Большие ожидания (Диккенс; аноним)/РВ 1861 (ДО)

Большие ожидания
авторъ Чарльз Диккенс, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англ. Great Expectations, опубл.: 1860. — Источникъ: журнал «Русскій Вѣстникъ», №№ 2-8, 1861. az.lib.ru

БОЛЬШІЯ ОЖИДАНІЯ

РОМАНЪ ЧАРЛЬЗА ДИККЕНСА.

I.

Фамилія моего отца была Пирипъ; меня звали Филиппъ; мой дѣтскій языкъ изъ сочетанія этихъ двухъ именъ не могъ ничего произвести длиннѣе или выразительнѣе Пипа; итакъ я звалъ самъ себя Пипомъ; и съ тѣхъ поръ всѣ называли меня также Пипомъ.

Я сказалъ, что фамилія моего отца была Пирипъ, полагаясь на свидѣтельство его надгробнаго камня и показаніе моей сестры, мистрисъ Джо Гарджери, вышедшей замужъ за кузнеца. Я никогда не видалъ ни моего отца, ни матери, не видалъ даже портретовъ ихъ (они жили задолго до временъ фотографіи): и мое дѣтское воображеніе, рисуя ихъ, естественно, брало матеріялы съ ихъ надгробныхъ камней. Форма буквъ на камнѣ моего отца подавала мнѣ странную мысль, что онъ былъ полный, приземистый человѣкъ, смуглый, съ курчавыми черными волосами. По характеру и шрифту надписи Джорджіана жена упомянутаго, я вывелъ дѣтское заключеніе, что моя мать была болѣзненная и покрыта веснушками. Пять миніятюрныхъ плитъ, около полутора фута длиною каждая, аккуратно стоявшихъ рядышкомъ возлѣ ихъ могилы и посвященныхъ памяти пяти моихъ маленькихъ братьевъ, которые было попробовали ожить среди всеобщей борьбы, поселили во мнѣ убѣжденіе, свято хранимое мною, что они всѣ родились лежа на спинѣ, съ руками, запущенными въ карманы панталонъ, изъ которыхъ они ихъ ни разу не вынули въ продолженіи этой жизни.

Мы жили въ болотистомъ мѣстѣ, при рѣкѣ, миляхъ въ двадцати отъ моря. Мнѣ кажется, я получилъ мои первыя и самыя живыя впечатлѣнія объ окружающихъ предметахъ въ одинъ достопамятный, сырой вечеръ. Тогда я положительно нашелъ, что это холодное мѣсто, поросшее крапивой, было кладбище, что Филиппъ Пирипъ, нѣкогда принадлежавшій къ этому приходу, и Джоржіана тожь, жена упомянутаго, умерли и схоронены, что Александръ, Варѳоломей, Абрамъ, Веніаминъ и Роджеръ, младенцы, дѣти выше-названныхъ, также умерли и схоронены; что мрачная, плоская пустыня за кладбищемъ, пересѣченная плотинами, насыпями, на которой пасся скотъ, было болото, что отдаленная свинцовая черта была рѣка, что логовище, откуда подымались вѣтры, было море, и что маленькое существо, дрожавшее отъ холода, боявшееся всего этого, и уже начинавшее плакать — было Пипъ.

— Перестань ревѣть, раздался страшный голосъ, и человѣкъ вдругъ выросъ между могилъ, у церковной паперти. — Замолчи, дьяволенокъ, вотъ такъ и перерѣжу глотку!

Это былъ страшный человѣкъ, въ грубой сѣрой одеждѣ, съ большимъ желѣзомъ на одной ногѣ, онъ былъ безъ шляпы, въ разорванныхъ башмакахъ; голова его была повязана старою тряпкой. Человѣкъ этотъ, казалось, былъ вымоченъ въ водѣ, полузадушенъ въ грязи, разбитъ камнями, изрѣзанъ щебенкою, выжженъ крапивой, весь истерзанъ остролистникомъ. Онъ и хромалъ, и ворчалъ, и дрожалъ, и хотѣлъ какъ будто съѣсть меня глазами; зубы стучали въ его черепѣ, когда онъ схватилъ меня за подбородокъ.

— О! не рѣжьте меня, сэръ, молилъ я его съ ужасомъ. — Пожалуста не дѣлайте этого, сэръ.

— Говори, какъ тебя зовутъ! сказалъ человѣкъ. — Скорѣй!

— Пипъ, сэръ.

— Повтори-ка еще разъ, сказала человѣкъ. — Разѣвай свою пасть пошире.

— Пипъ, Пипъ, сэръ.

— Покажи, гдѣ ты живешь, сказалъ человѣкъ. — Укажи на самое на мѣсто.

Я показалъ пальцемъ, гдѣ находилась деревня, на плоеномъ берегу, въ разстояніи около мили отъ церкви, между дубками и олешникомъ.

Человѣкъ, посмотрѣвъ на меня съ минуту, повернулъ меня вверхъ ногами и опорожнилъ мои карманы. Въ нихъ ничего не было кромѣ ломтя хлѣба. Когда церковь приняла въ моихъ глазахъ прежнее положеніе, — мой противникъ былъ такъ силенъ, такъ быстръ и внезапенъ въ своихъ движеніяхъ, что она завертѣлась колесомъ передо мной, и шпиль ея очутился вдругъ у меня подъ ногами, — когда церковь, говорю я, заняла опять свое прежнее мѣсто, я сидѣлъ уже на высокомъ надгробномъ камнѣ, дрожа весь отъ страха, между тѣмъ какъ онъ жадно пожиралъ мой хлѣбъ.

— У -у-у, щенокъ, сказалъ человѣкъ облизываясь, — какія у тебя жирныя щеки.

Я полагаю, онѣ были довольно жирны, хотя въ то время я былъ малъ не по лѣтамъ и не слишкомъ крѣпокъ.

— Чортъ меня побери, вотъ такъ бы и съѣлъ ихъ, сказалъ человѣкъ, грозно покачивая головой, — да я почти и думаю объ этомъ.

Я искренно высказалъ мою надежду, что онъ этого не сдѣлаетъ, и крѣпче прижался къ надгробному камню, — онъ посадилъ меня на надгробный камень, — чтобы не свалиться съ него, и также, чтобъ удержаться отъ слезъ.

— Ну, теперь смотри сюда, сказалъ человѣкъ. — Гдѣ твоя мать?

— Вотъ тутъ, сэръ! сказалъ я. Онъ вскочилъ, далъ было тягу и остановился, поглядывая изъ-за плеча.

— Тутъ, сэръ! объяснилъ я кротко. — Джорджіана тожъ. Это моя мать.

— О! сказалъ онъ, возвращаясь назадъ: — а это твой отецъ лежитъ вмѣстѣ съ твоею матерью?

— Да, сэръ, сказалъ я, — онъ также былъ здѣшняго прихода.

— А! промычалъ онъ, въ раздумьи. — Съ кѣмъ же ты живешь, если я только еще по своей добротѣ оставлю тебя въ живыхъ, чего я вовсе не думаю?

— Съ моею сестрой, сэръ, мистриссъ Джо Гарджери, женою Джо Гарджери, кузнеца, сэръ.

— Кузнеца, э? сказалъ онъ и взглянулъ на свою ногу.

Мрачно посматривая то на меня, то на ногу, онъ подошелъ ближе къ моему надгробному камню, взялъ меня за обѣ руки и оттолкнулъ меня далеко назадъ, не выпуская однако и моихъ рукъ, могущественно вперивъ въ меня глаза свои, между тѣмъ какъ мои глаза обращали къ нему безпомощные умоляющіе взоры.

— Ну, смотри сюда, сказалъ онъ, — дѣло идетъ теперь о томъ, жить ли тебѣ или нѣтъ. Знаешь ты, что такое напилокъ?

— Да, сэръ.

— Знаешь ты, что такое ѣда?

— Да, сэръ.

При кодомъ вопросѣ онъ отталкивалъ меня сильнѣе, какъ бы желая дать мнѣ болѣе почувствовать все мое безсиліе и мою опасность.,

— Достань мнѣ напилокъ. Онъ оттолкнулъ меня еще разъ. — И достань мнѣ чего поѣсть. Онъ оттолкнулъ меня еще разъ. — И принеси сюда. Онъ оттолкнулъ меня еще разъ. — Или я вырѣжу сердце и печенку. И еще разъ оттолкнулъ онъ меня.

Я былъ страшно перепуганъ; голова у меня такъ кружилась, что я прильнулъ къ нему обѣими руками и сказалъ:

— Если вы сдѣлаете милость, сэръ, позволите мнѣ сидѣть прямо, то можетъ-быть меня не будетъ такъ мутить, и я буду въ состояніи слушать васъ внимательнѣе.

Тутъ онъ мнѣ далъ такого толчка, что церковь снова у меня перевернулась въ глазахъ. Потомъ онъ поднялъ меня за руки въ вертикальномъ положеніи надъ плитою, и произнесъ слѣдующую страшную рѣчь:

— Завтра рано утромъ, ты принесешь мнѣ напилокъ и чего-нибудь поѣсть. Все это принесешь іы туда на старую батарею. Сдѣлаешь ты это непремѣнно; и не посмѣй ни слова сказать, ни знакомъ показать, что ты меня или кого-нибудь видѣлъ, не оставлю тебя въ живыхъ. Ослушайся только или сколько-нибудь, хоть въ мелочи самой, измѣни противъ моихъ словъ, я вырву у тебя сердце и печенку, сжарю и съѣмъ. Видишь какой я жадный; у меня спрятанъ малецъ, а въ сравненіи съ этимъ пальцемъ я ангелъ. Этотъ малецъ слышитъ каждое мое слово. У этого мальца есть своя особенная сноровка, какъ добраться до мальчугана и до его сердца и печенки. Мальчуганъ не укроется отъ этого мальца; пусть и не пытается. Мальчуганъ себѣ пожалуй запретъ дверь, заберется въ теплую постель, закутается въ одѣяло съ головой и подумаетъ, что онъ спокоенъ и безопасенъ; не тутъ-то было, малецъ потихоньку подкрадется къ нему да и распластаетъ его. Я теперь едва сдерживаю этого мальца, чтобъ онъ тебѣ никакого вреда не сдѣлалъ. Такъ онъ и подбирается къ твоей внутренности. Ну, что ты на это скажешь?

Я сказалъ, что я достану ему напилокъ и достану также остатки отъ нашего стола, какіе тамъ найду, и приду къ нему рано поутру на батарею.

— Скажи: порази меня Господь, если я этого не сдѣлаю! сказалъ человѣкъ.

Я повторилъ клятву, и онъ снялъ меня съ надгробнаго камня.

— Теперь, продолжалъ онъ, — помни, что ты обѣщалъ, да не забывай также про мальца и ступай домой.

— Доб-добрая ночь, сэръ, пробормоталъ я.

— Оно похоже на это! сказалъ онъ, оглядывая вокругъ себя холодную, сырую плоскость. — Хотѣлъ бы теперь быть лягушкой или угремъ!

Онъ схватилъ обѣими руками свое дрожащее тѣло, сжалъ его, какъ будто боясь, чтобъ оно не развалилось, и заковылялъ къ низенькой церковной оградѣ. Когда я смотрѣлъ на него, какъ онъ выбиралъ себѣ дорогу между крапивой и колючими растеніями, окаймлявшими зеленыя могилы, моимъ дѣтскимъ глазамъ представлялось, будто онъ укрывался отъ рукъ мертвецовъ, осторожно протягивавшихся изъ могилъ, чтобы схватить его за ногу и затащить подъ землю.

Подойдя къ церковной оградѣ, онъ неуклюже перелѣзъ черезъ нее, будто ноги у него онѣмѣли, и потомъ обернулся, чтобы взглянуть на меня. Когда я замѣтилъ это, я навострилъ лыжи домой. Но потомъ опять я оглянулся и увидѣлъ, что онъ шелъ къ рѣкѣ, попрежнему охвативши себя вокругъ руками и пробираясь между огромными камнями, нарочно разбросанными по болоту, и которые служили переходными пунктами во время полноводья отъ сильныхъ дождей или прилива морскаго. Болото представлялось мнѣ длинною черною линіей. Когда я остановился, чтобы взглянуть на него, рѣка рисовалась другою такою же линіей на горизонтѣ, только она была далеко не такъ широка и черна; на небѣ виднѣлся рядъ багровыхъ продолговатыхъ черточекъ, перемежавшихся толстыми мрачными полосами. На краю рѣки я могъ различить только два темные предмета, подымавшіеся въ цѣлой перспективѣ; одинъ изъ нихъ былъ баканъ, указывавшій путь морякамъ, похожій очень на боченокъ безъ обручей, воткнутый на шестъ, — очень уродливая вещь, когда вы смотрите на нее вблизи; другой предметъ была висѣлица, съ цѣпями, въ которыхъ когда-то былъ повѣшенъ пиратъ. Человѣкъ видимо ковылялъ къ ней, какъ будто это былъ самъ пиратъ, ожившій на время, и теперь возвращающійся, чтобы снова на ней повиснуть. Меня такъ и повернуло внутри, когда я подумалъ объ этомъ: и видя, какъ скотина подымала морды и глазѣла на него, я невольно воображалъ, что и она думала то же самое. Я посмотрѣлъ вокругъ, не увижу ли гдѣ-нибудь ужаснаго мальца — не было и слѣдовъ его. Но теперь страхъ снова овладѣлъ мною, и я побѣжалъ домой, уже не останавливаясь.

II.

Моя сестра, мистриссъ Джо Гарджери, была двадцатью годами старше меня и составила себѣ особенную репутацію между сосѣдями тѣмъ, что она выкормила меня «рукою». Мнѣ самому предоставлено было въ то время объяснить себѣ значеніе этого выраженія, и, зная по опыту, что у сестры тяжелая рука, которую она имѣла привычку налагать на своего мужа и на меня, я предполагалъ, что мы оба съ Джо Гарджери были вскормлены ея рукою.

Сестра моя была женщина не очень красивая; и вообще я былъ того мнѣнія, что она рукою же заставила Джо Гарджери жениться на ней. Джо былъ бѣлокурый, съ свѣтлыми локонами, окаймлявшими его гладкое лицо, и голубыми глазами, до того блѣдными, что казалось, будто зрачки ихъ почти совсѣмъ сливались съ бѣлками. Это былъ кроткій, добродушный, сговорчивый малый, Геркулесъ по силѣ, а также и по слабости.

У моей сестры, мистриссъ Джо, были черные глаза и волосы и такой багровой цвѣтъ лица, что я думалъ иногда, не моется ли она теркою вмѣсто мыла. Она была высока и костлява, и всегда носила толстый фартукъ, который застегивался сзади на двухъ петляхъ, а спереди представлялъ непроницаемый нагрудникъ, весь утыканный булавками и иголками. Она безпрестанно хвалилась; и упрекала Джо тѣмъ, что она не скидывала съ себя этого передника, хотя право я не вижу причины, зачѣмъ ей было носить его, или отчего ей было не смякать его каждый день.

Кузница Джо примыкала къ нашему дому; это былъ деревянный домикъ, какъ большая часть строеній въ нашей деревнѣ; въ то время, когда я прибѣжалъ домой съ кладбища, кузница была заперта и Джо сидѣлъ одинъ въ кухнѣ. Мы были съ Джо два страдальца и были откровенны между собою; какъ только я приподнялъ задвижку двери и взглянулъ на него, онъ сидѣлъ противъ въ углу, у камина, и сообщилъ мнѣ сейчасъ же по секрету:

— Мистриссъ Джо уже разъ двѣнадцать выходила посмотрѣть, гдѣ ты, Пипъ. Теперь она вышла уже въ тринадцатый разъ.

— Неужели?

— Да, такъ, сказалъ Джо; — и что еще хуже, она взяла съ собою щупъ.

При этомъ горестномъ извѣстіи, я принялся вертѣть единственную пуговочку, остававшуюся на моей жилеткѣ, и пискливо посматривалъ на огонь. Щупомъ называлась камышина, заканчивавшаяся навощеннымъ хлыстикомъ, и которая была совершенно выполирована отъ частаго соприкосновенія съ моимъ бѣднымъ тѣломъ.

— Она было присѣла, сказалъ Джо, — потомъ опять встала, распѣтушившись, и принялась искать щупъ и вытащила его. Вотъ что, сказалъ Джо, медленно расчищая огонь кочергою между нижними полосками рѣшетки камина и посматривая на него: — она распѣтушилась, Пипъ.

— Давно ушла она, Джо? Я всегда на него смотрѣлъ, какъ на взрослаго ребенка, и считалъ его себѣ равнымъ.

— Да, сказалъ Джо, посматривая на стѣнные часы, — пожалуй, она распѣтушилась минутъ пять тому назадъ, Пипъ. Вотъ она идетъ! Убирайся"ка за дверь, дружище, да подсунь за спину полотенце.

Я послѣдовалъ его совѣту. Моя сестра, мистриссъ Джо, откинула дверь настежь, и видя, что она не подается далѣе, сейчасъ же угадала причину и принялась изслѣдывать ее щупомъ; она кончила, бросивъ мною въ Джо, который радъ былъ случаю спасти меня, засадилъ меня къ камину и загородилъ своею огромною ногой.

— Гдѣ ты пропадалъ, мартышка этакая? сказала мистриссъ Джо, топая ногою. — Скажи мнѣ, сейчасъ же, гдѣ ты былъ; я тутъ вся измучилась отъ страха; говори же, или я тебя вытащу оттуда изъ угла, будь васъ тамъ пятьдесятъ Пиповъ а пятьсотъ Гарджери.

— Я только зашелъ на кладбище, проговорилъ я съ моей табуретки, плача и потираясь.

— На кладбище! повторила моя сестра. — Не будь меня, давно бы ты попалъ на кладбище. Кто выкормилъ тебя рукою?

— Вы! сказалъ я.

— А зачѣмъ я это сдѣлала, хотѣла бы я знать? воскликнула моя сестра.

Я прохныкалъ.

— Я не знаю.

— Я не знаю! сказала моя сестра. — Я только знаю, что въ другой разъ уже этого я не сдѣлаю! По правдѣ могу сказать, я этого оартука не спускала съ себя, съ тѣхъ поръ, какъ ты родился. Счастье небольшое выйдти замужъ за кузнеца, да еще Гарджери, и не бывши тебѣ матерью.

Мысли мои отдѣлились отъ этой рѣчи, когда я смотрѣлъ въ глубокой печали на огонь: раскаленные уголья приводили мнѣ на память бѣглаго въ болотѣ съ желѣзомъ на ногѣ, таинственнаго молодаго человѣка или мальца, пилу, пищу и мое страшное обязательство обокрасть этотъ домъ, пріютившій меня.

— А! сказала мистриссъ Джо, кладя щупъ на мѣсто. — На кладбище, право! оба вы могли бы это сказать. — Одинъ изъ насъ, замѣчу мимоходомъ, и не думалъ говорить про кладбище. — Въ одинъ изъ этихъ дней, вы отправите меня на кладбище, славная вы останетесь парочка безъ меня.

Она принялась приготовлять чай. Джо посмотрѣлъ на меня, какъ будто онъ въ умѣ складывалъ себя самого и разчитывалъ, какая пара выйдетъ изъ насъ при указанномъ несчастномъ событіи; послѣ этого онъ продолжалъ сидѣть, ощупывая свои свѣтлые волосы и бакенбарды и слѣдуя за мистриссъ Джо своими голубыми глазами, какъ онъ обыкновенно дѣлалъ, во время бури.

У моей сестры была всегда одна манера рѣзать для насъ хлѣбъ съ масломъ, и манера эта никогда не неизмѣнялась. Сначала она крѣпко прижимала хлѣбъ лѣвою рукой къ своему нагруднику, откуда въ него попадала подчасъ иголка или булавка, переходившая потомъ въ наши рты. Далѣе она захватывала ножомъ масло (не слишкомъ щедро) и размазывала его по хлѣбу, какъ пластырь, дѣйствуя ножомъ съ обѣихъ сторонъ, съ необыкновенною ловкостью и аккуратно подчищая и кругомъ корки. Потомъ она окончательно обтирала ножъ по краю этого пластыря и тогда уже отпиливала толстый ломоть во всю ширину хлѣба, который въ заключеніе разсѣкала пополамъ: одна половина доставалась Джо, а другая мнѣ.

Въ настоящемъ случаѣ, хотя я былъ очень голоденъ, но не смѣлъ ѣсть моего куска. Я чувствовалъ, что я долженъ имѣть въ запасѣ что-нибудь для моего страшнаго незнакомца и его союзника, еще страшнѣйшаго молодаго человѣка. Я зналъ, мистриссъ Джо была скопидомка въ своемъ хозяйствѣ, и мои поиски могли ничего не открыть въ кладовой. Поэтому я решился припрятать въ штанину мой ломоть хлѣба съ масломъю.

Это требовало отъ меня однакоже, я находилъ, страшной рѣшительности, мнѣ это было такъ же тяжело сдѣлать, какъ будто я рѣшался спрыгнуть съ верхушки высокаго дома или нырнуть въ самую глубину морскую. И ничего не подозрѣвавшій Джо еще болѣе затруднялъ мое положеніе. Связанные между собою узами страданія и пріязни, мы обыкновенно каждый вечеръ сравнивали наши ломти, послѣ каждаго откуса молча выставляя ихъ на удивленіе другъ друга и для поощренія дальнѣйшимъ усиліямъ. Сегодняшній вечеръ Джо нѣсколько разъ приглашалъ меня приступить къ нашему обычному дружескому состязанію, выставляя свой быстро уменьшавшійся ломоть, и каждый разъ онъ видѣлъ меня съ моею желтою кружкой чая на одномъ колѣнѣ и нетронутымъ кускомъ хлѣба съ масломъ на другомъ. Наконецъ я съ отчаяніемъ размыслилъ, что задуманное мною дѣло должно быть исполнено, и что лучше всего будетъ исполнить его самымъ неправдоподобнымъ образомъ, согласно съ обстоятельствами. Я воспользовался минутою, когда Джо не глядѣлъ на меня, и спустилъ ломоть въ штанину.

Джо, очевидно, безпокоила потеря моего аппетита, и онъ задумчиво кусалъ свой ломоть, повидимому безъ всякаго смака. Онъ ворочалъ кусокъ въ своемъ ртѣ долѣе обыкновеннаго, раздумывая надъ нимъ, и въ заключеніе проглотилъ его, какъ пилюлю. Онъ готовъ былъ уже снова приняться за ту же работу, какъ вдругъ его глаза остановились на мнѣ, и онъ увидѣлъ, что мой хлѣбъ съ масломъ исчезъ.

Удивленіе Джо, остановившагося посерединѣ своего дѣла и выпялившаго на меня глаза, было такъ замѣтно, что не могло не привлечь вниманія моей сестры.

— Что еще не такъ? сказала она отрывисто, ставя свою чашку.

— Послушай, ты знаешь, бормоталъ Джо, покачивая мнѣ головой съ упрекомъ, — Пипъ, старый дружище! Вѣдь ты эдакъ себѣ вредъ сдѣлаешь; онъ эдакъ застрянетъ гдѣ-нибудь. Ты не могъ прожевать его, Пипъ.

— Что еще? повторила моя сестра рѣзче прежняго.

— Прокашляй хоть немножко, Пипъ, если можешь, совѣтую тебѣ, сказалъ Джо, въ совершенномъ изумленіи. — Здоровье прежде всего.

Моя сестра пришла въ совершенное отчаяніе, накинулась на Джо, схватила его за бакенбарды и принялась дубасить его голову и спину, а между тѣмъ, я сидѣлъ въ углу, виновно на него поглядывая.

— Теперь можетъ-быть ты разкажешь мнѣ, что у васъ тамъ такое, сказала сестра, едва переводившая духъ. — Толстый боровъ, чего выпялилъ свои буркалы?

Джо посмотрѣлъ на нее съ совершенною безпомощностью; потомъ укусилъ ломоть и взглянулъ снова на меня.

— Ты знаешь, Пипъ, сказалъ Джо, торжественно заложивъ послѣдній кусокъ за щеку и говоря мнѣ тихимъ голосомъ, какъ будто мы были только вдвоемъ: — мы съ тобою завсегда были друзьями, я никогда не сталъ бы на тебя жаловаться. Но вѣдь это такой, — онъ подвинулъ стулъ и посмотрѣлъ кругомъ на полъ и потомъ на меня, — такой необыкновенный глотокъ это!

— Проглотилъ свой хлѣбъ, а? закричала моя сестра.

— Ты знаешь, старый дружище, сказалъ Джо, посматривая то на меня, то на мистриссъ Джо, и держа все еще кусокъ за щекою. — Я самъ часто глоталъ, когда былъ твоихъ лѣтъ, и былъ мастеръ на это мальчишкой; но такого глотка, какъ твой, я еще не видалъ, Пипъ, только по Божіей милости ты не умеръ отъ него.

Сестра моя набросилась теперь на меня и вытащила за волосы, произнося страшныя слова:

— Ступай сюда, я тебѣ дамъ лѣкарства.

Какой-то скотина докторъ рекомендовалъ въ то время дегтярную воду, какъ отличное лѣкарство противъ всѣхъ болѣзней; и мистриссъ Джо всегда держала ее въ запасѣ въ шкапу, вполнѣ вѣря, что ея сила соотвѣтствовала ея отвратительному вкусу. Подчасъ, я помню, мнѣ задавали такой пріемъ этого элексира, что отъ меня воняло какъ отъ вновь-осмоленнаго забора. Въ этотъ вечеръ важность моего припадка требовала пріема цѣлой полбутылки этой микстуры, которую мистриссъ Джо вылила мнѣ въ глотку, защемивъ мою голову подъ рукою. Джо отдѣлался однимъ стаканомъ, который она заставила его проглотить, къ величайшему его неудовольствію, пока онъ жевалъ и раздумывалъ передъ огнемъ, подъ тѣмъ предлогомъ, что будто его тошнило. Судя по себѣ, я могъ бы утвердительно сказать, что его стошнило послѣ, если онъ прежде ничего не чувствовалъ.

Совѣсть страшная вещь, когда она обвиняетъ взрослаго ли человѣка, или мальчика; но когда съ этою невидимою тягостью дѣйствуетъ за одно другая тягость, запрятанная въ кафтанѣ, то (я могу засвидѣтельствовать) это невыносимая кара, — преступное сознаніе, что я рѣшился обокрасть мистриссъ Джо, — мнѣ и въ голову не приходило, что я обрадовалъ самого Джо; я никогда не считалъ ни одной вещи въ хозяйствѣ его собственностью. Необходимость придерживать снаружи рукою мой ломоть хлѣба съ масломъ, сидя на мѣстѣ или когда посылали меня за чѣмъ-нибудь въ кухню, рѣшительно сводила меня съ ума. Потомъ каждый разъ какъ подуетъ вѣтеръ съ болота и огонь разгорится жарче въ каминѣ, мнѣ казалось, я слышалъ голосъ человѣка съ желѣзомъ на ногѣ, который связалъ меня клятвой, и который кричалъ мнѣ, что онъ не можетъ и не хочетъ голодать до утра; но что я долженъ накормить его сейчасъ же. По временамъ я думалъ: что если тотъ молодой человѣкъ, котораго онъ сдерживалъ съ такимъ трудомъ, чтобъ онъ не запустилъ въ меня своихъ рукъ, вдругъ уступитъ своему врожденному нетерпѣнію или ошибется временемъ и, не дожидаясь утра, напустится на мое сердце и печенку! Если у кого-нибудь когда-либо подымались волосы дыбомъ отъ страха, то уже конечно мои волосы стояли тогда торчмя; но можетъ-быть этого ни съ кѣмъ никогда не случалось.

Это былъ канунъ Рождества; и мнѣ приходилось мѣшать пуддингъ къ завтрашнему дню отъ семи до восьми часовъ. Я было попробовалъ дѣлать это съ моимъ грузомъ въ штанинѣ (а это снова напомнило мнѣ человѣка съ желѣзомъ на ногѣ), во отъ такого упражненія ломоть все норовилъ спуститься къ щиколкѣ. По счастью, я успѣлъ ускользнуть и спряталъ эту дѣйствительную часть моей совѣсти на чердакѣ, въ моей спальнѣ.

— Слышите, сказалъ я, окончивъ мое мѣшанье и грѣясь теперь въ углу около камина, въ ожиданіи пока меня пошлютъ спать: — пушка выстрѣлила, Джо?

— А! сказалъ Джо: — значитъ, другой каторжникъ далъ тягу.

— Что это значитъ, Джо? сказалъ я.

Мистриссъ Джо, всегда принимавшая на себя обязанность объяснять, сказала съ сердцемъ: — Убѣжалъ, убѣжалъ, — передавая это толкованіе, какъ дегтярную воду.

Мистриссъ Джо сидѣла, наклонивъ голову надъ работой. Я вытянулъ мои губы и шепотомъ спросилъ Джо: «Что значитъ каторжникъ?» Джо скривилъ свой ротъ и прошепталъ мнѣ необыкновенно сложный отвѣтъ, изъ котораго до меня долетѣло только одно слово: «Пипъ».

— Вчера бѣжалъ одинъ каторжникъ, сказалъ Джо вслухъ, — послѣ заревой пушки. Тогда тоже стрѣляли сигналъ. Теперь стрѣляютъ о другомъ.

— Кто это стрѣляетъ? сказалъ я.

— Пропади этотъ мальчишка! ввернула свое слово моя сестра, грозно смотря на меня изъ-за работы: — что за допрощикъ такой! Не спрашивай, такъ тебѣ не солгутъ.

Я подумалъ, что она не слишкомъ вѣжливо относилась и о себѣ, намекая, что она будетъ мнѣ лгать, еслибъ я сдѣлалъ ей вопросъ. Но она была вѣжлива только при гостяхъ.

Въ эту минуту Джо еще усилилъ мое любопытство, стараясь какъ можно шире разинуть свой ротъ и придать ему форму слова, которое мнѣ казалось «скотъ». Естественно, я указалъ на мистриссъ Джо и прибавилъ движеніемъ рта: «она». Но Джо и слышать этого не хотѣлъ, а только разѣвалъ свой ротъ все шире и шире, повторяя, повидимому, необыкновенно сильное слово. Но я ничего не могъ понять.

— Мистриссъ Джо, сказалъ я, хватаясь за послѣднее средство. — Мнѣ бы хотѣлось знать, если вы только не разсердитесь, откуда это стрѣляютъ?

— Господь благослови этого мальчика! воскликнула моя! сестра такимъ тономъ, какъ будто она думала вовсе не то и! скорѣе совершенно противное. — Съ плашкота.

— О, о! сказалъ я, глядя на Джо.

Джо прокашлянулъ съ упрекомъ, какъ бы желая этимъ сказать: — вѣдь я это и говорилъ тебѣ.

— А позвольте спросить, что такое плашкотъ? сказалъ я.

— Вотъ какой этотъ мальчикъ! воскликнула моя сестра, указывая на меня иголкой и грозно покачивая головой: — отвѣть ему на одинъ вопросъ, онъ забросаетъ тебя дюжиной. Это тюремный корабль, тамъ за болотомъ.

— Кого же это и зачѣмъ сажаютъ въ тюремный корабль? сказалъ я, вообще не обращаясь ни къ кому особенно, съ видомъ совершеннаго отчаянія.

Это было уже слишкомъ для мистриссъ Джо, которая немедленно поднялась съ своего мѣста.

— Вотъ что я скажу тебѣ, мой милый, объявила она мнѣ. — Я выкормила тебя рукою не для того, чтобы ты до смерти мучилъ людей. Людей сажаютъ на плашкотъ за то, что они убиваютъ, грабятъ и дѣлаютъ всякаго рода злодѣйства, и начинаютъ они обыкновенно съ разспросовъ. Теперь убирайся спать!

Мнѣ не давали никогда свѣчки, и я отправился наверхъ въ потемкахъ; голова моя звенѣла отъ наперстка мистриссъ Джо, которая по ней отбивала имъ трель, какъ на тамбуринѣ, пристукивая при каждомъ словѣ. Я съ ужасомъ сознавалъ, что и былъ на дорогѣ къ плашкоту; я началъ съ разспросовъ, теперь готовился обокрасть мистриссъ Джо.

Съ тѣхъ поръ, а это было очень давно, я часто думалъ, — не многіе знаютъ, какая скрытность развивается въ ребенкѣ, когда онъ находится подъ вліяніемъ страха, какъ бы неоснователенъ ни былъ этотъ страхъ. Я до смерти боялся молодаго человѣка, который зарился на мое сердце и печенку. Я смертельно боялся моего стараго собесѣдника съ ногой, закованною въ желѣзо; я смертельно боялся самого себя, послѣ страшнаго даннаго мною обѣщанія; я не имѣлъ никакой надежды избавиться отъ него съ помощію моей сестры, которая на каждомъ шагу меня отталкивала; мнѣ страшно было даже подумать, чего бъ я не сдѣлалъ, по первому требованію, въ состояніи этой скрытности, подъ вліяніемъ страха.

Если я засыпалъ въ эту ночь, то мнѣ мерещилось будто сильный весенній приливъ несъ меня по рѣкѣ къ плашкоту; привидѣніе пирата кричало мнѣ въ рупоръ, когда я плылъ мимо висѣлицы, чтобъ я лучше выходилъ на берегъ и разомъ поднялся на висѣлицу. Я боялся спать; я зналъ, что на разсвѣтѣ предстояло мнѣ обокрасть кладовую. Ночью сдѣлать это было невозможно; спичекъ въ то время не знали, я долженъ былъ высѣчь огонь кремнемъ и огнивомъ, и нашумѣлъ бы не менѣе самого пирата, гремѣвшаго своими цѣпями.

Какъ только черный бархатный покровъ, заслонявшій снаружи мое маленькое окошечко, началъ сѣрѣть, я поднялся съ постели и сошелъ внизъ; каждая доска, каждая трещина подъ моими ногами кричала мнѣ вслѣдъ: «держи вора! вставайте, мистриссъ Джо!»

Въ кладовой, которая ради праздника была снабжена изобильнѣе обыкновеннаго, меня до смерти перепугалъ заяцъ, повѣшенный за заднія лапы, который, мнѣ показалось, будто подмигивалъ мнѣ. Я не имѣлъ времени ни повѣрять себя, ни выбирать, не имѣлъ! времени ни на что; у меня было его слишкомъ мало. Я укралъ хлѣба, нѣсколько корокъ сыру, полъ-банки сладкой начинки для пуддинга, которую я завязалъ вмѣстѣ съ моимъ вчерашнимъ ломтемъ въ носовой платокъ, отлилъ водки изъ каменной бутыли въ стеклянный пузырекъ и долилъ ее изъ кружки, стоявшей въ кухнѣ, потомъ я взялъ еще кость, едва покрытую мясомъ, и красивый, круглый пирогъ съ свининой. Я ушелъ было безъ пирога, но любопытство привлекло меня взобраться на полку, взглянуть что было тамъ такъ тщательно спрятано въ углу подъ глинянымъ блюдомъ; я увидѣлъ, что это былъ пирогъ, и похитилъ его въ надеждѣ, что его не скоро хватятся.

Кухня сообщалась черезъ дверь съ кузницей; я отперъ эту дверь и досталъ напилокъ между инструментами Джо; потомъ я заперъ ее засовомъ, отперъ дверь, въ которую я вчера пришелъ домой, затворилъ ее и побѣжалъ къ туманному болоту.

III.

Утро было холодное и сырое: сырость застилала снаружи мое маленькое окошечко, какъ-будто кикимора проплакалъ тутъ всю ночь и утирался имъ вмѣсто носоваго платка. Сырость лежала толстою паутиной на обнаженныхъ изгородяхъ и скудной травѣ, перекладывалась бахромой съ вѣтки на вѣтку, вилась между былинками. Каждая перекладина, каждая калитка, была пропитана сыростью; и надъ болотомъ висѣлъ также тяжелый туманъ, такъ что я не видѣлъ вѣстоваго столба, указывавшаго дорогу въ нашу деревню, я почти на него наткнулся, и онъ показался мнѣ тогда мокрымъ привидѣніемъ, обрекавшимъ меня на плашкотъ.

Туманъ былъ еще гуще, когда я вошелъ въ самое болото; мнѣ представлялось, будто всѣ предметы бѣжали на меня. Эте было очень непріятное чувство для нечистой совѣсти. Плотины, насыпи, шлюзы, кидались на меня сквозь туманъ, крича: «мальчикъ съ чужимъ пирогомъ, держи его!» Скотина бросалась на меня, пяля глаза и обдавая паромъ изъ ноздрей, и мычала: «У-у-у, воришка!» Одинъ черный быкъ, съ бѣлою полосой на шеѣ, на подобіе бѣлаго галстука, поражавшій мою возмущенную совѣсть своею пасторское наружностью, уставилъ въ меня такъ свои глаза и поворачивалъ свое тупое рыло такъ укоризненно, что я прохныкалъ ему, обходя вокругъ: «право, сэръ, я принужденъ былъ это сдѣлать! Я взялъ это не для себя!» Онъ опустилъ на это голову, обдалъ меня цѣлымъ облакомъ пара изъ своихъ ноздрей и исчезъ, лягая задними ногами и вертя хвостомъ.

Все это время я пробирался къ рѣкѣ; но хотя я шелъ очень скоро, я не могъ согрѣть моихъ ногъ; казалось, холодъ былъ привинченъ къ нимъ, какъ желѣзо къ ногѣ человѣка, которому я бѣжалъ на встрѣчу. Я хорошо зналъ мою дорогу на батареи, я былъ тамъ съ Джо, въ воскресенье, и Джо говорилъ мнѣ, посадивъ меня на старую пушку, что мы тамъ будемъ славно потѣшаться, когда я совсѣмъ поступлю къ нему въ ученье. Среди тумана однакоже я увидѣлъ наконецъ, что зашелъ слишкомъ далеко, и мнѣ приходилось вернуться назадъ вдоль рѣки, по спуску, усыпанному щебнемъ и уставленному шестами, обозначавшими предѣлы пролива. Пробираясь тутъ какъ можно скорѣе, я перепрыгнулъ черезъ канаву, которая, я зналъ, была возлѣ старой батареи, и вскарабкался уже на насыпь, находившуюся за канавой, какъ вдругъ я увидѣть человѣка, сидѣвшаго передо мной. Онъ сидѣлъ спиной ко мнѣ сложа руки, и кивалъ головой во снѣ.

Я подумалъ, ему будетъ пріятнѣе, если я вдругъ подойду къ нему, неожиданно, съ завтракомъ, и вотъ я тихонько подкрался и коснулся его плеча. Онъ вдругъ вскочилъ. Но это былъ не тотъ самый человѣкъ, это былъ другой!

Онъ былъ однакоже одѣтъ также въ сѣромъ, съ тяжелымъ желѣзомъ на ногѣ, онъ также хромалъ, дрожалъ отъ холода, короче, всѣмъ былъ похожъ на моего незнакомца, кромѣ лица, и носилъ плоскую, широкополую пуховую шляпу. Все это я успѣлъ окинуть взглядомъ въ одну минуту, потому что онъ оставался передо мною не долѣе минуты; онъ выругалъ меня, замахнулся было кулакомъ, но это былъ слабый ударъ, до меня не дошедшій, отъ котораго онъ оступился и почти упалъ, — и потомъ онъ исчезъ въ туманѣ, еще оступившись нѣсколько разъ.

«Это должно-быть тотъ молодой человѣкъ», подумалъ я, чувствуя, какъ екнуло мое сердце, когда я призналъ его. Я полагаю, я почувствовалъ бы также боль въ печени, еслибъ я только зналъ, гдѣ она находилась у меня.

Вскорѣ послѣ этого я достигъ батареи и нашелъ тамъ моего настоящаго незнакомца. Онъ ковылялъ взадъ и впередъ, по прежнему охвативъ себя руками, какъ будто въ этомъ прошла у него цѣлая ночь, и поджидая меня. Навѣрное ему было страшно холодно. Я ожидалъ, вотъ такъ онъ и упадетъ передо мной и умретъ отъ холода. По глазамъ его было видно, что его мучитъ также страшный голодъ. Когда я подалъ ему пилу, мнѣ пришло въ голову, не попробуетъ ли онъ ее съѣсть, если не замѣтитъ моего узелка. Этотъ разъ онъ не перевернулъ меня вверхъ ногами, чтобъ очистить мои карманы, но выждалъ пока я развязалъ узелокъ и вынулъ что у меня было въ карманахъ.

— Что это въ бутылкѣ, мальчикъ? сказалъ онъ.

— Водка, отвѣчалъ я.

Онъ уже набивалъ себѣ ротъ сладкою начинкой, необыкновенно куріознымъ образомъ, какъ будто онъ ея не ѣлъ, а только второпяхъ пряталъ ее; но онъ оставилъ ее, чтобы выпить водки. Все это время онъ дрожалъ такъ сильно, что едва не откусилъ шейки у пузырька.

— Я полагаю, у васъ лихорадка, сказалъ я.

— Да, я того же мнѣнія, мальчикъ, отвѣчалъ онъ.

— Здѣсь скверно, сказалъ я ему. — Вы лежали на болотѣ; а отъ него такъ и несетъ лихорадкой, да еще ревматизмомъ.

— Я справлюсь съ завтракомъ, прежде чѣмъ смерть справится со мной, отвѣчалъ онъ. — Я его все-таки съѣмъ, хотя бы мнѣ пришлось сейчасъ же потомъ висѣть на висѣлицѣ; я справлюсь и съ ознобомъ также, держу съ тобой пари.

Онъ уписывалъ разомъ сладкую начинку, мясо, хлѣбъ, сыръ, пирогъ съ свининой, недовѣрчиво посматривая на туманъ, окружавшій насъ, и останавливаясь по временамъ, даже останавливая движеніе своихъ челюстей, чтобы прислушиваться при каждомъ звукѣ, дѣйствительномъ или воображаемомъ, при каждомъ плескѣ рѣки или дыханьи скотины, пасшейся на болотѣ, онъ вздрагивалъ, и вдругъ обратился ко мнѣ съ вопросомъ:

— Да ты не надуваешь меня, бѣсенокъ? Никого ты не привелъ съ собой?

— Нѣтъ, сэръ! никого!

— И никому не велѣлъ за собой слѣдовать?

— Нѣтъ!

— Ну, сказалъ онъ, — я вѣрю тебѣ. Вправду, злой былъ бы ты псенокъ, еслибы въ твои лѣта ты сталъ помогать травить жалкую тварь, почти до смерти загнанную.

Что-то зазвенѣло у него въ горлѣ, какъ-будто тамъ у него былъ часовый ходъ, сейчасъ готовый пробить. И онъ махнулъ оборваннымъ рукавомъ по своимъ глазамъ.

Сочувствуя его несчастіямъ и посматривая какъ уписывалъ онъ пирогъ, я собрался съ духомъ, чтобы сказать ему:

— Я очень радъ, что пирогъ пришелся вамъ по вкусу.

— Ты говорилъ?

— Я сказалъ, что я очень радъ, что пирогъ пришелся вамъ по вкусу.

— Благодарю тебя, мой мальчикъ, очень пришелся.

Часто я бывало наблюдалъ, какъ ѣла наша большая собака, теперь я замѣтилъ рѣшительное сходство между собакой и этимъ человѣкомъ. Онъ совершенно какъ собака рвалъ пищу зубами и съ необыкновенною поспѣшностью проглатывалъ каждый кусокъ, посматривая искоса, какъ будто онъ ожидалъ опасности со всѣхъ сторонъ, что вотъ кто-нибудь придетъ и унесетъ его пирогъ. Я думалъ, его мысли были слишкомъ разстроены, что онъ не могъ спокойно наслаждаться пищею идя раздѣлить ее съ кѣмъ-нибудь, не оскаля зубы на непрошеннаго гостя! Во всѣхъ этихъ мелочахъ, онъ былъ очень похожъ на собаку.

— Я боюсь, вы ему ничего не оставите, сказалъ я кротко, послѣ нѣкотораго молчанія, удерживаясь до сихъ поръ одною вѣжливостью отъ такого намека. — Достать болѣе невозможно.

— Оставить ему? Кому ему? сказалъ мой пріятель, переставъ на минуту глодать корцу пирога.

— Молодому человѣку, о которомъ вы говорили, который былъ у васъ.

— А! отвѣтилъ онъ, съ грубою усмѣшкой. — Ему. Да, да! Онъ не хочетъ ѣсть.

— А я такъ видѣлъ по лицу его, будто ему хотѣлось, сказалъ я.

Человѣкъ пересталъ ѣсть и посматривалъ на меня подозрительно и съ изумленіемъ.

— Видѣлъ, когда?

— Вотъ теперь, сейчасъ.

— Гдѣ?

— Тамъ, сказалъ я, указывая, — тамъ я нашелъ его; онъ спалъ, я думалъ, что это были вы.

Онъ схватилъ меня за шиворотъ и до того вперилъ свои глаза, что я подумалъ, не пришла ли ему опять мысль перерѣзать мнѣ глотку.

— Знаете, одѣтъ совершенно какъ вы, только въ шляпѣ, объяснялъ я дрожа, — и — и, — я желалъ ему сказать это какъ можно поделикатнѣе, — и ему также нужна пила. Не слышали вы развѣ, какъ изъ пушки вчера вечеромъ стрѣляли?

— Такъ стрѣляли! сказалъ онъ про себя.

— Удивляюсь, какъ вы этого не знали навѣрное, отвѣчалъ я; — мы слышали выстрѣлъ дома, а это далѣе, и потомъ мы сидѣли запершись.

— Видишь, сказалъ онъ, — когда человѣкъ одинъ на этомъ болотѣ, да еще съ пустымъ желудкомъ и не твердою головой, погибаетъ отъ холода и голода, ему только слышатся выстрѣлы да голоса, да мерещатся солдаты, въ красныхъ мундирахъ съ факелами. Ему слышится, какъ вызываютъ его нумеръ, какъ окликаютъ его самого; онъ слышитъ стукъ ружей, слышитъ команду: готовься! подходи! накрывай! и вотъ они наложили на него руки, и все кончено! Вчера ночью мнѣ представилась не одна партія сыщиковъ, приходившихъ сюда строемъ, чортъ побери ихъ маршировку! — мнѣ мерещились цѣлыя сотни ихъ. А что до выстрѣловъ, такъ мнѣ казалось туманъ еще дрожалъ отъ нихъ, когда уже былъ бѣлый день, Но этотъ человѣкъ — онъ проговорилъ эту рѣчь, какъ-будто онъ забылъ, что я находился тутъ — замѣтилъ ты въ немъ что-нибудь?

— Лицо его было разбито, сказалъ я, припоминая обстоятельство, въ которомъ я самъ былъ не совершенно увѣренъ.

— Не здѣсь ли? воскликнулъ человѣкъ, безжалостно ударивъ себя ладонью по лѣвой щекѣ.

— Да, здѣсь.

— Гдѣ онъ?

Онъ запряталъ себѣ за пазуху оставшуюся у него пищу.

— Покажи мнѣ, куда онъ ушелъ. Я затравлю его какъ гончая собака. Будь проклято это желѣзо на моей ногѣ! Давай мнѣ напилокъ, мальчикъ.

Я показалъ въ какомъ направленіи скрылся другой человѣкъ въ туманѣ, и онъ посмотрѣлъ туда съ минуту. Но вотъ онъ бросился на сырую траву и принялся, какъ сумашедшій, пилить желѣзо на ногѣ, не обращая вниманія ни на меня, ни на натертую, окровавленную ногу, какъ будто въ ней было чувства не болѣе чѣмъ въ самой пилѣ. Я опять былъ страшно перепуганъ, видя до какого раздраженія онъ довелъ себя. Я сказалъ ему, что мнѣ пора идти; но онъ не обращалъ на это вниманія, и я подумалъ, что лучше всего для меня — дать теперь тягу. Въ послѣдній разъ я видѣлъ его, какъ онъ стоялъ, наклоня голову надъ колѣномъ и усердно работалъ надъ колодкой, проклиналъ ее и свою ногу. Я остановился еще, чтобы послушать сквозь туманъ, и пила, я слышалъ въ послѣдній разъ, продолжала визжать.

IV.

Я былъ увѣренъ, что найду въ нашей кухнѣ полицейскаго, дожидавшагося меня, чтобъ арестовать. Но полицейскаго не было, и даже покража не была еще пока замѣчена. Мистриссъ Джо была страшно занята чисткою дома и приготовленіями къ наступившему празднику. Джо выслали на крыльцо, чтобъ онъ не попадалъ въ сорный ящикъ, который онъ обыкновенно въ заключеніе опрокидывалъ, пока сестра моя усердно чистила столы.

— А куда нелегкая тебя носила? услышалъ я отъ мистриссъ Джо, вмѣсто рождественскаго привѣтствія, когда мы съ моею совѣстью показались въ кухню.

Я сказалъ, что уходилъ послушать коляду.

— Ну, это еще хорошо, замѣтила мистриссъ Джо, — а то могло случиться что и хуже.

Совершенная правда, подумалъ я.

— Можетъ-быть, не будь я только женою простаго кузнеца, которая фартука съ себя не спускаетъ, я бы также послушала коляду, сказала мистриссъ Джо. — Люблю сама коляду; вотъ поэтому-то видно никогда и не удается мнѣ ее послушать.

Джо рѣшился войдти за мной въ кухню, когда ящикъ съ соромъ исчезъ, и съ примирительнымъ видомъ провелъ рукой по носу, встрѣтя суровый взглядъ мистриссъ Джо. Когда она свела съ него глаза, онъ тайкомъ скрестилъ два пальца и показалъ мнѣ ихъ въ знакъ, что мистриссъ Джо находилась въ худомъ расположеніи духа. Это было ея нормальное состояніе, и часто, по этому случаю, пальцы у насъ съ Джо оставались скрещенными въ продолженіи цѣлыхъ недѣль, какъ ноги надгробныхъ статуй крестоносцевъ.

Въ этотъ день у насъ готовился великолѣпный обѣдъ, состоявшій изъ варенаго окорока ветчины, зеленой капусты и пары жареныхъ курицъ; великолѣпный пирогъ съ сладкою начинкой былъ испеченъ еще вчера (поэтому не хватились сладкой начинки, которую я унесъ), и пуддингъ уже стоялъ на огнѣ; несмотря на эти приготовленія, нашъ завтракъ былъ обрѣзанъ очень не церемонно.

— Вотъ еще, стану я, говорила мистриссъ Джо, — церемониться съ вами, чтобы вы набивали себѣ брюхо, и мыть послѣ васъ; у меня и безъ того дѣла по горло.

Итакъ намъ дали наши ломти, какъ будто мы были войско, двигающееся Форсированнымъ маршемъ, и мы запивали ихъ глотками молока съ водой, изъ кружки, поставленной для насъ на кухонный столъ. Между тѣмъ мистриссъ Джо повѣсила къ окошку чистыя занавѣски, прибила гвоздочками новую оборку къ камину и отворила дверь въ парадную гостиную, которая оставалась закрытою и не топленною цѣлую зиму, такъ что холодъ серебристыхъ ея обоевъ сообщался четыремъ бѣлымъ фарфоровымъ пуделямъ, симметрично разставленнымъ на каминѣ и державшимъ въ своихъ черныхъ мордахъ корзинки съ цвѣтами. Мистриссъ Джо была очень опрятная хозяйка, но у ней былъ удивительный талантъ дѣлать самую чистоту еще непріятнѣе грязи. Ея опрятность въ этомъ отношеніи была похожа на набожность нѣкоторыхъ людей, умѣющихъ сдѣлать непріятною самую религіозность.

Сестра моя, имѣя столько работы на рукахъ, послала насъ въ церковь вмѣсто себя. Джо въ своемъ рабочемъ костюмѣ смотрѣлъ ловкимъ, бравымъ кузнецомъ, но въ своемъ праздничномъ платьѣ онъ былъ болѣе похожъ на воронье пугало, принаряженное. Ни одна часть его костюма не приходилась по немъ, казалось, не принадлежала ему, и каждая жала его.

Что касалось до меня, то, я полагаю, моя сестра имѣла неопредѣленное сознаніе, будто я былъ важный преступникъ котораго полицейскій акушеръ принялъ и при самомъ рожденіи передалъ ей, чтобъ она поступила со мною, согласно съ мѣрой оскорбленнаго мною величія закона. Со мной всегда обращались такъ, какъ будто я родился насильно, вопреки законамъ разума, религіи и морали, вопреки настоятельнымъ убѣжденіямъ моихъ лучшихъ друзей. Даже, когда мнѣ заказывали новую пару платья, портному отдавали приказаніе, чтобъ онъ его сдѣлалъ какъ исправительное одѣяніе, и чтобъ оно ни подъ какимъ видомъ не позволяло мнѣ свободно двигаться.

Мы съ Джо, поэтому, идя въ церковь, вѣроятно представляли изъ себя трогательное зрѣлище для сострадательныхъ душъ. Что я перестрадалъ дорогой, далеко не можетъ сравниться съ мученіями, которыя я испыталъ дома. Страхъ преслѣдовавшій меня каждый разъ, какъ мистриссъ Джо подходила близко къ кладовой или выходила изъ комнаты, только соотвѣтствовалъ угрызеніямъ совѣсти, меня мучившей, когда я думалъ о моемъ поступкѣ. Удрученный тягостію моей преступной тайны, я раздумывалъ, была ли самая церковь достаточно могущественна, чтобы защитить меня отъ мстительности страшнаго молодого человѣка, еслибъ я объявилъ эту тайну внутри ея. Мнѣ пришло въ голову, когда дѣлалось оглашеніе, и священникъ прибавилъ: «вы обязаны теперь объявить», — встать съ моего мѣста и пригласить его на объясненіе въ ризницу. Я почти увѣренъ, что я поразилъ бы нашу малую паству, и прибѣгъ бы даже къ этой крайней мѣрѣ, будь сегодня обыкновенное воскресенье вмѣсто Рождества.

Мы ожидали къ обѣду мистера Вопсля, дьячка, и также мистера Гебля, колеснаго мастера, и мистриссъ Гебль и дядю Пембльчука (дядю Джо, но мистриссъ Джо присвоила его себѣ); это былъ богатый хлѣбный торговецъ, въ ближайшемъ городѣ, имѣвшій свою собственную кабріолетку. Обѣдъ былъ назначенъ въ половинѣ втораго. Когда мы съ Джо вернулись домой, столъ уже былъ накрытъ, мистриссъ Джо одѣта, обѣдъ готовъ, и парадная дверь отворена въ ожиданіи гостей, и все было необыкновенно какъ великолѣпно. О покражѣ пока еще не было и помину.

Обѣденное время наступило, не принося облегченія моимъ чувствамъ, и гости собрались. У мистера Вопсля, соединявшаго съ римскимъ профилемъ широкій лоснящійся лобъ, былъ глубокій басъ, которымъ онъ необыкновенно гордился. Да, его знакомые знали, поотпусти только ему поводья, такъ онъ загонялъ бы до смерти самого священника; онъ самъ говорилъ, еслибы только поприще церковное было открыто для всѣхъ, то онъ пожалуй не отчаивался бы занять на немъ замѣтное мѣсто. Но поприще церковное не было открыто, и онъ оставался, какъ я сказалъ, нашимъ дьячкомъ. Громовымъ голосомъ возглашалъ онъ аминь, и называя псаломъ, онъ всегда произносилъ весь первый стихъ, оглядывалъ кругомъ все собраніе, какъ бы говоря: «слышали вы своего друга наверху, обяжите меня вашимъ отвѣтомъ!»

Я отворялъ двери для гостей, какъ будто это было мое всегдашнее занятіе. Перваго я впустилъ мистера Вопсля, потомъ мистера и мистриссъ Гебль и наконецъ дядю Пембльчука. Замѣтьте, мнѣ не позволяли подъ строгимъ наказаніемъ называть его дядей.

— Мистриссъ Джо, сказалъ дядя Пембльчукъ (это былъ огромный, неповоротливый человѣкъ среднихъ лѣтъ, съ одышкой, ротъ у него былъ широкій, какъ у рыбы, глаза тусклые навыкатѣ, и волосы песочнаго цвѣта, стоявшіе торчмя; онъ выглядѣлъ словно подавился и только-что пришелъ въ себя), — Я принесъ вамъ подарокъ для праздника; я принесъ вамъ, сударыня, бутылку хереса; я принесъ вамъ, сударыня, бутылку портвейна.

Каждое Рождество онъ являлся, повторяя тѣ же самыя слова и неся двѣ бутылки, какъ гири, и каждое Рождество также мистриссъ Джо давала ему тотъ же самый отвѣтъ, какъ и теперь.

— О, дя-дя Пем-бль-чукъ! Какъ вы добры!

Каждое Рождество тоже онъ возражалъ на это какъ и теперь:

— Это такъ слѣдуетъ вамъ. Ну, теперь, какъ вы пробавляетесь? каковъ ты золотникъ мѣди? разумѣлъ онъ меня.

Мы обѣдали обыкновенно, въ эти торжественные случаи, на кухнѣ и приходили для десерта въ гостиную. Эта перемѣна совершенно соотвѣтствовала переодѣванью Джо изъ рабочаго въ праздничное платье. Моя сестра, при настоящемъ случаѣ, была необыкновенно жива, и вообще она была гораздо любезнѣе въ обществѣ мистриссъ Гебль нежели съ другими гостями. Я припоминаю себѣ, мистриссъ Гебль была низенькая, кудрявая, остроугольная барыня, въ платьѣ небесно-голубаго цвѣта; она вѣчно молодилась, потому что она вышла замужъ за мистера Гебль, — я не знаю, какъ давно это случилось, — когда она была гораздо его моложе; я припоминаю, мистеръ Гебль былъ кряжистый, широкоплечій, сутуловатый человѣкъ, пожилыхъ лѣтъ, съ раскаряченными ногами, отъ котораго пахло сырыми опилками; я бывало видалъ цѣлыя мили перспективы промежь его ногъ, когда мнѣ случалось встрѣчаться съ нимъ въ проселкѣ.

Среди этого высшаго общества я чувствовалъ бы свое фальшивое положеніе, еслибы даже я и не обокралъ кладовой, — не потому что меня сдавили на самомъ углу стола, который своимъ острымъ концомъ впивался въ мою грудь, между тѣмъ какъ локоть Пембльчука прямо норовилъ мнѣ въ глазъ; не потому что мнѣ не позволяли говорить (я вовсе и не желалъ говорить); не потому что меня угощали чешуйчатыми кончиками куриныхъ ножекъ и неизвѣстными обрѣзками свинины, которыми всего менѣе могло бы хвастаться животное при своей жизни. Нѣтъ, на все на это я не обратилъ бы вниманія, если бы только меня оставили въ покоѣ. Но они меня не оставляли. Какъ было потерять имъ случай сдѣлать меня предметомъ разговора и колоть меня? Я представлялъ совершенное подобіе молодаго быка на испанской аренѣ, и больно терзали меня эти нравственныя бандерильесы.

Моя мука началась съ той самой минуты, какъ мы сѣли за обѣдъ. Мистеръ Вопсль прочелъ молитву съ театральною декламаціей, нѣсколько въ тонѣ, какъ мнѣ теперь кажется, гамлетовскаго привидѣнія и Ричарда III, и окончилъ приличнымъ придыханіемъ, которое совершенно преисполнило насъ благодарностью. Сестра моя послѣ этого обратила на меня свой взглядъ, и сказала тихимъ голосомъ, исполненнымъ упрека:

— Слышишь ты? Будь благодаренъ.

— Особенно, сказалъ мистеръ Пембльчукъ, — будь благодаренъ тѣмъ, кто выкормилъ тебя рукой.

Мистриссъ Гебль покачала головой, и посматривая на меня съ мрачнымъ предчувствіемъ, какъ будто изъ меня не выйдетъ добра, спросила:

— Отчего это молодые люди никогда не бываютъ благодарны?

Эта нравственная тайна повидимому озадачила всю компанію, пока мистеръ Гебль не порѣшилъ ея, говоря:

— Природа испорчена.

Каждый теперь пробормоталъ «справедливо!» посматривая на меня особенно непріязненнымъ взглядомъ.

Положеніе и вліяніе Джо было еще слабѣе, если это возможно, когда у насъ бывали гости. Но онъ всегда выручалъ меня и утѣшалъ какъ могъ, даже и за столомъ, подливая мнѣ соусу. Джо налилъ мнѣ теперь съ чашку.

Позже мистриссъ Вопсль началъ критиковать сегодняшнюю проповѣдь съ особенною строгостью и объявилъ, по своему обыкновенію, что еслибы церковное поприще было открыто для всѣхъ, какую бы онъ проповѣдь сказалъ! Сообщивъ имъ главныя статьи своего воображаемаго произведенія, онъ замѣтилъ, что самый сюжетъ сегодняшняго поученія былъ неудачно выбранъ, и это тѣмъ менѣе извинительно, когда встрѣчается повсюду такая бездна сюжетовъ.

— Опять справедливо, сказалъ дядя Пембльчукъ. — Вы мѣтко попали, сэръ! Бездна сюжетовъ попадаются тому, кто умѣетъ посыпать имъ соли на хвостъ. Вотъ въ чемъ главное. Человѣку не нужно далеко ходить, чтобы найдти сюжетъ, если только у него солонка наготовѣ. Посмотрите на эту свинину, прибавилъ мистеръ Пембльчукъ, послѣ нѣкотораго размышленія. — Вотъ вамъ сюжетъ! Что же вашъ сюжетъ лучше этой свинины?

— Справедливо сэръ. Великая мораль для молодежи, возразилъ мистеръ Вопсль, — и я напередъ зналъ, что онъ непремѣнно меня втащитъ сюда, прежде нежели онъ даже сказалъ это, — можетъ быть выведена изъ этого текста.

— Изволь у меня слушать, сказала мнѣ сестра съ строгостью.

Джо подлилъ мнѣ еще соуса.

— Свиньи, продолжалъ мистеръ Вопсль, густымъ басомъ, указывая вилкою на мои закраснѣвшіяся щеки, какъ будто онъ называлъ меня по имени: — свиньи были сообщниками блуднаго сына. Прожорство свиней приводится здѣсь, какъ примѣръ для молодежи. (А онъ еще такъ похваливалъ свинину за ея жиръ и сочность.) Что отвратительно въ свиньѣ, еще отвратительнѣе въ мальчикѣ.

— Или въ дѣвочкѣ, подсказала мистриссъ Гебль.

— Конечно, въ дѣвочкѣ, мистриссъ Гебль, поддакнулъ мистеръ Вопсль, съ нѣкоторымъ раздраженіемъ; — но здѣсь нѣтъ дѣвочки на лицо.

— Кромѣ того, сказалъ мистеръ Пембльчукъ, вдругъ обратившись ко мнѣ, — подумай, какъ ты долженъ быть за это благодаренъ. Еслибы ты родился пискуномъ…

— Онъ былъ пискунъ, какъ ни одинъ изъ дѣтей, сказала моя сестра съ особенною силой.

Джо подлилъ мнѣ еще соуса.

— Можетъ-быть, но я разумѣю четвероногаго пискуна, сказалъ мистеръ Пембльчукъ. Еслибы ты родился имъ, гдѣ бы ты былъ теперь?

— На столѣ, сказалъ мистеръ Вопсль, указывая на окорокъ.

— Я хитро это говорю, сэръ, возразилъ мистеръ Пембльчукъ, не любившій, чтобъ его прерывали. — Онъ не наслаждался бы теперь съ старшими и высшими, не изощрялъ бы своихъ способностей въ бесѣдѣ съ ними, не жилъ бы въ роскоши. Конечно, нѣтъ. И какова была бы твоя судьба? прибавилъ онъ, опять обращаясь ко мнѣ. — Тебя бы продали за нѣсколько шиллинговъ, смотря по рыночной цѣнѣ; мясникъ Денстабль пришелъ бы за тобою, подхватилъ бы тебя подъ лѣвую руку, а правою досталъ бы перочинный ножикъ изъ своего жилетнаго кармана и выпустилъ бы изъ тебя кровь. Ужь онъ не сталъ бы выкармливать тебя рукою, нѣтъ, этого и не ожидай.

Джо предложилъ мнѣ еще подливки, но я боялся и взять.

— Я думаю, у васъ было съ нимъ бездна хлопотъ, сударыня, сказала мистриссъ Гебль, сожалѣя мою сестру.

— Хлопотъ? повторила моя сестра: — хлопотъ? И потомъ начала страшный каталогъ всѣхъ болѣзней, въ которыхъ я оказался виновенъ, всѣхъ высокихъ предметовъ съ которыхъ я сваливался, всѣхъ низенькихъ предметовъ, о которые я спотыкался, всѣхъ ушибовъ, которыми я пугалъ ее, и сколько разъ желала она, чтобъ я слегъ въ могилу, но я упорно отказывался исполнить ея желанія!

Я полагаю, Римляне часто досаждали другъ другу своими носами. Можетъ-быть, вслѣдствіе этого они сдѣлались безпокойными людьми. Какъ бы то ни было, но римскій носъ мистера Вопсля страшно досаждалъ мнѣ въ продолженіи этого перечета моихъ проступковъ, и у меня была большая охота схватить его за носъ и ущипнуть до слезъ. Но всѣ мои мученія пока были ничто въ сравненіи съ страшными ощущеніями, овладѣвшими мною, когда наконецъ было прервано молчаніе, наступившее послѣ разказа моей сестры, въ продолженіе котораго всѣ на меня глядѣли съ негодованіемъ и отвращеніемъ.

— Однакоже, сказалъ мистеръ Пембльчукъ, возвращаясь снова къ сюжету, отъ котораго они отдалились: — свинья вареная, разумѣется, также очень жирна, не правда ли?

— Хотите водочки, дядя? сказала моя сестра.

О небо, наконецъ мое время пришло. Онъ сейчасъ узнаетъ, что водка слаба, скажетъ это, и я пропалъ! Я крѣпко ухватился обѣими руками за ножку стола подъ скатертью и выжидалъ моей судьбы.

Сестра моя вышла за глинянымъ кувшиномъ, возвратилась съ нимъ и налила дядѣ Пембльчуку водки. Проклятый человѣкъ! онъ еще вздумалъ тѣшиться съ своею рюмкой, поднялъ ее вверхъ, посмотрѣлъ на нее на свѣтъ и поставилъ опять, продолжая мои мученія. Все это время мистриссъ Джо и ея мужъ очищали столъ для пирога и пуддинга.

Я не могъ свести глазъ съ дяди Пембльчука. Все продолжая держаться по прежнему руками и ногами за ножку стола, я наблюдалъ, какъ этотъ гнусный человѣкъ игралъ рюмкой, потомъ взялъ ее со стола, съ улыбкой откинулъ назадъ голову и выпилъ водку залпомъ. Минуту спустя, вся компанія была повергнута въ невыразимое изумленіе. Онъ выскочилъ изъ-за стола, завертѣлся въ страшномъ припадкѣ кашля и бросился въ дверь; мы увидѣли потомъ въ окошко, какъ онъ сгибался въ три погибели, плевалъ и дѣлалъ отвратительнѣйшія гримасы, словно сумашедшій.

Я держался крѣпко. Мистриссъ Джо и ея мужъ побѣжали за нимъ. Я не зналъ, какъ я это сдѣлалъ; но я не сомнѣвался, что какимъ-нибудь образомъ я его убилъ. Въ моемъ страшномъ положеніи, мнѣ было отрадно, когда его привели назадъ, и, посматривая на цѣлую компанію, съ такимъ видомъ какъ будто ему было тошно, онъ опустился на стулъ и судорожно произнесъ многозначительное:

— Деготь!

Я долилъ бутылку изъ кружки съ дегтярною водой. Я двигалъ столомъ, какъ посредникъ духовъ нашего времени силой невидимыхъ рукъ.

— Деготь! вскричала моя сестра въ удивленіи. — Какъ попалъ сюда деготь?

Но дядя Пембльчукъ былъ всемогущъ въ нашей кухнѣ, онъ не хотѣлъ слышать ни слова болѣе объ этомъ предметѣ, повелительно махнулъ рукой и потребовалъ джину. Сестра моя, уже начинавшая раздумывать, сейчасъ же отправилась за джиномъ, горячею водой, сахаромъ, лимонною коркой, и принялась смѣшивать эти снадобья. Я былъ спасенъ на время, по крайней мѣрѣ. Я продолжалъ однако держаться за ножку стола, но теперь я сжималъ ее со всѣмъ жаромъ благодарности.

Я успокоился мало-по-малу и принялся за пуддингъ. Мистеръ Пембльчукъ также ѣлъ пуддингъ. Всѣ ѣли пуддингъ. Обѣдъ кончился, и мистеръ Пембльчукъ просіялъ подъ отраднымъ вліяніемъ джина съ водой. Я уже начиналъ думать, что день пройдетъ для меня спокойно, какъ вдругъ сестра моя сказала Джо:

— Чистыя тарелки.

Я сію же минуту снова схватился за ножку стола, и она прижалась къ моей груди, какъ будто она была спутникомъ моего дѣтства, подругой моего сердца. Я предвидѣлъ что приближалось, и чувствовалъ, что на этотъ разъ я въ самомъ дѣлѣ погибъ.

— Вы должны отвѣдать, сказала моя сестра, обращаясь къ гостямъ съ необыкновенною любезностью, — вы должны въ заключеніе отвѣдать подарка дяди Пембльчука!

Да, какъ бы не такъ!

— Я вамъ должна сказать, объявила моя сестра, подымаясь съ мѣста, — это пирогъ, это необыкновенно вкусный пирогъ съ свининой.

Компанія бормотала свои привѣтствія. Дядя Пембльчукъ, чувствуя, что онъ сдѣлалъ великую услугу своимъ ближнимъ, сказалъ съ удивительною живостью:

— Постараемся, мистриссъ Джо; пожалуйте намъ кусочикъ пирога.

Моя сестра вышла, чтобы достать его. Я слышалъ ея шаги, какъ приближалась она къ кладовой. Я видѣлъ, какъ мистеръ Пембльчукъ игралъ ножомъ. Я видѣлъ, какъ аппетитъ пробуждался въ римскихъ ноздряхъ мистера Вопсля. Я слышалъ замѣчаніе мистера Гебля, что «кусочекъ вкуснаго пирога ляжетъ поверхъ всякой ѣды и не сдѣлаетъ вреда.» Я слышалъ, Джо говорилъ мнѣ: «тебѣ дадутъ кусочекъ, Пипъ». Я не знаю положительно, заревѣлъ ли я въ самомъ дѣлѣ отъ ужаса, или это было только мое воображеніе, но я чувствовалъ, что далѣе я не могъ вынести, и долженъ былъ бѣжать. Я выпустилъ ножку стола и бросился опрометью какъ отъ смерти.

Но я добѣжалъ не далѣе дверей, меня встрѣтилъ здѣсь отрядъ солдатъ съ ружьями, и одинъ изъ нихъ, протягивая мнѣ кандалы, говорилъ:

— Стой, равняйся, заходи!

V.

Появленіе солдатъ, застучавшихъ о нашъ порогъ прикладами своихъ заряженныхъ ружей, заставило всю нашу компанію подняться изъ-за стола въ смущеніи; мистриссъ Джо между тѣмъ вернулась въ кухню съ пустыми руками, и восклицая:

— Боже милостивый, кто это поддѣлъ мой пирогъ?

Сержантъ и я были въ кухнѣ, когда вошла мистриссъ Джо. Въ эту трагическую минуту я успѣлъ собраться съ духомъ. Сержантъ оглядывалъ всю компанію, любезно протягивалъ правою рукой кандалы, опершись лѣвою рукой на мое плечо.

— Извините меня, госпожи и господа, сказалъ сержантъ, — но, какъ я замѣтилъ въ дверяхъ этому лихому малому (чего вовсе не было), я посланъ въ погоню по службѣ королевской, и мнѣ нужно кузнеца.

— А позвольте узнать, зачѣмъ вамъ его нужно? возразила моя сестра съ сердцемъ, досадуя, что онъ понадобился имъ.

— Миссисъ, отвѣчалъ ловкій сержантъ, — еслибъ я говорилъ отъ себя, то я сказалъ бы вамъ: онъ мнѣ нуженъ, ради чести и удовольствія знакомства съ его достойною супругой; ведя рѣчь отъ короля, я отвѣчу просто: у меня есть для него работа.

Эта любезность сержанта произвела пріятное впечатлѣніе; и даже мистеръ Пембльчукъ закричалъ вслухъ:

— Превосходно!

— Видите, кузнецъ, сказалъ сержантъ, открывшій между тѣмъ Джо, — у насъ случился казусъ; а я вижу, замокъ одной колодки испорченъ, да и связи дѣйствуютъ не совсѣмъ легко, а онѣ требуются немедленно; будьте такъ добры, взгляните на нихъ.

Джо на нихъ взглянулъ и объявилъ, что для этой работы приведется развести огонь въ его горнѣ, и она возьметъ часа два.

— Право? такъ принимайтесь же за нее разомъ, кузнецъ, сказалъ развязный сержантъ. — Это дѣло требуется для королевской службы. Но если мои люди могутъ помочь вамъ, то они къ вашимъ услугамъ.

Онъ позвалъ тутъ своихъ людей, которые столпились на кухнѣ и поставили свои ружья въ углу. Потомъ расположились они, какъ обыкновенно дѣлаютъ солдаты: кто вольно складывалъ руки, кто разминалъ колѣно или плечо, для отдыха, кто спускалъ портупею или сумку, кто наконецъ отворилъ дверь и неповоротливо плевалъ на дворъ, съ высоты своихъ галстуковъ.

Я видѣлъ все это, не сознавая въ ту пору того, что видѣлъ, потому что я оставался еще въ агоніи страха. Но замѣчая теперь, что колодки были подлѣ меня, и что явившееся воинство отодвинуло пирогъ на задній планъ, я по немногу собралъ мои разсѣянныя мысли.

— Можете вы мнѣ сказать, сколько теперь времени? спросилъ сержантъ, обращаясь къ мистеру Пембльчуку, какъ къ человѣку, сознававшему болѣе всѣхъ цѣну времени.

— Ровно половина третьяго.

— Это еще не худо, сказалъ сержантъ въ раздумьѣ; — мы успѣемъ, если даже придется намъ пробыть здѣсь около двухъ часовъ. Какъ далеко отсюда до болота? Я полагаю, не болѣе мили?

— Ровно миля, сказала мистриссъ Джо.

— Хорошо. Мы начнемъ оцѣплять ихъ около сумерекъ. Мнѣ приказано, сейчасъ передъ сумерками. Хорошо, успѣемъ.

— Каторжники, сержантъ? спросилъ мистеръ Вопсль положительнымъ тономъ.

— Да! отвѣчалъ сержантъ, — двое. Очень хорошо извѣстно, что они на болотѣ до сихъ поръ; и они не рискнутъ выйти оттуда до сумерекъ. Видѣлъ кто-нибудь изъ васъ такого краснаго звѣря?

Всѣ, за исключеніемъ меня, сказали съ полною увѣренностью: нѣтъ. Никто не подумалъ обо мнѣ.

— Ну, сказалъ сержантъ, — я полагаю, они попадутъ въ цѣпи прежде чѣмъ думаютъ. Теперь, кузнецъ, если вы готовы, его величество король ожидаетъ вашей службы.

Джо снялъ свой сюртукъ, жилетъ, галстукъ, надѣлъ кожаный фартукъ и отправился въ кузницу. Одинъ изъ солдатъ открылъ деревянную ставню, другой разложилъ огонь, третій принялся за мѣхи, остальные расположились около огня, который вскорѣ запылалъ. Джо началъ ковать, и мы всѣ глядѣли на него.

Интересъ работы не только поглащалъ всеобщее вниманіе, но расположилъ мою сестру къ особенной щедрости. Она нацѣдила изъ боченка кувшинъ пива солдатамъ и предложила сержанту рюмку водки. Но мистеръ Пембльчукъ сказалъ ей рѣзко:

— Дайте ему вина, сударыня, я ручаюсь, по крайней мѣрѣ, что въ немъ нѣтъ дегтя!

