется прямо на насъ. Я видѣлъ, какъ человѣкъ, сидѣвшій на рулѣ, положилъ руку на плечо арестованному, какъ теченіе завертѣло наши обѣ лодки, какъ матросы забѣгали по палубѣ парохода. Я видѣлъ, какъ Провисъ вскочилъ, подался впередъ, отстранивъ удерживавшую его руку, и сорвалъ плащъ съ закутаннаго человѣка: моимъ глазамъ предстало лицо, которое было давно мнѣ знакомо, — лицо второго каторжника. Это лицо помертвѣло отъ страха и отпрянуло назадъ; ужасный крикъ раздался на палубѣ парохода, я услышалъ громкій плескъ воды и почувствовалъ, что наша шлюпка идетъ ко дну. Все это произошло въ одно мгновеніе. Я не успѣлъ опомниться, какъ очутился въ водѣ, мнѣ показалось, что меня завертѣла тысяча мельничныхъ колесъ, что меня окружила тысяча молній; въ слѣдующій моментъ я уже лежалъ на палубѣ катера. Гербертъ и Стартопъ были тутъ же, но наша шлюпка исчезла, исчезли и оба каторжника.
Въ первыя минуты я не могъ отличить неба отъ земли, одного берега отъ другого, такъ меня оглушили крики, несшіеся съ палубы парохода, пронзительный свистъ пара, суматоха при отчаливаніи катера. Послѣ нѣсколькихъ ударовъ веслами команда катера перестала грести, всѣ молчаливо и жадно стали смотрѣть на поверхность воды за кормою катера. Скоро тамъ показался какой-то темный предметъ, который несло къ намъ теченіемъ.
Никто не проронилъ ни слова. Рулевой молча поднялъ руку, гребцы принялись табанить веслами и подали катеръ назадъ, ближе къ темному предмету. Когда мы подошли къ нему вплотную, я увидѣлъ, что то былъ Мегвичъ, плывшій съ большимъ трудомъ. Его вытащили на катеръ и тотчасъ же на руки и на ноги надѣли ему колодки.
Катеръ опять остановили, опять всѣ взоры устремились на воду. Въ это время къ намъ подошелъ на всѣхъ парахъ Роттердамскій пароходъ; очевидно, тамъ не подозрѣвали о томъ, что случилось. Его окликнули, онъ уменьшилъ ходъ, потомъ ушелъ вслѣдъ за Гамбургскимъ; катеръ закачался на волнахъ, которыя они подняли.
Еще долго послѣ того, какъ все утихло, и оба парохода скрылись, мы смотрѣли на воду, хотя въ глубинѣ души каждый зналъ, что теперь уже ничего не увидимъ. Наконецъ мы оставили эти безполезные поиски и направились къ недавно оставленной нами тавернѣ, гдѣ насъ встрѣтили съ большимъ удивленіемъ. Здѣсь я могъ подать кое-какую помощь Мегвичу, — уже болѣе не Провису; оказалось, что онъ сильно расшибъ себѣ грудь и получилъ серьезную рану въ голову.
Онъ разсказалъ мнѣ, что, должно быть, попалъ подъ киль парохода и, подымаясь, ударился о него головой, а ушибъ груди (вслѣдствіе котораго онъ дышалъ съ большимъ трудомъ) былъ, какъ онъ думалъ, вызванъ ударомъ о бортъ катера. По его собственному признанію, онъ способенъ былъ сдѣлать съ Комписономъ все, что угодно, ни передъ чѣмъ бы не остановился, но, тѣмъ не менѣе, катастрофа произошла совершенно случайно: въ тотъ моментъ, когда онъ ухватился за его плащъ, чтобы удостовѣриться, дѣйствительно ли это Комписонъ, тотъ отшатнулся назадъ, и оба полетѣли за бортъ. Толчокъ отъ паденія его, Мегвича, и усилія полицейскаго, желавшаго во что бы то ни стало втащить его обратно, опрокинули нашу лодку.
Онъ досказалъ мнѣ шепотомъ, что они пошли ко дну, яростно обхвативъ другъ друга руками, что подъ водою между ними завязалась яростная борьба, но ему удалось вырваться изъ удерживавшихъ его рукъ и выплыть на поверхность. У меня не было основаній сомнѣваться въ правдивости его разсказа; полицейскій, правившій рулемъ, точно такимъ же образомъ передавалъ исторію ихъ паденія за бортъ.
Когда я обратился къ этому полицейскому съ просьбой дозволить арестованному снять промокшую одежду и надѣть сухое платье, которое я купилъ въ тавернѣ, онъ охотно изъявилъ согласіе на мою просьбу, но объявилъ, что все, бывшее на арестантѣ, должно поступить въ его руки. Такимъ образомъ къ нему перешелъ и когда-то хранившійся у меня бумажникъ. Мнѣ было разрѣшено сопровождать Мегвича въ Лондонъ, но моимъ пріятелямъ было въ этомъ отказано.
Джеку растолковали, гдѣ утонувшій пошелъ ко дну, и онъ обѣщалъ поискать въ тѣхъ мѣстахъ, куда, по его разсчетамъ, трупъ скорѣе всего должно было выбросить на берегъ. Какъ мнѣ показалось, Джекъ особенно заинтересовался поисками послѣ того, какъ узналъ, что утопленникъ былъ въ чулкахъ; повидимому, для его полнаго туалета нуженъ былъ по крайней мѣрѣ цѣлый десятокъ утопленниковъ, и по этой-то причинѣ, должно быть, всѣ части его костюма находились въ различныхъ степеняхъ разрушенія.
Мы пробыли въ тавернѣ довольно долго, ожидая прилива. Когда вода поднялась, Мегвича вынесли на рукахъ и уложили на палубѣ катера. Гербертъ съ Стартопомъ отправились въ Лондонъ сухимъ путемъ и должны были постараться прибыть туда какъ можно скорѣе. Грустно было наше прощанье! Занявъ свое мѣсто подлѣ Мегвича, я сказалъ себѣ, что отнынѣ это мѣсто будетъ моимъ до послѣдней минуты его жизни. Все мое прежнее отвращеніе къ нему теперь безслѣдно исчезло. Въ затравленномъ, израненномъ, скованномъ существѣ, державшемъ меня за руку, я видѣлъ теперь только человѣка, который хотѣлъ быть моимъ благодѣтелемъ, который въ продолженіе многихъ лѣтъ съ удивительнымъ постоянствомъ питалъ ко мнѣ самыя нѣжныя, благодарныя, великодушныя чувства. Я видѣлъ въ немъ человѣка, несравненно лучшаго, чѣмъ былъ я самъ по отношенію къ Джо.
Къ концу дня ему все тяжелѣе, все мучительнѣе становилось дышать, часто у него вырывался невольный стонъ; я поддерживалъ его, какъ могъ, своей здоровой рукой, стараясь придать ему болѣе покойное положеніе. Какъ ни было это ужасно, но въ глубинѣ души я не жалѣлъ о томъ, что онъ опасно раненъ, потому что для него лучше всего было теперь же умереть. Я не могъ разсчитывать на то, что не найдется никого, кто пожелалъ бы и могъ бы доказать, что онъ дѣйствительно Мегвичъ; я не имѣлъ основаній надѣяться, что къ нему отнесутся снисходительно: онъ еще въ тотъ разъ, когда впервые попалъ на скамью подсудимыхъ, былъ представленъ судьямъ въ самомъ дурномъ свѣтѣ; бѣжалъ изъ тюрьмы, былъ судимъ вторично, несмотря на угрожающую кару закона вернулся изъ ссылки и въ довершеніе всего онъ же причинилъ смерть человѣку, который способствовалъ его аресту.
Мы поплыли обратно по тому же пути; заходящее солнце, которое осталось вчера позади насъ, теперь опять было передъ нами, опять вокругъ насъ шумѣлъ бурный приливъ, казалось, уносившій наши несбывшіяся надежды. Я говорилъ съ Мегвичемъ о томъ, какъ мнѣ тяжело думать, что онъ изъ-за меня вернулся на родину, себѣ на погибель.
— Милый мальчикъ, я не ропщу на судьбу, — отвѣчалъ онъ. — Я видѣлся со своимъ мальчикомъ, теперь онъ и безъ меня можетъ поддерживать свое джентльменское достоинство.
Нѣтъ! — эта мысль уже приходила мнѣ въ голову, — нѣтъ. Теперь, если бы даже я хотѣлъ, это ужъ не отъ меня зависитъ: я понялъ наконецъ намекъ Веммика. Я зналъ, что когда надъ нимъ произнесутъ приговоръ, его состояніе будетъ конфисковано казной.
— Слушай, мой милый, — продолжалъ онъ. — Лучше пусть они не знаютъ, что мой джентльменъ мнѣ близокъ. Приходи изрѣдка провѣдать меня, какъ будто бы случайно, вмѣстѣ съ Веммикомъ. А когда меня въ послѣдній разъ станутъ приводить къ присягѣ, сядь такъ, чтобы я могъ тебя видѣть, больше мнѣ ничего не надо.
— Нѣтъ, я ни за что не покину васъ, — сказалъ я. — Я выхлопочу себѣ разрѣшеніе быть при васъ и, съ помощью Божьей, надѣюсь быть вамъ такимъ же вѣрнымъ другомъ, какимъ вы были мнѣ.
Его рука, державшая мою руку, дрогнула, онъ отвернулся отъ меня, и я услышалъ, что въ его горлѣ, какъ въ давнопрошедшіе дни, что-то захрипѣло; но теперь, когда все въ немъ смягчилось, и эти хриплые звуки не были такъ рѣзки, какъ въ былое время.
Хорошо, что онъ затронулъ эту тему; самъ я, пожалуй, спохватился бы слишкомъ поздно: его слова напомнили мнѣ, что для него навсегда должно было остаться тайной, что его надежды сдѣлать меня богачомъ навѣки рухнули.
Глава LV.
правитьНа слѣдующій день Мегвичъ былъ вызванъ на допросъ и вѣроятно тотчасъ же постановили бы приговоръ о преданіи его уголовному суду, если бы не встрѣтилось необходимости вызвать смотрителя плавучей тюрьмы, откуда онъ нѣкогда бѣжалъ, который могъ засвидѣтельствовать, что онъ именно то лицо, за которое его считаютъ. Хотя въ этомъ никто не сомнѣвался, но Комписонъ, обѣщавшій удостовѣрить тождество этихъ двухъ лицъ, погибъ, а кромѣ него въ Лондонѣ не нашлось никого, кто могъ бы дать требуемое показаніе. Тотчасъ же по пріѣздѣ я сдѣлалъ мистеру Джаггерсу визитъ на его частной квартирѣ, чтобы заручиться его содѣйствіемъ; но онъ, въ интересахъ самого арестованнаго, не хотѣлъ давать никакихъ показаній. По его словамъ, это было единственнымъ средствомъ къ спасенію, потому что, какъ только явится свидѣтель, готовый подтвердить этотъ фактъ, дѣло рѣшится въ пять минутъ, и никакія земныя силы тогда уже не могутъ остановить хода правосудія.
Я сообщилъ мистеру Джаггерсу свое намѣреніе оставить Мегвича въ полномъ невѣдѣніи судьбы, постигшей его состояніе.
Мистеръ Джаггерсъ очень разгнѣвался на меня, что я далъ такому богатству „выскользнуть изъ рукъ“, и сказалъ, что теперь нужно будетъ подать прошеніе и всякими средствами попытаться воротить хоть часть имущества. Впрочемъ онъ не скрылъ отъ меня, что хотя и бываютъ случаи, когда имѣніе избавляется отъ конфискаціи, но данный случай не подходитъ подъ ихъ категорію. Я и самъ это хорошо понималъ. Я не былъ родственникомъ преступника, никакія признанныя узы насъ не связывали, онъ до своего ареста не закрѣпилъ своего имущества за мною какимъ бы то ни было юридическимъ актомъ, а теперь ужъ не могъ этого сдѣлать, — слѣдовательно, я не имѣлъ никакихъ правъ на его состояніе. И потому я тогда же принялъ твердое рѣшеніе (и впослѣдствіи не отступилъ отъ него) не подымать непріятныхъ и безполезныхъ хлопотъ о признаніи меня наслѣдникомъ Мегвича.
Какъ оказалось, утонувшій доносчикъ досконально изучилъ положеніе денежныхъ дѣлъ Мегвича, очевидно, въ надеждѣ получить награду изъ конфискованнаго имущества. Когда, за нѣсколько миль отъ мѣста катастрофы, былъ найденъ его трупъ, онъ былъ до такой степени обезображенъ, что его узнали только по вещамъ, бывшимъ въ его карманахъ; въ числѣ ихъ былъ запертый наглухо бумажникъ, въ немъ оказались замѣтки, которыя еще можно было разобрать. Тамъ между прочимъ записана была фамилія одного банкира изъ Новаго Южнаго Валлиса, проставлены цифры положенныхъ у него вкладовъ и перечислены разныя земельныя угодья, оцѣненныя въ очень крупную сумму. Эти же деньги, эти же земли были поименованы въ спискѣ, отданномъ Мегвичемъ мистеру Джаггерсу, — онѣ принадлежали ему, и онъ желалъ передать ихъ мнѣ, своему наслѣднику. Бѣдный! Наконецъ-то его невѣжество послужило ему на пользу: онъ ни минуты не сомнѣвался, что его — наслѣдство будетъ укрѣплено за мною мистеромъ Джаггерсомъ.
Въ продолженіе трехъ дней дѣла оставались въ прежнемъ положеніи: ждали прибытія свидѣтеля съ плавучей тюрьмы. Наконецъ онъ явился и дополнилъ своимъ показаніемъ обвинительный актъ. Мегвича предали уголовному суду, дѣло его было назначено на слѣдующую сессію, до которой оставался всего одинъ мѣсяцъ.