Сержантъ поблагодарилъ его и сказалъ, что онъ предпочитаетъ напитокъ безъ примѣси дегтя, и лучше выпьетъ вина, если это не сдѣлаетъ разницы. Когда ему подали его, онъ выпилъ залпомъ, за здоровье его величества, пожелавъ присутствующимъ счастливаго праздника, и зачмокалъ губами.

— Хорошо, сержантъ, э? сказалъ мистеръ Пембльчукъ.

— А я думаю, отвѣчалъ сержантъ: — что винцо-то должно-быть ваше.

Мистеръ Пембльчукъ засмѣялся такъ сдобно и сказалъ:

— Э, э? Почему же?

— Да потому, отвѣчалъ сержантъ, трепля его по плечу, — что вы человѣкъ, знающій въ вещахъ толкъ.

— Вы думаете? сказалъ мистеръ Пембльчукъ, съ прежнимъ смѣхомъ. — Выпейте же еще рюмку.

— Съ вами? извольте, чокнемся, сказалъ сержантъ. — Ну, край вашей рюмки къ ножкѣ моей, край моей рюмки къ ножкѣ вашей. Разъ ударьте, другой ударьте, лучшей музыки не надо!. Ваше здоровье! Тысячу лѣтъ вамъ жить да всегда быть такимъ же судьею въ вещахъ, какъ теперь!

Сержантъ снова осушилъ свою рюмку, и повидимому былъ совершенно готовъ для слѣдующей. Я замѣтилъ, мистеръ Пембльчукъ, въ порывѣ своего гостепріимства, забылъ, какъ кажется, что онъ]подарилъ вино; онъ взялъ бутылку у мистриссъ Джо и подчивалъ всѣхъ кругомъ съ необыкновеннымъ радушіемъ. Даже досталось и на мою долю. И онъ былъ такъ щедръ на вино, что даже потребовалъ вторую бутылку и подчивалъ изъ нея всѣхъ такъ же радушно, когда была осушена первая.

Смотря на нихъ, какъ они толпились и наслаждались-себѣ около кузнечнаго горна, я думалъ, что мой пріятель, бѣглый на болотѣ, былъ удивительною приправой къ обѣду. Они и въ половину не были такъ веселы, пока новое развлеченіе, которое онъ доставлялъ имъ теперь, не оживило пиръ. И въ эти минуты, когда они всѣ ожидали съ восторгомъ, какъ поймаютъ мерзавцевъ, когда самые мѣхи, казалось, съ ревомъ требовали бѣглецовъ, пламя освѣщало ихъ, дымъ торопился по ихъ слѣдамъ, Джо отковывалъ ихъ молоткомъ, и мрачные тѣни по стѣнамъ грозили имъ всякій разъ, какъ подымалось пламя и красныя искры разсыпались, замирая, — въ эти минуты, говорю я, сѣрый полдень, какъ представлялось моему дѣтскому сострадательному воображенію, сильнѣе еще блѣднѣлъ за этихъ двухъ несчастныхъ.

Наконецъ Джо кончилъ свою работу; звонъ и ревъ прекратились. Джо надѣлъ свой сюртукъ и собрался съ духомъ, чтобы предложить идти вмѣстѣ съ солдатами, посмотрѣть, чѣмъ кончится поискъ. Мистеръ Пембльчукъ и мистеръ Гебль отказались, предпочитая трубку и общество дамъ. Но мистер Вопсль сказалъ, что онъ послѣдуетъ за Джо; Джо это было очень пріятно, онъ хотѣлъ взять и меня, если мистриссъ Джо не будетъ противъ. Я увѣренъ, никогда не добились бы мы ея позволенія, еслибы не примѣшалось тутъ ея любопытство узнать подробно обо всемъ и также чѣмъ все это кончится. Она прибавила только въ видѣ условія:

— Если вы принесете мальчика съ разможженною головой отъ выстрѣла, такъ не ожидайте, чтобъ я починила ее.

Сержантъ вѣжливо простился съ дамами и разстался съ мистеромъ Пембльчукомъ, какъ съ старымъ товарищемъ, хотя сомнѣваюсь, чтобъ въ сухомятку онъ также совершенно оцѣнилъ всѣ достоинства этого джентльмена. Люди его взяли свои ружья и удалились. Мистеру Вопслю, Джо и мнѣ было приказано, чтобы мы держались позади и ни слова не говорили, когда войдемъ въ болото. Выйдя на сырой воздухъ и твердо идя теперь къ нашей цѣли, я измѣннически шепнулъ Джо:

— Я надѣюсь, Джо, мы не найдемъ ихъ.

И Джо шепнулъ мнѣ:

— Шиллингъ готовъ дать, если они утекли, Пипъ.

Къ намъ никто не присоединился изъ деревни; погода была холодная и суровая, дорога пустынная и скользкая; становилось темно; огни привѣтливо свѣтились въ домахъ; люди праздновали Рождество. Нѣсколько лицъ показались у освѣщенныхъ окошекъ и посмотрѣли вслѣдъ намъ, но никто не вышелъ. Мы прошли вѣстовой столбъ и направились прямо къ кладбищу

Сержантъ далъ намъ знать рукой, чтобы мы остановились здѣсь на нѣсколько минутъ; тѣмъ временемъ двое или трое солдатъ разошлись между могилъ я осмотрѣли также паперть. Они вернулись, не открывъ ничего, и мы двинулись тогда въ болото, черезъ калитку кладбища. Здѣсь подулъ на насъ рѣзкій восточный вѣтеръ, пошелъ дождь съ снѣгомъ, и Джо взялъ меня на спину.

Когда мы вступили въ эту безотрадную пустыню, гдѣ, чего никто не подозрѣвалъ, я былъ восемь или девять часовъ тому назадъ и видѣлъ обоихъ бѣглецовъ, я подумалъ, въ первый разъ съ ужасомъ, что если мы попадемъ на нихъ, не будетъ ли подозрѣвать мой каторжникъ, что я привелъ сюда солдатъ? Онъ спрашивалъ меня, не лукавый ли я бѣсенокъ, и сказалъ, что я вправду буду злою собакой, если стану гоняться за нимъ за одно съ другими. Не подумаетъ ли онъ теперь, что я въ самомъ дѣлѣ бѣсенокъ и собака, и въ самомъ дѣлѣ предалъ его?

Теперь было нечего задавать себѣ подобные вопросы. Я сидѣлъ на спинѣ Джо, Джо былъ подо мною, прыгая черезъ канавы, какъ ретивая охотничья лошадь, и подстрекая мистера Вопсля, чтобъ онъ не отставалъ отъ насъ и не падалъ на свой римскій носъ. Солдаты шли впереди насъ, растянувшись въ довольно-длинную цѣпь съ значительными промежутками. Мы шли по тому же направленію, которое я выбралъ-было сначала и отъ котораго я удалился въ туманѣ. Туманъ еще не поднялся, а можетъ-быть и вѣтеръ разогналъ его. При красномъ освѣщеніи заката, баканъ, висѣлица, батарея и противоположный берегъ были совершенно видны, хотя казались свинцоваго цвѣта.

Сердце мое билось, словно кузнечный молотъ, на широкомъ плечѣ Джо. Я высматривалъ вездѣ слѣды каторжниковъ, и ничего не видалъ, ничего не слыхалъ. Мистеръ Вопсль безпрестанно пугалъ меня своею одышкой и сморканьемъ, но въ заключеніе я пріучилъ себя къ этимъ звукамъ и могъ отдѣлить ихъ отъ цѣли нашего поиска. Меня стала бить лихорадка, когда мнѣ показалось вдругъ, что я слышу визжанье пилы; но это былъ колокольчикъ на шеѣ овцы. Бараны перестали ѣсть и боязливо посматривали на насъ; скотъ повернулъ голову отъ вѣтра и снѣга и сердито глядѣлъ на насъ, какъ-будто мы были виновны въ обѣихъ этихъ непріятностяхъ; но за исключеніемъ замиранья дня, еще дрожавшаго въ каждой былинкѣ ничто не нарушало холоднаго спокойствія болота.

Солдаты двигались въ направленіи къ старой батареѣ, а мы шли нѣсколько поодаль отъ нихъ, какъ вдругъ мы всѣ остановились. Продолжительный крикъ достигъ теперь до насъ на крыльяхъ вѣтра и дождя. Крикъ повторился, онъ доходилъ къ намъ съ восточной стороны. Это былъ громкій, продолжительный крикъ; судя по смѣшенію звуковъ, казалось, мнѣ что это были два или нѣсколько криковъ, поднятыхъ въ одно время.

Сержантъ и ближайшіе къ нему солдаты разговаривали, вѣроятно объ этомъ, прикрывъ рукой ротъ, когда мы съ Джо подошли къ нимъ. Прислушавшись еще минуту, Джо (который былъ хорошій судья) подалъ свое согласіе, и мистеръ Воспль (который былъ плохой судья) также согласился. Сержантъ, человѣкъ рѣшительный, приказалъ не отвѣчать на этотъ крикъ, но перемѣнить направленіе и идти ускореннымъ шагомъ въ ту сторону, откуда онъ выходилъ. Итакъ, мы повернули направо, на востокъ, и Джо зашагалъ такъ проворно, что я долженъ былъ ухватиться за него крѣпче, чтобы не упасть.

Да, теперь это былъ бѣгъ взапуски: съ насыпей внизъ по насыпямъ, черезъ шлюзы, въ канавы, между камышами и никто не обращалъ вниманія, куда онъ шелъ. Ближе подойдя на крикъ, мы видѣли, что его подымали нѣсколько голосовъ. Иногда онъ совершенно замолкалъ, и тогда солдаты останавливались. Когда онъ снова прорывался, солдаты еще поспѣшно бросались по слѣду, и мы за ними. Послѣ нѣкотораго времени, мы подошли такъ близко, что ясно могли разслышать, какъ одинъ голосъ кричалъ: «рѣжутъ», а другой — «каторжники! бѣглые! сторожа! эй сюда! здѣсь бѣглые каторжники!» Потомъ оба голоса, казалось, будто замерли въ борьбѣ, но вотъ они снова прорывались, и тогда солдаты и мы съ Джо летѣли съ быстротой оленя.

Сержантъ первый прибѣжалъ на мѣсто; почти вмѣстѣ съ нимъ прибѣжали два солдата и уже взвели курки, когда мы всѣ подоспѣли къ нимъ.

— Здѣсь они оба! говорилъ сержантъ, задыхаясь и барахтаясь на днѣ канавы. — Сдавайтесь! Пропадайте вы, дикіе звѣри. Да разойдетесь ли вы?

Брызги воды, комья грязи летѣли во всѣ стороны, слышались проклятія, сыпались удары; нѣсколько, солдатъ сошли канаву, чтобы помочь сержанту, и вытащили по одиночкѣ сначала моего каторжника, потомъ другаго; оба они задыхались, проклинали, барахтались, оба были покрыты кровью, но, разумѣется, я ихъ сейчасъ узналъ обоихъ.

— Помните! сказалъ мой каторжникъ, утирая кровь съ лица своими оборванными рукавами и отряхивая съ пальцевъ вырванные волосы. — Я взялъ его, я выдаю вамъ его теперь. Помните это!

— Большой тутъ важности нѣтъ, сказалъ сержантъ. — Тебѣ отъ этого пользы большой не будетъ, любезный, ты самъ попался въ ту же бѣду. Эй, колодки!

— Я себѣ и не ожидаю никакой пользы. Я и не желаю себѣ лучше этой награды, сказалъ мой каторжникъ съ жаднымъ смѣхомъ. — Я взялъ его. Онъ это знаетъ. Съ меня довольно этого!

Другой каторжникъ весь посинѣлъ. Онъ былъ теперь совершенно избитъ и оборванъ. Онъ едва могъ собраться съ духомъ, чтобы вымолвить слово, пока имъ надѣвали колодки, и стоялъ, опершись на солдата.

— Замѣтьте, сторожъ! онъ пытался меня убить, были первыя его слова.

— Пытался убить его? сказалъ каторжникъ съ пренебреженіемъ. — Пытался и не успѣлъ? Я взялъ его и выдаю теперь, вотъ что я сдѣлалъ. Я не только помѣшалъ ему уйдти съ болота, я притащилъ его сюда. Этотъ мерзавецъ — джентльменъ, съ вашего позволенія. Теперь черезъ меня на плашкотъ опять попалъ джентльменъ. Убить его? Стоило убить его, когда я могъ для него сдѣлать хуже и притащить его назадъ!

Другой только повторялъ, задыхаясь:

— Онъ старался, онъ старался убить меня, да. Будьте, будьте свидѣтелями.

— Посмотрите сюда, сказалъ мой каторжникъ сержанту: — безъ всякой помощи я ускользнулъ изъ тюрьмы; я могъ бы утянуть и изъ этого чортова болота, — взгляните мнѣ на ногу: что, много на ней желѣза? — еслибъ я не открылъ, что онъ здѣсь. Пустить его на волю? Дать ему воспользоваться средствами, которыя я нашелъ? Позволить ему снова сдѣлать изъ меня орудіе? Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Умирая здѣсь, на днѣ этой канавы, я бы такъ крѣпко его захватилъ, что вы навѣрное нашли бы его въ моихъ рукахъ.

Другой бѣглый, очевидно страшно боявшійся своего товарища, повторялъ:

— Онъ пробовалъ убить меня; я погибъ бы, еслибы вы не пришли.

— Лжетъ онъ, сказалъ мой каторжникъ съ яростью. — Онъ лжетъ отъ рожденья и умретъ такимъ; посмотрите на его лицо, у него написано это; пусть онъ взглянетъ на меня, нѣтъ, небось, не посмѣетъ.

Другой силился презрительно улыбнуться, но не могъ однакоже придать какое-нибудь выраженіе нервнымъ движеніямъ своего рта, и посмотрѣлъ на солдатъ, на болото, на небо, но конечно не взглянулъ на говорившаго.

— Вы теперь видите, продолжалъ мой каторжникъ, — видите, что это за мерзавецъ? Видите эти пресмыкающіеся блуждающіе глаза? Вотъ такъ онъ смотрѣлъ, когда насъ судили, ни разу не взглянулъ на меня.

Другой все продолжалъ работать своими засохшими губами и безпокойно ворочалъ кругомъ свои глаза; наконецъ, остановивъ ихъ на минуту на говорившемъ, онъ сказалъ:

— Стоитъ на тебя и глядѣть! — и бросилъ укоризненный взглядъ на связанныя руки.

Въ эту минуту мой каторжникъ пришелъ въ совершенное изступленіе; онъ бросился бы на него непремѣнно, еслибъ его не удержали солдаты.

— Не говорилъ ли я вамъ, сказалъ тогда другой каторжникъ, — что онъ убилъ бы меня, еслибы только могъ?

И каждый видѣлъ, что онъ дрожалъ отъ страха, на губахъ у него показались какія-то бѣлыя пленки, похожія на тонкій иней.

— Ну, довольно этой болтовни, сказалъ сержантъ, — засвѣтите факелы.

Одинъ изъ солдатъ, который несъ корзину вмѣсто ружья, сталъ на колѣни, чтобы раскрыть ее; мой каторжникъ посмотрѣлъ въ первый разъ вокругъ себя и увидѣлъ меня. Я слѣзъ со спины Джо, на краю канавы, когда мы подошли, и не сдвинулся съ моего мѣста. Я пристально посмотрѣлъ на ней когда онъ на меня взглянулъ и слегка провелъ рукой и покачалъ головой. Я выжидалъ нарочно, чтобъ онъ увидѣлъ меня и чтобъ я могъ удостовѣрить его въ моей невинности. Мнѣ и было очевидно, понялъ ли онъ даже мое намѣреніе; онъ бросилъ на меня такой взглядъ, котораго я не могъ тогда себѣ объяснить, и все это прошло въ одну минуту. Но смотри онъ цѣлый часъ, цѣлый день даже, то лицо его и тогда, сколько я припомню, не могло бы выразить болѣе напряженное вниманіе.

Солдатъ съ корзиной скоро досталъ огня и засвѣтилъ три или четыре факела, взялъ одинъ и роздалъ остальные другимъ; теперь уже совершенно стемнѣло. Прежде нежели мы покинули это мѣсто, четыре солдата, ставшіе въ кружокъ, два раза выстрѣлили на воздухъ: и позади насъ, въ нѣкоторомъ разстояніи, за болотомъ и на противоположномъ берегу, также засвѣтились факелы.

— Все исправно, сказалъ сержантъ, — маршъ!

Еще мы прошли не много, какъ надъ нашими головами раздались три пушечные выстрѣла съ такою силой, что мнѣ показалось, будто у меня что-то въ ушахъ треснуло.

— Васъ ожидаютъ, сказалъ сержантъ моему каторжнику. — Знаютъ уже, что вы пожалуете. Не отставать. Сомкнись!

Оба каторжника были раздѣлены, и каждый изъ нихъ шелъ, окруженный особою стражей. Джо велъ меня теперь за руку и несъ факелъ. Мистеръ Вопсль предлагалъ вернуться, но Джо рѣшился досмотрѣть до конца, и мы послѣдовали за партіей. Теперь мы шли по удобной тропинкѣ, по берегу рѣки, отъ которой мы уклонялись только когда намъ встрѣчалась плотина, съ миніатюрною вѣтряною мельницей и грязнымъ шлюзомъ. Большія огненныя пятна падали съ факеловъ на дорожку, и я видѣлъ, какъ они горѣли и дымились на ней. Я не могъ ничего различить кромѣ чернаго мрака. Факелы своимъ пламенемъ согрѣвали воздухъ около насъ; это, казалось, нравилось плѣнникамъ, ковылявшимъ посреди стражи. Мы не могли идти слишкомъ скоро, они хромали и выбивались изъ силъ; раза два или три мы принуждены были даже остановиться, чтобы дать имъ отдохнуть.

Часъ спустя, мы достигли деревяннаго шалаша, находившагося на пристани. Въ шалашѣ была стража, которая окликнула насъ; сержантъ отвѣтилъ, и мы вошли въ него. Здѣсь мы нашли атмосферу табаку и штукатурки, свѣтлый огонь въ каминѣ, лампу, стойку съ ружьями, барабанъ и низенькія деревянныя нары, на которыхъ могли умѣститься около дюжины солдатъ. Трое или четверо лежали на нихъ, закутавшись въ свои шинели; они мало интересовались нами, только приподняли головы, взглянули на насъ въ просонкахъ и снова улеглись. Сержантъ сдѣлалъ свой рапортъ и записалъ въ книгу; а другой каторжникъ былъ отправленъ подъ стражею на плашкотъ.

Мой каторжникъ не смотрѣлъ на меня послѣ того раза; пока мы были въ шалашѣ, онъ стоялъ у огня, въ раздумья глядя на него и грѣя свои ноги поочередно на рѣшеткѣ камина. Вдругъ онъ обратился къ сержанту, и сказалъ:

— Я хотѣлъ бы кой-что разказать о моемъ побѣгѣ, чтобы не подозрѣвали со мною другихъ.

— Вы можете говорить здѣсь, что хотите, отвѣчалъ сержантъ, стоявшій сложа руки и хладнокровно глядя на него. — Но вы не обязаны къ этому; у васъ будетъ еще случай говорить объ этомъ и слышать про это, пока съ вами не порѣшатъ. Вы это знаете?

— Я знаю; но это совершенно другая, особенная статья. Человѣку не приходится умирать съ голоду. — Я взялъ кой-что себѣ поѣсть въ деревнѣ, тамъ, гдѣ церковь поднимается почти изъ болота.

— То-есть укралъ, сказалъ сержантъ.

— И я скажу вамъ, гдѣ. У кузнеца.

— Ого! сказалъ сержантъ, посматривая на Джо.

— Ого, Пипъ! сказалъ Джо, поглядывая на меня.

— Это были кой-какіе остатки, нѣсколько глотковъ водки и пирогъ.

— Не хватились ли вы пирога, кузнецъ? спросилъ сержантъ по секрету.

— Жена хватилась въ ту самую минуту, какъ вы вошли. Не такъ ли, Пипъ?

— Такъ, сказалъ мой каторжникъ, бросая сердитый взглядъ на Джо, и вовсе не глядя на меня. — Такъ вы кузнецъ, право? Сожалѣю очень, но я съѣлъ вашъ пирогъ.

— А на здоровье, Богъ свидѣтель, отвѣчалъ Джо. — Не знаемъ мы, что вы тамъ сдѣлали, но не хотѣли бы, чтобы бѣдный человѣкъ умиралъ съ голоду. Не такъ ли, Пипъ?

Что-то снова зазвенѣло въ горлѣ у этого человѣка, какъ я уже разъ замѣтилъ, и онъ повернулся спиной. Лодка вернулась; его стража была готова, мы послѣдовали, за нимъ на пристань и видѣли какъ его посадили въ лодку, на которой гребли такіе же каторжники. Казалось, никто изъ нихъ не удивился, увидя его, не обрадовался ему, не сожалѣлъ о немъ; кто-то проворчалъ только, какъ собакамъ: «отваливай!» и весла опустились. При свѣтѣ факеловъ, мы увидѣли черный плашкотъ, лежавшій не далеко отъ грязнаго берега, какъ преступный Ноевъ ковчегъ. Обитый желѣзомъ, зашвартовленный тяжелыми заржавленными цѣпями, этотъ плашкотъ, казалось моимъ дѣтскимъ глазамъ, былъ самъ окованъ, какъ содержавшіеся на немъ заключенники. Мы видѣли, лодка подъѣхала къ нему; моего каторжника приняли на бортъ, и онъ исчезъ. Потомъ обгорѣлые концы факеловъ были брошены въ воду, и потухли съ шипѣніемъ, какъ будто все кончилось съ нимъ.

VI.

Состояніе моихъ мыслей относительно покражи, въ которой я былъ такъ неожиданно оправданъ, не вынудило меня къ откровенному признанію; но я надѣялся, что на днѣ этого преступленія былъ все-таки свой осадокъ добра.

Я не припомню, чтобы меня особенно мучила совѣсть въ отношеніи къ мистриссъ Джо, когда я пересталъ опасаться открытія. Но я любилъ Джо можетъ-быть потому только, что въ эти дѣтскія лѣта милый малый позволялъ мнѣ любить себя, и передъ нимъ мнѣ было не такъ легко успокоить мое сердце; меня преслѣдовала мысль (особенно когда я увидѣлъ въ первый разъ, какъ онъ искалъ своего напилка), что Джо я долженъ былъ высказать всю правду. Но я этого не сдѣлалъ; я подозрѣвалъ, что въ такомъ случаѣ онъ будетъ обо мнѣ худшаго мнѣнія нежели я этого дѣйствительно заслуживалъ. Опасеніе потерять довѣріе Джо, быть осуждену, потомъ сидѣть по вечерамъ въ одиночествѣ, въ углу у камина, тоскливо поглядывая на прежняго моего друга и сотоварища, оторвавшагося отъ меня, завязало мнѣ языкъ. Я болѣзненно воображалъ себѣ, что если Джо узнаетъ это, то всякій разъ, когда я увижу его у огня, мнѣ будетъ представляться, что и онъ объ этомъ думаетъ. Я воображалъ, что еслибъ онъ узналъ объ этомъ, то всякій разъ, глядя на вчерашній пуддингъ или говядину, появлявшіеся на другой день на нашемъ столѣ, онъ станетъ непремѣнно думать, не заходилъ ли я въ кладовую. Я воображалъ, что еслибы Джо узналъ объ этомъ, то въ послѣдствіи всякій разъ, когда его пиво выдыхалось бы или густѣло, онъ будетъ подозрѣвать въ немъ примѣсь дегтя. Словомъ, трусость удерживала теперь меня отъ хорошаго поступка, какъ прежде навела она меня на худой поступокъ. Въ то время я не имѣлъ никакихъ сношеній съ внѣшнимъ міромъ; я не подражалъ здѣсь многимъ обитателямъ его, дѣйствующимъ совершенно такимъ же образомъ. Какъ геній-самоучка, я самъ начерталъ себѣ планъ моего поведенія.

Мнѣ очень хотѣлось спать, когда мы оставили плашкотъ; Джо опять взялъ меня на спину и понесъ домой. Я полагаю, даже и для него это было утомительное похожденіе, но мистеръ Вопсль рѣшительно выбился изъ силъ и былъ въ такомъ расположеніи духа, что будь теперь церковное поприще открыто для всѣхъ, то вѣроятно онъ предалъ бы анаѳемѣ всю нашу экспедицію, начиная съ Джо и меня. Въ силу своего въ свѣтѣ положенія, онъ съ безумнымъ упрямствомъ безпрестанно садился на сырую землю, и когда, вернувшись, онъ снялъ сюртукъ, чтобы просушить его у огня, его панталоны представляли такую сильную улику, что его непремѣнно бы повѣсили на основаніи ея, будь это уголовное преступленіе.

Меня поставили на ноги, я вдругъ пробудился изъ глубокаго сна, отъ жара, свѣта и шумнаго разговора, и повалился на полъ. Придя въ себя, при помощи тяжелаго кулака въ спину и восклицанія сестры: «ну видѣлъ ли кто-нибудь такого мальчика?» я услышалъ, какъ Джо передавалъ признаніе каторжника, и гости придумывали, какими путями онъ могъ забраться въ кладовую. Мистеръ Пембльчукъ, тщательно осмотрѣвъ мѣстность, объявилъ, что сначала онъ должно-быть взлѣзъ на крышу кузницы и потомъ спустился черезъ трубу по веревкѣ, которую онъ свилъ изъ простынь. Мистеръ Пембльчукъ былъ необыкновенно положителенъ въ своихъ словахъ; онъ ѣздилъ въ своемъ собственномъ кабріолетѣ, гордо наѣзжая на прохожихъ, и потому всѣ согласились съ нимъ, что это было дѣйствительно такъ.

Правда, мистеръ Вопсль дико заревѣлъ: «нѣтъ!» со всею злобой уставшаго человѣка; но у него въ запасѣ не было никакой теоріи, не было также сюртука на плечахъ, и всѣ единодушно забаллотировали его, не говоря уже о томъ, что паръ валилъ клубами изъ его спины, когда онъ стоялъ задомъ къ огню; это обстоятельство, конечно, также не внушало довѣрія.

Вотъ все, что я слышалъ въ этотъ вечеръ, пока сестра моя не схватила меня, какъ бѣльмо съ глазу честной компаніи, и не потащила спать такою сильною рукой, что мнѣ казалось, будто у меня пятьдесятъ сапогъ на ногахъ, которые всѣ разомъ стучали по краямъ ступенекъ.

Мысли мои только на слѣдующее утро пришли въ то состояніе, которое я выше описалъ, и они тянулись долго потомъ, когда происшествіе было уже забыто и о немъ упоминали лишь въ особыхъ случаяхъ.

VII.

Въ то время, когда я стоялъ на кладбищѣ и читалъ надписи на памятникахъ моей семьи, вся моя ученость шла не далѣе складовъ. Я понималъ даже очень не точно простой смыслъ этихъ надписей, которыя я прочитывалъ по складамъ; такимъ образомъ, слова: «Жена вышеупомянутаго», я объяснялъ себѣ, указывали на достойное возвышеніе моего отца въ высшій міръ, и еслибы про одного изъ моихъ родственниковъ было сказано:. «нижеупомянутый», то, нѣтъ сомнѣнія, я вывелъ бы самое ху-' дое мнѣніе объ этомъ членѣ семейства; мои богословскія познанія, почерпнутыя изъ катехизиса, также были не совсѣмъ точны. Я очень живо помню, мнѣ казалось, что слова: «соблюдать заповѣди Господни и ходить въ нихъ во вся дни живота моего», обязывали меня проходить черезъ нашу деревню въ одномъ извѣстномъ направленіи, не сворачивая съ него ни у мельницы, ни у лавки колесника.

Когда подросту, мнѣ предстояло поступить въ ученье къ Джо, а до тѣхъ поръ мистриссъ Джо говорила, что меня не слѣдовало баловать и холить. Поэтому я не только помогалъ при кузницѣ, но если кому изъ сосѣдей бывалъ иногда нуженъ мальчикъ, чтобы пугать птицъ или собирать въ полѣ камни, то такое дѣло всегда поручалось мнѣ. Но чтобъ это не могло унизить нашего высокаго положенія, сестра моя держала на каминѣ кружку, куда, всѣмъ было извѣстно, опускались мои заработки. Можетъ-быть эти экономіи были предназначены для погашенія государственнаго долга, но я знаю, я не имѣлъ ни малѣйшей тогда надежды сдѣлаться обладателемъ такого сокровища.

Бабка мистера Вопсля держала въ нашей деревнѣ вечернюю школу; сказать правду, это была полоумная старуха съ очень ограниченными средствами и неограниченными болѣзнями, которая имѣла привычку спать каждый вечеръ отъ шеста до семи часовъ въ сообществѣ юношества, платившаго ей два пенса въ недѣлю за такое поучительное зрѣлище. Она нанимала маленькій коттеджъ; мистеръ Вопсль жилъ наверху, и ученики слышали, какъ онъ читалъ тамъ громко, съ необыкновеннымъ достоинствомъ и грозно стуча намъ въ потолокъ. Въ нашей деревнѣ существовало всеобщее заблужденіе, будто мистеръ Вопсль экзаминовалъ учениковъ каждые три мѣсяца. Но вотъ что онъ обыкновенно дѣлалъ при этомъ случаѣ: онъ заворачивалъ обшлага, взъерошивалъ себѣ волосы и читалъ намъ рѣчь Марка-Антонія надъ трупомъ Цезаря. Затѣмъ обыкновенно слѣдовала ода Калинса о страстяхъ, въ которой мистеръ Вопсль особенно поражалъ меня своимъ олицетвореніемъ мести, причемъ онъ обыкновенно бросалъ съ страшнымъ громомъ свой окровавленный мечъ. Тогда я чувствовалъ совершенно иначе нежели въ позднѣйшее время, когда дѣйствительно я былъ въ сообществѣ страстей, и, сравнивая ихъ съ Калинсомъ и Во полемъ, выводилъ невыгодныя заключенія для обоихъ джентльменовъ.

Бабка мистера Вопсля, кромѣ того, держала въ той же самой комнатѣ лавочку. Она не имѣла ни малѣйшаго понятія, какой былъ у ней товаръ, ни также сколько онъ стоилъ; но въ ящикѣ лежала засаленая книжка, служившая прейсъ-курантомъ, и, съ помощью этого оракула, Бидди справляла всѣ торговыя операціи; Бидди была внучка бабушки мистера Вопсля. Какъ она приходилась мистеру Вопслю, признаюсь, я не могъ рѣшить этой задачи. Она была сирота подобно мнѣ, и подобно мнѣ была выкормлена рукой. Я думалъ, каждому особенно бросались въ глаза ея оконечности; потому что волосы у ней всегда были нечесанные, руки немытыя, башмаки изорванные и истоптанные. Это замѣчаніе однакоже относилось только къ буднямъ. Въ воскресенье она являлась въ церковь совершенно отчищенная.

Отчасти самоучкою, отчасти при помощи Бидди и безъ всякаго содѣйствія бабки мистера Вопсля, я успѣлъ пробраться черезъ азбуку, какъ будто это былъ кустъ терновый, измучившись и исцарапавшись вдоволь на каждой буквѣ. Послѣ этого я попалъ къ этимъ разбойникамъ, девяти цифрамъ, которыя каждый вечеръ являлись передо мной въ новомъ видѣ, такъ что я никакъ не могъ признать ихъ. Наконецъ, я началъ ощупью читать, писать и считать въ самыхъ малыхъ размѣрахъ.

Однажды вечеромъ я сидѣлъ въ углу у камина съ моею аспидною доской, прилагая необыкновенныя старанія, чтобы сочинить письмо къ Джо. Я думаю, это было годъ спустя послѣ нашей экспедиціи въ болото; на дворѣ стояла зима съ сильнымъ морозомъ: положивъ азбуку у ногъ, для справокъ, я успѣлъ часа въ два отпечатать слѣдующее посланіе:

моИ леБезНы ДЖО наДюС, Вы соВершЕно ЗДорОВ наДюС СКрО Будучит Вы ДЖО и тогДа радБудочено когда Будученик ВАш ВотТо ВеСеЛ И Я люБщи Васъ

ПиП.

Особенной необходимости писать къ Джо мнѣ не было, потому что онъ сидѣлъ возлѣ и мы были одни. Но я передалъ ему мое посланіе собственноручно, и Джо принялъ его какъ чудо учености.

— Слушай, Пипъ, старый дружище! воскликнулъ Джо, тараща свои голубые глаза. — Да ты у меня, братъ, ученый! Право!

— Хотѣлъ бы я быть ученымъ, сказалъ я, посматривая на аспидную доску, съ нѣкоторымъ подозрѣніемъ, что мое писаніе лѣзло слишкомъ въ гору.

— Помилуй, вотъ тутъ П, сказалъ Джо, — а тутъ О, какъ нельзя быть лучше. Пипъ Джо.

Я никогда не слыхалъ, чтобы Джо читалъ вслухъ что-нибудь кромѣ этого односложнаго слова; я замѣтилъ также, въ прошедшее воскресенье въ церкви, когда ненарочно повернулъ молитвенникъ навыворотъ, что для него это было все равно. Желая узнать при этомъ удобномъ случаѣ, не придется ли мнѣ начать учить Джо съ самаго начала, я сказалъ:

— Да вы прочтите до конца, Джо.

— До конца, Пипъ, э? сказалъ Джо, посматривая на доску съ медленнымъ испытующимъ взглядомъ. — Разъ, два. Да тутъ два Ж и два О, два Джо Пипъ!

Я нагнулся къ Джо, и указывая пальцемъ, прочелъ ему цѣлое письмо.

— Удивительно! сказалъ Джо, когда я кончилъ. — Ты ученый!

— Ну, Джо, какъ вы сложите Гарджери? спросилъ я его съ покровительствующимъ тономъ.

— Да никакъ не складываю, сказалъ Джо.

— Но, положимъ, вы стали бы складывать?

— И предположить этого невозможно, сказалъ Джо, — хоти я страшный охотникъ читать.

— Вправду, Джо?

— Какой еще охотникъ! Дайте мнѣ только, сказалъ Джо, — хорошую книгу или газету, да посадите меня къ хорошему огню. Лучшаго я и не прошу. Богъ ты мой! продолжалъ онъ, потирая колѣна. — Вдругъ встрѣтишь И, да потомъ О, и говоришь себѣ: вотъ и Джо!

Я заключилъ отсюда, что воспитаніе Джо пребывало еще въ состояніи младенчества.

— Ходили вы въ школу, Джо, спросилъ я его, — когда вы были моихъ лѣтъ?

— Нѣтъ, Пипъ.

— Отчего же это, Джо, вы не ходили въ школу, когда вы были моихъ лѣтъ?

— Пожалуй, Пипъ, сказалъ Джо, взявъ кочергу и начиная поправлять огонь между нижними полосами камина, какъ это обыкновенно бывало съ нимъ, когда задумывался, — я разкажу тебѣ. Отецъ мой, Пипъ, любилъ выпить, и когда онъ запивалъ, онъ отрабатывалъ мою мать безъ всякой жалости; правду сказать, это была единственная работа, кромѣ того, что доставалось отъ него на мою долю. А ужь меня-то онъ отдѣлывалъ такъ, какъ никогда онъ не работалъ своимъ молотомъ по наковальнѣ. Слышишь ты да смѣкаешь, Пипъ?

— Да, Джо.

— Мы съ матерью много разъ бѣгали отъ отца; мать бывало наймется въ работу и говоритъ мнѣ: "ну, Джо, съ Божьею помощію, теперь будешь ты учиться у меня, дитя мое, " и отдастъ меня въ школу. Но у отца-то моего было золотое сердце; никакъ онъ не могъ жить безъ насъ. Вотъ онъ придетъ за нами съ ватагой рабочихъ, да подыметъ передъ домомъ, гдѣ мы жили, такой гвалтъ, что насъ поневолѣ ему выдадутъ, и поведетъ насъ онъ домой, и начнетъ по своему отрабатывать. Вотъ видишь ли, Пипъ, сказалъ Джо, на минуту переставъ мѣшать огонь и посматривая на меня, — это и мѣшало моему ученію.

— Да, да, бѣдный Джо!

— Хотя помни, Пипъ, сказалъ Джо, пристукнувши догматически раза два кочергою по верхней полосѣ, — отдавалъ всякому должное по достоинству, и одинаково справедливо судя всѣхъ людей, ты самъ видишь, сердце-то у моего отца было золотое.

Я не видалъ этого, но не противорѣчилъ Джо.

— Ну, продолжалъ Джо, — видишь, Пипъ, кто-нибудь долженъ подумать, чтобы было, что ѣсть, а то придется пальцы сосать.

Я это видѣлъ и соглашался съ Джо.

— Вотъ, отецъ мой и не мѣшалъ мнѣ идти работать; Я и принялся за кузнечное ремесло; оно было и его промыселъ, еслибы только онъ занимался имъ. Увѣряю тебя, Пипъ, работалъ я крѣпко. Я могъ Содержать его и содержалъ его, пока его не хватило апоплексическимъ ударомъ. И мое намѣреніе было вырѣзать на его памятникѣ:

«Что если было въ немъ худое,

Читатель, помни, сердце у него было золотое.»

Джо произнесъ это двустишіе съ такою гордостію и выраженіемъ, что я спросилъ у него, не было ли это его собственное произведеніе?

— Я его самъ сочинилъ, сказалъ Джо, — сочинилъ его въ одну минуту, словно выковалъ подкову съ одного удара. Въ жизнь мою, никогда я такъ не дивился самъ на себя, не вѣрилъ, чтобъ это была моя собственная башка, право не вѣрилъ. Какъ я сказалъ тебѣ, Пипъ, мое намѣреніе было вырѣзать это на надгробномъ памятникѣ; но стихи стоятъ денегъ, какъ ихъ ни вырѣзывай, крупно или мелко, — я и бросилъ это. Не говоря уже про похороны, всѣ деньги, какія тамъ были, нужны были моей матери. Здоровье ея совсѣмъ разстроилось, она исчахла и, бѣдная, скоро отправилась вслѣдъ за мужемъ; наступилъ миръ наконецъ и для ея души.

Голубые глаза Джо покрылись влагой, и онъ вытиралъ ихъ очень не нѣжно, сначала одинъ, потомъ другой, округленнымъ концомъ кочерги.

— Скучно было, сказалъ Дже, — жить здѣсь одному; я познакомился съ твоею сестрой. Ну, Пипъ) — Джо посмотрѣлъ на меня пристально, какъ будто онъ предчувствовалъ, что я не соглашусь съ нимъ: — твоя сестра — красивая женщина.

Я смотрѣлъ на огонь, очевидно, въ состояніи сомнѣнія.

— Что бы тамъ ни думали родственники, Пипъ, и цѣлый свѣтъ съ ними, но сестра твоя, — и Джо при каждомъ словѣ ударялъ теперь кочергой по верхней полосѣ камина, — очень красивая женщина!

Я могъ оказать на это только:

— Очень радъ, что вы такъ думаете, Джо.

— И я также, отвѣчалъ Джо, — я также очень радъ, что я такъ думаю. Пожалуй, она немного красновата, немного костлява; да что это значитъ для меня?

Я замѣтилъ остроумно, что если для него это ничего, то кому можетъ быть до этого дѣло?

— Конечно, подтвердилъ Джо. — Въ томъ-то и дѣло. Ты правъ, старый дружище! Когда я познакомился съ твоею сестрой, всѣ только и говорили о томъ, какъ она тебя выкармливала отъ руки. Всѣ ее хвалили за доброту, и я хвалилъ за другими. Ну а ты, продолжалъ Джо, съ выраженіемъ лица, какъ будто представлялась ему какая-то гадина, — еслибы ты подозрѣвалъ, какой ты былъ маленькій, жиденькій, невзрачный, такъ ты получилъ бы о себѣ самое жалкое мнѣніе.

Мнѣ это было не совсѣмъ по вкусу, и я сказалъ:

— Ну, что говорить про меня!

— Но я говорилъ про тебя, Пипъ, отвѣчалъ Джо съ нѣжнымъ простосердечіемъ. — Когда я познакомился съ твоею сестрой и когда потомъ заводилъ съ нею рѣчь о свадьбѣ, всякій разъ какъ бывало она заходила въ кузницу, я замѣчалъ ей: и мальчугана-бѣдняжку принесите съ собою; Господь съ нимъ, говорилъ я твоей сестрѣ — мѣсто для него найдется въ кузницѣ.

Я зарыдалъ, просилъ прощенія и обнималъ Джо, который бросилъ кочергу, чтобы прижать меня къ себѣ, и сказалъ:

— Мы всегда были друзьями, Пипъ, не такъ ли? Не плачь, старый дружище!

Послѣ этого короткаго промежутка, Джо продолжалъ:

— Вотъ такъ-то мы и зажили, Пипъ! Такъ-то мы и зажили! Теперь, Пипъ, когда ты возьмешь меня къ себѣ въ науку (я напередъ тебѣ говорю, я страшно тупъ, необыкновенно какъ тупъ), мистриссъ Джо не должна видѣть, что мы съ тобою говоримъ. Дѣло надо дѣлать, я тебѣ скажу, втихомолку. И знаешь, почему втихомолку? Я тебѣ скажу, Пипъ, почему.

Онъ снова взялъ кочергу, безъ которой, я сомнѣваюсь, чтобы онъ могъ продолжать свое объясненіе.

— Сестра твоя ужь больно любитъ правительство.

— Правительство, Джо? — Меня это поразило, мнѣ теперь представлялась неясная идея и даже надежда, что Джо развелся съ нею, предоставивъ ее лордамъ адмиралтейства или казначейства.

— Да, любитъ, сказалъ Джо, — я, то-есть, хочу сказать: любитъ поцарствовать надъ нами съ тобой.

— О!

— И она не потерпитъ ученыхъ въ домѣ, продолжалъ Джо, — особенно не понравится ей, что я тоже норовлю въ ученые; она побоится, что я взбунтуюсь противъ нея. Смѣкаешь?

Я готовъ былъ отвѣчать на этотъ вопросъ и уже сказалъ: «зачѣмъ», но Джо остановилъ меня.

— Постой на минуту, знаю, что ты хочешь сказать, Пипъ, постой на минуту! Я не противъ того, что твоя сестра распоряжается иногда нами, какъ Великій Моголъ, я не противъ того, что она держитъ насъ въ черномъ тѣлѣ, и что она сильно нападаетъ на насъ. При такихъ оказіяхъ, когда сестра твоя распѣтушится, Пипъ (Джо понизилъ тутъ свой голосъ и посмотрѣлъ на дверь), справедливость потребуетъ сказать, что она раздуй-баба.

Онъ произнесъ это слово, какъ будто въ немъ была дюжина р.

— Зачѣмъ я терплю? Ты вѣдь это хотѣлъ сказать, Пипъ?

— Да, Джо.

— Ну, сказалъ Джо, взявъ въ лѣвую руку кочергу, а правою ощупывая бакенбарды (я терялъ обыкновенно всякую надежду, когда онъ принимался за это мирное занятіе); — у сестры твоей необыкновенный умъ. Необыкновенный умъ.

— Что это значитъ? спросилъ я, надѣясь, что мой вопросъ остановитъ его; но Джо продолжалъ:

— А у меня нѣтъ необыкновеннаго ума. И потомъ, Пипъ, я тебѣ это говорю не шутя, старый дружище. Глядя на мою бѣдную мать, я уже насмотрѣлся довольно какъ эта женщина работала хуже каторжника, всю жизнь надрывала свое сердце и не имѣла ни одной спокойной минуты, вотъ я и до смерти, боюсь, чтобъ и мнѣ не свихнуться, да не обидѣть женщины; такъ ужь лучше, думаю, буду я послабѣе, да стану самъ терпѣть. Хотѣлъ бы я только, Пипъ, чтобъ я одинъ оттерпливался, чтобы къ тебѣ-то не была она скупа, старый дружище; пусть бы ужь все на мнѣ обрывалось; но не все ходить по гладкому да по ровному, Попъ; и я надѣюсь, ты за это не взыщешь.

Какъ ни былъ я молодъ, но, я полагаю, съ этого вечера я сталъ еще болѣе удивляться Джо. Мы остались равными попрежнему, но только потомъ, когда я сидѣлъ и смотрѣлъ на него, въ спокойныя минуты, и думалъ о немъ, во мнѣ пробуждалось новое чувство сознанія, что я глядѣлъ на Джо изъ глубины моего сердца.

— Однакоже, сказалъ Джо, вставая, чтобы подсыпать угольевъ, — вотъ часы уже собираются пробить восемь, а ея еще нѣтъ!

Мистриссъ Джо иногда ѣзжала въ городъ въ базарные дни съ дядей Пембльчукомъ, чтобы помогать ему въ различныхъ хозяйственныхъ закупкахъ, требовавшихъ женскаго глаза; дядя Пембльчукъ былъ холостякъ, и не полагался на свою служанку. Это былъ базарный день, и мистриссъ Джо уѣхала съ нимъ.

Джо поправилъ огонь, вымелъ очагъ, и потомъ мы вышли за дверь прислушаться не ѣдетъ ли кабріолетъ. Это былъ сухой, холодный вечеръ; дулъ рѣзкій вѣтеръ; морозъ оковалъ землю и покрылъ ее бѣлою пылью. Человѣкъ, подумалъ я, умретъ въ такую ночь на болотѣ; я взглянулъ на звѣзды, и мнѣ пришло въголову, какъ страшно должно-быть человѣку, умирая отъ холода, смотрѣть на эти милліоны свѣтилъ и не видѣть въ нихъ ни состраданія, ни помощи.

— Вотъ и кобыла, сказалъ Джо, — звенитъ словно колокольчикъ!

Желѣзныя подковы ея пріятно звенѣли о твердую дорогу; она приближалась легкою рысью, быстрѣе обыкновеннаго. Мы вынесли стулъ, чтобы мистриссъ Джо было легче выйдти изъ экипажа, поправили огонь, чтобъ онъ отраднѣе свѣтилъ имъ въ окошко, кинули послѣдній взглядъ, чтобы посмотрѣть, всѣ ли вещи на мѣстѣ. Когда мы кончили эти приготовленія, они подъѣхали къ крыльцу, совершенно закутанные. Мистриссъ Джо быстро спустилась на землю; мистеръ Пембльчукъ сошелъ также скоро, покрылъ кобылу попоной, и мы сейчасъ очутились въ кухнѣ, принеся съ собою массу холоднаго воздуха, который повидимому отнялъ все тепло у огня.

— Ну, сказала мистриссъ Джо, раскутываясь съ поспѣшностію и необыкновеннымъ волненіемъ, и отбрасывая на плечи свою шляпку, которая повисла уже на завязкахъ, — если этотъ мальчикъ теперь не будетъ благодаренъ, такъ онъ никогда не исправится.

Я старался казаться по возможности, благодарнымъ мальчикомъ, который совершенно не зналъ за что еще ему быть особенно признательнымъ.

— Надѣюсь только, сказала моя сестра, — что его не станутъ слишкомъ холить. Этого только я боюсь.

— Она не изъ такихъ, сударыня, сказалъ мистеръ Пембльчукъ. — Она понимаетъ вещи.

Она? Я посмотрѣлъ на Джо, двигая и губами, и бровями, какъ бы говоря: она? Джо поглядѣлъ на меня, повторяя вопросительно тѣмъ же движеніемъ, губъ и бровей: она? Моя сестра подмѣтила это; онъ провелъ рукой по носу, съ своимъ обыкновеннымъ примирительнымъ видомъ, который онъ принималъ въ такихъ случаяхъ, и посмотрѣлъ на нее.

— Ну? сказала сестра отрывисто, — Чего выпялили глаза? Пожаръ что ли въ домѣ?

— Кто-то, замѣтилъ Джо вѣжливо, — сказалъ: она.

— Да, она, сказала моя сестра, — развѣ вы скажете онъ про миссъ Гевишамъ; я полагаю, однако, что и вы такъ далеко не пойдете.

— Миссъ Гевишамъ, которая живетъ тамъ въ городѣ? сказалъ Джо.

— Да развѣ есть еще другая миссъ Гевишамъ, которая жила бы за городомъ? возразила моя сестра. — Она зоветъ этого мальчика къ себѣ играть. И конечно, онъ пойдетъ туда, и пусть онъ изволитъ у меня тамъ играть, сказала моя сестра, покачивая мнѣ головой въ видѣ пріятнаго поощренія, — или отработаю его.

Я слышалъ про миссъ Гевишамъ, жившую въ городѣ; всѣ слышали про эту миссъ Гевишамъ; это была очень богатая, суровая леди, которая жила въ совершенномъ уединеніи, въ большомъ мрачномъ домѣ, наглухо запертомъ отъ воровъ.

— Да, въ самомъ дѣлѣ! сказалъ удивленный Джо. — Удивляюсь только, какъ она знаетъ Пипа?

— Болванъ! закричала моя сестра. — Кто сказалъ, что она его знаетъ?

— Кто-то сказалъ, замѣтилъ опять Джо очень вѣжливо, — что она зоветъ его къ себѣ играть.

— А не могла она развѣ спросить дядю Пембльчука, не знаетъ ли онъ какого-нибудь мальчика, который приходилъ бы къ ней играть? Развѣ не могло случиться, что дядя Пембльчукъ нанималъ у ней домъ, что иногда онъ приходилъ къ ней платить за наемъ, я не говорю каждую четверть, или каждые полгода, — твоей башкѣ этого не понять, — но иногда не могъ ли дядя Пембльчукъ, который всегда такъ думаетъ о насъ, хоть вы, Джозефъ, можетъ-быть и другаго мнѣнія, прибавила она съ тономъ глубокаго упрека, какъ будто Джо былъ самый нечувствительный племянникъ, — когда у него спросили про мальчика, не могъ ли онъ сказать про этого негодяя, который тутъ скачетъ на одной ногѣ (чего я вовсе не дѣлалъ, торжественно васъ увѣряю), и которому я была вѣчно рабою?

— Удивительно! закричалъ дядя Пембльчукъ. — Превосходно высказано! Ловко сказано! Право удивительно! Ну, Джозефъ, теперь вы знаете въ чемъ дѣло.

— Нѣтъ, Джозефъ, сказала моя сестра съ прежнимъ укоризненнымъ тономъ, между тѣмъ какъ Джо проводилъ рукой по носу, — вы еще не знаете въ чемъ дѣло, хотя вы и не предполагаете можетъ-быть, что не знаете въ чемъ дѣло; вы думаете, что вы все уже знаете, нѣтъ, Джозефъ, вы еще не знаете всего. Вы не знаете, что дядя Пембльчукъ, чувствуя какое отъ этого можетъ выйдти счастіе для мальчика, предложилъ взять его съ собою сегодня же вечеромъ въ своемъ кабріолетѣ, оставить его у себя ночевать и завтра поутру отвести къ миссъ Гевишамъ. Ахъ ты Господи! закричала вдругъ моя сестра, бросая свою шляпку во внезапномъ порывѣ отчаянія. — Я стою здѣсь и толкую съ этими олухами; дядя Пембльчукъ ждетъ, и его кобыла еще простудится, а мальчикъ съ ногъ до головы въ сажѣ и грязи!

Съ этими словами она накинулась на меня какъ орелъ на ягненка, и мое лицо вдругъ очутилось въ деревянной лоханкѣ въ прачешной, голова подъ краномъ кадки съ водою; меня мылили, мѣсили, тыкали, бороздили, терли до того, что я рѣшительно не чувствовалъ себя (замѣчу здѣсь кстати: вѣроятно не многіе лучше меня знаютъ всѣ непріятныя дѣйствія обручальнаго кольца, когда имъ не симпатически проводятъ по лицу).

Когда кончилось мое омовеніе, я былъ облеченъ въ чистое бѣлье, необыкновенно жесткое, какъ кающійся грѣшникъ во власяницу, и затянутъ въ самое узкое платье. Потомъ меня передали мистеру Пембльчуку, который формально принялъ меня какъ шерифъ преступника, и обратился ко мнѣ съ словами, уже давно бывшими у него на языкѣ, я это зналъ.

— Мальчикъ! будь благодаренъ твоимъ роднымъ, особенно тѣмъ, кто выкормилъ тебя рукой.

— Прощайте, Джо!

— Господь благослови тебя, Пипъ, старый дружище!

Я никогда еще съ нимъ не разставался до сихъ поръ; чувства мои были слишкомъ взволнованы; мыло ѣло мнѣ глаза, и сначала я не могъ видѣть звѣздъ изъ кабріолета. Но вотъ онѣ засверкали одна за другою, не проясняя мнѣ однакоже нисколько: зачѣмъ я ѣхалъ играть къ миссъ Гевишамъ, и въ какую это игру?

---

Домъ мистера Пембльчука, находившійся въ большой улицѣ базарнаго города, отличался крупичатымъ и мучнистымъ характеромъ, какъ и подобало дому лабазника и сѣменнаго торговца. Мнѣ казалось, что мистеръ Пембльчукъ былъ совершенно счастливый человѣкъ, потому что у него въ лавкѣ было такое множество выдвижныхъ ящиковъ; и заглянувъ въ одинъ или два изъ нижнихъ ящиковъ, гдѣ находились аккуратно завязанные свертки сѣрой бумаги, заключавшіе въ себѣ сѣмена, я раздумывалъ, не придетъ ли вдругъ охота этимъ сѣменамъ и луковицамъ въ одинъ прекрасный день вырваться на волю изъ своего заключенія, и зацвѣсти.

Мысль эта занимала меня поутру на другой день по моемъ пріѣздѣ. Наканунѣ, вечеромъ, меня отправили прямо спать, въ мезонинъ, подъ самую крышу, которая такъ низко спускалась въ углу, гдѣ стояла моя кровать, что черепица ея едва ли была въ разстояніи фута отъ моего лба. Въ то же раннее утро, я открылъ удивительное сродство между сѣменами и кардероемъ^[1]. Мистеръ Пембльчукъ былъ одѣтъ въ кардерой точно также, какъ и его сидѣлецъ: и какимъ-то образомъ кардерой былъ проникнутъ запахомъ сѣменъ, отъ которыхъ въ свою очередь вѣяло кардероемъ, такъ что я едва могъ провести границу между этими запахами. При этомъ же случаѣ я замѣтилъ также, что вся торговая дѣятельность мистера Пембльчука повидимому ограничивалась однимъ глазѣніемъ черезъ улицу на сѣдельника, котораго главнымъ дѣломъ было смотрѣть на каретника; этотъ же скалачивалъ себѣ копѣйку, запустивъ руки въ карманъ и наблюдая хлѣбника, глазѣвшаго сложа руки на овощнаго торговца, который, стоя у дверей, позѣвывалъ на аптекаря.

Часовыхъ дѣлъ мастеръ, не спускавшій глаза, вооруженнаго лупою, съ своего столика и привлекавшій постоянно группу рабочаго люда, который наблюдалъ его снаружи, черезъ окошко, повидимому было единственное лицо въ большой улицѣ, занимавшееся своимъ дѣломъ.

Мы съ мистеромъ Пембльчукомъ завтракали въ восемь часовъ утра, въ гостиной, находившейся позади лавки; сидѣлецъ же расправлялся съ кружкою чаю и краюхою хлѣба, намазаннаго масломъ, въ лавкѣ, сидя на мѣшкѣ съ горохомъ. Мистеръ Пембльчукъ, въ моихъ глазахъ, былъ горькій собесѣдникъ. Вопервыхъ онъ слѣдовалъ мнѣнію моей сестры, что моей пищѣ необходимо было придать характеръ исправительно-постный, и давалъ мнѣ какъ можно болѣе горбушекъ и корокъ съ возможно наименьшимъ количествомъ масла, разбавляя топленое молоко горячею водой въ такой степени, что ужь лучше было бы вовсе его не подливать. Потомъ весь разговоръ его состоялъ изъ одной ариѳметики.

Я пожелалъ ему вѣжливо добраго утра, онъ гордо мнѣ отвѣтилъ на это:

— Ну, мальчикъ, семью-девять?

Могъ ли я отвѣтить ему, когда онъ меня спрашивалъ въ разбивку, въ незнакомомъ мѣстѣ, и еще на голодный желудокъ! Я былъ очень голоденъ; но едва я успѣлъ проглотить первый кусокъ, какъ онъ принялся за таблицу сложенія, продолжавшуюся цѣлый завтракъ.

— Семь и четыре?

— И восемь?

— И шесть?

— И два?

— И десять?

Итакъ далѣе. За каждою суммой я едва успѣвалъ проглотить кусокъ или отпить молока, а онъ между тѣмъ сидѣлъ себѣ спокойно, ни о чемъ не думая, и набивалъ себѣ брюхо ветчиной и теплою булкой, съ удивительнымъ обжорствомъ.

По этимъ причинамъ, я былъ очень радъ, когда пробило десять часовъ, и мы отправились къ миссъ Гевишамъ, хотя внутренно я не былъ совершенно спокоенъ насчетъ того, что я буду дѣлать подъ кровлею этой леди. Черезъ четверть часа мы подошли къ дому миссъ Гевишамъ. Это было старое кирпичное печальное зданіе со множествомъ желѣзныхъ запоровъ. Нѣкоторыя окна были заложены кирпичами; всѣ нижнія окна были закрыты ставнями и замкнуты поржавѣвшими засовами. Передъ домомъ былъ дворъ, и калитка въ него была также на запорѣ: позвонивъ въ колокольчикъ, мы должны были еще ждать, чтобы пришелъ кто-нибудь отпереть, и пока мы оставались тутъ, я заглянулъ въ калитку, — даже и здѣсь мистеръ Пембльчукъ сказалъ мнѣ: «и четырнадцать?» но я притворился, будто его не слышу, — и увидѣлъ, что возлѣ дома находилась большая пивоварня; въ ней не работали, и повидимому она давно уже не была въ дѣйствіи.

Окошко поднялось, и звонкій голосъ спросилъ:

— Какъ имя?

На это мой путеводитель объявилъ: Пембльчукъ.

Голосъ отвѣтилъ.

— Хорошо.

Окошко опустилось, и молодая барышня вышла къ намъ черезъ дворъ, съ ключами въ рукахъ.

— Это, сказалъ мистеръ Пембльчукъ, — это Пипъ.

— Итакъ, это Пипъ? отвѣчала молодая барышня, которая была очень хороша собой и повидимому очень горда: — пожалуй-те сюда, Пипъ.

Мистеръ Пембльчукъ также было вошелъ; но она остановила его у калитки.

— О! сказала она. — Развѣ вы хотите видѣть миссъ Гевишамъ?

— Если миссъ Гевишамъ желаетъ видѣть меня, отвѣчалъ озадаченный мистеръ Пембльчукъ.

— А! сказала дѣвочка: — но она этого не желаетъ.

Она сказала это такъ рѣшительно и такъ положительно, что мистеръ Пембльчукъ, какъ ни было оскорблено его достоинство, не могъ протестовать. Но онъ строго взглянулъ на меня, какъ будто я что-нибудь ему сдѣлалъ, и ушелъ, обращаясь ко мнѣ съ послѣдними словами упрека:

— Мальчикъ, смотри, чтобы поведеніе твое здѣсь сдѣлало честь тѣмъ, кто выкормилъ тебя рукой!

Я боялся, что онъ еще вернется и крикнетъ мнѣ черезъ калитку:

— И шестнадцать?

Но онъ этого однакоже не сдѣлалъ.

Моя юная путеводительница заперла на ключъ калитку, и мы пошли съ нею черезъ дворъ. Дворъ былъ вымощенъ и чистъ; но трава пробивалась черезъ каждую трещинку между камнями. Небольшой переулочекъ велъ въ пивоварню, и деревянныя ворота въ него были настежь; пивоварня была также открыта и совершенно пуста. Холодный вѣтеръ, казалось, дулъ здѣсь еще сильнѣйшимъ холодомъ нежели на улицѣ, и подымалъ страшный вой въ этой пивоварнѣ, будто между снастями корабля въ открытомъ морѣ.

Она замѣтила, что я засмотрѣлся на пивоварню, и сказала.

— Могли бы вы выпить все крѣпкое пиво, которое теперь варится здѣсь, а?

— Да, я полагаю, миссъ, сказалъ я застѣнчиво.

— Лучше теперь и не пытаться варить здѣсь пиво, оно прокиснетъ; какъ вы думаете, мальчикъ?

— Да, на то похоже, миссъ.

— Да и въ голову никому не придетъ пытаться, прибавила она. — Это уже конченное дѣло; и пивоварня такъ останется какъ она есть, пока не развалится. А крѣпкаго пива вдоволь въ погребахъ, довольно по крайней мѣрѣ, чтобы потопить Помѣщичій домъ.

— Такъ домъ и называется, миссъ?

— Это одно изъ его именъ, мальчикъ.

— Такъ у него не одно имя, миссъ?

— Есть еще одно: Satis. По латыни, по-гречески, по-еврейски, а можетъ-быть и на всѣхъ этихъ трехъ языкахъ, это значитъ довольно.

— Довольно, сказалъ я: — странное имя, миссъ.

— Да, сказала она, — но оно имѣло болѣе глубокое значеніе. Оно значило, въ то время, когда его дали, что хозяинъ этого дома ни въ чемъ не могъ нуждаться. Я полагаю въ прежнее время легче бывало удовлетворять людей. Но нечего останавливаться, мальчикъ.

Хотя она называла меня часто мальчикомъ и обращалась со мною съ небрежностью, далеко для меня не лестною; но она была моихъ лѣтъ или не многимъ старше. Конечно, какъ дѣвочка, при своей еще самоувѣренности, она казалась гораздо старше меня, но она пренебрегала мною, какъ будто ей минуло двадцать одинъ годъ и она была королева.

Мы вошли въ домъ черезъ боковую дверь; парадный входъ былъ запертъ снаружи цѣпями, и прежде всего поразило меня то, что всѣ переходы были темны и что здѣсь была оставлена вѣроятно горѣвшая свѣча: она взяла ее теперь, и мы пошли черезъ другіе переходы, вверхъ по лѣстницѣ. Все было темно; только одна свѣчка свѣтила намъ.

Наконецъ мы подошли къ одной двери, и она сказала мнѣ:

— Войдите.

— За вами, миссъ, отвѣтилъ я болѣе отъ застѣнчивости нежели отъ вѣжливости.

— Полно дурачиться, мальчикъ, возразила она на это, — я туда не пойду.

И съ пренебреженіемъ она ушла прочь, и что еще было хуже, взяла съ собою свѣчу.

Это было очень непріятно, и я начиналъ трусить. Мнѣ оставалось однакоже только одно: постучать въ дверь; я постучалъ, и мнѣ сказали изнутри, чтобъ я вошелъ. Я вошелъ, и очутился въ довольно большой комнатѣ, освѣщенной восковыми свѣчами. Въ ней не видать было ни луча дневнаго свѣта; это была уборная комната, какъ я заключилъ по мебели, хотя многое тутъ по своему назначенію или формѣ было для меня тогда совершенно ново и неизвѣстно. Первое мѣсто занималъ драпированный столъ съ вызолоченнымъ зеркаломъ, который съ перваго взгляда показался мнѣ туалетомъ барыни-франтихи.

Понялъ ли бы я значеніе этого предмета также скоро, еслибы такая барыня не сидѣла за нимъ, я этого не могу теперь сказать. Опершись локтемъ на столъ и склонивъ голову на руку, сидѣла въ креслахъ необыкновенно странная леди; ей подобной я никогда еще не видалъ, да и едва ли увижу.

Она была одѣта очень богато въ шелкъ, атласъ и кружево, все бѣлаго цвѣта. Башмаки у ней были также бѣлые. Съ головы ея падала бѣлая вуаль; въ волосахъ у нея были бѣлые цвѣты какъ у невѣсты; и волосы ея были совершенно бѣлые. Драгоцѣнные камни сверкали у нея на шеѣ и на рукахъ; и блестящія драгоцѣнности лежали также на туалетѣ. Платья, такія же великолѣпныя какъ и надѣтое на ней, и вполовину уложенные чемоданы были разбросаны вокругъ. Она не совсѣмъ кончила свой туалетъ: у ней надѣтъ былъ только одинъ башмакъ, другой лежалъ на столѣ возлѣ ея руки, вуаль была не совсѣмъ убрана, часы съ цѣпочкою не надѣты, и берта кружевная лежала вмѣстѣ съ драгоцѣнностями, платкомъ, перчатками, молитвенникомъ, въ безпорядочной кучѣ, около зеркала.

Я разглядѣлъ всѣ эти вещи не въ первую минуту, хотя и увидѣлъ съ перваго же раза болѣе чѣмъ можно бы ожидать Но я замѣтилъ, что все, представлявшееся моимъ глазамъ, давно утратило свой прежній бѣлый цвѣтъ и совершенно пожелтѣло. Я замѣтилъ, что сама невѣста въ подвѣнечномъ платьѣ засохла подобно этому платью и цвѣтамъ; въ ней не было свѣжести; только впалые глаза горѣли. Я замѣтилъ, что это платье когда-то было надѣто на круглый станъ молодой женщины, и что этотъ станъ, на которомъ оно висѣло, высохъ до костей и кожи. Разъ меня взяли посмотрѣть восковыя фигуры, привезенныя на ярмарку, изъ которыхъ одна представляла не помню какое-то баснословное лицо, выставленное на парадной катафалкѣ. Разъ меня повели въ одну старинную церковь, на нашемъ болотѣ, взглянуть на скелетъ въ богатомъ одѣяніи, вырытый изъ склепа подъ церковнымъ помостомъ. Теперь я видѣлъ эту восковую фигуру и скелетъ, только съ черными глазами, которые двигались и смотрѣли на меня. Я готовъ былъ закричать, еслибы только у меня достало духу.

— Кто это? сказала леди у стола.

— Пипъ, сударыня.

— Пипъ?

— Мальчикъ отъ мистера Пембльчука, сударыня, пришелъ играть.

— Подойди поближе, дай мнѣ посмотрѣть на тебя. Подойди совсѣмъ ко мнѣ.

Я именно въ то время разглядѣлъ окружающіе предметы, когда я стоялъ возлѣ нея, стараясь по возможности избѣгать ея глазъ, и я увидѣлъ тутъ, что часы ея остановились на половинѣ девятаго.

— Посмотри на меня, сказала миссъ Гевишамъ: — ты не боишься женщины, которая не видала солнца съ тѣхъ поръ, какъ ты родился?

Мнѣ совѣстно, но я не побоялся ей сказать страшную ложь, отвѣчая:

— Нѣтъ.

— Знаешь ты, что у меня здѣсь? сказала она, прикладывая обѣ руки къ лѣвому боку.

— Да, сударыня (мнѣ пришелъ теперь въ голову малецъ моего каторжника).

— Что это такое?

— Ваше сердце.

— Разбитое!

Она произнесла это слово съ жаднымъ взглядомъ, сильнымъ выраженіемъ и сатанинскою улыбкой, въ которой была своего рода похвальба. Она продержала руки нѣсколько времени у своего сердца, потомъ медленно опустила ихъ, какъ будто онѣ были слишкомъ тяжелы.

— Я устала, сказала миссъ Гевишамъ, — мнѣ нужно развлеченіе, съ мущинами и женщинами я покончила. Играй.

Читатель самый сварливый, я полагаю, согласится, что она едва ли могла задать бѣдному мальчику задачу труднѣе при окружающихъ обстоятельствахъ.

— Иногда на меня находитъ блажь, продолжала она, — теперь именно у меня такая блажь, мнѣ хочется посмотрѣть, какъ играютъ. Ну, ну! и пальцы на правой рукѣ заходили у ней отъ нетерпѣнія: — играй, играй, играй!

На минуту мнѣ представились всѣ угрозы моей сестры, и пришла отчаянная мысль запрыгать кругомъ комнаты подобно кобылѣ мистера Пембльчука. Но я чувствовалъ, эта штука была мнѣ не посиламъ; я отказался отъ моего намѣренія и продолжалъ стоять, глядя на миссъ Гевишамъ съ упрямствомъ, какъ вѣроятно показалось ей, потому что она сказала, когда мы обмѣнялись довольно продолжительными взглядами:

— Ты дикарь и упрямецъ!

— Нѣтъ, сударыня, я жалѣю васъ, и очень жалѣю, что не могу теперь играть. Если вы пожалуетесь на меня, мнѣ достанется отъ сестры; съ охотою бы я сталъ играть, еслибъ я только могъ, но здѣсь все такъ ново для меня, такъ страшно, такъ великолѣпно и такъ печально…. — Я остановился опасаясь, что скажу или сказалъ уже слишкомъ много, и мы еще разъ взглянули другъ на друга.

Она свела глаза съ меня и посмотрѣла на свое платье, потомъ на туалетъ, и въ заключеніе на самое себя, въ зеркало.

— Такъ ново для него, прошептала она, — такъ старо для меня, такъ странно для него, такъ знакомо мнѣ, и такъ печально для насъ обоихъ! Позови Эстеллу.

И она продолжала смотрѣть на меня въ размышленіи; мнѣ казалось, она еще разговаривала съ собою; и я не двигался.

— Позови Эстеллу, повторила она, бросая на меня сверкающій взглядъ. — Это ты можешь сдѣлать. Позови Эстеллу. Выйди за дверь.

Перейдти въ темный, таинственный корридоръ незнакомаго дома и начать ревѣть во все горло: Эстелла, обращаясь къ гордой молодой леди, которая не показывалась и не отвѣчала, и въ то же время чувствуя, что это была страшная вольность, было для меня почти такъ же трудно, какъ и играть по заказу. Но наконецъ она отвѣтила, и свѣчка ея засіяла какъ звѣзда вдоль темнаго перехода.

Миссъ Гевишамъ сдѣлала ей знакъ, чтобъ она подошла ближе; взяла брошку со стола и приложила ее сначала къ ея юной снѣжной груди, потомъ къ ея великолѣпнымъ темнымъ волосамъ, какъ бы пробуя ея эффектъ.

— Когда-нибудь она будетъ ваша, моя милая, сказала она, — и вы изъ нея сдѣлаете хорошее употребленіе. Дайте-ка я посмотрю, какъ вы станете играть въ карты съ^этимъ мальчикомъ.

— Съ этимъ мальчикомъ! Да это простой мужицкій мальчишка!

Мнѣ казалось, я разслыхалъ отвѣтъ миссъ Гевишамъ, только онъ былъ такой странный:

— Ну? сказала она, — разбейте его сердце.

— Во что ты умѣетъ играть мальчикъ? спросила меня Эстелла съ совершеннымъ презрѣніемъ.

— Только въ нищіе, миссъ.

— Пусти же его по міру, сказала миссъ Гевишамъ Эстеллѣ.

И мы принялись за карты.

Теперь только я началъ понимать, что въ этой комнатѣ все давно уже остановилось подобно часамъ. Я замѣтилъ, что миссъ Гевишамъ положила брошку совершенно на то же самое мѣсто, откуда она ее взяла. Пока Эстелла сдавала, я взглянулъ на туалетъ, и увидѣлъ, что башмакъ, на немъ лежавшій, когда-то бѣлый и теперь совершенно пожелтѣвшій, ни разу не былъ надѣванъ. Я взглянулъ на ногу безъ башмака и увидѣлъ, что шелковый чулокъ, также нѣкогда бѣлый, теперь совсѣмъ желтый, былъ стоптанъ и изорванъ. При этой остановкѣ и замираніи всѣхъ увядавшихъ предметовъ, заглохлое подвѣнечное платье, на этой ссохшейся фигурѣ, казалось погребальною одеждой; и длинный вуаль смотрѣлъ совершеннымъ саваномъ.

Итакъ сидѣла она подобно трупу, пока мы играли въ карты; оборки и отдѣлка ея платья были словно вырѣзаны изъ бумаги землистаго цвѣта. Я въ то время еще ничего не зналъ о случайныхъ открытіяхъ тѣлъ, погребенныхъ въ древнее время, которыя распадались въ прахъ въ ту же минуту, какъ представлялись они человѣческому взгляду; но потомъ мнѣ часто приходило въ голову, что она точно также обратилась бы въ прахъ, при первомъ проблескѣ дневнаго свѣта.

— Этотъ мальчикъ зоветъ валетовъ хлапами! сказала Эстелла съ презрѣніемъ, прежде нежели кончилась первая игра. — И какія у него грубыя руки! И что за толстые сапоги!

Никогда я и не думалъ прежде стыдиться моихъ рукъ, но теперь я начиналъ думать, что это были далеко не красивыя руки. Презрѣніе ея было такъ сильно, что оно становилось заразительнымъ, и я заразился имъ.

Она выиграла; я сдавалъ и засдался, что было совершенно естественно, потому что я видѣлъ, какъ она съ жадностію выжидала каждой моей ошибки, и она назвала меня глупымъ, косолапымъ, мужицкимъ мальчишкой.

— Ты ничего про нее не говоришь, замѣтила мнѣ миссъ Гевишамъ. — Она тебя такъ честитъ, а ты про нее ни слова не скажешь. Что ты о ней думаешь?

— Говорить не хочется, пробормоталъ я.

— Ну скажи мнѣ на ухо, сказала миссъ Гевишамъ, наклоняясь ко мнѣ.

— Мнѣ кажется, она очень горда, отвѣтилъ я шепотомъ.

— А еще что?

— Мнѣ, кажется, она очень хороша.

— А еще что?

— Мнѣ кажется, она очень обижаетъ меня. (Эстелла глядѣла на меня теперь съ видомъ совершеннаго отвращенія.)

— Еще что?

— Мнѣ кажется, я бы хотѣлъ идти домой.

— И не видать ея никогда болѣе, а вѣдь она хороша.

— Не знаю, но я хотѣлъ бы теперь пойдти домой.

Ты скоро пойдешь, сказала миссъ Гевишамъ вслухъ. — Доиграй игру.

Еслибы не первая сатанинская улыбка, которою она меня встрѣтила, то я былъ бы почти убѣжденъ, что лицо миссъ Гевишамъ никогда не улыбалось. Она приняла прежнее наблюдательное, задумчивое выраженіе — совершенно естественное, при томъ окаменѣломъ видѣ, въ какомъ находились всѣ окружающіе предметы — и казалось, ничто не могло согнать его. Грудь ея впала, и станъ ея былъ совершенно согнутъ; голосъ ея былъ надорванъ и она говорила очень тихо, какъ изъ могилы.

Я доигралъ игру съ Эстеллой, и она оставила меня нищимъ. Она бросила карты на столъ, когда онѣ всѣ ей достались, какъ будто она презирала ихъ, потому что выиграла ихъ отъ меня.

— Когда тебѣ придти опять? сказала миссъ Гевишамъ. — Дай мнѣ подумать.

Я было напомнилъ ей, что сегодня середа, но она вдругъ остановила меня прежнимъ нетерпѣливымъ движеніемъ пальцевъ своей правой руки.

— Ну, ну! Я не знаю, какіе тамъ у васъ дни на недѣлѣ и какія недѣли въ году. Приходи опять черезъ шесть дней. Слышишь?

— Слышу, сударыня.

— Эстелла, проводи его внизъ. Дай ему чего-нибудь поѣсть, и пусть онъ погуляетъ и посмотритъ кругомъ. Ступай себѣ, Пипъ.

Я послѣдовалъ внизъ за свѣчкой, какъ прежде я поднялся вверхъ за нею; и Эстелла поставила ее на томъ же самомъ мѣстѣ, гдѣ мы ее нашли. Пока она не отворила двери, я воображалъ себѣ, не думая объ этомъ, что уже была ночь. Дневной свѣтъ совершенно смутилъ меня, и я чувствовалъ, какъ будто я провелъ цѣлые часы, при свѣчахъ, въ незнакомой комнатѣ.

— Подожди здѣсь, мальчикъ, сказала Эстелла и исчезла, захлопнувъ за собой дверь.

Оставшись одинъ на дворѣ, я воспользовался случаемъ, чтобы посмотрѣть на мои грубыя руки и простые сапоги. Я вывелъ мнѣніе очень неблагопріятное объ этихъ принадлежностяхъ. До сихъ поръ онѣ еще ни разу меня не смущали; но теперь онѣ поразили меня своею мужиковатостію. Я рѣшился спросить Джо, зачѣмъ выучилъ онъ меня называть эти фигуры хлапами, когда настоящее ихъ имя было валетъ. Вообще я жалѣлъ теперь, отчего Джо не получилъ болѣе нѣжнаго воспитанія: тогда и я былъ бы также нѣжнѣе воспитанъ.

Она вернулась и принесла съ собой хлѣба, говядины и маленькую кружку пива. Она поставила кружку на каменныя плиты, которыми былъ вымощенъ дворъ, и подала мнѣ хлѣбъ и говядину, не глядя на меня, какъ будто я былъ какая-нибудь дворняжка. Я былъ такъ униженъ, уколотъ, обиженъ, оскорбленъ, разсерженъ и огорченъ, я не могу прибрать настоящаго слова для моей боли, — Богу одному извѣстно, какъ назвать ее, — что слезы показались у меня на глазахъ. Но въ ту же минуту, какъ онѣ выступали, дѣвочка посмотрѣла на меня съ наслажденіемъ, какъ бы сознавая, что она была причиной ихъ. Это помогло мнѣ удержаться и посмотрѣть ей прямо въ глаза: она презрительно встряхнула головой, съ совершеннымъ убѣжденіемъ, какъ мнѣ казалось, что я былъ уколотъ, и оставила меня.

Но когда она ушла, я сталъ высматривать мѣсто, куда бы скрыть мое лицо; я зашелъ въ уголъ, за одну изъ половинокъ воротъ пивоварни, уперся рукою въ стѣну, и положивъ на нее голову, принялся плакать. Я плакалъ, билъ ногами о стѣну, вырывалъ изъ головы клочки волосъ, — такъ горьки были мои чувства, такъ сильна была эта боль безъ имени, требовавшая такого противодѣйствія.

Воспитаніе, которое я получилъ отъ сестры, сдѣлало меня чувствительнымъ. Посреди этого маленькаго міра, въ которомъ живутъ дѣти, кто бы ни воспитывалъ ихъ, несправедливость особенно рѣзко поражаетъ, особенно рѣзко чувствуется. Положимъ такъ: несправедливость, которой подвергается ребенокъ, дѣло малое; но ребенокъ также очень малъ, міръ, гдѣ онъ живетъ, тоже малъ, и деревянная лошадка на столько же вершковъ выше его, на сколько рослая скаковая лошадь выше взрослаго человѣка. Во мнѣ самомъ, отъ самаго моего младенчества, происходила постоянная борьба съ несправедливостію. Я сознавалъ съ того самаго времени, какъ начиналъ лепетать, что моя сестра, съ своимъ капризнымъ, своевольнымъ деспотизмомъ, была несправедлива ко мнѣ. Я чувствовалъ глубокое убѣжденіе, что выкармливая меня отъ руки, она не имѣла права постоянно кормить меня тумаками. Я воспиталъ въ себѣ это убѣжденіе, посреди всѣхъ полученныхъ мною наказаній, немилостей, поста, бдѣній и другихъ исправительныхъ мѣръ, и я приписываю мою застѣнчивость и особенную чувствительность уединенному размышленію надъ этимъ убѣжденіемъ.

Колотя ногами въ стѣну и вырывая волосы клочками, я успѣлъ наконецъ успокоить мои оскорбленныя чувства, и тогда я пригладилъ рукавомъ мое лицо и вышелъ изъ моего угла. Хлѣбъ и говядина были теперь кстати, а пиво пріятно согрѣло мнѣ внутренность, и я скоро собрался съ духомъ, чтобы посмотрѣть вокругъ себя.

Да, конечно, это было запустѣлое мѣсто, которому была подъ стать и эта голубятня, на дворѣ пивоварни, которая отъвѣтра скривилась на своемъ шестѣ, такъ что голуби, еслибъ еще они водились здѣсь, пожалуй вообразили бы себѣ, среди качки, что они въ открытомъ морѣ. Но въ голубятнѣ не было голубей, точно такъ же, какъ не было лошадей въ конюшнѣ, не было свиней въ хлѣву, не было солоду въ закромахъ, а въ чанахъ и котлахъ даже и не пахло ни хлѣбомъ, ни пивомъ. Съ послѣднею струйкой дыма исчезли запахи и назначеніе пивоварни. Въ сосѣднемъ дворикѣ стояло множество пустыхъ боченковъ, еще сохранившихъ въ себѣ кислое воспоминаніе лучшаго времени, но оно было слишкомъ кисло, нельзя было принять его за обращикъ прежняго пива; въ этомъ отношеніи, боченки вообще были похожи на многихъ несчастныхъ, сидѣвшихъ дома въ заключеніи.

За пивоварней былъ садъ, отгороженный старою стѣной, не слишкомъ высокою, черезъ которую я могъ смотрѣть, и я видѣлъ теперь, что этотъ садъ принадлежалъ къ дому, что онъ весь поросъ негодною травой; но на зеленой муравѣ, была тропинка и были желтыя дорожки, какъ будто кто-нибудь иногда здѣсь гулялъ: мнѣ казалось, что даже и теперь Эстелла уходила по нимъ отъ меня. Но она представлялась мнѣ вездѣ. Когда я уступилъ искушенію и принялся прохаживаться по боченкамъ, я видѣлъ, что она также прохаживалась по нимъ на другомъ концѣ двора. Она была спиною ко мнѣ и держала въ рукахъ свои чудные распущенные волосы, и ни разу не посмотрѣла назадъ, и сейчасъ же исчезла изъ моихъ глазъ. Точно также въ самой пивоварнѣ, гдѣ оставались еще всѣ приборы для варенія пива, когда я вошелъ въ нее и остановился у дверей, пораженный ея мрачностію, оглядываясь кругомъ, я увидѣлъ, Эстелла прошла между потухшими очагами и поднялась по легкой чугунной лѣстницѣ и вышла вонъ черезъ верхнюю галлерею, какъ будто она отправлялась на небо.

Въ эту минуту и въ этомъ мѣстѣ странное видѣніе поразило мое воображеніе, которое потомъ казалось мнѣ еще страннѣе. Я обратилъ мои глаза, слегка ослѣпленные морознымъ свѣтомъ, на готическую деревянную балку, находившуюся въ углу, недалеко отъ меня, и увидѣлъ на ней повѣшенную фигуру. Эта фигура была вся въ пожелтѣломъ бѣломъ, съ одною ногой въ башмакѣ, и она такъ висѣла, что я могъ различить поблекшія оборки и отдѣлку платья, словно вырѣзанныя изъ бумаги землистаго цвѣта, и лицо какъ у миссъ Гевишамъ, и въ физіономіи ея было замѣтно движеніе, какъ будто она звала меня. Я боялся смотрѣть на эту фигуру, которой за минуту передъ этимъ, я положительно зналъ, не было тутъ, и сначала я побѣжалъ отъ нея; но потомъ я подбѣжалъ къ ней, и ужасъ мой еще болѣе увеличился, когда я послѣ не нашелъ никакой фигуры.

Только морозный свѣтъ яснаго неба, видъ людей, проходившихъ мимо запертой засовами калитки, и подкрѣпляющее вліяніе остатковъ хлѣба и говядины привели меня въ себя. Даже и съ этою помощію я еще не совершенно пришелъ бы въ себя, но вотъ показалась Эстелла съ ключами, чтобы меня выпустить. Еслибъ она подглядѣла, какъ я былъ напуганъ, то она имѣла бы достаточный поводъ смотрѣть на меня свысока.

Проходя мимо, она взглянула на меня съ торжествомъ, какъ будто она радовалась, что у меня были такія грубыя руки и толстые сапоги, и отворила мнѣ калитку. Я выходилъ, не глядя на нее, но она тронула меня своею рукой.

— Что жь ты не плачешь?

— Не хочу.

— Лжешь, хочешь, сказала она, — ты все плакалъ здѣсь, да и теперь вотъ такъ и распустишь свои нюни.

Она захохотала съ презрѣніемъ, вытолкала меня и заперла за мною калитку. Я отправился прямо къ мистеру Пембльчуку и былъ очень радъ, не найдя его дома. Сказавъ сидѣльцу, въ какой день меня потребуетъ опять миссъ Гевишамъ, я пошелъ пѣшкомъ, за четыре мили, на нашу кузницу, размышляя дорогой обо всемъ, что я видѣлъ, и особенно думая глубокую думу о томъ, что я былъ простой мужицкій мальчишка, что руки у меня были грубыя, сапоги толстые, что у меня была срамная привычка называть валетовъ хлапами, что я былъ гораздо невѣжественнѣе нежели полагалъ еще вчера, и что вообще вся жизнь моя была постыдная.

IX.

Когда я воротился домой, моей сестрѣ было очень любопытно все разузнать про миссъ Гевишамъ, и она закидала меня вопросами. Тяжелые тумаки скоро обрушились на мою шею и спину, и меня постыдно повернули носомъ въ стѣну, потому что я не отвѣчалъ съ достаточною подробностію на всѣвопросы. Причинамоей скрытности прежде всегозаключалась въ опасеніи быть непонятымъ, и это опасеніе волновало мое сердце. Я былъ убѣжденъ, что меня бы не поняли, еслибъ я сталъ описывать миссъ Гевишамъ, какъ она представлялась моимъ глазамъ, и хотя она была для меня совершенною загадкой, я вполнѣ вѣрилъ, что съ моей стороны было бы грубою измѣной и предательствомъ выставлять ее такъ, какъ она есть, напоказъ передъ мистриссъ Джо. Я не говорю уже про миссъ Эстеллу. Поэтому я разказывалъ какъ можно менѣе, и меня повернули лицомъ къ стѣнѣ.

Но хуже всего, что мой старый преслѣдователь Пембльчукъ, мучимый любопытствомъ узнать все, что я видѣлъ и слышалъ, пріѣхалъ съ своею одышкой въ кабріолетѣ, чтобы выпытать отъ меня всю подноготную. И одинъ видъ этого страшилища съ его рыбьими глазами, разинутою пастью, песочнаго цвѣта волосами, вопросительно торчавшими, и жилетомъ, раздувшимся отъ ариѳметическихъ суммъ, еще придалъ болѣе упрямства моей скрытности.

— Ну, мальчикъ, началъ дядя Пембльчукъ, усѣвшись на почетномъ мѣстѣ у огня. — Какъ ты гостилъ тамъ въ городѣ?

— Ничего, такъ себѣ, сэръ, отвѣтилъ я, и сестра моя погрозила мнѣ кулакомъ.

— Ничего, такъ себѣ, повторилъ мистеръ Пембльчукъ. — Ничего такъ себѣ — не отвѣтъ. Скажи намъ, мальчикъ, что ты разумѣешь, подъ этимъ ничего такъ себѣ?

Можетъ-быть известка на лбу закаливаетъ мозгъ до упрямства. Какъ бы то ни было, но съ моимъ выбѣленнымъ лбомъ мое упрямство затвердѣло, какъ кремень. Я подумалъ нѣсколько времени и потомъ отвѣтилъ, какъ будто я напалъ на новую мысль.

— Я говорю: такъ себѣ ничего.

Сестра моя вскрикнула отъ нетерпѣнія и готова была накинуться на меня, а обратиться мнѣ было не къ кому за защитою: Джо работалъ на кузницѣ; но мистеръ Пембльчукъ вступился на этотъ разъ, говоря:

— Нѣтъ, сударыня, не выходите изъ себя. Дайте мнѣ этого мальчика, дайте его мнѣ.

Мистеръ Пембльчукъ потомъ обратился ко мнѣ съ такимъ уваженіемъ, какъ будто онъ намѣревался остричь мои волосы, и сказалъ:

— Вопервыхъ, чтобы привести наши мысли въ порядокъ, изволь мнѣ отвѣтить, что составятъ сорокъ три пенса?

У меня на языкѣ вертѣлось сказать — четыреста фунтовъ, но я сообразилъ послѣдствія, и увидя, что они были противъ меня, далъ отвѣтъ, по возможности, подходящій, но который разнился, однакоже, пенсовъ на восемь отъ настоящей суммы. Мистеръ Пембльчукъ тогда повторилъ со мною всю пенсовую таблицу, начиная отъ двѣнадцати пенсовъ, составляющихъ шиллингъ, и до сорока пенсовъ, составляющихъ три шиллинга четыре пенса, и потомъ торжественно спросилъ меня, какъ будто онъ вывелъ меня на дорогу:

— Теперь, любезный, что же составятъ сорокъ три пенса?

Послѣ продолжительнаго размышленія, я ему отвѣтилъ: «не знаю.» И я былъ до того раздосадованъ, что я, право, сомнѣваюсь, зналъ ли я точно.

Мистеръ Пембльчукъ принялся работать своею головой словно буравъ, стараясь высверлить изъ меня толковый отвѣтъ, и сказалъ:

— Не составятъ ли сорокъ три пенса, напримѣръ, семи шиллинговъ шести пенсовъ и три Фартинга?

— Да, сказалъ я. Сестра дала мнѣ сейчасъ же треуха, но я былъ все-таки очень доволенъ, что его острота не вышла, и онъ принужденъ былъ бросить ариѳметику.

— Мальчикъ! Какова собою миссъ Гевишамъ? началъ снова мистеръ Пембльчукъ, сложивъ руки плотно на груди, и опять принимаясь пытать меня.

— Очень высока и смугла, сказалъ я.

— Правда, дядя? спросила моя сестра.

Мистеръ Пембльчукъ кивнулъ головой въ знакъ согласія; я заключилъ отсюда сейчасъ же, что онъ никогда не видалъ миссъ Гевишамъ, потому что она была вовсе не такая.

— Хорошо! сказалъ мистеръ Пембльчукъ, съ гордостью. — Вотъ, такъ мы съ нимъ справимся! Теперь, я полагаю, сударыня, онъ отъ насъ не отвертится?

— Право, дядюшка, отвѣчала мистриссъ Джо, — желала бы я, чтобъ онъ оставался жить у васъ: вы такъ умѣете обращаться съ нимъ.

— Ну, мальчикъ, что же она дѣлала, когда ты пришелъ къ ней? спросилъ мистеръ Пембльчукъ.

— Она сидѣла, отвѣчалъ я, — въ черной бархатной каретѣ.

Мистеръ Пембльчукъ и мистрисъ Джо вытаращили глаза другъ на друга, и повторяли:

— Въ черной бархатной каретѣ?

— Да, сказалъ я, — а миссъ Эстелла, ея племянница, какъ я полагаю, подавала ей въ окно какъ ¹ и вино на золотомъ подносѣ. И мы всѣ ѣли кекъ^[2] на золотыхъ тарелкахъ. И мнѣ было приказано ѣсть, стоя за каретою.

— Былъ еще кто-нибудь тамъ? спросилъ мистеръ Пембльчукъ.

— Четыре собаки, сказалъ я.

— Большія или маленькія?

— Огромныя, сказалъ я, — и онѣ дрались между собою за телячьи котлеты, которыя имъ бросали изъ серебряной корзинки.

Мистеръ Пембльчукъ и мистриссъ Джо опять посмотрѣли другъ на друга въ совершенномъ удивленіи. Отчаянное безуміе овладѣло мною: я былъ отчаяннѣйшій изъ свидѣтелей, который подъ пыткой готовъ былъ на какое угодно показаніе.

— Но, Боже ты мой, гдѣ же была карета? спросила сестра моя.

— Въ комнатѣ миссъ Гевишамъ.

Тутъ она еще болѣе вытаращила свои глаза.

— Но въ ней не было лошадей, прибавилъ я, для нѣкотораго правдоподобія, отказавшись отъ четверки богато-убранныхъ лошадей, которыхъ было впрягло мое воображеніе.

— Возможно ли это, дядя? спросила мистриссъ Джо. — О чемъ это толкуетъ мальчикъ?

— Я вамъ растолкую, сударыня, сказалъ мистеръ Пембльчукъ. — Я полагаю, это былъ портъ-шэзъ. Вы знаете, она немножко тронута, очень тронута, довольно тронута, чтобы цѣлый день проводить въ портъ-шэзѣ.

— Видѣли вы ее когда-нибудь въ немъ? спросила моя сестра.

— Какъ же это возможно? возразилъ онъ, вынужденный къ признанію: — когда я въ жизнь мою ни разу не видалъ ея. Ни разу хоть однимъ глазомъ не взглянулъ на нее!

— Божеская милость, дядя! Да вѣдь вы говорили съ нею?

— Не знаете вы развѣ, сказалъ мистеръ Пембльчукъ нетерпѣливо, — что когда я былъ тамъ, она продержала меня у двери: дверь оставалась открытою; она такъ и разговаривала со мной. И не говорите мнѣ, что вы этого не знали, сударыня. Но мальчикъ ходилъ туда играть. Во что же вы играли, мальчикъ?

— Мы играли съ флагами, сказалъ я. (Замѣтьте, прошу васъ, читатель, что я и самъ удивляюсь себѣ, припоминая всѣ небылицы, которыя разказывалъ при этомъ случаѣ.)

— Съ флагами? повторила мнѣ сестра.

— Да, сказалъ я, — Эстелла махала голубымъ флагомъ, я размахивалъ краснымъ, а миссъ Гевишамъ развѣвала изъ окошка флагъ, весь покрытый золотыми звѣздочками. Потомъ мы размахивали саблями и кричали ура.

— Саблями? повторила моя сестра: — да откуда же вы достали сабли?

— Изъ шкафа, сказалъ я, — я видѣлъ въ немъ и пистолеты, и также варенье, пилюли. И дневной свѣтъ не проходилъ въ комнату, она была вся освѣщена свѣчами.

— Это справедливо, сударыня, сказалъ мистеръ Пембльчукъ, важно покачивая головой. — Такъ оно именно есть; я это самъ видѣлъ.

И тутъ они оба вытаращили на меня глаза; но я какъ ни въ чемъ не бывало, съ самымъ невиннымъ выраженіемъ на лицѣ, смотрѣлъ на нихъ и перебиралъ между пальцами правую штанину.

Еслибъ они стали меня еще болѣе разспрашивать, то нѣтъ сомнѣнія, я измѣнилъ бы себѣ. Я готовъ былъ еще сказать имъ, что на дворѣ находился воздушный шаръ; но моя изобрѣтательность не рѣшила окончательно выбора между этою диковиной и медвѣдемъ въ пивоварнѣ. Они были такъ заняты чудесами, которыя я передалъ имъ, что я успѣлъ отдѣлаться. Предметъ этотъ еще занималъ ихъ, когда Джо пришелъ къ чаю, отъ своей работы. Моя сестра, болѣе для того чтобъ облегчить свой умъ нежели для его собственнаго удовольствія, разказала ему мои вымышленныя похожденія.

Теперь, когда я увидѣлъ, какъ Джо выпучилъ свои голубые глаза, и оглядывалъ кругомъ всю кухню, въ совершенномъ изумленіи, раскаяніе овладѣло мною; мнѣ было совѣстно передъ нимъ, но никакъ не передъ тѣми двумя. Въ отношеніи къ Джо, только къ одному Джо, я считалъ себя чудовищемъ, пока они толковали, какія могутъ быть для меня послѣдствія отъ знакомства и милостей миссъ Гевишамъ Они не имѣли ни малѣйшаго сомнѣнія, что миссъ Гевишамъ сдѣлаетъ для меня что-нибудь; они раздумывали только, что это будетъ такое. Сестра утверждала «что это будетъ капиталъ». Мистеръ Пембльчукъ настаивалъ, что это будетъ щедрая премія для обученія меня какому-нибудь порядочному ремеслу, хоть напримѣръ хлѣбной и сѣменной торговлѣ. Джо возбудилъ страшное негодованіе обоихъ, предложивъ какъ свое мнѣніе, что можетъ-быть мнѣ подарятъ одну изъ собакъ, которыя дрались за телячьи котлеты.

— Если твоя дурацкая башка умнѣе ничего не придумаетъ, сказала моя сестра, — такъ ступай лучше работать.

И онъ отправился.

Когда мистеръ Пембльчукъ уѣхалъ и моя сестра принялась за стирку, я прокрался въ кузницу къ Джо, и остался съ нимъ, пока онъ не кончилъ работы. Тогда я сказалъ ему:

— Прежде чѣмъ потухнетъ огонь, мнѣ хотѣлось бы вамъ разказать кое-что, Джо.

— Право, такъ? сказалъ Джо, пододвигая свой табуретъ къ горну. — Ну разказывай. Что такое, Пипъ?

— Джо, сказалъ я, схватывая его засученый рукавъ рубашки и свертывая его между пальцами, — помните вы все, что я говорилъ про миссъ Гевишамъ?

— Помню ли? сказалъ Джо. — Какъ забыть такія чудеса!

— Джо, это ужасно; но все это неправда.

— Что ты это говоришь? закричалъ Джо, откидываясь назадъ въ необыкновенномъ изумленіи. — Не хочешь ли ты сказать, что это…

— Да, Джо, все это ложь.

— Но не все же? Помилуй, Пипъ, не станешь же ты увѣрять, что тамъ не было черной бархатной ка….? — Я остановилъ его покачиваніемъ головы. — Но по крайней мѣрѣ, тамъ были собаки, Пипъ, сказалъ Джо убѣдительно. — Положимъ, тамъ не было телячьихъ котлетъ; но по крайней мѣрѣ, тамъ были собаки?

— Нѣтъ, Джо?

— Ну одна собака? сказалъ Джо. — Одна собачка?

— Нѣтъ, Джо, ничего похожаго не было.

Безнадежно я устремилъ мои глаза на Джо; Джо смотрѣлъ на меня съ изумленіемъ.

— Нѣтъ, старый дружище! Нѣтъ, это не ходитъ, старый товарищъ! Я тебѣ говорю это! Куда же это ты норовишь?

— Это ужасно, Джо, не такъ ли?

— Да просто, ужасть! закричалъ Джо, — Что это на тебя напало?

— И самъ не понимаю, Джо, сказалъ я, выпуская рукавъ его рубашки и садясь въ отчаяніи у его ногъ на золѣ, повѣся голову: — но хотѣлось бы мнѣ, чтобы вы не учили меня называть валетовъ хлапами, чтобы сапоги у меня не были такіе толстые и руки такія грубыя.

И я разказалъ тутъ Джо, какъ я былъ жалокъ и какъ я не могъ всего объяснить мистриссъ Джо и мистеру Пембльчуку, которые были такъ жестоки со мной, что тамъ была прекрасная молодая барышня, такая гордая; и какъ она сказала, что я простой, обыкновенный мальчишка, и я зналъ это и желалъ быть не такимъ обыкновеннымъ мальчишкой, и какъ ложь ввернулась сама собой, я вовсе этого не понималъ.

Да, это была задача метафизическая, которую было также трудно разрѣшить для Джо, какъ и для меня самого. Но Джо разомъ выдвинулъ ее изъ области метафизической и побѣдилъ такимъ образомъ всѣ трудности.

— Положительно одно, въ этомъ ты можешь быть увѣренъ, Пипъ, сказалъ Джо, послѣ нѣкотораго размышленія, — что ложь есть ложь. Какъ бы ни ввертывалась она, но ей не слѣдъ ввертываться, и напускаетъ ее самъ отецъ лжи. И не говори мнѣ про это болѣе, Пипъ. Такъ ты не сдѣлаешься необыкновеннымъ, старый дружище. Да и потомъ, что это значитъ быть обыкновеннымъ, право мнѣ это не въ домекъ. Ты и такъ необыкновенный. Ты необыкновенно какъ малъ. Потомъ ты необыкновенный у меня ученый.

— Нѣтъ, я невѣжа, я во всемъ отсталъ, Джо.

— Помилуй, посмотри, какое ты мнѣ вчера письмо настрочилъ. Славно отвѣчалъ. Я видѣлъ письма, да еще джентльменскія: побожиться готовъ, далеко имъ отъ печатнаго, сказалъ Джо.

— Я почти ничему не учился, Джо. Вы думаете обо мнѣ много, вотъ и все.

— Пожалуй, Пипъ, сказалъ Джо, — какъ бы тамъ ни было, только сначала ты долженъ быть обыкновеннымъ ученымъ, а потомъ ты можешь сдѣлаться необыкновеннымъ, я полагаю такъ! Король на тронѣ и съ короною на головѣ не можетъ себѣ сидѣть и писать законовъ по печатному, если онъ не началъ съ азбуки, когда былъ еще простымъ принцемъ… А, прибавилъ Джо, покачивая головой очень значительно. — И начиналъ онъ также съ А и добирался потихоньку до Z. Смѣкаю я это дѣло, не могу только сказать, какъ оно точно дѣлается.

Въ этомъ мудрствованіи была своего рода надежда, и она ободрила меня.

— Не лучше ли для людей обыкновенныхъ и по ремеслу, и по кошелю, продолжалъ Джо въ раздумьи, — водиться съ такими же обыкновенными людьми нежели ходить играть съ необыкновенными; кстати это напомнило мнѣ спросить тебя про флаги, которые, надѣюсь, были тамъ!

— Нѣтъ, Джо.

— Жаль мнѣ, что тамъ даже не было ни одного флага, Пипъ. Такъ лучше ли это будетъ или нѣтъ, рѣшить теперь не возможно, — не то твоя сестра на стѣну полѣзетъ, а этого должно избѣгать. Но смотри сюда, вотъ что говоритъ тебѣ твой вѣрный другъ. Это говоритъ тебѣ твой искренній другъ. Если ты не сдѣлаешься необыкновеннымъ человѣкомъ, идя прямою дорогой, такъ не быть тебѣ имъ, если ты пойдешь и кривымъ путемъ. Не будемъ же говорить объ этомъ, Пипъ, поживи хорошо и умрешь хорошо.

— Вы не сердитесь на меня, Джо?

— Нѣтъ, старый дружище. Но я долженъ сказать, это была изумительная, отчаянная небылица — я разумѣю собачью драку и телячьи котлеты, и искренній доброжелатель посовѣтуетъ тебѣ, Пипъ, пораздумать объ этомъ, когда ты пойдешь на верхъ спать. Вотъ что, добрый дружище, и никогда ты этого не дѣлай болѣе.

Когда я отправился въ свою комнатку и читалъ молитвы, я не забылъ совѣта Джо; но мой молодой умъ пребывалъ въ этомъ неспокойномъ и неблагодарномъ состояніи, и въ постелѣ я долго думалъ, какимъ простымъ мужикомъ покажется Джо Эстеллѣ. Какіе толстые у него сапоги, какія у него грубыя руки! Я думалъ, что Джо и моя сестра сидѣли теперь въ кухнѣ, и что я пришелъ сейчасъ также изъ кухни, и что миссъ Гевишамъ и Эстелла никогда не бывали въ кухнѣ, и стояли гораздо выше насъ. Я заснулъ, припоминая, что я дѣлалъ у миссъ Гевишамъ, какъ будто все это случилось нѣсколько недѣль или нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, какъ будто это былъ предметъ давнихъ воспоминаній, а не сегодня только случившееся происшествіе.

Для меня это былъ достопамятный день, который сдѣлалъ во мнѣ большія перемѣны; но то же самое бываетъ со всякою жизнію. Выбросьте изъ нея одинъ какой-нибудь избранный день и потомъ представьте себѣ, какъ бы развилась она иначе: остановитесь, читатель, и подумайте на минуту, какая длинная цѣпь, желѣзная или золотая, какая гирлянда цвѣтовъ или терніевъ не вплелась бы въ вашу жизнь, еслибы не ввернулось въ нее первое звено, въ одинъ какой-нибудь достопамятный день.

X.

День или два спустя, мнѣ пришла въ голову счастливая мысль, что первымъ средствомъ для выхода изъ моего обыкновеннаго состоянія я долженъ былъ перенять у Биди все, что она знала. Преслѣдуя эту блистательную мысль, я объявилъ Биди въ тотъ же вечеръ, когда пришелъ къ бабкѣ мистера Вопсля, что имѣю особенный поводъ желать подвинуться въ жизни и что я буду ей очень обязанъ, если она передастъ мнѣ всю свою ученость. Биди была необыкновенно обязательная дѣвочка, сейчасъ же сказала, что она это сдѣлаетъ, и въ самомъ дѣлѣ черезъ пять минутъ принялась за исполненіе своего обѣщанія.

Программа воспитанія, принятая бабкою мистера Вопсля, можетъ быть передана въ немногихъ словахъ. Ученики ѣли яблоки и совали другъ другу за спину солому, пока, бывало бабка мистера Вопсля не соберетъ всей своей энергіи и не примется хлестать розгами всѣхъ безъ разбора. Получивъ порцію, ученики выстраивались въ рядъ и съ шумомъ передавали изъ рукъ въ руки изорванную книгу. Въ этой книгѣ когда-то была азбука, цифры, табличка умноженія и сложенія и склады; тутъ старуха впадала снова въ усыпленіе, и ученики принимались испытывать сапоги другъ у друга съ цѣлью опредѣлить, чей сапогъ больнѣе давилъ пальцы своего товарища. Это умственное упражненіе продолжалось, пока на нихъ не накидывалась Биди, которая приносила теперь три истертыя библіи (неуклюжаго формата, на подобіе какихъ-то обрубковъ), неразборчиво напечатанныя, какъ самая рѣдкая инкунабула, покрытыя плѣсенью, съ обращиками различныхъ насѣкомыхъ, раздавленныхъ между страницами. Эта часть курса обыкновенно разнообразилась схватками Биди, съ мятежными учениками. Когда драки оканчивались, Биди называла страницу, и тогда мы читали страшнымъ хоромъ все что могли и чего даже не разбирали. Звонкій, однообразный голосъ Биди слышался первый, и ни одинъ изъ насъ не имѣлъ ни малѣйшаго понятія о томъ, что онъ читалъ. Послѣ нѣкотораго времени этотъ страшный трезвонъ пробуждалъ бабку мистера Вопсля, которая, шатаясь, подходила къ ближайшему мальчику и драла его за уши; это было знакомъ къ окончанію вечернихъ занятій, и мы выходили на улицу, оглашая воздухъ криками умственной побѣды. Должно отдать справедливость, что ни одному ученику не запрещалось забавляться съ аспидною доской или даже съ чернилами (если попадались они подъ руку); только не было возможности заниматься этою отраслью знанія въ зимнее время, потому что маленькая лавка, служившая класною комнатой и также гостиною и спальнею бабки мистера Вопсля, едва освѣщалась грустною сальною свѣчкой, къ которой никогда не приближались щипцы.

Я видѣлъ, что при такихъ обстоятельствахъ скоро не попадешь въ необыкновенные люди, но я рѣшился попытаться; и въ тотъ же самый вечеръ Биди принялась за исполненіе заключеннаго нами условія; она сообщила мнѣ нѣкоторыя свѣдѣнія изъ своего маленькаго прейсъ-куранта, именно о сахарномъ пескѣ, и дала мнѣ также домой для копированья очень фигурную букву Д, которую она списала съ заглавія газеты и которую я принялъ было сначала за рисунокъ пряжки.

Въ нашей деревнѣ, разумѣется, былъ кабачокъ, и разумѣется Джо охотно покуривалъ тамъ иногда свою трубку. Въ этотъ вечеръ сестра настрого приказала мнѣ зайдти за нимъ къ Тремъ Веселымъ Лодочникамъ, какъ называлось заведеніе, когда я буду возвращаться изъ школы, и привести его домой. Итакъ я направилъ мои шаги къ Тремъ Веселымъ Лодочникамъ,

Въ кабакѣ была стойка; и на стѣнѣ возлѣ двери находились безконечные ряды счетовъ, записанныхъ мѣломъ, которые, мнѣ казалось, никогда не уплачивались. Здѣсь они были съ тѣхъ поръ какъ я запомню и росли гораздо скорѣе меня. Но въ нашей сторонѣ было также вдоволь мѣлу, и можетъ-быть люди не упускали случая дѣлать изъ него прибыльное употребленіе.

Это было въ субботу вечеромъ; я замѣтилъ, хозяинъ посматривалъ довольно сурово на эти записи; но у меня было дѣло до Джо, а не до него, и поэтому пожелавъ ему только добраго вечера, я прошелъ въ общую комнату, находившуюся на другомъ концѣ корридора, гдѣ горѣлъ свѣтлый огонь, и Джо курилъ трубку въ обществѣ мистера Вопсля и какого-то незнакомца. Джо привѣтствовалъ меня по обыкновенію словами: — А! Пипъ, старый дружище! и въ туже минуту какъ онъ сказалъ это, незнакомецъ повернулъ голову и посмотрѣлъ на меня.

Это былъ человѣкъ съ таинственнымъ взглядомъ, котораго я никогда прежде не видалъ. Голова его совершенно свѣсилась на одну сторону, одинъ глазъ его былъ на половину закрытъ, какъ будто онъ во что-нибудь прицѣливался не видимымъ ружьемъ. Онъ держалъ трубку въ зубахъ и вынувъ ее изо рта, медленно выпустилъ весь дымъ; потомъ онъ все продолжалъ смотрѣть на меня, и кивнулъ мнѣ головой. Я ему также поклонился, онъ еще разъ кивнулъ мнѣ, и очистилъ для меня мѣсто на скамейкѣ возлѣ себя.

Но я обыкновенно садился около Джо, когда я заходилъ въ это заведеніе, и сказавъ: «нѣтъ, благодарю васъ, сэръ», усѣлся на противоположной скамейкѣ возлѣ Джо. Незнакомецъ взглянулъ на него и замѣтивъ, что тотъ не обращалъ на него вниманія, кивнулъ мнѣ опять головой, когда я занялъ мое мѣсто, и потомъ потеръ свою ногу, мнѣ показалось, какъ-то очень странно.

— Такъ, вы говорили, сказалъ незнакомецъ, обращаясь къ Джо, — что вы кузнецъ.

— Да, вы знаете, я говорилъ это, сказалъ Джо.

=-- Чего бы намъ такого выпить, мистеръ..? Вы не назвали вашего имени, между прочимъ.

Джо объявилъ его теперь, и незнакомецъ назвалъ его по имени.

— Чего вамъ будетъ угодно выпить въ заключеніе, мистеръ Гарджери? На мой счетъ, разумѣется.

— Сказать, по правдѣ, отвѣчалъ Джо, — у меня нѣтъ въ обыкновеніи пить на чей-нибудь счетъ.

— Въ обыкновеніи? Пожалуй, возразилъ незнакомецъ, — на одинъ разъ, какъ исключеніе, куда не шло для субботняго вечера. Полно упираться, мистеръ Гарджери! Назовите вещь по имени.

— Не хочу быть несговорчивымъ собесѣдникомъ, сказалъ Джо, — такъ и быть — рому.

— Рому, повторилъ незнакомецъ, — а не угодно ли другому джентльмену объявить свое желаніе?

— Рому, сказалъ мистеръ Вопсль.

— Три рома! закричалъ незнакомецъ хозяину.

— Этотъ джентльменъ, замѣтилъ Джо, какъ бы рекомендуя мистера Вопсля, — этотъ джентльменъ, котораго желаніе вы хотѣли также знать, дьячокъ нашей церкви.

— А! сказалъ незнакомецъ, поспѣшно прицѣливаясь глазомъ на меня, — въ той церкви, что подымается одиноко, у болота между могилъ!

— Именно такъ, сказалъ Джо.

Незнакомецъ крякнулъ предовольно надъ своею трубкой, и протянулъ ноги на скамьѣ, которой онъ былъ теперь полнымъ хозяиномъ. На немъ была широкополая дорожная шляпа, и голова его была повязана платкомъ, такъ что волосъ было вовсе невидно. Когда онъ посматривалъ на огонь, мнѣ казалось, я замѣчалъ на его лицѣ хитрое выраженіе, сопровождавшееся улыбкой.

— Мнѣ эта сторона незнакома, джентльмены; но тамъ къ рѣкѣ, я полагаю, совершенная пустыня.

— Да, на болотѣ, почти совершенная дичь, сказалъ Джо.

— Безъ сомнѣнія, безъ сомнѣнія. Попадаются у васъ тамъ цыгане и всякіе бродяги?

— Нѣтъ, сказалъ Джо, — иногда только зайдетъ туда какой-нибудь бѣглый каторжникъ и не легко бываетъ найдти его. Не такъ ли, мистеръ Вопсль?

Мистеръ Вопсль, припоминая наще давнишнее похожденіе, великодушно согласился, но довольно холодно.

— А вы кажется охотились за такою дичью? спросилъ незнакомецъ.

— Да, разъ, отвѣчалъ Джо. — Не то, чтобы мы хотѣли изловить ихъ, понимаете, но мы ходили только какъ зрители: я, мистеръ Вопсль и Пипъ. Помнишь, Пипъ?

— Да, Джо.

Незнакомецъ посмотрѣлъ на меня снова, прищуривая глазъ, какъ будто онъ прицѣливался въ меня своимъ невидимымъ ружьемъ, и сказалъ:

— Изъ этого сухопараго мальчугана будетъ прокъ. Какъ его зовутъ?

— Пипъ, сказалъ Джо.

— Такъ его и окрестили?

— Нѣтъ.

— Что же, это его прозвище?

— Нѣтъ, сказалъ Джо, — мы такъ зовемъ его въ семьѣ; онъ самъ себѣ далъ это имя, когда еще былъ малюткой; такъ оно за нимъ и осталось.

— Онъ вашъ сынъ?

— Ну, сказалъ Джо, въ размышленіи, хотя тутъ не было ни какой необходимости размышлять, но въ Трехъ Веселыхъ Лодочникахъ было принято глубоко обдумывать каждую матерію, которая обсуждалась за трубкою. — Ну, нѣтъ. Онъ мнѣ не сынъ.

— Племянникъ, сказалъ незнакомецъ.

— Ну, сказалъ Джо, погрузившись, повидимому, опять въ глубокую думу. — Нѣтъ, нѣтъ, не хочу васъ обманывать: онъ мнѣ и не племянникъ.

— Громъ и молнія! такъ что же онъ такое? спросилъ незнакомецъ.

Мнѣ показалось, это былъ уже слишкомъ энергическій вопросъ.

Мистеръ Вопсль вмѣшался тутъ, какъ человѣкъ, знавшій родство цѣлаго прихода, и обязанный помнить, въ какихъ степеняхъ родства дозволяется бракъ, объяснилъ узы, связывающія меня и Джо. Мистеръ Вопсль заключилъ необыкновенно шипящимъ пасажемъ изъ Ричарда III, прибавивъ отъ себя, въ видѣ оправданія своей цитаціи: «Какъ выражается поэтъ.»

И здѣсь я могу замѣтить также, что мистеръ Вопсль, всякій разъ относясь ко мнѣ, ерошилъ мои волосы и тыкалъ мнѣ въ глаза. Не могу понять, почему всѣ люди его положенія, бывавшіе у насъ въ домѣ, подвергали меня тому же раздражительному процессу при подобныхъ обстоятельствахъ; но я припоминаю себѣ, что при каждомъ случаѣ, когда въ нашемъ семейномъ кругу разговоръ обращался на меня, какой-нибудь широколапый мущина подвергалъ меня въ видѣ поощренія такой операціи.

Все это время незнакомецъ смотрѣлъ на меня и смотрѣлъ съ такимъ видомъ, какъ будто онъ рѣшился наконецъ меня подстрѣлить. Но послѣ своего энергическаго воззванія къ молніи и грому, онъ не говорилъ ни слова, пока не принесли рома и воды, и тогда онъ далъ по мнѣ одинъ необыкновенный выстрѣлъ.

Это не было словесное замѣчаніе; это была мимика, обратившаяся прямо ко мнѣ. Онъ размѣшивалъ ромъ съ водою прямо на мой счетъ и на мой счетъ отвѣдывалъ именно эту смѣсь; онъ и мѣшалъ и отвѣдывалъ не ложкою, которою ему подали, а напилкомъ.

Онъ это сдѣлалъ такъ, что никто кромѣ меня не замѣтилъ напилка; потомъ онъ вытеръ его и спряталъ въ боковой карманъ. Я узналъ, что это былъ напилокъ Джо; и я видѣлъ, что незнакомецъ догадался сейчасъ, что я призналъ разомъ моего каторжника по этому инструменту. Я сидѣлъ, уставя на него глаза, словно обойденный, но онъ развалился на своей скамьѣ, не обращая на меня вниманія и толкуя преимущественно про рѣку.

Каждую субботу вечеромъ въ нашей деревнѣ происходила всеобщая чистка и мытье, и Джо поэтому осмѣливался по субботамъ оставаться полчаса долѣе обыкновеннаго. Полчаса прошли, и ромъ съ водою былъ поконченъ; Джо всталъ, чтобы уйдти, и взялъ меня за руку.

— Постойте на секунду, мистеръ Гарджери, сказалъ незнакомецъ. — Кажется, у меня есть въ карманѣ новенькій шиллингъ; я его дамъ мальчику, если найду.

Онъ выбралъ его изъ горсти мелочи, завернулъ его въ какую-то скомканную бумажку, и подалъ мнѣ его.

— Это твой, сказалъ онъ, — помни же, твой собственный.

Я его поблагодарилъ, уставя на него глаза до неприличія, и держась крѣпко за Джо. Онъ пожелалъ Джо доброй ночи, пожелалъ также доброй ночи мистеру Вопслю (который вышелъ съ нами) и бросилъ на меня одинъ взглядъ своимъ вѣчноцѣлящимся глазомъ; пожалуй не взглядъ, потому что глазъ былъ закрытъ; но какое выраженіе можно придать глазу, закрывая его?

Возвращаясь домой, еслибъ у меня и была охота поболтать, то мнѣ пришлось бы ораторствовать одному, потому что мистеръ Вопсль разстался съ нами у дверей «Веселыхъ Лодочниковъ», а Джо всю дорогу шелъ съ открытымъ ртомъ, чтобы по возможности освѣжить свое дыханіе послѣ рома. Но я былъ такъ ошеломленъ появленіемъ стараго знакомаго, что не могъ ни о чемъ другомъ думать.

Сестра моя была не въ слишкомъ дурномъ расположеніи духа, когда мы явились въ кухню. Джо еще былъ ободренъ этимъ необыкновеннымъ обстоятельствомъ и разказалъ ей исторію про новенькій шиллингъ.

— Фальшивый, навѣрное, отвѣчаю, сказала мистриссъ Джо торжественно, — иначе онъ не далъ бы его мальчику!.. Дай-ка мнѣ взглянуть на него.

Я вынулъ его изъ бумаги; оказалось, что это былъ не фальшивый шиллингъ.

— Но, что это? сказала мистриссъ Джо, бросая шиллингъ и схватывая бумажку. — Два фунтовые билета?

Да это были два жирные, замасленные, одно фунтовые билеты, которые, повидимому, прежде были въ самой горячей дружбѣ со всѣми скотными рынками въ графствѣ. Джо схватился за шляпу и побѣжалъ съ ними къ «Веселымъ Лодочникамъ», чтобы возвратить ихъ хозяину. Пока онъ ходилъ, я сѣлъ на мое обыкновенное мѣсто и смотрѣлъ безсмысленно на мою сестру, въ полной увѣренности, что этого человѣка уже не застанутъ тамъ.

Джо вскорѣ вернулся, говоря, что человѣкъ ушелъ, но что онъ повѣстилъ у «Трехъ Веселыхъ Лодочникахъ» про эти билеты. Сестра моя запечатала ихъ въ бумагу и положила въ чайницу подъ сушеные розовыя листья, которая стояла въ парадной гостиной. Здѣсь оставались они, преслѣдуя меня, какъ привидѣніе, многіе дни и ночи.

Я не могъ спать, когда я легъ въ постель, постоянно думая о незнакомцѣ, цѣлившемся въ меня изъ невидимаго ружья, и размышляя, какое я былъ преступное, низкое созданіе, находившееся въ тайныхъ сношеніяхъ съ каторжниками. Я почтибыло позабылъ этотъ случай изъ моей презрѣнной жизни. Меня также преслѣдовалъ напилокъ. Я боялся, что онъ вотъ такъ и явится, когда я могъ всего менѣе ожидать этого. Я убаюкивалъ себя мечтаніями о миссъ Гевишамъ, о наступающей середѣ; но во снѣ мнѣ чудилось, что напилокъ показывался въ двери; я не видалъ, кто держалъ его, — и заревѣлъ такъ, что проснулся.

XI.

Въ назначенное время я явился къ миссъ Гевишамъ, и на мой трепещущій звонокъ вышла къ калиткѣ Эстелла. Она заперла ее, впустивъ меня, какъ въ послѣдній разъ, и опять повела меня въ темный корридоръ, гдѣ стояла ея свѣча. Она не обратила на меня никакого вниманія, пока не взяла свѣчки въ руку; тутъ она взглянула на меня изъ-за плеча, и сказала надменно: «Сегодня я проведу тебя другою дорогой», и я послѣдовалъ за нею въ совершенно-другую часть дома.

Мы отправились черезъ длинный корридоръ, который, повидимому, проходилъ кругомъ всего подвальнаго этажа «Помѣщичьяго Дома». Мы прошли однакоже только часть его; Эстелла остановилась, поставила на полъ свѣчу и отворила дверь. Мы вышли теперь на свѣтъ и очутились на маленькомъ вымощенномъ дворикѣ, на противоположной сторонѣ котораго находилось отдѣльное жилье, которое повидимому было нѣкогда занимаемо главнымъ управляющимъ прежней пивоварни. На наружной стѣнѣ этого дома находились часы. Подобно часамъ, въ комнатѣ миссъ Гевишамъ, они также стояли на половинѣ десятаго.

Мы вошли черезъ открытую дверь въ мрачную комнату, съ низкимъ потолкомъ, находившуюся въ нижнемъ этажѣ. Въ комнатѣ были гости, и Эстелла присоединилась къ нимъ, сказавъ мнѣ:

— Ступай туда, мальчикъ, и дожидайся тамъ, пока тебя не позовутъ.

Она указала мнѣ на окно, и къ окну я отправился и сталъ у него, посматривая наружу, въ очень неспокойномъ расположеніи духа.

Окно открывалось до самаго пола и выходило въ самый жалкій уголъ запущеннаго сада; изъ него была видна раззоренная гряда капустныхъ кочерыжекъ и одинокое буксовое дерево, много лѣтъ тому назадъ обстриженное въ формѣ пуддинга, которое разрослось на верху, пустивъ вѣтки совершенно другаго цвѣта, обезобразившія первоначальную форму, какъ будто эта часть пуддинга вылѣзла изъ кострюли и подгорѣла. Таковы были мои смиренныя мысли, когда я смотрѣлъ на это буксовое дерево. Ночью выпалъ снѣжокъ; онъ вездѣ успѣлъ сойдти, сколько я помню; но онъ не растаялъ еще въ холодной тѣни этого садика, и вѣтеръ игралъ имъ, подбрасывая его къ окошку, какъ будто въ неудовольствіи на меня, зачѣмъ я пришелъ сюда.

Я догадался, что мой приходъ помѣшалъ разговору, и что присутствующіе въ комнатѣ смотрѣли на меня. Я только могъ видѣть въ комнатѣ отраженіе огня камина въ стеклѣ окна; но всѣ мои суставы напряглись отъ совершенной увѣренности, что на мнѣ было сосредоточено вниманіе всѣхъ.

Въ комнатѣ были три леди и одинъ джентльменъ. Послѣ первыхъ же пяти минутъ, которыя я простоялъ у окна, не знаю почему мнѣ пришло въ голову, что всѣ они были подлипалы и надувалы; но что каждый изъ нихъ прикидывался, будто онъ этого не замѣчаетъ въ другихъ, потому что такое предположеніе заставило бы его самого сознаться, что онъ самъ также подлипало и надувало.

Всѣ они какъ будто ожидали тоскливо чьихъ-то приказаній; и самая разговорчивая леди принуждена была говорить, поджавъ губы, чтобы скрыть зѣвокъ. Эта леди, по имени Камилла, очень напоминала мнѣ мою сестру, съ тою только разницею, что она была старше, и черты ея (какъ я успѣлъ подсмотрѣть) были аляповатѣе. Когда я разсмотрѣлъ ее лучше, я думалъ про себя: еще славу Богу, что были какія-нибудь черты на ея лицѣ, совершенно-гладкомъ какъ ровная доска.

— Бѣдное твореніе! сказала эта леди отрывисто, совершенно какъ моя сестра. — Само себѣ врагъ!

— Ужь лучше быть чьимъ-нибудь врагомъ, сказалъ джентльменъ, — это по крайней мѣрѣ естественнѣе.

— Братецъ Джонъ, замѣтила другая леди, — мы должны любить нашихъ ближнихъ.

— Сара Покетъ, отвѣтилъ братецъ Джонъ, — кто же всего ближе къ человѣку, какъ не самъ онъ?

Миссъ Покетъ засмѣялась. Камилла также засмѣялась, и сказала, задерживая зѣвокъ:

— Вотъ идея!

Но мнѣ казалось, что эта идея пришлась имъ также по вкусу. Другая леди, не выговорившая еще ни одного слова, сказала важно и особенно выразительно:

— Очень справедливо!

— Бѣдное твореніе! продолжала Камилла (я чувствовалъ, что все это время она смотрѣла на меня): — онъ такой странный! Повѣритъ ли кто-нибудь, когда умерла жена Тома, его невозможно было убѣдить, что дѣти непремѣнно должны носить широкія плерезы? Боже мой, говорилъ онъ, — ну большая важность, Камилла, были бы сироты только въ черномъ. Какъ это похоже на Матью! Вотъ идея!

— Въ немъ есть хорошія черты, хорошія черты, сказалъ братецъ Джонъ. — Упаси Богъ, чтобъ я не признавалъ въ немъ добрыхъ качествъ. Но онъ никогда не имѣлъ и не будетъ имѣть ни малѣйшаго понятія о приличіяхъ.

— Вы знаете, я была принуждена, сказала Камилла, — я была принуждена настоять. Я объявила, что это невозможно для чести цѣлой фамиліи; я сказала ему, что безъ широкихъ плерезовъ, фамилія будетъ обезславлена; я плакала отъ завтрака до обѣда, я испортила мое пищевареніе. И наконецъ онъ вышелъ изъ себя и сказалъ съ проклятіемъ: такъ дѣлайте, какъ хотите. И я отправилась сейчасъ же, въ проливной дождь, и закупила все. Это будетъ по крайней мѣрѣ для меня утѣшеніемъ, благодареніе Богу.

— А заплатилъ онъ? спросила Эстелла.

— Не объ этомъ дѣло, милое дитя, кто бы ни заплатилъ, отвѣчала Камилла. — Я купила, и часто я буду спокойно объ этомъ думать, просыпаясь ночью.

Звонъ отдаленнаго колокольчика и крикъ или зовъ, доходившій вдоль корридора, прервалъ бесѣду, и Эстелла сказала мнѣ:

— Ну, мальчикъ, это за тобой.

Я обернулся и увидалъ, что онѣ всѣ смотрѣли на меня съ необыкновеннымъ презрѣніемъ; и когда я уходилъ, я слышалъ, Сара Покетъ сказала:

— Ну, право! Только что еще будетъ дальше?

И Камилла прибавила съ негодованіемъ:

— Ну виданъ ли такой капризъ? Вотъ и-д-е-я!

Когда мы шли по корридору, Эстелла вдругъ остановилась, и, обернувшись, сказала мнѣ своимъ надменнымъ тономъ:

— Ну?

— Ну, миссъ? отвѣчалъ я, почти падая на нее и едва удерживаясь.

Она стояла, глядя на меня, и конечно я стоялъ, также глядя на нее.

— Хороша я?

— Да; я нахожу, вы очень хороши.

— Дерзка я?

— Не такъ, какъ въ послѣдній разъ, сказалъ я.

— Не такъ?

— Нѣтъ.

Она вспылила, дѣлая мнѣ послѣдній вопросъ, и ударила меня по щекѣ изо всей силы, когда я отвѣтилъ ей.

— Ну, грубіянъ, уродъ, сказала она, — теперь что ты думаешь обо мнѣ?

— Я не скажу вамъ.

— Потому что ты разкажешь на верху, не такъ ли?

— Нѣтъ, сказалъ я, — не потому.

— Отчего ты опять не плачешь, эдакая тварь?

— Отъ васъ-то ужь я никогда не стану плакать, сказалъ я.

Я полагаю, это была самая безстыдная ложь съ моей стороны, потому что я и тогда внутренно плакалъ отъ нея, и хорошо знаю, сколькихъ слезъ она мнѣ стоила потомъ.

Послѣ этого эпизода, мы пошли нашею дорогой наверхъ; и, подымаясь по лѣстницѣ, встрѣтили одного джентльмена, ощупью пробиравшагося внизъ.

— Кто это съ вами? спросилъ джентльменъ, останавливаясь и смотря на меня.

— Мальчикъ, сказала Эстелла.

Это былъ рослый мущина, чрезвычайно-смуглый, съ чрезвычайно-большою головой и руками соотвѣтствующей величины; онъ взялъ меня своею огромною рукой за подбородокъ и повернулъ мое лицо, чтобы разсмотрѣть его при свѣчкѣ. Онъ былъ преждевременно плѣшивъ на маковкѣ, и его густыя черныя брови не прилегали гладко, но стояли торчмя, щетиною. Глаза его сидѣли глубоко въ своихъ впадинахъ и имѣли непріятное, недовѣрчивое выраженіе. У него была массивная часовая цѣпь, и черныя пятна на бородѣ и щекахъ обозначали мѣсто, гдѣ слѣдовало рости волосамъ. Онъ мнѣ былъ совершенно чужой, и тогда я не могъ еще предвидѣть, что судьба сведетъ насъ; но я имѣлъ случай теперь хорошо разсмотрѣть его.

— Мальчикъ изъ здѣшняго околотка? Э? сказалъ онъ.

— Точно такъ, сэръ, сказалъ я.

— Какъ ты сюда попалъ?

— Миссъ Гевишамъ прислала за мною, отвѣчалъ я.

— Хорошо. Веди же себя порядочно. Я знаю хорошо мальчишекъ, всѣ вы негодяи. Смотри у меня, сказалъ онъ, кусая большой палецъ съ боку и наморщивая брови: — веди себя порядочно!

Съ этими словами, онъ меня отпустилъ, и я былъ этому очень доволенъ, потому что его рука пахла душистымъ мыломъ, и отправился своею дорогой внизъ. Я подумалъ, не былъ ли онъ докторъ? Но нѣтъ, это не могъ быть докторъ; у доктора манеры спокойнѣе и убѣдительнѣе. Мнѣ не было, однакоже, времени размышлять объ этомъ предметѣ, потому что мы сейчасъ же вошли въ комнату миссъ Гевишамъ, гдѣ я нашелъ ее и всѣ вещи въ совершенно томъ же положеніи, какъ я оставилъ ихъ. Эстелла оставила меня у дверей, и тутъ я стоялъ, пока миссъ Гевишамъ не взглянула на меня.

— Такъ! сказала она безъ малѣйшаго изумленія: — дни проходятъ, не правда ли.

— Да, сударыня, сегодня…

— Опять, опять, опять, сказала она съ нетерпѣливымъ движеніемъ пальцевъ. — Я не хочу знать. Что сегодня готовъ ты играть?

Я принужденъ былъ отвѣтить съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ:

— Не думаю, сударыня.

— Ну въ карты? спросила она, съ испытующимъ взглядомъ.

— Да, сударыня, это я могу, если прикажете.

— Если этотъ домъ тебѣ кажется слишкомъ старъ и печаленъ, сказала миссъ Гевишамъ нетерпѣливо, — а ты мальчикъ не хочешь здѣсь играть, то не согласишься ли ты лучше работать?

На этотъ вопросъ мнѣ было легче отвѣтить, и я сказалъ, что совершенно готовъ.

— Поди же въ комнату напротивъ, сказала она, указывая своею изсохшею рукою на дверь, находившуюся позади меня, — и жди тамъ меня.

Я прошелъ, черезъ площадку, въ указанную мнѣ комнату. Дневной свѣтъ также въ нее не проходилъ, и она была проникнута безвоздушнымъ запахомъ, который давилъ меня. Въ сыромъ, старинномъ каминѣ, былъ только-что разведенъ огонь, который казалось былъ болѣе расположенъ потухнуть нежели горѣть; и упрямый дымъ, висѣвшій въ комнатѣ, вѣялъ еще сильнѣйшимъ холодомъ нежели чистый воздухъ, подобно нашему болотному туману. Свѣчи, стоявшія на высокомъ каминѣ, слабо освѣщали комнату, или справедливѣе было бы сказать, что онѣ слабо возмущали наполнявшій ее мракъ. Это была обширная комната, и нѣкогда очень великолѣпная, я полагаю; но всѣ видимые въ ней предметы были покрыты пылью, плѣсенью, разваливались. Самымъ виднымъ предметомъ представлялся длинный столъ, покрытый скатертью, какъ будто готовился пиръ, когда все въ домѣ остановилось. По серединѣ скатерти стоялъ подносъ; онъ былъ такъ тяжело завѣшенъ паутиною, что невозможно было совершенно различить его формы. Онъ подымался, я помню, словно черный Фунгусъ, посреди желтой поверхности, и я видѣлъ огромные пятноватые пауки бѣгали по немъ съ необыкновенною живостью, какъ будто случилось какое-нибудь чрезвычайное происшествіе въ ихъ общинѣ.

Я слышалъ также, какъ мыши скреблись за панелями, какъ будто происходило что-нибудь особенно важное для ихъ интересовъ. Но тараканы не обращали вниманія на всю эту суматоху и пробирались около камина старческою тяжелою походкой, какъ будто они были близоруки, глухи, и жили въ несовершенно хорошихъ отношеніяхъ между собою.

Эти ползающія твари увлекали мое вниманіе; и я наблюдалъ ихъ издали, когда миссъ Гевишамъ положила свою руку мнѣ на плечо. Въ другой рукѣ она держала костыль, на который она опиралась. Она смотрѣла колдуньей.

— Вотъ, сказала она, указывая костылемъ на длинный столъ, — гдѣ меня положатъ, когда я умру. Они всѣ придутъ сюда взглянуть на меня.

У меня было неясное сознаніе, что вотъ она такъ и ляжетъ на столъ и сейчасъ же умретъ, окончательно осуществляя восковую фигуру, мною видѣнную на ярмаркѣ; и я сжался отъ ея прикосновенія.

— Что это такое, ты думаешь? спросила она меня, опять указывая своимъ костылемъ: — это, завѣшенное все паутиною?

— Не могу угадать, что это такое, сударыня.

— Это большой куличь; свадебный куличь мой^[3]!

Она окинула сердитымъ взглядомъ комнату и потомъ сказала опираясь на меня и защипывая рукою мое плечо.

— Ступай, ступай, ступай! Веди меня, веди!

Я заключилъ отсюда, что моя работа должна заключаться въ томъ, что я буду водить миссъ Гевишамъ вокругъ комнаты. И я разомъ принялся за новое дѣло; она опиралась на мое плечо, и мы полетѣли рысью, какъ кобыла мистера Пембльчука.

Миссъ Гевишамъ была вовсе не сильна, и послѣ нѣкотораго времени она сказала: «тише». Но мы все продолжали двигаться съ нетерпѣливою, порывистою быстротой. Она вертѣла рукой мое плечо и шевелила губами, и мнѣ казалось, что мы шли скоро, потому, что ея мысли работали скоро.

Минуту спустя, она сказала: «позови Эстеллу!» Я вышелъ на площадку и прокричалъ это имя, какъ я это сдѣлалъ въ прежній разъ. Когда свѣтъ показался, я вернулся къ миссъ Гевишамъ, и мы снова пустились кругомъ комнаты.

Будь только одна Эстелла свидѣтелемъ нашихъ штукъ, я и тогда былъ бы достаточно сконфуженъ; но она еще привела съ собою трехъ дамъ и джентльмена, которыхъ я видѣлъ внизу, и я рѣшительно не зналъ что дѣлать. Чувство вѣжливости говорило мнѣ, чтобъ я остановился; но миссъ Гевишамъ завертѣла мое плечо и мы полетѣли какъ на почтовыхъ. Я вполнѣ сознавалъ съ моей стороны, что они подумаютъ, будто это все мое дѣло.

— Милая миссъ Гевишамъ, сказала миссъ Сара Покетъ, — какъ вы поправились!

— Не правда, отвѣтила миссъ Гевишамъ, — я вся желтая, у меня кожа да кости.

Камилла повеселѣла, когда оборвали миссъ Покетъ, и она прошептала жалостливо, смотря на миссъ Гевишамъ.

— Бѣдная добрая душа! Конечно, и ожидать нельзя, чтобъ она поправилась, бѣдная моя, бѣдная. Вотъ идея!

— Какъ вы поживаете? сказала миссъ Гевишамъ Камиллѣ. — Мы были тогда возлѣ нея, и разумѣется, я хотѣлъ остановиться; по миссъ Гевишамъ вовсе этого не желала. Мы пронеслись мимо; и я чувствовалъ, что я былъ въ высшей степени непріятенъ Камиллѣ.

— Благодарю весъ, миссъ Гевишамъ, отвѣтила она. — Я здорова, на сколько это возможно.

— Что же съ вами? спросила миссъ Гевишамъ, съ чрезвычайною жесткостью.

— Ничего особеннаго, о чемъ бы стоило много распространяться, отвѣчала Камилла. — Я не хочу показывать моихъ чувствъ, но я обыкновенно слишкомъ много думаю о васъ ночью; мнѣ это не подъ силу.

— Такъ не думайте обо мнѣ, возразила миссъ Гевишамъ.

— Это легко говорить, замѣтила Камилла, любезно задерживая свои рыданія, между тѣмъ какъ верхняя губа ея оттопыривалась, и слезы текли. — Раймондъ свидѣтель, какое огромное количество инбирю и спирта я принуждена принимать каждый вечеръ. Раймондъ свидѣтель, какія у меня въ ногахъ нервныя судороги. Спазмы и судороги, однакоже, для меня не новость, когда я заботливо думаю о тѣхъ, кого я люблю. Не будь у меня такое любящее и чувствительное сердце, у меня было бы пищевареніе лучше и желѣзные нервы. Конечно я желала бы, чтобъ я была не такова. Но не думать о васъ ночью! Вотъ идея!

И она залилась слезами.

Раймондъ, къ которому она относилась, я заключилъ, былъ присутствующій джентльменъ, и я заключилъ также, что это былъ мистеръ Камилла. Онъ явился теперь на выручку и сказалъ утѣшительнымъ тономъ:

— Милая Камилла, всѣ очень хорошо знаютъ, какъ ваши родственныя чувства до того подтачиваютъ васъ, что у васъ даже одна нога короче другой.

— Я не подозрѣвала, милая, замѣтила важная леди, которой голосъ я слышалъ только разъ, — что думая о человѣкѣ, мы объявляемъ на него особенныя права.

Миссъ Сара Покетъ, которая теперь, я видѣлъ, была маленькая, сухая, смуглая, вся искривленная старушонка, съ маленькимъ лицомъ, словно вырѣзаннымъ изъ орѣховой скорлупы, и огромнымъ ртомъ, какъ у кошки, только безъ усовъ, поддержала это предложеніе, говоря:

— Разумѣется, нѣтъ, моя милая. Гмъ!

— Думать легко, сказала важная леди.

— Конечно, вы знаете, что можетъ-быть легче? подтвердила миссъ Сара Покетъ.

— О, да, да! говорила всхлипывая Каммила, которой разстроенныя чувства повидимому подымались отъ ногъ къ груди. — Все это совершенно справедливо! Горячее сердце есть слабость; но что же мнѣ дѣлать? Нѣтъ сомнѣнія, мое здоровье было бы гораздо лучше, еслибъ я чувствовала иначе; но я все-таки не измѣнила бы моего характера, еслибъ я и могла. Я страдаю, но меня также утѣшаетъ, когда я просыпаюсь, что у меня такія чувства.

И затѣмъ послѣдовалъ новый взрывъ чувствъ.

Миссъ Гевишамъ и я все это время ни разу не останавливались, но все ходили кругомъ и кругомъ комнаты, то задѣвая подолы посѣтительницъ, то оставляя ихъ на разстояніи цѣлой длины этого мрачнаго покоя.

— Вотъ Матью, сказала Камилла, — забываетъ о самыхъ близкихъ связяхъ, никогда не приходитъ сюда посмотрѣть какова миссъ Гевишамъ! Мнѣ разрѣзали корсетъ, меня положили на софу, я три часа лежала безъ чувствъ, свѣсивъ голову, волосы мои всѣ распустились, ноги ужь не знаю, гдѣ были.

— Они были гораздо выше головы, моя милая, сказалъ мистеръ Камилла.

— Я цѣлые часы оставалась въ этомъ положеніи, все по милости страннаго и непонятнаго поведенія Матью, и никто мнѣ за это спасибо не сказалъ.

— Я полагаю, нѣтъ! ввернула важная леди.

— Видите, моя милая, прибавила миссъ Сара Покетъ (такая масляная злая тварь): — тутъ важный вопросъ, отъ кого ожидали вы себѣ благодарности?

— Я не ожидала себѣ никакой благодарности, продолжала Камилла. — Цѣлые часы я оставалась въ этомъ положеніи; Раймондъ свидѣтель, какъ я задыхалась, какъ инбирь вовсе на меня не дѣйствовалъ; меня слышали черезъ улицу, у фортепіаннаго настройщика; бѣдные дѣти его думали, что это голуби ворковали вдали, — и теперь мнѣ говорятъ…

Тутъ Камилла приложила руку къ горлу, въ которомъ, какъ въ ретортѣ, начали образовываться новыя химическія соединенія.

Когда имя того же Матью было упомянуто, миссъ Гевишамъ остановилась и пристально посмотрѣла на говорившую. Эта перемѣна вдругъ пріостановила химическій процессъ, совершавшійся въ горлѣ Камиллы.

— Матью придетъ наконецъ посмотрѣть на меня, сказала миссъ Гевишамъ сурово, — когда меня положатъ на этотъ столъ. Вотъ гдѣ ему мѣсто, — и она ударила костылемъ по столу, — въ головахъ у меня! А ваше мѣсто — тамъ! вашего мужа — тамъ! Сары Покетъ — тамъ! Джорджіаны — тамъ! Теперь вы всѣ знаете, гдѣ ваши мѣста, когда вы придете въ послѣдній разъ пировать надо мною. Убирайтесь же!

Произнося каждое имя, она ударяла клюкою по столу, каждый разъ на новомъ мѣстѣ. Потомъ она сказала. — «Веди меня, веди же!» и мы снова пустились.

— Я полагаю, намъ ничего не остается болѣе, воскликнула Камилла, — какъ повиноваться и уйдти. Отрадно, по крайней мѣрѣ хоть на такое короткое время, увидѣть предметъ своей любви и уваженія. Я буду думать объ этомъ съ печальнымъ удовольствіемъ, просыпаясь по ночамъ. Я бы желала, чтобъ и Матью имѣлъ такое же утѣшеніе; но онъ пренебрегаетъ имъ. Я рѣшилась не показывать моихъ чувствъ; но тяжко слышать, когда вамъ говорятъ, что вы хотите пировать надъ трупами вашихъ родственниковъ, какъ будто вы людоѣдъ, и потомъ вамъ приказываютъ убираться! Вотъ идея!

Мистеръ Камилла вмѣшался тутъ; мистриссъ Камилла приложила руку къ своей взволнованной груди, и съ несвойственною твердостью, которая, я полагаю, выражала ея рѣшительное намѣреніе упасть въ обморокъ по выходѣ и задохнуться, послала рукою поцѣлуй миссъ Гевишамъ и вышла вонъ. Сара Покетъ и Джорджіана начали было переминаться, кому выйдти первой; но Сара была хитра, она не поддалась на штуки и обошла съ необыкновенною ловкостью вокругъ Джорджіаны, которая принуждена была идти впередъ. Сара Покетъ успѣла произвести отдѣльное впечатлѣніе своимъ уходомъ, сказавъ, съ улыбкой умилительнаго сожалѣнія на своей орѣховой физіономіи, о слабостяхъ человѣчества.

— Господь благословитъ васъ, милая миссъ Гевишамъ.

Пока Эстелла свѣтила имъ, миссъ Гевишамъ продолжала ходить, опершись на мое плечо, но только медленнѣе. Наконецъ она остановилась у огня и сказала, посмотрѣвъ на него нѣсколько минутъ.

— Пипъ, сегодня день моего рожденія.

Я было хотѣлъ принести ей мои поздравленія и благожеланія; но она подняла свою палку, говоря:

— Я терпѣть не могу, чтобы мнѣ про него говорили. Я не позволяю ни одному изъ тѣхъ, кто были здѣсь сейчасъ, да и никому, говорить про него. Они сюда приходятъ только въ этотъ день; но они не смѣютъ и заикнуться о немъ.

Разумѣется, я болѣе и не говорилъ о немъ.

— Въ этотъ день въ году, гораздо прежде нежели ты родился, принесли сюда всю эту ветошь, сказала она, тыкая своею клюкою въ сѣти паутины. — Мы обветшали вмѣстѣ; мыши источили ее, и зубы, поострѣе чѣмъ у мышей, источили меня.

Приложивъ набалдашникъ своей палки къ сердцу, она стояла и смотрѣла на столъ. Ея платье, когда-то бѣлое, а теперь совершенно пожелтѣлое и истлѣвшее, какъ нельзя болѣе согласовалось съ нѣкогда бѣлою скатертью, также пожелтѣлою и истлѣвшею; и все вокругъ готово было распасться въ прахъ отъ одного прикосновенія.

— Когда совершится разрушеніе, сказала она съ мертвеннымъ взглядомъ, — когда они положатъ меня въ моемъ подвѣнечномъ платьѣ на свадебный столъ, проклятье исполнится надъ нимъ. О, еслибъ это случилось въ этотъ самый день!

Она стояла и смотрѣла на столъ, какъ будто и въ самомъ дѣлѣ на немъ лежала ея собственная фигура. Я не двигался. Эстелла возвратилась и оставалась также хладнокровною. Это оцѣпенѣніе было довольно продолжительно. Въ тяжелой атмосферѣ комнаты, среди тяжелаго мрака, наполнявшаго отдаленные углы, мнѣ пришла больная мысль, что вотъ сейчасъ и мы съ Эстеллой также начнемъ разрушаться.

Наконецъ миссъ Гевишамъ вдругъ вышла изъ своей разсѣянности и сказала.

— Дайте мнѣ посмотрѣть, какъ вы играете въ карты; что же вы не начинаете?

Мы вернулись послѣ этого въ ея комнату, и усѣлись какъ прежде. Какъ и прежде я остался нищимъ; какъ прежде, миссъ Гевишамъ слѣдила за нами все время, и обращала мое вниманіе на красоту Эстеллы, стараясь еще болѣе выказать ее и убирая ея волосы и грудь драгоцѣнностями.

Эстелла съ своей стороны обращалась со мной какъ прежде, только она не удостоивала меня своего разговора. Когда мы сыграли съ полдюжины игоръ, мнѣ было назначено когда приходить опять, и меня вывели на дворъ накормить какъ собаку; здѣсь я былъ оставленъ гулять на свободѣ.

Я не помню, была ли прежде отворена, или затворена калитка въ садовой стѣнѣ, на которую я вскарабкался въ послѣдній разъ: помню только, что тогда я не замѣтилъ этой калитки, а теперь я ее видѣлъ. Она была отворена, и я зашелъ въ садъ погулять. Это была совершенная пустошь; въ немъ были старые парники для дынь и огурцовъ, которые теперь, процессомъ добровольнаго зарожденія, пытались произвести, въ своемъ разрушеніи, обрывки старыхъ шляпъ, старыхъ сапогъ и слабое подобіе разбитаго горшка:

Я обошелъ весь садъ и оранжерею, въ которой ничего не было, кромѣ обвалившейся виноградной лозы и нѣсколькихъ бутылокъ, и попалъ наконецъ въ жалкій уголъ, видѣнный мною въ окошко. Не сомнѣваясь нисколько, что въ домѣ никого не было, я взглянулъ въ другое окошко, и къ величайшему моему удивленію, увидѣлъ блѣднаго молодаго джентльмена, съ свѣтлыми волосами и красными вѣками, который выпучилъ на меня глаза.

Блѣдный молодой человѣкъ быстро исчезъ и очутился возлѣ меня. Онъ сидѣлъ за книгами, когда я увидѣлъ его въ первый разъ и теперь я замѣтилъ, что онъ былъ весь въ чернилахъ.

— Ого любезный! сказалъ онъ.

Ого — выраженіе общее, на которое, я обыкновенно замѣчалъ, лучшимъ отвѣтомъ было повтореніе его, и я также сказалъ: «ого», не прибавляя только, изъ вѣжливости, любезный.

— Кто тебя впустилъ сюда? сказалъ онъ.

— Миссъ Эстелла.

— Кто тебѣ позволилъ шататься здѣсь?

— Миссъ Эстелла.

— Давай драться, сказалъ блѣдный молодой человѣкъ.

Что мнѣ было дѣлать? — часто я задавалъ себѣ этотъ вопросъ: Что оставалось мнѣ дѣлать, какъ не слѣдовать за нимъ? Его манеры были рѣшительны; и я такъ былъ удивленъ, что послѣдовалъ за нимъ, будто привороженный.

— Постой, однакоже, на минутку, сказалъ онъ, когда мы прошли нѣсколько шаговъ. — Я долженъ подать тебѣ поводъ къ дракѣ. Вотъ онъ!

Онъ хлопнулъ въ ладоши самымъ раздражительнымъ образомъ, ловко откинулъ одну ногу назадъ и потянулъ меня за вихоръ, потомъ опять ударилъ въ ладоши и пырнулъ меня головою въ брюхо.

Это послѣднее бычачье движеніе, кромѣ того что оно показалось мнѣ особенною вольностью, было еще очень непріятно послѣ плотнаго завтрака. Я хватилъ его и былъ готовъ хватить еще разъ, когда онъ сказалъ:

— Ага, не отказываешься! и принялся танцовать взадъ и впередъ, какъ я еще ни разу не видывалъ.

— Это законы игры! сказалъ онъ, и перепрыгнулъ съ лѣвой ноги на правую. — Настоящія правила! — и онъ перепрыгнулъ съ правой ноги на лѣвую. — Пожалуйте на арену, извольте пройдти черезъ всѣ предварительныя церемоніи! — И онъ увертывался, то взадъ то впередъ, дѣлая самыя странныя тѣлодвиженія, между тѣмъ какъ я смотрѣлъ на него въ совершенномъ недоумѣніи.

Я внутренно боялся его, видя какъ онъ былъ ловокъ. Но физически и нравственно я былъ убѣжденъ, что его свѣтлой головѣ не слѣдовало пырять меня въ брюхо, и что я имѣлъ право дать ей тумака, когда она привлекала такимъ образомъ мое вниманіе. Не говоря ни слова, я послѣдовалъ за нимъ въ удаленный уголокъ сада, между двумя стѣнами, прикрытый кучею мусора. Онъ спросилъ меня, доволенъ-ли я этимъ мѣстомъ; я ему отвѣчалъ да, и онъ попросилъ позволенія удалиться на минуту: онъ вернулся вскорѣ, съ графиномъ воды и губкою, намоченною уксусомъ.

— Это къ общимъ услугамъ, сказалъ онъ, поставивъ эти препараты къ стѣнѣ, и потомъ принялся раздѣваться и снялъ съ себя не только куртку и жилетку, но даже и рубашку.