Въ эту тяжелую годину моей жизни однажды вечеромъ Гербертъ вернулся домой очень унылый и объявилъ мнѣ:
— Милый Гендель, кажется, я скоро долженъ буду съ тобою разстаться.
Клерикеръ давно уже подготовилъ меня къ этой непріятной новости, и она не была для меня такой неожиданностью, какъ думалъ Гербертъ.
— Дѣла нашей фирмы требуютъ, чтобы я немедленно ѣхалъ въ Каиръ, иначе мы можемъ понести большіе убытки. Боюсь, что мнѣ придется покинуть тебя именно въ ту минуту, когда я буду тебѣ особенно нуженъ, мой бѣдный другъ.
— Милый Гербертъ, ты мнѣ всегда нуженъ, я такъ люблю тебя, такъ сжился съ тобою… Но теперь ты мнѣ нуженъ не болѣе, чѣмъ въ другое время.
— Ты останешься такимъ одинокимъ.
— Мнѣ некогда будетъ объ этомъ думать. Тебѣ извѣстно, что я провожу около него все время, какое разрѣшается постороннимъ быть въ тюрьмѣ, и сидѣлъ бы съ нимъ цѣлые дни, если бы мнѣ это дозволили. Когда же я ухожу отъ него, мои мысли, опять таки, полны имъ.
Положеніе, въ которое поставилъ себя Мегвичъ, было такъ ужасно, что намъ страшно было говорить о немъ въ болѣе ясныхъ выраженіяхъ.
— Дорогой товарищъ, — началъ Гербертъ, — въ виду нашей близкой разлуки (она очень близка, и это обстоятельство да послужитъ мнѣ оправданіемъ) я рѣшаюсь обезпокоить тебя вопросомъ: подумалъ ли ты о будущемъ?
— Нѣтъ. Я боюсь думать о будущемъ.
— Но надо же о немъ подумать. Милый Гендель, этотъ вопросъ слишкомъ важенъ; я желалъ бы побесѣдовать съ тобою о немъ… если ты согласишься на просьбу друга.
— Изволь.
— Во вновь открываемомъ отдѣленіи нашей конторы, Гендель, намъ нуженъ…
Видя, что онъ изъ деликатности не рѣшается назвать настоящаго слова, я подсказалъ:
— Клеркъ.
— Да, клеркъ. Я увѣренъ, что впослѣдствіи этотъ клеркъ можетъ стать (какъ уже было съ однимъ твоимъ знакомымъ) компаньономъ фирмы. И такъ, Гендель… Будемъ говорить прямо, дорогой товарищъ, не согласишься ли ты поступить ко мнѣ подъ начало?
Было что-то удивительно милое и сердечное въ этомъ внезапномъ переходѣ на школьническій тонъ послѣ торжественнаго вступленія, послѣ словъ: „И такъ, Гендель“, произнесенныхъ такимъ образомъ, будто за ними должна была слѣдовать сухая дѣловая рѣчь. Гербертъ продолжалъ, крѣпко стиснувъ мнѣ руку:
— Мы съ Кларой не разъ толковали объ этомъ, и сегодня еще милая крошка со слезами на глазахъ просила передать тебѣ, что если ты согласишься поселиться у насъ, когда мы заживемъ вмѣстѣ, она всѣ усилія приложитъ, чтобы сдѣлать тебя счастливымъ и доказать тебѣ, что другъ ея мужа и ей другъ. О, Гендель, какъ хорошо мы заживемъ!
Я отъ всего сердца поблагодарилъ, его и ее за ихъ великодушное предложеніе, но прибавилъ, что пока не могу ничего обѣщать. Во-первыхъ я былъ слишкомъ озабоченъ, чтобы обсудить ихъ предложеніе, а во-вторыхъ… Да! меня удерживала еще одна причина, которая выяснится въ концѣ этого скромнаго повѣствованія.
— Но если ты думаешь, Гербертъ, что безъ большого ущерба для вашихъ дѣлъ рѣшеніе этого вопроса можно отложить на нѣкоторое время…
— На какое хочешь! — вскричалъ Гербертъ. — Шесть мѣсяцевъ, годъ!
— Нѣтъ, не на такой долгій срокъ, а на два-три мѣсяца, самое большее.
Мы скрѣпили нашъ договоръ рукопожатіемъ, и просіявшій Гербертъ объявилъ, что у него теперь хватитъ храбрости сказать мнѣ, что по всей вѣроятности онъ долженъ будетъ уѣхать въ концѣ этой недѣли.
— А Клара?
— Милая крошка до конца останется преданно служить отцу, но онъ недолго протянетъ: мистрисъ Вимпль думаетъ, что онъ уже одной ногой стоитъ въ гробу.
— Не желаю ему зла, но мнѣ кажется, онъ не можетъ сдѣлать ничего лучшаго, какъ поскорѣе отправиться на тотъ свѣтъ.
— Къ сожалѣнію, я долженъ съ этимъ согласиться! — вздохнулъ Гербертъ. — А когда все будетъ кончено, я пріѣду за своей дорогой дѣвчуркой, и мы тихо и скромно обвѣнчаемся въ ближайшей церкви. Но самое главное, Гендель, милая крошка не знатнаго рода. Подумай: она никогда не заглядывала въ красную книгу и не имѣетъ никакого понятія о своемъ дѣдушкѣ, какое счастье для сына моей матери!
Въ субботу на той же недѣлѣ я проводилъ полнаго радужныхъ надеждъ и глубоко огорченнаго разлукой со мной Герберта до дилижанса, отправляющагося въ одинъ изъ портовыхъ городовъ. На возвратномъ пути я зашелъ въ кофейню написать Кларѣ, что Гербертъ уѣхалъ, посылая ей всякіе нѣжные привѣты, затѣмъ грустно побрелъ въ свое опустѣлое жилище, уже не заслуживавшее имени дома, ибо у меня теперь не было дома.
На лѣстницѣ со мною столкнулся Веммикъ, спускавшійся внизъ, послѣ неудачнаго стучанья въ дверь моей квартиры. Мы еще не видѣлись съ нимъ наединѣ послѣ злополучной попытки къ бѣгству, и онъ явился ко мнѣ съ визитомъ, въ качествѣ частнаго человѣка, дать нѣкоторыя объясненія по поводу происшедшей неудачи.
— Покойный Комписонъ, — сказалъ мнѣ Веммикъ, — постепенно успѣлъ вывѣдать всю подноготную дѣла, нынѣ уже поконченнаго, а то, что дошло до, моего свѣдѣнія, было мною услышано отъ его сообщниковъ, попавшихъ въ затруднительное положеніе (изъ его сообщниковъ всегда кто-нибудь въ затруднительномъ положеніи). Я притворился, будто не слушаю, а самъ навострилъ уши; узнавъ, что Комписонъ находится въ отсутствіи, я подумалъ, что теперь-то и слѣдуетъ попытаться. Въ настоящую минуту я убѣжденъ, что у покойника была просто такая тактика обманывать своихъ агентовъ, — онъ былъ продувная шельма. Скажите, вы не обвиняете меня, мистеръ Пипъ? Увѣряю васъ, я отъ всего сердца старался вамъ услужить.
— Я въ этомъ вполнѣ увѣренъ, Веммикъ, и искренно васъ благодарю за участіе и дружбу.
— Весьма вамъ благодаренъ, премного благодаренъ. Да, штука скверная, — сказалъ Веммикъ, почесывая затылокъ. — Ей-Богу, это чуть ли не въ первый разъ меня такъ поддѣли. Эхъ, и подумать только, какое состояніе погибло!
А у меня, Веммикъ, изъ головы не выходитъ несчастный владѣлецъ этого состоянія.
— Да, да, разумѣется. Конечно, я понимаю, что вы о немъ сокрушаетесь, и самъ съ удовольствіемъ выложилъ бы пятифунтовый билетъ изъ собственнаго кармана, чтобы только его выпутать. Но я смотрю такимъ образомъ: покойный Комписонъ, предупрежденный о возвращеніи своего врага, такъ твердо рѣшился задать ему карачунъ, что спасти его едва ли была возможность, — между тѣмъ движимая собственность легко могла быть спасена. Вотъ видите ли, какая разница между собственностью и ея владѣльцемъ.
Я пригласилъ Веммика взобраться опять наверхъ и передъ отправленіемъ въ Вальвортъ подкрѣпиться стаканомъ грога. Онъ охотно принялъ приглашеніе.
Еще не кончивъ своей болѣе чѣмъ умѣренной порціи, Веммикъ, безъ всякаго повода, выказавъ предварительно разные признаки смущенія, вдругъ брякнулъ:
— Мистеръ Пипъ, что вы скажете, если я задумаю задать себѣ праздникъ въ» будущій понедѣльникъ?
— Скажу, что, по всей вѣроятности, это случится въ первый разъ въ этомъ году.
— Скажите лучше, въ первый разъ за эти двѣнадцать лѣтъ, такъ будетъ вѣрнѣе — прервалъ меня Веммикъ. — Да-съ, я намѣренъ просить отпуска на понедѣльникъ. Мало того, я намѣренъ совершить прогулку; мало того, я намѣренъ просить васъ принять участіе въ этой прогулкѣ.
Я собирался уже извиниться, такъ какъ при томъ настроеніи, въ которомъ находился, былъ бы плохимъ компаньономъ въ предстоящемъ увеселеніи, но Веммикъ предупредилъ меня.
— Я знаю, мистеръ Пипъ, что вы не можете свободно располагать своимъ временемъ, знаю, въ какомъ вы теперь настроеніи. Но, если вы можете оказать мнѣ эту услугу, вы сдѣлаете мнѣ большое одолженіе. Эта прогулка не будетъ продолжительна и совершится очень рано, примѣрно сказать, у васъ займетъ всего (включая и завтракъ по пути) отъ восьми часовъ утра до полудня. Не найдете ли вы возможнымъ пожертвовать этимъ временемъ?
Веммикъ столько сдѣлалъ для меня въ послѣднее время, что я не считалъ возможнымъ отказать ему въ такой ничтожной услугѣ. Я сказалъ, " что онъ можетъ на меня разсчитывать, и это доставило ему такое удовольствіе, что, глядя на него, и я повеселѣлъ. По его просьбѣ, я обѣщалъ зайти за нимъ въ понедѣльникъ въ половинѣ девятаго: мы на томъ и разстались.
Пунктуально въ назначенный часъ въ понедѣльникъ поутру я звонилъ у воротъ замка. Дверь открылъ самъ Веммикъ, одѣтый, какъ мнѣ показалось, болѣе изысканно, чѣмъ въ обыкновенное время, шляпа на его головѣ такъ и лоснилась. На столѣ были приготовлены два стакана молока съ ромомъ и два сухаря. Престарѣлый родитель, должно быть, всталъ съ пѣтухами: изъ смежной комнаты я видѣлъ, что его постель пуста.
Мы выпили молоко съ ромомъ, закусили сухарями и уже послѣ того, какъ подкрѣпились этими возбуждающими яствами, стали собираться въ дорогу. Я очень удивился, увидѣвъ, что Веммикъ достаетъ удочку и закидываетъ себѣ на плечо.
— Развѣ мы идемъ на рыбную ловлю? — спросилъ я.
— Нѣтъ, — возразилъ Веммикъ, — я люблю гулять съ удочкою.
Мнѣ это показалось нѣсколько страннымъ, но я промолчалъ. Мы направились къ Кембервельскому лугу и, когда были уже близко, Веммикъ проговорилъ:
— А! тутъ и церковь.
Въ томъ, что на Кембервельскомъ лугу была церковь, не было ровно ничего удивительнаго, и меня опять крайне изумило, когда Веммикъ, какъ бы осѣненный блестящей мыслью, воскликнулъ:
— Зайдемте-ка туда!
Мы вошли въ церковь, оставивъ удочки на паперти. Пока я осматривался кругомъ, Веммикъ, пошаривъ въ карманахъ сюртука, вытащилъ оттуда нѣчто завернутое въ бумагу.
— А, перчатки! — воскликнулъ онъ. — Надѣнемъ-ка ихъ!
Въ виду того, что перчатки оказались бѣлыми лайковыми, а почтовый ящикъ Веммика раскрылся въ эту минуту такъ широко, какъ никогда не раскрывался, у меня въ головѣ мелькнуло нѣкоторое подозрѣніе, которое превратилось въ увѣренность, когда я увидѣлъ въ дверяхъ храма престарѣлаго родителя подъ-руку съ дамой.
— А, миссъ Скиффинсъ! — сказалъ Веммикъ. — А ну-ка, обвѣнчаемся!
Скромная дѣва была одѣта точь-въ-точь такъ же, какъ обыкновенно, съ тою только разницей, что ея зеленыя перчатки были замѣнены бѣлыми; престарѣлый родитель былъ занятъ принесеніемъ такой же жертвы на алтарь Гименея. Однако, эта операція была для него сопряжена съ такими трудностями, что Веммикъ счелъ необходимымъ прійти къ нему на помощь: онъ прислонилъ старика къ колоннѣ, самъ зашелъ сзади и натянулъ перчатки, а я въ это время держалъ стараго джентльмена за талію, чтобы онъ представлялъ болѣе твердую опору. Посредствомъ такого остроумнаго способа перчатки были надѣты какъ нельзя лучше.
Появились священникъ и причетникъ, насъ выстроили въ рядъ у роковыхъ перилъ. Я слышалъ, какъ передъ началомъ обряда Веммикъ, вѣрный своему намѣренію показать видъ, будто все дѣлается невзначай, сказалъ самъ себѣ, доставая что-то изъ жилетнаго кармана:
— А, вотъ и кольцо!