Хотя наружность его была неособенно здоровая, — на лицѣ у него были прыщи и сыпь около рта, — но эти страшныя приготовленія меня пугали. На мой взглядъ онъ былъ моихъ лѣтъ, но онъ былъ выше меня, и его гимнастическія тѣлодвиженія казались очень грозными.

Сердце мое екнуло, когда я увидѣлъ, какъ онъ примѣрялся, и съ видомъ особенной механической точности оглядывалъ мою анатомію, какъ будто, выбирая въ ней свою косточку. Какъ же я былъ удивленъ, когда онъ послѣ перваго моего удара, растянулся на землѣ, обращая ко мнѣ свое лицо съ окровавленнымъ носомъ, въ поразительномъ ракурсѣ.

Онъ тотчасъ же поднялся на ноги и вытершись губкою, началъ опять приловчаться, показывая большое искусство. Но къ моему величайшему удивленію, онъ вторично растянулся, смотря на меня подбитымъ глазомъ.

Его отважность внушала мнѣ большое уваженіе; повидимому у него вовсе не было силы, онъ ни разу не ударилъ меня порядочно; но онъ вскакивалъ на ноги сію же минуту, отирался губкою, пилъ воду, исполняя самъ съ величайшимъ удовольствіемъ должность своего секунданта, согласно со всѣми правилами; и потомъ выходилъ на меня съ такимъ форсомъ, что я думалъ: «вотъ теперь наконецъ онъ меня въ самомъ дѣлѣ доѣдетъ.» Онъ былъ страшно избитъ; потому что, должно сознаться, я тузилъ его все больнѣе и больнѣе; но онъ подымался каждый разъ, пока наконецъ, падая, не ударился головою о стѣну. Даже и послѣ этого кризиса, онъ было поднялся и повернулся нѣсколько разъ кругомъ, не видя меня; но въ заключеніе онъ подползъ на колѣнахъ къ своей губкѣ и подбросилъ ее, едва проговоривая.

— Значитъ, вы выиграли.

Онъ былъ такъ храбръ и ни въ чемъ невиновенъ, что хотя и не я предложилъ борьбу, но моя побѣда доставила мнѣ грустное удовлетвореніе. Право, одѣваясь, я думалъ о себѣ, какъ о дикомъ волчонкѣ. Я одѣлся однакоже, вытеръ въ промежуткахъ мое окровавленное лицо, и сказалъ ему:

— Не могу ли я вамъ помочь?

— Нѣтъ, благодарю, отвѣтилъ онъ.

— Добрый вечеръ, сказалъ я.

— Добрый вечеръ, отвѣтилъ онъ.

Когда я вышелъ на дворъ, я нашелъ Эстеллу, ожидавшую меня съ ключами. Но она меня не спросила, ни гдѣ я былъ ни отъ чего я заставилъ ее ждать; на лицѣ ея блисталъ румянецъ, какъ будто случилось что-нибудь очень пріятное для нея. Вмѣсто того чтобы пойдти прямо къ калиткѣ, она остановилась въ корридорѣ и поманила меня къ себѣ.

— Поди сюда; если хочешь, можешь меня поцѣловать.

Она повернула мнѣ щеку, которую я поцѣловалъ. Я думаю, я рѣшился бы на многое, чтобы поцѣловать ее. Но я чувствовалъ, этотъ поцѣлуй былъ данъ простому мужицкому мальчишкѣ, — такъ она дала бы мелкую монету, — и самъ по себѣ ничего не стоилъ.

По милости гостей, карточной игры и наконецъ драки, мое посѣщеніе на этотъ разъ было продолжительнѣе обыкновеннаго, и когда я возвращался домой, маякъ на песчаной косѣ за болотомъ свѣтился на почернѣломъ ночномъ небѣ, и горнъ Джо бросалъ огненную полосу поперекъ дороги.

XII.

Я былъ не совсѣмъ спокоенъ насчетъ блѣднаго молодаго джентльмена. Чѣмъ болѣе я думалъ про драку, припоминай, его распухлую и окровавленную физіономію; тѣмъ очевиднее для меня становилось, что это не пройдетъ мнѣ даромъ. Я чувствовалъ, что кровь блѣднаго молодаго джентльмена была на мнѣ и что законъ отомститъ за нее. Не имѣя опредѣленной идеи, какого рода наказанію я подвергался, я видѣлъ ясно только то, что деревенскіе мальчишки не могли же безнаказанно разгуливать кругомъ, грабить джентльменскіе дома и валять учащееся юношество Англіи. Нѣсколько дней я даже не выходилъ изъ дому, и съ большою осторожностію и боязнію выглядывалъ въ двери кухни, когда меня посылали за чѣмъ-нибудь, ожидая, что сторожа градской тюрьмы вотъ такъ и наскочатъ на меня. Носъ блѣднаго молодаго джентльмена выпачкалъ кровью мои панталоны, и въ глубокую ночь я старался вымыть это свидѣтельство моей вины; я исцарапалъ мои суставы о зубы блѣднаго молодаго джентльмена, и ломалъ свою голову, придумывая самыя невѣроятныя объясненія для этого обвинительнаго факта, когда меня притянутъ къ суду.

Наконецъ наступилъ день, въ который мнѣ назначено было возвратиться на сцену моего преступнаго насилія; ужасъ мой теперь достигъ высшаго градуса. Мнѣ казалось, что блюстители правосудія, нарочно присланные изъ Лондона, выжидаютъ меня въ засадѣ за калиткою: потомъ я думалъ, что миссъ Гевишамъ, предпочитая сама лично отмстить за обиду, нанесенную ея дому, подымется въ своей погребальной одеждѣ, вынетъ пистолетъ и застрѣлитъ меня; приходило мнѣ также въ голову, что можетъ быть подкуплена шайка мальчишекъ, которые нападутъ на меня въ пивоварнѣ и оттаскаютъ на смерть. Я былъ однакоже такъ увѣренъ въ благородствѣ блѣднаго молодаго джентльмена, что никакъ не воображалъ, чтобъ онъ былъ участникомъ въ этихъ планахъ: они всегда представлялись моему уму, какъ дѣйствія его безразсудныхъ родственниковъ, раздраженныхъ состояніемъ его физіономіи.

Но какъ бы то ни было, я долженъ былъ идти къ миссъ Гевишамъ, и пошелъ. И, вообразите, мое ратоборство не имѣло никакихъ послѣдствій. Никто даже не намекнулъ на него, и блѣднаго молодаго джентльмена не оказалось въ домѣ. Та же калитка была отворена; я обошелъ садъ и даже заглянулъ въ окошки особеннаго домика, но мои любопытные взгляды вдругъ остановились на запертыхъ ставняхъ, за которыми не было признака жизни. Только въ углу, гдѣ происходила борьба, я могъ открыть еще доказательство существованія блѣднаго молодаго джентльмена. Здѣсь оставались еще слѣды его крови. Я скрылъ ихъ землею отъ человѣческаго глаза.

На широкой площадкѣ, отдѣлявшей комнату миссъ Гевишамъ отъ другой комнаты, гдѣ былъ накрытъ длинный столъ, я увидѣлъ легкое кресло на колесахъ, которое можно было двигать, подталкивая его сзади. Оно было поставлено послѣ моего предыдущаго посѣщенія, и съ этого же дня моимъ обычнымъ занятіемъ стало катать миссъ Гевишамъ въ этомъ креслѣ (когда она уставала ходить, опершись на мое плечо) вокругъ ея комнаты, черезъ площадку, и кругомъ другой комнаты. Сколько и сколько разъ мы повторяли эти путешествія! Иногда они длились цѣлые три часа безъ остановки, Я невольно выразился здѣсь объ этихъ путешествіяхъ во множественномъ числѣ; потому что было положено, чтобъ я приходилъ черезъ день для этой цѣли, и также потому что я намѣренъ теперь обнять періодъ по крайней мѣрѣ восьми или десяти мѣсяцевъ.

Мы свыкались болѣе другъ съ другомъ; миссъ Гевишамъ говорила со мною болѣе, и разспрашивала меня чему я учился и къ чему готовился? Я сказалъ ей, что, я полагаю, я поступлю въ ученіе къ Джо, и особенно распространялся о моемъ невѣжествѣ и о моемъ желаніи все знать, въ надеждѣ что она мнѣ въ этомъ поможетъ. Но она не поддавалась; напротивъ, повидимому, ей нравилось мое невѣжество. Она мнѣ не давала также денегъ, — ничего кромѣ обѣда, — и ни разу не говорила, что мнѣ будетъ заплачено за мою службу.

Эстелла была всегда съ нами, всегда впускала меня и выпроваживала; но ни разу она потомъ не приглашала меня поцѣловать ее: иногда она только терпѣла меня; иногда она бывала благосклонна ко мнѣ; иногда она обходилась со мною совершенно подружески; иногда она энергически объявляла мнѣ, что я былъ ей ненавистенъ. Миссъ Гевишамъ часто спрашивала меня шепотомъ или когда мы бывали одни:

— Не правда ли, Пипъ, вѣдь съ каждымъ днемъ она становится все лучше и лучше?

И ей бывало очень пріятно, когда я говорилъ, да, — а это была совершенная правда. Также когда мы играли въ карты, миссъ Гевишамъ смотрѣла на насъ, жадно наслаждаясь капризами Эстеллы. И по временамъ, когда у нея особенно много бывало этихъ капризовъ, и капризы такъ противорѣчили одинъ другому, что я рѣшительно сбивался съ толку, миссъ Гевишамъ вдругъ обнимала ее съ нѣжностью, что-то нашептывая ей на ухо, и мнѣ слышалось будто это было:

«Сокрушай ихъ сердца, моя гордость, моя надежда, сокрушай безъ милосердія.»

У Джо была любимая пѣсня про стараго Клима, которую онъ обыкновенно напѣвалъ отрывками за работой. Это была звукоподражательная пѣсня, передававшая удары молота о желѣзо, и почтенное имя стараго Клима было введено только, какъ поэтическая вольность.

Куйте такъ ребята вкругъ —

Старый Климъ!

Сыпьте такъ удары вдругъ —

Старый Климъ!

Бейте, бейте, други въ ладъ —

Старый Климъ!

Чтобъ яснѣй звенѣлъ булатъ —

Старый Климъ!

Поддавай-ка жару другъ —

Старый Климъ!

Злое пламя вейся вкругъ —

Старый Климъ!

Въ одинъ день, вскорѣ по появленіи кресла, миссъ Гевишамъ вдругъ сказала мнѣ, съ нетерпѣливымъ движеніемъ пальца:

— Ну, ну! пой!

И я затянулъ эту пѣсню, продолжая двигать ея кресла; пѣсня понравилась ей, и она подхватила ее тихимъ томнымъ голосомъ, какъ будто пѣла во снѣ. Послѣ того мы обыкновенно пѣвали ее въ нашихъ путешествіяхъ вокругъ комнатъ. Эстелла часто подтягивала намъ; но пѣніе было такъ тихо, даже когда мы пѣли всѣ трое, что оно раздавалось въ этомъ печальномъ старомъ домѣ слабѣе едва замѣтнаго дуновенія вѣтра.

Что могло изъ меня выйдти въ такомъ кругу? Могъ ли онъ остаться безъ вліянія на мой характеръ? Удивительно ли, что мои мысли бывали ослѣплены, подобно моимъ глазамъ, когда я выходилъ на свѣтъ изъ этихъ сырыхъ, пожелтѣвшихъ комнатъ?

Я могъ бы разказать Джо про блѣднаго молодаго человѣка, еслибы прежде я не вдался въ такія чудовищныя выдумки, въ которыхъ я ему повинился. Теперь я чувствовалъ, что Джо принялъ бы блѣднаго молодаго джентльмена за приличнаго пасажира черной бархатной кареты; и поэтому я ничего не сказалъ про него. Кромѣ того, мнѣ не хотѣлось, чтобы миссъ Гевишамъ и Эстелла сдѣлались предметомъ толковъ; и это чувство, обнаружившееся во мнѣ съ самаго начала, съ теченіемъ времени становилось сильнѣе. Я совершенно довѣрялся только одной Биди; бѣдной Биди я все разказывалъ. Почему это мнѣ казалось естественнымъ и почему Биди глубоко интересовалась всѣмъ, что я говорилъ ей, я не зналъ тогда этого, хотя теперь я очень хорошо знаю.

Между тѣмъ въ нашей кузницѣ происходили совѣщанія, которыя приводили меня въ отчаяніе. Этотъ ослина Пембльчукъ обыкновенно пріѣзжалъ каждый вечеръ, чтобы толковать съ моею сестрою объ ожидавшей меня будущности; и я право думаю до сихъ поръ, и безъ малѣйшаго чувства раскаянія, что еслибъ эти руки могли только вынуть шкворень изъ его одноколки, то онѣ бы это сдѣлали. У этого жалкаго человѣка былъ такой упорно-ограниченный умъ, что онъ не могъ иначе разсуждать о моей будущности, какъ держа меня передъ собою, какъ будто онъ меня оперировалъ. И вотъ бывало потащитъ онъ меня за шиворотъ съ моего табурета, на которомъ я сидѣлъ въ углу, и поставитъ передъ огнемъ, съ явнымъ намѣреніемъ зажарить меня, и начнетъ говорить.

— Вотъ вамъ мальчикъ, сударыня! Вотъ этотъ мальчикъ, котораго вы вскормили рукою… Подыми голову мальчикъ, и будь вѣчно благодаренъ людямъ, которые воспитали тебя. Теперь, сударыня, въ разсужденіи этого мальчика…

И онъ принимался ерошить мои волосы, — а я объявилъ уже, что внутренно, съ тѣхъ поръ, какъ я себя помню, я никому на это не давалъ права, — и держалъ меня передъ собою за рукавъ, какъ образецъ глупости, съ которымъ развѣ только онъ самъ могъ сравниться.

Потомъ онъ пускался съ моею сестрой въ такія безсмысленныя разсужденія о миссъ Гевишамъ и о томъ, что она сдѣлаетъ со мною и для меня, что слезы досады выступали у меня, и мнѣ приходила страшная охота напуститься на мистера Пембльчука и отвалять его на обѣ корки. Въ этихъ разговорахъ сестра моя относилась обо мнѣ какъ будто она морально вырывала у меня зубъ при каждой фразѣ; между тѣмъ какъ Пембльчукъ, корча изъ себя моего патрона, смотрѣлъ на меня презрительнымъ взглядомъ, какъ строитель моего счастья, принимавшійся, по своему мнѣнію, за очень невыгодную спекуляцію.

Джо не принималъ участія въ этихъ совѣщаніяхъ. Но съ нимъ часто заговаривали, пока они продолжались, потому что мистриссъ Джо замѣтила, что ему не совсѣмъ нравилось мое отсутствіе изъ кузницы. Теперь, по моимъ лѣтамъ, уже была пора мнѣ поступить къ нему въ ученье, и когда Джо, бывало, сидѣлъ, съ кочергою въ рукахъ, и расчищалъ золу между нижними полосами рѣшетки камина, моя сестра видѣла въ этомъ невинномъ дѣйствіи явную оппозицію съ его стороны, и накидывалась на него, вырывала у него изъ рукъ кочергу и трясла его. Всѣ эти пренія всегда имѣли непріятный конецъ. Сестра моя вдругъ, безъ всякаго повода, останавливалась на своемъ зѣвкѣ и, завидѣвъ меня будто случайно, напускалась на меня, какъ хищная птица, съ словами:

— Пошелъ! Довольно рѣчей про тебя, убирайся! Довольно было съ тобою хлопотъ на эту ночь!

Какъ будто я у нихъ молилъ этой милости, чтобъ они мучили меня на смерть!

Это длилось уже долгое время, и казалось протянется еще долѣе, но однажды миссъ Гевишамъ, гуляя опершись на мое плечо, вдругъ остановилась и сказала съ неудовольствіемъ:

— Пипъ, какъ ты растешь!

Я думалъ лучше всего выразить ей моимъ задумчивымъ взглядомъ, что причиною этому могли быть обстоятельства, не зависѣвшія отъ меня.

На этотъ разъ она не сказала ничего болѣе, но потомъ она остановилась и снова взглянула на меня, недовольно хмуря брови.

На слѣдующій день, когда я пришелъ, и наша обычная прогулка кончилась, и я подвелъ ее къ туалету, она остановила меня нетерпѣливымъ движеніемъ своихъ пальцевъ.

— Скажи мнѣ опять какъ зовутъ вашего кузнеца?

— Джо Гарджери, сударыня.

— Это именно хозяинъ, къ которому ты поступишь въ ученье.

— Да, миссъ Гевишамъ.

— Такъ ужь лучше тебѣ поступить къ нему въ ученье, не откладывая долго. Какъ ты думаешь, Гарджери можетъ сюда придти и принести съ собою документы?

Я замѣтилъ, что, безъ сомнѣнія, онъ сочтетъ это за честь.

— Такъ пусть онъ придетъ.

— Въ какое время прикажете, миссъ Гевишамъ?

— Ну, вотъ опять! Я ничего не знаю про время; пусть онъ придетъ скорѣе и придетъ одинъ съ тобою.

Возвратясь вечеромъ домой, я передалъ это Джо, и моя сестра распѣтушилась какъ никогда прежде. Она спросила у меня и Джо, что она развѣ тряпка какая-нибудь досталась намъ, и какъ смѣли мы обращаться такъ съ нею и съ какими людьми, мы думали, ей водиться? Послѣ цѣлаго потока вопросовъ въ этомъ родѣ, она пустила подсвѣчникомъ въ Джо, залилась горькими слезами, достала сорный ящикъ, — это былъ очень худой знакъ, — надѣла толстый передникъ и подняла страшную чистку. Не довольствуясь однимъ подметаніемъ, она принесла ведро, мочалку, и выгнала насъ изъ дому на дворъ, гдѣ мы оставались весь вечеръ дрожа отъ холода. Не ранѣе десяти часовъ, мы осмѣлились пробраться въ комнату, и тогда она спросила у Джо, зачѣмъ онъ лучше не женился на какой-нибудь негритянкѣ? Джо, бѣдный малый, не далъ никакого отвѣта, но стоялъ, ощупывая свои бакенбарды и смотрѣлъ печально на меня, какъ будто онъ думалъ, что дѣйствительно это была бы не худая спекуляція.

XIII.

Досадно было мнѣ видѣть на слѣдующее утро, какъ Джо одѣвался въ свое праздничное платье, чтобы сопровождать меня къ миссъ Гевишамъ. Онъ думалъ, его выѣздной костюмъ былъ необходимъ для торжественности случая, и не мое было дѣло говорить ему, что къ нему лучше шла его рабочая одежда; я очень хорошо зналъ, что ради меня онъ мучилъ себя, ради меня выдергивалъ вверхъ воротникъ своей рубашки на такую высоту, что его волосы на маковкѣ стояли торчмя, какъ пучокъ перьевъ.

За завтракомъ моя сестра объявила, что она намѣрена идти вмѣстѣ съ нами въ городъ и остаться у дяди Пембльчука, куда мы за нею зайдемъ, послѣ свиданія съ знатными госпожами. Эти слова, думалъ Джо, не предвѣщали ничего добраго. Кузница была заперта на день, и Джо надписалъ на двери мѣломъ (какъ онъ это обыкновенно дѣлывалъ, когда не работалъ): Вышелъ, съ прибавленіемъ стрѣлы, указывавшей въ какое направленіе онъ ушелъ.

Мы отправились пѣшкомъ въ городъ; сестра моя шла впереди; она была въ огромной пуховой шляпѣ и несла въ плетеной корзинкѣ, какъ государственную печать Великобританіи, калоши, шаль и зонтикъ, хотя погода стояла совершенно ясная. Мнѣ было не совершенно ясно, несла ли она эти предметы, какъ наказаніе себѣ или ради бахвальства, но я скорѣе думаю, что она выставляла ихъ на показъ, какъ часть своего достоянія, подобно Клеопатрѣ или какой-нибудь другой распѣтушившейся царицѣ, которая выставляетъ свои богатства въ торжественной процессіи.

Когда мы подошли къ дому Пембльчука, моя сестра влетѣла въ него, и оставила васъ. Былъ уже полдень, и мы съ Джо отправились прямо къ миссъ Гевишамъ. Эстелла по обыкновенію отворила калитку, и Джо, при ея появленіи, снялъ свою шляпу, и остановился, держа ее обѣими руками за поля, какъ будто онъ хотѣлъ опредѣлить ея вѣсъ съ совершенною точностью.

Эстелла не обратила на насъ никакого вниманія, но повела насъ хорошо извѣстною мнѣ дорогою. Я послѣдовалъ за нею, Джо шелъ за мною. Я оглянулся на Джо, когда мы были въ длинномъ корридорѣ: онъ все еще продолжалъ взвѣшивать свою шляпу, съ необыкновенною осторожностью, и шелъ большими шагами на цыпочкахъ.

Эстелла мнѣ сказала, чтобы мы оба вошли въ комнату; я взялъ Джо за обшлагъ и подвелъ его къ миссъ Гевишамъ; она сидѣла у туалета и тотчасъ же оглянулась на насъ.

— О! сказала она Джо: — вы мужъ сестры этого мальчика.

Я себѣ не могъ представить, чтобы милый Джо могъ такъ мало походить на самого себя и такъ сильно походить на птицу, съ своими взъерошенными волосами и разинутымъ ртомъ, какъ будто онъ готовился проглотить червяка.

— Вы мужъ сестры этого мальчика? повторила миссъ Гевишамъ.

Мнѣ было очень досадно, но въ продолженіи всего разговора Джо постоянно обращался ко мнѣ, а не къ миссъ Гевишамъ.

— То-есть, какъ я понимаю, Пипъ, замѣтилъ теперь Джо тономъ, выражавшимъ сильное убѣжденіе, глубокую тайну и большую вѣжливость, — я взялъ да и женился на твоей сестрѣ, а въ то время я былъ совсѣмъ человѣкъ одинокій.

— Ну! сказала миссъ Гевишамъ: — и вы воспитали этого мальчика, съ намѣреніемъ потомъ взять его въ ученье, не такъ-ли мистеръ Гарджери?

— Ты знаешь, Пипъ, отвѣчалъ Джо, — мы всегда были друзьями, и промежь себя мы думали, что это будетъ дѣло хорошее и веселое. Но, Пипъ, если ты это дѣло находишь себѣ не по вкусу, въ разсужденіе грязи, сажи и то-есть прочаго, все это примется въ уваженіе, смѣкаешь?

— Былъ ли мальчикъ противъ этого? сказала миссъ Гевишамъ. — Есть-ли у него охота къ ремеслу?

— Самъ ты знаешь, Пипъ, отвѣчалъ Джо, усиливая свой прежній тонъ. — Это было желаніе твоего сердца, и ты не былъ противъ желанія твоего собственнаго сердца!

Напрасно я старался ему показать, что онъ долженъ говорить миссъ Гевишамъ; чѣмъ болѣе я дѣлалъ ему знаковъ лицомъ и руками, тѣмъ убѣдительнѣе, таинственнѣе и вѣжливѣе онъ обращался ко мнѣ.

— Принесли вы съ собою его документы? спросила миссъ Гевишамъ.

— Ну, Пипъ, ты самъ знаешь, отвѣчалъ Джо, какъ будто это былъ не совсѣмъ разсудительный вопросъ. — Ты самъ видѣлъ, какъ я положилъ ихъ въ мою шляпу, и поэтому ты долженъ знать, что они тамъ.

Съ этими словами онъ вынулъ ихъ и подалъ не миссъ Гевишамъ, а мнѣ. Совѣстно сознаться, но я начиналъ сты диться за моего добраго товарища. Да, я стыдился его, когда я замѣтилъ, что Эстелла стояла за стуломъ миссъ Гевишамъ, и глаза ея лукаво улыбались. Я взялъ документы изъ его рукъ и подалъ ихъ миссъ Гевишамъ.

— Вы не надѣетесь получить за мальчика никакой преміи, сказала миссъ Гевишамъ, просмотрѣвъ бумаги.

— Джо! замѣтилъ я, видя его молчаніе: — отчего вы не отвѣчаете?

— Пипъ, сказалъ Джо, вдругъ оборвавъ меня, какъ будто онъ чувствовалъ себя оскорбленнымъ. — Я такъ понимаю, что промежь насъ съ тобою этотъ вопросъ не требуетъ отвѣта, да и отвѣтъ, ты знаешь очень хорошо, можетъ быть только: нѣтъ. Ты знаешь это; къ чему же тутъ еще разговаривать?

Миссъ Гевишамъ посмотрѣла на него, какъ будто она поняла что это былъ за человѣкъ, и взяла со стола кошелекъ, лежавшій возлѣ.

— Пипъ заслужилъ свою премію, сказала она, — вотъ эта премія. Въ этомъ кошелькѣ двадцать пять гиней. Отдай ихъ твоему хозяину, Пипъ.

Джо былъ рѣшительно ошеломленъ этимъ чудомъ, и обратился ко мнѣ:

— Пипъ, это очень великодушно съ твоей стороны, сказалъ Джо, — съ благодарностію принимается такая щедрость, хотя со всѣмъ не ожиданная. Теперь, старый дружище, продолжалъ Джо (меня такъ и бросило въ жаръ, а потомъ обдало холодомъ; я чувствовалъ, будто это друже.кое воззваніе относилось къ миссъ Гевишамъ), теперь, старый товарищъ, Богъ да поможетъ намъ исполнить нашу обязанность! Да поможетъ намъ Богъ исполнить нашу обязанность другъ передъ другомъ и передъ людьми, отъ которыхъ твой щедрый подарокъ достался намъ, во утѣшеніе души ихъ, и… и… и.

Здѣсь Джо очевидно впалъ въ страшныя затрудненія, изъ которыхъ онъ никакъ не могъ выпутаться, и заключилъ торжественно словами: «И мнѣ ужь не приходится говорить!» Эти слова казались ему такъ убѣдительны, что онъ повторилъ ихъ.

— Прощай, Пипъ! сказала миссъ Гевишамъ. — Выпусти ихъ Эстелла.

— Прикажете мнѣ опять придти, миссъ Гевишамъ? спросилъ я.

— Нѣтъ, Гарджери теперь твой хозяинъ. Гарджери! Одно слово!

Я былъ уже за дверью; но я слышалъ, какъ она сказала Джо выразительнымъ голосомъ:

— Мальчикъ хорошо себя велъ здѣсь, и это дано ему въ награду. Конечно, какъ человѣкъ честный, вы ничего болѣе не ожидаете.

Какъ Джо вышелъ изъ комнаты, я этого себѣ никогда не могъ объяснить; но я знаю только, что когда онъ вышелъ, онъ съ упорнымъ упрямствомъ непремѣнно хотѣлъ идти вверхъ вмѣсто того чтобы спуститься внизъ, и не внималъ моимъ убѣжденіямъ, пока я не потащилъ его зарукаві. Черезъ минуту мы были за калиткой, которая заперлась за нами, и Эстелла исчезла.

Когда мы остались одни при дневномъ свѣтѣ, Джо прислонился къ стѣнѣ и сказалъ: «Удивительно!» И въ этомъ положеніи онъ оставался довольно долго, повторяя съ роздыхомъ: «удивительно», такъ часто, что я начиналъ опасаться за его голову. Наконецъ онъ вытянулъ длинную фразу: «Пипъ, увѣряю тебя это уди-ви-тель-но!» и мало-по-малу сдѣлался попрежнему разговорчивъ, и мы спокойно пошли своею дорогой.

Я полагаю однакоже, что это необыкновенное свиданіе просвѣтило умъ Джо и, идя къ Пембльчуку, онъ успѣлъ придумать очень ловкую и хитрую увертку. Мои догадки совершенно оправдались слѣдующею сценой въ гостиной мистера Пембльчука, гдѣ мы нашли мою сестру въ совѣщаніи съ этимъ отвратительнымъ лабазникомъ

— Ну, закричала моя сестра, обращаясь вдругъ къ намъ обоимъ, — разказывайте, что случилось съ вами. Удивляюсь еще, какъ вы удостоиваете придти къ намъ бѣднымъ людямъ, право!

— Миссъ Гевишамъ, сказалъ Джо, смотря на меня пристально, какъ бы силясь все запомнить, — безпремѣнно наказала, чтобы мы засвидѣтельствовали ея любовь или почтеніе, — такъ Пипъ?

— Почтеніе, сказалъ я.

— Я самъ такъ думаю, отвѣчалъ Джо, — ея почтеніе мистриссъ Джо Гарджери.

— Много мнѣ пользы отъ ея почтенія! замѣтила моя сестра, съ нѣкоторымъ однакоже удовольствіемъ.

— И жалѣетъ, продолжалъ Джо, все поглядывая на меня, — что ея здоровье не позволяетъ… такъ, Пипъ?

— Лишаетъ ея удовольствія, прибавилъ я.

— Дамскаго общества, сказалъ Джо и тяжело вздохнулъ.

— Ну, закричала моя сестра, бросая смягченный взглядъ на мистера Пембльчука: — она могла бы изъ вѣжливости сообщить мнѣ это прежде; но лучше поздно чѣмъ никогда. А что она дала этому сорванцу?

— Она ему ничего не дала, сказалъ Джо.

Мистриссъ Джо готова была разразиться, но Джо продолжалъ:

— Что она дала, сказалъ Джо, — то дала его друзьямъ; а подъ друзьями его, она говорила, я разумѣю его сестру, мистриссъ Джо Гарджери; это были ея самыя слова, мистриссъ Джо Гарджери…

Моя сестра взглянула на Пембльчука, который гладилъ ручки своего кресла и кивалъ головой, какъ будто онъ все зналъ напередъ.

— А сколько получили вы? спросила моя сестра смѣясь. (Да, положительно говорю: смѣясь.)

— Ну, что скажетъ почтенная компанія, на десять фунтовъ? спросилъ Джо.

— Не худо, отвѣтила моя сестра, отрывисто, — не слишкомъ много, а такъ не худо.

— Ну, такъ подымай выше, сказалъ Джо.

Этотъ безстыдный надувало, Пембльчукъ, сейчасъ же кивнулъ головой и сказалъ, потирая ручки кресла:

— Да, подымайте выше, сударыня.

— Ужь не думаете ли вы… начала моя сестра.

— Да, я думаю, сударыня, сказалъ Пембльчукъ, — подождите только. Ну, продолжайте, Джозефъ. Начало доброе! продолжайте!

— Ну, что скажетъ честная компанія, продолжалъ Джо, — на двадцать фунтовъ?

— Это, всѣ скажутъ, хорошо, отвѣчала моя сестра.

— Ну, такъ, сказалъ Джо, — болѣе чѣмъ двадцать фунтовъ.

Этотъ презрѣнный лицемѣръ, Пембльчукъ, еще разъ кивнулъ головой и сказалъ съ хохотомъ:

— Да подымайте выше, сударыня. Хорошо, хорошо! Доканай ее, Джозефъ!

— Ну, такъ, чтобы покончить, сказалъ Джо, передавая моей сестрѣ кошелекъ съ особеннымъ наслажденіемъ, — двадцать пять фунтовъ.

— Да, двадцать пять фунтовъ, сударыня, повторилъ этотъ подлѣйшій мошенникъ, Пембльчукъ, подымаясь, чтобы пожать ей руку, — а это совершенно по вашимъ заслугамъ (какъ я и говорилъ, когда спросили моего мнѣнія), и желаю вамъ употребить эти деньги въ свое удовольствіе.

Еслибъ этотъ мерзавецъ остановился на этомъ, той тогда его поведеніе было бы достаточно черно, но онъ еще увеличилъ свое преступленіе, объявляя прямо свои права на меня; послѣ этого всѣ его прежнія злодѣянія уже казались ничтожными.

— Теперь слушайте меня, Джозефъ, и его достойная супруга, сказалъ Пембльчукъ, взявъ меня за руку, выше локтя, — я одинъ изъ такихъ людей, которые всегда любятъ доканчивать начатое дѣло. Этотъ мальчикъ долженъ быть разомъ записанъ. Такъ веду я мои дѣла. Записанъ разомъ.

— Богу одному извѣстно, дядя Пембльчукъ, сказала моя сестра, схватывая деньги, — какъ мы обязаны вамъ.

— Обо мнѣ и не упоминайте, сударыня, отвѣчалъ этотъ дьявольскій лабазникъ. — Привѣтъ привѣтомъ, такъ бываетъ въ мірѣ. Но вы знаете, этотъ мальчикъ долженъ быть записанъ. Сказать правду, я обѣщался присмотрѣть за этимъ.

Судьи засѣдали въ ратушѣ, и мы отправились туда сейчасъ же, чтобы въ присутствій ихъ записать меня ученикомъ Джо. Я говорю, мы отправились; но меня Пембльчукъ пихалъ впередъ, какъ будто я очистилъ чей-нибудь карманъ, или поджегъ скирду; право, всѣ думали въ судѣ, что я былъ схваченъ на мѣстѣ преступленія: я слышалъ какъ говорили, когда Пембльчукъ протискивалъ меня сквозь толпу: «Что онъ сдѣлалъ? Молодой такой, а смотритъ мерзавцемъ, не правда ли?» Одинъ господинъ, съ кроткою и доброю наружностію, подалъ мнѣ нравоучительную книжечку, на которой былъ изображенъ юный преступникъ въ оковахъ, очень похожихъ на нитку сосисекъ, и написано: Прочти въ твоемъ заключеніи.

Ратуша показалась мнѣ чуднымъ мѣстомъ, скамьи въ ней были выше чѣмъ въ церкви; народъ смотрѣлъ, свѣсившись съ нихъ; великолѣпные судьи, развалившись на креслахъ, или сидѣли сложа руки, или дремали, или набивали себѣ носъ табакомъ, или писали, или, наконецъ, читали газеты; на стѣнахъ висѣли блестящіе черные портреты, казавшіеся моему не художественному глазу смѣсью леденца и пластыря. Здѣсь, въ углу, мои документы были записаны и засвидѣтельствованы, и я былъ завербованъ. Мистеръ Пембльчукъ все это время держалъ меня какъ будто былъ приговоренъ къ эшафоту, и только нужно было покончить эти предварительныя церемоніи.

Когда мы вышли на улицу и отдѣлились отъ мальчишекъ, которые съ большимъ удовольствіемъ ожидали, что меня станутъ публично мучить и теперь видѣли съ сожалѣніемъ, что, вмѣсто того, меня окружили теперь мои друзья, мы отправились къ Пембльчуку. И здѣсь моя сестра такъ раззадорилась, благодаря двадцати пяти гинеямъ, что непремѣнно хотѣла послѣ такого нежданнаго счастія задать обѣдъ въ тавернѣ Голубаго Кабана, и Пембльчукъ долженъ былъ ѣхать въ своей одноколкѣ за Гебльсами и Вопслемъ.

Дѣло было рѣшено. Какой же горькій день я провелъ! Очевидно всѣ присутствующіе гости считали меня какою-то чучелой на этомъ пирѣ. И что было всего хуже, всѣ они спрашивали меня отъ времени до времени, именно когда имъ нечего было сказать, отчего я не веселился? И я принужденъ былъ отвѣчать, что мнѣ было очень весело, когда я не зналъ что дѣлать отъ тоски.

Но они были не дѣти, могли дѣлать что хотѣли, и вполнѣ пользовались этимъ правомъ. Мошеннинъ Пембльчукъ, котораго всѣ считали благодѣтельнымъ виновникомъ торжества, дѣйствительно занялъ первое мѣсто и, поставивъ меня возлѣ себя на стулѣ, произнесъ рѣчь, которой я былъ главнымъ сюжетомъ, и въ которой онъ объяснялъ всей компаніи съ особенною злобой, что я подвергался тюремному заключенію, еслибы сталъ играть въ карты, пьянствовать, поздно возвращаться домой, или заводить худыя знакомства, какъ значилось въ моихъ бумагахъ.

Еще одно воспоминаніе осталось у меня отъ этого праздника: они не давали мнѣ спать и всякій разъ, какъ я начну бывало клевать носомъ, они меня будили и приказывали веселиться. Поздно вечеромъ мистеръ Вопсль прочелъ намъ оду Коллинса и бросилъ окровавленную шпагу съ такимъ громомъ и эффектомъ, что слуга пришелъ и объявилъ: «купеческіе прикащики внизу свидѣтельствуютъ свое почтеніе и просятъ напомнить, что здѣсь не комедія.» На возвратномъ пути, они были въ отличномъ расположеній духа и пѣли: «О дѣва прекрасная!» и мистеръ Вопсль пѣлъ баса.

Наконецъ, я помню, я чувствовалъ себя совершенно несчастнымъ, когда я наконецъ попалъ въ мою спаленку; я рѣшительно былъ убѣжденъ, что никогда не будетъ у меня охоты къ ремеслу Джо, хотя оно когда-то и нравилось мнѣ.

XIV.

Какое горькое чувство — стыдиться своего дома! Можетъ-быть, въ самомъ стыдѣ скрывается черная неблагодарность, и наказаніе за него есть совершенно заслуженное воздаяніе; но только это очень горькое чувство, я могу вамъ засвидѣтельствовать это.

Домъ, благодаря характеру моей сестры, не былъ для меня очень пріятнымъ мѣстомъ. Но Джо освятилъ его, и я въ него вѣрилъ. Я вѣрилъ, что наша парадная гостиная была самымъ изящнымъ салономъ; я вѣрилъ, что передняя дверь была таинственнымъ входомъ въ храмъ великолѣпія, котораго торжественное открытіе праздновалось жертвоприношеніемъ жареныхъ курицъ; я вѣрилъ, что кухня была приличный, хотя непышный покой; я вѣрилъ, что кузница была блистательною дорогою къ славѣ и независимости: теперь все это казалось мнѣ грубымъ, простымъ, и никакъ бы я не хотѣлъ, чтобы миссъ Гевишамъ и Эстелла видѣли мой домъ.

Насколько я былъ самъ причиною этого неблагодарнаго состоянія моей души, насколько были въ томъ виноваты миссъ Гевишамъ и моя сестра, теперь не интересно знать ни для меня, ни для кого другаго. Во мнѣ произошла перемѣна, и дѣло было сдѣлано. Хорошо ли это или дурно, простительно ли или не простительно, но дѣло было сдѣлано.

Въ прежнее время мнѣ казалось, что когда я засучу рукава моей рубашки и поступлю ученикомъ на кузницу Джо, то я буду и счастливъ и возвышенъ; теперь эта мечта осуществилась, и я чувствовалъ только, что я былъ весь перепачканъ кузнечнымъ углемъ, и на сердцѣ у меня была страшная тягость, въ сравненіи съ которою наковальня была легче пуха. Въ моей позднѣйшей жизни бывали случаи (я полагаю, это бывало со многими), когда я чувствовалъ, будто тяжелая завѣса закрывала отъ меня навсегда весь интересъ и романъ жизни, оставляя мнѣ одно томительное страданіе. Никогда эта завѣса еще не падала передо мною такъ тяжело и безотрадно, какъ теперь, когда путь моей жизни пролегалъ черезъ кузницу Джо.

Я припоминаю, въ позднѣйшее время моего ученія, часто я, бывало, стоялъ на кладбищѣ по вечерамъ въ воскресенье, когда ночь наступала, и сравнивалъ мою будущность съ открывавшеюся передо мною перспективой болота, и находилъ между тѣмъ и другимъ большое сходство; какъ плоски были и таи другая, какъ низки были онѣ! Обѣ скрывали неизвѣстный путь, завѣшанный темнымъ туманомъ, который сливался съ безграничнымъ моремъ. Мнѣ было одинаково безотрадно какъ въ первый день моего ученія, такъ и въ позднѣйшее время; но я доволенъ однимъ, по крайней мѣрѣ: Джо ни разу не слышалъ отъ меня Ни малѣйшаго ропота, пока ученіе мое продолжалось. Вотъ единственное обстоятельство, въ связи съ этимъ ученіемъ, которое я съ удовольствіемъ вспоминаю про себя.

Но и здѣсь, я долженъ прибавить, вся заслуга оставалась на сторонѣ Джо. Я не бѣжалъ, не записался въ солдаты, не сдѣлался матросомъ, не потому что я былъ вѣренъ, но потому что Джо былъ вѣренъ. Я работалъ съ порядочною ревностью, противъ всякаго желанія, не потому чтобы я сознавалъ добродѣтель трудолюбія, но потому, что Джо глубоко сознавалъ ее. Невозможно опредѣлить, какъ широко разливается въ мірѣ вліяніе милаго, честнаго, исполняющаго свою обязанность человѣка; но очень возможно признать, какъ это вліяніе затрогиваетъ васъ, при встрѣчѣ съ такимъ человѣкомъ; и я хорошо знаю, что каждая искра добра, которое проявлялось во мнѣ во время моего ученія, происходила отъ скромно-довольнаго Джо, а не отъ меня, недовольнаго и безпокойно-честолюбиваго.

Кто могъ сказать, чего я хотѣлъ? Могъ ли бы я самъ это сказать, когда я и самъ этого не зналъ? Я особенно страшился одного, что въ какую-нибудь несчастную минуту, когда я выпачкаюсь болѣе обыкновеннаго, я подыму мои глаза и вдругъ увижу, что Эстелла смотритъ на меня въ окошко кузницы. Меня преслѣдовалъ страхъ, что рано или поздно, она поймаетъ меня, когда мое лицо и руки будутъ всѣ въ сажѣ, когда я буду занятъ самою грубою работой, и она станетъ радоваться моему стыду и презирать меня. Часто въ сумеркахъ, бывало, когда я двигалъ мѣхи для Джо, и мы пѣвали «старый Климъ», при одномъ воспоминаніи, какъ пѣвали мы эту пѣсню у миссъ Гевишамъ, мнѣ представлялось въ пламени лицо Эстеллы, съ ея красивыми волосами, развѣвавшимися отъ вѣтра, и глазами, презрительно на меня смотрѣвшими, — часто, говорю я, въ такое время, я-поглядывалъ на окна, совершенно почернѣвшія отъ мрака ночи, и мнѣ воображалось, вотъ сейчасъ только отодвинулось ея лицо, и наконецъ-то она пришла.

Послѣ этого, когда мы сходились къ ужину, кухня и ужинъ поражали меня еще болѣе своею бѣдностію, и мое неблагодарное сердце еще болѣе наполнялось чувствомъ стыда.

XV.

Я слишкомъ выросъ для классной комнаты бабки мистера Вопсля, и мое воспитаніе, подъ руководствомъ этой нелѣпой наставницы, кончилось. Биди однакоже успѣла передать мнѣ все, что она знала, начиная отъ маленькаго прейсъ-куранта и оканчивая комическою пѣсенкой, которую она когда-то купила за полпенни. Хотя въ этомъ литературномъ произведеніи только слѣдующія первыя строчки еще имѣли какой-нибудь смыслъ:

Ну былъ я и въ Лондонѣ, господа,

Ту рулъ лу рулъ,

Ту рулъ лу рулъ.

Какъ же тамъ меня обдули, господа,

Ту рулъ лу рулъ,

Ту рудъ лу рулъ.

Но, увлекаясь желаніемъ просвѣщенія, я выучилъ наизусть съ необыкновенною важностью это сочиненіе, и не припомню даже, чтобъ я сомнѣвался въ. его достоинствѣ; я только находилъ и нахожу до сихъ поръ, что припѣва: ту рулъ, было гораздо болѣе чѣмъ поэзіи. Томимый жаждою познанія, я предложилъ также мистеру Вопслю удѣлить мнѣ нѣсколько крохъ умственной пищи, на что онъ любезно согласился. Вышло однакоже, что ему нуженъ былъ только драматическій маннекенъ, котораго бы онъ могъ обнимать, закалывать, бросать въ тысячу различныхъ положеній и потомъ стонать и рыдать надъ нимъ — и я скоро отказался отъ такого курса воспитанія. Но мистеръ Вопсль успѣлъ не разъ отколотить меня въ своемъ поэтическомъ восторгѣ.

Всѣ мои свѣдѣнія я старался передать Джо. Это показаніе съ моей стороны такъ многозначительно, что, по совѣсти, я не могу оставить его здѣсь безъ объясненія. Мнѣ хотѣлось сдѣлать, чтобы Джо не былъ такой простакъ, такой невѣжда, чтобъ онъ былъ болѣе достоинъ моего сообщества, и чтобъ Эстелла могла менѣе презирать его.

Старая батарея на болотѣ была мѣстомъ нашихъ занятій; сломаная аспидная доска и кусочекъ грифеля были для насъ единственными учебными пособіями, къ которымъ Джо всегда прибавлялъ еще трубку табаку: Джо все забывалъ отъ одного воскресенья до другаго, и не пріобрѣлъ подъ моимъ руководствомъ никакихъ свѣдѣній. Но онъ курилъ свою трубку на батареѣ съ видомъ болѣе разумнымъ нежели гдѣ-нибудь, даже съ ученымъ видомъ, какъ будто онъ самъ сознавалъ свои огромные успѣхи. Милый, милый, я увѣренъ, онъ это думалъ про себя.

Спокойно и пріятно бывало тамъ; паруса на рѣкѣ мелькали мимо земляной насыпи; иногда во время отлива, казалось, будто они принадлежали кораблямъ, затопленнымъ въ водѣ и какъ будто все еще плывшимъ на днѣ. Каждый разъ, при видѣ кораблей съ распущенными бѣлыми парусами, подымавшихся надъ поверхностью моря, мнѣ приходили на мысль, не знаю почему, миссъ Гевишамъ и Эстелла; и каждый разъ, какъ лучъ свѣта искоса падалъ длинною полосой на облако, парусъ, или на зеленую мураву берега или на поверхность воды, я думалъ о томъ же. Миссъ Гевишамъ и Эстелла, чудный домъ и чудная жизнь ихъ были непремѣнно, почему-то, въ связи со всѣмъ, что казалось живописнымъ.

Въ одно воскресенье, Діко, наслаждаясь своею трубкой, объявилъ, что ему рѣшительно ничего не идетъ въ голову; я отступился отъ него на этотъ день и легъ на насыпь, опершись подбородкомъ на руку и высматривая вездѣ кругомъ на небѣ и на водѣ слѣды миссъ Тевишамъ и Эстеллы. Наконецъ я рѣшился высказать мысль, которая давно уже была у меня въ головѣ.

— Джо, сказалъ я, — какъ вы думаете, не сходить ли мнѣ къ миссъ Гевишамъ?

— Пожалуй, Пипъ, отвѣчалъ Джо въ раздумьи. — Только зачѣмъ?

— Зачѣмъ, Джо? А зачѣмъ вообще ходятъ къ людямъ?

— Да, есть такія посѣщенія, сказалъ Джо, — о которыхъ можно сдѣлать этотъ вопросъ, Пипъ! Но теперь, въ разсужденіе посѣщенія миссъ Гевишамъ, она можетъ подумать, что тебѣ нужно что-нибудь, что ты ожидаешь чего-нибудь отъ нея.

— Что же вы думаете, Джо, развѣ я не могу сказать, что мнѣ ничего не нужно?

— Можешь, старый дружище, сказалъ Джо. — И она, можетъ статься, повѣритъ, а можетъ-быть и нѣтъ.

Джо чувствовалъ то же самое, что и я, и остановился тутъ, затянувшись трубкой, чтобы не ослабить довода повтореніемъ.

— Видишь, Пипъ, началъ снова Джо, миновавъ опасный пунктъ: — миссъ Гевишамъ для тебя сдѣлала доброе дѣло. И когда миссъ Гевишамъ сдѣлала его для тебя, она кликнула меня назадъ, чтобы сказать мнѣ: это все, не ждите болѣе.

— Да, Джо, я слышалъ.

— Все, повторилъ Джо, особенно выразительно.

— Да, Джо, я говорю вамъ, я это слышалъ.

— То-есть понимай такъ, Пипъ, она могла тутъ разумѣть, что уже этимъ все покончено, я на сѣверъ, вы на югъ, и дѣло съ концомъ.

Я также объ этомъ думалъ, и мнѣ было небольшое утѣшеніе знать, что и онъ думалъ то же самое, потому что теперь это казалось болѣе вѣроятнымъ.

— Но, Джо.

— Да, старый дружище.

— Вотъ уже почти годъ моего времени прошелъ, и съ тѣхъ поръ, какъ я записанъ въ ученики, я ни разу не поблагодарилъ миссъ Гевишамъ, ни спросилъ про нее, не показалъ ничѣмъ, что я ее помню.

— Это правда, Пипъ, и худо будетъ если ты ей не сварганишь четырехъ подковъ, которыя, я полагаю впрочемъ, едва ли будутъ пріятнымъ подаркомѣ; копытъ не имѣется.

— Я не про то говорю, Джо; мнѣ и въ голову не приходило дѣлать ей подарокъ.

Но мысль о подаркѣ уже пришла въ голову Джо, и такъ легко онъ съ нею не разстанется.

— Или даже пожалуй, сказалъ онъ, — я помогу тебѣ отковать ей новую цѣпь для парадной двери, или хоть напримѣръ, дюжинъ двѣнадцать остроголовыхъ винтовъ для всякаго употребленія, или какую-нибудь легонькую вещицу, въ родѣ вилки для поджариванія гренковъ, она ихъ вѣрно кушаетъ; или наконецъ, таганчикъ, если ей придетъ охота поджарить салакушку или селедку.

— Я вовсе и не думаю, Джо, про подарки, замѣтилъ я.

— Ну, сказалъ Джо, не оставляя прежней матеріи, какъ будто я особенно ее навязывалъ ему: — еслибъ я былъ на твоемъ мѣстѣ, я бы этого не сдѣлалъ. Нѣтъ, я бы этого не сдѣлалъ. Ну на что ей цѣпь? Дверь у ней всегда на цѣпи. Для вилки ты долженъ приняться за мѣдную работу, въ которой ты не отличишься. И самый необыкновенный работникъ не покажетъ себя въ таганѣ: таганъ все-таки таганъ, сказалъ Джо, стараясь произвести на меня впечатлѣніе и желая вывести меня изъ самаго упорнаго заблужденія: — ужь что ты тамъ себѣ ни держи въ головѣ, а все выйдетъ таганъ.

— Мой милый Джо, закричалъ я въ отчаяніи, схвативъ его за сюртукъ: — перестаньте, сдѣлайте милость. Я и не думалъ никогда дѣлать какой-нибудь подарокъ миссъ Гевишамъ.

— Нѣтъ, Пипъ, подтвердилъ Джо, какъ будто онъ все время убѣждалъ меня: — то-то я и говорю тебѣ, Пипъ, что вся правда.

— Такъ Джо; но я хотѣлъ вамъ сказать только: дѣла у насъ теперь немного, такъ не отпустите ли вы меня завтра погулять на полдня; я думаю отправиться въ городъ и зайдти къ миссъ Эст… Гевишамъ.

— Зовутъ ее, сказалъ Джо преважно, — не Эст-Эвишамъ, Пипъ; развѣ, пожалуй, ее перекрестили.

— Знаю, знаю, Джо; это я такъ обмолвился. Ну что вы на это скажете, Джо?

Джо думалъ, что если, по моему, это было хорошо, то и онъ находитъ это хорошимъ. Но онъ замѣтилъ въ видѣ особеннаго условія, что если меня примутъ холодно и не попросятъ повторить моего посѣщенія, которое не имѣло никакой другой цѣли, кромѣ изъявленія моей благодарности за сдѣланную милость, то втораго посѣщенія уже не дѣлать. Эти условія я обѣщался исполнить.

Джо держалъ работника на жалованьи, которому прозвище было Орликъ. Онъ увѣрялъ, будто его крещеное имя было Дольджъ: очевидная нелѣпица; но это былъ малый съ необыкновенно-упрямымъ характеромъ, и, я полагаю, онъ называлъ себя такъ, чтобы поглумиться надъ простотою нашей деревни. Это былъ широкоплечій, смуглый человѣкъ, очень сильный, который никогда не торопился, но всегда ходилъ лѣниво и переваливаясь. Онъ даже, повидимому, никогда не приходилъ нарочно на работу, но тащился-себѣ такъ, какъ будто онъ невзначай попалъ на кузницу; и уходилъ ли онъ обѣдать къ «Веселымъ Лодочникамъ», уходилъ ли онъ къ себѣ на ночь, всегда онъ тащился словно Каинъ или вѣчный Жидъ, какъ будто у него не было ни малѣйшей мысли о томъ, куда онъ шелъ, ни также никакого намѣренія возвратиться. Онъ жилъ у шлюзнаго сторожа на болотѣ, и въ рабочіе дни, бывало, тащится-себѣ изъ своего логовища, запустивъ руки въ карманъ и нацѣпивъ на шею узелокъ съ обѣдомъ, который болтался у него на спинѣ. По воскресеньямъ, онъ лежалъ цѣлый день на шлюзахъ, или стоялъ прислонившись къ скирдамъ или гумнамъ. Ходилъ онъ всегда въ перевалку, понуривъ голову и устремивъ глаза въ землю, и если кто-нибудь обращался къ нему, то онъ подымалъ ихъ съ полунедовольнымъ, полуудивленнымъ видомъ, какъ будто у него въ головѣ была только одна мысль о томъ, какъ грустно и какъ оскорбительно быть человѣкомъ не мыслящимъ.

Этотъ угрюмый работникъ не любилъ меня. Когда я былъ очень малъ и боязливъ, онъ говорилъ мнѣ, что діяволъ жилъ въ черномъ углу кузницы, «и что онъ хорошо знакомъ съ нимъ, что каждыя семь лѣтъ необходимо подтоплять горнъ живымъ мальчикомъ, и что скоро очередь дойдетъ до меня.» Когда я поступилъ въ ученье къ Джо, можетъ-быть его преслѣдывало подозрѣніе, что я замѣщу его, и онъ еще менѣе благоволилъ ко мнѣ. Онъ, конечно, ничего не дѣлалъ, ничего не говорилъ такого, что показывало бы открыто его непріязнь; но я замѣчалъ только, что онъ всегда выбивалъ искры на мою сторону, и каждый разъ, когда я запѣвалъ «старый Климъ», онъ подтягивалъ не въ тактъ.

На слѣдующій день, Долджъ Орликъ былъ въ кузницѣ и за работою, когда я напомнилъ Джо объ его обѣщаніи отпустить меня на полдня; онъ въ эту минуту ни слова не сказалъ; потому что Джо отказывалъ съ нимъ вмѣстѣ полосу раскаленнаго желѣза, а я былъ при мѣхахъ; но потомъ Орликъ сказалъ, опершись на свой молотъ:

— Ну, хозяинъ, конечно вы не намѣрены баловать только одного изъ насъ. Если молодому Пипу праздникъ, такъ пусть будетъ праздникъ и для стараго Орлика.

Я полагаю, ему было лѣтъ двадцать пять; на онъ всегда говорилъ о себѣ, какъ о старомъ человѣкѣ.

— Что же вы станете дѣлать съ свободнымъ временемъ, если я вамъ его дамъ? сказалъ Джо.

— Что я буду дѣлать? А что онъ будетъ дѣлать? Я сумѣю провести его также какъ и онъ, сказалъ Орликъ.

— Пипъ пойдетъ въ городъ, сказалъ Джо.

— Ну что же? И Орликъ пойдетъ въ городъ, отвѣчалъ этотъ баринъ: — и двое могутъ идти въ городъ. Дорога въ городъ не про одного, а про всѣхъ.

— Не извольте у меня горячиться, сказалъ Джо.

— Буду себѣ горячиться, коли хочу, проворчалъ Орликъ. — Вишь еще какое баловство, прогуливаться въ городъ! Ну, хозяинъ! Баловство не у мѣста въ этой кузницѣ. Не будь бабой.

Хозяинъ отказался говорить объ этомъ предметѣ, пока работникъ не перестанетъ горячиться. Орликъ полѣзъ въ горнъ, вытащилъ оттуда раскаленную полосу желѣза, замахнулся ею на меня, какъ будто желая пропороть мнѣ брюхо, потомъ повернулъ ее вокругъ моей головы, положилъ ее на наковальню и принялся ковать, словно, мнѣ казалось, эта полоса былъ я, и искры, вылетавшія изъ нея, моя клокочущая кровь. Въ заключеніе, когда онъ доработался до поту и желѣзо остыло, онъ опять оперся на молотъ и сказалъ:

— Ну, хозяинъ!

— Успокоились вы теперь? спросилъ Джо.

— А успокоился, сказалъ угрюмо старый Орликъ.

— Ну, сказалъ Джо, — работаете вы всегда исправно, не хуже другихъ; пусть же будетъ праздникъ для всѣхъ.

Моя сестра молча стояла на дворѣ и слышала это. Она у насъ безъ всякой совѣсти шпіонила и подслушивала; она сейчасъ же заглянула въ окошко.

— Похоже на тебя, дурачина! сказала она Джо. — Отпускать гулять такихъ большихъ лѣнтяевъ въ рабочее время. Милліонеръ ты развѣ, чтобы даромъ бросать деньги? Хотѣла бы я быть его хозяиномъ!

— Дай вамъ волю, вы бы всякому сѣли на голову, возразилъ Орликъ съ непріятною улыбкой.

— Оставьте ее въ покоѣ, сказалъ Джо.

— Я бы сумѣла справиться со всѣми болванами и мошенниками, отвѣчала сестра, начиная пѣтушиться. — Управлюсь я и съ вашимъ хозяиномъ, дубинноголовѣйшимъ царемъ всѣхъ дубинъ. Управлюсь и съ вами, подлѣйшимъ изъ мошенниковъ, какого поискать только отсюда до Франціи. Вотъ вамъ!

— Вы злая ворчунья, матушка Гарджери, пробормоталъ работникъ. — Если это даетъ право судить о мошенникахъ, такъ вы отличный судья.

— Говорю, оставьте ее въ покоѣ, сказалъ Джо.

— Что онъ тамъ бормочетъ? закричала сестра: — что онъ тамъ сказалъ? Пипъ, что это мнѣ сказалъ этотъ негодяй Орликъ? Какъ онъ назвалъ меня и еще при мужѣ? О! О! О!

Каждое изъ этихъ восклицаній было воплемъ; и я долженъ замѣтить про мою сестру, что вспыльчивость для нея, какъ и для всѣхъ горячихъ женщинъ, какихъ мнѣ случалось встрѣчать, вовсе не была извиненіемъ; потому что она не сейчасъ же выходила изъ себя, но съ полнымъ сознаніемъ дѣлала необыкновенныя усилія, чтобы себя разъярить, и приходила постепенно въ совершенно-слѣпую ярость. — Какъ назвалъ онъ меня передъ этимъ низкимъ человѣкомъ, который клялся меня защищать. О! поддержите меня! О!

— А-а-а! пробормоталъ работникъ сквозь зубы: — поддержалъ бы я васъ, еслибы вы были моя жена. Поддержалъ бы я васъ подъ колодцемъ, пока бы горячка не остыла.

— Сколько разъ мнѣ говорить, чтобы вы ее оставили въ покоѣ? сказалъ Джо.

— О! послушайте только его! закричала моя сестра, всплескивая руками и ревя въ то же время: это была вторая степень. — Послушайте, какими именами онъ честитъ меня, этотъ Орликъ! И еще въ моемъ домѣ! Меня, замужнюю женщину! А мужъ стоитъ возлѣ! О! О!

Тутъ сестра моя, послѣ нѣсколькихъ криковъ и всплескиваній руками, принялась бить себя въ грудь и по колѣнамъ, стащила чепчикъ съ головы и начала рвать на себѣ волосы. Это была уже послѣдняя станція по дорогѣ къ бѣснованью. Она теперь была совершенною фуріей, и бросилась въ дверь, которую по счастью я заперъ за нею.

Что оставалось дѣлать бѣдному Джо, послѣ всѣхъ его замѣчаній, на которыя не обращалось никакаго вниманія? Онъ долженъ былъ подойдти къ своему работнику и спросить его, какъ онъ смѣлъ вмѣшиваться, и что онъ за судья между имъ и мистриссъ Джо, и станетъ ли у него духу выйдти нарасправу? Старый Орликъ чувствовалъ, что выходить было нужно по обстоятельствамъ, и сейчасъ сталъ въ позицію. Не снимая даже своихъ обгорѣлыхъ Фартуковъ, они вышли другъ на друга, какъ два великана. Но я не зналъ въ околоткѣ ни одного человѣка, который могъ бы устоять противъ Джо. Орликъ, какъ будто онъ былъ не крѣпче того блѣднаго молодаго джентльмена, съ которымъ я дрался, скоро очутился на кучѣ угля и не торопился подняться. Потомъ Джо отперъ дверь, поднялъ мою сестру, которая повалилась у окна (полюбовавшись однакоже, я полагаю, на драку), потащилъ ее домой, и положивъ на постель, просилъ ее придти въ себя; но она продолжала барахтаться и запустила свои руки въ волосы Джо. Наконецъ наступила совершенная тишина, смѣняющая всякую бурю; и съ неопредѣленнымъ чувствомъ, которое во мнѣ всегда пробуждалось отъ подобнаго затишья, именно съ такимъ чувствомъ, какъ будто было воскресенье или какъ будто кто-нибудь умеръ, я отправился наверхъ одѣваться.

Когда я сошелъ внизъ, Джо и Орликъ спокойно подметали кузницу, и единственнымъ слѣдомъ суматохи была разбитая ноздря Орлика, которая вовсе не красила его. Добрая кружка пива появилась изъ «Трехъ Веселыхъ Лодочниковъ», и они распивали ее поочередно, самымъ миролюбивымъ образомъ. Затишье оказывало успокоительное дѣйствіе на Джо, который проводилъ меня на дорогу и сказалъ на прощанье, въ видѣ добраго напутствія:

— Вотъ тебѣ она и жизнь, Пипъ.

Съ какими нелѣпыми ощущеніями (чувства важны во взросломъ человѣкѣ и смѣшны въ мальчикѣ), я отправился къ миссъ Гевишамъ; не интересно здѣсь знать, точно также какъ неинтересно знать, сколько разъ я прошелъ мимо калитки, прежде нежели рѣшился позвонить, и какая борьба происходила внутри меня: безъ сомнѣнія, я ушелъ бы, не позвонивъ, еслибъ я могъ распоряжаться моимъ временемъ и придти въ другой разъ.

Къ калиткѣ вышла миссъ Сара Покетъ, не Эстелла.

— Какъ? Вы опять здѣсь? сказала миссъ Покетъ. — Что вамъ нужно?

Я сказалъ, что я пришелъ только узнать, какъ въ своемъ здоровьѣ миссъ Гевишамъ; и Сара очевидно раздумывала не отправить ли меня. Но не желая принять на себя отвѣтственность, она впустила меня и вскорѣ вернулась съ приказомъ подняться наверхъ.

Все было, какъ и прежде, и миссъ Гевишамъ сидѣла одна.

— Ну, сказала она, вперивъ въ меня свои глаза, — надѣюсь, тебѣ ничего не нужно? Ты ничего не получишь.

— Мнѣ ничего не нужно, миссъ Гевишамъ. Я только хотѣлъ передать вамъ, что мое ученье подвигается впередъ и что я вамъ много благодаренъ.

— Ну! ну! сказала она съ прежнимъ нетерпѣливымъ движеніемъ пальцевъ. — Заходи ко мнѣ иногда; приходи въ твое рожденье. А! закричала она вдругъ повернувшись ко мнѣ со стуломъ: — ты ищешь Эстеллу? Э?

Я точно искалъ глазами Эстеллу, и пробормоталъ, что я надѣялся, она здорова.

— Она за границею, сказала миссъ Гевишамъ; — учится, чтобы сдѣлаться леди: далеко она теперь, и очень, очень похорошѣла; всѣ восхищаются ею. Чувствуешь ты, что потерялъ ее?

Она произнесла эти слова съ такимъ злобнымъ удовольствіемъ и залилась такимъ непріятнымъ хохотомъ, что я рѣшительно не нашелся что сказать. Она избавила меня отъ труда долго думать, простившись со мною. Сара, съ своею физіономіей въ видѣ орѣховой скорлупы, заперлаза мною калитку, и я чувствовалъ, я былъ болѣе чѣмъ когда-нибудь недоволенъ моимъ домомъ, моимъ ремесломъ, всѣмъ; и вотъ вся польза отъ этого посѣщенія

Шатаясь по большой улицѣ и посматривая на окна лавокъ съ тайною мыслью, что бы такое я тамъ купилъ, еслибъ я былъ джентльменъ, я наткнулся на мистера Вопсля, вышѣдшаго изъ книжной лавки. Мистеръ Вопсль держалъ въ своей рукѣ трогательную трагедію: Джорджъ Барнвелъ; онъ промоталъ на покупку ея сикспенсъ^[4], съ намѣреніемъ обрушить каждое слово ея на главу Пембльчука, къ которому онъ шелъ пить чай. Какъ только онъ меня завидѣлъ, ему показалось, что Провидѣніе нарочно послало ему лишняго слушателя, и онъ наложилъ на меня руку и потащилъ меня къ Пембльчуку. Я зналъ, дома мнѣ будетъ горько; ночи были темныя, дорога глухая, и всякій спутникъ былъ находка; поэтому я не противился, и мы отправились къ Пембльчуку, какъ только зажглись фонари на улицѣ и освѣтились лавки.

Я никогда послѣ не видѣлъ представленія Джорджа Барнвела, и не знаю какъ долго оно обыкновенно продолжается; но очень хорошо знаю, что въ этотъ вечеръ оно протянулось до половины десятаго; и что когда мистеръ Вопсль очутился въ Ньюгетѣ^[5], я думалъ, онъ никогда уже не дойдетъ до эшафота; онъ двигался все медленнѣе и медленнѣе, приближаясь къ концу своего преступнаго поприща. Мнѣ казалось, онъ не имѣлъ никакого права жаловаться, что онъ былъ сорванъ во цвѣтѣ лѣтъ; мнѣ казалось, что онъ совсѣмъ перезрѣлъ къ концу піесы. Но оставя утомительную длинноту и скуку въ сторонѣ, особенно кололо меня приложеніе всей этой завязки къ моей невинной личности. Когда Барнвелъ началъ сбиваться съ пути, увѣряю васъ, оправданія вертѣлись у меня на языкѣ: такъ тяжело ложился на меня грозный взглядъ мистера Пембльчука. Вопсль также старался всѣми силами представить меня въ самомъ дурномъ свѣтѣ. Слабодушный злодѣй, я погубилъ моего дядю, не имѣя на своей сторонѣ ни одного обстоятельства, которое бы сколько-нибудь меня извиняло. Мильвудъ опровергалъ и уничтожалъ меня при каждомъ случаѣ; самая любовь дочери моего хозяина была рѣшительнымъ безумствомъ, и мое слабодушное поведеніе въ роковое утро совершенно соотвѣтствовало общей ничтожности моего характера. Даже когда наконецъ меня повѣсили, и Вопсль закрылъ книгу, Пембльчукъ, уставя на меня свои глаза и покачивая головою, сказалъ: "берегись у меня, мальчикъ, берегись, « какъ будто въ этомъ никто не сомнѣвался, что я имѣлъ непремѣнное намѣреніе убить моихъ ближнихъ родственниковъ, если только одинъ изъ нихъ сдѣлается моимъ благодѣтелемъ.

Ночь была темная, когда чтеніе кончилось, и мы отправились вмѣстѣ съ мистеромъ Вопслемъ. За городомъ лежалъ тяжелый туманъ. Фонарь у заставы представлялся свѣтлымъ пятномъ, и лучи его казались твердою массой на туманѣ. Мы говорили между собою, что туманъ подымался съ извѣстной части болота, отъ перемѣны вѣтра, какъ вдругъ наткнулись на человѣка, стоявшаго подъ навѣсомъ заставнаго домика.

— Эй! сказали мы въ одинъ голосъ, остановившись. —-Орликъ?

— А! отвѣчалъ онъ, переваливаясь. — Я остановился на минутку, поджидаю попутчиковъ.

— Поздненько вы, замѣтилъ я.

Орликъ очень естественно отвѣтилъ:

— Ну да и вы поздненько.

— Мы провели, мистеръ Орликъ, сказалъ мистеръ Вопсль, увлеченный своимъ чтеніемъ, — артистическій вечеръ.

Старый Орликъ заворчалъ, какъ будто ему нечего было сказать на это, и мы пошли всѣ вмѣстѣ.

Я спросилъ, въ какой части города онъ проводилъ свой праздникъ.

— Да такъ по всему городу, сказалъ онъ. — Я шелъ за вами. Хоть я васъ и не видалъ, а я былъ вѣрно возлѣ васъ. Да кстати, пушки опять палятъ.

— Съ плашкотовъ? спросилъ я.

— Да, пташки вылетѣли изъ клѣтокъ. Пушки стрѣляютъ съ самыхъ сумерекъ. Вотъ сейчасъ вы услышите.

Въ самомъ дѣлѣ, мы едва прошли нѣсколько шаговъ, какъ раздался хорошо-понятный мнѣ выстрѣлъ, заглушаемый густымъ туманомъ, и пронесся раскатами вдоль по рѣкѣ, какъ бы въ слѣдъ бѣглецамъ.

— Славная ночь для утека, сказалъ Орликъ. — Не легко подцѣпить за крыло тюремную пташку въ сегоднешній вечеръ.

Эта матерія была только мнѣ одному близка, и я раздумывалъ о ней молча. Мистеръ Вопсль, подобно несчастному дяди въ трагедіи, принялся размышлять вслухъ. Орликъ, запустивъ руки въ карманъ, тащился рядкомъ со мною. Было темно, сыро, грязно, и мы дружно мѣсили грязь. По временамъ стрѣляла сигнальцая пушка, и выстрѣлы сердито разносились раскатами вдоль по рѣкѣ. Я совершенно былъ погруженъ въ. мою думу. Мистеръ Вопсль читалъ всевозможные предсмертные монологи. Орликъ иногда мурлыкалъ про себя:

Бейте, бейте други въ ладъ,

Старый Климъ,

Чтобъ яснѣй звенѣлъ булатъ,

Старый Климъ.

Я думалъ, что онъ былъ выпивши, но онъ не былъ пьянъ.

Такимъ образомъ мы пришли въ деревню. Дорога привела насъ къ „Тремъ Веселымъ Лодочникамъ“, и мы замѣтили въ кабачкѣ, къ нашему удивленію, потому что уже было болѣе одиннадцати часовъ, необыкновенное движеніе; дверь была отперта; мистеръ Вопсль зашелъ туда спросить что случилось (подозрѣвая, что поймали колодника), и выбѣжалъ къ намъ съ большою поспѣшностію.

— У васъ въ домѣ что-то не совсѣмъ ладно, Пипъ, сказалъ онъ. — Побѣжимъ!

— Что такое? спросилъ я, не отставая отъ него. Орликъ былъ возлѣ меня.

— Я не совсѣмъ хорошо понялъ. Кто-то ворвался въ домъ, когда Джо вышелъ со двора. Думаютъ, что каторжники.

Мы бѣжали слишкомъ скоро, разговаривать было некогда, и остановились только войдя въ нашу кухню. Она была полна народу; цѣлая деревня собралась сюда; здѣсь былъ докторъ, Джо и группа женщинъ; всѣ они были на полу посреди кухни. Народъ, стоявшій безъ дѣла, разступился, увидя меня, и такимъ образомъ я замѣтилъ мою сестру: она лежала неподвижно, безъ чувствъ, на голыхъ доскахъ, куда повалилъ ее кто-то страшнымъ ударомъ по затылку, когда она стояла, обратившись къ огню лицомъ, которому уже болѣе не суждено было хмуриться и пѣтушиться

XIV.

Голова моя была полна Джорджемъ Барнвеломъ, и сначала я былъ расположенъ вѣрить, что я непремѣнно долженъ быть замѣшанъ въ этомъ нападеніи на мою сестру, или по крайней мѣрѣ, что я навлекалъ на себя болѣе законное подозрѣніе нежели другіе, какъ ея ближайшій родственникъ, обязанный ей. Но на слѣдующее утро, когда я началъ размышлять, при дневномъ свѣтѣ объ этомъ дѣлѣ, и прислушался, какъ о немъ разсуждали другіе, я сталъ смотрѣть на него и самъ иначе, съ болѣе благоразумной точки зрѣнія.

Джо былъ у „Трехъ Веселыхъ Лодочниковъ“ отъ четверти девятаго до трехъ четвертей десятаго, и курилъ тамъ трубку. Пока онъ оставался тамъ, мою сестру видѣли у дверей кухни, и она обмѣнялась нѣсколькими словами съ фермерскимъ рабочимъ, возвращавшимся домой. Человѣкъ этотъ не могъ положительно сказать, въ какое время онъ видѣлъ ее (бѣдный, онъ страшно перепугался при допросѣ), но только это было прежде девяти часовъ. Когда Джо вернулся домой, было безъ пяти минутъ десять часовъ; онъ нашелъ ее на полу и сейчасъ же бросился за помощью. Огонь тогда въ каминѣ еще не потухалъ и свѣчка не слишкомъ нагорѣла, хотя она была потушена.

Изъ дому ничего не было взято, и въ кухнѣ не было особеннаго безпорядка; только была погашена свѣчка, на столѣ, который находился между дверью и моею сестрой, именно позади ее, когда она стояла передъ огнемъ и, по всей вѣроятности, получила ударъ; да нѣсколько вещей были сдвинуты, вѣроятно, ею же, при паденіи, и кровь оставалась на полу. Но на самомъ мѣстѣ нашли важный обвинительный пунктъ. Ударъ, полученный ею, былъ нанесенъ по головѣ и по спинѣ какимъ-то тяжелымъ и тупымъ орудіемъ; послѣ этихъ ударовъ, когда она лежала уже ничкомъ, въ нее было брошено еще чѣмъ-то тяжелымъ. А на полу возлѣ нея, когда Джо ее поднялъ, нашли желѣзо каторжника, распиленное пополамъ.

Джо, разглядывая это желѣзо глазомъ кузнеца, объявилъ, что оно давно было распилено. Сдѣлали запросъ на плашкотѣ, откуда прислали людей для осмотра желѣза, и они подтвердили мнѣніе Джо. Они не рѣшились положительно сказать, когда пропало это желѣзо съ плашкота, которому оно очевидно принадлежало; но выдавали за вѣрное, что его не носилъ ни одинъ изъ двухъ каторжниковъ, бѣжавшихъ прошедшую ночь. Кромѣ того, одинъ изъ нихъ уже былъ пойманъ, и былъ съ желѣзомъ на ногѣ.

Изъ того, что я зналъ, я вывелъ мое собственное заключеніе. Я былъ увѣренъ, что желѣзо принадлежало моему каторжнику; это было то самое желѣзо, которое онъ распиливалъ на болотѣ; но внутренно я не подозрѣвалъ, чтобъ онъ сдѣлалъ изъ него такое употребленіе. Я думалъ, что, или Орликъ или незнакомецъ, показывавшій мнѣ напилокъ, нашелъ его и воспользовался имъ для этого страшнаго дѣла.

Теперь, что касается до Орлика, то онъ дѣйствительно ходилъ въ городъ, какъ онъ сказалъ намъ, когда мы встрѣтились съ нимъ у шоссейной заставы; его видѣли въ городѣ весь вечеръ; онъ заходилъ во многіе кабачки, былъ въ компаніи съ разными людьми и потомъ воротился вмѣстѣ со мною и мистеромъ Вопслемъ. Въ улику ему нечего было сказать, кромѣ послѣдней ссоры; но моя сестра ссорилась и бранилась тысячи разъ съ нимъ, да и со всѣми ее окружавшими. Теперь взять незнакомца: еслибъ онъ пришелъ за своими двумя банковыми билетами, то спорить и драться тутъ было не за что, потому что сестра моя была готова возвратить ему ихъ. Кромѣ того не было никакихъ слѣдовъ ссоры; врагъ подошелъ такъ тихо и внезапно, что она повалилась, вѣроятно, не успѣвши оглянуться.

Страшно было подумать, что я подготовилъ орудіе, хотя и безъ намѣренія; но эта мысль преслѣдовала меня; я страдалъ несказанно, думая и передумывая, не передать ли Джо все какъ было. Въ продолженіе многихъ мѣсяцевъ потомъ, каждый день я порѣшалъ отрицательно этотъ вопросъ, и на слѣдующее-же утро открывалъ внутри себя новое преніе о томъ же. Въ заключеніи борьба приходила къ слѣдующему: теперь это былъ уже такой давнишній секретъ, онъ такъ укоренился во мнѣ, что я не могъ его вырвать. Кромѣ того я боялся, что эта тайна, которая привела къ такимъ послѣдствіямъ, отдалитъ отъ меня Джо, если онъ ей повѣритъ: еще я боялся также, что онъ не дастъ ей никакой вѣры, но поставитъ ее, какъ чудовищное изобрѣтеніе, на ряду съ баснословными собаками и телячьими котлетами. Однакоже я медлилъ, колеблясь между правдою и неправдою, и рѣшился открыть все, если найду только удобный случай, чтобы помочь найдти преступника.

Полицейскіе и сыщики изъ Лондона, — это случилось уже въ ближайшее къ намъ время, когда исчезла краснокафтанная полиція, — оставались у насъ въ домѣ недѣли двѣ и дѣлали то же самое, что они обыкновенно дѣлаютъ, какъ я читалъ и слышалъ про нихъ въ подобныхъ случаяхъ. Они допрашивали, очевидно не тѣхъ людей, нападали на ложныя догадки и съ ослинымъ упрямствомъ старались перекроить обстоятельства по этимъ догадкамъ, вмѣсто того чтобы напротивъ вывести догадки изъ обстоятельствъ. Они стояли также у входа къ „Веселымъ Лодочникамъ“, бросая на всѣхъ лукавые и таинственные взгляды, которые возбуждали удивленіе цѣлаго околотка, и осушали свои стаканы, съ такимъ таинственнымъ видомъ, что это право стоило поимки виновнаго, котораго они однакоже не поймали.

Долго послѣ того, какъ разсѣялись эти власти, сестра моя хворала и не вставала съ постели. Зрѣніе ея было повреждено такъ, что всѣ предметы множились у нее въ глазахъ^ и она хватала воображаемыя чашки и рюмки вмѣсто настоящихъ; слухъ ея былъ также пораженъ, равно какъ и память; рѣчь сдѣлалась совершенно не понятна. Когда наконецъ она достаточно поправилась, такъ что мы могли снести ее внизъ, аспидная доска постоянно была при ней, и она писала свои желанія, которыя не могла передать на словахъ. Такъ какъ она не отличалась особенно точнымъ правописаніемъ, да и вообще не была мастерица писать, а Джо былъ куда какой плохой чтецъ, то между ними выходили самыя странныя недоразумѣнія, и меня обыкновенно призывали разрѣшать ихъ. Часто подавали мы ей леденца вмѣсто лѣкарства; чаю, когда слѣдовало позвать Джо, или ветчины вмѣсто ветошки. Это еще были самые незначительные промахи.

Характеръ ея однако очень поправился, и она стала терпѣлива. Паралитическое дрожаніе всѣхъ членовъ вскорѣ сдѣлалось ея нормальнымъ состояніемъ; она, бывало, схватится руками за голову и останется въ этомъ положеніи цѣлую недѣлю, словно помѣшанная. Мы долго не могли найдти для нея хорошей сидѣлки, но случилось кстати одно обстоятельство, которое выручило насъ изъ этого затрудненія. Бабка мистера Вопсля побѣдила наконецъ укоренившуюся привычку жить; и Биди сдѣлалась членомъ нашего семейства.

Биди пришла къ намъ съ своимъ сундучкомъ, заключавшимъ все ея достояніе, и сдѣлалась отрадою нашей семьи. Но болѣе всего она была отрадой для Джо. Бѣдный малый былъ очень огорченъ постояннымъ созерцаніемъ увѣчья своей жены, и часто, бывало, ухаживая за нею по вечерамъ, онъ говаривалъ мнѣ съ слезами на своихъ голубыхъ глазахъ: „Такая она была красивая женщина, Пипъ!“ Биди разомъ принялась мастерски ухаживать за нею, какъ будто она изучала ея привычки съ самаго дѣтства. Джо теперь могъ быть покойнѣе и находилъ иногда время зайдти къ „Веселымъ Лодочникамъ“, что для него было пріятнымъ развлеченіемъ. Замѣчательно, что всѣ полицейскіе подозрѣвали болѣе или менѣе Джо (хотя онъ этого никогда не зналъ), всѣ считали его хитрѣйшимъ малымъ, какого когда-либо встрѣчали.

Первымъ подвигомъ Биди, по вступленіи ея въ новую должность, было разрѣшеніе одной трудности, съ которою я никакъ не могъ совладать.

Вотъ что это было такое: сестра моя уже нѣсколько разъ рисовала на аспидной доскѣ какую-то каракулю, которая была довольно похожа на изуродованное г. и потомъ всячески старалась обратить на этотъ кабалистическій знакъ мое вниманіе. какъ будто она чего-то особенно желала. Напрасно я приносилъ ей всевозможные предметы, начинавшіеся буквой г. отъ горбушки до голика. Наконецъ мнѣ пришло въ голову, что этотъ знакъ былъ похожъ на молотокъ; съ радостію я прокричалъ это слово на ухо моей сестрѣ, и она начала стучать по столу, совершенно подтверждая мою догадку. Я принесъ въ комнату всѣ наши молотки одинъ за другимъ, но только безъ наковальни; потомъ я подумалъ о костылѣ, форма его была почти такая же, и я принесъ изъ деревни костыль и показалъ его сестрѣ съ полною увѣренностію. Но она такъ замотала головой, когда я его представилъ ей, что мы всѣ испугались, какъ бы она не свернула себѣ шеи, при слабомъ и разстроенномъ состояніи своего здоровья.

Сестра моя замѣтила, что Биди легко понимала ее, и этотъ таинственный знакъ снова показался на аспидной доскѣ. Биди посмотрѣла на него въ раздумьѣ, выслушала мое объясненіе, въ раздумьѣ посмотрѣла на мою сестру, на Джо (который всегда означался на аспидной доскѣ начальною буквой своего имени), и потомъ побѣжала въ кузницу въ сопровожденіи Джо и меня.

— Разумѣется, закричала Биди съ радостнымъ лицомъ. — Развѣ вы не видите? Это про него она спрашиваетъ.

Про Орлика, безъ всякаго сомнѣнія! Она забыла его имя и означала его молотомъ. Мы сказали ему, что онъ нуженъ намъ въ кухнѣ, и онъ медленно положилъ свой молотъ, отеръ лобъ рукой, потомъ вытеръ его еще разъ фартукомъ и потащился, подогнувъ колѣно, своею обыкновенною неповоротливою походкой, которая отличала его.

Признаюсь, я ожидалъ, что моя сестра явится обвинительницей, и совершенно обманулся въ моихъ ожиданіяхъ. Она обнаружила особенное желаніе быть съ нимъ въ дружескихъ отношеніяхъ, радовалась, что наконецъ-то его позвала и показывала знаками, чтобы ему дали чего-нибудь выпить. Она слѣдила за его физіономіей, какъ будто хотѣла увѣриться, что онъ былъ доволенъ этимъ пріемомъ, обнаруживала всячески желаніе расположить его къ себѣ, и во всѣхъ ея дѣйствіяхъ было замѣтно смиренное подлещиваніе, которое отличаетъ, мнѣ случалось видѣть, обращеніе ребенка съ суровымъ учителемъ. Послѣ этого рѣдкій день проходилъ, чтобъ она не рисовала молотка на аспидной доскѣ, и Орликъ входилъ переваливаясь, и становился упрямо передъ нею, какъ будто онъ понималъ такъ же мало, какъ и я, что могло это значить?

XV.

Я снова вошелъ въ обыкновенную колею ученической жизни, и не переступалъ за предѣлы деревни и болота; единственнымъ перерывомъ этого однообразнаго теченія были дни моего рожденія и посѣщеніе въ эти дни миссъ Гевишамъ. Миссъ Сара Покетъ обыкновенно встрѣчала меня у калитки; я постоянно находилъ миссъ Гевишамъ въ томъ же положеніи, какъ я оставилъ ее; она точно также, и почти въ тѣхъ самыхъ словахъ, относилась объ Эстеллѣ. Свиданіе продолжалось нѣсколько минутъ; она давала мнѣ гинею когда я уходилъ, и приказывала мнѣ опять придти въ будущемъ году въ день моего рожденія. Я могу упомянуть здѣсь разъ навсегда, что это сдѣлалось ежегоднымъ обыкновеніемъ. Я пробовалъ было въ первый разъ отказаться отъ гинеи, но она спросила меня сердито: „не ожидалъ ли я болѣе?“ и послѣ этого я принужденъ былъ взять ее.

Старый мрачный домъ не мѣнялся, точно такъ же какъ и желтый свѣтъ въ завѣшенной комнатѣ, точно такъ же какъ и поблекшій призракъ въ креслѣ у туалета; я чувствовалъ, какъ будто съ остановившимися часами остановилось самое время въ этомъ таинственномъ покоѣ; между тѣмъ какъ я и всѣ предметы внѣ его развивались и старѣли, онъ одинъ пребывалъ безъ движенія. Дневной свѣтъ никогда не проникалъ, въ него, какъ мнѣ казалось и помнилось, еще болѣе чѣмъ въ самой дѣйствительности. Онъ сбивалъ меня съ толку, и подъ его вліяніемъ я продолжалъ внутренно ненавидѣть мое ремесло и стыдиться моего дома.

Незамѣтно, я сталъ, однакоже сознавать, большую перемѣну въ Биди. Башмаки ея не сваливались съ ногъ, волосы ея были приглажены и руки всегда были чисты. Она не была красавица, она была простая дѣвочка и никакъ не могла сравниться съ Эстеллой; но она была пріятна, свѣжа и кроткаго нрава. Прошелъ годъ съ небольшимъ, какъ она поселилась у насъ; она только что сняла трауръ, и разъ вечеромъ я замѣтилъ, что у нея были необыкновенно задумчивые глаза, — глаза премилые и предобрые.

Я замѣтилъ это, отведя мои собственные глаза отъ работы, надъ которою я корпѣлъ; я дѣлалъ выписки изъ какой-те книги, стараясь въ одно и то же время образовать мой умъ и мою руку, и видя, что Биди смотрѣла чѣмъ я занимался. Я положилъ перо; Биди также остановилась надъ своею работой, не покидая ее однакоже совсѣмъ.

— Биди, сказалъ я, — какъ это вы такъ во всемъ успѣваете? Или я очень глупъ, или вы ужь очень умны?

— Въ чемъ это я успѣваю? Я не понимаю, отвѣчала Биди, улыбаясь.

Она управляла всѣмъ нашимъ хозяйствомъ и распоряжалась удивительно; но не это я разумѣлъ, нѣтъ, не это; а то, о чемъ я думалъ, мнѣ казалось, по этой самой причинѣ, еще болѣе поразительнымъ.

— Какъ вы успѣваете, Биди, сказалъ я, — выучиваться, всему чему я учусь и не отставать отъ меня?

Я начиналъ гордиться моими знаніями, потому что я тратилъ на нихъ гинеи, получаемыя мною въ подарокъ въ день моего рожденья, и откладывалъ для того же назначенія большую часть моихъ карманныхъ денегъ, хотя теперь я не сомнѣваюсь, что скудный запасъ моихъ свѣдѣній былъ купленъ тогда очень дорогою цѣной.

— Я могла бы спросить васъ также, сказала Биди, — какъ вы успѣваете?

— Нѣтъ, потому что когда я прихожу изъ кузницы вечеромъ, всякій видитъ какъ я принимаюсь за ученье, а вы имъ никогда не занимаетесь, Биди.

— Я полагаю, оно пристаетъ ко мнѣ какъ кашель, сказала Биди спокойно, и принялась снова за шитье.

Преслѣдуя ту же мысль и прислонившись къ спинкѣ деревяннаго стула, я смотрѣлъ, какъ Биди шила, склонивъ голову на сторону. Она начинала казаться мнѣ необыкновенною дѣвочкою. Я припомнилъ теперь, что ей также хорошо были знакомы всѣ термины въ нашемъ ремеслѣ и названія различныхъ работъ и различныхъ инструментовъ. Короче, все что зналъ я, то знала и Биди. По теоріи она была такой же кузнецъ, какъ и я, если еще не лучше.

— Вы изъ такихъ людей, Биди, сказалъ я, — которые не пропускаютъ ничего на свѣтѣ. Пока вы не жили съ нами, вамъ не было случая узнать кузнечное дѣло, а вотъ посмотрите теперь, какъ вы наторѣли!

Биди посмотрѣла на меня съ минуту, и потомъ обратилась къ своему шитью.

— А вѣдь я была вашею первою учительницей, не такъ ли? сказала она, продолжая шить.

— Биди! воскликнулъ я въ удивленіи: — о чемъ это вы плачете?

— Я не плачу, сказала Биди, смотря на меня и смѣясь: — что это вамъ пришло въ голову?

Мнѣ эти пришло въ голову, когда я увидѣлъ блестѣвшую слезу, которая капнула на ея работу. Я сидѣлъ и молча припоминалъ, какая она была замарашка, пока бабка мистера Вопсля не успѣла наконецъ побѣдить привычку жить, съ которою такъ охотно разстались бы многіе. Я припомнилъ безотрадныя обстоятельства, окружавшія ее въ жалкой лавчонкѣ, и жалкую вечернюю школу, жалкую немощную старуху, которую она бывала принуждена безпрестанно таскать и успокоивать. Я думалъ о томъ, что въ это несчастное время въ Биди таились способности, которыя теперь развивались; я вспомнилъ, что я обратился къ ней, при моей первой тревогѣ и неудовольствіи. Биди сидѣла спокойно и шила, не ронгія болѣе слезъ. Смотря на нее, пока эти мысли занимали меня, мнѣ пришло въ голову, что можетъ-быть я недостаточно былъ благодаренъ Биди. Я былъ съ нею слишкомъ скрытенъ, когда я могъ бы почтить ее (въ моихъ размышленіяхъ я употребилъ другое слово) моею довѣренностью.

— Да, Биди, замѣтилъ я, кончивъ мои размышленіи, — вы были моею первою учительницей; и въ то время, не ожидали мы, что будемъ сидѣть вмѣстѣ въ этой кухнѣ.

— А, бѣдняжка! отвѣчала Биди. Она какъ будто забыла о caмой себѣ, отнеся мое замѣчаніе къ моей сестрѣ, и принялась за нею сейчасъ же ухаживать. — Это грустная правда!

— Ну! сказалъ я: — мы будемъ почаще толковать съ вами. Я буду всегда совѣтоваться съ вами. Пойдемъ-те гулять на болото въ будущее воскресенье, Биди; мы потолкуемъ тамъ на свободѣ.

Моя сестра никогда не оставалась одна, но Джо охотно согласился смотрѣть за нее въ это воскресенье, и мы съ Биди отправились вмѣстѣ. Это было лѣтомъ, погода стояла чудная. Когда мы миновали деревню, церковь, кладбище, и вышли на болото, паруса кораблей забѣлѣли передъ нами, и я началъ по обыкновенію мысленно соединять миссъ Гевишамъ и Эстелу съ окружающимъ видомъ. Мы подошли къ самой рѣкѣ и сѣли на берегу; вода плескала у нашихъ ногъ, еще сильнѣе обнаруживая тишину и спокойствіе своимъ плескомъ, и я рѣшилъ, что тутъ было настоящее мѣсто и время во всемъ довѣриться Биди.

— Биди, сказалъ я, обязавъ ее прежде хранить тайну, — я хочу быть джентльменомъ.

— О, я бы этого не захотѣла, еслибъ была на вашемъ мѣстѣ! отвѣчала она. — Что въ этомъ за особенное счастіе!

— Биди, сказалъ я съ нѣкоторою суровостью, — я имѣю свои причины желать сдѣлаться джентльменомъ.

— Вы знаете лучше, Пипъ; но не думаете ли вы сами, что вы счастливѣе въ вашемъ состояніи?

— Биди! воскликнулъ я нетерпѣливо: — я не вижу никакого счастья въ моемъ положеніи, мнѣ постыла моя жизнь, мнѣ отвратительно мое ремесло; я не могу привыкнуть къ нему. Будьте разсудительны.

— Развѣ я не разсудительна? сказала Биди, спокойно подымая свои брови. — Пипъ, я только желала вамъ добра и спокойствія.

— Ну такъ поймите же разъ навсегда, что я не могу быть спокоенъ, что я буду несчастенъ, Биди, да! если не вырвусь изъ этой жизни.

— Это жаль, сказала Биди, покачивая головою съ печальнымъ видомъ.

Я также часто думалъ, что это жаль, и во внутренней борьбѣ съ собою я почти готовъ былъ проливать горькія слезы досады. Биди высказала мое собственное чувство. Я сказалъ ей, что она была права; я очень хорошо зналъ, что жаль, но пособить было невозможно.

— Если бъ я только могъ успокоиться, сказалъ я Биди, срывая траву, какъ нѣкогда я вырывалъ мои чувства вмѣстѣ съ клочьями волосъ, или вышибалъ, ихъ изъ себя стуча ногами въ стѣну пивоварни. — Еслибъ я только могъ успокоиться и полюбить кузницу хоть въ половину такъ, какъ я любилъ ее прежде; когда я былъ маленькій, о! я знаю это было бы гораздо лучше для меня. Намъ всѣмъ нечего было бы тогда желать. Я могъ бы сдѣлаться партнеромъ Джо, когда кончится срокъ моего ученья; я могъ бы также ухаживать за вами,, и мы бы совсѣмъ другими людьми сидѣли на этомъ самомъ берегу по воскресеньямъ. Вѣдь я бы годился для васъ, не такъ ли, Биди?

Биди вздохнула; смотря на корабли, плывшіе мимо, и отвѣчала.

— Да, я не слишкомъ разборчива.

Отвѣтъ этотъ не былъ очень лестенъ для меня; но, я зналъ, она не думала меня оскорбить.

— Вмѣсто этого, сказалъ я, вырывая новый клочокъ травы и принимаясь жевать нѣсколько былинокъ, — посмотрите, что за жизнь я маячу. Я не доволенъ, не спокоенъ; для мрня пожалуй ничего бы не значило, что я простой, грубый мужикъ, если-бы мнѣ никто этого не;сказалъ.

Биди вдругъ повернула свое лице ко мнѣ и посмотрѣла на меня гораадо пристальнѣе нежели она слѣдила прежде за плывшими кораблями.

— Это не справедливо, да и не совсѣмъ вѣжливо, замѣтила она, обращая опять свои глаза на корабли. — Кто это сказалъ?

Я смѣшался, потому что эти слова сорвались у меня съ языка, а я не сообразилъ еще какъ повести рѣчь. Отступать однако же было теперь поздно, и я отвѣчалъ:

— Молодая красивая барышня у миссъ Гевишамъ; лучше ее нѣтъ, никогда не было и не будетъ; я страшно въ нее влюбленъ, и для ней-то я хочу быть джентльменомъ.

Сдѣлавъ такое безумное признаніе, я принялся бросать сорванную траву въ рѣку, какъ будто я намѣревался послѣдовать за нею.

— Такъ вы хотите сдѣлаться джентльменомъ, чтобы досадить ей или чтобы жениться на ней, спросила Биди спокойно, послѣ нѣкотораго молчанія.

— Не знаю, отвѣчалъ я угрюмо.

— Потому, если вы хотите только досадить ей, продолжала Биди, — то я полагаю… но вы знаете лучше меня, лучше и благороднѣе было бы не обращать вниманія на ея слова. Если же вы хотите добиться ея, то я думаю…. но опять таки вы лучше меня знаете, что она этого не стоитъ.

Именно это самое я думалъ не разъ. Это именно было мнѣ ясно въ эту минуту. Но какъ же было мнѣ, бѣдному деревенскому ослѣпленному мальчишкѣ, выпутаться изъ этой несостоятельности, въ которую каждый день впадаютъ люди получше и поумнѣе?

— Все это можетъ быть очень справедливо, сказалъ я Биди, — только я въ нее страшно влюбленъ.

Дойдя до этого пункта, я уткнулъ лицо въ землю, запустилъ обѣ руки въ волосы и принялся ихъ рвать, все время чувствуя, что съ моей стороны это было самымъ неумѣстнымъ и неприличнымъ безуміемъ, за которое слѣдовало бы мнѣ самому, собственными же руками, сорвать свою башку и разбить о камни, въ наказаніе за то, что она была на плечахъ такого идіота.

Биди была благоразумнѣйшая дѣвочка въ мірѣ и не пробовала болѣе убѣждать меня. Она положила свою руку на мои руки, — и прикосновеніе ея руки, хотя и огрубѣвшей отъ работы, было очень пріятно, — и высвободила ихъ потихоньку изъ моихъ волосъ. Потомъ она нѣжно потрепала меня по плечу, а я плакалъ, уткнувъ мое лицо въ рукавъ, точно такъ какъ, я это дѣлалъ въ нашей кухнѣ, неопредѣленно сознавая, что былъ кѣмъ-то или всѣми очень обиженъ.

— Я рада одному, сказала Биди, — что вы довѣрились мнѣ, Пипъ, и рада еще тому, что вы можете положиться на меня; я сохраню вашу тайну. Еслибы вашъ первый учитель, — такой жалкій учитель, что еще самъ нуждается въ ученьи, — могъ теперь поучить васъ, то онъ, кажется, зналъ бы какой задать вамъ урокъ. Но урокъ этотъ трудно выучить, да и потомъ вы обогнали вашего учителя; теперь ужь это безполезно.

Спокойно вздохнувъ обо мнѣ, Биди встала и сказала пріятнымъ и свѣжимъ голосомъ:

— Пойдемъ мы еще далѣе гулять или вернемся домой?

— Биди, закричалъ я вставая и цѣлуя ее, — я буду всегда все вамъ говорить.

— Пока не сдѣлаетесь джентльменомъ, сказала Биди.

— Вы знаете, что я не буду джентльменомъ, и потому всегда. Впрочемъ что мнѣ говорить вамъ? Вы знаете все, что я знаю; я вамъ, помните, уже говорилъ это какъ-то вечеромъ.

— А! сказала Биди, почти шепотомъ, посматривая на корабли; потомъ повторила прежнимъ пріятнымъ голосомъ: — Будемъ еще гулять или ужь вернуться домой?

Я сказалъ Биди, что мы еще пойдемъ погулять, и мы отправились далѣе; лѣтній полдень постепенно переходилъ въ лѣтній вечеръ; погода стояла чудная. Я начиналъ размышлять, не было ли мое положеніе, при настоящихъ обстоятельствахъ, естественнѣе чѣмъ то, когда я игралъ въ нищіе, при вечернемъ освѣщеніи среди дня, въ комнатѣ съ остановившимися часами, презираемый Эстеллой. Я думалъ, что для меня было бы очень хорошо, еслибъ я могъ выбить ее изъ головы, со всѣми прочими воспоминаніями и фантазіями, приняться съ усердіемъ за работу, и не отставать отъ своего дѣла. Я спрашивалъ себя, не сдѣлала ли бы меня Эстелла несчастнымъ теперь, еслибъ она была со мною вмѣсто Биди? Я принужденъ былъ согласиться, что я зналъ это навѣрное, и сказалъ себѣ: Пипъ, какой же ты дуракъ!

Мы много говорили гуляя, и все, что ни говорила Биди, было совершенно справедливо. Биди не была капризна, не мѣнялась по днямъ. Ей было бы горько, а ужь никакъ не было бы пріятно огорчать меня; она скорѣе нанесла бы себѣ ударъ въ сердце нежели мнѣ. Какъ же это я не любилъ ея болѣе чѣмъ Эстеллу?

— Биди, сказалъ я, когда мы возвращались домой, — я бы хотѣлъ, чтобы вы наставили меня на истинный путь.

— Я бы также хотѣла, сказала Биди, — да не знаю какъ.

— Еслибъ я только могъ влюбиться въ васъ… вы не сердитесь, что я такъ откровенно говорю съ давнишнею знакомой?

— О, Боже сохрани, нѣтъ! сказала Биди.

— Еслибъ я могъ только заставить себя влюбиться въ васъ, такъ это было бы хорошо для меня.

— Но вѣдь вы этого никогда не сдѣлаете, сказала Биди.

Въ этотъ вечеръ мнѣ представлялось это болѣе вѣроятнымъ нежели я полагалъ нѣсколько часовъ тому назадъ. А поэтому я замѣтилъ ей, что я въ этомъ еще не такъ увѣренъ. Но Биди сказала, что она была совершенно увѣрена, и сказала это рѣшительно. Внутренно я думалъ, что она была справедлива; но мнѣ не нравилось, что она была такъ положительна.

Когда мы подошли къ кладбищу, намъ пришлось перейдти черезъ валъ, и потомъ перелѣзть черезъ плетень, возлѣ шлюза. Вдругъ передъ нами очутился старый Орликъ, выскочившій незамѣтно изъ камыша или изъ канавы, или спрыгнувшій съ шлюза.

— Гей! замычалъ онъ: — куда это вы идете вдвоемъ?

— Куда? домой!

— Хорошо же, сказалъ онъ, — будь я проклятъ, если я не провожу васъ до дому.

Биди была очень противъ этого, и сказала мнѣ шепотомъ:

— Не давайте ему идти съ нами; я не люблю его.

Я тоже его не баловалъ и сказалъ ему, что мы очень ему благодарны, но что въ проводахъ его мы не нуждаемся. Онъ выслушалъ это съ громкимъ хохотомъ и отсталъ отъ насъ, слѣдуя за нами однакоже въ нѣкоторомъ разстояніи.

Любопытствуя узнать, не подозрѣвала ли Биди, что онъ былъ виновенъ въ томъ разбойническомъ нападеніи, котораго не могла объяснить моя сестра, я спросилъ ее, за что она его не любила.

— О! отвѣчала она, поглядывая на него въ полуоборотъ, изъ-за плеча, — потому что, я… я боюсь, онъ любитъ меня.

— Развѣ онъ говорилъ вамъ когда-нибудь, что онъ васъ любитъ? спросилъ я съ негодованіемъ.

— Нѣтъ, отвѣчала Биди, поглядывая опять изъ-за плеча, — онъ мнѣ этого никогда не говорилъ; но… но онъ пляшетъ передо мною всегда какъ только поймаетъ мой взглядъ.

Хотя это былъ очень новый и совершенно особенный способъ выраженія любви, но я не сомнѣвался, что онъ былъ понятъ вѣрно. Со стороны Орлика было дерзостью влюбиться въ нее, и даже личнымъ оскорбленіемъ для меня.

— Но вамъ вѣдь это все равно, сказала Биди спокойно.

— Конечно, все равно; только мнѣ это не нравится. Я этого не одобряю.

— И я также, сказала Биди, — хотя для васъ это все равно.

— Совершенно такъ, отвѣчалъ я, — но я долженъ вамъ сказать, Биди, что я былъ бы худаго мнѣнія о васъ, еслибы вы дали ему поводъ плясать передъ собою.

Послѣ этого вечера, я слѣдилъ за Орликомъ, и всякой разъ, когда представлялся ему благопріятный случай поплясать передъ Биди, я становился передъ нимъ и мѣшалъ этой демонстраціи. Благодаря капризу моей сестры, привязавшейся къ нему, онъ совершенно утвердился въ нашемъ кругу; не то я постарался бы, чтобъ ему отказали. Онъ совершенно понялъ мои добрыя намѣренія и вполнѣ сочувствовалъ имъ, какъ я узналъ потомъ.

И теперь, какъ будто въ моей головѣ мало еще было сумбура, я усложнилъ его во сто тысячъ разъ: находили на меня минуты, когда я бывалъ вполнѣ увѣренъ, что Биди несравненно лучше Эстеллы, и что простая, честная, рабочая жизнь, для которой я родился, не имѣла въ себѣ ничего постыднаго, но что я могъ въ ней уважать себя и быть счастливымъ. Въ эти минуты я положительно рѣшалъ, что мое пренебреженіе къ милому старому Джо и его кузницѣ миновало, и что я сдѣлаюсь его партнеромъ и буду ухаживать за Биди. Но вдругъ проклятое воспоминаніе о прежнихъ часахъ, проведенныхъ у миссъ Гевишамъ, падало на меня какъ бомба и совершенно разносило мои мысли. Разсѣянныя мысли собираются нескоро, и часто, прежде нежели я успѣвалъ ихъ собрать, безумная мечта, что миссъ Гевишамъ устроитъ мою судьбу, когда кончится срокъ моего ученья, разметывала ихъ еще шире во всевозможныхъ направленіяхъ.

Еслибы дали моему сроку спокойно кончиться, то, полагаю, мои волненія не кончились бы съ нимъ. Онъ однако не самъ собою кончился; обстоятельства, которыя я опишу сейчасъ, привели его къ неожиданному, преждевременному заключенію.

XVI.

Это было на четвертый годъ моего ученія, въ субботу вечеромъ. Порядочная группа народу собралась около огня у „Трехъ Веселыхъ Лодочниковъ“ и внимательно слушала, какъ мистеръ Вопсль читалъ въ слухъ газету. Я также принадлежалъ къ этой группѣ.

Совершено было убійство, о которомъ въ то время всѣ говорили, и мистеръ Вопсль, выражаясь фигурно, купался въ крови по самую маковку. Онъ пожиралъ каждый отвратительный эпитетъ, украшавшій описаніе; онъ олицетворялъ каждаго свидѣтеля, допрошеннаго при слѣдствіи. Слабо стоналъ онъ: „все кончено“, подобно несчастной жертвѣ; страшно ревѣлъ онъ, какъ убійца: „доконаю тебя.“ Онъ передалъ докторское показаніе, рѣшительно передразнивая нашего деревенскаго врача, и шепелявилъ и дрожалъ, какъ старый караульный при шоссейной заставѣ, слышавшій ударъ, совершенно будто человѣкъ разбитый параличемъ, такъ что мы начинали сомнѣваться въ здравомъ умѣ этого свидѣтеля. Слѣдственный приставъ являлся, въ лицѣ мистера Вопсля, Тимономъ Аѳинскимъ, сторожъ — Коріоланомъ. Онъ всецѣло наслаждался, и мы всѣ тоже наслаждались и чувствовали себя въ полнѣйшемъ комфортѣ. Въ состояніи этого благодушія мы дошли до приговора, что то было смертоубійство, намѣренно совершенное.

Тогда только я замѣтилъ незнакомаго джентльмена, который стоялъ опершись на спинку дивана и смотрѣлъ на насъ. На лицѣ его выражалось глубокое презрѣніе; онъ кусалъ указательный палецъ, глядя на нашу группу.

— Ну, сказалъ незнакомецъ мистеру Вопслю. когда чтеніе кончилось, — я не сомнѣваюсь, вы порѣшили дѣло къ вашему полному удовольствію?

Мы всѣ вздрогнули и оглянулись какъ будто то былъ самъ убійца. Онъ посмотрѣлъ на всѣхъ хладнокровно, саркастически улыбаясь.

— Конечно, обвиняемый виновенъ? сказалъ онъ: — ну говорите же прямо.

— Сэръ, отвѣтилъ мистеръ Вопсль, — хотя я не имѣю чести знать васъ; но не задумываясь долго, скажу, что онъ виновенъ.

Мы всѣ осмѣлились подтвердить это рѣшеніе одобрительнымъ ропотомъ.

— Я знаю, что вы такъ думаете, сказалъ незнакомецъ, — я это напередъ зналъ. Я вамъ такъ и сказалъ. Но я вамъ сдѣлаю одинъ вопросъ. Знаете ли вы или нѣтъ, что законы англійскіе предполагаютъ каждаго обвиняемаго невиннымъ, пока не будетъ доказано — слышите ли? пока не будетъ доказано, что онъ виновенъ?

— Сэръ, началъ было мистеръ Вопсль, — какъ Англичанинъ самъ, я….

— Не извольте, сказалъ незнакомецъ, кусая свой палецъ, — уклоняться отъ моего вопроса. Знаете ли вы, или нѣтъ? Одно изъ двухъ?

Онъ стоялъ, повернувъ свою голову и весь корпусъ на одну сторону, въ видѣ придирчиваго вопросительнаго знака, и указывая пальцемъ на мистера Вопсля, какъ будто хотѣлъ имъ заклеймить его.

— Что же? сказалъ онъ: — знаете вы, или нѣтъ?

— Конечно я знаю, отвѣчалъ мистеръ Вопсль.

— Конечно вы знаете. Въ такомъ случаѣ, зачѣмъ же было не отвѣтить этого съ перваго раза? Теперь я вамъ сдѣлаю другой вопросъ, продолжалъ онъ, совершенно забирая въ свои руки мистера Вопсля, какъ будто онъ имѣлъ на это право. — Знаете ли вы, что ни одинъ изъ этихъ свидѣтелей не былъ приведенъ къ перекрестному допросу?^[6]

Мистеръ Вопсль опять было началъ:

— Я могу только сказать…

Но незнакомецъ остановилъ его.

— Какъ? вы не хотите отвѣчать на вопросъ простымъ да или нѣтъ? Я еще разъ спрошу васъ. — Вытянувъ снова свой палецъ на него, онъ продолжалъ: — Слушайте, знаете ли вы или не знаете, что ни одинъ изъ этихъ свидѣтелей еще не былъ приведенъ къ перекрестному допросу? Ну же, отъ васъ требуется одно слово: да или нѣтъ?

Мистеръ Вопсль медлилъ, и тѣмъ очень терялъ въ нашемъ мнѣніи.

— Хорошо, сказалъ незнакомецъ, — я вамъ помогу. Хотя, говоря по правдѣ, вы не заслуживаете помощи, но я все-таки помогу вамъ. Посмотрите на эту бумагу, которую вы держите въ рукахъ: что это такое?

— Что это такое? повторилъ мистеръ Вопсль, глядя на газету, совершенно растерянный.

— Это та самая печальная газета, продолжалъ незнакомецъ, съ необыкновенно-саркастическимъ и недовѣрчивымъ видомъ, — которую вы сейчасъ читали?

— Безъ всякаго сомнѣнія.

— Безъ всякаго сомнѣнія! Теперь загляните въ эту газету и скажите мнѣ, не передаетъ ли она положительно, что обвиняемый, по совѣту своихъ адвокатовъ, откладываетъ свою защиту до будущаго времени.

— Я сейчасъ это прочелъ, сказалъ мистеръ Вопсль, какъ бы оправдываясь.

— Дѣло не въ томъ, что вы читали сэръ; я спрашиваю васъ не про то, что вы читали. Вы можете пожалуй читать Отче нашъ на выворотъ, если у васъ есть охота; можетъ-быть вы такъ это и дѣлали до нынѣшняго дня. Загляните въ газету. Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, почтеннѣйшій, не на верхъ столбца; вы знаете очень хорошо, что это внизу, въ самомъ низу.

Мы всѣ начинали сомнѣваться въ добросовѣстности мистера Вопсля.

— Ну, нашли вы?

— Здѣсь оно, сказалъ мистеръ Вопсль.

— Теперь прослѣдите вашимъ глазомъ все это мѣсто, и скажите мнѣ, не утверждается ли здѣсь положительно, что обвиняемый, по совѣту своихъ судей отлагаетъ свою защиту до будущаго времени? Ну, понимаете ли вы такъ это мѣсто?

Мистеръ Вопсль отвѣчалъ, что тутъ именно этихъ словъ нѣтъ.

— Этихъ именно словъ! повторилъ джентльменъ презрительно; — Но смыслъ-то каковъ?

— Да, смыслъ таковъ, сказалъ мистеръ Вопсль.

— Да, повторилъ незнакомецъ, оглядывая кругомъ всю компанію и протянувъ правую руку къ Свидѣтелю Вопслю. — Теперь я спрошу васъ, что вы скажете про совѣсть человѣка, который, прочтя это, объявляетъ виновнымъ своего ближняго, не выслушавъ его и потомъ спокойно идетъ себѣ спать.

Мы всѣ начинали подозрѣвать, что мистеръ Вопсль былъ вовсе не такой человѣкъ, какимъ мы его считали до сихъ поръ, и что наконецъ мы раскусили его.

— И припомните, этотъ самый человѣкъ, продолжалъ джентльменъ, тяжело опуская свой палецъ на мистера, Вопсля, — этотъ самый человѣкъ можетъ быть призванъ въ судъ присяжнымъ по этому же дѣлу, и послѣ такого предосудительнаго поступка, онъ спокойно вернется въ нѣдра своего семейства, спокойно склонитъ свою голову на подушку, между тѣмъ какъ онъ торжественно и добровольно клялся, что будетъ судить по правдѣ-истинѣ между нашимъ государемъ королемъ и обвиняемымъ, и дастъ справедливый приговоръ согласно съ показаніями, и да поможетъ ему Богъ!^[7]

Мы всѣ! были глубоко убѣждены, что мистеръ Вопсль зашелъ слишкомъ далеко и что ему слѣдовало остановиться на своемъ преступномъ поприщѣ, пока еще было время.

Незнакомецъ, съ видомъ неоспоримаго авторитета, показывавшимъ, что онъ зналъ о каждомъ изъ насъ какую-нибудь тайну, которая совершенно уничтожила бы репутацію каждаго, еслибъ онъ только открылъ ее, оставилъ свое прежнее мѣсто и подошелъ къ огню. Онъ остановился тутъ, запустивъ лѣвую руку въ карманъ и кусая указательный палецъ правой руки.

— Изъ свѣдѣній, сообщенныхъ мнѣ, сказалъ онъ, оглядывая всѣхъ насъ, а мы всѣ дрожали передъ нимъ, — я имѣю поводъ думать, что между вами находится кузнецъ, по имени Джозефъ или Джо Гарджери. Который это изъ васъ?

— Вотъ онъ на лицо, сказалъ Джо.

Незнакомый джентльменъ поманилъ его къ себѣ, и Джо подошелъ.

— У васъ есть ученикъ, продолжалъ незнакомецъ, — по прозванью Пипъ? Здѣсь онъ?

— Я здѣсь, закричалъ я.

Незнакомецъ не узналъ меня, но я призналъ въ немъ джентльмена, котораго я встрѣтилъ на лѣстницѣ въ мое второе посѣщеніе миссъ Гевишамъ. Его наружность была такъ замѣчательна, что я не могъ забыть ее. Я узналъ его сейчасъ же какъ только увидѣлъ, и теперь, смотря на него, когда онъ положилъ руку мнѣ на плечо, я свѣрялъ всѣ подробности его наружности съ моими прежними впечатлѣніями: его большую голову, смуглый цвѣтъ его лица, его впалые глаза, его густыя черныя брови, его массивную часовую цѣпочку, черныя пятна на его подбородкѣ и щекахъ, и даже запахъ душистаго мыла отъ его огромной руки.

— Я бы хотѣлъ побесѣдовать наединѣ съ вами обоими, сказалъ онъ, пристально оглядѣвъ меня, — это не возьметъ много времени. Можетъ-быть, лучше будетъ отправиться намъ на вашу квартиру. Я не хотѣлъ бы сообщать вамъ мое дѣло здѣсь; но потомъ вы можете передать его вашимъ друзьямъ, если хотите; это до меня не касается.

Посреди недоумѣвающаго молчанія мы вышли изъ „Веселыхъ Лодочниковъ“, и шли въ недоумѣвающемъ молчаніи домой. Незнакомецъ дорогою поглядывалъ по временамъ на меня и покусывалъ свой палецъ. Подходя къ дому, Джо забѣжалъ впередъ, чтобъ отпереть парадную дверь, какъ было прилично въ такомъ торжественномъ случаѣ. Наше совѣщаніе происходило въ парадной гостиной, освѣщенной одною свѣчой.

Оно началось тѣмъ, что незнакомый джентльменъ сѣлъ за столъ, придвинулъ къ себѣ свѣчку и принялся пересматривать замѣтки въ своей памятной книжкѣ. Потомъ онъ закрылъ книжку, отодвинулъ немного въ сторону свѣчку, пристально посмотрѣвъ, то съ одного ея боку, то съ другаго, чтобы распознать въ темнотѣ меня и Джо.

— Мое имя, сказалъ онъ, — Джагерсъ: я стряпчій въ Лондонѣ; я довольно хорошо извѣстенъ. У меня до васъ дѣло необыкновенное, и я начинаю съ того, что не я его придумалъ. Еслибы спросили моего совѣта, то я не былъ бы здѣсь. Но моего совѣта не спрашивали, и потому вы меня здѣсь видите. Я дѣйствую теперь какъ довѣренное лицо другаго; ни болѣе, ни менѣе.

Находя, что ему не хорошо было видно съ своего мѣста, онъ всталъ, закинулъ ногу черезъ спинку стула и оперся на нее, поставивъ такимъ образомъ одну ногу на стулъ, между тѣмъ какъ другая нога оставалась на полу.

— Ну, Джозефъ Гарджери, я являюсь къ вамъ съ предложеніемъ, чтобы вы уволили этого молодаго человѣка, вашего ученика. Вы не воспротивитесь уничтожить его обязательный актъ, по его просьбѣ, ради его добра? Вы ничего не потребуете за это?

— Упаси Богъ, чтобъ я помѣшалъ счастію Пипа и чтобъ я сталъ чего-нибудь требовать! сказалъ Джо, пяля глаза.

— Упаси Богъ — выраженіе благочестивое, но оно здѣсь не у мѣста, отвѣчалъ мистеръ Джагерсъ. — Васъ спрашиваютъ, не потребуете ли вы чего-нибудь?

— А мой отвѣтъ, сказалъ Джо сурово, — нѣтъ.

Мнѣ показалось, что мистеръ Джагерсъ взглянулъ на Джо такимъ взглядомъ, какъ будто онъ считалъ его страшнымъ болваномъ за его безкорыстіе. Но удивленіе и любопытство, занимавшія у меня духъ, до того сбили меня съ толку, что я не могъ вполнѣ убѣдиться въ этомъ.

— Очень хорошо, сказалъ мистеръ Джагерсъ. — Помните же ваши слова, и смотрите у меня, не отказываться отъ нихъ.

— Кто же отказываеться отъ своихъ словъ? отвѣчалъ Джо.

— Я говорю такъ вообще. Держите вы собаку?

— Да, держу.

— Ну такъ зарубите себѣ на память: Бахвалъ добрый песъ, а Держи-не-Выпускай еще лучше. Зарубите себѣ это на память, повторилъ мистеръ Джагерсъ, прищуривая глаза и кивая головой Джо, какъ будто онъ извинялъ его въ чемъ-нибудь. — Теперь я обращаюсь къ этому молодому малому, и долженъ сообщить ему, что его ожидаетъ впереди блистательная карьера.

Мы съ Джо разинули ротъ, и посмотрѣли другъ на друга.

— Мнѣ поручено сообщить ему, сказалъ мистеръ Джагерсъ, вытягивая на меня свой палецъ, — что ему достанется хорошее состояніе. Теперешній владѣлецъ этого состоянія желаетъ, чтобъ онъ былъ сейчасъ взятъ отсюда, изъ настоящей СФеры его жизни, и воспитанъ какъ джентльменъ, однимъ словомъ какъ молодой человѣкъ, у котораго большія ожиданія.

Моя мечта наконецъ осуществилась; строгая дѣйствительность превзошла самую дикую фантазію: миссъ Гевишамъ, значитъ, была намѣрена устроить мою судьбу самымъ великолѣпнымъ образомъ.

— Теперь, мистеръ Пипъ, продолжалъ стряпчій, — все остальное, что еще мнѣ нужно сказать, относится собственно къ вамъ. Вы должны прежде всего знать, — особа, по порученію которой я дѣйствую, требуетъ, чтобы вы навсегда удержали имя Пипъ. Я полагаю, вы не станете противиться, если ваши великолѣпныя ожиданія будутъ сопряжены съ такимъ легкимъ условіемъ. Но если вы не согласны, то сейчасъ же должны объявить объ этомъ.

Сердце мое билось такъ быстро, въ ушахъ моихъ раздавался такой звонъ, что я едва могъ пробормотать мое согласіе.

— Полагаю такъ. Вовторыхъ, вы должны знать, мистеръ Пипъ, что имя вашего щедраго благодѣтеля должно остаться въ глубокой тайнѣ, пока онъ самъ не захочетъ открыть его. Я уполномоченъ объявить вамъ, что это лицо намѣрено вамъ само открыть его изустно. Когда будетъ исполнено это намѣреніе, я не могу сказать, да и никто не можетъ этого сказать. Можетъ-быть это случится спустя много лѣтъ. Теперь вы должны знать, что вамъ положительно запрещается дѣлать какіе бы то ни было розыски и разпросы съ этою цѣлію или дѣлать какіе-нибудь намеки даже самые отдаленные, въ сношеніяхъ со мною, на кого бы то ни было, какъ на лицо, вамъ благодѣтельствующее. Если зародится въ сердцѣ, вашемъ подозрѣніе, держите его про себя. Причины этого запрещенія не могутъ интересовать васъ. Это могутъ быть необыкновенно важныя побудительныя причины, или опять это можетъ быть простой капризъ. Вамъ до этого нѣтъ дѣла. Вамъ предлагается условіе, и особа, по порученію которой я дѣйствую и за которую я иначе не отвѣчаю, требуетъ, чтобы вы его приняли и исполнили. Эта особа готовитъ вамъ блистательную будущность, которая остается тайною между этою особою и мною. Опять таки условіе не очень трудное. Но если вы не согласны; скажите сейчасъ же. Говорите.

Я опять насилу пробормоталъ, что я согласенъ.

— Полагаю такъ. Теперь, мистеръ Пипъ, я кончилъ дѣло.

Хотя онъ называлъ меня мистеромъ Пипъ и становился обходительнѣе со мной; но онъ не могъ еще сбросить съ себя видъ придирчиваго подозрѣнія и все еще иногда прищуривалъ глаза, и говоря вытягивалъ на меня свой палецъ, какъ будто желая выразить, что онъ зналъ многое не въ мою пользу.

— Мы теперь переходимъ къ подробностямъ дѣла. Вы должны знать, что хотя до сихъ поръ я говорилъ только объ ожиданіяхъ, ожиданія эти уже близки къ осуществленію. Мнѣ передана уже значительная сумма, совершенно достаточная для приличнаго воспитанія и содержанія, и я прошу васъ считать меня вашимъ опекуномъ.

Я было хотѣлъ благодарить его.

— О! прервалъ онъ меня: я говорю вамъ прямо, мнѣ уже заплачено за всѣ мои услуги, иначе я не былъ бы здѣсь. Вы должны быть лучше воспитаны, согласно съ перемѣною въ вашемъ положеніи, и вы конечно понимаете всю важность и необходимость воспользоваться не медля представляющимися выгодами.

Я сказалъ, что я давно желалъ этого.

— Дѣло не въ томъ, чего вы желали прежде, мистеръ Пипъ, возразилъ онъ, — довольно того, если вы желаете этого теперь. Долженъ ли я понять, что вы сейчасъ хотите поступить подъ руководство хорошаго наставника? Не такъ ли?

Я пробормоталъ: — да.

— Хорошо.. Теперь я долженъ спросить васъ о вашихъ желаніяхъ. Хотя я считаю это неблагоразумнымъ, замѣтьте мои слова, но мнѣ это приказано. Имѣете вы въ виду какого-нибудь наставника, котораго бы вы предпочитали всякому другому?

Я не знавалъ другихъ наставниковъ, кромѣ Биди и бабки мистера Вопсля, и далъ поэтому отрицательный отвѣтъ.

— Я знаю одного наставника, который, мнѣ кажется, годится для этой цѣли, сказалъ мистеръ Джагерсъ. — Замѣтьте, я его не рекомендую, потому что я никогда никого не рекомендую. Джентльменъ, про котораго я говорю, мистеръ Матью Покетъ.

А! я сейчасъ припомнилъ это имя. Родственникъ миссъ Гевишамъ, Матью, о которомъ разговаривали мистеръ и мистриссъ Камилла, Матью, котораго мѣсто было въ головахъ миссъ Гевишамъ, когда положатъ трупъ ея, въ вѣнчальномъ платьѣ, на свадебномъ столѣ.

— Вамъ извѣстно это имя? сказалъ мистеръ Джагерсъ, лукаво поглядывая на меня и прищуривая свои глаза, въ ожиданіи моего отвѣта.

Я отвѣчалъ, что я слышалъ это имя.

— О! сказалъ онъ, — вы слышали это имя. Но вопросъ въ томъ, что вы о немъ скажете?

Я сказалъ или по крайней мѣрѣ старался сказать, что я очень обязанъ мистеру Джагерсу за его рекомендацію.

— Нѣтъ, мой юный другъ! прервалъ онъ меня, медленно покачивая своею большою головой. — Вы забываете!

Не догадываясь въ чемъ дѣло, я было-опять началъ, что я ему очень обязанъ за его рекомендацію.

— Нѣтъ, мой юный другъ, прервалъ онъ, качая головой, хмуря брови и улыбаясь въ одно и то же время, — нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, все это очень хорошо, только это не ходить; вы слишкомъ еще молоды, и не поймаете меня. Слово рекомендація здѣсь не кстати, мистеръ Пипъ. Поищите другаго слова.

Я поправился и сказалъ, что я ему очень благодаренъ, что онъ назвалъ мнѣ мистера Матью Покета.

— Вотъ это болѣе похоже на дѣло, воскликнулъ мистеръ Джагерсъ.

— И, прибавилъ я, — я охотно испытаю искусство этого джентльмена.

— Хорошо. Вамъ лучше будетъ испытать его въ его же собственномъ домѣ. Я это устрою для васъ, а прежде вы можете видѣть его сына, который живетъ въ Лондонѣ. Когда вы пріѣдете въ Лондонъ?

Я сказалъ, взглянувъ на Джо, который стоялъ неподвижно, что я готовъ ѣхать сейчасъ же.

— Вопервыхъ, сказалъ мистеръ Джагерсъ, — вамъ нужно новое платье, и это платье не должна быть одежда работника. Скажемъ черезъ недѣлю. Вамъ нужны будутъ деньги. Оставить вамъ двадцать гиней?

Онъ вынулъ кошелекъ съ величайшимъ хладнокровіемъ, отсчиталъ мнѣ на столъ двадцать гиней, и придвинулъ ихъ ко мнѣ. Тутъ онъ въ первый разъ снялъ свою ногу со стула. Онъ сѣлъ верхомъ на стулъ, отсчитавъ мнѣ гинеи, и потомъ принялся раскачивать свой кошелекъ, держа его между пальцами и посматривая на Джо.

— Ну, Джозефъ Гарджери? У васъ словно языкъ отнялся отъ удивленія?

— Да, сказалъ Джо рѣшительно.

— Вы помните, мы уговорились, что для себя вы ничего не требуете?

— Да, таковъ былъ уговоръ, сказалъ Джо, — и уговоръ этотъ остается; я никакъ не отступлю отъ него.

— Ну, а что, сказалъ мистеръ Джагерсъ, помахивая своимъ кошелькомъ, — ну, а что, если мнѣ поручено сдѣлать вамъ подарокъ въ видѣ вознагражденія?

— Вознагражденія, за что? спросилъ Джо.

— За то, что вы лишаетесь его услугъ.

Джо съ женскою нѣжностію положилъ мнѣ на плечо свою руку. Часто послѣ онъ представлялся мнѣ паровымъ молотомъ, который расплющитъ вамъ въ лепешку желѣзо, но едва тронетъ яичную скорлупку.

— Я увольняю Пипа отъ его службы, сказалъ Джо, — съ такою душевною радостію, что никакими словами не описать. Неужели вы думаете, деньги могутъ вознаградить меня за потерю этого мальчика, который всегда былъ для меня лучшимъ другомъ!

О добрый, милый Джо, котораго я готовъ былъ сейчасъ же оставить, къ которому я былъ такъ неблагодаренъ! Я какъ теперь вижу тебя съ твоею сильною, мускулистою рукой, прикрывавшею глаза, съ твоею широкою грудью, подымавшеюся отъ волненія, съ твоимъ голосомъ, прерывавшимся отъ избытка чувства. О милый, добрый, вѣрный, нѣжный Джо! Я чувствую и теперь на моемъ плечѣ трепетанье твоей руки, исполненное любви, чувствую такъ торжественно, какъ будто трепетъ крыла ангела.

Но въ то время я утѣшалъ Джо. Я совершенно растерялся въ лабиринтѣ моего будущаго счастья, я не могъ вернуться на тѣ тропинки, которыя мы вмѣстѣ съ нимъ протоптали. Я просилъ Джо утѣшиться, потому что мы всегда были (какъ онъ самъ сказалъ) лучшими друзьями, и (прибавилъ я) всегда останемся такими. Джо ковырялъ кулакомъ свои глаза, но не сказалъ ни слова.

Мистеръ Джагерсъ смотрѣлъ на это такъ, какъ будто онъ видѣлъ въ Джо деревенскаго дурачка, а во мнѣ его няньку. Когда это кончилось, онъ сказалъ, взвѣшивая на рукѣ своей кошелекъ, которымъ онъ уже болѣе не помахивалъ:

— Ну, Джозефъ Гарджери, предупреждаю васъ, что это уже послѣдній случай; я не люблю полумѣръ. Если вы хотите принять подарокъ, который мнѣ поручено сдѣлать вамъ, говорите, и вы получите его; если, напротивъ, вы хотите сказать…

Здѣсь, къ величайшему его удивленію, Джо остановилъ его, и завертѣлся передъ нимъ, явно вызывая его на кулачную расправу.

— Позвольте мнѣ сказать, закричалъ Джо, — что если вы изволили пожаловать въ мой домъ для того только чтобы подзадоривать меня, такъ милости прошу, становитесь, говорю я съ позволенія вашего, становитесь, если въ васъ душа человѣческая; съ вашего позволенія, говорю я вамъ, я становитесь; я не отступлю и постою за себя.

Я оттащилъ Джо; онъ разомъ успокоился и, обращаясь ко мнѣ, сказалъ, весьма вѣжливымъ тономъ, для свѣдѣнія тѣхъ, кому вѣдать надлежитъ, что онъ никому не позволитъ подзадоривать себя въ своемъ домѣ. Мистеръ Джагерсъ всталъ со стула, при демонстраціи Джо, и попятился къ двери. Не обнаруживая ни малѣйшаго желанія выступить на единоборство, онъ обратился ко мнѣ съ слѣдующими замѣчаніями, на прощанье:

— Ну, мистеръ Пипъ, такъ какъ вы готовитесь быть джентльменомъ, то чѣмъ скорѣе вы отсюда отправитесь, тѣмъ лучше. Пусть же это будетъ ровно черезъ недѣлю, а между тѣмъ вы получите отъ меня мой печатный адресъ. Вы можете взять наемную карету въ конторѣ, гдѣ пристаютъ въ Лондонѣ почтовые дилижансы, и прямо пріѣхать ко мнѣ. Замѣтьте, я не высказываю никакого мнѣнія о моемъ порученіи; мнѣ заплатили, и я его исполняю. Поймите же это. Поймите!

Онъ вытянулъ палецъ на насъ обоихъ, и казалось, готовъ былъ продолжать; но, повидимому, онъ сталъ считать Джо человѣкомъ опаснымъ, и ушелъ.

Мнѣ пришла одна вещь въ голову, и я побѣжалъ за нимъ, когда онъ возвращался къ „Веселымъ Лодочникамъ“, гдѣ онъ оставилъ наемную карету.

Извините меня, мистеръ Джагерсъ.

— Гей! сказалъ онъ, обращаясь ко мнѣ: — что такое?

— Я хочу быть совершенно правъ передъ вами, мистеръ Джагерсъ, и во всемъ держаться вашихъ указаній, и потому я счелъ за лучшее спросить васъ. Вы не запретите мнѣ проститься съ моими знакомыми здѣсь по сосѣдству, передъ моимъ отъѣздомъ.

— Нѣтъ, сказалъ онъ, взглянувъ на меня, какъ будто онъ меня не понималъ.

— Говоря здѣсь, я разумѣю не только деревню, но и городъ?

— Нѣтъ, сказалъ онъ, — я этого нисколько не запрещаю.

Я поблагодарилъ его и побѣжалъ назадъ домой; я нашелъ тамъ, что Джо заперъ уже парадную дверь, вышелъ изъ парадной гостиной и усѣлся въ кухнѣ передъ огнемъ, положивъ руки на колѣни и пристально смотря на горѣвшія уголья. Я также сѣлъ передъ огнемъ и началъ смотрѣть на уголья, долгое время не говоря ни слова.

Сестра моя была въ своемъ покойномъ креслѣ, въ своемъ углу; Биди сидѣла съ своимъ шитьемъ у огня; Джо сидѣлъ возлѣ Биди; а я сидѣлъ возлѣ Джо, въ углу, противъ моей сестры; чѣмъ болѣе длилось это молчаніе, тѣмъ менѣе я чувствовалъ себя въ силахъ говорить.

Наконецъ я сказалъ:

— Джо, говорили вы объ этомъ Биди?

— Нѣтъ, Пипъ, отвѣчалъ Джо, продолжая смотрѣть на огонь и держа свои колѣни, какъ будто онъ опасался, что они убѣгутъ. — Разкажи самъ, Пипъ.

— Я бы лучше хотѣлъ, чтобы вы разказали, Джо.

— Пипъ теперь сдѣлался богатымъ джентльменомъ, сказалъ Джо, — и дай Богъ ему счастья.

Биди выпустила работу изъ рукъ и взглянула на меня. Джо крѣпко держалъ свои колѣни и также смотрѣлъ на меня. Я смотрѣлъ на обоихъ. Послѣ короткаго молчанія, они оба принялись поздравлять меня; но въ этихъ поздравленіяхъ отзывалось горе, и они были мнѣ непріятны.

Я внушилъ Биди и, при ея посредствѣ, Джо, что они обязаны ничего не знать и ничего не говорить о моемъ неизвѣстномъ благодѣтелѣ. Я замѣтилъ, что современемъ все откроется, но пока объ этомъ ни слова не должно быть сказано, кромѣ только того, что мой таинственный покровитель готовитъ мнѣ блистательную будущность. Биди задумчиво кивнула головой на огонь, снова принявшись за работу, и сказала, что она строго исполнитъ это условіе. Джо, все еще придерживая свои колѣни, сказалъ:

— Да, да, я также не проговорюсь, Пипъ.

Потомъ они снова поздравили меня, такъ много дивясь моему неожиданному счастію, что мнѣ это ужь не понравилось.

Биди дѣлала потомъ всевозможныя усилія, чтобы сообщить моей сестрѣ о случившемся. Какъ я полагаю, всѣ эти усилія не привели ни къ чему. Она смѣялась, кивала головой, даже повторила за Биди слова: „Пипъ“ и „богатство“. Но я сомнѣваюсь, чтобы въ нихъ было болѣе смысла нежели въ крикахъ на выборахъ; умъ ея находился въ самомъ печальномъ состояніи.

Я никогда бы не повѣрилъ, не испытавъ этого; но по мѣрѣ того, какъ прежняя веселость возвращалась къ Джо и Биди, я становился мрачнѣе; конечно, я не могъ сѣтовать на мою судьбу; но можетъ-быть я сѣтовалъ на себя, не подозрѣвая этого.

Какъ бы то ни было, я сидѣлъ опершись локтемъ на колѣно и положивъ лицо на р^ ку, и смотрѣлъ на огонь, между тѣмъ какъ Джо и Биди толковали о моемъ отъѣздѣ, о томъ, что они будутъ дѣлать безъ меня, и тому подобное; и каждый разъ какъ я замѣчалъ, что который-нибудь изъ нихъ смотрѣлъ на меня, какъ ни были ласковы эти взгляды — а они часто поглядывали на меня, особенно Биди — меня это оскорбляло, какъ будто они не довѣряли мнѣ. А Богъ свидѣтель, что они не показывали этого ни словомъ, ни знакомъ.

Въ эти минуты я вставалъ и выглядывалъ за дверь. Дверь нашей кухни отворялась прямо на дворъ, и въ лѣтніе вечера оставалась открытою. Самыя звѣзды, на которыя я обращалъ тогда мои глаза, чуть ли не казались мнѣ въ то время очень смиренными, жалкими звѣздами; потому что они свѣтили на деревенскіе предметы, до сихъ поръ окружавшіе мою жизнь.

— Сегодня суббота, сказалъ я, когда мы сѣли за ужинъ, состоявшій изъ хлѣба съ сыромъ и пива. — Еще пять дней, и наступитъ канунъ великаго дня! Они скоро пройдутъ.

— Да, Пинъ, замѣтилъ Джо, и голосъ его печально отдавался въ кружкѣ съ пивомъ. — Скоро пройдутъ.

— Скоро, скоро пройдутъ, сказала Биди.

— Вотъ что, Джо, когда я пойду въ городъ, въ понедѣльникъ, заказать себѣ платье, я скажу портному, что приду къ нему примѣрить его, или пусть онъ пришлетъ его къ мистеру Пембльчуку. Право такъ непріятно, когда станутъ всѣ пялить глаза.

— Можетъ быть мистеръ и мистриссъ Гебль захотѣли бы на тебя взглянуть, Пипъ, въ барскомъ платьѣ, сказалъ Джо, тщательно разрѣзывая свой ломоть хлѣба съ сыромъ на ладонѣ, и поглядывая на мой не тронутый ужинъ, какъ будто онъ припоминалъ прежнее время, когда мы обыкновенно сравнивали наши ломти. — Да и Во полю также это было бы пріятно. А для „Веселыхъ Лодочниковъ“ это былъ бы настоящій праздникъ.

— Именно этого-то я и не хочу, Джо. Они изъ этого сдѣлаютъ такую исторію, такую мужицкую, грубую исторію, что я не въ состояніи буду выдержать.

— Ну, чтожь, въ самомъ дѣлѣ, сказалъ Джо: — если не въ состояніи будешь выдержать себя…

Биди спросила меня, держа тарелку моей сестры:

— А подумали ли вы о томъ, когда вы покажетесь мистеру Гарджери, вашей сестрѣ и мнѣ? Намъ-то вы покажетесь, не правда ли?

— Биди, отвѣчалъ я довольно рѣзко, — вы такъ скоры, что за вами, право, трудно угоняться.

— Она всегда была воструха, замѣтилъ Джо.

— Еслибы вы подождали минуту, Биди. то вы бы услышали отъ меня, что я принесу мое платье въ узелкѣ вечеромъ, по всей вѣроятности, наканунѣ моего отъѣзда.

Биди не сказала ни слова болѣе. Великодушно извиняя ее, я вскорѣ дружески простился съ нею и Джо, и пошелъ спать. Когда я поднялся въ мою комнатку, я сѣлъ и оглянулъ ее кругомъ какъ жалкій чуланъ, съ которымъ я скоро разстанусь навсегда, чтобы перенестись въ СФеру гораздо высшую. Она была, однако же, украшена такими свѣжими, юными воспоминаніями, и даже въ эту самую минуту, я чувствовалъ, внутри меня происходило то же самое смутное раздвоеніе мыслей и желаній между этою комнатою и великолѣпными палатами, меня ожидавшими, которое такъ часто разрывало меня между кузницею и домомъ миссъ Гевишамъ, между Биди и Эстеллою.

Солнце ярко сіяло цѣлый день надъ кровлею моего чердака, и въ комнатѣ было жарко. Я открылъ окошко. Джо медленно вышелъ тихонько изъ боковой двери, и прошелся раза ли а по двору. Биди также вышла и принесла ему трубку. Онъ никогда не курилъ такъ поздно; видно было, что онъ нуждался въ утѣшеніи.

Онъ остановился у дверей, прямо подо мною, покуривая свою трубку; Биди стала также тутъ, спокойно разговаривая съ нимъ. Я зналъ, что они разговаривали про меня; потому что, я слышалъ, часто упоминалось мое имя. Я не хотѣлъ болѣе слушать, еслибы даже и могъ; отошелъ отъ окна и сѣлъ на моемъ единственномъ стулѣ у постели, грустно чувствуя, что эта первая ночь моего счастья вышла для меня самою печальною ночью.

Взглянувъ еще разъ на открытое окно, я замѣтилъ легкіе клубы дыма, подымавшіеся къ верху отъ трубки Джо; я представилъ себѣ, что это было благословеніе Джо, которое онъ давалъ мнѣ, не парадно стоя передо мною, а распространяя его въ воздухѣ. Я потушилъ свѣчку и взобрался на постель; теперь это не была уже прежняя спокойная постель, и уже не суждено мнѣ было спать въ ней прежнимъ непробуднымъ сномъ.

XIX.

Наступившее утро произвело большое различіе въ ходѣ моей жизни; оно такъ освѣтило ее, что она показалась мнѣ совершенно иною. Меня тревожило только то одно, что до дня моего отъѣзда еще оставалось цѣлыхъ шесть дней; я не могъ успокоить моихъ опасеній, что въ этотъ промежутокъ случится что-нибудь съ Лондономъ, и что когда я пріѣду туда, онъ или придетъ въ сильный упадокъ или совершенно исчезнетъ съ лица земли.

Джо и Биди были очень ласковы, когда я съ ними говорилъ о предстоявшей разлукѣ, но они упоминали объ этомъ предметѣ только когда я самъ заговаривалъ о немъ. Послѣ завтрака, Джо досталъ условіе моего ученичества изъ-подъ пресса, находившагося въ парадной гостиной, и мы положили его въ огонь. Я почувствовалъ себя совершенно свободнымъ.

Подъ вліяніемъ новости моего освобожденія, я отправился съ Джо въ церковь и думалъ тамъ, что священникъ не сталъ бы такъ проповѣдывать про богатаго человѣка и небесное царство, еслибъ ему было все извѣстно.

Послѣ нашего ранняго обѣда я пошелъ бродить одинъ, намѣреваясь обойдти болото и проститься съ нимъ навсегда; проходя мимо церкви, я опять почувствовалъ (какъ это было со мною и по утру во время службы) необыкновенное состраданіе къ несчастнымъ созданіямъ, которымъ суждено было всю жизнь, каждое воскресенье, ходить въ эту церковь, и наконецъ занять мѣсто между ея зелеными могилками. Я далъ себѣ обѣщаніе непремѣнно что-нибудь сдѣлать для нихъ современемъ, и составилъ общій планъ, какимъ образомъ каждому въ деревнѣ дать хорошій обѣдъ, состоящій изъ ростбифа и пломъ-пудинга, съ кружкою пива и ведромъ моего благоволенія.

Если прежде я вспоминалъ часто со стыдомъ про мою встрѣчу съ бѣглымъ каторжникомъ, котораго я когда-то увидѣлъ здѣсь между могилами; то каковы могли быть мои чувства въ это воскресенье, когда эта мѣстность напомнила мнѣ жалкую оборванную тварь, дрожавшую отъ холода и еще въ колодкѣ; меня успокоивало одно обстоятельство, что это случилось очень давно, что онъ вѣроятно былъ сосланъ куда-нибудь далеко, что онъ для меня умеръ, и пожалуй даже дѣйствительно умеръ.

Не буду я болѣе видѣть этихъ низменныхъ, помойныхъ луговъ, этихъ насыпей и шлюзовъ, этого скота, пасущагося, здѣсь, хотя теперь скотина оказывала мнѣ болѣе уваженія и повертывалась, чтобы поглядѣть подолѣе на счастливца съ такими великолѣпными ожиданіями… Простите, скучные знакомцы моего дѣтства! Отнынѣ я предназначенъ судьбою для Лондона и для величія: не для кузницы и не для васъ! Я отправился съ восторгомъ къ старой батареѣ, присѣлъ тамъ, чтобъ обдумать вопросъ, не готовила ли меня миссъ Гевишамъ для Эстеллы, и заснулъ.

Когда я проснулся, я увидѣлъ къ величайшему моему удивленію, что Джо сидѣлъ возлѣ меня и курилъ свою трубку. Онъ привѣтствовалъ меня веселою улыбкою, когда я раскрылъ глаза, и сказалъ:

— Такъ какъ это въ послѣдній разъ, Пипъ, то мнѣ пришло на мысль пойдти за тобой.

— Я очень радъ этому, Джо.

— Благодарю, Пипъ.

— Вы можете быть увѣрены, милый Джо, продолжалъ я, пожавъ ему руку, — что я никогда васъ не забуду.

— Нѣтъ, нѣтъ, Пипъ, сказалъ Джо, успокоивающимъ тономъ. — Я въ этомъ увѣренъ, да, да, старый дружище! Нужно было только хорошенько повернуть все это въ головѣ, чтобы въ этомъ увѣриться; ну, а времени потребовалось таки порядочно, чтобы повернуть въ головѣ такую штуку; словно молотомъ она меня хватила; не правда ли?

Не зная почему, только мнѣ было не совсѣмъ пріятно, что Джо такъ былъ увѣренъ во мнѣ. Мнѣ было бы пріятнѣе, еслибъ онъ обнаружилъ нѣкоторое вниманіе, еслибы сказалъ напримѣръ: „это дѣлаетъ тебѣ честь, Пипъ“, или что-нибудь въ этомъ родѣ. Поэтому я не сдѣлалъ никакого замѣчанія на первыя слова Джо, и сказалъ только, что дѣйствительно вѣсть пришла Неожиданно, но что я всегда хотѣлъ быть джентльменомъ и часто думалъ, какъ я стану дѣйствовать, когда имъ сдѣлаюсь.

— Право? сказалъ Джо. — Удивительно!

— Очень жаль теперь, Джо, сказалъ я, — что вы не успѣли болѣе во время нашихъ уроковъ здѣсь. Не правда ли?

— Ну, я не знаю, отвѣтилъ Джо. — Я такой тупой, я только мастеръ въ моемъ дѣлѣ. Мнѣ было всегда жаль, что я такая тупица, и теперь я объ этомъ жалѣю не болѣе чѣмъ годъ тому назадъ, — понимаешь?

У меня въ головѣ было, что когда я получу мое состояніе и буду имѣть возможность что-нибудь сдѣлать для Джо, оно было бы гораздо пріятнѣе, еслибъ онъ болѣе подготовился къ ожидавшему его возвышенію въ обществѣ. Онъ, однако же, совершенно не понималъ чего я хотѣлъ, и я рѣшился поговорить объ этомъ съ Биди.

Итакъ, когда мы воротились домой и напились чаю, я отвелъ Биди въ нашъ маленькій садикъ, и объявивъ ей въ общихъ выраженіяхъ, чтобъ ее пріободрить, что я никогда ея не забуду, сказалъ, что у меня до нея есть просьба.

— Я хочу васъ просить, Биди, сказалъ я, — не упускайте случая помогать Джо понемножку.

— Какъ это помогать ему? спросила Биди, пристально посмотрѣвъ на меня.

— Послушайте: Джо, добрый, милый малый; право, я думаю, что добрѣе души, на этомъ свѣтѣ не было, но онъ отсталъ во многомъ. Въ своемъ образованіи, напримѣръ, Биди, въ манерахъ.

Хотя, говоря это, я смотрѣлъ на Биди, и хотя она также широко раскрыла свои глаза, только она на меня не глядѣла.

— А, въ манерахъ! Такъ у него не хороши манеры? спросила Биди, срывая листокъ черной смородины.

— Моя любезная Биди, онѣ очень хороши здѣсь…

— О, здѣсь онѣ очень хороши? перервала меня Биди, пристально смотря на листокъ въ своей рукѣ.

— Выслушайте меня. Если я перенесу Джо въ высшій кругъ, какъ я надѣюсь это сдѣлать, когда получу мое состояніе, то онѣ ему не сдѣлаютъ чести.

— И вы думаете, онъ этого не знаетъ? спросила Биди.

Это былъ очень непріятный вопросъ, именно потому что онъ мнѣ ни разу не пришелъ въ голову; и я сказалъ отрывисто:

— Биди, что вы хотите сказать?

Биди истерла листокъ между пальцами — и съ тѣхъ поръ запахъ черной смородины всегда напоминалъ мнѣ этотъ вечеръ въ нашемъ саду — и сказала:

— Развѣ никогда вы не подумали, что онъ можетъ быть гордъ?

— Гордъ! повторилъ я съ презрительнымъ выраженіемъ.

— О! есть разная гордость, сказала Биди, глядя мнѣ прямо въ глаза и покачивая головою, — гордость гордости рознь…

— Ну, что же вы остановились? сказалъ я.

— Гордость гордости рознь, сказала снова Биди. — У него можетъ быть такая гордость, что онъ не позволитъ кому-нибудь оторвать себя отъ мѣста, которое онъ способенъ занимать и занимаетъ съ достоинствомъ. Да, сказать вамъ правду, я думаю, онъ таковъ, хотя можетъ-быть я говорю это слишкомъ самоувѣренно, потому что вы должны знать его гораздо лучше чѣмъ я.

— Ну, Биди, сказалъ я, — мнѣ очень жаль видѣть въ васъ это. Я не ожидалъ встрѣтить въ васъ это. Вы завидуете, Биди; въ васъ говоритъ теперь зависть. Вы не довольны моимъ возвышеніемъ, не радуетесь моему счастью и показываете это теперь.

— Если у васъ достаетъ духу такъ думать, отвѣчала Бидди, — ну и говорите такъ. Да, такъ и говорите, если у васъ достаетъ духу такъ думать.

— Лучше ужь скажите, Биди, отвѣчалъ я добродѣтельнымъ и возвышеннымъ тономъ, — если у васъ достаетъ духу такъ думать, и не взваливайте на меня вины. Жаль мнѣ это видѣть въ васъ; это… это дурная сторона человѣческаго сердца. Я хотѣлъ просить васъ, чтобы вы поправляли милаго Джо, при каждомъ удобномъ случаѣ, когда я уѣду. Но послѣ этого я ничего не прошу у васъ. Очень, очень мнѣ жаль видѣть въ васъ это, Биди, повторилъ я. — Это… это худая сторона человѣческаго сердца.

— Браните ли вы меня или хвалите, отвѣчала бѣдная Биди, — но вы все равно можете на меня положиться, что я постараюсь сдѣлать все, что отъ меня зависитъ. И что бы вы тамъ обо мнѣ ни думали, это не измѣнитъ моихъ воспоминаній о васъ. Но джентльменъ не долженъ быть не справедливъ, сказала Биди, отворачивая отъ меня свою голову.

Я опять повторилъ съ горячностью, что это была худая сторона человѣческаго сердца (въ послѣдствіи я имѣлъ поводъ убѣдиться, что это заключеніе было справедливо, хотя, пожалуй, приложеніе его теперь было неумѣстно), и я ушелъ по дорожкѣ прочь отъ Биди; Биди вернулась домой, и я вышелъ изъ саду погулять со скуки до ужина, опять чувствуя въ моемъ сердцѣ, что и второй вечеръ моего блистательнаго счастія проходилъ для меня такъ же грустно и печально, какъ и первый.

Но утро опять освѣтило открывавшуюся передо мною карьеру; я опять сталъ великодушенъ къ Биди, и мы не говорили съ ней объ этомъ предметѣ. Одѣвшись въ лучшее какое было у меня платье, я отправился ранымъ-ранехонько въ городъ, чтобы поспѣть къ тому времени, какъ отпирались лавки, и явился къ портному Трабу, который завтракалъ въ гостиной, за магазиномъ, и не считая нужнымъ выходить ко мнѣ, позвалъ меня къ себѣ.

— Ну, сказалъ мистеръ Трабъ полудружескимъ тономъ, — какъ ваше здоровье, и что могу я для васъ сдѣлать?

Мистеръ Трабъ разрѣзалъ свою горячую булку на три ломтя, словно три пуховика, и принялся подсовывать между ними куски масла, словно онъ покрывалъ ихъ фланелевымъ одѣяломъ. Это былъ старый зажиточный холостякъ; его открытое окошко выходило въ хорошенькій садикъ и обильный огородъ; въ стѣнѣ, возлѣ камина, былъ вдѣланъ добрый желѣзный ларецъ, въ которомъ, я не сомнѣвался, лежали груды его благосостоянія, завязанныя въ мѣшкахъ.