Я исполнялъ обязанность женихова шафера, маленькая хромая привратница въ дѣтскомъ чепчикѣ фигурировала въ качествѣ задушевной подруги миссъ Скиффинсъ. Вести невѣсту къ алтарю и передать ее жениху долженъ былъ престарѣлый родитель. При исполненіи сей обязанности онъ нечаянно выказалъ себя передъ священникомъ въ самомъ невыгодномъ свѣтѣ; случилось это такимъ образомъ. Когда священникъ спросилъ: «Кто отдаетъ сію женщину въ замужество сему человѣку?», пожилой джентльменъ, не подозрѣвая, до какого мѣста дошла служба, преспокойно созерцалъ изображеніе десяти заповѣдей. Священникъ снова повторилъ: «Кто отдаетъ сію женщину въ замужество сему человѣку?». Старый джентльменъ попрежнему пребывалъ въ состояніи блаженнаго невѣдѣнія; наконецъ женихъ ему крикнулъ: «Ну же, престарѣлый родитель, ты вѣдь знаешь. Скажи, кто ее отдаетъ». Тутъ старикъ, вмѣсто того чтобы сказать, что ему слѣдовало, проворно отвѣтилъ: «Все ладно, Джонъ, все ладно, мой милый». За этимъ возгласомъ наступила такая зловѣщая пауза, что одно мгновеніе я сомнѣвался, не откажется ли священникъ продолжать обрядъ.
Однако мои опасенія оказались напрасны: вѣнчаніе благополучно окончилось. Когда мы направлялись къ выходу, новобрачный снялъ крышку съ купели и положилъ туда свои бѣлыя перчатки. Мистрисъ Веммикъ, болѣе предусмотрительная, чѣмъ мужъ, спрятала бѣлыя перчатки въ карманъ и опять надѣла зеленыя.
— Ну, мистеръ Пипъ, — сказалъ мнѣ Веммикъ по выходѣ изъ церкви, торжественно взбрасывая удочку на плечо, — позвольте васъ спросить, придетъ ли кому въ голову, что мы возвращаемся съ вѣнчанья?
Завтракъ былъ заказанъ въ хорошенькой веселенькой тавернѣ, стоявшей на холмѣ, въ разстояніи не болѣе мили отъ церкви. Въ отведенной намъ комнатѣ имѣлся бильярдъ, на случай если бы мы вздумали развлечься игрой поклѣ торжественной церемоніи. Мистрисъ Веммикъ больше не отводила руки Веммика, обвивавшей ея станъ; пріятно было видѣть, какъ она, сидя у стѣны на стулѣ съ высокой спинкой, точно віолончель въ футлярѣ, подобно этому мелодичному инструменту, позволяла обнимать себя.
Завтракъ удался на славу; если случалось кому-нибудь изъ насъ отказываться отъ какого-нибудь кушанья, Веммикъ говорилъ: «Не бойтесь, за все уже заплачено впередъ». Я пилъ за здоровье новобрачныхъ, пилъ за здоровье престарѣлаго родителя, за Вальвортскій замокъ, на прощаніе поцѣловалъ невѣсту, словомъ, какъ только могъ, старался быть пріятнымъ.
Веммикъ пошелъ меня проводить до дверей. Я еще разъ пожалъ ему руку и пожелалъ счастья.
— Благодарствуйте, — проговорилъ Веммикъ, весело потирая руки. — Вы не имѣете понятія, какъ она умѣетъ ходить за курами; вотъ мы вамъ пришлемъ какъ-нибудь яицъ, сами увидите. Только, мистеръ Пипъ, — -- прибавилъ онъ шепотомъ, отзывая меня въ сторону, — прошу васъ замѣтить: это все Вальвортскія чувства.
— Понимаю, — о нихъ не слѣдуетъ говорить въ Литль-Бритенѣ.
Веммикъ кивнулъ головой.
— Послѣ того случая, какъ вы тогда проговорились, я не хотѣлъ бы, чтобы мистеръ Джаггерсъ узналъ о томъ, что произошло сегодня; а то онъ, чего добраго, подумаетъ, не начинается ли у меня размягченіе мозга, или что-нибудь подобное.
Глава LVI.
правитьСовершенно больной Мегвичъ лежалъ въ тюрьмѣ въ теченіе всего предварительнаго слѣдствія вплоть до открытія судебной сессіи. Онъ сломалъ себѣ два ребра и сильно повредилъ легкое, вслѣдствіе чего его дыханіе становилось все тяжелѣе и болѣзненнѣе. По той же причинѣ онъ сталъ говорить такъ тихо, что едва можно было разслышать слова, и говорилъ, конечно, мало, но всегда съ удовольствіемъ слушалъ меня, почему я постоянно старался разсказывать или читать ему о такихъ предметахъ, которые теперь могли заинтересовать и утѣшить его.
Онъ былъ слишкомъ серьезно боленъ, чтобы оставаться въ общей камерѣ, а потому черезъ два или три дня его перевели въ тюремный лазаретъ. Благодаря этому обстоятельству, я имѣлъ возможность часто навѣщать его, что было бы совершенно невозможно при другихъ условіяхъ. Если бъ не его болѣзнь, его заковали бы въ кандалы, такъ какъ онъ считался закоренѣлымъ рецидивистомъ, способнымъ на все.
Хотя я видался съ нимъ ежедневно, но наши свиданія были непродолжительны и раздѣлялись такими большими промежутками, что я имѣлъ возможность подмѣчать малѣйшія измѣненія въ выраженіи его лица и вообще въ состояніи его здоровья. Положительно не помню, чтобъ хоть разъ мнѣ удалось подмѣтить въ немъ перемѣну къ лучшему; съ тѣхъ поръ, какъ за нимъ захлопнулась тюремная дверь, онъ медленно угасалъ и день это дня слабѣлъ и таялъ.
Онъ обнаруживалъ покорность и апатію совершенно разбитаго человѣка. По его обращенію, по немногимъ словамъ, сказаннымъ едва внятно, я заключалъ иногда, что онъ раздумываетъ о томъ, что вѣроятно изъ него вышелъ бы иной человѣкъ, если бъ жизнь его прошла среди лучшихъ условій. Но никогда не пытался онъ оправдываться или представлять свое прошлое въ болѣе выгодномъ свѣтѣ.
Нѣсколько разъ тюремщики упоминали въ моемъ присутствіи объ его отчаянной репутаціи. Въ этихъ случаяхъ на лицѣ его мелькала улыбка, и онъ довѣрчиво устремлялъ взоръ въ мою сторону, какъ бы призывая меня въ свидѣтели, что даже въ тѣ времена, когда я былъ еще ребенкомъ, я открылъ уже въ немъ нѣкоторыя качества, способныя искупить его преступленія. Вообще онъ былъ спокоенъ и покоренъ судьбѣ, и мнѣ не случалось слышать, чтобы онъ когда-нибудь жаловался.
Когда наступило время сессіи, мистеръ Джаггерсъ просилъ, чтобы дѣло Мегвича отложили до послѣдующей сессіи, втайнѣ надѣясь, что онъ не доживетъ до нея; но ему отказали въ этой просьбѣ. День суда насталъ, и Мегвича ввели въ зало засѣданій и усадили на стулъ. Мнѣ позволили сѣсть около него и держать его за руку.
Дѣло было коротко и ясно. Было сказано все, что только можно было сказать въ его пользу, и судъ узналъ, какъ онъ разбогатѣлъ, благодаря упорному и честному труду. Но ничто не могло опровергнуть того факта, что онъ бѣжалъ изъ ссылки и долженъ отвѣчать теперь за это передъ судьей и присяжными. Невозможно было освободить его отъ законной отвѣтственности, разъ былъ установленъ самый фактъ.
Въ то время (какъ я къ моему ужасу убѣдился въ теченіе этой сессіи) обыкновенно объявленіе приговоровъ отлагалось до послѣдняго дня сессіи, чтобы смертные приговоры производили большій эффектъ. Даже теперь, когда я пишу эти строки, мнѣ какъ-то не вѣрится, хотя въ моей памяти такъ и встаетъ вся эта картина, — что я дѣйствительно видѣлъ, какъ разомъ ввели въ судъ толпу осужденныхъ, состоявшую изъ тридцати двухъ человѣкъ мужчинъ и женщинъ, чтобы объявить имъ приговоры. Изъ всѣхъ тридцати двухъ, одинъ Мегвичъ слушалъ сидя, такъ какъ только въ этомъ положеніи онъ могъ еще кое-какъ дышать.
Даже теперь мнѣ живо представляется вся эта сцена со всѣми мельчайшими подробностями: вотъ на окнахъ повисли капли апрѣльскаго дождя и въ нихъ переливаются лучи только что проглянувшаго солнца; вотъ и всѣ осужденные столпились на скамьѣ подсудимыхъ, за которою сижу и я, держа Мегвича за руку; нѣкоторые ждутъ приговора съ вызывающимъ видомъ, другіе поражены ужасомъ, третьи громко всхлипываютъ, четвертые закрываютъ лица руками, а большинство печально озирается кругомъ. Нѣкоторыя женщины пробуютъ причитать, и наступаетъ мертвая тишина. Шерифы, украшенные массивными цѣпями и другими наглядными знаками ихъ власти, пристава, сторожа и многочисленная публика на галлереѣ, всѣ, какъ въ театрѣ, внимательно слѣдятъ за осужденными, и вотъ судья торжественно занимаетъ свое мѣсто. Онъ обращается къ осужденнымъ. Онъ считаетъ своимъ долгомъ обратить особое вниманіе на одного изъ нихъ, который съ самаго дѣтства сталъ во враждебныя отношенія къ закону, много разъ судился и сидѣлъ въ тюрьмѣ, потомъ былъ приговоренъ къ ссылкѣ, но имѣлъ дерзость бѣжать, былъ опять пойманъ и осужденъ на вѣчную ссылку. Этотъ несчастный, повидимому, на время раскаялся въ своихъ заблужденіяхъ, такъ какъ вдали отъ мѣстъ, гдѣ совершены имъ его прежнія преступленія, онъ велъ честную и мирную жизнь. Но насталъ моментъ, когда преступныя и буйныя наклонности, благодаря которымъ онъ не могъ быть и раньше терпимъ въ обществѣ, взяли верхъ, и онъ оставилъ свое мирное убѣжище и вернулся въ страну, изъ которой былъ изгнанъ. На него сейчасъ же донесли, но въ теченіе извѣстнаго времени онъ успѣшно скрывался отъ полицейскихъ агентовъ. Его схватили въ тотъ моментъ, когда онъ собирался уже бѣжать. Онъ оказалъ отчаянное сопротивленіе и въ схваткѣ лишилъ жизни доносчика, которому было извѣстно все его прошлое. Ему одному извѣстно, дѣйствовалъ ли онъ тутъ подъ вліяніемъ аффекта или же выполнилъ давно задуманный планъ мести. Такъ какъ законъ налагаетъ смертную казнь за побѣгъ изъ ссылки и за возвращеніе въ страну, изъ которой преступникъ былъ изгнанъ, и такъ какъ въ его дѣлѣ признаны еще отягощающія вину обстоятельства, то онъ долженъ приготовиться къ смерти.
Солнце проникало въ залъ черезъ высокія окна суда, на стеклахъ которыхъ блестѣли еще крупныя капли дождя, и широкія полосы свѣта падали на судей и осужденныхъ. Этотъ свѣтъ напоминалъ, казалось, присутствующимъ, что всѣ они предстанутъ совершенно равными передъ судомъ Того, отъ Кого, ничто не скроется, и Кто произнесетъ безошибочный приговоръ.
Поднявшись на минуту и выдѣляясь въ этой полосѣ свѣта, словно темное пятно, Мегвичъ сказалъ:
— Милордъ, я уже осужденъ на смерть Всевышнимъ, но преклоняюсь и передъ вашимъ приговоромъ.
Затѣмъ онъ опить сѣлъ. На него шикали, и судья продолжалъ свою рѣчь, обращаясь уже къ другимъ осужденнымъ. Всѣ они были осуждены съ соблюденіемъ всѣхъ необходимыхъ формальностей. Одни не могли послѣ этого сами выйти изъ зала, а другіе, напротивъ, шли смѣло, окидывая публику презрительными взглядами. Нѣкоторые кивали знакомымъ на галлереѣ; двое или трое пожимали другъ другу руки и наконецъ нѣкоторые жевали стебли расположенныхъ на скамьѣ подсудимыхъ сушеныхъ травъ. Мегвичъ вышелъ послѣднимъ. Пришлось помочь ему подняться и двигался онъ очень медленно. Пока выходили остальные и пока вставала съ мѣстъ публика, оправляясь, какъ при выходѣ изъ церкви или театра, онъ все время держалъ меня за руку и указывалъ пальцемъ то на того, то на другого преступника.
Я отъ всей души желалъ и молился, чтобы онъ умеръ до постановленія указа объ исполненіи приговора. Но, боясь, онъ что все-таки какъ-нибудь дотянетъ, я въ ту же ночь засѣлъ за прошеніе къ секретарю по внутреннимъ дѣламъ[3], объяснилъ ему все, что зналъ о Мегвичѣ, и разсказалъ, какъ онъ вернулся ради меня. Я писалъ такъ горячо и трогательно, какъ только могъ, и, отправивъ просьбу по назначенію, принялся писать еще просьбы разнымъ вліятельнымъ лицамъ, на милосердіе которыхъ, казалось, можно было разсчитывать. Написалъ я прошеніе и на имя короля.
Въ теченіе нѣсколькихъ слѣдующихъ дней я ни на минуту не могъ успокоиться, если не считать того, что по временамъ, сидя, засыпалъ на стулѣ. Меня поглощало желаніе узнать судьбу своихъ просьбъ и, когда онѣ были отправлены, я просто не могъ оторваться отъ мѣстъ, куда онѣ были адресованы: мнѣ казалось, что моя близость увеличивала самыя надежды на ихъ успѣхъ. Меня толкало какое-то безумное, непреодолимое безпокойство, и я по вечерамъ бродилъ по улицамъ около присутственныхъ мѣстъ и около домовъ, въ которые направилъ свои прошенія и письма. Еще и теперь, въ темную весеннюю ночь, пустынныя улицы западной части Лондона, съ рядами темныхъ казенныхъ зданій и съ длинными линіями тусклыхъ фонарей, возбуждаютъ во мнѣ какую-то грусть, и вызываютъ эти тяжелыя воспоминанія.