— Мистеръ Трабъ, сказалъ я, — хотя мнѣ и непріятно начинать такъ, потому что это будетъ похоже на хвастовство; но я долженъ вамъ сказать, что мнѣ достается хорошее состояніе.

Странная перемѣна произошла сейчасъ же въ мистерѣ Трабѣ. Онъ забылъ свою булку и масло, вскочилъ съ своего стула и принялся вытирать пальцы о скатерть, восклицая:

— Господи помилуй!

— Я ѣду въ Лондонъ, къ моему опекуну, сказалъ я, вынимая какъ бы случайно нѣсколько гиней изъ моего кармана и поглядывая на нихъ; — мнѣ нужно модное платье. Я намѣренъ заплатить за него, прибавилъ я, опасаясь, что онъ мнѣ его не сдѣлаетъ, — чистыми денежками.

— Мой любезный сэръ, сказалъ мистеръ Трабъ, почтительно сгибаясь передо мною, раскрывая свои руки и прикасаясь къ моимъ локтямъ, — вы оскорбляете меня, говоря это. Могу ли я осмѣлиться поздравить васъ? Сдѣлайте одолженіе, извольте пожаловать въ магазинъ.

Мальчишка мистера Траба былъ извѣстенъ своею дерзостію въ цѣломъ околоткѣ. Когда я вошелъ, онъ подметалъ магазинъ, и чтобы потѣшить себя, онъ подбросилъ весь соръ мнѣ подъ ноги; онъ продолжалъ еще мести, когда я вернулся въ лавку съ мистеромъ Трабомъ, и стучалъ щеткою о всевозможные углы и препятствія, чтобы выразить (какъ я понималъ) свое совершенное равенство съ любымъ кузнецомъ.

— Тише тамъ, произнесъ мистеръ Трабъ необыкновенно сурово, — осторожнѣе, не то я поподчую кое-чѣмъ. Сдѣлайте одолженіе, сэръ, извольте присѣсть. Теперь извольте посмотрѣть, сказалъ онъ, снимая съ полки штуку сукна и распуская его на прилавкѣ, чтобы показать лицо, — это добрый товаръ, я вамъ его рекомендую; это именно для васъ; дѣйствительно это высшій сортъ. Но вы увидите еще другія. Эй, подать мнѣ нумеръ четвертый! прибавилъ онъ, обращаясь къ мальчишкѣ и опасаясь, что этотъ негодяй задѣнетъ меня щеткой или оскорбитъ какою-нибудь фамильярностію.

Мистеръ Трабъ не свелъ своего суроваго взгляда съ мальчишки, пока тотъ не положилъ на прилавокъ нумеръ четвертый и не отошелъ на почтительное разстояніе: Потомъ онъ приказалъ ему принести нумеръ пятый и нумеръ восьмой.

— Да прошу вести себя скромнѣе, чтобы не каяться потомъ всю жизнь. Негодный мальчикъ!

Мистеръ Трабъ наклонился надъ нумеромъ четвертымъ и почтительно рекомендовалъ мнѣ его какъ легкую матерію для лѣта, которая особенно пользуется славою между нобльменами и джентльменами; эта матерія принесетъ и ему, мистеру Трабу, особенную честь, если ее будетъ носить его именитый землякъ, если только ему дозволено назвать меня своимъ землякомъ.

— Принесете ли вы мнѣ, бродяга, нумера пятый и восьмой, сказалъ послѣ того мистеръ Трабъ мальчишкѣ, — или я васъ вышвырну изъ лавки и достану ихъ самъ.

Я выбралъ сукно для платья, при помощи совѣтовъ мистера Траба и, возвратился въ гостиную, чтобы снять мѣрку. Хотя у мистера Траба уже была моя мѣрка и хотя онъ былъ прежде совершенно ею доволенъ; но онъ мнѣ сказалъ, что теперь, при настоящихъ обстоятельствахъ, она не можетъ годиться.. Мистеръ Трабъ вымѣрялъ и вычислялъ меня въ гостиной, какъ будто я былъ цѣлое помѣстье, а онъ землемѣръ, и трудился такъ старательно, что, мнѣ казалось, никакой заказъ не могъ бы вознаградить его за всѣ труды. Когда онъ кончилъ, и мы условились, чтобы платье было прислано къ мистеру Пембльчуку, въ четвергъ вечеромъ, онъ сказалъ, положивъ руку на ручку замка.

— Я знаю, сэръ, мы не можемъ ожидать, чтобы лондонскій джентльменъ взялъ подъ свое покровительство нашу деревенскую работу; но если вы удостоите меня какъ вашего земляка когда-нибудь заказомъ, то я вмѣню это себѣ въ особенную честь. Дверь!

Послѣднее слово было обращено къ мальчишкѣ, который вовсе не понималъ, что оно значило. Но я замѣтилъ, какъ онъ весь съежился передо мною, когда хозяинъ его самъ выпроводилъ меня, и мой первый опытъ страшной силы денегъ показалъ мнѣ, что она согнула шею мальчишки Траба.

Послѣ этого достопамятнаго событія я отправился къ шляпочнику, сапожнику и въ магазинъ бѣлья; я чувствовалъ, что я былъ похожъ на ту собаку въ сказкѣ про бабушку Гебардъ, которая требовала для своего костюма содѣйствія такого множества промышленниковъ. Я зашелъ также въ контору дилижансовъ и взялъ себѣ мѣсто на субботу. Я не находилъ нужнымъ объяснять всѣмъ, что мнѣ достается хорошее состояніе; но каждый, разъ когда я замѣчалъ объ этомъ, магазинщики переставали глазѣть въ окошко, на большую улицу, и сосредоточивали на мнѣ все свое вниманіе. Заказавъ все что мнѣ было нужно, я направилъ мои шаги къ мистеру Пембльчуку. Подходя къ лавкѣ этого джентльмена, я увидѣлъ его у входа.

Онъ ожидалъ меня съ большимъ нетерпѣніемъ. Онъ въ это утро рано выѣзжалъ и былъ на кузницѣ, гдѣ сообщили ему новость. Онъ приготовилъ для меня завтракъ въ гостиной, гдѣ еще недавно происходило чтеніе Барнвела, и приказалъ посторониться своему прикащику, когда проходила моя священная особа.

— Мой любезный другъ, сказалъ мистеръ Пембльчукъ, взявъ меня за обѣ руки, когда мы расположились вдвоемъ за завтракомъ. — Радуюсь отъ души вашему счастію. Оно заслужено, совершенно заслужено!

Вотъ это значило по моему попасть въ настоящее дѣло, и я находилъ, что онъ выражался очень толково.

— И какъ подумаю, сказалъ мистеръ Пембльчукъ, посопѣвъ нѣсколько минутъ отъ удивленія, — что я былъ невинною причиной этого, какое нахожу я себѣ въ этомъ чувствѣ великолѣпное воздаяніе!..

Я попросилъ мистера Пембльчука не забывать, что объ этомъ не слѣдуетъ говорить, ни даже намекать на это.

— Мой любезный, юный другъ, сказалъ мистеръ Пембльчукъ, — если вы только позволите мнѣ называть себя такъ…

Я пробормоталъ: „конечно“, и мистеръ Пембльчукъ взялъ меня за обѣ руки и сообщилъ своему жилету особенное движеніе, которымъ обнаруживалось его внутреннее волненіе.

— Мой любезный, юный другъ, положитесь на меня; въ вашемъ отсутствіи я все сдѣлаю, чтобы подѣйствовать на Джозефа и представить ему всю важность этого дѣла. Джозефъ! сказалъ онъ тономъ сострадательнаго воззванія: — Джозефъ, Джозефъ!!! — Послѣ этого онъ покачалъ головою и постучалъ по ней, какъ будто выражая этимъ недостаточность Джозефа по этой части.

— Но, мой любезный, юный другъ, сказалъ мистеръ Пембльчукъ, — вы должно-быть голодны, устали: присядьте. Вотъ цыпленокъ прямо отъ „Кабана“, вотъ языкъ прямо отъ „Кабана“, вотъ еще одна или двѣ штучки прямо отъ „Кабана“; я надѣюсь, вы не погнушаетесь этою скромною трапезою. — Итакъ сказалъ мистеръ Пембльчукъ, подымаясь опять съ своего стула, на который онъ только что присѣлъ, — я вижу его передъ собою, его, съ кѣмъ такъ часто забавлялся я во дни его счастливаго дѣтства? Могу ли, могу ли я?…

Это могу ли выражало, позволю ли я ему пожать мою руку? Я великодушно согласился: онъ жалъ мнѣ горячо руку и потомъ опять сѣлъ на стулъ.

— Вотъ вино, сказалъ мистеръ Пембльчукъ, — выпьемъ во славу Фортунѣ! И да выбираетъ она своихъ любимцевъ всегда съ такимъ благоразуміемъ! Нѣтъ, не могу, сказалъ мистеръ Пембльчукъ, подымаясь опять съ своего мѣста, — не могу видѣть передъ собою его, не могу пить за здоровье его, и не спросить снова — могу ли, могу ли я?….

Я сказалъ ему, что онъ могъ, и онъ сжалъ опять руку, осушилъ свою рюмку и опрокинулъ ее. Я сдѣлалъ то же самое; и еслибы я самъ перевернулся, то вино не могло бы сильнѣе броситься мнѣ въ голову.

Мистеръ Пембльчукъ положилъ мнѣ на тарелку крылышко съ печенкою и лучшій кусокъ языка (теперь это уже не были неизвѣстныя части свинины, которыми начиняла меня бывало сестра,) и, говоря сравнительно, совершенно забывалъ себя. — А! цыпленокъ, цыпленокъ, какъ мало ты думалъ, сказалъ мистеръ Пембельчукъ, взывая къ жареной курицѣ, безжизненно лежавшей на блюдѣ, — когда ты не успѣлъ еще опериться, какая честь готовилась для тебя! Ты мало себѣ воображалъ, что будешь служить пищею, подъ этимъ смиреннымъ кровомъ, для одного… Назовите это слабостью, если хотите, сказалъ мистеръ Пембльчукъ, вставая опять, — но могу ли? могу ли я?…

Излишне было бы теперь повторять, что онъ можетъ, и онъ сейчасъ же исполнилъ свое желаніе. Удивляюсь право, какъ онъ, пожимая мнѣ руку, ни разу не обрѣзался о мой ножикъ.

— А ваша сестра, началъ онъ снова, поѣвъ довольно пристально, — вѣдь она выкормила васъ рукою! Жаль подумать, что она не въ состояніи понять теперь всей этой чести. Могу ли?

Я видѣлъ, что онъ опять наступалъ на меня, и разомъ остановилъ его.

— Выпьемте за ея здоровье, сказалъ я.

— А, сказалъ мистеръ Пембльчукъ, развалившись на своемъ стулѣ, какъ будто онъ совершенно обезсилѣлъ отъ удивленія. — По этой чертѣ узнаемъ ихъ, сэръ! (Я не знаю, къ кому относилось это сэръ, только, конечно, не ко мнѣ, а здѣсь не было третьяго собесѣдника.) По этой чертѣ узнаемъ благороднаго человѣка, сэръ! Онъ всегда извиняетъ другихъ, онъ всегда добръ къ другимъ. Пожалуй, сказалъ халуй Пембльчукъ, поспѣшно ставя свою нетронутую рюмку и подымаясь снова со стула, — обыкновеннымъ людямъ это покажется повтореніемъ, но могу ли я?

Совершивъ церемонію, онъ сѣлъ опять на свое мѣсто и выпилъ за здоровье моей сестры.

— Мы не должны быть слѣпы, сказалъ мистеръ Пембльчукъ, — къ ея недостаткамъ; но будемъ надѣяться, что у нея были добрыя намѣренія.

Я замѣчалъ теперь, что лицо его покраснѣло; что касается до меня, то я чувствовалъ будто мое лицо было вымочено въ винѣ: такъ оно горѣло.

Я сказалъ Пембльчуку, что я приказалъ прислать мое новое платье къ нему на домъ, и онъ пришелъ въ совершенный восторгъ отъ такого отличія. Я ему объявилъ, по какой причинѣ я не желалъ показаться въ немъ въ деревнѣ, и онъ восхвалялъ меня до небесъ. Только онъ одинъ, замѣтилъ онъ, былъ достоинъ моего довѣрія, и прибавилъ еще разъ свое нескончаемое; могу ли яі Потомъ онъ спросилъ меня съ нѣжностію, помню ли я наши дѣтскія забавы съ табличкой умноженія, и какъ мы вмѣстѣ ходили, для совершенія акта моей записи въ ученики, и какъ онъ всегда былъ моимъ любимцемъ и избраннымъ моимъ другомъ? Еслибъ я выпилъ вдесятеро болѣе вина, то и тогда я не забылъ бы, что мы съ нимъ никогда не были въ подобныхъ отношеніяхъ, и въ моемъ сердцѣ отвергъ бы всякое объ этомъ помышленіе. Несмотря на это однакожь, я помню, я начиналъ тогда мало-по-малу убѣждаться, что я очень ошибался въ немъ и что онъ былъ толковый, практическій, добродушный малый.

Постепенно онъ до того со мною разоткровенничался, что сталъ даже спрашивать моего совѣта о своихъ собственныхъ дѣлахъ. Онъ замѣтилъ, что теперь открывался превосходный случай забрать въ руки всю хлѣбную и сѣмени) ю торговлю, какого еще случая никогда не открывалось прежде. Нужно только положить побольше капитала и составишь себѣ огромное состояніе, только капитала поболѣе. Теперь ему (Пембльчуку) представлялось, что еслибы залучить этотъ капиталъ въ торговлю, при помощи спящаго партнера, спящаго партнера, которому было бы рѣшительно нечего дѣлать, только посмотрѣть въ счетныя книги когда заблагоразсудится, да два раза въ годъ явиться за барышами и отгрести себѣ въ карманъ процентовъ пятьдесятъ; то это, ему казалось, могло бы быть хорошимъ началомъ для молодаго человѣка съ умомъ, при большомъ состояніи, и заслуживало бы его вниманія. Но что я думалъ объ этомъ? Онъ очень цѣнилъ мое мнѣніе. Что я думалъ? Мое мнѣніе было: повремените не много. Обширность и точность этого взгляда такъ его поразила, что онъ уже болѣе не спрашивалъ, можетъ ли онъ мнѣ сжать руку, но сказалъ, что онъ долженъ ее сжать, и дѣйствительно сжалъ.

Мы выпили все вино; и мистеръ Пембльчукъ нѣсколько разъ обѣщался мнѣ, что онъ выправитъ Джозефа и будетъ моимъ вѣрнымъ и постояннымъ слугой. Онъ также открылъ мнѣ въ первый разъ въ моей жизни, — и конечно это была тайна удивительно сохраненная, — что онъ всегда говорилъ про меня: „этотъ мальчикъ не просто такъ себѣ мальчикъ, и вспомните мое слово, судьба готовитъ ему необыкновенное счастье.“ Съ слезливою улыбкой онъ сказалъ, что ему такъ странно объ этомъ подумать теперь. Я сказалъ то же. Наконецъ я вышелъ на воздухъ, съ неяснымъ сознаніемъ, что солнце свѣтило какъ то необыкновенно, и въ просонкахъ дошелъ до заставы, совершенно не узнавая дороги.

Тутъ меня пробудилъ изъ забытья голосъ мистера Пембльчука, который кликалъ меня на улицѣ, залитой солнечнымъ свѣтомъ, и дѣлалъ мнѣ знаки, чтобъ я остановился. Я остановился, и онъ подбѣжалъ ко мнѣ задыхаясь.

— Нѣтъ, мой любезный другъ, сказалъ онъ, собравшись наконецъ съ духомъ. — Нѣтъ, если только это отъ меня зависитъ… этого случая я не пропущу… Могу ли, какъ старый другъ, желающій всего лучшаго? Могу ли я?

Онъ сжалъ мнѣ руку въ сотый по крайней мѣрѣ разъ, и съ необыкновеннымъ негодованіемъ крикнулъ молодому извощику дать мнѣ дорогу. Потомъ онъ благословилъ меня и долго стоялъ, махая мнѣ рукою, пока я не скрылся изъ его глазъ на поворотѣ. Тутъ я повернулъ въ поле и задалъ отличную высыпку подъ изгородью, прежде чѣмъ пустился домой.

Мнѣ приходилось брать съ собою въ Лондонъ не много поклажи, потому что лишь очень малая часть изъ моего прежняго скуднаго достоянія соотвѣтствовала моему новому положенію. Но я началъ укладываться въ тотъ же вечеръ, и изъ опасенія не потерять ни одной минуты, уложилъ всѣ вещи, которыя могли мнѣ понадобиться завтра поутру.

Такъ прошли вторникъ, среда и четвергъ, и въ пятницу поутру я отправился къ мистеру Пембльчуку, чтобы надѣть мое новое платье и сдѣлать визитъ къ миссъ Гевишамъ. Мистеръ Пембльчукъ уступилъ мнѣ свою собственную комнату для одѣванья, и украсилъ ее по этому случаю множествомъ чистыхъ полотенецъ. Конечно, мое платье не отвѣчало моимъ ожиданіямъ, какъ вѣроятно это случалось со всѣми новыми платьями, которыхъ съ особеннымъ нетерпѣніемъ ждали ихъ будущіе владѣльцы, рѣдко остававшіеся ими вполнѣ довольны. Но проносивъ его на себѣ съ полчаса, и простоявъ въ немъ во всевозможныхъ позиціяхъ передъ маленькимъ зеркаломъ мистера Пембльчука, которое, несмотря на всѣ мои старанія, рѣшительно отказывалось отражать мои ноги, я почувствовалъ будто оно сидитъ на мнѣ лучше. Это былъ базарный день въ ближайшемъ городѣ, и мистера Пембльчука не было дома. Я не сказалъ ему, когда именно я намѣревался уѣхать, и по всей вѣроятности мнѣ не было суждено еще разъ пожать ему руку на прощаньи. Я именно и хотѣлъ этого, и отправился въ моемъ новомъ одѣяніи, страшно конфузясь прикащика, мимо котораго мнѣ нужно было пройдти, и подозрѣвая, что я былъ похожъ на Джо въ его праздничномъ платьѣ.

Я пошелъ обходомъ, заднею дорогою, къ миссъ Гевишамъ и позвонилъ въ колокольчикъ принужденнымъ образомъ, потому что рукѣ моей было очень неловко въ перчаткѣ съ длинными пальцами. Сара Покетъ вышла къ калиткѣ и рѣшительно отшатнулась назадъ, увидя меня; ея орѣховая физіономія измѣнилась, и изъ коричневой сдѣлалась зелено-желтою.

— Это вы, сказала она. — Ахъ, Боже мой! Что вамъ нужно?

— Я ѣду въ Лондонъ, миссъ Покетъ, сказалъ я, — и хочу проститься съ миссъ Гевишамъ.

Меня не ожидали, потому что она заперла меня на дворѣ и отправилась спросить, примутъ ли меня. Вскорѣ она возвратилась и повела меня, не сводя съ меня глазъ.

Миссъ Гевишамъ, опираясь на костыль, прохаживалась въ комнатѣ, гдѣ стоялъ накрытый длинный столъ. Комната была освѣщена, какъ прежде; когда я вошелъ, миссъ Гевишамъ остановилась и обернулась ко мнѣ. Она въ эту минуту находилась прямо противъ сгнившаго свадебнаго кулича.

— Не уходите, Сара, сказала она, — ну, Пипъ?

— Завтра я ѣду въ Лондонъ, миссъ Гевишамъ (я былъ очень остороженъ въ моихъ словахъ), и думалъ, вы не станете гнѣваться, если я приду проститься съ вами.

— Какой вы франтъ, Пипъ! сказала она, чертя вокругъ меня костылемъ своимъ, какъ будто она была волшебница, которая совершила мое превращеніе и теперь надѣляла меня послѣднимъ даромъ.

— Мнѣ неожиданно привалило счастье, съ тѣхъ поръ какъ я васъ видѣлъ, миссъ Гевишамъ, пробормоталъ я, — и за него я очень благодаренъ, миссъ Гевишамъ!

— Да, да! сказала она смотря съ усладою на ошалѣвшую отъ зависти Сару, — я видѣла мистера Джагерса, я слышала объ этомъ, Пипъ; такъ вы ѣдете завтра?

— Да, миссъ Гевишамъ.

— И вы усыновлены богатымъ человѣкомъ?

— Да, миссъ Гевишамъ.

— Не знаете, какъ его имя?

— Нѣтъ, миссъ Гевишамъ.

— И мистеръ Джагерсъ сдѣланъ вашимъ опекуномъ?

— Да, миссъ Гевишамъ.

Она смаковала каждый вопросъ и каждый отвѣтъ: такъ сильно наслаждалась она завистливымъ недоумѣніемъ Сары Покетъ.

— Ну, продолжала она, — передъ вами открывается карьера много обѣщающая. Ведите себя хорошо, заслужите ее, и слѣдуйте наставленіямъ мистера Джагерса. — Она взглянула на меня, потомъ взглянула на Сару, и физіономія Сары искривилась въ жестокую улыбку. — Прощайте, Пипъ! Вы знаете, что вы навсегда удержите имя Пипа.

— Да, миссъ Гевишамъ.

— Прощайте же, Пипъ.

Она протянула мнѣ руку, я сталъ на колѣно и приложилъ ее къ губамъ. Я не подумалъ, какъ мнѣ проститься съ нею, и это вышло у меня совершенно естественнымъ движеніемъ. Она съ торжествомъ посмотрѣла на Сару Покетъ своими змѣиными глазами, и такъ я оставилъ мою Фею-волшебницу, обѣими руками опершуюся на костыль, посреди мрачно освѣщенной комнаты, возлѣ сгнившаго свадебнаго кулича, Завѣшаннаго паутиною.

Сара Покетъ выпроводила меня. Она до сихъ поръ не могла придти въ себя и была совсѣмъ растеряна.

Я сказалъ ей:

— Прощайте, миссъ Покетъ; но она только пялила на меня глаза и повидимому не понимала что я говорилъ.

Выйдя изъ дому, я полетѣлъ назадъ къ Пембльчуку, снялъ мое новое платье, завязалъ его въ узелокъ, и отправился домой въ моемъ старомъ платьѣ, въ которомъ, по правдѣ сказать, мнѣ было гораздо свободнѣе и легче, хотя я и несъ узелъ.

И вотъ скоро прошли шесть дней, которымъ, мнѣ казалось прежде, и конца не будетъ, и завтра глядѣло мнѣ прямо въ глаза. Съ каждымъ вечеромъ я начиналъ все болѣе и болѣе дорожить обществомъ Джо и Биди. Въ этотъ послѣдній вечеръ, для ихъ удовольствія, я надѣлъ мое новое платье и просидѣлъ во всемъ великолѣпіи до самаго того времени, когда мы расходились спать. У насъ по этому случаю былъ горячій ужинъ, состоявшій изъ неизбѣжной курицы, которую мы запивали флипомъ^[8]. Намъ всѣмъ было очень горько и никто, не притворялся веселымъ.

Я долженъ былъ оставить нашу деревню въ пять часовъ утра и нести мой маленькій чемоданъ, и я сказалъ Джо, что хотѣлъ идти одинъ. Я очень, очень опасаюсь, что это желаніе явилось у меня потому, что я сознавалъ внутренно, какой контрастъ будетъ между мною и Джо, когда мы вмѣстѣ придемъ въ контору дилижансовъ. Я старался увѣрить себя, что въ этомъ распоряженіи не было ничего подобнаго. Но когда я пришелъ въ мою комнатку, въ тотъ послѣдній вечеръ, я чувствовалъ, что это было такъ, и мнѣ хотѣлось сойдти внизъ и попросить Джо идти вмѣстѣ завтра. Однакожь я этого не сдѣлалъ.

Всю ночь мнѣ грезились въ моемъ безпокойномъ снѣ дилижансы, которые ѣхали во всевозможныя мѣста, только не въ Лондонъ, и въ которые были впряжены то собаки, то кошки, то свиньи, то люди, но никакъ не лошади. Различныя воображаемыя неудачи на дорогѣ преслѣдовали меня до разсвѣта, когда меня разбудило наконецъ пѣніе птицъ. Я всталъ, одѣлся, сѣлъ у окошка, чтобы взглянуть въ него въ послѣдній разъ, и заснулъ.

Биди поднялась рано и хлопотала, чтобы приготовить мнѣ завтракъ. Я не проспалъ и часу, когда меня разбудилъ запахъ дыма, подымавшагося изъ трубы, и проснулся, пораженный страшною мыслью, что уже было далеко за полдень. Но послѣ этого долго еще, пока звенѣли чашки и когда уже все было готово, я не могъ собраться съ духомъ, чтобы сойдти внизъ. Я оставался въ моей комнатѣ, и то отпиралъ, то запиралъ мой чемоданъ по нѣскольку разъ, пока Биди не кликнула меня, говоря, что уже было поздно.

Это былъ спѣшный завтракъ, безъ всякаго удовольствія. Я вскочилъ изъ-за стола и сказалъ торопливо, какъ будто мнѣ сейчасъ только пришло въ голову:

— Ну, я полагаю, пора отправиться! и потомъ я поцѣловалъ мою сестру, которая смѣялась, кивала головою и тряслась въ креслѣ, поцѣловалъ Биди и обнялъ Джо; послѣ этого я взялъ мой маленькій чемоданъ и отправился. Мнѣ послышался шумъ позади меня, я оглянулся и увидѣлъ: Джо бросалъ одинъ старый башмакъ вслѣдъ мнѣ, а Биди бросала другой такой-же башмакъ^[9]. Я остановился, помахалъ имъ шляпою, Джо махалъ мнѣ своею сильною рукой, крича сиплымъ голосомъ „ура!“ и Биди закрыла лицо передникомъ.

Я шелъ скорымъ шагомъ, думая, что мнѣ было идти легче нежели я предполагалъ, и какой былъ бы срамъ, еслибы бросили старый башмакъ вслѣдъ за дилижансомъ, въ виду всей улицы. Я посвистывалъ, вовсе не думая про разставанье. Но деревня была такъ спокойна и тиха; легкіе туманы торжественно подымались, какъ бы открывая передо мною новый міръ, о которомъ до сихъ поръ я не имѣлъ ни малѣйшаго понятія; въ одно мгновеніе, рыданія задушили меня, и я залился слезами. Это было у верстоваго столба, на концѣ деревни; я положилъ на него мою руку и сказалъ, „прости, мой милый, милый другъ!“

Богъ свидѣтель, мы не должны стыдиться нашихъ слезъ; онѣ падаютъ благотворнымъ дождемъ на ослѣпляющую земную пыль, которая застилаетъ наше сердце. Я сталъ гораздо лучше, когда я поплакалъ, сталъ кротче, сознательнѣе въ моей неблагодарности, болѣе сожалѣлъ о ней чѣмъ прежде. Езлибъ я прежде поплакалъ, то Джо былъ бы со мною.

Я былъ до того побѣжденъ этими слезами, которыя нѣсколько разъ у меня прорывались, пока я шелъ, что когда я сидѣлъ уже на имперьялѣ дилижанса, и мы выѣхали за городъ, я передумывалъ, не сойдти ли мнѣ при первой перемѣнѣ лошадей и не вернуться ли назадъ, чтобы провести еще другой вечеръ дома и получше проститься съ друзьями. Мы перемѣнили лошадей, я еще не рѣшился, и утѣшалъ себя, что еще при слѣдующей перемѣнѣ могу сойдти и вернуться. И раздумывая объ этомъ, я признавалъ вдругъ въ какомъ-нибудь прохожемъ моего Джо, который шелъ будто бы намъ на встрѣчу. Какимъ образомъ онъ могъ попасть сюда!

Нѣсколько разъ мы перемѣнили лошадей; теперь уже было поздно и далеко возвращаться. Я продолжалъ мое путешествіе. И туманы совершенно поднялись; и новый міръ открылся передо мною.

(И здѣсь первая станція по дорогѣ къ большимъ ожиданіямъ Пипа.)

XX.

Переѣздъ изъ нашего города въ Лондонъ продолжался около пяти часовъ. Вскорѣ послѣ полудня, запряженная четверкой почтовая карета, въ которой я былъ пассажиромъ, попала въ цѣпь движенія, около Вудъ-стрита, Чипсайдъ.

Мы, Британцы, порѣшили въ то время, что сомнѣваться въ нашемъ превосходствѣ во всемъ и передъ всѣми было бы государственною измѣной; иначе, поражаясь громадностью Лондона, я могъ бы пожалуй подумать, что то былъ очень грязный, уродливый городъ, съ кривыми узкими улицами.

Мистеръ Джагерсъ прислалъ мнѣ, по обѣщанію, свой печатный адресъ: Битль-Бритенъ, къ чему онъ прибавилъ своею рукой на карточкѣ: „возлѣ Смитфильда, недалеко отъ конторы дилижансовъ.“ Несмотря на это, кучеръ наемной кареты, у котораго на засаленной шинели было повидимому столько же воротниковъ, сколько было ему лѣтъ, упаковалъ меня въ свой экипажъ и заложилъ складныя дребезжавшія подножки съ такою церемоніей, какъ будто мнѣ приходилось ѣхать, опять за пятьдесятъ миль. Много времени и труда стоило ему подняться на козла, которыя, я помню, были покрыты зеленогороховымъ сукномъ, совершенно изъѣденнымъ молью. Это былъ вообще удивительный экипажъ, украшенный шестью коронами и множествомъ оборванныхъ басоновъ позади, ужь не знаю для сколькихъ лакеевъ, и цѣлымъ палисадомъ остроконечныхъ гвоздей на запяткахъ, удерживавшихъ аматера поддаться искушенію взобраться на нихъ.

Я только что началъ наслаждаться каретою и находить поразительное сходство между ею и стойломъ, къ которому прибавлена еще лавочка стараго тряпья, какъ замѣтилъ, что кучеръ уже готовился слѣзать. И дѣйствительно, мы остановились въ мрачной улицѣ, передъ конторою съ отворенною дверью, на которой было написано: мистеръ Джагерсъ.

— Сколько? спросилъ я у кучера.

Кучеръ отвѣтилъ: — шиллингъ, если вамъ не будетъ угодно прибавить.

Я естественно сказалъ, что не имѣю никакого желанія прибавить.

— Ну, такъ пусть будетъ шиллингъ, замѣтилъ кучеръ. — Не хочу попасть въ бѣду. Я его знаю! Онъ мрачно прищурилъ глазъ на имя мистера Джагерса и покачалъ головою.

Онъ взялъ свой шиллингъ, взобрался не торопясь на козла и отъѣхалъ повидимому съ совершенно-успокоившимся духомъ. Я вошелъ тогда въ переднюю комнату съ моимъ чемоданчикомъ въ рукѣ, и спросилъ дома ли мистеръ Джагерсъ.

— Онъ еще не возвратился, отвѣчалъ писецъ. — Онъ теперь въ судѣ. Вы не мистеръ ли Пипъ?

Я объявилъ ему, что я мистеръ Пипъ.

— Мистеръ Джагерсъ велѣлъ вамъ передать, чтобы вы подождали въ его комнатѣ. Онъ не могъ сказать, какъ долго онъ пробудетъ; у него теперь дѣло. Но такъ какъ время ему дорого, то онъ не останется долѣе чѣмъ нужно.

Съ этими словами писецъ отворилъ дверь и провелъ меня въ заднюю комнату. Здѣсь мы нашли джентльмена объ одномъ глазѣ, въ плисовомъ платьѣ и штиблетахъ; онъ утеръ носъ своимъ рукавомъ, когда мы прервали его чтеніе газеты.

— Ступайте, ждите на улицѣ, Майкъ, сказалъ писецъ.

Я было началъ извиняться, но писецъ выпроводилъ этого джентльмена безъ всякой церемоніи, бросилъ ему вслѣдъ его мѣховую шапку, и оставилъ меня одного.

Комната мистера Джагерса освѣщалась сверху, черезъ просвѣтъ въ потолкѣ, и казалась очень печальною; просвѣтъ быль заклеенъ бумагою во многихъ мѣстахъ, словно разбитая голова, и открывалъ урѣзанный видъ сосѣднихъ домовъ, какъ будто они нарочно скривились, чтобы заглянуть въ комнату. Въ ней было не такъ много бумагъ, какъ я ожидалъ, но были очень странные предметы, которыхъ я вовсе не ожидалъ встрѣтить, какъ напримѣръ, старый заржавленный пистолетъ, палашъ въ ножнахъ, нѣсколько ящиковъ и свертковъ, очень необыкновенной формы, и два страшные гипсовые слѣпка на полкѣ, представлявшіе какія-то распухлыя лица, вздернутыя словно на сборкахъ около носа. Собственное кресло мистера Джагерса было покрыто траурною волосяною матеріей и утыкано рядомъ мѣдныхъ гвоздиковъ, словно гробъ; и мнѣ казалось, я могъ себѣ представить, какъ онъ сидѣлъ въ немъ и кусалъ большой палецъ на своихъ кліентовъ. Комната была не велика, и кліенты повидимому имѣли привычку прислоняться къ стѣнѣ, потому что стѣна, особенно противъ мистера Джагерса, была очень засалена. Я припомнилъ также, что одноглазый джентльменъ, котораго изгнанія я былъ невинною причиной, уходилъ, потираясь плечами о стѣну.

Я сѣлъ на стулъ кліентовъ, стоявшій противъ кресла мистера Джагерса, и меня совершенно околдовала грустная атмосфера этой комнаты. Я припомнилъ, что у писца была такая же физіономія, какъ и у его хозяина, будто онъ про каждаго зналъ что-нибудь не въ его пользу. Я думалъ о томъ, сколько было еще другихъ писцовъ на верху, и всѣ ли они предъявляли своею физіономіей такія же невыгодныя права на своихъ ближнихъ. Я думалъ, что значилъ весь этотъ старый хламъ, находившійся въ этой комнатѣ, и какъ онъ попалъ сюда. Я думалъ, не принадлежали ли два раздутыя лица гипсовыхъ слѣпковъ членамъ семейства мистера Джагерса, и если на его несчастіе у него дѣйствительно была пара такихъ родственниковъ, то зачѣмъ онъ не оставилъ ихъ у себя дома, а взгромоздилъ ихъ на пыльную полку на жертву мухамъ и сажѣ. Конечно, я не зналъ, что такое лѣтній день въ Лондонѣ, и вѣроятно я былъ подъ вліяніемъ чувства тяжести и отъ жаркой, удушливой атмосферы, и отъ пыли, покрывавшей густымъ слоемъ всѣ предметы. Такъ я сидѣлъ размышляя и выжидая мистера Джагерса; наконецъ я не могъ долѣе выдерживать двухъ гипсовыхъ слѣпковъ, стоявшихъ на полкѣ, надъ кресломъ мистера Джагерса, и вышелъ вонъ.

Я сказалъ писцу, что пойду пройдтись на воздухъ, и онъ посовѣтовалъ мнѣ выйдти за уголъ полюбоваться на Смитфильдъ^[10]. Итакъ я пошелъ на Смитфильдъ; но это скверное мѣсто было все покрыто грязью, жиромъ, кровью, и казалось, грозило перепачкать меня всего; я какъ можно скорѣе убрался оттуда и повернулъ въ улицу, откуда я увидѣлъ огромный черный куполъ См. Павла, раздувшійся на меня изъ-за мрачнаго каменнаго зданія, которое, мнѣ сказали, была Ньюгетская тюрьма. Слѣдуя вдоль стѣны ея, я вышелъ на дорогу, покрытую соломой, чтобы заглушить стукъ экипажей, и я заключилъ поэтому, какъ и по толпѣ народа, стоявшей около, и отъ которой страшно несло виномъ и пивомъ, что тутъ происходилъ судъ^[11].

Пока я оглядывалъ вокругъ себя, ко мнѣ подошелъ очень грязный и полупьяный служитель правосудія и спросилъ меня, не желаю ли я зайдти и послушать, какъ идетъ судъ, объявляя, что за полъ-кроны^[12] онъ мнѣ дастъ отличное мѣсто напереди, съ котораго я могу видѣть, какъ нельзя лучше, главнаго судью, въ парикѣ и мантіи, какъ будто это былъ одинъ изъ замѣчательныхъ экземпляровъ въ коллекціи восковыхъ фигуръ, — потомъ онъ предложилъ мнѣ показать его за восьмнадцать пенсовъ^[13]. Я отказался отъ этого предложенія, извиняясь, что мнѣ было некогда, и онъ, по добротѣ своей, повелъ меня на дворъ, показалъ мѣсто, гдѣ сохранялась висѣлица, и также дверь должниковъ, откуда выходили преступники на казнь: чтобы придать еще болѣе интереса этому страшному выходу, онъ объявилъ мнѣ, что послѣзавтра, въ восемь часовъ утра, четверо выйдутъ изъ этой двери и будутъ всѣ повѣшены рядомъ^[14]. Это было ужасно; Лондонъ производилъ теперь на меня болѣзненное впечатлѣніе, тѣмъ болѣе что этотъ господинъ, показывавшій главнаго судью за деньги, былъ весь одѣтъ (отъ сапогъ и до шляпы, носовой платокъ включая) въ заплесневѣлое платье, которое, очевидно, не ему принадлежало первоначально, и которое, не знаю почему мнѣ казалось, было куплено имъ у палача, по дешевой цѣнѣ. При такихъ обстоятельствахъ, я считалъ, что я дешево отдѣлался отъ него шиллингомъ.

Я опять вернулся въ контору, чтобы спросить не пришелъ ли мистеръ Джагерсъ; его еще не было, и я опять пошелъ шататься. Въ этотъ разъ я обошелъ Литль-Бритенъ и повернулъ въ глухой переулокъ Варѳоломея. Теперь я увидалъ, что были и другіе люди, ожидавшіе подобно мнѣ мистера Джагерса. Здѣсь были какіе-то два человѣка, очень таинственной наружности, разгуливавшіе по переулку; толкуя промежь себя, они задумчиво примѣряли свои ноги въ трещины тротуара; одинъ изъ нихъ сказалъ другому, когда я прошелъ мимо, что Джагерсъ обдѣлаетъ это, если только есть какая-нибудь возможность. Группа, состоявшая изъ трехъ мущинъ и двухъ женщинъ, стояла въ углу, и одна изъ женщинъ плакала, уткнувъ носъ въ свою грязную шаль; другая утѣшала ее, окутываясь въ свой платокъ и говоря: „Джагерсъ за него, Мелія, ну, чего же вамъ болѣе?“ Здѣсь былъ также красноглазый маленькій жиденокъ, который зашелъ въ переулокъ послѣ меня въ сопровожденіи другаго маленькаго жиденка; онъ его отправилъ за чѣмъ-то и принялся самъ, бѣснуясь отъ нетерпѣнія, выплясывать подъ фонарнымъ столбомъ нѣчто въ родѣ джига, приговаривая:

— О Загерзъ, Загерзъ, Загерзъ, всѣ не стоятъ и подосви васей, Загерзъ. Подайте мнѣ Загерза!

Эти доказательства популярности моего опекуна произвели на меня глубокое впечатлѣніе, и я теперь болѣе чѣмъ когда-нибудь удивлялся и предавался размышленіямъ.

Наконецъ взглянувъ въ желѣзную рѣшетку, отдѣлявшую переулочекъ отъ Литль-Бритена, я увидѣлъ мистера Джагерса, который подходилъ ко мнѣ черезъ дорогу. Всѣ ожидавшіе его завидѣли его въ то же самое время, и цѣлая толпа образовалась около него. Мистеръ Джагерсъ положилъ свою руку мнѣ на плечо и, не сказавъ мнѣ ни слова, повелъ меня съ собой, толкуя на ходу съ тѣми, которые слѣдовали за нимъ.

Сначала онъ обратился къ двумъ таинственнымъ человѣкамъ.

— Мнѣ съ вами нечего разговаривать, сказалъ мистеръ Джагерсъ, вытягивая на нихъ свой налецъ. — Я знаю все, что мнѣ надобно, и болѣе я знать не хочу. Что касается до результата, то я вамъ сказалъ, что это лотерея. Я говорилъ вамъ съ самаго начала, что это лотерея. Заплатили вы Вемику?

— Мы собрали деньги въ это утро, сэръ, сказалъ одинъ изъ нихъ почтительно, между тѣмъ какъ другой внимательно слѣдилъ за лицомъ мистера Джагерса.

— Я васъ не спрашиваю, когда вы собрали деньги, или гдѣ и какъ вы достали ихъ. Получилъ ли ихъ отъ васъ Вемикъ?

— Да, сэръ, сказали оба человѣка вмѣстѣ.

— Очень хорошо. Теперь вы можете идти. Чтобъ у меня этого не было болѣе! сказалъ мистеръ Джагерсъ, махая рукой, чтобъ они отошли отъ него. — Если вы мнѣ еще слово скажете, то я откажусь отъ дѣла.

— Мы думали, мистеръ Джагерсъ… началъ было одинъ, снимая свою шляпу.

— Вотъ этого-то вы и не должны дѣлать, я вамъ говорилъ, сказалъ мистеръ Джагерсъ. — Вы думали! Я. думаю за васъ, а этого вамъ довольно. Если вы мнѣ понадобитесь, то я знаю гдѣ васъ найдти. Но я не хочу, чтобы вы вездѣ искали меня: чтобъ у меня этого не было, и слова не хочу слышать болѣе!

Оба человѣка посмотрѣли другъ на друга, когда мистеръ Джагерсъ отмахалъ ихъ отъ себя, и смиренно отошли, не произнося ни слова.

— Ну, вы теперь, сказалъ мистеръ Джагерсъ, вдругъ остановившись и обратившись къ двумъ женщинамъ, въ шаляхъ, отъ которыхъ мущины отошли потихоньку. — Ахъ, Эмилія, это вы?

— Да, мистеръ Джагерсъ.

— И помните вы, возразилъ мистеръ Джагерсъ, — что еслибы не я, такъ васъ бы не было здѣсь?

— О, да, сэръ! воскликнули обѣ женщины вмѣстѣ: — Господь васъ благослови, сэръ; очень хорошо мы это знаемъ.

— Такъ зачѣмъ же, сказалъ мистеръ Джагерсъ, — опять вы сюда приходите?

— Мой Билъ^[15], сэръ! сказала какъ бы въ оправданіе плачущая женщина.

— Теперь вотъ что я вамъ скажу, сказалъ мистеръ Джагерсъ, — разъ навсегда. Если вы не знаете, что вашъ Билъ въ хорошихъ рукахъ, такъ я это знаю, и если вы станете сюда таскаться и мучить меня вашимъ Биломъ, то я покажу примѣръ и надъ вами и надъ Биломъ, и пропущу васъ всѣхъ между пальцами. Заплатили вы Вемику?

— О, да, сэръ! Все до полушки.

— Очень хорошо. Въ такомъ случаѣ, вы исполнили все что вамъ нужно было сдѣлать. Скажите еще слово, только единое слово, и Вемикъ отдастъ вамъ назадъ ваши деньги.

Эта страшная угроза заставила обѣихъ женщинъ сейчасъ же удалиться. Теперь оставался только одинъ раздражительный Еврей, который успѣлъ уже нѣсколько разъ приложить къ своимъ губамъ полы мистера Джагерса.

— Я этого человѣка не знаю, сказалъ мистеръ Джагерсъ, тѣмъ же самымъ разрушительнымъ тономъ. — Чего нужно отъ меня этому малому?

— Милостивѣйсій мистеръ Загерзъ, я собственнѣйсій братецъ Авраама Лазаря!

— Кто онъ такой? сказалъ мистеръ Джагерсъ, — оставьте мой сюртукъ.

Проситель продолжалъ цѣловать концы его сюртука, говоря:

— Авраа’мъ Лазарь, въ серебрецѣ-pъ заподозрѣнъ.

— Вы опоздали, сказалъ мистеръ Джагерсъ, — я на противной сторонѣ.

— Отце небесный, всемилостивѣйсій мистеръ Загерзъ, закричалъ мой раздражительный знакомый, — просу зе васъ, и не говорите, сто ни противъ Авраама Лазаря!

— Я противъ него, сказалъ мистеръ Джагерсъ, — дѣло кончено. Убирайтесь съ дороги.

— Мистеръ Загерзъ! полъ-секундочки! мой собственнѣйсій двоюродный братецъ, теперь-зе пошелъ къ мистеру Вемику, чтобы предлозить ему какія угодно условія. Мистеръ Загерзъ! Ну-зе четверть секундочки. Еслибы зе ни да только отказались отъ другой стороны, ну за какую зе угодно цѣну! Мы узъ не постоимъ за деньгами! Мистеръ Загерсъ, мистеръ!

Мой опекунъ отбросилъ просителя съ совершеннымъ равнодушіемъ и оставилъ его плясать на мостовой, какъ будто она была изъ раскаленнаго желѣза. Безъ дальнѣйшей остановки, мы успѣли добраться до конторы, гдѣ мы нашли въ передней комнатѣ писца и человѣка въ плисѣ и мѣховой шапкѣ.

— Майкъ здѣсь, сказалъ писецъ, вставая съ табурета и подходя таинственно къ мистеру Джагерсу.

— О, сказалъ мистеръ Джагерсъ, обращаясь къ человѣку, который почтительно потянулъ вихоръ на своемъ лбу, словно быкъ въ сказкѣ про Реполова, тянувшій веревку колокола. — Вашъ человѣкъ долженъ придти сегодня. Ну?

— Да, мистеръ Джагерсъ, отвѣчалъ Майкъ, голосомъ, свидѣтельствовавшимъ, что онъ страдалъ отъ хронической простуды. — Послѣ многихъ хлопотъ, сэръ, кажется я нашелъ молодца, который годится.

— Въ чемъ же готовъ онъ присягнуть?

— Да пожалуй, мистеръ Джагерсъ, сказалъ Майкъ, утирая носъ шапкою, — въ чемъ вамъ будетъ угодно.

Мистеръ Джагерсъ вдругъ вышелъ изъ себя.

— Я предупреждалъ васъ, сказалъ онъ, вытягивая свой палецъ на устрашеннаго кліента, — что если вы вздумаете такъ говорить со мною, я покажу примѣръ надъ вами. Проклятый мошенникъ, какъ это вы только смѣете такъ со мною разговаривать?

Кліентъ смотрѣлъ совершенно уничтоженный и ошалѣлый, какъ будто не сознавая что онъ сдѣлалъ.

— Нюня! сказалъ писецъ тихо, подталкивая его локтемъ: — безмозглая башка! нужно было вамъ говорить это лицомъ къ лицу?

— Я спрашиваю васъ, безтолковый олухъ, сказалъ мой опекунъ очень сурово, — еще разъ, и это въпослѣдній разъ, въ чемъ готовъ принять присягу человѣкъ, котораго вы привели?

Майкъ пристально посмотрѣлъ на моего опекуна, какъ будто старался прочесть урокъ на его лицѣ, и медленно отвѣчалъ:

— Присягнетъ въ его поведеніи, и что онъ былъ съ нимъ вмѣстѣ и не оставлялъ его въ ту ночь.

— Будьте же впередъ осторожны. Но что это за человѣкъ?

Майкъ посмотрѣлъ на свою шапку, посмотрѣлъ на полъ, посмотрѣлъ на потолокъ, посмотрѣлъ на писца, даже на меня, и отвѣтилъ запинаясь:

— Мы одѣли его.

Мой опекунъ опять вспѣтушился.

— Это что, опять, опять?

— Нюня! снова прибавилъ писецъ, подталкивая его.

Послѣ многихъ умилительныхъ взглядовъ кругомъ, Майкъ какъ будто оправился и началъ опять:

— Онъ одѣтъ какъ хорошій пирожникъ, такъ, въ родѣ кондитера.

— Здѣсь онъ? спросилъ мой опекунъ.

— Я оставилъ его, сказалъ Майкъ, — за угломъ; онъ присѣлъ на крылечкѣ.

— Проведите его мимо окна, дайте мнѣ на него взглянуть.

Это было окно конторы, и мы всѣ трое подошли къ нему и увидѣли кліента подъ руку съ какимъ-то высокимъ малымъ, который смотрѣлъ совершеннымъ разбойникомъ, и былъ одѣтъ въ бѣлое, а на головѣ имѣлъ бумажную шапку; подложный кондитеръ далеко не былъ трезвъ, и подбитый глазъ его, несовершенно оправившійся отъ синяка, былъ подкрашенъ.

— Скажите ему, чтобъ онъ убирался съ своимъ свидѣтелемъ, сказалъ писцу мой опекунъ съ необыкновеннымъ отвращеніемъ, — да спросить у него, какъ онъ посмѣлъ привести сюда такого висѣльника.

Мой опекунъ повелъ потомъ меня въ свою собственную комнату. Тамъ, стоя, началъ онъ завтракать сандвичами, которые вынималъ изъ карманнаго ящика, и запивалъ хересомъ также изъ карманной бутылки; продолжая это занятіе, онъ сообщилъ мнѣ, какъ распорядился насчетъ меня. Я долженъ былъ отправиться на подворье Барнарда, въ квартиру мистера Покета, куда уже была отправлена постель для меня. Я долженъ былъ остаться съ молодымъ мистеромъ Покетомъ до понедѣльника, а въ понедѣльникъ я долженъ былъ отправиться вмѣстѣ съ нимъ къ его отцу, чтобы посмотрѣть, какъ онъ мнѣ понравится. Мнѣ также было объявлено, сколько мнѣ назначено въ годъ; положеніе было щедрое, и мой опекунъ далъ мнѣ изъ своего стола адресы магазиновъ, гдѣ я могъ для себя брать всякаго рода платье и другія тому подобныя вещи, въ которыхъ мнѣ могла встрѣтиться надобность.

— Вы найдете, мистеръ Пипъ, сказалъ мой опекунъ, котораго фляжка съ хересомъ пахла словно цѣлый боченокъ, когда онъ наскоро подкрѣплялся изъ ней, — что кредитъ вашъ хорошъ, но такимъ образомъ я буду имѣть возможность повѣрять ваши счеты, и пріудержать васъ, когда вы черезчуръ занесетесь.

Вы непремѣнно какъ-нибудь да собьетесь съ пути; только это ужь будетъ не моя вина.

Я задумался немного надъ этимъ утѣшительнымъ объявленіемъ и потомъ спросилъ мистера Джагерса, могу ли я по слать за каретой? Онъ мнѣ сказалъ, что это было совершенно лишнее, потому что я былъ возлѣ мѣста моего назначенія, и Вемикъ проводитъ меня, если я хочу.

Вемикъ, я теперь увидѣлъ, былъ писецъ, находившійся въ сосѣдней комнатѣ. Позвонили другаго писца сверху, который бы занялъ его мѣсто, и я, пожавъ руку моему опекуну, вышелъ на улицу, въ сопровожденіи его; мы нашли тутъ еще другихъ людей, ожидавшихъ у конторы, но Вемикъ прошелъ между ними, объявивъ хладнокровно и рѣшительно:

— Говорю вамъ, что это безполезно; онъ ни съ однимъ изъ васъ слова не скажетъ.

И мы скоро убрались отъ нихъ, и пошли рядомъ.

XXI.

Дорогой я поглядывалъ на Вемика, чтобъ увидѣть, на что онъ былъ похожъ при дневномъ свѣтѣ, и нашелъ, что это былъ сухой человѣкъ, невысокаго роста, съ четвероугольнымъ деревяннымъ лицомъ, на которомъ выраженіе было означено очень неявственно, будто тупымъ долотомъ. На немъ были какіе-то знаки, которые можно бы принять за ямочки, еслибы матеріялъ былъ понѣжнѣе и инструментъ потоньше, но которые теперь казались просто нарѣзками. Долото попробовало повидимому сдѣлать три-четыре подобныя украшенія около носа, и оставило ихъ такъ, не пытаясь далѣе сколько-нибудь огладить ихъ. Судя по его изодранному бѣлью, я принялъ его за холостяка, и казалось, онъ понесъ многія потери, потому что у него были по крайней мѣрѣ четыре траурныя кольца^[16] и огромная брошка, изображавшая леди и плачущую дѣву надъ гробницей, съ урной. Я замѣтилъ также, на его часовой цѣпочкѣ висѣло множество колецъ и печатокъ; онъ былъ рѣшительно обремененъ тягостію сувенировъ своихъ умершихъ друзей и родственниковъ. У него были блестящіе глаза, маленькіе, острые, черные, и тонкія, широко раздвинутыя губы, покрытыя пятнами; ему было, на мой глазъ, отъ сорока до пятидесяти лѣтъ.

— Такъ вы ни разу не были прежде въ Лондонѣ? сказалъ мнѣ Вемикъ.

— Нѣтъ, сказалъ я.

— И я когда-то былъ новичкомъ здѣсь, сказалъ мистеръ Вемикъ. — Странно теперь подумать объ этомъ!

— Теперь онъ вамъ хорошо извѣстенъ?

— Да, сказалъ Вемикъ, — я знаю въ немъ всѣ ходы.

— Что, это очень худое мѣсто? спросилъ я такъ, чтобы скорѣе сказать что-нибудь нежели изъ желанія удовлетворить моему любопытству.

— Вы можете быть обмануты, ограблены, зарѣзаны въ Лондонѣ. Но вы вездѣ найдете бездну народу, который сдѣлаетъ съ вами то же самое.

— Да, если между ними и вами вражда, сказалъ я, желая смягчить его слова.

— О, про вражду я не знаю, отвѣчалъ мистеръ Вемикъ. — Вражды большой нѣтъ. А есть желаніе добыть себѣ что-нибудь.

— Такъ это еще хуже.

— Вы думате это? сказалъ мистеръ Вемикъ. — Я думаю почти то же.

Шляпа у него была надѣта совершенно на затылокъ, и онъ смотрѣлъ прямо впередъ, идя принужденно, какъ будто ничто на улицѣ не заслуживало его вниманія. Его ротъ былъ словно щель почтоваго ящика и представлялъ судорожное подобіе улыбки. Мы дошли до самой верхушки Гинбирнъ-гиля, и я успѣлъ только тогда убѣдиться, что это было чисто механическое движеніе губъ, а вовсе не улыбка.

— Знаете вы, гдѣ живетъ мистеръ Матью Покетъ? спросилъ я мистера Вемика.

— Да, сказалъ онъ, кивая головой въ направленіи. — Въ Бамерсмитѣ, на западной сторонѣ Лондона.

— Далеко это?

— Пожалуй отсюда миль пять^[17] будетъ.

— Знаете вы его?

— Да вы просто меня допрашиваете! скапалъ мистеръ Вемикъ, одобрительно посматривая на меня. — Да, я знаю, я его знаю.

Онъ произнесъ эти слова довольно жалкимъ и презрительнымъ тономъ, который произвелъ на меня грустное впечатлѣніе, и я продолжалъ еще смотрѣть искоса на его оболваненное лицо, желая уловить на немъ утѣшительное поясненіе его словъ, когда онъ мнѣ сказалъ, что мы уже пришли на подворье Барнарда. Это объявленіе не облегчило моей тоски, потому что я предполагалъ найдти здѣсь великолѣпную гостиницу, которую содержалъ мистеръ Барнардъ, и въ сравненіи съ которою Синій Кабанъ, въ нашемъ городѣ, былъ жалкій кабачокъ. Напротивъ, я теперь увидалъ, что Барнардъ былъ безтѣлесный духъ или просто вымыселъ, и его подворье — грязнѣйшее собраніе полуразвалившихся строеній, сжатыхъ въ запустѣломъ углу, который могъ бы служить сходбищемъ для котовъ.

Мы вошли въ эту пристань черезъ калитку и очутились, пройдя корридорчикъ, въ грустномъ маленькомъ скверѣ, который мнѣ показался кладбищемъ. Въ немъ были самыя печальныя деревья, самые печальные воробьи, самыя печальныя окошки и самые печальные дома, какіе мнѣ когда-либо случалось видѣть. Окошки квартиръ, на которыя эти дома были раздѣлены, представляли всевозможныя степени разрушенія въ шторахъ, занавѣскахъ, цвѣточныхъ горшкахъ, разбитыхъ стеклахъ; между тѣмъ какъ надписи: „отдается въ наймы; отдается въ наймы; отдается въ наймы“, указывали мнѣ изъ пустыхъ комнатъ, что новые несчастные постояльцы никогда сюда не являлись, и что мстительный духъ Барнарда медленно успокоивался постепенными самоубійствами настоящихъ жильцовъ, находившихъ себѣ не христіанское погребеніе въ скверѣ. Грязный трауръ, состоявшій изъ сажи и дыма, облекалъ это затерянное созданіе Барнарда и посыпалъ пепломъ его голову; оно, казалось, смиренно приносило покаяніе, обратясь въ сорное мѣсто для склада всякой дряни и хлама. Такое впечатлѣніе было произведено на мое чувство зрѣнія, между тѣмъ какъ всевозможная гниль поражала мое чувство обонянія.

Это осуществленіе самаго перваго изъ моихъ большихъ ожиданій было такъ не радостно, что я посмотрѣлъ въ отчаяніи на мистера Вемика.

— А! сказалъ онъ, не понимая меня: — уединеніе напоминаетъ вамъ деревню. Я чувствую то же самое.

Онъ повелъ меня въ уголъ и потомъ по лѣстницѣ, которая, мнѣ казалось, постепенно превращалась въ опилки, къ квартирѣ въ верхнемъ этажѣ. На дверяхъ было написано: Мистеръ Покетъ младшій, и пришпилена записочка: „скоро вернется“.

— Онъ не ждалъ, вѣроятно, чтобы вы такъ скоро пріѣхали, объяснилъ мнѣ мистеръ Вемикъ. — Я вамъ болѣе не нуженъ?

— Нѣтъ, благодарю васъ, сказалъ я.

— Такъ какъ я держу деньги, замѣтилъ мистеръ Вемикъ, — то мы вѣроятно будемъ часто видѣться. Добраго дня!

— Добраго дня!

Я протянулъ руку, и мистеръ Вемикъ посмотрѣлъ на нее, какъ будто онъ думалъ, что мнѣ еще было нужно что-нибудь. Потомъ онъ взглянулъ на меня и сказалъ, поправившись:

— А, да, да! Вы имѣете привычку жать руку?

Я смѣшался, полагая, что въ Лондонѣ это было не въ модѣ, но сказалъ: да.

— Я совсѣмъ отсталъ отъ нея, сказалъ мистеръ Вемикъ. — Разумѣется, я очень радъ вашему знакомству. Добраго дня!

Когда мы пожали другъ другу руку, и онъ ушелъ, я поднялъ окошко на лѣстницѣ и чуть было себя не обезглавилъ; спускныя веревки сгнили, и окно опустилось вдругъ какъ гильйотина. По счастію, это случилось такъ скоро, что я не успѣлъ еще выставить моей головы; послѣ этого я удовольствовался туманнымъ обозрѣніемъ подворья сквозь стекла, совершенно заросшія корою грязи; я печально стоялъ и смотрѣлъ, говоря себѣ, что конечно слава Лондона преувеличена.

Мистеръ Покетъ младшій понималъ слово: скоро, совершенно иначе нежели я. Битыхъ полчаса смотрѣлъ я въ окно, теряя всякое терпѣніе, и успѣлъ написать пальцемъ на каждомъ стеклѣ мое имя, прежде нежели я заслышалъ шаги на лѣстницѣ. Постепенно подымались передо мною шляпа, голова, галстукъ, жилетъ, панталоны, сапоги члена общества, занимавшаго въ немъ одинаковое со мною положеніе. Онъ держалъ бумажные свертки подъ мышками и корзинку земляники въ рукѣ, и едва переводилъ духъ.

— Мистеръ Пипъ? сказалъ онъ.

— Мистеръ Покетъ? сказалъ я.

— Боже мой! воскликнулъ онъ. — Мнѣ такъ совѣстно; но я зналъ, что одинъ дилижансъ изъ вашей стороны пріѣзжаетъ въ полдень, и думалъ, что вы прибудете съ нимъ. Правду сказать, я уходилъ для васъ же, хотя это и не извиненіе; я знаю, вы жили въ деревнѣ, и вамъ будетъ пріятно покушать ягодъ послѣ обѣда, я и пошелъ купить ихъ на Ковентгарденскомъ рынкѣ.

По извѣстнымъ мнѣ причинамъ, чувствовалъ я, глаза мои готовы были выскочить изъ головы. Я безсвязно благодарилъ его за вниманіе, думая, что все это былъ сонъ.

— Боже мой! сказалъ мистеръ Покетъ младшій: — какъ засѣла эта дверь!

Хлопоча около двери, онъ превращалъ въ кисель ягоды, завернутыя въ бумажныхъ картузахъ, которые у него были подъ мышками, и я попросилъ у него позволенія подержать ихъ. Онъ уступилъ ихъ мнѣ съ пріятною улыбкой, продолжая сражаться съ дверью, какъ будто съ дикимъ звѣремъ. Она вдругъ подалась, и онъ отшатнулся на меня; я попятился на противоположную дверь, и мы оба захохотали. Но все я чувствовалъ, что глаза мои были готовы выскочить изъ головы, и что это долженъ быть сонъ.

— Прошу, войдите, сказалъ мистеръ Покетъ младшій. — Позвольте мнѣ пройдти впередъ. У меня здѣсь довольно голо; но надѣюсь, до понедѣльника мы какъ-нибудь перебьемся. Отецъ мой думалъ, что завтрашній день вы проведете со мною пріятнѣе нежели съ нимъ, и захотите прогуляться по Лондону. Конечно, я съ удовольствіемъ покажу вамъ Лондонъ. Что касается до стола, то вы его найдете достаточно хорошимъ; намъ принесутъ сюда обѣдъ изъ нашей кофейной, и (я долженъ прибавить) вы за него платите; таковы приказанія мистера Джагерса. Квартира наша не великолѣпная, я самъ принужденъ добывать себѣ хлѣбъ, отцу моему нечего мнѣ давать; да я и не захотѣлъ бы принять отъ него помощь, еслибъ у него и было что. Вотъ наша гостиная; эти стулья, столы, коверъ и тому подобное, прислали мнѣ изъ дому. Скатерть, ложки, судокъ, не считайте моею собственностію; все это принесено изъ кофейной. Вотъ моя спаленка; немножко отзывается плесенью, да такова атмосфера въ цѣломъ Барнардовскомъ подворьѣ. Вотъ ваша спальня, мебель въ ней взята на прокатъ; надѣюсь, она хороша про случай; если вамъ что-нибудь понадобится, я пойду и достану для васъ. Квартира уединенная, здѣсь мы съ вами только вдвоемъ и, надѣюсь, не подеремся. Но, Боже мой! извините, сдѣлайте одолженіе; вы все это время держите ягоды. Позвольте мнѣ взять у васъ картузы. Мнѣ такъ, право, совѣстно.

Я стоялъ противъ мистера Покета младшаго, и, передавая ему картузы одинъ за другимъ, замѣтилъ, что теперь и его глаза обнаруживали намѣреніе выскочить изъ головы; и онъ закричалъ, попятясь назадъ:

— Господи благослови, да вы тотъ самый мальчишка!

— А вы, сказалъ я, — блѣдный молодой джентльменъ!

XXII.

Мы съ блѣднымъ молодымъ человѣкомъ простояли долго, смотря ₍другъ на друга, и наконецъ оба вмѣстѣ залились хохотомъ.

— Случилось же, что это вы, сказалъ онъ, — вотъ идея!

— Случилось же, что это вы, сказалъ я, — вотъ идея!

И потомъ мы снова взглянули одинъ на другаго и снова захохотали.

— Ну, сказалъ блѣдный молодой джентльменъ, добродушно протягивая мнѣ свою руку, — надѣюсь, теперь уже все прошло, и вы будете великодушны ко мнѣ и простите, что я васъ такъ отвалялъ.

Я заключилъ изъ этихъ словъ, что мистеръ Гербертъ Покетъ (это было имя блѣднаго молодаго джентльмена) до сихъ поръ еще смѣшивалъ свое намѣреніе съ исполненіемъ. Но я отвѣчалъ на это скромнымъ образомъ, и мы горячо пожали другъ другу руку.

— Въ то время ваша судьба еще не была устроена? сказалъ Гербертъ Покетъ.

— Нѣтъ, сказалъ я.

— Нѣтъ, подтвердилъ онъ. — Я слышалъ, это случилось очень недавно. Я самъ тогда искалъ такого же счастія.

— Право?

— Да, миссъ Гевишамъ присылала за мною, чтобы посмотрѣть не понравлюсь ли я ей. Но я, очевидно, ей не понравился.

Я думалъ, вѣжливость требовала съ моей стороны сказать ему, что это очень удивляетъ меня.

— У ней вкусъ дурной, сказалъ Гербертъ смѣясь. — Но оно вышло такъ. Да, она пригласила меня къ себѣ на испытаніе, и еслибъ я прошелъ черезъ него успѣшно, то, полагаю, я былъ бы обезпеченъ на всю жизнь и можетъ-быть я былъ бы, какъ это называется, съ Эстеллою…

— Что такое? спросилъ я съ особенною важностію.

Онъ раскладывалъ ягоды на тарелки, пока мы разговаривали; это заняло его вниманіе, и потому онъ замѣшкалъ словомъ.

— Сговоренъ, обрученъ, обвѣнчанъ, какъ это говорится, ну, нѣчто въ этомъ родѣ.

— Какъ же перенесли вы вашу неудачу? спросилъ я.

— Ну-у-у! сказалъ онъ: — я объ этомъ много не думалъ; она хуже Татарина.

— Миссъ Гевишамъ? подсказалъ я.

— Я этого не отрицаю, но я разумѣлъ теперь Эстеллу. Эта дѣвчонка до невозможности жестока, надменна и капризна, и такъ воспитана у миссъ Гевишамъ, чтобы мстить всѣмъ мущинамъ.

— Какъ она приходится миссъ Гевишамъ?

— Никакъ, сказалъ онъ, — она ея пріемышъ.

— Зачѣмъ же она хочетъ мстить всѣмъ мущинамъ и какъ мстить?

— Господи Боже мой, мистеръ Пипъ! сказалъ онъ. — Развѣ вы этого не знаете?

— Нѣтъ, сказалъ я.

— Милосердый Боже! Да это цѣлый романъ, и я оставлю его до обѣда. А теперь позвольте мнѣ спросить васъ, какъ вы попали туда въ тотъ день?

Я разказалъ ему; онъ внимательно слушалъ, и когда я кончилъ, снова залился хохотомъ, и спросилъ меня, не чувствовалъ ли я сильной боли потомъ. Я не спрашивалъ его, какъ онъ себя чувствовалъ, потому что мое убѣжденіе съ этой стороны было совершенно утверждено.

— Я понимаю такъ, что мистеръ Джагерсъ вашъ опекунъ? спросилъ онъ.

— Да.

— Вы знаете, онъ стряпчій миссъ Гевишамъ и единственный человѣкъ, пользующійся ея полнымъ довѣріемъ?

Я чувствовалъ, это приближало меня къ опасному пункту. Я отвѣтилъ съ принужденіемъ, котораго вовсе не намѣренъ былъ скрывать, что я видѣлъ мистера Джагерса въ домѣ миссъ Гевишамъ, въ самый день нашей битвы; но потомъ я ни разу не встрѣчалъ его тамъ, и что я полагалъ онъ не припомнитъ нашей встрѣчи.

— Онъ былъ такъ обязателенъ, что предложилъ моего отца вамъ въ наставники, и былъ у него по этому случаю. Конечно, онъ зналъ о моемъ отцѣ изъ сношеній своихъ съ миссъ Гевишамъ. Мой отецъ — двоюродный братъ миссъ Гевишамъ, хотя это и не даетъ основанія заключать о родственности отношеній между ними; онъ плохой придворный и не станетъ ухаживать за нею.

У Герберта Покета было прямое, откровенное обращеніе, которое очень увлекало. Я до сихъ поръ, да и потомъ не встрѣчалъ никого, кто бы сильнѣе выражалъ мнѣ своимъ тономъ, взглядомъ, манерами, естественную неспособность сдѣлать что-нибудь скрытное или подлое. Вся наружность его сіяла чудными надеждами; но въ тоже время нѣчто шептало мнѣ, что ему никогда ничего не удастся, и что онъ никогда богатъ не будетъ. Не знаю почему, но это впечатлѣніе явилось у меня съ перваго раза, прежде нежели мы сѣли за обѣдъ.

Онъ все еще былъ тотъ же блѣдный молодой джентльменъ, и посреди своего веселья и живости обнаруживалъ нѣкоторую томность, свидѣтельствовавшую о природной слабости его сложенія. Лицо его было не красиво; но оно было очень веселое и пріятное; а это лучше красоты. Фигура у него была такая же неловкая, какъ и въ то время, когда я не церемонно тузилъ ее моими кулаками; но она, казалось, всегда останется тонкою и юною. Не знаю, сидѣло ли бы на немъ лучше нежели на мнѣ послѣднее произведеніе мистера Траба, но я увѣренъ только въ томъ, что онъ носилъ свое старое платье гораздо свободнѣе нежели я носилъ мою новую пару.

Онъ былъ такъ сообщителенъ, что, я чувствовалъ, скрытность съ моей стороны была бы худою платой, не соотвѣтствующею нашимъ лѣтамъ. Я разказалъ ему поэтому мою короткую исторію и особенно налегъ на то обстоятельство, что мнѣ запрещено узнавать, кто таковъ мой благодѣтель. Я упомянулъ еще, что такъ какъ я готовился быть кузнецомъ въ деревнѣ и хорошія манеры мнѣ были вовсе неизвѣстны, то я буду ему очень благодаренъ, если онъ замѣтитъ мнѣ при случаѣ мои промахи.

— Съ удовольствіемъ, сказалъ онъ, — хотя я смѣло предсказываю, что мнѣ придется очень рѣдко дѣлать вамъ замѣчанія. Я полагаю мы часто будемъ вмѣстѣ и бросимъ всѣ ненужныя церемоніи между нами. Сдѣлайте милость начните съ того, что зовите меня просто по имени, Гербертомъ.

Я поблагодарилъ его, сказалъ, что буду его такъ звать, и прибавилъ, что мое имя Филиппъ.

— Не нравится мнѣ имя Филиппъ, сказалъ онъ улыбаясь. — Оно такъ и напоминаетъ примѣрнаго мальчика изъ азбуки, который былъ такъ лѣнивъ, что упалъ въ прудъ, такъ жиренъ, что глаза у него совершенно заплыли, такъ скупъ, что онъ держалъ взаперти свою булку, пока ея не съѣли мыши, или наконецъ такъ любилъ раззорять гнѣзда, что его съѣли медвѣди, жившіе по сосѣдству. Вотъ что я вамъ предложу… Мы такъ съ вами согласны и потомъ вы были кузнецъ… Вы не разсердитесь?

— Мнѣ будетъ пріятно всякое ваше предложеніе, отвѣчалъ я, — но я васъ не понимаю.

— Такъ вы не будете сердиться, если я васъ стану звать Генделемъ? Есть удивительное музыкальное произведеніе Генделя, подъ названіемъ Согласный Кузнецъ.

— Мнѣ это будетъ очень пріятно.

— Итакъ мой любезный Гендель, сказалъ онъ, поварачиваясь назадъ, когда отворилась дверь, — вотъ и обѣдъ; и я попрошу васъ занять хозяйское мѣсто, потому что за обѣдъ вы платите.

Я про это и слышать не хотѣлъ, и онъ принужденъ былъ занять мѣсто хозяина, а я сѣлъ противъ него. Обѣдъ былъ очень не дуренд, и въ то время онъ показался мнѣ совершенно лордъ-меровскимъ пиромъ; онъ былъ еще вкуснѣе потому, что мы его ѣли на свободѣ, съ нами не было старыхъ людей, и насъ окружалъ цѣлый Лондонъ. Полуцыганская безцеремонность придавала еще особенную прелесть нашему пиру: обѣдъ былъ, какъ выразился бы мистеръ Пембльчукъ, лономъ роскоши и великолѣпія — лучшій, какой только можно было достать въ кофейной; но столовая наша была похожа на бивакъ, и лакей, увлекаясь характеромъ мѣстности, клалъ на полъ крышки съ блюдъ, и потомъ спотыкался на нихъ, соусы ставилъ на кресла, хлѣбъ на этажерку, сыръ въ ящикъ съ углемъ, вареную курицу на постель въ моей спальнѣ, гдѣ я потомъ, ложась спать, нашелъ на покрывалѣ массы застывшей подливки. Все это придавало особенную прелесть нашему пиршеству, и когда уходилъ лакей, я наслаждался вполнѣ.

Обѣдъ нашъ былъ уже въ половинѣ, когда я напомнилъ Герберту его обѣщаніе разказать мнѣ про миссъ Гевишамъ.

— Справедливо, отвѣчалъ онъ, — и я сейчасъ исполню его; позвольте мнѣ только, Гендель, начать мой разказъ съ того, что въ Лондонѣ не въ обыкновеніи класть ножикъ въ ротъ, изъ опасенія несчастныхъ случаевъ, и что хотя для этого употребляется исключительно вилка, но и ее не слѣдуетъ засовывать далѣе чѣмъ это необходимо. Конечно, объ этомъ не стоитъ и говорить. Но отчего же не дѣлать, какъ дѣлаютъ всѣ люди? Даже ложку держатъ не сверху, а берутъ подъ низъ. Это имѣетъ двѣ выгоды. Вопервыхъ, вы легче попадаете ею въ ротъ, а это все-таки главная цѣль, и потомъ, вашъ правый локоть не принимаетъ постоянно такого положенія будто вы открываете устрицы.

Онъ передавалъ эти дружескія замѣчанія съ такою живостію, что мы оба хохотали, и я вовсе не краснѣлъ.

— Теперь, продолжалъ онъ, — обратимся къ миссъ Гевишамъ. Миссъ Гевишамъ, вы должны знать, было избалованное дитя. Ея мать умерла, когда она еще была совершеннымъ ребенкомъ, и отецъ ей ни въ чемъ не отказывалъ. Отецъ ея былъ помѣщикъ въ вашей сторонѣ, и имѣлъ пивоварню. Не знаю, почему это пивовареніе считается джентльменскимъ дѣломъ; но то неоспоримо, что баринъ никакъ не можетъ сдѣлаться хлѣбникомъ; а быть пивоваромъ, оставаясь бариномъ, можетъ. Вы видите это каждый день.

— Но джентльменъ не можетъ же содержать кабакъ? сказалъ я.

— О, ни подъ какимъ видомъ, отвѣчалъ Гербертъ; — но кабакъ можетъ содержать джентльменъ^[18]. Такъ мистеръ Гевишамъ былъ очень богатъ и очень гордъ. Такова вышла и его дочь.

— Миссъ Гевишамъ была единственное дитя? спросилъ я.

— Погодите минутку; сейчасъ я къ этому подойду. Нѣтъ, она не была единственное дитя, у нея былъ братъ, только отъ другой матери. Ея отецъ женился тайно во второй разъ, и какъ я полагаю, на своей кухаркѣ.

— Вы сказали, что онъ былъ гордъ, замѣтилъ я.

— Да, милѣйшій Гендель, онъ былъ гордъ; и онъ женился тайкомъ на второй женѣ, потому что онъ былъ гордъ; по прошествіи времени она умерла. Когда она умерла, онъ объявилъ объ этомъ въ первый разъ своей дочери, и послѣ того сынъ введенъ былъ въ семейство, и жилъ въ извѣстномъ вамъ домѣ; сынъ вышелъ кутила, забулдыга, мотъ, непочтителенъ къ отцу, негодяй во всѣхъ отношеніяхъ. Наконецъ отецъ лишилъ его наслѣдства; но потомъ онъ смягчился передъ смертью, и оставилъ ему почти столько же, сколько и миссъ Гевишамъ. Выпейте еще рюмку, и извините, если я вамъ замѣчу: общество не требуетъ отъ васъ, чтобы вы такъ добросовѣстно осушали вашу рюмку, опрокидывая ея край себѣ на носъ.

Я дѣйствительно это сдѣлалъ, такъ какъ все мое вниманіе было обращено на его разказъ. Я поблагодарилъ его и извинился.

— О, извиненія тутъ не нужны, сказалъ онъ и продолжалъ: — миссъ Гевишамъ сдѣлалась богатою наслѣдницей, и вы можете себѣ представить, что всѣ считали ее богатою невѣстой. У брата ея опять были большія средства; но прежніе долги, а теперь безумная расточительность опять скоро уничтожили ихъ. Между нимъ и ею бывали ссоры гораздо ужаснѣе нежели его размолвки съ отцомъ, и въ глубинѣ сердца онъ сохранилъ смертельную ненависть къ ней, какъ будто она была причиной отцовскаго гнѣва противъ него. Теперь я прихожу къ самой ужасной части моей исторіи, и перерву ее на минуту, мой любезный Гендель, чтобы вамъ замѣтить, что салфетка, несмотря на всѣ ваши усилія, никакъ не можетъ помѣститься въ стаканѣ.

Почему я добивался уложить мою салфетку въ стаканъ, я этого никакъ не могу объяснить. Я только теперь замѣтилъ, что я старался ее вдавить въ него съ усиліями, заслуживавшими лучшей цѣли. Я снова поблагодарилъ его, извинился, и онъ сказалъ мнѣ съ самымъ веселымъ видомъ:

— О, извиненія здѣсь не нужны, и продолжалъ: — теперь на сцену является новое лицо, — скажемъ, что это случилось на скачкахъ, на публичномъ балѣ, гдѣ бы тамъ ни было, — которое принимается ухаживать за миссъ Гевишамъ. Я его никогда не видалъ, потому что это случилось двадцать пять лѣтъ тому назадъ (когда насъ съ вами, любезный Гендель, еще не было на свѣтѣ), но я слышалъ отъ моего отца, что это былъ франтъ, именно человѣкъ для окказіи, но что развѣ только по невѣдѣнію, или изъ предубѣжденія, можно было принять его за джентльмена; отецъ мой положительно такъ утверждалъ; онъ убѣжденъ, что человѣкъ, который не джентльменъ въ душѣ, никогда не будетъ истиннымъ джентльменомъ, хотя бы соблюдалъ всѣ джентльменскія манеры; онъ говоритъ, никакой лакъ не скроетъ естественнаго расположенія волоконъ въ деревѣ, и оно показывается тѣмъ рѣзче, чѣмъ болѣе кладете вы на него этого лака. Итакъ, этотъ человѣкъ сильно преслѣдовалъ миссъ Гевишамъ и показывалъ, что онъ ей очень преданъ. Я полагаю, до того времени она ни къ кому не питала особенной симпатіи, но конечно теперь обнаружились всѣ ея чувства, какія у нея были, и она полюбила его страстно. Нѣтъ сомнѣнія, она рѣшительно боготворила его. Онъ такъ систематически эксплуатировалъ ея любовь, что успѣлъ перехватить у ней значительныя суммы и убѣдить ее, чтобъ она купила часть, которую ея братъ имѣлъ въ пивоварнѣ, за огромную цѣну, подъ тѣмъ предлогомъ, что онъ, женясь на ней, долженъ одинъ распоряжаться заведеніемъ. Вашъ опекунъ въ то время не былъ совѣтникомъ миссъ Гевишамъ; а она была такъ горда и такъ влюблена, что не хотѣла ни съ кѣмъ совѣтоваться. Родственники ея были бѣдны, и всѣ, за исключеніемъ моего отца, лукавили; онъ былъ бѣденъ, но никогда никому не угождалъ и не завидовалъ. Какъ единственный независимый человѣкъ между ними, онъ предупредилъ ее, что она слишкомъ много дѣлаетъ для этого человѣка, что она слишкомъ неосторожно отдается ему въ совершенную власть. Въ его присутствіи она выгнала моего отца изъ дому, и съ тѣхъ поръ отецъ мой никогда не видалъ ея.

Я припомнилъ теперь, какъ она говорила: „Матью придетъ посмотрѣть на меня, когда я буду лежать мертвая на этомъ столѣ,“ и спросилъ Герберта, неужели отецъ его питалъ къ ней такую непримиримую злобу?

— Нѣтъ, это не злоба, сказалъ онъ, — но она упрекнула его въ присутствіи своего нареченнаго, что онъ разчитывалъ на нее и обманулся въ своихъ разчетахъ, и если онъ пойдетъ ка» ней теперь, то упрекъ этотъ можетъ показаться справедливымъ. Но обратимся къ жениху, чтобы покончить съ нимъ. День свадьбы былъ назначенъ, платье подвѣнечное куплено; послѣсвадебная поѣздка рѣшена, гости на свадьбу приглашены. День наступилъ; но женихъ не явился. Онъ написалъ ей письмо…

— Которое она получила, подхватилъ я, — когда она одѣвалась къ вѣнцу? Въ половинѣ девятаго?

— Именно въ этотъ часъ и эту минуту, на которыхъ остановились всѣ ея часы, сказалъ Гербертъ, кивая головою. — Что было въ этомъ письмѣ, я не могу вамъ сказать, но только оно разстроило свадьбу. Когда она оправилась послѣ страшной болѣзни, которой подверглась, то запустила весь домъ, какъ вы видѣли, и съ тѣхъ поръ никогда не видала дневнаго свѣта.

— И это вся исторія? спросилъ я, послѣ нѣкотораго размышленія.

— Все что я знаю, по крайней мѣрѣ; да и это узналъ я отрывками, потому что отецъ мой никогда всего не разказываетъ, и даже когда миссъ Гевишамъ пригласила меня, онъ сообщилъ мнѣ именно столько, сколько было необходимо, чтобъ я могъ понять ея поразительныя странности. Но я забылъ одно обстоятельство: подозрѣвали всегда, что человѣкъ, такъ обманувшій ея довѣрчивость, дѣйствовалъ заодно съ ея братомъ, что это былъ заговоръ между ними, и что они подѣлились барышами.

— Удивляюсь, зачѣмъ онъ не женился на ней; ему бы досталось все состояніе, сказалъ я.

— Можетъ-быть онъ уже былъ женатъ, и ея братъ, въ своемъ адскомъ замыслѣ, разчитывалъ еще болѣе огорчить ее этимъ, сказалъ Гербертъ. — Помните только, что я этого не знаю положительно.

— Что сдѣлалось съ ними обоими? спросилъ я, опять послѣ нѣкотораго размышленія.

— Они впали въ совершенное униженіе, покрылись позоромъ, такъ и сгибли.

— Живы они теперь?

— Не знаю.

— Вы сейчасъ сказали, что Эстелла не была родственница миссъ Гевишамъ, а только ея пріемышъ. Когда же она взяла ее къ себѣ?

Гербертъ пожалъ плечами. — Съ тѣхъ поръ, какъ я запомню миссъ Гевишамъ, Эстелла была всегда съ нею. Болѣе этого я не знаю. И теперь, Гендель, сказалъ онъ въ заключеніе, оставляя эту матерію, — между нами уговоръ: все что я узнаю про миссъ Гевишамъ, вы узнаете отъ меня.

— И все что я узнаю, отвѣтилъ я, — будетъ также извѣстно и вамъ.

— Я этому совершенно вѣрю, и надѣюсь, что между нами не будетъ ни соперничества, ни недоумѣній. А что касается до условія, на которомъ основывается ваше возвышеніе въ обществѣ, именно, что вы не должны разспрашивать у кого бы то ни было и толковать съ кѣмъ бы то ни было о лицѣ, которому вы всѣмъ обязаны, то ни я, да и никто изъ близкихъ мнѣ никогда его не преступитъ, никогда не затронетъ его.

Онъ сказалъ это съ такою деликатностію, что я чувствовалъ, это рѣшеніе никогда бы не измѣнилось, хотя бы мнѣ пришлось прожить цѣлые годы подъ кровлею его отца. И онъ сказалъ это однакоже такъ многозначительно, что я чувствовалъ, онъ понималъ такъ же хорошо, какъ и я, что миссъ Гевишамъ была моя благодѣтельница.

Мнѣ не пришло прежде въ голову, что онъ съ намѣреніемъ навелъ разговоръ на эту матерію, съ цѣлью выяснить наши отношенія, но теперь, когда мы покончили съ нею, намъ было такъ легко и такъ свободно, что я увидѣлъ, таково было именно его намѣреніе. Мы были очень веселы, и дружески бесѣдовали. Я спросилъ въ серединѣ разговора, какое было положеніе его въ обществѣ. Онъ мнѣ отвѣчалъ: «Капиталистъ страхователь кораблей.» Я полагаю, онъ замѣтилъ какъ я окинулъ взглядомъ комнату, желая открыть слѣды капитала или кораблей, потому что онъ прибавилъ: «въ Сити».

Я имѣлъ очень высокое мнѣніе о богатствѣ и важности страхователей кораблей въ Сити, и теперь съ ужасомъ помышлялъ, что я повалилъ на земь юнаго страхователя, подбилъ его предпріимчивый глазъ, и раскроилъ его голову, на которой лежала тяжелая отвѣтственность. Но потомъ меня успокоило прежнее мое впечатлѣніе, что Гербертъ Покетъ никогда не разбогатѣетъ.

— Я не удовольствуюсь только помѣщеніемъ моего капитала на страхованіе кораблей. Я куплю акціи въ хорошей компаніи пожизненнаго страхованія и постараюсь попасть въ директора. Я займусь также слегка горною промышленностью. Это не помѣшаетъ мнѣ застраховать на мой счетъ нѣсколько тысячъ тоннъ. Я думаю открыть торговлю, сказалъ онъ, разваливаясь въ своемъ креслѣ, — съ Остъ-Индіею шелками, шалями, пряностями, красками, москательными товарами. Это очень интересная торговля.

— А барыши велики? сказалъ я.

— Громадные, сказалъ онъ.

Я опять поколебался и началъ думать, что эти ожиданія были еще безумнѣе моихъ.

— Я думаю также торговать, сказалъ онъ, закладывая большіе пальцы въ жилетные карманы, — съ Вестъ-Индіей сахаромъ, табакомъ и ромомъ. Также съ Цейланомъ, преимущественно слоновьими клыками.

— Вамъ понадобится много кораблей, сказалъ я.

— Цѣлый флотъ, сказалъ онъ.

Совершенно пораженный великолѣпіемъ этихъ операцій, я спросилъ его, гдѣ преимущественно теперь торгуютъ корабли, которые онъ застраховываетъ.

— Я еще не началъ застраховывать, отвѣчалъ онъ, — я еще только высматриваю.

Это занятіе, показалось мнѣ почему-то, было совершенно подстать Барнардову подворью. Я сказалъ тономъ совершеннаго убѣжденія: — А-а-а!

— Да. Я теперь въ конторѣ, и высматриваю вокругъ себя.

— А контора прибыльна? спросилъ я.

— То-есть, вы разумѣете для молодаго малаго, который находится въ ней? спросилъ онъ меня въ отвѣтъ.

— Да, для васъ.

— Гмъ! нѣ-ѣтъ: не для меня.

Онъ сказалъ это съ видомъ человѣка, осторожно сводящаго балансъ.

— Нѣтъ, для меня она прямо не прибыльна. То-есть мнѣ она ничего не приноситъ, и я долженъ еще содержать себя.

Конечно, барышами здѣсь не пахло, и я покачалъ головою, какъ будто желая показать, что очень трудно составить капиталъ при такомъ источникѣ дохода.

— Но главное-то, сказалъ Гербертъ, — вы высматриваете вокругъ себя. Это огромная выгода. Вы знаете, что вы въ конторѣ, и вы высматриваете вокругъ себя.

Меня поразило странное заключеніе, будто не возможно было высматривать вокругъ себя, не находясь въ конторѣ, но я удержался отъ этого замѣчанія.

— Время придетъ, сказалъ Гербертъ, — когда вамъ откроется случай; вы и хватайтесь за него, онъ и вынесетъ васъ, и капиталъ вашъ сдѣланъ. Капиталъ есть, останется только прилагать его.

Очень похоже на это онъ велъ себя въ нашей схваткѣ въ саду. Онъ переносилъ бѣдность такъ же точно, какъ тогда перенесъ пораженіе. Мнѣ казалось, что и теперь онъ такъ же принималъ отъ судьбы всѣ удары и пощечины, какъ тогда принималъ ихъ отъ меня. Очевидно, что у него были только самыя необходимыя вещи, потому что все особенное, что меня поражало, было взято нарочно для меня изъ кофейной или изъ другаго какого-нибудь мѣста.

Но сдѣлавъ состояніе въ своемъ собственномъ воображеніи, онъ былъ однакожь очень скроменъ, и я ему былъ очень благодаренъ, что онъ не важничалъ передо мною. Это было самое пріятное прибавленіе къ его пріятному характеру, и мы сошлись какъ нельзя лучше. Вечеромъ мы отправились гулять по улицамъ, завернули въ театръ за полцѣны^[19]. На другой день мы пошли въ церковь въ Вестминстерское аббатство, потомъ послѣ обѣда гуляли въ паркахъ, и я думалъ про себя, кто ковалъ всѣхъ здѣшнихъ лошадей, и какъ бы я желалъ, чтобъ эта работа досталась Джо.

Мнѣ казалось, много мѣсяцевъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ я оставилъ Джо и Бидди. Пространство, раздѣлявшее насъ, соотвѣтствовало этому растяженію времени, а наше болото представлялось мнѣ Богъ знаетъ какъ далеко. Мнѣ казалось теперь совершенною невозможностію географическою, соціальною, астрономическою, хронологическою, чтобъ я былъ не далѣе какъ въ прошедшее воскресенье въ нашей старой церкви, въ моемъ старомъ праздничномъ платьѣ. Но на лондонскихъ улицахъ, великолѣпно освѣщенныхъ среди вечерняго сумрака, посреди толпы народа я чувствовалъ тяжелые упреки, что я забывалъ нашу старую кухню; и шаги престарѣлаго привратника, который въ просонкахъ прохаживался мимо подворья Барнарда, прикидываясь будто онъ сторожитъ его, глухо отзывались въ моемъ сердцѣ.

Въ понедѣльникъ, поутру, въ три четверти девятаго Гербертъ отправился въ контору, чтобы донести о себѣ и, какъ я предполагалъ, также чтобы посмотрѣть вокругъ себя, и я сопровождалъ его. Черезъ часъ или два мы оба должны были отправиться въ Гамерсмитъ, и я долженъ былъ подождать его. Мнѣ казалось теперь, что яйца, изъ которыхъ выводились молодые страхователи, высиживались въ пескѣ и зноѣ, подобно яйцамъ страуса, если судить по мѣстности, куда эти будущіе гиганты отправлялись въ понедѣльникъ поутру. Контора, гдѣ служилъ Гербертъ, показалась на мои глаза очень неудовлетворительною обсерваторіей, она помѣщалась въ задней комнатѣ во второмъ этажѣ, очень непривлекательной во всѣхъ отношеніяхъ, и видъ изъ ней открывался только на подобную же заднюю комнату, во второмъ этажѣ сосѣдняго дома.

Мнѣ пришлось ждать до полудня, и я зашелъ между тѣмъ на биржу; здѣсь я видѣлъ разнаго рода поношенныхъ господъ, сидѣвшихъ надъ объявленіями объ отходѣ кораблей; я принялъ ихъ за милліонеровъ-купцовъ, хотя и не могъ понять, отчего они были въ такомъ грустномъ расположеніи духа. Когда вернулся Гербертъ, мы пошли съ нимъ завтракать въ знаменитую таверну, которую въ то время я необыкновенно уважалъ и которую я теперь считаю самою отвратительною каррикатурой въ Европѣ. Я даже и тогда замѣтилъ, что въ ней было болѣе подливки на скатерти, ножахъ и на лакеяхъ нежели подавалось ея съ бифстексомъ. Покончивъ эту трапезу, стоившую очень не дорого (если принять въ соображеніе жиръ, за который не было особенно поставлено въ счетѣ), мы вернулись на подворье Барнарда, гдѣ я захватилъ мой чемоданъ, и взяли омнибусъ въ Гамерсмитъ. Мы прибыли туда въ три часа и прошли пѣшкомъ весьма небольшое разстояніе до дому мистера Покета. Мы прямо вошли черезъ калитку въ маленькій садикъ, выходившій на рѣку, гдѣ играли дѣти мистера Покета. И если я не ошибаюсь въ этомъ случаѣ, который не имѣетъ ни малѣйшаго отношенія къ моимъ интересамъ, то мнѣ казалось, что дѣти мистера и мистриссъ Покетъ не расли и не воспитывались, а только падали.

Мистриссъ Покетъ сидѣла на креслѣ, подъ деревомъ, и читала, положивъ свои ноги на другое кресло. Двѣ нянюшки мистриссъ Покетъ глазѣли по сторонамъ, пока дѣти играли.

— Маменька, сказалъ Гербертъ, — это молодой мистеръ Пипъ.

Мистриссъ Покетъ встрѣтила меня съ видомъ любезнаго достоинства.

— Мистеръ Аликъ и миссъ Дженъ! закричала одна изъ нянюшекъ, двумъ дѣтямъ: — что вы тамъ бросаетесь на кусты? вотъ упадете въ рѣку и утонете; что тогда вашъ папенька скажетъ?

Другая нянька въ то же время подняла платокъ мистриссъ Покетъ, говоря:

— Вотъ ужь это, сударыня, въ шестой разъ вы роняете вашъ платокъ.

Мистриссъ Покетъ засмѣялась на это и сказала:

— Благодарю васъ, Флопсонъ.

Послѣ этого она расположилась уже на одномъ креслѣ и принялась за книгу. Ея физіономія сейчасъ же приняла напряженное, серіозное выраженіе, какъ будто она читала, не останавливаясь, цѣлую недѣлю. Но прочтя строчекъ шесть, она устремила на меня глаза и сказала:

— Надѣюсь, ваша маменька въ совершенномъ здоровьѣ?

Этотъ неожиданный вопросъ привелъ меня въ необыкновенное затрудненіе, и я отвѣтилъ ей самымъ глупымъ образомъ, что, безъ сомнѣнія, еслибы такая особа существовала на этомъ свѣтѣ, она вѣроятно была бы здорова и благодарна за ея участіе и также засвидѣтельствовала бы ей свое почтеніе. По счастію, нянька явилась теперь мнѣ на выручку.

— Сударыня! закричала она, подымая ея платокъ, — вѣдь это вы его въ седьмой разъ роняете! Что это сдѣлалось съ вами сегодня?

Мистриссъ Покетъ приняла свою собственность сначала съ ведомъ совершеннаго удивленія, какъ будто она прежде никогда ея не видала, потомъ засмѣялась и сказала: "Благодарю васъ, Флопсонъ, " и погрузилась снова въ чтеніе, забывъ про меня.

Теперь на досугѣ я могъ пересчитать ихъ и нашелъ, что всего было шесть маленькихъ Покетъ, въ различныхъ степеняхъ паденія. Едва только я пришелъ къ этому итогу, какъ вдругъ послышался сверху страдальческій голосъ седьмаго.

— Это малютка! сказала Флопсонъ, какъ будто она была этимъ очень удивлена: — идите скорѣе, Милерсъ.

Милерсъ была другая нянька, и она удалилась сейчасъ въ домъ. Мало-по-малу плачъ ребенка утихъ. Мистриссъ Покетъ все это время читала; мнѣ было очень любопытно знать, что это была за книга.

Я полагаю, мы ожидали мистера Покета, чтобъ онъ вышелъ къ намъ; по крайней мѣрѣ мы тутъ чего-то ждали, и я имѣлъ случай замѣтить необыкновенное семейное явленіе, что дѣти непремѣнно падали на мистриссъ Покетъ, каждый разъ какъ только близко подходили къ ней, возбуждая на минуту ея удивленіе и оглушая всѣхъ страшнымъ воемъ. Я никакъ не могъ объяснить себѣ этого поразительнаго обстоятельства и невольно задумался надъ нимъ, пока Милерсъ не явилась съ ребенкомъ; она отдала его Флопсонъ, которая, передавая его мистриссъ Покетъ, также съ нимъ повалилась бы на нее, еслибы мы съ Гербертомъ не поддержали вовремя и нянюшку и ребенка.

— Милосердый Боже! Флопсонъ, сказала мистриссъ Покетъ, сведя на минуту глаза съ книги: — что это всѣ падаютъ сегодня!

— Да, и вправду милосердъ Богъ, сударыня, сказала Флопсонъ, покраснѣвъ; — что у васъ тамъ?

— Что у меня тамъ, Флопсонъ? спросила мистриссъ Покетъ.

— Да ваша скамеечка! закричала Флопсонъ. — Если вы ее будете держать подъ вашимъ подоломъ, всякій на нее споткнется. Возьмите ребенка, сударыня, и дайте мнѣ вашу книгу.

Мистриссъ Покетъ послѣдовала ея совѣту и принялась очень неловко качать ребенка на колѣняхъ, между тѣмъ какъ другія дѣти забавляли его. Это продолжалось очень не много времени; мистриссъ Покетъ отдала приказаніе, чтобъ ихъ всѣхъ увели въ дѣтскую спать. И такимъ образомъ я сдѣлалъ второе открытіе, при этомъ случаѣ, — что воспитаніе маленькихъ Покетъ состояло изъ паденій, которыя перемежались лежаніемъ.

При такихъ обстоятельствахъ меня нисколько не удивило, когда Милерсъ и Флопсонъ погнали дѣтей въ комнаты словно стадо барановъ, и мистеръ Покетъ вышелъ къ намъ, — что лицо этого джентльмена выражало недоумѣніе, и сѣдые волоса его были страшно растрепаны, какъ будто онъ ничего не могъ держать въ порядкѣ.

XXIII.

Мистеръ Покетъ объявилъ, что онъ былъ очень радъ видѣть меня, и выражалъ надежду, что и я также не сожалѣлъ объ этомъ. — Я, прибавилъ онъ, улыбаясь совершенно какъ его сынъ, — далеко не страшный человѣкъ.

Несмотря на заботливое выраженіе своего лица и сѣдые волосы, онъ былъ очень моложавъ на видъ, и обращеніе его было очень естественное, безъ всякой жеманности; въ его растерянной физіономіи было что-то комическое, которое казалось бы совершенно смѣшнымъ, еслибъ онъ самъ не видѣлъ этого. Поговоривъ со мною, онъ обратился къ мистриссъ Покетъ, наморщивъ слегка брови, которыя были черны и очень красивы, и сказалъ: — Белинда, надѣюсь, вы здоровались съ мистеромъ Пипомъ? — Она улыбнулась мнѣ совершенно безъ мысли и спросила, люблю ли я померанцевую воду. Такъ какъ вопросъ этотъ не имѣлъ никакого отношенія ни къ предыдущему, ни къ послѣдующему разговору, то я понялъ, что онъ былъ просто закинутъ такъ, изъ одного желанія сказать мнѣ что-нибудь.

Я открылъ въ нѣсколько часовъ и передамъ теперь, за одинъ разъ, что мистриссъ Покетъ была единственная дочь какого-то случайнаго кавалера^[20], который самъ увѣрилъ себя, что его покойный отецъ непремѣнно былъ бы баронетомъ, еслибы кто-то не воспротивился этому, совершенно изъ личныхъ побужденіи; я не помню теперь, кто именно противился, государь ли, первый ли министръ, лордъ канцлеръ или архіепископъ кантерберійскій, — только онъ прицѣпилъ себя къ знати, въ силу этого гипотетическаго факта. Я полагаю, онъ самъ былъ сдѣланъ кавалеромъ за смѣлое нападеніе на англійскую грамматику, которую страшно истерзалъ въ одномъ отчаянномъ адресѣ, поднесенномъ имъ какой-то королевской особѣ вмѣстѣ съ известкой и лопаткой, при закладкѣ какого-то зданія. Какъ бы то ни было, но онъ воспиталъ мистриссъ Покетъ, съ самой колыбели, какъ дѣвушку, предназначенную, совершенно естественнымъ порядкомъ вещей, выйдти замужъ за аристократа, и которая ни подъ какимъ видомъ не должна была знать ничего, относящагося до плебейскаго хозяйства. Благомудрый родитель такъ успѣшно слѣдилъ и смотрѣлъ за воспитаніемъ этой молодой леди, что изъ нея вышла необыкновенно изящная, но совершенно безпомощная и безполезная дама. Когда характеръ ея развился такимъ образомъ, она встрѣтилась, во цвѣтѣ своей юности, съ мистеромъ Покетомъ, который былъ также во цвѣтѣ своей юности и еще не порѣшилъ совершенно, — возсѣсть ли ему на канцлерскомъ мѣшкѣ, или украсить свое чело епископскою митрой. Такъ какъ этотъ выборъ для него былъ только дѣломъ времени, то онъ и мистриссъ Покетъ ухватили время за вихоръ (судя по его длинѣ, конечно, его слѣдовало обрѣзать) и обвѣнчались безъ вѣдома благомудраго родителя. Благомудрый родитель не могъ имъ ничего дать, кромѣ своего благословенія, и великодушно передалъ это приданое послѣ непродолжительной борьбы и объявилъ мистеру Покету, что жена его была истинное сокровище для самого царя. Мистеръ Покетъ долженъ былъ помѣстить этотъ царскій капиталъ въ бытъ житейскій, и приносилъ онъ ему, должно предположить, очень жалкіе проценты. Несмотря, на это, мистриссъ Покетъ была предметомъ какого то страннаго сожалѣнія, зачѣмъ не вышла она замужъ за аристократа; между тѣмъ, какъ на мистера Покета обрушивались сострадательные упреки, зачѣмъ онъ не былъ аристократъ.

Мистеръ Покетъ повелъ меня въ домъ и показалъ мнѣ мою комнату; это была очень веселенькая комната и убрана такимъ образомъ, что она могла служить мнѣ въ то же время и гостиной. Онъ постучалъ въ двери двухъ подобныхъ же комнатъ и познакомилъ меня съ ихъ хозяевами, которыхъ звали Дремль и Стартопъ. Дремль, молодой человѣкъ, но очень старообразый и неуклюжій, посвистывалъ. Стартопъ, молодой по лѣтамъ и по виду, читалъ, поддерживая свою голову, какъ будто онъ опасался, что она лопнетъ отъ слишкомъ-сильнаго заряда знаніемъ.

Мистеръ и мистриссъ Покетъ, очевидно, были въ чьихъ-то рукахъ, и я долго раздумывалъ, кто дѣйствительно былъ хозяинъ дома и позволялъ имъ жить въ немъ, и наконецъ открылъ, что это была прислуга. Можетъ-быть такое хозяйство было очень пріятно и избавляло отъ лишнихъ хлопотъ; но оно казалось очень дорогимъ, потому что прислуга считала своею обязанностію быть очень разборчивою въ пищѣ и питьѣ, и принимать внизу гостей. Она правда отпускала довольно хорошій столъ мистеру и мистриссъ Покетъ; но мнѣ всегда казалось, что въ этомъ домѣ лучше всего быть на хлѣбахъ на кухнѣ, разумѣется если нахлѣбникъ могъ постоять за себя потому что на первой же недѣлѣ какъ я поселился тамъ одна сосѣдка, незнакомая въ домѣ, написала, что она видѣла какъ Милерсъ била ребенка. Это необыкновенно огорчило мистриссъ Покетъ, которая залилась слезами, получивъ эту за, писку, и жаловалась, какъ это сосѣди не могутъ заниматься своимъ дѣломъ.

Мало-по-малу я узналъ, и преимущественно отъ Герберта что мистеръ Покетъ воспитывался въ Гарро и Кембриджѣ, гдѣ онъ успѣлъ отличиться, но женившись рано на мистриссъ Покетъ, онъ испортилъ свою карьеру и сдѣлался точильщикомъ^[21]. Отточивъ порядочное число очень тупыхъ лезвей, которыхъ папеньки, пользовавшіеся вліяніемъ, обѣщали всегда дать ему мѣстечко, и забывали постоянно свое обѣщаніе какъ только ихъ сынки оставляли точильню, онъ бросилъ это жалкое ремесло и пріѣхалъ въ Лондонъ. Здѣсь также надежды обманули его; и онъ принялся давать уроки разнымъ людямъ, которыхъ образованіе было запущено, подготовлялъ другихъ для различныхъ случаевъ, употреблялъ свои дарованія также для составленія литературныхъ компиляцій и исправленія чужихъ сочиненій. И такими средствами, въ соединеніи съ очень-скудною собственностью, онъ успѣвалъ содержать домъ, въ которомъ я теперь находился.

Въ сосѣдствѣ съ мистеромъ и мистриссъ Покетъ жила вдова, страшная подольстюха, имѣвшая необыкновенно симпатическій характеръ, и которая соглашалась со всѣми, благославляла всѣхъ, смѣялась и проливала слезы для всѣхъ, смотря по обстоятельствамъ. Имя этой леди было мистриссъ Кайлеръ, и я имѣлъ честь вести ее къ столу въ первый день моего водворенія. Она мнѣ дала понять, когда мы подымались по лѣстницѣ, что для бѣдной мистриссъ Покетъ былъ такой ударъ, что безцѣнный мистеръ Покетъ принужденъ брать къ себѣ учениковъ, хоть они и джентльмены. Это относится не ко мнѣ, прибавила она въ порывѣ любви и откровенности, (тогда же я успѣлъ разгадать ее окончательно въ пять минутъ); еслибъ они всѣ были похожи на меня, то это было бы совершенно другое дѣло.

— Но милая мистриссъ Покетъ, говорила мистриссъ Кайлеръ, — обманувшись такъ рано въ своихъ надеждахъ (я нисколько не виню милаго мистера Покетъ), не можетъ обойдтись безъ роскоши и изящества.

— Да, сударыня, сказалъ я, желая остановить ее; я боялся, что она заплачетъ.

— И у нея такой аристократическій характеръ.

— Да, сударыня, прервалъ я ее опять, съ тѣмъ же намѣреніемъ.

— Жестоко, право, сказала мистриссъ Кайлеръ, — что время и вниманіе милаго мистера Покета отвлекается такимъ образомъ отъ милой мистриссъ Покетъ.

Мнѣ невольно пришло въ голову, что было бы еще жесточе, еслибы милой мистриссъ Покетъ пришлось обойдтись безъ внимательныхъ услугъ мясника и хлѣбника; но я ничего не сказалъ, и дѣйствительно мнѣ было довольно хлопотъ наблюдать за своими манерами.

Я узналъ изъ разговора, происходившаго между Дремлемъ и мистриссъ Покетъ, пока все мое вниманіе было обращено на ножикъ, вилку, ложку, рюмки и другія смертельныя орудія, что Дремль, называвшійся также Бентле, былъ дѣйствительно сынъ баронета. Теперь оказалось также, что книга, которую мистриссъ Покетъ читала внизу, была родословная книга, и она знала очень хорошо годъ и число, когда слѣдовало бы ея дѣдушкѣ занять въ ней мѣсто. Дремль не былъ щедръ на слова; но разговаривалъ своимъ обыкновеннымъ неподатливымъ тономъ (онъ показался мнѣ такимъ надутымъ) какъ будто онъ былъ одинъ избранный между нами, и признавалъ въ мистриссъ Покетъ женщину и сестру. Только они да подольстюха, мистриссъ Кайлеръ, находили какой-нибудь интересъ въ этомъ разговорѣ, и мнѣ казалось, онъ былъ очень Непріятенъ Герберту; но онъ продлился бы еще очень долго, еслибы не явился мальчикъ, прислуживавшій за столомъ, съ объявленіемъ о домашнемъ несчастій, — именно, что кухарка запропастила куда-то говядину. Я увидѣлъ теперь въ первый разъ, къ моему величайшему удивленію, что мистеръ Покетъ облегчилъ свое сердце необыкновенно страннымъ движеніемъ, которое поразило меня, но которое, повидимому, не произвело никакого впечатлѣнія на прочихъ, и съ которымъ я также скоро освоился подобно имъ; онъ положилъ ножикъ и вилку, — онъ разрѣзывалъ въ это время, — запустилъ обѣ руки въ свои растрепанные волосы, и казалось, дѣлалъ самыя странныя усилія, чтобы приподнять себя. Не успѣвъ въ этомъ, онъ опять принялся спокойно разрѣзывать.

Мистриссъ Кайлеръ перемѣнила теперь разговоръ и начала льстить мнѣ. Мнѣ это было пріятно нѣсколько минутъ. Но она мнѣ такъ грубо льстила, что это удовольствіе скоро прошло. Она змѣей подползала ко мнѣ, увѣряя, что ее очень интересуютъ мои друзья и мѣстность, которую я оставилъ, и когда она по временамъ накидывалась своимъ жаломъ на Стартопа (который говорилъ съ нею мало) или на Дремля (который разговаривалъ еще менѣе), я, право, завидовалъ имъ, что они сидѣли на противоположной сторонѣ стола.

Послѣ обѣда привели дѣтей, и мистриссъ Кайлеръ расточала самыя восторженныя похвалы, ихъ глазамъ носамъ, ногамъ: удивительно, какъ это способствуетъ умственному развитію ребенка. Здѣсь были четыре дѣвочки и два мальчика, не считая малютки, который былъ пока неизвѣстнаго пола, и его преемника, который могъ быть никакого пола. Ихъ привели Флопсонъ и Милерсъ, какъ два сержанта, которые ходили вербовать дѣтей и завербовали этихъ; между тѣмъ какъ мистриссъ Покетъ глядѣла на сихъ благородныхъ отпрысковъ, предназначенныхъ было содѣлаться великими аристократами, какъ будто она сознавала, что она имѣла удовольствіе видѣть ихъ прежде, но не понимала совершенно ясно, кто они и откуда они?

— Дайте мнѣ вашу вилку, сударыня, и возьмите малютку на руки, сказала Флопсонъ. — Да, не берите ея такъ, ея головка попадетъ подъ столъ.

Слѣдуя этому совѣту, мистриссъ Покетъ взяла ребенка другимъ образомъ, и стукнула его головой по столу съ страшнымъ громомъ.

— Боже мой, Боже мой! дайте мнѣ его назадъ, сударыня, сказала Флопсонъ. — Миссъ Дженъ, сдѣлайте милость, подите потанцуйте передъ ребенкомъ!

Одна изъ маленькихъ дѣвочекъ, крошка сама, которая преждевременно взяла на себя обязанность смотрѣть за другими, сошла съ своего мѣста возлѣ меня и принялась танцовать передъ ребенкомъ, пока тотъ не пересталъ кричать и не засмѣялся. За нимъ засмѣялись всѣ дѣти и мистеръ Покетъ (который между тѣмъ два раза пробовалъ приподнять себя за волосы) также засмѣялся, и мы всѣ смѣялись и были очень довольны.

Флопсонъ, сложивъ ребенка пополамъ, какъ деревянную куклу, успѣла потомъ благополучно помѣстить его на колѣни мистриссъ Покетъ и дала ему играть орѣшные щипцы, предупреждая въ то же время мистриссъ Покетъ, чтобъ она смоттрѣла, какъ бы ребенокъ этимъ орудіемъ не выкололъ себѣ глазъ и наказывая тоже самое миссъ Дженъ. Послѣ этого обѣ няньки оставили комнату и подняли возню на лѣстницѣ съ задорнымъ мальчишкой, который прислуживалъ за столомъ, и очевидно, проигралъ на улицѣ въ камешки половину пуговицъ съ своей курточки.

Меня очень тревожило, что мистриссъ Покетъ завела новый разговоръ съ Дремлемъ о какихъ-то двухъ баронетскихъ фамиліяхъ, и кушала себѣ апельсинъ, совершенно забывъ про ребенка, который сидѣлъ у нея на колѣняхъ, и дѣлалъ самыя страшныя штуки съ щипцами. Наконецъ, маленькая Дженъ, видя, что его глаза были въ явной опасности, потихоньку сошла съ своего мѣста, и разными уловками успѣла выманить у него опасное орудіе. Мистриссъ Покетъ кончила свой апельсинъ и, не одобряя вмѣшательства Дженъ, сказала:

— Негодная дѣвочка, какъ вы смѣете? Подите и сейчасъ же сядьте на ваше мѣсто!

— Милая мама, прошептала дѣвочка, — маленькій себѣ глазки выколетъ.

— Какъ вы смѣете говорить мнѣ это? возразила мистриссъ Покетъ. — Подите и сядьте сію же минуту на вашъ стулъ!

Негодованіе мистриссъ Покетъ было такъ страшно, что даже я смутился, какъ будто чѣмъ-нибудь возбудилъ его.

— Белинда, сказалъ мистеръ Покетъ, съ другаго конца стола, — какъ вы можете быть такъ неразсудительны? Дженъ вмѣшалась только изъ участія къ ребенку.

— Я не позволю никому вмѣшиваться, сказала мистриссъ Покетъ. — Удивляюсь, право, Матью, что вы подвергаете меня подобнымъ оскорбленіямъ.

— Боже Ты милостивый! закричалъ мистеръ Покетъ въ припадкѣ совершеннаго отчаянія. — Дѣти до смерти убиваютъ себя щипцами, и никто не смѣй спасти ихъ.

— Я не позволю вмѣшиваться Дженъ, сказала мистриссъ Покетъ, бросая величественный взглядъ на этого невиннаго преступника. — Надѣюсь, я знаю, кто такой былъ мой дѣдушка, Дженъ, право!

Мистеръ Покетъ запустилъ опять обѣ руки въ свои волосы, и теперь онъ, дѣйствительно, приподнялъ себя на нѣсколько дюймовъ.

— Послушайте это! воскликнулъ онъ, безпомощно взывая къ стихіямъ. — Дѣтей убиваютъ, ради какого-то дѣдушки!

Послѣ этого онъ опустилъ себя и замолчалъ.

Пока это происходило, мы всѣ неловко посматривали на скатерть. Наступила пауза, и въ продолженіе ея малютка ворковала и тянулась къ Дженъ, которая, повидимому, была единственнымъ членомъ семейства (исключая прислуги), сколько-нибудь ей знакомымъ.

— Мистеръ Дремль, сказала мистриссъ Покетъ, — позвоните, пожалуста, Флопсонъ. Дженъ, непослушная дѣвочка, подите сейчасъ же и лягте въ постель. Ну, моя милая малютка, пойдемте со мной.

Эта была страшная почесть для малютки, и она всѣми силами протестовала противъ нея. Она свернулась вдвое черезъ руку мистриссъ Покетъ, и показала обществу вмѣсто своего нѣжнаго личика пару вязаныхъ башмачковъ и ножекъ, покрытыхъ ямочками, и ее унесли въ необыкновенно мятежномъ состояніи.

Но въ заключеніе она все-таки добилась своего; я увидѣлъ черезъ нѣсколько минутъ въ окошко, какъ ее нянчила маленькая Дженъ.

Случилось такъ, что другія пятеро дѣтей остались въ столовой. Флопсонъ была чѣмъ-то занята. Кромѣ ея смотрѣть за ними было некому, и такимъ образомъ я успѣлъ открыть взаимныя отношенія, существовавшія между ими и мистеромъ Покетъ. Мистеръ Покетъ посматривалъ на нихъ съ усиленнымъ выраженіемъ недоумѣнія, которое никогда не оставляло его лица, съ волосами еще болѣе растрепанными, какъ будто онъ не могъ себѣ объяснить, какъ они попали къ нему на квартиру и на хлѣбы, и зачѣмъ это природа не помѣстила ихъ у кого-нибудь другаго. Потомъ онъ сдѣлалъ имъ разсѣянно нѣсколько вопросовъ, какъ напримѣръ, зачѣмъ у маленькаго Джо была дыра въ воротничкѣ, и тотъ ему отвѣтилъ, что Флопсонъ починитъ ее, когда у нея будетъ время, и какимъ образомъ у маленькой Фани сдѣлалась ногтоѣда, и та сказала ему, что Милерсъ приложитъ припарку, если только она не забудетъ. Послѣ этого родительская нѣжность взяла свой верхъ, и онъ совершенно растаялъ, далъ имъ по шиллингу на брата и приказалъ имъ идти играть; и теперь въ заключеніе, когда они ушли, онъ сдѣлалъ еще страшное усиліе чтобы приподнять себя, и пересталъ думать объ этой грустной матеріи.

Вечеромъ было катанье по рѣкѣ. Дремль и Стартопъ имѣли каждый свою лодку; я рѣшился также завести себѣ лодку и перещеголять ихъ; я былъ мастеръ на всякаго рода упражненія, въ которыхъ бываютъ обыкновенно искусны деревенскіе мальчики, но я зналъ, что у меня не было довольно изящества, стиля для катанья по Темзѣ, не говоря уже про другія воды, и потому я сейчасъ же пошелъ въ ученье къ призовому гребцу, который обыкновенно катался около нашей пристани и котораго мнѣ рекомендовали мои новые товарищи. Этотъ практическій авторитетъ очень сконфузилъ меня, объявивъ, что у меня руки, какъ у кузнеца. Еслибъ онъ только подозрѣвалъ, какъ это привѣтствіе чуть-чуть не лишило его ученика, то я сомнѣваюсь, сдѣлалъ ли бы онъ его.

Вечеромъ, когда мы возвратились домой, мы нашли на столѣ закуску, и я полагаю, мы заключили бы пріятно вечеръ, еслибы не случилось одно непріятное домашнее происшествіе. Мистеръ Покетъ былъ въ хорошемъ расположеніи духа, когда вошла горничная и сказала:

— Съ вашего позволенія, сэръ, мнѣ нужно съ вами поговорить.

— Говорить съ вашимъ бариномъ?сказала мистриссъ Покетъ, которой достоинство было опять оскорблено. — Какъ это вы только можете объ этомъ подумать? Подите и говорите съ Флопсонъ. Пли скажите мнѣ въ другое время.

— Извините меня, сударыня, отвѣчала горничная, — но я должна говорить сейчасъ же съ бариномъ.

Мистеръ Покетъ вышелъ изъ комнаты, и мы пробавлялись между собой, какъ могли, въ ожиданіи его возвращенія.

— Чудныя дѣла Белинда! сказалъ мистеръ Покетъ, возвращаясь съ лицомъ, выражавшимъ теперь глубокое горе и отчаяніе. — Кухарка лежитъ на полу въ кухнѣ, пьяная, безъ чувствъ, и въ буфетѣ у ней огромный свертокъ свѣжаго масла, которое она приготовила продать за сало!

Мистриссъ Покетъ обнаружила теперь очень любезное негодованіе и сказала.

— Это все штуки этой отвратительной Софьи!

— Что вы хотите сказать, Белинда? спросилъ мистеръ Покетъ.

— Софья вамъ перенесла это, сказала мистрисъ Покетъ. — Развѣ я не видѣла моими собственными глазами, развѣ я не слышала моими собственными ушами, какъ она сейчасъ приходила въ эту комнату и просила позволенія говорить съ вами?

— Да, Белинда, она повела меня внизъ, отвѣчалъ мистеръ Покетъ, и показала мнѣ и кухарку и свертокъ.

— И вы еще ее защищаете, Матью, сказала мистриссъ Покетъ, — когда она заводитъ у насъ исторіи.

Мистеръ Покетъ отчаянно застоналъ.

— Развѣ я не внучка моего дѣдуьпки, что я уже ничто въ домѣ? сказала мистриссъ Покетъ. — Кухарка была всегда такая прекрасная и почтительная женщина; когда она нанималась, она сказала такъ естественно, что она чувствовала я рождена герцогинею.

Мистеръ Покетъ стоялъ возлѣ софы; тутъ онъ повалился на нее въ позиціи умирающаго гладіатора. Онъ оставался въ томъ же положеніи, когда я счелъ за лучшее проститься съ нимъ и пойдти спать, и сказалъ мнѣ гробовымъ голосомъ:

— Доброй ночи, мистеръ Пипъ.

XXIV.

Дня черезъ два или три послѣ того какъ я основался въ моей комнатѣ и побывалъ нѣсколько разъ въ Лондонѣ, чтобы заказать себѣ тамъ все нужное у моихъ магазинщиковъ, я имѣлъ очень продолжительный разговоръ съ мистеромъ Покетъ. Онъ гораздо болѣе чѣмъ я зналъ о карьерѣ, ожидавшей меня; онъ привелъ, какъ слова мистера Джагерса, что меня не предназначали для какого-нибудь занятія или профессіи, но что я долженъ быть довольно хорошо воспитанъ, чтобы стоять въ уровень съ молодежью, которая родилась и живетъ посреди хорошихъ обстоятельствъ. Я, разумѣется, согласился, совершенно полагаясь на его слова.

Онъ совѣтовалъ мнѣ посѣщать нѣкоторыя заведенія въ Лондонѣ, для пріобрѣтенія самыхъ первоначальныхъ свѣдѣній, для меня необходимыхъ, и обращаться къ нему для объясненій и руководства въ моихъ занятіяхъ. Онъ надѣялся, что при благоразумномъ содѣйствіи, я не встрѣчу большихъ затрудненій, и скоро буду въ состояніи ограничиться только одною его помощью. Этотъ разговоръ совершенно сблизилъ насъ, и я могу теперь замѣтить разъ навсегда, что онъ такъ честно и такъ ревностно исполнялъ свой долгъ, что я принужденъ былъ съ такою же ревностью и благородствомъ исполнять мои обязанности. Покажи онъ свое равнодушіе какъ учитель, нѣтъ сомнѣнія, я отплатилъ бы ему тою же монетой какъ ученикъ; онъ мнѣ не подалъ къ этому повода, и мы успѣли отдать полную справедливость другъ другу. Я позабывалъ также въ его учительскихъ отношеніяхъ ко мнѣ, все что было въ немъ смѣшнаго, и видѣлъ только одну серіозную, честную, добрую сторону.

Разъ, когда эти предварительные пункты были окончены между нами, и я принялся за работу серіозно, мнѣ пришло въ голову, что еслибъ я могъ удержать за собою мою спальню въ Барнардовскомъ подворьѣ, то это было бы пріятнымъ развлеченіемъ въ моей однообразной жизни, между тѣмъ какъ мои манеры конечно улучшились бы въ сообществѣ Герберта. Мистеръ Покетъ не противился этому, но только требовалъ, чтобъ я прежде переговорилъ объ этомъ съ моимъ опекуномъ. Я чувствовалъ, онъ видѣлъ, что такой планъ уменьшалъ нѣкоторые расходы Герберта, и это было причиною его деликатности. Итакъ я отправился въ Литль-Бритенъ и сообщилъ мое желаніе мистеру Джагерсу.

— Еслибъ я могъ пріобрѣсти совсѣмъ мебель, теперь взятую для меня напрокатъ, сказалъ я, — и прикупить еще нѣсколько вещей, то я былъ бы тамъ совершенно какъ дома.

— Валяйте! сказалъ мистеръ Джагерсъ засмѣявшись: — я вамъ говорилъ, вы не будете назади. Ну! сколько же вамъ нужно?

Я сказалъ, что не знаю сколько.

— Ну не жеманьтесь, отвѣтилъ мистеръ Джагерсъ. — Назовите, сколько? Фунтовъ пятьдесятъ?

— О нѣтъ! ужь не такъ много.

— Пять фунтовъ? сказалъ мистеръ Джагерсъ.

Это была уже другая крайность, и я сказалъ съ неудовольствіемъ:

— А больше этого.

— Больше этого, э? отвѣтилъ мистеръ Джагерсъ, какъ бы подстерегая меня, засунувъ обѣ руки въ карманъ, повернувъ голову на сторону и устремивъ глаза на стѣну, позади меня. — Ну сколько же болѣе?

— Это такъ трудно назначить въ точности сумму, сказалъ я запинаясь.

— Ну! сказалъ мистеръ Джагерсъ, поищемъ же ее. Дважды пять — довольно будетъ столько? Трижды пять — довольно будетъ этого? Четырежды пять — будетъ этого довольно?

Я сказалъ, что это болѣе чѣмъ достаточно.

— Такъ четырежды пять болѣе чѣмъ достаточно, не такъ ли? сказалъ мистеръ Джагерсъ, нахмуривъ брови. — Сколько же будетъ по вашему четырежды пять?

— Сколько будетъ по моему?

— А, сказалъ мистеръ Джагерсъ, сколько?

— Я полагаю, и по вашему это составитъ двадцать фунтовъ, сказалъ я улыбаясь.

— Сколько выйдетъ по моему, вамъ до этого нѣтъ дѣла, мой другъ, сказалъ мистеръ Джагерсъ, лукаво покачивая головой. — Мнѣ нужно знать сколько это будетъ но вашему?

— Конечно двадцать фунтовъ.

— Вемикъ, сказалъ мистеръ Джагерсъ, отворяя дверь конторы. — Возьмите письменный ордеръ мистера Пипа и заплатите ему двадцать фунтовъ.

Такая строгая манера вести дѣла произвела на меня рѣзкое и довольно непріятное впечатлѣніе. Мистеръ Джагерсъ никогда не смѣялся, но у него были большіе глянцовитые сапоги со скрипомъ, и часто покачиваясь, стоя наклонивъ впередъ голову и сведя свои густыя брови, онъ бывало заставитъ эти сапоги скрипѣть, какъ будто они смѣялись сухимъ, подозрительнымъ хохотомъ. Тутъ онъ вышелъ; мистеръ Вемикъ былъ въ самомъ живомъ и разговорчивомъ расположеніи, и я сказалъ Вемику, что я не могу понять обращенія мистера Джагерса.

— Скажите это ему, онъ это приметъ за комплиментъ, отвѣчалъ Вемикъ. — Онъ и не желаетъ, чтобы вы его поняли. О! прибавилъ онъ, замѣтивъ мое удивленіе: — это не касается его личности, это относится только до его дѣла, до самаго дѣла.

Вемикъ былъ за своимъ бюро и завтракалъ, или точнѣе, глодалъ сухарь, кусочки котораго онъ по временамъ бросалъ въ свою пасть, какъ будто онъ отправлялъ ихъ по почтѣ.

— Мнѣ всегда кажется, сказалъ Вемикъ, — что онъ разставляетъ западню на человѣка и стоитъ на-сторожѣ. Вдругъ, пружинка щелкнетъ, вы и пойманы!

Оставляя безъ комментарія фактъ, что западни для людей не составляютъ пріятностей жизни, я сказалъ только, что мнѣ казалось, онъ былъ очень ловокъ.

— Глубокъ, какъ Австралія, сказалъ Вемикъ, указывая перомъ на полъ конторы, какъ бы желая выразить, что Австралія, ради риторической фигуры, находилась симметрически на противоположномъ пунктѣ земнаго шара. — Если еще есть что-нибудь глубже, прибавилъ Вемикъ, возвращаясь съ своимъ перомъ къ бумагѣ, — такъ это будетъ онъ.

Послѣ этого я сказалъ, что вѣроятно занятіе у него было прибыльное, и Вемикъ отвѣтилъ мнѣ: «ве-ли-ко-лѣп-ное!» Я спросилъ у него потомъ, много ли было у нихъ писцовъ; на это онъ отвѣтилъ мнѣ:

— На писцовъ у насъ расходъ небольшой, потому что Джагерсъ только одинъ на свѣтѣ, и люди не хотятъ имѣть съ нимъ дѣла черезъ вторыя руки. Насъ здѣсь всего четверо. Хотите видѣть ихъ? Вѣдь, съ вашего позволенія, вы одинъ изъ нашихъ.

Я принялъ его предложеніе. Когда мистеръ Вемикъ отправилъ весь свой сухарь по почтѣ и заплатилъ мнѣ мои деньги изъ кассы, находившейся въ желѣзномъ сундукѣ, ключъ отъ котораго онъ держалъ гдѣ-то за спиною и вынималъ его изъ-за воротника сюртука, словно желѣзную косичку, мы отправились на верхъ. Домъ былъ мраченъ и ветхъ, и жирныя плечи, оставившія свои слѣды въ комнатѣ мистера Джагерса, казалось, уже нѣсколько лѣтъ елозили вверхъ и внизъ по лѣстницѣ. Въ передней комнатѣ перваго этажа мы нашли писца, блѣднаго, распухшаго, занимавшаго повидимому середину между цѣловальникомъ и крысоловомъ. Онъ былъ очень занятъ съ тремя или четырьмя господами, порядочно оборванными, съ которыми онъ обращался очень нецеремонно, какъ обращались здѣсь повидимому со всѣми, кто наполнялъ сундуки мистера Джагерса.

— Готовятъ показанія для Беле^[22], сказалъ мистеръ Вемикъ, когда мы вышли.

Въ комнатѣ еще выше, писецъ, похожій на плюгавую шафку, съ длинными, распущенными волосами, которые, казалось, забыли остричь, когда онъ былъ еще щенкомъ, занимался подобнымъ же дѣломъ съ какимъ-то подслѣповатымъ человѣкомъ. Мистеръ Вемикъ представилъ мнѣ эту личность подъ именемъ плавильщика, у котораго тигель былъ всегда на огнѣ и который расплавитъ мнѣ что угодно. Онъ былъ въ совершенной испаринѣ, какъ будто теперь испытывалъ надъ собою свое искусство. Въ задней комнатѣ, широкоплечій мущина, съ лицомъ, завязаннымъ фланелью отъ зубной боли, одѣтый въ черное истасканное платье, совершенно вылощенное, согнувшись, готовилъ мистеру Джагерсу копіи записокъ, приготовленныхъ двумя другими джентльменами для его собственнаго употребленія.

Вотъ и все заведеніе. Когда мы сошли внизъ, Вемикъ провелъ меня въ комнату моего опекуна, и сказалъ:

— Ну, здѣсь уже вы были.

— Объясните мнѣ пожалуста, сказалъ я, когда мой глазъ снова встрѣтилъ судорожныя физіономіи двухъ отвратительныхъ слѣпковъ, — чьи это изображенія?

— Это? сказалъ Вемикъ, подымаясь на стулъ и сдувая пыль съ ужасныхъ головъ. — Это двѣ знаменитости. Это наши славные кліенты, которые составили нашу репутацію. Этотъ молодецъ (да ты вѣроятно по ночамъ сходишь внизъ и заглядываешь въ чернильницу: откуда у тебя это пятно на брови, старый мошенникъ?) убилъ своего хозяина, и если подумаешь, что это не было положительно доказано, такъ онъ сообразилъ свое дѣло не худо.

— Похоже это на него? спросилъ я, отступая отъ этого звѣря, между тѣмъ какъ Вемикъ поплевалъ ему на бровь и началъ стирать пятно рукавомъ.

— Похожели на него? Да это онъ самъ вылитый. Слѣпокъбылъ сдѣланъ съ него въ Ньюгетѣ, сейчасъ какъ сняли его съ висѣлицы. Ты имѣлъ особенное пристрастіе ко мнѣ, старый грѣховодникъ? сказалъ Вемикъ.

Онъ объяснилъ мнѣ потомъ это любовное воззваніе, указавъ на свою брошку, которая представляла молодую леди и плакучую иву надъ гробницею, украшенною урной, и примолвивъ:

— Заказалъ нарочно для меня!

— Эта леди изображаетъ кого-нибудь? сказалъ я.

— Нѣтъ, отвѣчалъ Вемикъ, — такъ, его шутка. (Ты вѣдь любилъ пошутить, не правда ли?) Нѣтъ, мистеръ Пипъ, какая тутъ леди! Была правда одна барыня, да и та не похожа на такихъ тощихъ леди, и ужь конечно они не стали бы заглядывать въ урны, развѣ еслибы въ урнѣ былъ добрый галлонъ джину.

Вниманіе Вемика было обращено теперь на его брошку; онъ поставилъ слѣпокъ и обтеръ ее носовымъ платкомъ.

— Ну, и другой баринъ кончилъ такъ же? спросилъ я — Онъ смотритъ такимъ же.

— Вы угадали, сказалъ Вемикъ, — это природный взглядъ, одна ноздря будто захвачена на удочку. Да, онъ кончилъ такъ же; здѣсь это совершенно естественный конецъ, увѣряю васъ. Онъ поддѣлывалъ завѣщанія, — тонкая штука! — если еще не отправлялъ на вѣчный покой и самихъ завѣщателей. Ты былъ однакоже джентльменъ (мистеръ Вемикъ опять обращался къ слѣпку), ты еще увѣрялъ, что и погречески знаешь. Горячка такая! Какой же ты былъ лгунъ! Я еще никогда не встрѣчалъ такаго лгуна, какъ ты! Передъ тѣмъ, какъ поставить своего покойнаго друга на полку, Вемикъ показалъ на самое большое траурное кольцо, которое у него было на пальцѣ, говоря: — За день, онъ послалъ купить его для меня.

Пока онъ ставилъ другой слѣпокъ и сходилъ со стула, мнѣ пришла въ голову мысль, что всѣ драгоцѣнности, которыя онъ носилъ, достались ему изъ подобнаго же источника. Такъ какъ онъ не скрывался передо мною, то я рѣшился сдѣлать ему этотъ вопросъ, когда онъ сошелъ внизъ и вытиралъ запыленныя руки.

— О, да! отвѣчалъ онъ: — это все подарки въ такомъ же родѣ. Вы видите, одна вещь приноситъ другую; такъ всегда бываетъ. Я никогда отъ нихъ не отказываюсь. Это вещи любопытныя, и потомъ онѣ составляютъ собственность. Пожалуй они стоятъ не много, но это все-таки собственность, и притомъ еще удобопереносимая. Для васъ, съ вашею блистательною будущностью, это ничего не значитъ, но что касается до меня, то мое правило: держись удопереносимой собственности.

Я совершенно согласился съ благоразуміемъ этого правила, и онъ продолжалъ дружескимъ тономъ:

— Если выпадетъ у васъ день, съ которымъ вы не будете знать что дѣлать, приходите взглянуть на меня въ Волвертъ; вы можете остаться у меня ночевать, а я сочту это за особенную честь. У меня нѣтъ многаго показать вамъ, а таки-есть двѣ три любопытныя вещицы, на которыя вамъ интересно будетъ взглянуть, а моя страсть — это садикъ и бесѣдка.

Я сказалъ, что я принимаю съ удовольствіемъ его приглашеніе.

— Благодарю васъ, сказалъ онъ; — итакъ условлено между нами, вы пожалуете, когда вамъ будетъ удобно. Обѣдали вы у мистера Джагерса?

— Нѣтъ еще.

— Ну, сказалъ мистеръ Вемикъ, — онъ будетъ васъ подчивать виномъ и хорошимъ виномъ. Я дамъ вамъ пуншу, и пуншу не дурнаго. И я еще вамъ скажу одну вещь: когда вы будете обѣдать у мистера Джагерса, обратите вниманіе на его экономку.

— Что же въ ней необыкновеннаго?

— Ну, сказалъ мистеръ Вемикъ, — вы увидите укрощеннаго звѣря. Вы мнѣ скажете, что тутъ еще нѣтъ ничего необыкновеннаго. Я вамъ отвѣчу, это зависитъ отъ первоначальной дикости звѣря и отъ степени укрощенія. Это не унизитъ вашего мнѣнія о талантахъ мистера Джагерса. Посмотрите хорошенько въ оба глаза.

Я обѣщалъ ему сдѣлать это и со всѣмъ интересомъ, который возбуждало это предупрежденіе. Когда я уходилъ, онъ спросилъ меня, не желаю ли я взглянуть на мистера Джагерса за его дѣломъ?

По многимъ причинамъ, а между прочимъ потому, что я не понималъ ясно, въ чемъ состояло дѣло мистера Джагерса, я отвѣчалъ утвердительно. Мы нырнули въ Сити, и выплыли въ полицейскій судъ, наполненный народомъ, гдѣ собратъ покойника, имѣвшаго особенный вкусъ къ брошкамъ, стоялъ передъ судьею и что-то жевалъ, между тѣмъ какъ мой опекунъ допрашивалъ какую-то женщину, поражая ужасомъ ее, судью и всѣхъ присутствующихъ. Если кто-нибудь, къ какому бы классу онъ ни принадлежалъ, произносилъ слово, котораго мистеръ Джагерсъ не одобрялъ, то онъ сейчасъ же требовалъ, чтобъ оно было занесено въ протоколъ. Если кто-нибудь задерживался съ признаніемъ, то онъ говорилъ: «я добьюсь его отъ васъ», и если кто-нибудь дѣлалъ признаніе, то онъ говорилъ: «а, теперь попались!» Судьи трепетали, когда онъ кусалъ свой палецъ. Воры и сыщики съ боязливымъ увлеченіемъ ловили каждое слово и съ ужасомъ пятились назадъ, когда одинъ волосокъ его бровей обращался въ ихъ сторону. На чьей сторонѣ онъ былъ, я не могъ понять, потому что, мнѣ казалось, онъ перемалывалъ весь судъ, какъ въ мельницѣ; я знаю только, что когда я вышелъ оттуда на-цыпочкахъ, онъ былъ не на сторонѣ судейскаго стола; потому что ноги стараго джентльмена, судорожно предсѣдательствовавшаго за нимъ, дрожали отъ его обвиненій въ поведеніи, недостойномъ представителя британскихъ законовъ и правосудія.

XXV.

Бентле Дремль, который былъ такой угрюмый малый, что онъ даже за книгу принимался съ такимъ видомъ, какъ будто ея авторъ сдѣлалъ ему личное оскорбленіе, и съ своими знакомыми обращался не любезнѣе этого. Тяжелый и по наружности, и въ движеніи, и въ пониманіи вещей, при въ своей безцвѣтной физіономіи исъ своимъ огромнымъ, неповоротливымъ языкомъ, который, казалось, съ трудомъ переваливался, какъ и онъ самъ, со стороны на сторону, онъ былъ лѣнивъ, гордъ, скупъ, скрытенъ и подозрителенъ. Онъ былъ изъ богатой семьи въ Сомерсетѣширѣ, которая заботливо развивала милое соединеніе этихъ достоинствъ, пока не сдѣлала открытія, что онъ былъ совершеннолѣтній и совершенный болванъ. Такимъ образомъ Бентле Дремль попалъ къ мистеру Покету, когда онъ былъ головою выше этого джентльмена, а его черепъ былъ въ двѣнадцать разъ толще череповъ многихъ джентльменовъ.

Стартопъ былъ избалованъ слабою матерью, которая держала его дома, когда ему слѣдовало быть въ школѣ; но онъ былъ горячо привязанъ къ ней и любилъ ее безъ мѣры. Черты лица его были нѣжны, какъ у женщины, и онъ былъ совершенно вылитая мать, — какъ вы можете это видѣть, хотя вы никогда ея не видали, говорилъ мнѣ Гербертъ. Естественно, что я любилъ его болѣе чѣмъ Дремля, и что даже въ первые вечера нашего катанья мы гребли рядомъ, переговариваясь между собою изъ лодокъ, между тѣмъ какъ Бентле Дремль слѣдовалъ за нами поодаль, скрываясь въ камышѣ или подъ нависшими берегами. Онъ вѣчно ползъ вдоль берега, словно какая-нибудь неловкая амфибія, даже когда приливъ подгонялъ его, и мнѣ всегда представлялось, что онъ плылъ за нами обходомъ, по темной водѣ, когда наши лодки разсѣкали лучи солнечнаго заката или слабое сіяніе мѣсяца по серединѣ рѣки.

Гербертъ былъ мой задушевный товарищъ и другъ. Я далъ ему долю въ моей лодкѣ, и по этому случаю онъ часто приходилъ въ Гамерсмитъ, а я часто бывалъ въ Лондонѣ. Мы обыкновенно ходили пѣшкомъ между этими двумя плоскостями. Я люблю до сихъ поръ эту дорогу, хотя она утратила теперь ту пріятность, какую имѣла прежде подъ вліяніемъ впечатлѣній еще не искусившейся юности и не обманутыхъ надеждъ.

Проживъ около двухъ мѣсяцевъ въ семействѣ мистера Покета, я имѣлъ случай видѣть мистера и мистриссъ Камиллу. Камилла была сестра мистера Покетъ; Джорджіана, которую я видѣлъ у миссъ Гевишамъ, также явилась здѣсь. Она была его двоюродная сестра, — старая дѣва съ худымъ пищевареніемъ, которая называла свою сухость благочестіемъ, а печенку любовью. Они ненавидѣли меня всею ненавистью, какую только могли внушить имъ жадность и обманутыя ожиданія. Конечно, они льстили мнѣ съ отвратительною низостью. Мистеру Покетъ они показывали любезное снисхожденіе какъ взрослому ребенку, который не имѣлъ ни малѣйшаго понятія о собственныхъ интересахъ; они такъ и говорили объ этомъ. Мистриссъ Покетъ они презирали, но онѣ соглашались, что она была разъ въ жизни тяжело обманута въ своихъ ожиданіяхъ, — потому что это бросало слабый свѣтъ и на нихъ.

Среди такихъ обстоятельствъ я основался и принялся за мое воспитаніе. Я скоро усвоилъ себѣ дорого стоящія привычки тратить суммы, которыя нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ показались бы мнѣ баснословными; но среди добра и зла я не оставлялъ моихъ книгъ. Въ этомъ однакоже не было особеннаго достоинства; я это дѣлалъ потому, что сознавалъ мои недостатки. Я шелъ быстро впередъ при помощи мистера Покетъ и Герберта, которые были у меня всегда подъ рукою, чтобы дать мнѣ необходимый толчокъ впередъ, и расчистить передо мною дорогу; и я былъ бы такой же большой болванъ, какъ и Дремль, еслибы не оказалъ успѣховъ.

Я не видалъ мистера Вемика нѣсколько недѣль, и мнѣ пришло въ голову написать ему записочку и предложить ему въ одинъ вечеръ отправиться вмѣстѣ къ нему домой. Онъ отвѣчалъ, что это доставитъ ему большое удовольствіе и что онъ будетъ ожидать меня въ конторѣ, въ шесть часовъ. Я отправился туда и нашелъ его тамъ; онъ запихивалъ ключъ отъ сундука за спину, когда пробилъ назначенный часъ.

— Не думали ли вы пройдтись пѣшкомъ въ Волвертъ, сказалъ онъ.

— Конечно, отвѣтилъ я, — если только вы одобряете это.

— И очень, былъ отвѣтъ Вемика, — ноги у меня цѣлый день не выходили изъ-подъ бюро, и я буду радъ расправить ихъ. Теперь я вамъ скажу, мистеръ Пипъ, что у меня будетъ на ужинъ. У меня будетъ духовая говядина, это домашнее приготовленіе, и холодная жареная курица изъ копейной; я полагаю она молодая, потому что содержатель кофейной былъ присяжнымъ нѣсколько дней тому назадъ по нашимъ дѣламъ, и мы скоро отпустили его. Я напомнилъ ему объ этомъ, покупая курицу, и сказалъ: Выберите мнѣ хорошую, старый Британецъ, потому что, еслибы мы хотѣли, мы могли бы продержать васъ лишній день-другой. Онъ мнѣ отвѣтилъ на это: позвольте же мнѣ подарить вамъ лучшую курицу въ моемъ заведеніи. Конечно, я ему позволилъ. Вѣдь это тоже собственность и еще удобопереносимая. Я надѣюсь, вамъ не противна старость?

Я право думалъ, что онъ говорилъ еще про курицу, пока онъ не прибавилъ:

— Потому что со мною живетъ старикашка-отецъ.

Я ему отвѣтилъ на это, какъ того требовала вѣжливость.

— Такъ вы еще не обѣдали у мистера Джагерса? продолжалъ онъ, пока мы шли.

— Нѣтъ еще.

— Онъ мнѣ это сказалъ сегодня, когда услышалъ, что вы будете у меня. Я полагаю, вы получите приглашеніе завтра. Онъ намѣренъ просить также и вашихъ товарищей. Трое ихъ, не правда ли?

Хотя я не привыкъ считать Дремля въ числѣ моихъ задушевныхъ пріятелей, по отвѣтилъ:

— Да.

— Такъ онъ намѣренъ просить всю шайку.

Названіе это мнѣ вовсе не показалось пріятнымъ привѣтствіемъ.

— И все, что онъ вамъ дастъ, будетъ хорошо, продолжалъ онъ. — Не ожидайте большаго разнообразія въ обѣдѣ; но обѣдъ будетъ отличный. И потомъ другая странная вещь у него въ домѣ, прибавилъ Вемикъ, помолчавъ немного, какъ будто слѣдовавшее замѣчаніе подразумѣвало экономку: — онъ никогда не запираетъ на ночь ни одной двери, ни одного окошка.

— И ни разу его не обокрали?

— Въ этомъ-то и штука! отвѣчалъ Вемикъ. — Онъ говоритъ и объявляетъ всѣмъ: хотѣлъ бы я видѣть человѣка, который обокрадетъ меня. Господь съ вами, я самъ это слышалъ, слышалъ сто разъ, какъ онъ говорилъ въ нашей конторѣ записнымъ мазурикамъ: «вы знаете, гдѣ я живу, ни одна задвижка тамъ не закладывается, ни одинъ замокъ не запирается; отчего вы со мною ничего не сдѣлаете? Что жь, не могу соблазнить я васъ?» Ни одинъ изъ нихъ, сэръ, не осмѣлится попробовать, ни изъ-за денегъ, ни ради любви къ искусству.

— Они такъ боятся его? спросилъ я.

— Боятся его, сказалъ Вемикъ. — Да, я думаю вмѣстѣ съ вами, что они его боятся. Но онъ хитритъ даже и въ этомъ гордомъ вызовѣ. Серебра тамъ не найдете, сэръ. Каждая ложка изъ британскаго металла.

— Такъ они многаго не достанутъ, замѣтилъ я, — еслибы даже они….

— А, да ему-то достанется много, сказалъ Вемикъ, прерывая меня, — и они это знаютъ. Онъ ихъ всѣхъ вздернетъ на веревку. Онъ добьется всего, что ему нужно. А трудно сказать, чего не добьется онъ, если онъ только заберетъ себѣ это въ голову.

Я задумался о величіи моего опекуна, когда Вемикъ замѣтилъ:

— Что касается до отсутствія серебра, то это только его естественная глубина. У рѣки есть своя естественная глубина, и у него есть также своя естественная глубина. Посмотрите на его часовую цѣпочку. Это настоящая.

— Такая массивная? сказалъ я.

— Массивная? повторилъ Вемикъ: — полагаю такъ. И его часы отличный репетиторъ; стоятъ сто фунтовъ, если они стоятъ чего-нибудь. Мистеръ Пипъ, семьсотъ воровъ, въ этомъ городѣ, знаютъ эти часы, и между ними нѣтъ ни одного мущины, ни одной женщины, ни одного ребенка, который бы не призналъ малѣйшаго колечка въ этой цѣпочкѣ и не бросилъ бы его какъ будто оно было раскаленное, еслибы его соблазнили прикоснуться къ нему.

Въ подобныхъ бесѣдахъ и-потомъ въ разговорахъ болѣе общихъ проходило наше время, пока мистеръ Вемикъ не далъ мнѣ понять, что мы вступили въ предмѣстье Волвертъ.

На мой взглядъ, это было соединеніе переулковъ, канавъ и маленькихъ садиковъ, которое поражало меня своимъ мрачнымъ уединеніемъ. Домъ мистера Вемика былъ маленькій деревянный коттеджъ, по серединѣ садика, и крыша его была вырѣзана и расписана на подобіе батареи, вооруженной пушками.

— Это моя работа, сказалъ Вемикъ. — Вѣдь смотритъ не дурно, не правда ли?

Я очень расхваливалъ ее. Я думаю, это былъ самый маленькій домикъ, какой мнѣ когда-либо случалось видѣть, съ презатѣйливыми готическими окошками (болѣе половины изъ нихъ были глухія) и готическою дверью, такою маленькою, что въ нее едва можно было пробраться.

— Вы видите, это настоящій флагштокъ, сказалъ Вемикъ, — а по воскресеньямъ я подымаю настоящій флагъ. Потомъ посмотрите сюда. Перейдя черезъ этотъ мостикъ, я также подымаю его и прерываю всякое сообщеніе.

Этотъ мостикъ былъ просто доска, переброшенная черезъ ровъ фута въ четыре шириною и около двухъ футовъ глубины. Но пріятно было видѣть, съ какою гордостью онъ поднялъ ее и закрѣпилъ, улыбаясь, какъ будто онъ дѣлалъ это съ особеннымъ наслажденіемъ, не просто механически.

— Каждый вечеръ, въ девять часовъ по гриничской обсерваторіи, стрѣляетъ пушка, сказалъ Вемикъ; — посмотрите, вотъ она! И когда вы услышите какъ она стрѣляетъ, я полагаю, вы позволите нашу трескотуху.

Орудіе, про которое онъ говорилъ, было поставлено на отдѣльной крѣпостцѣ, выстроенной изъ дранокъ. Очень замысловатый парусинный шатеръ, на подобіе зонтика, защищалъ его отъ непогоды.

— Потомъ, сказалъ Вемикъ, — позади, а позади затѣмъ чтобы не было видно и чтобы не разрушить идеи крѣпости… у меня правило, если есть идея, такъ держаться ея до конца… Я не знаю, того ли вы мнѣнія….

Я сказалъ, что конечно.

— Такъ позади у меня свинья, нѣсколько куръ и кроликовъ; да вотъ еще я сколотилъ самъ парниковую раму, какъ видите, и выращиваю подъ нею огурцы; за ужиномъ вы сами мнѣ скажете каковъ мой салатъ. Итакъ, сэръ, прибавилъ Вемикъ, опять улыбаясь и очень важно покачивая головою, — если вы себѣ представите, что мое мѣстечко осаждено непріятелемъ, такъ оно выдержитъ чортъ знаетъ сколько времени, относительно провіанта по крайней мѣрѣ.

Потомъ олъ повелъ меня въ бесѣдку, которая была саженяхъ въ четырехъ отъ насъ; но тропинка къ ней извивалась такъ замысловато, что добраться до нея потребовалось не мало времени. Въ этомъ убѣжищѣ уже поставлены были для насъ стаканы. Нашъ пуншъ охлаждался въ искусственномъ озерѣ, на окраинѣ котораго подымалась бесѣдка. Это озеро съ островомъ по серединѣ, на которомъ можно было выростить салатъ на ужинъ, было совершенно круглое, и Вемикъ устроилъ тутъ фонтанъ: когда пускали въ движеніе его механизмъ и вынимали пробку изъ трубочки, то онъ билъ съ такою силой, что пожалуй могъ замочить ладонь.

— Я самъ здѣсь инженеръ, самъ плотникъ, самъ стекольщикъ, Джакъ на всѣ руки, сказалъ Вемикъ, отвѣчая на мои привѣтствія. — Это хорошо; это, знаете, стираетъ съ васъ ньюгетскую паутину и тѣшитъ старикашку. Вамъ не будетъ непріятно, если я васъ сейчасъ же представлю старикашкѣ?

Я объявилъ, что я совершенно готовъ, и мы отправились въ замокъ. Здѣсь мы нашли у огня преклоннаго старика, въ фланелевомъ сюртукѣ, очень опрятнаго, веселаго, спокойнаго, за которымъ, видно было, хорошо смотрѣли, но который былъ совершенно глухъ.

— Ну, мой старикашка-отецъ, сказалъ Вемикъ, пожимая ему дружески и весело руку, — какъ поживаете?

— Исправно, Джонъ, исправно, отвѣчалъ старичокъ.

— Это мистеръ Пипъ, старикашка, сказалъ Вемикъ, — хотѣлъ бы я, чтобы вы могли разслышать его имя. Кивните ему головой, мистеръ Пипъ; онъ это очень любитъ. Кивайте пожалуйста, да скорѣе!

— Это, сэръ, славное мѣстечко, кричалъ старикъ, между тѣмъ какъ я ему кивалъ изъ всей мочи. — Чудный садикъ, сэръ. Это мѣстечко и всѣ сооруженія на немъ слѣдовало бы правительству содержать послѣ моего сына для удовольствія народа.