Мои ежедневныя свиданія съ Мегвичемъ стали менѣе продолжительны, такъ какъ за нимъ учредили болѣе строгій надзоръ. Видя или воображая, что меня подозрѣваютъ въ намѣреніи принести ему яду, я сталъ просить обыскивать меня, прежде чѣмъ допускать къ нему, и говорилъ присутствовавшему при этихъ свиданіяхъ тюремному смотрителю, что готовъ со своей стороны на все, чтобы убѣдить его въ чистотѣ моихъ намѣреній. Ни съ Мегвичемъ, ни со мною не были жестоки. На служащихъ лежалъ тяжелый долгъ: они исполняли его добросовѣстно. Смотритель каждый день увѣрялъ меня, что осужденному хуже и хуже; то же подтверждали и больные арестанты, лежавшіе въ той же комнатѣ, и другіе ихъ товарищи, исполнявшіе обязанности больничной прислуги. Это были преступники, но, благодаря Бога, не утратившіе человѣческихъ чувствъ.
Время шло, и я замѣчалъ, что онъ съ каждымъ днемъ становится все безучастнѣе; обыкновенно онъ лежалъ, глядя въ бѣлый потолокъ, съ совершенно безжизненнымъ выраженіемъ лица. Мой голосъ какъ будто на моментъ оживлялъ его, но сейчасъ же онъ снова впадалъ въ прежнее состояніе. Иногда онъ не былъ въ состояніи произнести ни слова — и тогда отвѣчалъ на мою рѣчь лишь легкимъ рукопожатіемъ, а я прекрасно понималъ его.
На одиннадцатый день я замѣтилъ въ немъ такую значительную перемѣну, какой не наблюдалъ до сихъ поръ. Онъ смотрѣлъ на дверь и засіялъ радостью, когда я вошелъ.
— Милый мальчикъ, — сказалъ онъ, когда я усѣлся къ нему на постель, — я было думалъ, что ты запоздалъ; но въ то же время былъ увѣренъ, что этого не можетъ случиться.
— Нѣтъ, — отвѣчалъ я, — теперь самое время. Я ждалъ у воротъ.
— Ты вѣдь всегда ожидаешь у воротъ, мой милый? Вѣдь такъ?
— Да, всегда, чтобы не прозѣвать ни минуты.
— Спасибо, мой мальчикъ, спасибо. Да благословитъ тебя Богъ! Ты не бросилъ меня! спасибо!
Я молча пожалъ ему руку, такъ какъ не забылъ, что у меня прежде являлась мысль покинуть его.
— А дороже всего, — продолжалъ онъ, — что ты сердечнѣе отнесся ко мнѣ теперь, когда надо мной нависли черныя тучи, чѣмъ тогда, когда еще сіяло солнце, Это дороже*всего!
Онъ лежалъ на спинѣ и тяжело дышалъ. Несмотря на всѣ его старанія, несмотря на всю любовь ко мнѣ, лицо его принимало все болѣе и болѣе безучастное и безжизненное выраженіе, и все тускнѣлъ его взоръ, устремленный въ бѣлый потолокъ.
— Вамъ очень тяжело сегодня?
— Я не жалуюсь, дружище.
— Вы никогда не жалуетесь.
Онъ улыбнулся при этихъ словахъ; по его рукопожатію я понялъ, что онъ хочетъ, чтобы я поднялъ другую руку и положилъ ему на грудь. Я сдѣлалъ это, онъ улыбнулся еще разъ и положилъ на мою руку обѣ свои.
Между тѣмъ назначенное для свиданія время проходило и, оглянувшись назадъ, я увидѣлъ завѣдующаго тюрьмою. Онъ шепнулъ мнѣ: «Вы можете еще остаться». Я поблагодарилъ его и спросилъ, нельзя ли мнѣ сказать Мегвичу нѣсколько словъ наединѣ, если онъ еще въ состояніи меня слушать.
Завѣдующій вышелъ и выслалъ смотрителя. Мегвичъ замѣтилъ эту перемѣну, хотя все произошло безъ малѣйшаго шума, и съ любовью взглянулъ на меня.
— Мегвичъ, голубчикъ, я долженъ сказать вамъ наконецъ… Вѣдь вы слышите меня?
Я почувствовалъ слабое рукопожатіе.
— У васъ была дочь… Вы любили ее и лишились ея.
Онъ немного крѣпче сжалъ мою руку.
— Она жива и нашла сильныхъ покровителей, Она настоящая леди… красавица… я люблю ее!..
Послѣднимъ слабымъ усиліемъ, столь слабымъ, что я долженъ былъ ему помочь, Мегвичъ поднесъ мою руку къ губамъ, затѣмъ отпустилъ ее такъ, что она упала ему на грудь и положилъ на нее обѣ руки. Онъ еще разъ взглянулъ на потолокъ, и голова его медленно упала на грудь.
Припоминая прочитанныя нами вмѣстѣ мѣста Евангелія, я невольно вспомнилъ притчу о мытарѣ и фарисеѣ и произнесъ у его изголовья: «Господи, буди милостивъ ему грѣшному!»
Глава LVII.
правитьЯ остался совершенно одинъ и рѣшилъ съѣхать со своей квартиры въ Темплѣ сейчасъ же по окончаніи срока, а пока искать жильцовъ, такъ какъ я былъ кругомъ въ долгахъ и не имѣлъ ни гроша наличныхъ денегъ. Я даже серьезно началъ тревожиться положеніемъ своихъ дѣлъ; т. е., вѣрнѣе, долженъ былъ бы тревожиться, если бы у меня было достаточно энергіи и воли, чтобы заставить себя понять что-нибудь, кромѣ того, что у меня начинается серьезная болѣзнь, — а это я сознавалъ вполнѣ отчетливо. Послѣдняя передряга только отсрочила окончательное заболѣваніе, но не могла избавить меня отъ него. Я чувствовалъ, что скоро свалюсь, сознавалъ это, а объ остальномъ даже не безпокоился.
Я слегъ и дня два провалялся, гдѣ попало, на диванѣ или на полу. Голова моя налилась свинцомъ, ноги подкашивались, силы меня покинули, сознаніе мутилось. Прошла еще одна безконечная, ужасная ночь, показавшаяся мнѣ безконечной, а когда утромъ я, усѣвшись въ постели, попытался собраться съ мыслями, изъ этого ничего не вышло.
Выходилъ ли я дѣйствительно ночью въ садъ, чтобы разыскать лодку, которая, какъ мнѣ представлялось, стояла тамъ; дѣйствительно ли раза два или три приходилъ я въ себя къ великому своему ужасу на лѣстницѣ, недоумѣвая, какъ я очутился тамъ; дѣйствительно ли я поймалъ себя на желаніи зажечь лампу, такъ какъ мнѣ представлялось, что Мегвичъ идетъ по лѣстницѣ, а всѣ фонари на ней погасли; дѣйствительно ли слышалъ я чьи-нибудь рѣзкіе голоса, смѣхъ и стоны, или, можетъ быть, отчасти подозрѣвалъ, что самъ произвожу эти звуки; была ли дѣйствительно въ углу желѣзная печь, и кричалъ ли кто-нибудь мнѣ, что въ ней сгорѣла миссъ Геви тамъ, — во всемъ этомъ я старался разобраться, старался привести въ какой-нибудь порядокъ свои мысли, продолжая лежать въ постели. Но словно тяжелые пары изъ обжигательной печи застилали мнѣ зрѣніе, все мѣшалось и путалось въ моей головѣ. Наконецъ среди того же тумана я замѣтилъ какихъ то двухъ господъ, которые смотрѣли на меня.
— Что вамъ угодно? — спросилъ я и задрожалъ всѣмъ тѣломъ. — Я васъ не знаю!
— Надѣюсь, сэръ, — отвѣчалъ одинъ изъ нихъ, наклоняясь и касаясь моего плеча, — дѣло скоро уладится, но все-таки вы арестованы.
— Великъ ли долгъ?
— Сто двадцать три фунта, пятнадцать шиллинговъ, шесть пенсовъ; кажется, по счету ювелира.
— Что жъ мнѣ дѣлать?
— Самое лучшее, послѣдуйте за мною, — отвѣчалъ незнакомецъ, — у меня недурныя Квартиры.
Я сдѣлалъ попытку встать и одѣться, а затѣмъ, взглянувъ на нихъ, увидѣлъ, что они стоятъ на нѣкоторомъ разстояніи отъ моей постели и смотрятъ на меня. Встать я рѣшительно не могъ.
— Вы видите, въ какомъ я состояніи, — сказалъ я. — Я пошелъ бы съ вами, если бы могъ; но, ей-Богу, не могу. Если вы возьмете меня отсюда, я умру на дорогѣ.
Не знаю, отвѣчали ли они мнѣ и возражали ли на мои слова. Насколько я могу припомнить, они старались ободрить меня, думая вѣроятно, что я не такъ боленъ, какъ воображаю, но во всякомъ случаѣ не стали тащить меня силою.
Несомнѣнно, у меня была горячка, и я былъ въ полномъ забросѣ. Я сильно страдалъ, часто впадалъ въ безпамятство; время, какъ мнѣ казалось, тянулось безконечно медленно, и я въ бреду воображалъ себя въ самыхъ невозможныхъ положеніяхъ: то " мнѣ представлялось, что я стѣнной кирпичъ, и я умолялъ освободить меня изъ тѣснаго гнѣзда, въ которое меня задѣлали, то я воображалъ себя стальнымъ рычагомъ огромной машины, которая съ ужаснымъ трескомъ вертѣлась надъ пропастью, и опять умолялъ, чтобы ее остановили и отдѣлили меня отъ прочихъ частей. Обо всемъ этомъ у меня сохранилось неясное воспоминаніе, потому что даже и въ то время смутное сознаніе не покидало меня. Помню также, что я воевалъ съ настоящими людьми, воображая, что защищаюсь отъ разбойниковъ, а потомъ какъ-то разомъ вдругъ понималъ, что они желаютъ мнѣ добра, падалъ въ изнеможеніи имъ на руки и позволялъ уложить себя въ постель. Все это я тоже смутно сознавалъ и во время самой болѣзни. Но во всѣхъ превращеніяхъ окружавшихъ меня во время болѣзни людей, которые принимали самые причудливые образы, разростаясь иногда до безконечныхъ размѣровъ, мнѣ чудилось, какъ это ни было странно, что-то напоминавшее Джо.
Когда миновало самое тяжелое время, я сталъ замѣчать, что все мѣнялось вокругъ меня, кромѣ образа Джо: онъ мелькалъ все яснѣе и чаще. На Джо походилъ всякій, кто приближался ко мнѣ. Раскрывая ночью глаза, я видѣлъ Джо въ большомъ креслѣ у моей кровати. И днемъ тоже, стоило мнѣ открыть глаза, чтобы опять увидать его же на подоконникѣ у открытаго окна, съ неизмѣнной трубкой въ зубахъ. Стоило мнѣ попросить прохладительнаго питья, и мнѣ его подавала услужливая рука Джо. А когда я, напившись, падалъ на подушку все онъ же съ нѣжностью и надеждой смотрѣлъ на меня.
Наконецъ, какъ-то я собрался съ духомъ и спросилъ:
— Это ты, Джо?
И милый, незабвенный голосъ отвѣчалъ:
— Я самъ, старый дружище!
— О, Джо!.. Ты терзаешь мнѣ сердце!.. Отчего ты не сердишься на меня!? Бей меня, Джо!.. Ругай за мою неблагодарность!.. Я не стою твоего вниманія!..
Отъ радости, что я узналъ его, Джо положилъ свою голову ко мнѣ на подушку и обнялъ меня руками за шею.
— Да, родной Пипъ, старый дружище, — сказалъ Джо, — мы вѣдь всегда были друзьями. Когда вы поправитесь и мы пойдемъ гулять… вотъ славно то будетъ!..
Джо подошелъ къ окошку и сталъ спиною ко мнѣ, чтобы отереть глаза. Я остался на мѣстѣ, такъ какъ крайняя слабость не позволяла мнѣ подойти къ нему, и только шепталъ въ раскаяніи:
— Благослови его, Боже! Что за чудный человѣкъ и христіанинъ!
Глаза Джо были еще красны, когда онъ обернулся ко мнѣ. Я взялъ его за руку, и оба мы были вполнѣ счастливы.
— А сколько времени?
— То есть, дружище, вы спрашиваете, сколько времени проболѣли, Пипъ?
— Да, Джо.
— Теперь конецъ мая; завтра первое іюня, Пипъ.
— И ты все время былъ здѣсь, Джо?
— Около того, старый дружище. Я и говорю Бидди, когда пришло письмо съ извѣстіемъ о вашей болѣзни… Принесъ почтальонъ. Онъ былъ холостъ, а теперь женился. Жалованья ему по такой бѣготнѣ и на сапоги не хватаетъ. Объ этомъ онъ не думалъ, когда женился… Давно собирался…
— Какъ пріятно опять слушать тебя, Джо! Но я тебя перебиваю. Что же ты сказалъ Бидди?
— А вотъ, — продолжалъ Джо, — что вы, можетъ быть, теперь между чужими; а какъ мы были всегда съ вами друзьями, такъ, пожалуй, вамъ теперь и не будетъ непріятно, если я пріѣду. А Бидди и говоритъ: «поѣзжай не медля». Однимъ словомъ, — прибавилъ онъ послѣ минутнаго размышленія, — такъ будетъ вѣрнѣе: она сказала буквально: «поѣзжай, не медля ни минуты!»
Тутъ Джо сразу остановился и заявилъ, что со мною надо говорить весьма умѣренно, что я обязанъ ѣсть часто, но понемногу, хотя бы черезъ силу, и во всемъ повиноваться его распоряженіямъ. Я поцѣловалъ ему руку и леж^гь совершенно спокойно, пока онъ сочинялъ письмо къ Бидди, въ которомъ передавалъ ей и мой привѣтъ.
Очевидно, Бидди научила Джо писать. Можетъ быть, благодаря своей слабости, я заплакалъ отъ радости, видя, съ какою гордостью принялся онъ за письмо. Съ моей кровати былъ снятъ пологъ, и она вмѣстѣ со мною была перенесена въ гостиную, которая была больше другихъ комнатъ и въ которой было больше воздуха. Коверъ также вынесли, и въ гостиной день и ночь поддерживался чистый, здоровый воздухъ. Джо расположился передъ моей конторкой, которая была отодвинута въ уголъ и вся заставлена стклянками, и весь погрузился въ свое письмо. Ему пришлось сначала выбрать подходящее перо, и онъ рылся въ коробочкѣ съ перьями, какъ въ ящикѣ съ кузнечными инструментами; потомъ онъ засучилъ рукава, какъ будто собираясь орудовать ганшпугомъ или молотомъ. Затѣмъ, прежде чѣмъ начать, онъ сталъ въ позицію, т. е. основательно уперся лѣвымъ локтемъ въ конторку и отставилъ назадъ правую ногу, а когда началъ писать, то проводилъ каждую черту внизъ такъ медленно, какъ будто его перу приходилось спускаться футовъ на шесть, но зато, когда ему приходилось вести черту вверхъ, его перо немилосердно брызгало и трещало. Все время онъ находился въ странномъ заблужденіи, что чернильница стоитъ именно тамъ, гдѣ ея не оказывалось, и, макая перо въ пространство, казалось, вполнѣ удовлетворялся этимъ. Иногда его задерживали непобѣдимыя трудности орѳографіи, но въ общемъ онъ прекрасно справлялся со всѣми препятствіями. Когда, наконецъ, онъ подписался въ концѣ и размазалъ по волосамъ послѣдній кляксъ, снятый съ бумаги двумя пальцами, то съ невыразимымъ удовольствіемъ всталъ и сталъ прохаживаться мимо конторки, наблюдая съ разныхъ пунктовъ произведеніе своего искусства.
Хотя у меня было довольно силъ для разговора, но я молчалъ, чтобы не сердить Джо, и отложилъ до завтра разспросы о миссъ Гевишамъ. Когда я у него спросилъ потомъ, выздоровѣла ли она, онъ только покачалъ головой.
— Такъ она умерла, Джо?
— Нѣтъ, старый дружище, — сказалъ Джо, какъ бы оправдываясь и желая подойти къ дѣлу постепенно, — не то чтобы умерла, — шутка сказать, — но ея нѣтъ уже!..
— Нѣтъ въ живыхъ, Джо?
— Именно… пожалуй такъ… нѣтъ въ живыхъ ..
— Долго она мучилась, Джо?
— То есть около недѣли послѣ того, какъ вы свалились… приблизительно такъ, — сказалъ Джо, рѣшившій до всего доходить постепенно.
— А слышалъ ты, милый Джо, что сталось съ ея состояніемъ?
— То есть мнѣ кажется, старый дружище, — отвѣчалъ Джо, — что я слышалъ, будто она распорядилась имъ, то есть завѣщала большую часть миссъ Эстеллѣ; но за день или за два до смерти она собственноручно сдѣлала приписку, въ которой оставила круглую сумму въ четыре тысячи фунтовъ мистеру Матью Покету. А почему бы, вы думали, оставила она ему эти четыре тысячи фунтовъ? По отзыву Пипа о вышеуказанномъ мистерѣ Матью. Бидди мнѣ говорила, что такъ и написано, — сказалъ Джо, повторяя слова завѣщанія, — по отзыву Пипа о вышеуказанномъ мистерѣ Матью. Четыре тысячи фунтовъ, Пипъ!
Послѣдняя новость очень порадовала меня, такъ какъ этимъ довершалось единственное доброе дѣло, которое я сдѣлалъ. Я спросилъ Джо, не знаетъ ли онъ, получили ли что-нибудь остальные родственники.
— Миссъ Сара, — отвѣчалъ онъ, — получила пожизненную ренту въ двадцать пять фунтовъ въ годъ для пріобрѣтенія необходимыхъ при ея раздражительности и желчности пилюль, Миссъ Джоржіана по двадцать фунтовъ въ годъ. Мистрисъ… ну та, что смахиваетъ на водовозную клячу?
— Камилла?
Джо утвердительно кивнулъ мнѣ головой.
— Да, мистрисъ Камилла. Ей тоже по двадцать фунтовъ въ годъ на сальныя свѣчи, для проясненія ея разума, когда она просыпается по ночамъ.
Точность этихъ свѣдѣній ручалась за ихъ достовѣрность, и я вполнѣ повѣрилъ сообщеніямъ Джо.
— А теперь, — сказалъ Джо, — такъ какъ вы, старый дружище, еще не совсѣмъ окрѣпли, такъ я ужъ сообщу вамъ сегодня еще только одну новость на придачу. Нашъ-то Орликъ ограбилъ жилой домъ.
— Чей? — спросилъ я.
— Нѣтъ, право, онъ дошелъ послѣднее время до безобразія, — сказалъ Джо, желая чѣмъ-нибудь смягчить поступокъ Орлика. — — Но вѣдь домъ каждаго англичанина — его неприступная крѣпость, а крѣпостей не грабятъ въ мирное время. Да каковъ бы онъ ни былъ самъ по себѣ, но по своей мучной и хлѣбной части понималъ толкъ.
— Такъ это ограбили Пембльчука?
— Его самаго, Пипъ, — сказалъ Джо. — Очистили выручку, забрали кассу, выпили все его вино, поѣли бакалею, отколотили на славу хозяина, оттаскали его за носъ, привязали къ деревянной кровати и набили рогъ мукою, чтобы онъ не могъ кричать. Но онъ узналъ таки Орлика, и теперь тотъ сидитъ въ городской тюрьмѣ.
Я медленно набирался силъ, но все-таки оживалъ съ каждымъ днемъ, — и наши разговоры мало-по-малу перестали обрываться изъ-за моей слабости.
Джо оставался около меня, и мнѣ казалось, что я опять превратился въ маленькаго Пипа.
Джо окружилъ меня такими нѣжными заботами, что я превратился въ ребенка, оставленнаго на его попеченіи. Случалось, онъ садился около меня и, словно старшій товарищъ, говорилъ со мною съ прежней откровенностью и простотой, такъ что я готовъ былъ повѣрить, что вся моя жизнь съ тѣхъ поръ, какъ я покинулъ нашу старую кухню, была порожденіемъ охватившаго меня горячечнаго бреда. Онъ дѣлалъ для меня рѣшительно все, за исключеніемъ области женскаго хозяйства, для котораго нанялъ въ самый день своего пріѣзда весьма подходящую женщину, разсчитавъ мою прежнюю прислугу.
— Увѣряю васъ, Пипъ, — говорилъ, онъ часто, чтобы оправдать эту допущенную имъ вольность, — я поймалъ ее на томъ, какъ она, словно пивную бочку, продырявила отличную перину съ другой кровати, таскала изъ нея пухъ и продавала его. Чего добраго, она выпотрошила бы и вашу перину, не обращая на васъ вниманія, да стала бы таскать уголь въ мискахъ и салатникахъ, а вино да ликеры въ большихъ сапогахъ.
Съ нетерпѣніемъ ждали мы дня, когда я, наконецъ, буду въ состояніи совершить первую прогулку; такъ нѣкогда ждали мы времени, когда я поступлю къ Джо въ подмастерья. Наконецъ, когда насталъ этотъ день и была нанята открытая коляска, Джо закуталъ меня, взялъ на руки, снесъ и усадилъ въ нее, какъ будто я былъ жалкимъ младенцемъ, нуждавшимся въ заботахъ этого сильнаго и могучаго человѣка.
Джо усѣлся рядомъ со мною, и мы отправились за городъ, гдѣ все уже зеленѣло, а воздухъ былъ напоенъ ароматнымъ дыханіемъ весны. Было воскресенье. Я невольно думалъ, какъ чудно перемѣнилось все въ природѣ въ теченіе столькихъ дней и ночей, при свѣтѣ солнца и при мерцаніи звѣздъ, какъ все расцвѣло, какъ появились эти полевые цвѣты, какъ оживились голоса птицъ, пока я лежалъ въ горячечномъ жару, — и эта мысль нарушала мое душевное равновѣсіе. Но когда раздался воскресный звонъ колоколовъ, и я съ большимъ вниманіемъ окинулъ открывавшуюся передо мною роскошную картину, то я почувствовалъ, что мое чувство благодарности не было еще достаточно глубоко и что я былъ еще слишкомъ слабъ для этого. Я припалъ головой къ груди Джо, какъ припадалъ въ тѣ времена, когда онъ бывало носилъ меня на рукахъ на ярмаркѣ, если полученныя впечатлѣнія были слишкомъ сильны для моей дѣтской души.
Черезъ нѣсколько времени я успокоился, и мы принялись разговаривать, какъ разговаривали бывало, лежа на батареѣ. Джо съ тѣхъ поръ нисколько не измѣнился. Въ моихъ глазахъ онъ былъ тогда тѣмъ же, чѣмъ и теперь, — всегда вполнѣ искреннимъ, преданнымъ другомъ.
Когда мы вернулись, и онъ совершенно свободно пронесъ меня черезъ дверь и втащилъ по лѣстницѣ, мнѣ невольно вспомнился тотъ знаменательный рождественскій вечеръ, столь чреватый послѣдствіями, когда Джо носилъ меня по болоту. Мы еще ни разу не касались въ нашихъ разговорахъ перемѣны въ моемъ матеріальномъ положеніи, и я не зналъ, насколько извѣстны Джо подробности моей жизни за послѣднее время. Въ то время я такъ мало довѣрялъ себѣ и до того полагался на него, что рѣшительно не зналъ, заговаривать ли съ нимъ объ этомъ предметѣ — разъ онъ самъ молчитъ.
— Знаешь ли ты, Джо, — по зрѣломъ размышленіи спросилъ я его въ тотъ же вечеръ, пока онъ курилъ свою трубку у окна, — кто оказался моимъ покровителемъ?
— Да, слышалъ что-то, — отвѣчалъ Джо, — будто оказалось, старый дружище, что это не миссъ Гевишамъ.
— А кто это оказался, знаешь?
— Да, слышалъ что-то, Пипъ, — будто это оказался тотъ господинъ, который отправилъ вамъ того господина, который передалъ вамъ банковый билетъ въ «Трехъ Веселыхъ Гребцахъ».
Да, именно онъ.
— Удивительно! — сказалъ Джо самымъ невозмутимымъ тономъ.
— А слышалъ ты, Джо, что онъ умеръ? — спросилъ я съ возрастающей неувѣренностью.
— Кто?.. Тотъ, что послалъ вамъ билеты, Пипъ?
— Да.
— Какъ будто слышалъ, — отвѣчалъ Джо послѣ довольно продолжительнаго размышленія и какъ-то искоса поглядывая на подоконникъ, — что съ нимъ случилось что-то подобное.
— А знаешь ты о немъ что-нибудь?
— Ничего особеннаго, Пипъ.
— Если хочешь знать объ этомъ, Джо… — началъ было я, но Джо всталъ и подошелъ къ моему дивану.
— Видите ли, Пипъ, старый дружище, — сказалъ онъ, — вѣдь мы съ вами всегда были друзьями. Вѣдь такъ?
Я въ замѣшательствѣ молчалъ.
— Ну, и отлично, — сказалъ Джо, какъ будто я отвѣтилъ ему. — Прекрасно… Что тутъ толковать!.. Къ чему между нами подобныя объясненія? Намъ и безъ этого есть о чемъ потолковать. Господи! Какъ вспомнишь вашу сестру, какъ она разсердится. А ея кочергу забыли?.. А?..
— Нѣтъ, помню, Джо.
— Видите ли, Пипъ, старый дружище, — сказалъ Джо, — я всячески старался какъ-нибудь отклонять кочергу отъ вашей спины; но, что подѣлаешь, — власти у меня на это не хватало. Вѣдь когда ваша бѣдная сестра заберетъ бывало себѣ въ голову обрушиться на васъ, такъ если я вмѣшивался, она обрушивалась сначала и на меня, а потомъ вамъ попадало еще основательнѣе. Я хорошо замѣтилъ это. Ну, оттаскай она человѣка разъ-другой за бороду, дай ему встряску, — а ваша сестра имѣла такое обыкновеніе, — это еще не помѣшало бы ему заступиться за ребенка; но, когда изъ-за этого бѣдному ребенку еще больше попадаетъ на орѣхи, тогда человѣкъ, конечно, скажетъ себѣ: «Чего же достигъ ты? Гдѣ жъ польза? Вмѣсто пользы только вредъ. Гдѣ жъ тутъ польза?»
— И онъ говорилъ это? — спросилъ я, видя, что Джо ждетъ отвѣта.
— Да, говорилъ, — отвѣчалъ Джо, — а развѣ онъ не правъ?
— Конечно, правъ, милый Джо, онъ всегда правъ.
— Ладно, дружище, — сказалъ Джо, — я полагаюсь на ваши слова. Такъ если онъ всегда правъ (хотя онъ по большей части ошибается), такъ правъ онъ и въ томъ, что если вы скрыли отъ него одно маленькое дѣльце, когда были еще совсѣмъ мальчикомъ, такъ сдѣлали это потому, что знали, что Гарджери не имѣлъ возможности отклонить кочергу отъ вашей спины. Ну, не будемъ больше толковать объ этомъ, — что попусту разводить бобы на водѣ? Бидди всячески старалась вдолбить мнѣ передъ моимъ отъѣздомъ, чтобъ я понялъ это, какъ слѣдуетъ и плюнулъ; а вдолбить мнѣ что-нибудь мудрено. Ну, это въ сторону, — сказалъ Джо, довольный своей логикой, — а вотъ что вамъ скажетъ истинный другъ вашъ. Слушайте-ка, не извольте хватать черезъ край, а принимайтесь за ужинъ, запейте водой съ виномъ, а потомъ я уложу васъ спать.
На меня произвели огромное впечатлѣніе деликатность, съ которой Джо коснулся этого предмета, и чисто женская тактичность и мягкость, съ которыми Бидди поняла меня и помогла понять Джо. Но зналъ ли Джо, какъ я бѣденъ теперь, какъ, словно туманъ отъ солнечныхъ лучей, разсѣялись мои большія надежды, — этого я рѣшительно не могъ понять.
Я сначала не понималъ въ Джо (хотя и мучился этимъ) еще слѣдующаго: по мѣрѣ того, какъ я выздоравливалъ и поправлялся, онъ начиналъ все болѣе и болѣе стѣсняться со мною. Пока я былъ еще очень слабъ и нуждался въ его нѣжныхъ заботахъ, Джо обращался со мною по старому и называлъ меня попрежнему и «милымъ маленькимъ Пипомъ», и «старымъ дружищей», и эти эпитеты сладкой музыкой отдавались въ моихъ ушахъ. Я тоже какъ-то перешелъ къ прежнему обращенію съ нимъ, и былъ счастливъ и благодаренъ ему за то, что онъ не противился этому. Но какъ-то незамѣтно, хотя я и старался сохранить наши отношенія, обращеніе Джо стало измѣняться. Я сначала удивился, но скоро понялъ, что причина этой перемѣны лежитъ во мнѣ, и что виноватъ въ этомъ я.
Ахъ, не самъ ли я далъ ему столько поводовъ сомнѣваться въ моемъ постоянствѣ и думать, что съ перемѣной моихъ обстоятельствъ къ лучшему я охладѣю къ нему и оттолкну его! Не самъ ли я далъ инстинктивно почувствовать наивной душѣ Джо; что съ возвращеніемъ моихъ силъ онъ станетъ для меня не тѣмъ, чѣмъ былъ теперь, и что лучше ему самому отдалиться отъ меня и измѣнить наши отношенія, а не ждать, пока я оттолкну его!
Происшедшую въ нашихъ отношеніяхъ перемѣну я особенно ясно замѣтилъ, когда мы какъ-то уже во второй или третій разъ отправились гулять въ Темпльскій скверъ. Я шелъ, опираясь на руку Джо. Мы усѣлись погрѣться на солнышкѣ и глядѣли на рѣку. Когда мы встали, я безъ всякой задней мысли сказалъ ему:
— Видишь, Джо, какъ хорошо я хожу теперь! Увидишь, назадъ я дойду самъ.
— Только не утомляйтесь, Пипъ, черезъ силу, — сказалъ Джо. — Впрочемъ мнѣ пріятно будетъ видѣть, если вы въ состояніи уже дойти сами, сэръ.
Меня покоробило отъ послѣдняго слова. Но могъ ли я жаловаться!? Я дошелъ только до ограды сквера и, притворившись, что я слабѣе, чѣмъ былъ въ дѣйствительности, попросилъ Джо дать мнѣ руку. Онъ подалъ мнѣ ее, но былъ какъ-то задумчивъ.
Я тоже задумался. Мнѣ страшно хотѣлось какъ-нибудь устранить перемѣну, возникавшую въ нашихъ отношеніяхъ. Не стану скрывать: мнѣ стыдно и тяжело было объяснить Джо истинное положеніе моихъ дѣлъ и разсказать, до чего я дошелъ; но, право, въ то время мною руководили вовсе не низменные мотивы. Я зналъ, что Джо непремѣнно захотѣлъ бы помочь мнѣ изъ своихъ скромныхъ сбереженій, а этого я не хотѣлъ допускать.
Намъ обоимъ было не по себѣ въ этотъ вечеръ. Передъ тѣмъ, какъ идти спать, я рѣшилъ отложить объясненіе съ Джо до послѣзавтра. На другой день было воскресенье, и я рѣшилъ начать новую жизнь со слѣдующей недѣли. Въ понедѣльникъ утромъ я переговорю съ Джо о нашихъ отношеніяхъ совершенно откровенно, разскажу ему, что я надумалъ (впрочемъ послѣднее не было еще рѣшено окончательно), и объясню, почему не рѣшаюсь обратиться къ Герберту. Тогда наши отношенія будутъ прочно установлены навсегда. По мѣрѣ того, какъ веселѣлъ я, веселѣлъ и Джо, и мнѣ показалось, что онъ тоже на что-то рѣшился.
Мы безмятежно провели воскресенье, ѣздили въ коляскѣ за городъ и пѣшкомъ гуляли по полямъ.
— Я благодарю Бога за свою болѣзнь, Джо, — сказалъ я..
— Милый Пипъ, старый дружище, вы теперь совсѣмъ поправились, сэръ.
— Это время останется для меня навсегда памятнымъ, Джо!
— И для меня тоже, сэръ; — отвѣчалъ Джо.
— Я никогда не забуду того, что мы вмѣстѣ пережили за это время! Было время, Джо, когда я забывалъ о многомъ, но этого я не забуду.
— Да, Пипъ, — сказалъ въ смущеніи растроганный Джо, — много мы пережили! Что было, то прошло, дорогой сэръ!
Вечеромъ, когда я уже улегся въ постель, Джо по обыкновенію вошелъ въ мою комнату. Онъ спросилъ меня, чувствую ли я себя такъ же хорошо, какъ и поутру.
— Да, милый Джо, прекрасно.
— И вы, старый дружище, съ каждымъ днемъ чувствуете себя крѣпче?
— Да, Джо, съ каждымъ днемъ.
Джо положилъ около меня на одѣяло свою большую, честную руку и сказалъ подавленнымъ голосомъ:
— Доброй ночи!
На слѣдующій день я всталъ бодрымъ и крѣпкимъ, и окончательно рѣшился немедленно все разсказать Джо. Я хотѣлъ переговорить съ нимъ до завтрака. Я тотчасъ началъ одѣваться, чтобы сдѣлать ему сюрпризъ и прямо явиться въ его комнату, такъ какъ до сихъ поръ я по утрамъ еще не вставалъ съ постели. Я вошелъ въ его комнату, но Джо тамъ не оказалось. Не оказалось даже его чемодана.
Я бросился къ столу, на которомъ уже былъ приготовленъ завтракъ, и увидалъ на немъ письмо слѣдующаго содержанія:
«Не желая навязываться, я уѣхалъ; вы теперь поправились, дорогой Пипъ, и вамъ будетъ лучше безъ Джо».
P. S. «Навсегда наилучшіе друзья».
Въ письмо была вложена росписка объ уплатѣ долга, за который меня арестовали. До сихъ поръ я думалъ, что мой кредиторъ самъ прекратилъ или по крайней мѣрѣ пріостановилъ взысканіе, чтобы дать мнѣ возможность окончательно оправиться. Мнѣ и въ голову не приходило, что Джо уплатилъ долгъ, но уплатилъ несомнѣнно онъ: росписка была написана на его имя.
Что же мнѣ оставалось дѣлать, какъ не ѣхать за нимъ на милую старую кузницу, чтобъ разсказать ему все, покаяться передъ нимъ и облегчить свою душу, выяснивъ сначала неясно рисовавшійся мнѣ планъ, который принялъ теперь совершенно опредѣленныя формы.
Мой планъ состоялъ въ томъ, чтобы пойти къ Бидди, показать ей, какъ я раскаялся и смирился, разсказать, какъ потерялъ я все, на что прежде надѣялся; напомнить ей наши откровенные разговоры въ былое время и наконецъ сказать ей: «Бидди, когда-то ты кажется, любила меня, хотя мое заблудшее сердце чуждалось тебя, несмотря на то, что близъ тебя я чувствовалъ себя лучше, чѣмъ впослѣдствіи вдали отъ тебя. Если ты можешь полюбить меня хоть въ половину меньше, чѣмъ прежде, если ты согласна взять меня со всѣми моими ошибками и со всѣми обрушившимися на мою голову разочарованіями, если ты согласна простить мнѣ, какъ бѣдному, несчастному ребенку, — а я, Бидди, дѣйствительно жестоко страдаю и нуждаюсь, какъ ребенокъ, въ ласковомъ словѣ и въ материнской ласкѣ, — то я надѣюсь сдѣлаться болѣе достойнымъ тебя, чѣмъ въ то время. Отъ тебя зависитъ, Бидди, приказать мнѣ приняться за работу съ Джо въ кузницѣ или поискать другого занятія въ этой странѣ, или ѣхать съ тобой за-границу, гдѣ меня ожидаетъ предложеніе, которымъ я не хотѣлъ воспользоваться пока не узнаю твоего отвѣта. И теперь, Бидди, если ты только согласишься связать свою жизнь съ моею, то ты несомнѣнно скрасишь мои дни и сдѣлаешь изъ меня иного, лучшаго человѣка, а я постараюсь со своей стороны сдѣлать все для твоего счастія».
Таковъ былъ мой планъ. Еще нѣсколько окрѣпнувъ за три дня, я отправился въ нашу старую деревню, чтобы привести его въ исполненіе. Мнѣ остается только разсказать, какъ я его осуществилъ.
Глава LVIII.
правитьВѣсть о крушеніи, которое потерпѣли мои большія ожиданія, успѣла раньше меня достигнуть моей родины и ея окрестностей. Оказалось, что «Голубой Вепрь» уже увѣдомленъ обо всемъ, и я нашелъ, что, благодаря этому обстоятельству, — его обращеніе со мной рѣзко измѣнилось. Насколько «Вепрь» старался снискать мое расположеніе своею безпредѣльною услужливостью въ дни моего процвѣтанія, настолько онъ сталъ холоденъ со мною теперь, когда фортуна отвернулась отъ меня.
Былъ вечеръ, когда я пріѣхалъ въ гостиницу, совершенно разбитый своимъ путешествіемъ, которое въ былые дни совершалъ безъ всякой усталости. «Голубой Вепрь» не могъ мнѣ отвести номера, который я обыкновенно прежде занималъ: онъ оказался занятымъ (несомнѣнно постояльцемъ, имѣвшимъ свои «большія надежды»). Мнѣ отвели какую-то жалкую конуру между голубятней и каретнымъ сараемъ; но и въ ней я спалъ очень крѣпко и врядъ ли заснулъ бы лучше въ самомъ роскошномъ апартаментѣ, какой только могъ представить «Вепрь». Сны мои были тоже нисколько не хуже тѣхъ, какіе могли мнѣ присниться въ самой прекрасной спальнѣ.
Утромъ, пока готовили мнѣ завтракъ, я отправился прогуляться въ сторону Сатисъ-Гауза. Печальныя объявленія на воротахъ и вывѣшанные на окнахъ ковры возвѣщали о продажѣ съ аукціона на слѣдующей недѣлѣ всей мебели и обстановки. Самый домъ назначался въ продажу на сломъ. На пивоварнѣ известью было крупно выведено — № 1; на главной части дома, которая въ теченіе столькихъ лѣтъ оставалась заколоченной, красовалось № 2. На различныхъ отдѣльныхъ постройкахъ и на флигеляхъ красовались свои нумера, и мѣстами, чтобы дать мѣсто этимъ надписямъ, былъ оборванъ плющъ, который валялся и увядалъ въ пыли. Зайдя на минуту во дворъ черезъ отпертую. калитку, я оглядѣлся кругомъ любопытнымъ взоромъ туриста, которому здѣсь въ сущности рѣшительно нечего дѣлать, и замѣтилъ агента-аукціониста, который съ перомъ въ рукѣ расхаживалъ между пустыми бочками и громко считалъ ихъ для внесенія въ опись. Онъ устроилъ себѣ даже временную конторку изъ кресла миссъ Гевишамъ, которое я такъ часто каталъ подъ звуки "Стараго Клема ".
Вернувшись къ завтраку въ «Голубого Вепря», я засталъ тамъ мистера Пембльчука, который бесѣдовалъ съ хозяиномъ. Мистеръ Пембльчукъ, неоправившійся еще, повидимому, послѣ своего ночного приключенія, очевидно, ждалъ меня и обратился ко мнѣ со слѣдующею рѣчью.
— Молодой человѣкъ, вы низко пали! Очень жаль! Но развѣ можно было ждать чего-либо другого? Этого и слѣдовало ждать… Да, слѣдовало…
Съ великолѣпнымъ великодушіемъ прощающаго человѣка онъ протянулъ мнѣ руку, и такъ какъ я еще не оправился и былъ слишкомъ слабъ послѣ болѣзни, чтобы затѣвать ссору, то поздоровался съ нимъ.
— Вильямъ, — сказалъ мистеръ Пембльчукъ лакею, — поставьте блины на столъ. Да, вотъ до чего мы дожили!… Вотъ до чего дожили!..
Я съ досадой принялся за свой завтракъ. Мистеръ Пембльчукъ всталъ напротивъ меня и, прежде чѣмъ я успѣлъ прикоснуться къ чайнику, налилъ мнѣ чаю съ видомъ благодѣтеля, который рѣшился остаться вѣрнымъ себѣ до конца.
— Вильямъ, — меланхолически произнесъ мистеръ Пембльчукъ, — подайте соль. Въ болѣе счастливыя времена, — сказалъ онъ, обращаясь ко мнѣ, — вы, кажется, кушали съ сахаромъ? Кажется, и съ молокомъ? Да?… Вѣдь такъ?… Вильямъ, сахару и молока! Принесите и крессъ-салату.
— Благодарю, — отвѣчалъ я коротко, — я не ѣмъ крессъ-салату.
— Не ѣдите? — воскликнулъ мистеръ Пембльчукъ, вздыхая и покачавъ нѣсколько разъ головою, какъ будто онъ этого и ожидалъ съ моей стороны, и какъ будто нежеланіе ѣстъ крессъ-салатъ имѣло связь съ моимъ паденіемъ. — Конечно! Что же я? Вѣдь вы не станете ѣсть столь простыхъ продуктовъ… Не надо салата, Вильямъ!
Я продолжалъ ѣсть, а мистеръ Пембльчукъ продолжалъ стоять противъ меня, выпучивъ на меня свои рыбьи глаза, и, по обыкновенію, неистово сопѣлъ.
— Одна кожа да кости! — размышлялъ вслухъ мистеръ Пембльчукъ. — А вѣдь былъ, какъ огурчикъ, когда уѣзжалъ отсюда, — прямо скажу — напутствуемый моимъ благословеніемъ, — а я, какъ трудолюбивая пчела, предлагалъ ему отвѣдать моей скромной трапезы!
Это напомнило мнѣ также поразительную разницу между той лакейской миной, съ которой онъ протягивалъ тогда мнѣ руку, приговаривая: «Смѣю ли, сэръ, смѣю ли!..» и нахальнымъ великодушіемъ, съ которымъ онъ теперь совалъ мнѣ свою жирную пятерню.
— А, — продолжалъ онъ, подавая мнѣ хлѣбъ и масло, — вы идете къ Джозефу?
— Чортъ возьми, — вскричалъ я, теряя терпѣніе. — Какое вамъ дѣло, куда я иду! Оставьте въ покоѣ мой чайникъ!
Хуже я ничего не могъ придумать, такъ какъ теперь Пембльчуку представлялся желанный случай.
— Да, молодой человѣкъ, — сказалъ онъ, отстраняясь отъ чайника, отступая на нѣсколько шаговъ отъ стола и возвышая голосъ, чтобы его могли слышать хозяинъ и лакей, которые стояли поодаль у двери, — я оставляю въ покоѣ вашъ чайникъ. Ваша правда, молодой человѣкъ. Въ первый разъ въ жизни вы правы. Я забылся, когда съ такимъ участіемъ отнесся къ вашему завтраку, изъ желанія дать вашему тѣлу возможность оправиться отъ распутства и подкрѣпить его здоровой пищей предковъ. И это тотъ, — сказалъ Пембльчукъ, обращаясь къ хозяину и лакею и указывая на меня рукою, — и это тотъ, съ которымъ я няньчился въ дни его счастливаго дѣтства! Вы говорите мнѣ, что это невозможно, — увѣряю васъ, это онъ самый!
Тихій ропотъ обоихъ былъ отвѣтомъ на эту рѣчь. Особенно тронутъ, казалось, былъ лакей.
— Его я каталъ въ своемъ шарабанѣ, — продолжалъ Пембльчукъ, — его на моихъ глазахъ вскормили отъ руки, его сестра приходилась мнѣ племянницей по мужу, и ее звали въ честь матери Джорджіаной! Пусть осмѣлится сказать, что это не правда!
Лакей, казалось, былъ вполнѣ убѣжденъ, что я этого отрицать не посмѣю, а потому дѣло представлялось ему въ худшемъ свѣтѣ.
— Молодой человѣкъ, — сказалъ Пембльчукъ, наклоняя по своей привычкѣ голову въ мою сторону, — вы пойдете къ Джозефу… Какое мнѣ дѣло, спрашиваете вы, куда вы пойдете? А я вамъ говорю, что вы пойдете къ Джозефу!..
Лакей скромно кашлянулъ, какъ бы предлагая мнѣ попытаться вывернуться послѣ того, какъ меня прижали къ стѣнѣ.
— Теперь, — сказалъ Пембльчукъ, неизмѣнно сохраняя тонъ оскорбленнаго, но увѣреннаго въ своей правотѣ поборника добродѣтели, — я укажу вамъ, что вамъ надо сказать Джозефу. Пусть будутъ свидѣтелями вотъ господинъ хозяинъ «Голубого Вепря» — человѣкъ не безызвѣстный въ городѣ по своей репутаціи, и мистеръ Вильямъ, по фамиліи, если не ошибаюсь, Поткинсъ.
— Совершенно вѣрно, сэръ, — поддакнулъ Вильямъ.
— Вотъ при нихъ, молодой человѣкъ, я сейчасъ укажу вамъ, что вы обязаны сказать Джозефу. Вы обязаны сказать ему: "Джозефъ, сегодня я встрѣтилъ своего перваго благодѣтеля, который положилъ основаніе моему благополучію; я не называю его по имени, Джозефъ, такъ какъ этого и не требуется: всѣ въ городѣ называютъ его моимъ благодѣтелемъ, я его видѣлъ сегодня.
— Здѣсь я его что-то не вижу, — сказалъ я.
— Повторите это ему, — воскликнулъ Пембльчукъ, — и даже Джозефъ будетъ пораженъ.
— Ну, относительно его вы ошибаетесь, — отвѣчалъ я, — я его знаю лучше вашего.
— Вы скажете, — продолжалъ Пембльчукъ, — Джозефъ, я видѣлъ этого человѣка; онъ ни вамъ, ни мнѣ не желаетъ зла. Онъ знаетъ вашъ характеръ, Джозефъ; ему извѣстно ваше невѣжество и упрямство; онъ знаетъ и мой характеръ, и ему извѣстна моя неблагодарность. Да, Джозефъ, скажете вы, — и здѣсь Пембльчукъ потрясъ головою и руками, — онъ знаетъ мою черную неблагодарность. Ему это извѣстно лучше всякаго другого. Вы, Джозефъ, этого не знаете, такъ какъ вамъ не случалось ее испытать на себѣ, но онъ-то прекрасно знаетъ.
Хотя я и зналъ безстыдство и наглость Пембльчука, но меня просто поражало теперешнее его поведеніе.
— Джозефъ, скажете вы, онъ поручилъ мнѣ передать вамъ, что въ моемъ униженіи видитъ перстъ Божій. Онъ узналъ этотъ перстъ, когда прозрѣлъ, и ясно его увидѣлъ. Перстъ Божій начерталъ: «Онъ отплатилъ неблагодарностью своему первому благодѣтелю, который былъ виновникомъ его благополучія». Но этотъ человѣкъ сказалъ мнѣ, Джозефъ, что не раскаивается въ содѣянномъ. Напротивъ, Джозефъ, онъ полагаетъ, что поступилъ хорошо, справедливо и великодушно, и готовъ опять сдѣлать то же самое.
— Жаль, — презрительно сказалъ я, окончивъ свой завтракъ, — что этотъ человѣкъ не указалъ, что же именно онъ сдѣлалъ и что еще готовъ сдѣлать?
— О, почтенный хозяинъ «Голубого Вепря»! — воскликнулъ Пембльчукъ, обращаясь къ своимъ слушателямъ, — и вы, Вильямъ! Я не противъ того, чтобъ вы разсказали въ городѣ, если желаете, что это было дѣло доброе, справедливое, великодушное, и что я готовъ вновь поступать такъ же!
Послѣ этой рѣчи нахалъ пожалъ имъ обоимъ руки съ какимъ-то особымъ выраженіемъ и ушелъ изъ гостиницы, оставивъ меня въ полномъ недоумѣніи, что же именно добраго, справедливаго и великодушнаго совершилъ онъ и что еще готовъ сдѣлать? Вскорѣ послѣ его ухода вышелъ и я и, проходя по главной улицѣ, увидѣлъ, что онъ ораторствуетъ въ своей лавкѣ, несомнѣнно о томъ же предметѣ, передъ избранными слушателями, которые бросали на меня неособенно благосклонные взгляды, пока я проходилъ по другой сторонѣ улицы.
Тѣмъ пріятнѣе было мнѣ идти къ Бидди и Джо, зная напередъ, что они вполнѣ сердечно отнесутся ко мнѣ. Ихъ великодушіе особенно поражало меня теперь по сравненію съ деревянностью этого нахала. Я тихо шелъ по дорогѣ, такъ какъ мои ноги не окрѣпли еще окончательно, но зато, по мѣрѣ приближенія къ деревнѣ, въ моей душѣ разросталось чувство тихой радости, и мнѣ казалось, что лживость и грубое нахальство оставались гдѣ-то тамъ, вдалекѣ позади меня.
Былъ чудный іюльскій день. Небо сіяло лазурью; жаворонки вились высоко надъ зелеными полями. Все кругомъ казалось мнѣ теперь гораздо привлекательнѣй, чѣмъ въ былыя времена. По дорогѣ въ моемъ воображеніи быстро мелькали радужныя картины моей будущей жизни, и я рисовалъ себѣ, какія перемѣны къ лучшему могутъ произойти въ моемъ характерѣ, когда мною будетъ руководить подруга, въ здравомъ смыслѣ и наивной вѣрѣ которой я теперь не сомнѣвался. Эти грезы будили нѣжныя чувства. Я расчувствовался, и мнѣ пріятно было воображать себя странникомъ, возвращающимся домой босикомъ изъ дальняго и долгаго странствія.
Я не видалъ еще школы, въ которой Бидди была учительницей; но меня вывела къ ней небольшая окольная тропинка, которую я избралъ во избѣжаніе лишнихъ встрѣчъ. Къ сожалѣнію, въ тотъ день какъ разъ оказался праздникъ, и въ школѣ не было ребятъ, а домикъ Бидди былъ запертъ. Я надѣялся увидѣть ее за обычной работой прежде, чѣмъ она успѣетъ замѣтить меня, но надежды эти не сбылись.
Кузница была недалеко, и я отправился къ ней по зеленой аллеѣ развѣсистыхъ липъ. Я прислушивался, надѣясь услышать стукъ молота Джо. Отсюда я долженъ -былъ бы его слышать, и мнѣ чудилось, что я его слышу, — но это оказалось моей собственной фантазіей: все было тихо. Тѣ же липы, тотъ же шиповникъ, тѣ же каштаны, какъ и въ былые дни, стояли по сторонамъ и тихо шептались, когда я останавливался прислушиваясь, но къ весеннему шепоту природы не примѣшивались удары молота Джо. Не знаю почему, меня охватилъ какой-то страхъ, когда я приблизился къ кузницѣ. Наконецъ, я увидалъ ее. Она была заперта: не видно было ни огня, ни дождя искръ, не слышно было рева мѣховъ — все было тихо и спокойно.
Зато въ домѣ была замѣтна жизнь, и въ гостиной, повидимому, сидѣлъ кто-то, такъ какъ окошко было открыто; на немъ развѣвалась бѣлая занавѣска и изъ-за нея виднѣлись цвѣты. Я тихо подошелъ къ окну съ намѣреніемъ заглянуть въ него сквозь цвѣты, какъ вдругъ передо мной очутился Джо подъ руку съ Бидди.
Сначала Бидди вскрикнула, какъ будто передъ ней очутился призракъ, но черезъ моментъ она была въ моихъ объятіяхъ. Оба мы заплакали. Она заплакала потому, что я былъ такъ блѣденъ и истомленъ, я — потому, что она была такъ свѣжа и хороша.
— Милая Бидди, какая ты жизнерадостная!
— Да, дорогой Пипъ!
— А у тебя, Джо, какой счастливый видъ!
— Да, милый Пипъ, старый дружище!
Я смотрѣлъ на нихъ, то на одного, то на другого и…
— Сегодня моя свадьба, — воскликнула Бидди въ полномъ восторгѣ, — я вышла за Джо!
Они провели меня въ кухню, и я припалъ головой къ старому сосновому столу. Бидди приложила мою руку къ своимъ губамъ, а на плечо ко мнѣ склонился Джо.
— Онъ еще не окрѣпъ, милая, для такихъ сюрпризовъ, — сказалъ Джо.
— Да, Джо, — отвѣчала Бидди, — мнѣ слѣдовало бы объ этомъ подумать; но я такъ счастлива!
Оба они были счастливы и рады видѣть меня, оба были растроганы моимъ приходомъ, который какъ бы довершилъ этотъ счастливый день.
Первой моей мыслью была глубокая благодарность небу за то, что мнѣ не удалось ни словомъ обмолвиться передъ Джо о моей послѣдней, разлетѣвшейся въ прахъ надеждѣ. Сколько разъ у меня на языкѣ было это признаніе, когда онъ ходилъ за мною во время моей болѣзни! Онъ неизбѣжно узналъ бы обо всемъ, если бъ какой-нибудь лишній часъ остался со мною.
— Бидди, родная, — сказалъ я, — лучше твоего мужа нѣтъ въ цѣломъ свѣтѣ; а если бъ ты видала его у моей кровати, тогда ты… впрочемъ, нѣтъ, ты и тогда не могла бы любить его больше, чѣмъ теперь!
— Конечно, не могла бы, — сказала Бидди.
— А тебѣ, Джо, досталась лучшая въ мірѣ жена; и она дастъ тебѣ счастье, котораго ты заслуживаешь, милый, благородный Джо!
Джо посмотрѣлъ на меня, губы его задрожали, и онъ наивно закрылся рукавомъ.
— А теперь, Джо и Бидди, примите мою смиренную благодарность за все, что вы сдѣлали для меня, и за что я такъ плохо вамъ отплатилъ. Вы были сегодня въ церкви и должны поэтому любовно относиться ко всему человѣчеству. Черезъ часъ я уѣду отъ васъ и отправлюсь далеко, но, клянусь, что буду трудиться, не покладая рукъ, пока не заработаю и не верну вамъ тѣхъ денегъ, которыя вы заплатили, чтобъ избавить меня отъ тюрьмы. Но не думайте, милые Джо и Бидди, чтобъ я считалъ, что хоть отчасти отплатилъ вамъ за то, чѣмъ обязанъ, если бы вернулъ вамъ даже въ тысячу разъ большую сумму.
Оба они были тронуты моей рѣчью и просили меня не говорить больше объ этомъ.
— Нѣтъ, милый Джо, я долженъ досказать все. Ч увѣренъ, что у васъ будутъ дѣти, и когда-нибудь въ зимніе вечера въ этомъ углу у камина будетъ сидѣть милый мальчуганъ,^который напомнитъ вамъ другого, покинувшаго этотъ домъ навсегда. Не говори ему, Джо, что я былъ неблагодаренъ! Не говори ему и ты, Бидди, что я былъ несправедливъ и черствъ. Скажите ему только, что я уважалъ васъ обоихъ за вашу доброту и правдивость, и что я желаю отъ души, чтобъ изъ него вышелъ лучшій человѣкъ, чѣмъ изъ меня!
— Ничего такого, Пипъ, я не стану говорить ему, — сказалъ Джо, изъ-за своего рукава, — Бидди тоже не станетъ… Да и никто не станетъ! .
— Теперь еще скажите мнѣ оба, что вы простили мнѣ все, хотя я знаю, что вы это сдѣлали уже отъ всей души! Я хочу слышать слово прощенія, чтобы унести съ собою его звукъ! Тогда я повѣрю, что вы не сомнѣваетесь больше во мнѣ и станете современенъ обо мнѣ лучшаго мнѣнія!
— О, милый Пипъ, старый дружище, — сказалъ Джо, — Богъ свидѣтель, я простилъ тебѣ, если мнѣ есть за что прощать.
— Богъ свидѣтель, я тоже простила, — повторила Бидди.
— Теперь дайте мнѣ взглянуть на мою старую, маленькую комнату и нѣсколько минутъ отдохнуть тамъ одному. Когда я отобѣдаю съ вами, проводите меня, родные Джо и Бидди, до межевого столба, а тамъ мы простимся.
Я распродалъ все свое имущество, собралъ, сколько могъ, чтобы войти въ сдѣлку со своими кредиторами и отсрочить окончательную расплату на извѣстное время, и отправился къ Герберту. Не прошло и мѣсяца, какъ я уже уѣхалъ изъ Англіи. Черезъ два мѣсяца я былъ уже клеркомъ Клерикера и К°, черезъ четыре — на меня впервые возложили отвѣтственную обязанность, такъ какъ потолокъ въ столовой домика на Мельничной Запрудѣ не дрожалъ уже отъ ударовъ стараго Билля Барлей, и Гербертъ отправился обвѣнчаться съ Кларой. Я остался единолично завѣдывать восточнымъ отдѣломъ нашей фирмы до ихъ возвращенія.
Прошло много лѣтъ, пока я сталъ компаньономъ нашей фирмы, но я былъ счастливъ и жилъ съ Гербертомъ и его женою. Я жилъ скромно. Расплачивался со своими долгами и находился въ постоянной перепискѣ съ Джо и Бидди. Клерикеръ выдалъ меня Герберту только тогда, когда я сдѣлался уже компаньономъ нашей фирмы. Но онъ оправдывался тѣмъ, что тайна удачи Герберта слишкомъ долго лежала у него на совѣсти, а потому онъ и открылъ ее. Когда это случилось, Гербертъ былъ удивленъ и тронутъ, но это открытіе не поколебало нашей дружбы. Я долженъ оговориться, что наша фирма вовсе не была особенно богата, и что мы вовсе не загребали золотыхъ горъ. Огромныхъ дѣлъ мы не дѣлали, но наша фирма пользовалась хорошей, вполнѣ заслуженной репутаціей, мы усиленно работали и въ концѣ концовъ имѣли удачу. Многимъ, мы были обязаны трудолюбію и способностямъ Герберта. Я часто удивлялся, какъ могъ прежде считать его безталаннымъ, пока не пришелъ къ тому заключенію, что, можетъ быть, считалъ его неудачникомъ именно по собственной безталанности.
Одиннадцать лѣтъ не видался я съ Джо и Бидди, хотя въ теченіе всего моего пребыванія на Востокѣ часто думалъ о нихъ. Но вотъ наконецъ, въ одинъ декабрьскій вечеръ, часа черезъ два послѣ захода солнца, я взялся за дверную ручку ихъ старой кухни. Я тихо пріотворилъ дверь, такъ что никто того не услышалъ, и незамѣтно заглянулъ внутрь. Джо сидѣлъ на своемъ обычномъ мѣстѣ у огня, съ трубкой въ зубахъ. Онъ удивительно сохранился, хотя немного посѣдѣлъ, и имѣлъ замѣчательно бодрый видъ. И тутъ же въ углу, за его ногами, на моемъ маленькомъ табуретѣ возсѣдалъ новый маленькій Пипъ.
— Мы назвали его Пипомъ въ честь тебя, милый, старый дружище, — сказалъ обрадованный Джо, когда я подсѣлъ къ мальчугану на другой табуретъ, — мы надѣялись, что онъ будетъ похожъ на тебя, да, кажется, такъ и вышло!
Мнѣ и самому казалось это. На слѣдующее утро я пошелъ съ мальчикомъ гулять, и мы много говорили между собою, и прекрасно понимали другъ друга. Я повелъ его на кладбище и указалъ ему могильную плиту, посвященную памяти «Филиппа Пириппа, здѣшняго прихожанина, и Джорджіаны, жены вышеупомянутаго».
— Бидди, — сказалъ я ей послѣ обѣда, когда она забавляла свою младшую дочь, сидѣвшую у нея на колѣняхъ, — вы должны уступить мнѣ Пипа или по меньшей мѣрѣ отдать его мнѣ на время.
— Нѣтъ, нѣтъ, — мягко возразила Бидди, — вы сами должны жениться.
— То же самое твердятъ и Гербертъ съ Кларой. Только я думаю, что никогда не женюсь. Я такъ прижился въ ихъ семьѣ, что моя женитьба мнѣ представляется чѣмъ-то невѣроятнымъ. Я сталъ форменнымъ старымъ холостякомъ.
Бидди взглянула на свою малютку, поцѣловала ея ручки и потомъ подала мнѣ свою милую руку, которой только что ласкала ребенка. Это движеніе и прикосновеніе обручальнаго кольца Бидди безъ словъ говорили мнѣ о чемъ-то заманчивомъ и сладкомъ.
— Милый Пипъ, — сказала Бидди, — увѣрены ли вы, что въ вашемъ сердцѣ угасъ ея образъ?
— Да. По крайней мѣрѣ я не думаю больше о ней.
— Скажите мнѣ, какъ… старому другу, совсѣмъ ли вы ее забыли?
— Милая Бидди, я ничего не забылъ изъ того, что имѣло такое роковое значеніе въ моей жизни; я помню даже многія незначительныя подробности. Но эти жалкія грезы, какъ я называлъ ихъ, совершенно разсѣялись, Бидди.
Но даже произнося эти слова, я сознавалъ, что въ душѣ у меня уже сложилось тайное намѣреніе сегодня же вечеромъ ради нея пойти взглянуть на мѣсто, гдѣ стоялъ старый домъ. Да, ради воспоминанія объ Эстеллѣ!..
До меня раньше доходили слухи, что ея жизнь сложилась весьма неудачно и что она разошлась съ мужемъ, который звѣрски обращался съ нею и вообще оказался грубымъ, низкимъ и самонадѣяннымъ скрягой. Затѣмъ мнѣ передавали о смерти ея мужа, котораго убила собственная лошадь, не снеся жестокихъ побоевъ хозяина. Всего два года тому назадъ избавилась она отъ него и, конечно, теперь могла уже вторично выйти замужъ.
Въ домѣ Джо обѣдали рано, а потому мнѣ было довольно времени наговориться съ Бидди и еще до вечера сходить взглянуть на мѣсто стараго дома; но разглядывая по дорогѣ знакомыя мѣста и предметы, и вспоминая о прошломъ, я запоздалъ и добрался до цѣли своей прогулки, когда уже совсѣмъ стемнѣло.
Уже не существовало ни дома, ни пивоварни, ни надворныхъ построекъ, и уцѣлѣла только стѣна стараго сада. Мѣсто было огорожено наскоро сколоченнымъ низкимъ заборомъ, и, взглянувъ черезъ него, я увидѣлъ, что старый плющъ кой-гдѣ пустилъ новые корни и мѣстами покрывалъ своими свѣжими побѣгами остатки фундамента. Калитка была полуоткрыта, я толкнулъ ее и вошелъ внутрь.
Надъ землей разстилался холодный серебристый вечерній туманъ. Луна не успѣла еще взойти и разсѣять его. Но звѣзды блестѣли въ вышинѣ, луна была уже на горизонтѣ, и не было особенно темно. Я могъ еще опредѣлить мѣста каждой части дома, пивоварни, воротъ. Вдругъ, взглянувъ вдоль дорожки опустѣлаго сада, я увидѣлъ вдали одинокую фигуру.
Повидимому, фигура эта тоже замѣтила меня и пошла по направленію ко мнѣ, но потомъ вдругъ остановилась. Я пошелъ ей навстрѣчу и разобралъ, что это была женщина. Когда я подошелъ еще ближе, она, казалось, хотѣла повернуть назадъ, но вдругъ вздрогнула отъ удивленія и назвала меня по имени, а я только воскликнулъ:
— Эстелла!..
— Я страшно измѣнилась… удивляюсь, какъ вы узнали меня.
Дѣйствительно, ослѣпительная свѣжесть ея красоты поблекла; но прежнее ея величіе и непобѣдимая привлекательность остались. Я зналъ обаяніе ея красоты; но чего я раньше не видалъ въ ней — это какой-то тихой грусти въ нѣкогда гордомъ взглядѣ, и меня поразило дружеское пожатіе ея руки, которая была прежде такъ безчувственна.
Мы сѣли на ближайшую скамейку, и я сказалъ:
— Не странно ли, Эстелла, что послѣ столькихъ лѣтъ разлуки мы встрѣтились здѣсь, на мѣстѣ нашей первой встрѣчи? Часто вы пріѣзжаете сюда?
— Я здѣсь не бывала съ тѣхъ поръ ..
— И я тоже.
Показалась луна, — и мнѣ невольно припомнился устремленный въ бѣлый потолокъ спокойный взглядъ Мегвича. Луна подымалась все выше, — и я припоминалъ его послѣднее рукопожатіе въ отвѣтъ на мои послѣднія слышанныя имъ въ жизни слова.
Эстелла первая прервала молчаніе.
— Я часто собиралась и стремилась съѣздить сюда, но меня постоянно задерживали разныя препятствія! Бѣдный старый домъ!..
Первою лучи восходящей луны прорѣзали серебристый туманъ и заблистали въ слезахъ, катившихся по ея щекамъ.
Не подозрѣвая, что я замѣтилъ эти слезы; она сказала, стараясь казаться спокойной:
— Вы, вѣроятно, недоумѣвали, гуляя здѣсь, почему тутъ все пришло въ такое запустѣніе?
— Да, Эстелла.
— Мѣсто принадлежитъ мнѣ. Это единственное достояніе, которое я сохранила. Все остальное я потеряла, но это мѣсто Сохранила. Его только я рѣшительно отстаивала въ теченіе всего этого печальнаго времени.
— Вы намѣрены здѣсь вновь строиться?
— Да. Я пріѣхала сюда, чтобы распроститься съ нимъ передъ предстоящими перемѣнами. А вы, — спросила она съ участіемъ, — постоянно живете заграницею?
— Да, постоянно.
— И, конечно, хорошо устроились?
— Да, много работаю ради хлѣба насущнаго и, пожалуй, счастливъ.
— Я часто думала о васъ, — сказала Эстелла.
— Право?
— Да, въ послѣднее время очень часто. Я долго гнала прочь неотвязное воспоминаніе о томъ, что я потеряла и не умѣла оцѣнить въ свое время, и мнѣ было тяжело. Но когда воспоминаніе это перестало противорѣчить моему долгу, я дала ему мѣсто въ своемъ сердцѣ.
— А вы всегда жили въ моемъ сердцѣ, — сказалъ я.
Опять наступило молчаніе, пока Эстелла не прервала его.
— Я никакъ не думала, что, прощаясь съ этимъ мѣстомъ, попрощаюсь также и съ вами. Я рада, что такъ вышло.
— Такъ вы, Эстелла, и теперь рады разстаться со мною? Мнѣ это тяжело. Для меня всегда было тягостно и больно воспоминаніе о нашей разлукѣ.
— Но вы мнѣ сказали тогда, — возразила Эстелла съ одушевленіемъ: — «Да благословитъ и да проститъ васъ Богъ!» Если вы могли сказать это тогда, то скажите и теперь… теперь, когда горе заставило меня понять, что у васъ за сердце. Я разбита и сломлена, но, надѣюсь, сдѣлалась отъ этого лучше. Относитесь ко мнѣ съ такою же добротой и искренностью, какъ и прежде, и скажите, что мы будемъ друзьями.
Она поднялась со скамьи.
— Искренними друзьями, — сказалъ я, тоже поднимаясь и наклоняясь къ ней.
— И разстанемся друзьями? — спросила Эстелла.
Я взялъ ее за руку, и мы пошли вонъ изъ этихъ развалинъ. И, какъ утренній туманъ подымался передо мною, когда я покидалъ кузницу, такъ теперь разстилался вечерній туманъ; но теперь, мнѣ казалось, въ тихомъ и ясномъ сіяніи луны исчезалъ послѣдній призракъ нашей разлуки.