— Вы гордитесь имъ, не такъ ли, старикашечка? сказалъ Вемикъ, смотря на него, съ лицомъ дѣйствительно смягченнымъ. — Вотъ вамъ поклонъ одинъ, — и онъ страшно кивнулъ ему головою; — вотъ вамъ поклонъ другой, — и онъ кивнулъ ему еще ужаснѣе; — вы это любите, не правда ли? Если вы не устали, мистеръ Пипъ, хотя, я знаю, постороннему это очень скучно, кивните ему еще разъ. Вы себѣ представить не можете, какъ это пріятно ему.

Я ему кивнулъ нѣсколько разъ, и онъ былъ очень доволенъ. Мы оставили его — онъ собирался кормить куръ — и расположились за пуншемъ въ бесѣдкѣ, гдѣ Вемикъ сообщилъ мнѣ за трубкой, что много лѣтъ потребовалось ему довести эту собственность до ея настоящаго совершенства.

— Она ваша, мистеръ Вемикъ?

— О, да, сказалъ Вемикъ, — я пріобрѣлъ ее по кусочкамъ. Это моя собственная земля; клянусь Юпитеромъ!

— Право? надѣюсь, мистеръ Джагерсъ восхищался ею?

— Никогда не видалъ ея, сказалъ мистеръ Вемикъ. — Никогда про нее не слыхалъ. Никогда не видалъ старикашки. Никогда не слыхалъ про него. Нѣтъ; контора — одна вещь, жизнь домашняя — вещь другая. Когда я ухожу въ контору, то оставляю замокъ позади себя; и когда прихожу въ мой замокъ, то оставляю позади себя контору. Если вамъ это все равно, то вы меня очень обяжете, дѣлая то же самое. Здѣсь я не люблю толковать о дѣлахъ.

Конечно, приличіе требовало, чтобъ я исполнилъ его желаніе. Пуншъ былъ очень хорошъ, и мы сидѣли, попивая и толкуя, пока время не подошло къ девяти часамъ.

— Близко подходитъ къ выстрѣлу, сказалъ Вемикъ, откладывая въ сторону трубку; — это потѣха для старикашки.

Мы отправились въ замокъ; старикъ уже тамъ разогрѣвалъ кочергу; это было предварительное приготовленіе къ совершенію великой церемоніи, и ожиданіе выражалось въ его взорахъ. Вемикъ остановился съ часами въ рукахъ, пока не наступило время взять у старика раскалившуюся докрасна кочергу, и тогда онъ отправился съ нею на батарею. И вотъ трескотуха разразилась такимъ выстрѣломъ, что маленькій коттеджъ затрясся, и готовъ былъ развалиться какъ карточный домикъ, и каждое стекло, каждая чашка въ немъ задребезжали. Старикашка — я полагаю, его бы взорвало на воздухъ, еслибъ онъ не ухватился за ручки кресла — закричалъ съ восторгомъ:

— Выстрѣлила, я слышалъ!

И я принялся кивать ему, буквально до тѣхъ поръ, пока у меня не зарябило въ глазахъ.

Въ промежутокъ времени до ужина Вемикъ показалъ мнѣ коллекцію своихъ достопримѣчательностей. Большею частію это были все уголовныя улики; между прочимъ перо, которымъ была написана одна знаменитая поддѣлка, двѣ или три одинаково знаменитыя бритвы, нѣсколько локоновъ и множество рукописныхъ признаній, составленныхъ преступниками послѣ приговора. Мистеръ Вемикъ особенно дорожилъ ими, потому что каждое изъ нихъ, какъ говорилъ онъ, было ложь отъ начала до конца. Эти достопримѣчательности были размѣщены вмѣстѣ съ фарфоровыми и стеклянными бирюльками, различными вещицами, сработанными самимъ обладателемъ музея, и табачными пробками, вырѣзанными старикашкою. Всѣ они были выставлены въ комнатѣ замка, куда я былъ въ первый разъ введенъ и которая служила не только общею гостиной, но и кухней, если можно было такъ судить по кастрюлѣ, стоявшей у камина, и по мѣдному орнаменту, предназначенному для привѣски вертела.

Намъ прислуживала очень опрятная дѣвочка, которая въ продолженіе дня ходила за старикомъ. Когда она накрыла ужинъ, мостикъ былъ опущенъ, чтобы выпустить ее, и она удалилась на ночь. Ужинъ былъ отличный, и хотя замокъ былъ подверженъ плесени, такъ что онъ имѣлъ отчасти вкусъ гнилаго орѣха, и хотя можно бы еще пожелать, чтобы свинья помѣщалась подалѣе, но я остался очень доволенъ угощеніемъ. Моя спальня въ маленькой башенкѣ была также удобна; только одно было неудобно: очень тонкій потолокъ отдѣлялъ меня отъ флагштока, такъ что, когда я легъ въ постель, мнѣ казалось, будто я долженъ былъ балансировать на лбу эту жердь цѣлую ночь.

Вемикъ рано поднялся поутру, и боюсь, я слышалъ, какъ онъ самъ чистилъ мои сапоги. Послѣ этого онъ принялся работать въ саду; и я видѣлъ изъ моего готическаго окна, какъ онъ, для потѣхи, давалъ работу старикашкѣ, и кивалъ ему съ необыкновенною любовію. Завтракъ былъ такъ же хорошъ, какъ и ужинъ, и ровно въ половинѣ девятаго мы отправились въ Литль-Бритенъ. Вемикъ постепенно становился все суше и жестче, и его ротъ стягивался, представляя все болѣе и болѣе подобіе щели почтоваго ящика. Наконецъ, когда мы пришли въ его контору, и онъ вынулъ ключъ изъ-подъ воротника, онъ глядѣлъ такъ, какъ будто совершенно забылъ про свою собственность въ Волвертѣ, какъ будто и замокъ, и подъемный мостъ, и бесѣдка, и озеро, и фонтанъ, и старикашка сгинули въ вѣчность, съ послѣднимъ выстрѣломъ трескотухи.

XXVI.

Дѣйствительно случилось такъ какъ Вемикъ говорилъ мнѣ: вскорѣ я имѣлъ случай сравнить домашнюю жизнь моего опекуна съ житьемъ-бытьемъ его писца и кассира. Мой опекунъ былъ въ комнатѣ и мылъ руки душистымъ мыломъ, когда я вернулся въ его контору изъ Волверта; онъ позвалъ меня къ себѣ и пригласилъ обѣдать къ себѣ какъ меня, такъ и моихъ друзей, къ чему я былъ уже приготовленъ Вемикомъ.

— Безъ церемоній, и въ сюртукахъ, замѣтилъ онъ, — и завтра же.

Я спросилъ, куда мы должны были придти, потому что не имѣлъ ни малѣйшаго понятія, гдѣ онъ жилъ, и такъ какъ у него было въ привычкѣ вообще не давать никакихъ прямыхъ показаній, то онъ отвѣтилъ:

— Приходите сюда, и я васъ поведу къ себѣ домой.

Я замѣчу теперь кстати, что онъ смывалъ съ себя своихъ кліентовъ, какъ будто онъ былъ докторъ или дантистъ. У него въ комнатѣ былъ маленькій чуланчикъ, нарочно для этого устроенный, который пахъ душистымъ мыломъ, какъ магазинъ парфюмера. Въ чуланчикѣ висѣло со внутренней стороны двери огромное полотенце; онъ мылъ свои руки и вытиралъ ихъ этимъ полотенцемъ всякій разъ, какъ возвращался изъ полицейскаго суда или отпускалъ какого нибудь кліента изъ своей комнаты. Когда я пришелъ къ нему съ моими друзьями на слѣдующій день, въ шесть часовъ, повидимому онъ былъ занятъ въ этотъ день дѣломъ болѣе грязнымъ противъ обыкновеннаго; потому что онъ совершенно уткнулся головою въ чуланъ и мылъ не однѣ руки, но и лицо, и полоскалъ ротъ, и покончивъ это омовеніе и вытершись всѣмъ полотенцемъ, онъ даже вынулъ перочинный ножикъ и выскребъ изъ-подъ ногтей всю дѣловую грязь, прежде чѣмъ надѣлъ свой сюртукъ.

Когда мы вышли на улицу, здѣсь по обыкновенію пробирались украдкою нѣсколько человѣкъ, которые, очевидно, желали говорить съ нимъ; но въ окружавшемъ его сіяніи душистаго мыла было нѣчто неумолимо-строгое, такъ что на нынѣшній день они должны были отказаться отъ своего намѣренія. Дорогою его узнавали многіе въ толпѣ на улицахъ; но при этомъ случаѣ онъ обыкновенно громко говорилъ со мною, не признавая никого и не обращая никакого вниманія на тѣхъ, кто его узнавалъ.

Онъ привелъ насъ въ Джирардъ-стритъ, Сого, въ домъ, находившійся на южной сторонѣ этой улицы. Это былъ довольно великолѣпный въ своемъ родѣ домъ, но очень давно некрашенный и съ грязными окошками. Онъ вынулъ ключъ и отперъ дверь, и мы всѣ вошли въ каменныя сѣни, очень мрачныя и безъ всякой мебели. Мы поднялись по коричневой лѣстницѣ въ первый этажъ, состоявшій изъ трехъ коричневыхъ же комнатъ. На панеляхъ, прикрывавшихъ стѣны, были вырѣзаны гирлянды, и когда онъ стоялъ тутъ, между этими гирляндами, привѣтствуя насъ, я знаю, на какія петли казались они мнѣ похожими.

Обѣдъ былъ накрытъ въ лучшей изъ этихъ комнатъ; вторая комната была его туалетная, третья спальная. Онъ намъ сказалъ, что занималъ весь домъ, но рѣдко пользуется другими комнатами. Столъ былъ накрытъ очень прилично, хотя, разумѣется, серебра не было, и возлѣ стула мистера Джагерса находилась этажерка со множествомъ бутылокъ и графиновъ и четырьмя блюдами фруктовъ для дессерта. Я замѣчалъ, что онъ все держалъ у себя подъ руками и все раздавалъ самъ.

Въ комнатѣ стоялъ шкапъ съ книгами; по корешкамъ книгъ я замѣтилъ, что это были сочиненія о доказательствахъ, объ уголовномъ правѣ, уголовныя біографіи, уголовные процессы, парламентскіе акты и т. п. Вся мебель была хорошая и солидная, какъ его цѣпочка. Она носила на себѣ однакоже отпечатокъ конторскій; здѣсь ничего не было для одной красы. Въ углу находился маленькій столикъ съ бумагами и лампою. Очевидно, онъ вносилъ контору съ собою въ домъ и по вечерамъ принимался за работу.

Онъ едва успѣлъ взглянуть на моихъ трехъ товарищей, потому что всю дорогу шелъ со мною вмѣстѣ, и только теперь, позвонивъ въ колокольчикъ, онъ сталъ на коврикѣ у камина и окинулъ ихъ своимъ испытующимъ взглядомъ. Къ моему удивленію, его заинтересовалъ особенно, если не исключительно, Дремль.

— Пипъ, сказалъ онъ, положивъ свою большую руку мнѣ на плечо и отводя меня къ окошку. — Я не знаю ни одного изъ нихъ. Кто этотъ паукъ?

— Паукъ? сказалъ я.

— Этотъ несграбный, надутый малый, весь въ пятнахъ.

— Это Бентле Дремль, отвѣчалъ я, — другой, съ нѣжнымъ лицомъ, Стартопъ.

Не обращая никакого вниманія на товарища съ нѣжнымъ лицомъ, онъ отвѣтилъ:

— А! такъ его зовутъ Бентле Дремль? Мнѣ нравится физіономія этого молодца.

Онъ сейчасъ же началъ разговаривать съ Дремлемъ, нисколько не останавливаясь его тяжелыми, скрытными манерами, но повидимому еще увлекаясь ими, чтобы болѣе втянуть его въ разговоръ. Я смотрѣлъ на нихъ, когда появленіе экономки съ первымъ блюдомъ скрыло ихъ у меня изъ виду.

Это была женщина, я полагалъ тогда, лѣтъ сорока, но можетъ-быть я преувеличилъ ея лѣта, какъ это обыкновенно бываетъ съ молодежью. Она была довольно высока; у ней была тонкая, граціозная фигура, необыкновенно блѣдное лицо, большіе свѣтло-голубые глаза и густые волосы, падавшіе массою распущенныхъ локоновъ. Я не могу сказать, было ли то слѣдствіемъ болѣзни сердца, но только губы у ней были раскрыты, какъ будто она задыхалась, и на лицѣ ея было странное выраженіе поспѣшности и перепуга; знаю только, что дня два тому назадъ я видѣлъ Макбета, и лицо ея напомнило мнѣ тѣ лица, которыя подымались на сценѣ изъ котла вѣдьмъ въ огненной атмосферѣ.

Она поставила блюдо, прикоснулась пальцемъ къ рукѣ моего опекуна, чтобы дать знать ему, что обѣдъ готовъ, и исчезла. Мы заняли наши мѣста вокругъ стола, мой опекунъ усадилъ возлѣ себя Дремля. Стартопъ сѣлъ по другую сторону. Экономка подала намъ удивительную рыбу, потомъ явилась великолѣпная часть баранины и чудное блюдо дичи. Сои, вина и всѣ принадлежности были отличныя, и хозяинъ подавалъ ихъ намъ съ этажерки, и когда они обошли кругомъ стола, онъ опять ставилъ ихъ на мѣсто. Подобнымъ же образомъ онъ раздавалъ намъ чистыя тарелки, ножи и вилки, послѣ каждаго блюда, и клалъ приборы, уже бывшія въ употребленіи въ корзинки, стоявшія на полу у его стула. Кромѣ экономки не было другой прислуги. Она приносила каждое блюдо, и въ ея физіономіи мнѣ всегда представлялось лицо, подымавшееся изъ волшебнаго котла. Нѣсколько лѣтъ спустя, мнѣ удалось представить страшное подобіе этой женщины, поставивъ лицо вовсе на нее не похожее, но только съ длинными распущенными волосами, надъ чашею съ горящимъ пуншемъ, въ темной комнатѣ.

Я поневолѣ обращалъ особенное вниманіе на экономку: меня привлекала ея странная физіономія; къ тому же я былъ подготовленъ Вемикомъ. Я замѣчалъ, что каждый разъ какъ она была въ комнатѣ, она не спускала глазъ съ моего опекуна, и съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ отнимала руки отъ блюда, ставя его на столъ, какъ будто она боялась, что онъ позоветъ ее и заговоритъ съ нею. Мнѣ казалось также, будто онъ замѣчалъ это и съ намѣреніемъ держалъ ее въ недоумѣніи.

Обѣдъ прошелъ довольно весело, и хотя мнѣ казалось, что мой опекунъ скорѣе слѣдовалъ за разговоромъ нежели заводилъ его, я чувствовалъ однакожь, что онъ вскрывалъ и обнаруживалъ слабыя стороны нашихъ характеровъ. Я самъ замѣтилъ за собой, что я высказывалъ мою склонность къ мотовству, желаніе покровительствовать Герберту и бахвалился моею блистательною будущностью, прежде нежели, мнѣ казалось, я успѣлъ раскрыть ротъ. То же самое было со всѣми нами, но ни въ комъ не обнаруживалось это рѣзче какъ въ Дремлѣ: его наклонность издѣваться надъ всѣми вышла на чистую воду, прежде чѣмъ рыбу унесли со стола.

Когда мы добрались до сыра, разговоръ перешелъ на наше искусство грести, и мы смѣялись надъ Дремлемъ, что онъ всегда тащился за нами какъ черепаха. Дремль объявилъ на это нашему хозяину, что онъ предпочитаетъ голыя стѣны нашему обществу, а что касается до искусства, то онъ можетъ быть нашимъ учителемъ, и сила у него такая, что онъ сломаетъ насъ какъ солому. Мой опекунъ успѣлъ довести его тутъ, какимъ-то невидимымъ Фокусомъ, чуть-чуть не до бѣснованія, и онъ принялся обнажать и сгибать свою руку, чтобы показать, какъ она была мускулиста, и вотъ мы всѣ принялись обнажать и вытягивать наши руки самымъ уморительнымъ образомъ.

Экономка въ это время убирала со стола; мой опекунъ не замѣчалъ ея, но сидѣлъ отвернувшись отъ нея лицомъ, кусая палецъ и обнаруживая необыкновенны и интересъ къ Дремлю, для меня совершенно не понятный. Вдругъ онъ ударилъ своею ручищей по рукѣ экономки, которая въ это время была протянута черезъ столъ. Онъ сдѣлалъ это такъ внезапно и такъ сильно, что мы всѣ остановились посреди нашего пустаго бахвальства.

— Если зашелъ споръ о силѣ, сказалъ мистеръ Джагерсъ, — я покажу вамъ руку. Молли, покажите имъ вашу руку.

Ея захваченная рука была на столѣ; она поспѣшила спрятать за спину свою другую руку.

— хозяинъ, сказала она тихимъ голосомъ, устремивъ на него умоляющіе взоры, — пустите меня!

— Вотъ я покажу вамъ ладонь, повторялъ мистеръ Джагерсъ съ твердою рѣшимостью. — Молли, покажите имъ вашу ладонь.

— Хозяинъ, прошептала она снова, — пожалуста!

— Молли, продолжалъ мистеръ Джагерсъ, не глядя на нее и упрямо смотря на противоположную сторону комнаты, — дайте имъ взглянуть на обѣ ваши руки. Покажите ихъ. Ну!

Онъ вывернулъ ладонь той руки ея, которая лежала на столѣ; тогда она вынула другую руку изъ-за спины и положила ее рядомъ съ первою. Эта кисть была очень обезображена и представляла нѣсколько глубокихъ рубцовъ. Выставляя намъ напоказъ свои руки, она свела глаза съ мистера Джагерса и сторожливо обращала ихъ на каждаго изъ насъ по очереди.

— Вотъ сила-то, сказалъ мистеръ Джагерсъ, хладнокровно обводя своимъ пальцемъ жилы. — У рѣдкихъ мущинъ вы встрѣтите такую силу въ кисти, какъ у этой женщины. Замѣчательно, какъ сильно схватываютъ эти руки. Я видалъ много рукъ въ своей жизни, но я не видалъ ни у мущины, ни у женщины руки сильнѣе въ этомъ отношеніи.

Пока онъ говорилъ это съ видомъ досужаго критика, она продолжала смотрѣть на каждаго изъ насъ по-одиночкѣ. Какъ только онъ кончилъ, она взглянула на него.

— Довольно, Молли, сказалъ мистеръ Джагерсъ, слегка кивая ей головой, — вы возбудили удивленіе, и теперьможете идти.

Она убрала свои руки, вышла изъ комнаты, и мистеръ Джагерсъ, снявъ графины съ этажерки, наполнилъ свою рюмку, и пустилъ вино вокругъ.

— Въ половинѣ десятаго, господа, сказалъ онъ, — мы должны разстаться. Прошу васъ пользоваться временемъ. Очень радъ васъ видѣть всѣхъ. Мистеръ Дремль, пью ваше здоровье.

Если цѣль этого предпочтенія была выставить характеръ Дремля еще рѣзче, то онъ совершенно въ этомъ успѣлъ. Торжествуя по своему, Дремль обнаруживалъ все болѣе и болѣе свое угрюмое пренебреженіе къ намъ, пока наконецъ онъ не сдѣлался рѣшительно невыносимымъ. Мистеръ Джагерсъ во всѣхъ этихъ переходахъ слѣдилъ за нимъ съ тѣмъ же страннымъ участіемъ. Онъ, казалось, на самомъ дѣлѣ служилъ мистеру Джагерсу приправою для его вина.

Какъ мальчишки, не знавшіе мѣры, я полагаю, мы пили слишкомъ много, и, кажется, говорили также очень много. Особенно насъ раздражила какая-то грубая насмѣшка Дремля надъ нашею щедростью. Это заставило меня сдѣлать замѣчаніе, въ которомъ было болѣе усердія, чѣмъ разборчивости, что не приходилось бы говорить такъ тому, кому Стартопъ далъ денегъ взаймы, въ моемъ присутствіи, не болѣе недѣли тому назадъ.

— Что же, отвѣчалъ Дремль, — я ему заплачу.

— Я говорю не съ тѣмъ чтобы показать, будто я въ этомъ сомнѣваюсь, сказалъ я, — но я полагаю, вамъ не слѣдовало бы послѣ этого осуждать насъ и нашу щедрость.

— Вы полагаете! отвѣчалъ Дремль. — Ахъ Господи!

— И я думаю, продолжалъ я, стараясь казаться очень строгимъ, — что вы не дадите никому изъ насъ денегъ взаймы, еслибы намъ встрѣтилась нужда въ нихъ.

— Ваша правда, сказалъ Дремль. — Я не дамъ взаймы ни одному изъ васъ и сикспенса. Я никому и сикспенса не дамъ взаймы.

— Я скажу только, что въ такомъ случаѣ занимать подло.

— Вы скажете, отвѣчалъ Дремль. — Ахъ Господи!

Это было очень досадно, и тѣмъ досаднѣе, что, я видѣлъ, его дикое упрямство не подавалось ни на волосъ, и, несмотря на всѣ старанія Герберта удержать меня, я сказалъ:

— Послушайте, мистеръ Дремль, такъ какъ мы коснулись этой матеріи, то я разкажу вамъ, о чемъ у насъ былъ разговоръ съ Гербертомъ, когда вы заняли эти деньги.

— Я никакого не имѣю желанія знать, о чемъ вы тамъ разговаривали съ Гербертомъ, проворчалъ Дремль и, какъ показалось мнѣ, послалъ насъ обоихъ къ чорту.

— Но я вамъ все-таки скажу, продолжалъ я, — все равно, хотите ли вы знать, или нѣтъ. Мы говорили, что, кладя деньги въ карманъ съ особеннымъ удовольствіемъ, вы внутренно смѣялись надъ простотой Стартопа, что онъ вамъ далъ ихъ взаймы.

Дремль залился хохотомъ и продолжалъ смѣяться намъ въ лицо, запустивъ руки въ карманы и приподнявъ свои круглыя плечи, какъ бы стараясь прямо показать этимъ, что наши догадки были совершенно справедливы, и что онъ презиралъ насъ всѣхъ, какъ ословъ.

Тутъ на него напустился Стартопъ, но съ гораздо-большимъ добродушіемъ нежели я, и убѣждалъ его быть въ обществѣ попріятнѣе. Стартопъ былъ живой, острый малый; Дремль представлялъ совершенно противоположную крайность, и по этому самому онъ былъ расположенъ видѣть въ немъ какъ бы личную для себя обиду. Онъ отвѣтилъ ему очень грубо и косолапо, и Стартопъ старался дать другой оборотъ разговору какою-то милою шуткой, которая насъ всѣхъ разсмѣшила. Обидясь этимъ маленькимъ успѣхомъ своего противника больше чѣмъ всѣмъ другимъ, Дремль, не говоря ни слова, вынулъ руки изъ кармановъ, опустилъ свои круглыя плечи, выругался, и схвативъ стаканъ, норовилъ пустить имъ въ голову своего противника. Но нашъ хозяинъ ловко выхватилъ у него стаканъ въ тотъ самый мигъ, когда онъ готовился его бросить.

— Господа, сказалъ мистеръ Джагерсъ, ставя стаканъ на столъ и вытаскивая свой золотой репетиторъ за массивную цѣпочку: — мнѣ очень жаль, но я долженъ вамъ объявить, что уже половина десятаго.

Послѣ этого намека мы всѣ встали и собрались идти. Дверь на улицу еще не была отворена, а Стартопъ уже весело называлъ Дремля «старый товарищъ», какъ будто между ними ничего не произошло. Но старый товарищъ не отзывался на этотъ привѣтъ и даже не хотѣлъ идти съ нимъ въ Гамерсмитъ по одной сторонѣ дороги. Мы съ Гербертомъ остались въ городѣ и видѣли какъ они шли одинъ по одной, а другой по другой сторонѣ дороги. Стартопъ шелъ впереди, а Дремль тащился позади, въ тѣни домовъ, какъ, по своему обыкновенію, онъ слѣдовалъ за нами въ лодкѣ.

Дверь еще не затворилась за нами, и мнѣ пришло въ голову вернуться назадъ и сказать нѣсколько словъ моему опекуну. Я нашелъ его въ туалетной посреди безконечнаго ряда сапоговъ, и онъ усердно смывалъ уже насъ съ своихъ рукъ.

Я объявилъ ему, что я пришелъ ему сказать, какъ я жалѣлъ, что вышла такая непріятность, и выразилъ надежду, что онъ не станетъ на меня сердиться.

— Пустяки! сказалъ онъ, плеская воду на свое лицо и разговаривая со мной сквозь брызги: — ничего, Пипъ. Мнѣ полюбился этотъ паукъ.

Тутъ онъ повернулся ко мнѣ, мотая головой, отдуваясь и утираясь полотенцемъ.

— Я очень радъ, сэръ, что вы полюбили его, сказалъ я, — но я его не люблю.

— Такъ, такъ, подтвердилъ мой опекунъ, — и не слишкомъ водитесь съ нимъ. Держите себя подалѣе отъ него, сколько возможно. Но я люблю этого малаго, Пипъ; онъ именно настоящаго сорта. Будь я ворожея…

Выглядывая изъ-за полотенца, онъ замѣтилъ мой взглядъ.

— Но вѣдь я не ворожея, сказалъ онъ, опуская свою голову въ полотенце и усердно вытирая свои уши. — Вѣдь вы знаете кто я, не такъ ли? Доброй ночи, Пипъ.

— Доброй ночи, сэръ.

Мѣсяцъ спустя, срокъ пребыванію Паука у мистера Покета кончился, и къ величайшему удовольствію цѣлаго дома, за исключеніемъ одной мистриссъ Покетъ, онъ отправился въ свою семейную трущобу.

ГЛАВА XXVII.

"Мой любезный мистеръ Пипъ,

"Я пишу вамъ по просьбѣ мистера Гарджери, который поручилъ мнѣ увѣдомить васъ, что онъ ѣдетъ въ Лондонъ вмѣстѣ съ мистеромъ Вопслемъ, и желалъ бы видѣть васъ, если вамъ это будетъ пріятно. Онъ зайдетъ на подворье Барнарда поутру во вторникъ, въ девять часовъ, чтобы заранѣе узнать, будетъ ли вамъ пріятно свиданіе съ нимъ. Ваша бѣдная сестра все въ томъ же положеніи, какъ вы оставили ее. Мы разговариваемъ про васъ каждый вечеръ въ кухнѣ, и раздумываемъ что-то вы подѣлываете, о чемъ говорите. Если теперь покажется вамъ это дерзостію, то прошу васъ, извините ради дружбы прежнихъ бѣдныхъ дней. Вотъ и все, любезный мистеръ Пипъ, отъ

"навсегда вамъ обязанной и преданной слуги Биди."

«P.S. Онъ особенно желаетъ, чтобъ я приписала вамъ: вотъ-те веселье. Онъ говоритъ, что вы это поймете. Надѣюсь и не сомнѣваюсь, вамъ пріятно будетъ видѣть его, хотя вы и джентльменъ; потому что у васъ было всегда доброе сердце, а онъ такой достойный, достойный человѣкъ. Я прочла ему все письмо, за исключеніемъ только послѣдней фразы, и онъ желаетъ, чтобъ я еще приписала опять: вотъ-те веселье!»

Я получилъ это письмо по почтѣ, въ понедѣльникъ поутру, и свиданіе назначалось такимъ образомъ на слѣдующій день. Позвольте же мнѣ совершенно признаться, съ какими чувствами ожидалъ я прибытія Джо: не съ чувствомъ удовольствія, хотя я былъ съ нимъ связанъ многими узами; нѣтъ, съ чувствомъ безпокойства, нѣкотораго огорченія и полнаго сознанія нашего неравенства. Еслибъ я могъ избѣгнуть этого свиданія, откупившись отъ него деньгами, то я конечно не пожалѣлъ бы денегъ. Меня успокоивало одно обстоятельство, что онъ придетъ ко мнѣ на подворье Барнарда, а не въ Гамерсмитъ, и слѣдственно не встрѣтится съ Бентле Дремлемъ. Мнѣ было все равно, увидитъ ли его Гербертъ или его отецъ, которыхъ я уважалъ обоихъ; но мнѣ очень не хотѣлось, чтобъ его увидалъ Дремль, котораго я презиралъ отъ всего сердца. Итакъ обыкновенно бываетъ въ нашей жизни; мы поддаемся нашимъ слабостямъ, мы дѣлаемъ низости ради людей, которыхъ мы презираемъ.

Я постоянно украшалъ мои комнаты, прибавляя совершенно не нужныя вещи; и борьба эта съ Барнардомъ стоила мнѣ очень дорого. Квартира моя около этого времени была очень мало похожа на жалкое помѣщеніе, которое я нашелъ здѣсь, но за то, къ чести моей, я занималъ нѣсколько видныхъ страницъ въ книгахъ сосѣдняго мебельщика. Я такъ задался въ послѣднее время, что даже завелъ жокея, въ сапогахъ съ бѣлыми отворотами, и цѣлые дни мои проводилъ въ рабствѣ у него и полной зависимости. Открывъ этого урода въ нѣдрахъ семейства моей прачки и одѣвъ его въ синюю ливрею, канареечнаго цвѣта жилетъ, бѣлый галстукъ, перловые штаны и вышеупомянутые сапоги, я не находилъ ему никакого дѣла, и долженъ былъ удовлетворять его страшную прожорливость: эти двѣ ужасныя потребности отравляли теперь мое существованіе.

Я объявилъ этому духу-мстителю, чтобъ онъ находился во вторникъ поутру, въ восемь часовъ, въ передней (она была величиною два квадратныхъ фута, какъ оказывалось по счету за клеенку); Гербертъ заказалъ къ завтраку различныя закуски, которыя, онъ полагалъ, понравятся Джо. Я былъ отъ души благодаренъ ему за его вниманіе, но у меня зародилось непріятное подозрѣніе, что онъ не обнаружилъ бы и вполовину такую готовность, еслибы Джо съ нимъ желалъ повидаться.

Какъ бы то ни было, я пріѣхалъ въ городъ въ понедѣльникъ вечеромъ чтобы встрѣтить Джо, всталъ рано поутру, приказалъ убрать гостиную и приготовить завтракъ возможно великолѣпнымъ образомъ. По несчастію, утро было дождливое, и самый ангелъ не могъ бы скрыть факта, что Барнардъ проливалъ на окна грязныя слезы, подобно слабонервному гиганту-трубочисту.

Когда время приблизилось, я готовъ былъ обратиться въ постыдное бѣгство, но мститель былъ въ передней, и вскорѣ я заслышалъ шаги Джо на лѣстницѣ. Я узналъ Джо по его косолапой походкѣ, какъ онъ обыкновенно подымался на лѣстницу, — его праздничные сапоги были всегда ему велики, — и по продолжительнымъ остановкамъ у каждой двери, чтобы прочесть имя. Когда наконецъ онъ остановился у нашей двери, я могъ слышать, какъ онъ обводилъ пальцами каждую букву въ моемъ имени, написанномъ снаружи. Я слышалъ совершенно ясно, какъ онъ дышалъ въ замочную скважину. Въ заключеніе онъ слабо стукнулъ одинъ разъ, и Пеперъ — таково было постыдное имя жокея-мстителя — возвѣстилъ мистера Гарджери! Я думалъ, что онъ никогда не кончитъ съ вытираніемъ ногъ, и что мнѣ придется выйдти и стащить его съ половика; но наконецъ онъ вошелъ.

— Джо! Какъ вы поживаете, Джо?

— Пипъ! Какъ вы поживаете, Пипъ?

И положивъ шляпу на полъ между нами, онъ съ своимъ честнымъ и добрымъ лицомъ, сіявшимъ отъ удовольствія, схватилъ меня за обѣ руки и принялся усердно качать ихъ вверхъ и внизъ, какъ будто я былъ новая патентованная пожарная труба.

— Я очень радъ видѣть васъ, Джо. Дайте мнѣ вашу шляпу.

Но Джо, осторожно поднявъ ее обѣими руками, какъ будто это было птичье гнѣздо съ яйцами, никакъ не хотѣлъ разстаться съ своею собственностію, и продолжалъ разговаривать черезъ нее, стоя самымъ неловкимъ образомъ.

— Такъ-то вы выросли, говорилъ Джо, — такъ расплылись и настолько обарились (Джо подумалъ немного, прежде нежели онъ напалъ на это слово), что вы право дѣлаете честь государю и отечеству.

— И вы, Джо, также поздоровѣли.

— Благодареніе Богу, сказалъ Джо, — и я не отсталъ отъ другихъ. И ваша сестра не хуже чѣмъ была прежде. И Биди всегда исправна. И всѣ пріятели поживаютъ попрежнему. Только Вопсль упалъ.

— Упалъ, Джо?

— Да, сказалъ Джо, понижая свой голосъ, — онъ оставилъ церковь и сдѣлался актеромъ. Актерство-то и привело его въ Лондонъ. И его желаніе было, прибавилъ Джо, подсунувъ свое птичье гнѣздо подъ лѣвую руку, и ища въ немъ какъ будто яйцо правою рукой, — чтобы я вамъ предложилъ это, если вамъ не будетъ обидно.

Тутъ Джо подалъ мнѣ измятую афишку какого то маленькаго театра, возвѣщавшую первое появленіе на этой же недѣлѣ знаменитаго провинціальнаго аматера, стяжавшаго себѣ славу Росція, котораго единственное представленіе въ высшемъ трагическомъ стилѣ, на нашихъ народныхъ подмосткахъ, произвело недавно глубокое впечатлѣніе въ мѣстномъ драматическомъ мірѣ.

— Были вы на представленіи, Джо? спросилъ я

— Былъ, отвѣтилъ Джо, особенно выразительно и торжественно.

— Что же, большой былъ эффектъ?

— Да, сказалъ Джо, — пожалуй короба съ два апельсинныхъ корокъ тамъ было. Особенно, когда онъ видитъ тѣнь, — хотя я васъ самихъ спрошу, возможно ли, чтобы человѣкъ, исполнилъ отъ души свое дѣло, когда безпрестанно перерывали аминями его разговоръ съ тѣнью? На бѣду этого человѣка, онъ былъ прежде церковникомъ, сказалъ Джо, понизивъ свой голосъ, съ выраженіемъ особеннаго чувства, — но это еще не причина сбивать его съ толку, и въ такое время. То-есть, я вамъ скажу, если да человѣку не позволятъ заняться съ тѣнью своего собственнаго отца, такъ ужь что же послѣ этого, сэръ? И къ тому же еще, его траурная шляпа, по несчастію, была такъ мала, что отъ тяжести черныхъ перьевъ она, при всѣхъ его усиліяхъ, не держалась у него на головѣ.

Измѣнившееся выраженіе лица Джо, какъ будто онъ самъ увидѣлъ привидѣніе, указало мнѣ, что вошелъ въ комнату Гербертъ. Я представилъ его Герберту, который протянулъ ему руку; но Джо отступилъ отъ него, продолжая держать свое птичье гнѣздо.

— Вашъ покорнѣйшій слуга, сэръ, сказалъ Джо, — и надѣюсь вы и Пипъ, — тутъ глаза его обратились на мстителя, который ставилъ поджаренный хлѣбъ на столъ, и такъ явно обнаруживали его намѣреніе принять этого молодаго джентльмена за одного изъ нашихъ, что я нахмурилъ брови и тѣмъ еще болѣе сконфузилъ его, — то-есть я разумѣю, продолжалъ онъ, — вы, джентльмены, оба, надѣюсь, обрѣтаетесь въ совершенномъ здоровьѣ, въ такой духотѣ? Въ Лондонѣ можетъ-быть полагаютъ, что это очень хорошее подворье, сказалъ Джо съ нѣкоторою, таинственностію, и я думаю, оно пожалуй въ большой чести, но я здѣсь свиньи не сталъ бы держать, то-есть въ такомъ случаѣ разумѣется, еслибъ я желалъ получше откормить ее, чтобы послѣ вкусецъ-то въ ней былъ потоньше.

Послѣ такого лестнаго отзыва о достоинствахъ нашего жилья, я усадилъ за столъ Джо, который пытался нѣсколько разъ величать меня словцомъ сэръ; онъ окинулъ взглядомъ комнату, высматривая мѣсто, куда бы положить ему шляпу, какъ будто очень немногія тѣла въ природѣ могли сдержать ее, и въ заключеніе поставилъ ее на самый край камина, съ котораго она потомъ безпрестанно падала.

— Угодно вамъ чаю или кофе, мистеръ Гарджери? спросилъ мистеръ Гербертъ, который всегда распоряжался завтракомъ.

— Благодарю васъ, сэръ, сказалъ Джо, напружившись съ головы до ногъ, — ужь это какъ вамъ будетъ угодно.

— Хотите кофе?

— Благодарю васъ, сэръ, отвѣтилъ Джо, очевидно обезкураженный этимъ предложеніемъ: — кофе такъ кофе, я не стану вамъ прекословить; но не находите ли вы, что онъ немного горячитъ?

— Ну такъ чаю, сказалъ Гербертъ, наливая чаю.

Здѣсь шляпа Джо свалилась съ камина, и онъ бросился со стула, чтобы поднять ее, и положилъ ее на то же самое мѣсто.

— Когда вы пріѣхали въ городъ, мистеръ Гарджери?

— Позвольте, какимъ это вчера послѣ обѣда? сказалъ Джо, прикашливая изъ-за руки, какъ будто онъ успѣлъ заразиться коклюшемъ, съ тѣхъ поръ какъ пріѣхалъ въ Лондонъ. — Нѣтъ, не вчера. Да, вчера, Да, да, вчера, послѣ обѣда, прибавилъ онъ съ видомъ благоразумія, облегченія и совершеннаго безпристрастія.

— Успѣли вы что-нибудь видѣть въ Лондонѣ?

— Какъ же, сэръ, сказалъ Джо, — мы съ Вопслемъ прямо отправились смотрѣть на магазинъ ваксы. Но мы нашли, что онъ не походитъ на свое изображеніе на красной афишѣ, выставленной у магазина, то-есть я разумѣю, прибавилъ Джо, — онъ тамъ вырисованъ слишкомъ по ахтихтехтарскому.

Я, право, думалъ, Джо никогда не кончитъ этого слова (которое должно было представлять воображенію какой-то великолѣпный стиль), еслибы его вниманіе не было снова привлечено падавшею шляпой. Дѣйствительно, она сосредоточивала все его вниманіе и требовала особенной быстроты глаза и руки, какъ мячикъ въ лаптѣ; онъ удивительно игралъ ею, обнаруживая необыкновенную ловкость, то подхватывая ее, когда она падала, то бросаясь на нее и задерживая ее на половинѣ дороги, то подбивая ее вверхъ въ различныя стороны, прежде нежели ему казалось безопаснымъ уложить ее на прежнее мѣсто; въ заключеніе онъ уронилъ ее въ полоскательную чашку, гдѣ я осмѣлился наложить на нее руку.

Что касается воротника его рубашки, воротника его сюртука, то о нихъ страшно было и подумать, это были для меня неразрѣшимыя загадки. Для чего это человѣкъ, въ своемъ парадномъ костюмѣ, непремѣнно долженъ царапать себя до такой степени? Для чего это ему необходимо очистить и приготовить себя страданіями къ праздничному туалету? На него находила по временамъ непонятная задумчивость, и онъ останавливался съ вилкою на половинѣ пути между тарелкой и ртомъ; глаза его разбѣгались въ самыхъ странныхъ направленіяхъ, у него являлись какіе-то непонятные пароксизмы кашля; онъ сидѣлъ такъ далеко отъ стола, что ронялъ на полъ гораздо болѣе нежели ѣлъ, притворяясь будто у него ничего не падало, и я очень былъ радъ, когда Гербертъ оставилъ насъ и отправился въ Сити.

У меня не было достаточно ни здраваго смысла, ни добраго чувства, чтобы сознаться въ то время, что я былъ виноватъ во всемъ этомъ, и что будь я безцеремоннѣе съ Джо, то и ему было бы со мной легче; онъ выводилъ меня изъ терпѣнія, я былъ не доволенъ имъ, и такимъ образомъ онъ собиралъ на мою же голову горячіе уголья.

— Теперь мы остались съ вами вдвоемъ, сэръ, началъ Джо.

— Джо, перервалъ я его нетерпѣливо, — какъ это вамъ не совѣстно называть меня сэръЧ

Джо съ минуту посмотрѣлъ на меня съ видомъ нѣкотораго упрека. Какъ ни уморительны были его воротнички и галстукъ, но въ этомъ взглядѣ я призналъ своего рода достоинство.

— Такъ какъ мы теперь остались вдвоемъ, началъ снова Джо, и я не имѣю намѣренія да и возможности оставаться долѣе нѣсколькихъ минутъ, то я упомяну, что доставило мнѣ честь быть у васъ, потому что еслибы не желаніе быть вамъ полезнымъ, прибавилъ Джо съ своимъ прежнимъ видомъ яснаго изложенія, — то я никогда бы не удостоился чести раздѣлять трапезу въ домѣ и въ обществѣ джентльменовъ.

Я не имѣлъ охоты встрѣтить тотъ же самый взглядъ вторично, и потому оставилъ его продолжать въ этомъ тонѣ.

— Ну, сэръ, продолжалъ Джо, — вотъ какъ это было. Я былъ въ тотъ вечеръ, Пипъ, у Трехъ Лодочниковъ.-- Переходя на дружескій тонъ, онъ называлъ меня Пипъ. Но когда онъ хотѣлъ быть вѣжливымъ, то звалъ меня сэръ. — Вдругъ пріѣзжаетъ туда Пембльчукъ на своей таратайкѣ. Тотъ самый, сказалъ Джо, выходя теперь на новую дорогу, — подчасъ всю внутренность мою выворачивалъ, вѣдь по всему городу распускалъ, что онъ былъ другомъ вашего дѣтства, и что вы сами считали его товарищемъ своихъ забавъ.

— Какіе пустяки! Это были вы, Джо.

— Я совершенно такъ и думалъ, Пипъ, сказалъ Джо, слегка покачивая головой, — хотя теперь, сэръ, это ничего не значитъ. Ну, Пипъ, такъ онъ самый, онъ еще все такъ куражится, — приходитъ онъ ко мнѣ къ Лодочникамъ (что за удовольствіе, сэръ, для рабочаго человѣка трубка да кружка пива! вѣдь и не раздражаетъ очень), и вотъ были подлинныя его слова: миссъ Гевишамъ желаетъ говорить съ вами.

— Миссъ Гевишамъ, Джо?

— Миссъ Гевишамъ, были собственныя слова Пембльчука, желаетъ говорить съ вами. — Джо остановился и закатилъ свои глаза подъ самый потолокъ.

— Да, Джо? Продолжайте, прошу васъ.

— На слѣдующій день, сэръ, сказалъ Джо, посмотрѣвъ на меня, какъ будто я сидѣлъ отъ него за версту, — я вычистился и отправился повидаться съ миссъ Э.

— Миссъ Э, Джо? Миссъ Гевишамъ.

— То-есть я говорю, сэръ, отвѣчалъ Джо съ видомъ судебной формальности, какъ будто онъ дѣлалъ завѣщаніе, — миссъ Э, иначе называемая Гевишамъ, и изволила (она выразиться слѣдующими словами: «Мистеръ Гарджери, вы въ перепискѣ съ мистеромъ Пипомъ?» Я отъ васъ получилъ одно письмо, и потому я могъ сказать: да (когда мы вѣнчались съ вашею сестрой, сэръ, мой отвѣтъ пастору былъ: буду, а теперь, отвѣчая вашей знакомой, Пипъ, я сказалъ: да). «Такъ сообщите же ему, сказала она, что та Эстелла вернулась домой, и желала бы его видѣть.»

Я чувствовалъ, лицо мое загорѣлось, когда я взглянулъ на Джо. Я надѣюсь, одна изъ отдаленныхъ причинъ этого пожара могла быть сознаніе, что знай я объ этомъ порученіи, я принялъ бы его радушнѣе.

— Биди, продолжалъ Джо, — стала было отлынивать, когда я, вернувшись домой, попросилъ ее написать вамъ письмо; Биди говоритъ: «Я знаю, ему будетъ очень пріятно, если передать ему это на словахъ; теперь праздники, вы желаете его видѣть, поѣзжайте же сами!» Я теперь кончилъ, сэръ, сказалъ Джо, подымаясь со стула, — и желаю вамъ, Пипъ, на всю жизнь всякаго счастія и благополучія.

— Но вы не уходите же сейчасъ, Джо?

— Да, я ухожу, сказалъ Джо.

— Но вы вернетесь къ обѣду, Джо?

— Нѣтъ, не вернусь, сказалъ Джо.

Глаза наши встрѣтились, и всѣ церемоніи растаяли въ этомъ мужественномъ сердцѣ, когда онъ протянулъ мнѣ свою руку.

— Пипъ, дорогой, старый дружище, въ жизни то и дѣло что прощается; одинъ человѣкъ въ ней кузнечныхъ дѣлъ мастеръ, другой оловянныхъ дѣлъ мастеръ, третій золотыхъ дѣлъ мастеръ, а есть еще и мѣдныхъ дѣлъ мастеръ. Такіе люди должны расходиться. Если кто былъ виноватъ сегодня, такъ это я; я вамъ не подстать въ Лондонѣ, да и ни въ какомъ другомъ мѣстѣ кромѣ дома, гдѣ, дѣло знаемое, между друзьями. Это не отъ гордости, но я хочу быть правъ; вы не увидите меня болѣе въ этомъ нарядѣ; я самъ не свой въ праздничномъ платьѣ, я самъ не свой, когда я не въ кузницѣ, не на кухнѣ, не на болотѣ. Я вамъ не покажусь, и вполовину такимъ чудакомъ, въ моемъ рабочемъ нарядѣ, съ молоткомъ въ рукѣ или даже съ трубкой. Я вамъ не покажусь и вполовину такимъ чудакомъ, если вы заглянете въ окошко кузницы, — положимъ вамъ придетъ охота взглянуть на меня, — и увидите тамъ кузнеца Джо, за его старою наковальней, въ старомъ обожженомъ фартукѣ, за своею работой. Я очень тупъ, сознаюсь, но надѣюсь, наконецъ я успѣлъ вырубить себѣ что-то похожее на правду. Итакъ Богъ благослови васъ, любезный старый Пипъ, старый дружище, Господь благослови васъ!

Да, въ немъ было это простое достоинство. Покрой его платья не кололъ глазъ, когда онъ говорилъ эти слова, которыя какъ будто раздавались съ неба. Онъ нѣжно прикоснулся къ моему лбу и вышелъ. Какъ только я могъ достаточно оправиться, я бросился за нимъ и искалъ его въ сосѣднихъ улицахъ; но его уже не было.

XXVIII.

Очевидно, что я долженъ былъ отправиться на слѣдующій же день въ нашъ городъ; и въ первомъ порывѣ моего раскаянія мнѣ казалось также очевиднымъ, что я долженъ былъ остановиться у Джо. Но когда я взялъ мое мѣсто въ дилижансѣ на завтрашній день, съѣздилъ къ мистеру Покетъ и вернулся, то я далеко уже не былъ такъ убѣжденъ въ этомъ пунктѣ, и началъ придумывать различныя причины, чтобъ остановиться въ гостиницѣ Голубаго-Кабана. Я свяжу собою Джо; онъ меня не ожидаетъ; моя постель не будетъ приготовлена; я буду тамъ слишкомъ далеко отъ миссъ Гевишамъ, а она взыскательна; ей это можетъ не понравиться. Всѣ обманщики въ этомъ мірѣ ничто въ сравненіи съ самообманщиками, и какими же предлогами я надувалъ себя! Странная это вещь. Оно понятно, что я могу невинно взять фальшивую полкрону чьей-нибудь фабрикаціи; но я считалъ за хорошія деньги фальшивую монету моей собственной работы! Услужливый незнакомецъ, аккуратно свертывающій мои банкноты для вящей безопасности, пожалуй можетъ подъ этимъ предлогомъ отобрать билеты и подсунуть мнѣ вмѣсто ихъ какую-нибудь дрянь; но можетъ ли его фокусъ сравниться съ моею фальшью, когда я самъ завертываю дрянь и увѣряю себя, что это банкноты?

Когда я положилъ остановиться въ гостиницѣ Голубаго Кабана, то меня сталъ смущать другой вопросъ, взять ли мнѣ съ собою мстителя, или нѣтъ. Я почти увлекался мыслію, какъ этотъ раззорительный наемникъ будетъ всенародно провѣтривать свои сапоги у воротъ гостиницы Голубаго Кабана, какъ онъ явится въ магазинъ портнаго и поразитъ мятежный умъ мальчишки Траба. Съ другой стороны, мальчишка Траба могъ влѣзть къ нему въ дружбу и поразказать ему многія вещи, или же эта отчаянная, безпардонная тварь могла преслѣдовать его на большой улицѣ. Моя покровительница также могла о немъ услышать и не одобрить. Принимая все это въ разсужденіе, я порѣшилъ оставить мстителя дома.

Я взялъ мѣсто въ дилижансѣ, отправлявшемся послѣ обѣда, и какъ это было время зимнее, то я разчитывалъ, что пріѣду два или три часа послѣ сумерекъ. Мы должны были тронуться въ два часа. Я былъ на мѣстѣ за четверть часа, въ сопровожденіи моего слуги, если я могу такъ назвать человѣка, который никогда не служилъ мнѣ.

Въ тѣ времена было въ обыкновеніи перевозить каторжниковъ на адмиралтейскія работы въ дилижансахъ. Я прежде слышалъ объ этомъ и даже видѣлъ самъ нѣсколько разъ на большой дорогѣ, какъ они дрягали на имперіялѣ дилижанса своими окованными ногами, и меня поэтому нисколько не удивило, когда Гербертъ, встрѣтивъ меня на дворѣ, сказалъ мнѣ, что съ нами ѣдутъ два каторжника. Но у меня была своя причина, — причина теперь уже устарѣвшая, — почему я смутился, услышавъ слово каторжникъ.

— Вѣдь для васъ это все равно, Гендель? сказалъ Гербертъ.

— Конечно, все равно!

— Мнѣ показалось, что это вамъ непріятно?

— Не могу сказать, чтобъ это было для меня особенно пріятнаго. Но мнѣ это все равно.

— Посмотрите! Вотъ они, сказалъ Гербертъ, — идутъ сюда. Что за позорное и отвратительное зрѣлище!

Я полагаю, они угощали въ распивочной своего сторожа, потому что съ ними былъ сторожъ и они всѣ трое шли утирая руками ротъ. Два каторжника были скованы вмѣстѣ рука-объ руку, и на ногахъ у нихъ были желѣза, которыя мнѣ были очень хорошо извѣстны. На нихъ было надѣто платье, также мнѣ очень хорошо извѣстное. У сторожа была пара пистолетовъ и толстая дубина подъ мышкою, но онъ находился съ ними повидимому въ дружественныхъ отношеніяхъ и стоялъ съ ними вмѣстѣ, смотря какъ впрягали лошадей. Одинъ изъ нихъ былъ выше и плотнѣе своего товарища, и, разумѣется, какъ случается всегда въ этомъ мірѣ, и съ каторжниками и съ свободными людьми, платье на немъ было гораздо уже. Руки и ноги его смотрѣли словно подушки; нарядъ замаскировалъ его самымъ нелѣпымъ образомъ; но я съ перваго взгляда призналъ его полузакрытый глазъ: передо мною опять стоялъ тотъ же самый человѣкъ, котораго я видѣлъ на скамьѣ у Трехъ Веселыхъ Лодочниковъ, въ одну субботу вечеромъ, и который положилъ меня тогда своимъ невидимымъ ружьемъ.

Мнѣ легко было убѣдиться, что онъ не узналъ меня. Онъ смотрѣлъ на меня искоса и своимъ глазомъ оцѣнялъ мою часовую цѣпочку; потомъ онъ плюнулъ и сказалъ что-то другому каторжнику; и они оба засмѣялись, отвернулись другъ отъ друга, зазвучавъ цѣпью, и начали смотрѣть на что-то другое. Огромные нумера, вышитые на ихъ спинахъ, какъ будто это были двери, ихъ грубая, паршивая наружность, какъ у животныхъ низшаго разряда; ихъ ноги, закованныя въ желѣза, лицемѣрно обвернутыя носовыми платками; потомъ отвращеніе, съ которымъ всѣ присутствующіе смотрѣли на нихъ и сторонились, дѣйствительно представляли изъ нихъ, какъ замѣтилъ Гербертъ, непріятное и позорное зрѣлище.

Но здѣсь непріятность еще не кончилась. Вся задняя сторона имперіяла была взята однимъ семействомъ, переѣзжавшимъ изъ Лондона, и для каторжниковъ оставалось только мѣсто впереди за кучеромъ. Одинъ раздражительный джентльменъ, взявшій четвертое мѣсто на томъ же сидѣньи, пришелъ отъ этого въ страшное бѣшенство, объявляя, что сажать его вмѣстѣ съ такими негодяями есть нарушеніе договора, что это заразительно, пагубно, позорно, подло и не знаю еще что. Дилижансъ былъ готовъ; кучеръ терялъ терпѣніе; мы всѣ готовы были занять наши мѣста, и каторжники подошли вмѣстѣ съ своимъ сторожемъ, неся съ собою странный хапахъ хлѣбной припарки, байки, пеньковой пряжи и подоваго камня, обыкновенно соединенный съ присутствіемъ каторжника.

— Не гнѣвайтесь такъ, сэръ, представлялъ сторожъ раздраженному пассажиру. — Я самъ сяду возлѣ васъ. Я посажу ихъ съ краю. Они вамъ не будутъ мѣшать, сэръ. Вы и не узнаете, что они здѣсь.

— Да не корите меня, заворчалъ каторжникъ, котораго я узналъ, — меня везутъ поневолѣ. Самъ я готовъ остаться здѣсь, и еслибъ отъ меня зависѣло, радъ былъ бы уступить мое мѣсто кому угодно.

— А я мое, сказалъ другой сурово, — будь на то моя воля, да я бы не обезпокоилъ никого изъ васъ.

Послѣ этого они оба захохотали и принялись грызть орѣхи, выплевывая скорлупу. Право, мнѣ кажется, я дѣлалъ бы то же самое, еслибы пришлось мнѣ быть на ихъ мѣстѣ и еслибы всѣ точно также презирали меня.

Наконецъ рѣшено было, что помочь сердитому джентльмену невозможно, и что онъ долженъ или ѣхать въ этой не: ожиданной компаніи, или остаться. Итакъ онъ поднялся на свое мѣсто, продолжая однакоже жаловаться; сторожъ сѣлъ возлѣ него; каторжники поднялись сами какъ могли, и тотъ, котораго я призналъ, сѣлъ позади меня, дыша мнѣ прямо въ голову и на волосы.

— Прощайте, Гендель, закричалъ мнѣ Гербертъ, когда мы тронулись. И тутъ я подумалъ теперь, какъ хорошо, что онъ нашелъ для меня другое имя вмѣсто Пипа.

Невозможно выразить, съ какою пронзительною остротой давало мнѣ чувствовать себя дыханіе каторжника, не только на затылкѣ, но и вдоль всей спины. Впечатлѣніе было точно такое же, какъ еслибы къ моему мозгу прикасались какою-то острою кислотой, такъ что я болѣзненно стискивалъ зубы. Онъ дышалъ почему-то чаще, тяжеле нежели его товарищъ, и я чувствовалъ, какъ мое плечо невольно подымалось съ одной стороны, чтобы защититься отъ него.

Погода была отвратительно сырая, и оба они проклинали холодъ. Онъ погрузилъ насъ всѣхъ въ оцѣпенѣніе. Когда мы успѣли отъѣхать на порядочное разстояніе, именно проѣхали половину станціи, то пассажиры всѣ дремали, кивали головами и не говорили между собою ни слова. Я самъ задремалъ, обдумывая вопросъ, не возвратить ли этой твари два фунта стерлинга, прежде нежели я потеряю его изъ виду, и какимъ бы образомъ лучше сдѣлать это? Покачнувшись впередъ, какъ будто въ твердомъ нанамѣреніи нырнуть между лошадьми, я проснулся въ испугѣ и принялся за прежнюю думу.

Но вѣрно я давно уже разстался съ нею; потому что хотя я не могъ ничего различить въ темнотѣ при слабомъ освѣщеніи нашихъ фонарей, однакожь по сырому, холодному вѣтру, который дулъ теперь намъ въ лицо я чувствовалъ что тутъ не вдалекѣ должно быть болото. Чтобы защититься моею спиной отъ вѣтра и холода, каторжники нагнулись впередъ и были теперь гораздо ближе ко мнѣ; первыя слова, которыми, я услышалъ, они обмѣнялись между собою, относились къ предмету, занимавшему мои мысли, — къ двумъ однофунтовымъ билетамъ.

— Какъ же онъ досталъ ихъ? сказалъ каторжникъ, котораго я не видалъ прежде.

— Почемъ я знаю? отвѣчалъ другой. — Какъ-нибудь припряталъ ихъ; полагаю, ему дали ихъ друзья его.

— Желалъ бы я, сказалъ первый, страшно проклиная холодъ, — имѣть ихъ теперь.

— Билеты или друзей?

— Разумѣется, билеты. За одинъ билетъ я продалъ бы всѣхъ друзей и считалъ бы еще себя въ барышахъ. Ну? Такъ онъ говоритъ?

— Такъ онъ говоритъ, продолжалъ узнанный мною каторжникъ, — все это было сказано и сдѣлано въ полминуту за грудой бревенъ въ адмиралтействѣ… Васъ выпускаютъ на волю? Да. Такъ не найду ли я мальчика, который накормилъ его и не проболтался, чтобъ отдать ему два однофунтовые билета? Да, я найду и отдамъ. Такъ я и сдѣлалъ.

— Вотъ ужь это чистая глупость, проворчалъ другой. — Я бы проѣлъ да пропилъ ихъ. Былъ онъ видно зеленый. Такъ вы говорите, что онъ васъ и не зналъ?

— Вовсе не зналъ. Мы разныхъ шаекъ и съ разныхъ понтоновъ. Его потомъ судили за побѣгъ изъ тюрьмы и приговорили по жизнь.

— По чести, вы только разъ и были на каторгѣ въ этой сторонѣ?

— Только этотъ единственный разъ.

— Ну, каково же ваше мнѣніе про это мѣсто?

— О, скотское мѣсто! Грязь, туманъ, болото и каторга; каторга, болото, туманъ и грязь.

Они проклинали это мѣсто въ очень-сильныхъ выраженіяхъ, и постепенно до того доворчались, что имъ не оставалось ничего болѣе сказать.

Подслушавъ этотъ разговоръ, я конечно сошелъ бы и остался одинъ въ темнотѣ, на большой дорогѣ, еслибы не былъ совершенно увѣренъ, что этотъ каторжникъ не имѣлъ ни малѣйшаго подозрѣнія въ моей тождественности съ мальчикомъ, котораго онъ видѣлъ у Трехъ Лодочниковъ. Дѣйствительно, не только самое время измѣнило меня, но я былъ иначе одѣтъ, находился въ совершенно-другихъ обстоятельствахъ, и онъ никакъ не могъ бы узнать меня, еслибы не послужилъ ему въ этомъ какой-нибудь случай. Все-таки наша встрѣча на дилижансѣ было дѣло необыкновенное и я опасался, что какое-нибудь другое обстоятельство могло каждую минуту напомнить его слуху мое имя. По этой причинѣ, я рѣшился сойдти какъ только мы подъѣдемъ къ городу, чтобы быть подалѣе отъ него. Я исполнилъ это намѣреніе очень успѣшно. Мой чемоданчикъ былъ у меня подъ ногами; мнѣ нужно было только отстегнуть петлю, чтобы вынуть его; я сбросилъ его внизъ, спустился за нимъ и остался у перваго фонаря, гдѣ начиналась городская мостовая. Каторжники отправились далѣе своею дорогой, съ дилижансомъ, и я зналъ самое то мѣсто, съ котораго спустятъ ихъ на рѣку. Въ моемъ воображеніи я представлялъ себѣ лодку съ гребцами каторжниками же, которая ждала ихъ у грязной лѣстницы; я слышалъ опять суровый приказъ: «отчаливай!» Я снова видѣлъ грѣховный Ноевъ ковчегъ, качавшійся на черной массѣ воды.

Я не могъ бы положительно сказать, чего я боялся; мой страхъ былъ такъ неопредѣлененъ, но я былъ подъ его вліяніемъ. Идя къ гостиницѣ, я чувствовалъ, что я дрожалъ отъ этого страха, который былъ гораздо сильнѣе простаго опасенія быть узнаннымъ. Я увѣренъ, это чувство не принимало тогда опредѣленнаго характера, это было возобновленіе на нѣсколько минутъ прежняго моего дѣтскаго ужаса.

Столовая въ гостиницѣ Голубаго Кабана была пуста, и я не успѣлъ еще заказать себѣ обѣдъ, я только сѣлъ, какъ лакей уже узналъ меня. Онъ сейчасъ извинился въ своей забывчивости и спросилъ меня не послать ли за Пембльчукомъ.

— Нѣтъ, сказалъ я, — конечно нѣтъ.

Лакей (это онъ явился къ намъ съ выговоромъ отъ прикащиковъ въ тотъ самый день, когда я былъ записанъ въ ученики) повидимому очень удивился и при первомъ случаѣ подсунулъ мнѣ старый, грязный нумеръ городской газеты, въ которомъ я прочелъ слѣдующій параграфъ:

«Наши читатели узнаютъ конечно не безъ интереса, какъ прибавленіе къ романической исторіи необыкновеннаго счастія юнаго кузнечнаго мастера въ здѣшнемъ околоткѣ (между прочимъ, какая это удивительная тема для магическаго пера нашего, еще не всѣми признаннаго поэта Туби, украшающаго эти столбцы своими стихотвореніями!), что первый покровитель, сотоварищъ и другъ этого юноши, былъ очень почтенное лицо, занимающееся отчасти хлѣбною и сѣменною торговлей. Мы упоминаемъ здѣсь о немъ, какъ о менторѣ нашего юнаго Телемака, отчасти подъ вліяніемъ личнаго чувства. Пріятно знать, что нашъ городъ произвелъ также и самого виновника счастія послѣдняго. Не ищетъ ли теперь наморщенное отъ думы чело нашего доморощеннаго мудреца, или блестящіе глазки нашей городской красавицы разъясненія этой загадки? Кажется, Кентенъ Матзисъ былъ антверпенскій кузнецъ. Verb. Sap.»

Я убѣжденъ, что еслибы во дни моего благосостоянія я отправился къ сѣверному полюсу, то и тамъ встрѣтилъ бы кого-нибудь, кочующаго Эскимоса или цивилизованнаго человѣка, который бы сказалъ мнѣ, что Пембльчукъ былъ моимъ первымъ покровителемъ и виновникомъ моего счастія.

XXIX.

Ранымъ-ранехонько поднялся я на другой день поутру. Было еще слишкомъ рано идти къ миссъ Гевишамъ, и я отправился шататься за городъ съ ея, миссъ Гевишамъ, стороны, — а не съ той, откуда дорога шла къ Джо; къ нему я могъ пойдти завтра; я гулялъ себѣ, думая про мою благодѣтельницу и рисуя блистательными красками будущность, которую она готовила мнѣ.

Эстелла была ея пріемышъ, меня она почти усыновила, и конечно ея намѣреніе было соединить насъ. Она предоставляла мнѣ возобновить заброшенный домъ, пропустить солнечный свѣтъ въ темныя комнаты, завести часы, затопить отсырѣвшіе камины, смахнуть паутину, уничтожить копошившихся гадинъ — короче, совершить всѣ блистательные подвиги сказочнаго рыцаря и жениться на принцессѣ. Проходя мимо дома, я остановился, чтобы посмотрѣть на него, и его заплесневѣлыя красныя кирпичныя стѣны, забитыя окна, густой зеленый плющъ, обвивавшійся даже около трубъ своими вѣтвями и отпрысками, словно мускулистыми руками старика, — все это вмѣстѣ составляло богатую, завлекательную мистерію, которой я былъ героемъ. Разумѣется, Эстелла одушевляла ее, была ея сердцемъ. Но хотя Эстелла совершенно владѣла мною, котя мое воображеніе и мои надежды были всѣ сосредоточены въ ней, хотя вліяніе ея на мою дѣтскую жизнь и характеръ было могущественно, я даже и въ это романтическое утро представлялъ ее себѣ въ ея настоящемъ видѣ, не придавая ей никакихъ придуманныхъ атрибутовъ. Я упоминаю здѣсь объ этомъ обстоятельствѣ съ особеннымъ намѣреніемъ; оно служитъ нитью, по которой надобно слѣдить за мной въ моемъ жалкомъ лабиринтѣ. Согласно съ моею опытностію, ходячее понятіе о любовникѣ не всегда бываетъ вѣрно. Вотъ вамъ подлинная правда: когда я любилъ Эстеллу любовью взрослаго человѣка, я любилъ ее потому, что не могъ устоять противъ увлеченія. Я говорю теперь разъ навсегда: очень и очень часто, если не всегда, я зналъ, къ моему несчастію, что я любилъ ее наперекоръ разсудку, наперекоръ обѣтамъ, спокойствію, надеждамъ, счастію, наперекоръ всевозможнымъ убѣжденіямъ. Разъ навсегда говорю, я любилъ ее никакъ не менѣе отъ того что я зналъ все это; и все это не удерживало меня; я любилъ ее такъ какъ будто она была совершенство человѣческое.

Я расположилъ мою прогулку такимъ образомъ, чтобы придти къ калиткѣ въ мой прежній урочный часъ. Позвонивъ въ колокольчикъ нетвердою рукой, я повернулся спиной къ калиткѣ, стараясь между тѣмъ собраться съ духомъ и успокоить мое сильно бившееся сердце. Я слышалъ какъ отворилась боковая дверь, какъ приближались шаги черезъ дворъ, но я притворился будто не слышу, даже когда калитка повернулась на своихъ заржавленныхъ петляхъ.

Кто-то коснулся моего плеча, я вздрогнулъ и обернулся. Я вздрогнулъ теперь совершенно естественно, увидѣвъ передъ собою человѣка одѣтаго въ сѣромъ, человѣка, котораго я никакъ не ожидалъ встрѣтить привратникомъ дома миссъ Гевишамъ.

— Орликъ!

— Да, баринъ, не съ вами одними случаются перемѣны. Войдите, войдите. Мнѣ не приказано оставлять калитку настежь.

Я вошелъ, онъ захлопнулъ ее, заперъ, и вынулъ ключъ.

— Да, сказалъ онъ, пройдя упрямо нѣсколько шаговъ впереди меня и повернувшись вдругъ: — вотъ и я здѣсь.

— Какъ вы сюда попали?

— Пріѣхалъ, отвѣчалъ онъ, — на своихъ на двоихъ, а пожитки мои привезли на телѣжкѣ.

— Такъ вы пріютились здѣсь не на шутку?

— Полагаю, что не на горе, баринъ. Какъ вы думаете?

Въ этомъ я не былъ совершенно увѣренъ, но у меня было достаточно времени обдумать отвѣтъ, пока онъ медленно переводилъ свой тяжелый взглядъ съ вымощенной площадки вверхъ по моимъ ногамъ и рукамъ на мое лицо.

— Такъ вы оставили кузницу? сказалъ я.

— Кажись это мѣсто на кузницу не похоже? отвѣчалъ Орликъ, окидывая взглядомъ вокругъ себя съ обиженнымъ видомъ. — Ну, похоже ли здѣсь на кузницу?

Я спросилъ его, давно ли оставилъ онъ кузницу Гарджери.

— Здѣсь одинъ день такъ походитъ на другой, отвѣчалъ онъ, — что право я и самъ вдругъ не могу сказать. Однакожь я поступилъ сюда нѣсколько времени спустя послѣ того какъ вы уѣхали.

— Ну, столько-то и я могъ бы вамъ сказать, Орликъ.

— А! отвѣтилъ онъ сухо. — Ну да вѣдь вы ученый.

Между тѣмъ мы подошли къ дому; его комната находилась сейчасъ же за боковою дверью, — и маленькое окошечко ея открывалось на дворъ. По своимъ миніатюрнымъ размѣрамъ она похожа была на конурку, обыкновенно занимаемую въ Парижѣ привратниками. На стѣнѣ висѣло нѣсколько ключей, къ которымъ онъ теперь присоединилъ ключъ отъ калитки; его кровать, покрытая лоскутнымъ одѣяломъ, находилась въ маленькой нишѣ. Все тутъ имѣло какъ-то лѣнивый, сонный видъ; эта каморка была похожа на клѣтку для сурка въ человѣческомъ видѣ, и самъ хозяинъ ея, смотрѣвшій мрачно и сурово, въ темномъ углу у окна, представлялъ совершенное йодобіе этого сурка-человѣка, для котораго она была устроена.

— Я не видалъ этой комнаты прежде, замѣтилъ я, — да прежде и не было здѣсь привратника.

— Не было, сказалъ онъ, — и не было пока не стали поговаривать въ околоткѣ, что этотъ домъ совершенно безъ защиты, и нашли это очень опаснымъ, особенно когда каторжники стали погуливать. Тогда и рекомендовали меня на это мѣсто, какъ человѣка, который сможетъ дать сдачи любому молодцу; я и взялъ его. Работа будетъ полегче кованья да раздуванья. Заряжено, вотъ оно что.

Мое вниманіе было обращено на ружье, съ ложею въ мѣдной оправѣ, которое висѣло надъ каминомъ, и онъ слѣдилъ за моимъ взглядомъ.

— Ну, сказалъ я, не желая продолжать разговора, — могу я пойдти къ миссъ Гевишамъ?

— Лопни я, если я это знаю! отвѣтилъ онъ, сначала вытянувшись и потомъ отряхнувшись. — Вотъ что только мнѣ приказано, баринъ: я долженъ ударить этимъ молоткомъ по этому колокольчику, а вы себѣ ступайте все по корридору, пока тамъ кого-нибудь не встрѣтите.

— Я полагаю, меня ожидаютъ?

— Лопни я дважды, если я это знаю! сказалъ онъ.

Послѣ этого я повернулъ въ длинный корридоръ, по которому я прежде хаживалъ въ моихъ толстыхъ сапогахъ, а онъ зазвонилъ въ колокольчикъ. Въ концѣ корридора, по которому еще раздавался звонъ колокольчика, я нашелъ Сару Покетъ, пожелтѣвшую и позеленѣвшую по моей милости.

— О! сказала она: — это вы, мистеръ Пипъ?

— Это я, миссъ Покетъ. Съ удовольствіемъ сообщаю вамъ, что мистеръ Покетъ и его семейство совершенно здоровы.

— Да поумнѣли ли они сколько-нибудь? сказала Сара, печально покачивая головою. — Имъ благоразуміе нужнѣе здоровья. Ахъ Матью, Матью!… Вы знаете вашу дорогу, сэръ?

— Довольно хорошо, потому что я много разъ хаживалъ по этой лѣстницѣ въ совершенной темнотѣ.

Я подымался теперь по ней въ сапогахъ гораздо тоньше прежнихъ, и постучалъ вѣдверь комнаты миссъ Гевишамъ такъ точно, какъ бывало прежде.

— Это Пипъ стучитъ, я слышалъ сказала она сейчасъ же. — Войдите, Пипъ.

Она сидѣла на своемъ стулѣ у стараго стола, въ своемъ старомъ платьѣ, скрестивъ обѣ руки на костылѣ и опершись на нихъ подбородкомъ; глаза ея были устремлены на огонь. Близь нея сидѣла изящная леди, которой я никогда не видалъ; она держала въ рукѣ бѣлый башмакъ, ни разу не надѣванный, и смотрѣла на него, наклонивъ голову.

— Войдите, Пипъ, продолжала бормотать миссъ Гевишамъ, не оглядываясь; — войдите, Пипъ; какъ вы поживаете, Пипъ? Вы цѣлуете мою руку, какъ будто я королева, э? — Ну?

Она вдругъ посмотрѣла на меня, приподнявъ только свои глаза, и повторила мрачнымъ, полушутливымъ тономъ:

— Ну?

— Я слышалъ, миссъ Гевишамъ, отвѣчалъ я, не-находя что сказать, — что вы были такъ добры и желали видѣть меня, и я пріѣхалъ сейчасъ же.

— Ну?

Леди, которой я прежде никогда не видалъ, подняла глаза и посмотрѣла на меня лукаво, и я увидѣлъ, что глаза эти были глаза Эстеллы. Но она такъ измѣнилась, такъ похорошѣла, такъ развилась, сдѣлала такіе поразительные успѣхи въ искусствѣ очаровывать, что мнѣ казалось я остался совсѣмъ въ прежнемъ видѣ и, смотря на нее, я чувствовалъ, что опять я былъ все тотъ же простой, мужицкій мальчишка. Я вдругъ почувствовалъ все разстояніе, всю неравность между нами, всю недоступность ея. Она протянула мнѣ свою руку. Я пробормоталъ, какъ мнѣ было пріятно видѣть ее опять и какъ я ждалъ этого удовольствія такъ долго, долго.

— Что Пипъ, много она перемѣнилась? спросила миссъ Гевишамъ съ жаднымъ взглядомъ, стуча костылемъ по стулу, стоявшему между нами, какъ бы давая этимъ знать, чтобъ я сѣлъ на него.

— Когда я вошелъ сюда, миссъ Гевишамъ, я думалъ, что въ фигурѣ и въ лицѣ не было и слѣдовъ Эстеллы, но теперь все такъ странно принимаетъ видъ старой…

— Что? ужь не хотите ли вы сказать старой Эстеллы? прервала меня миссъ Гевишамъ. — Она была горда, дерзка и вамъ хотѣлось быть подальше отъ нея. Помните вы это?

Я сказалъ въ смущеніи, что это было такъ давно, что я тогда былъ такъ глупъ, и тому подобное. Эстелла улыбалась съ совершеннымъ спокойствіемъ и говорила, что безъ всякаго сомнѣнія я былъ тогда совершенно правъ, и что она была очень непріятна.

— Перемѣнился онъ? спросила ее миссъ Гевишамъ.

— Очень, сказала Эстелла, посмотрѣвъ на меня.

— Не такъ простъ и мужиковатъ? спросила миссъ Гевишамъ, играя локонами Эстеллы.

Эстелла засмѣялась, посмотрѣла на башмакъ, который у нея былъ въ рукѣ, и опять засмѣялась; посмотрѣла на меня и положила башмакъ. Она обращалась со мною все таки какъ съ мальчикомъ, но уже завлекала меня.

Мы сидѣли въ темной комнатѣ, среди прежняго круга вліяній, которыя такъ сильно на меня дѣйствовали, и я узналъ здѣсь, что она только что вернулась изъ Франціи, и что она ѣдетъ теперь въ Лондонъ. Она была горда и своенравна, какъ и прежде, но она такъ подчинила эти качества своей красотѣ, что невозможно, неестественно было — мнѣ такъ казалось по крайней мѣрѣ — отдѣлить ихъ отъ ея красоты. Поистинѣ говорю, невозможно было мнѣ порвать нить, которая связывала ея присутствіе съ этимъ жалкимъ желаніемъ денегъ и барства, возмущавшаго мое дѣтство, съ этимъ худо-направленнымъ честолюбіемъ, которое меня побуждало стыдиться моего дома и Джо, — со всѣми видѣніями, въ которыхъ ея лицо то подымалось среди пламени кузнечнаго горна, то вылетало изъ желѣза на наковальнѣ, то подымалось во мракѣ ночи, заглядывало въ деревянное окошко кузницы и улетало далеко; однимъ словомъ, для меня невозможно было отдѣлить ее, въ прошедшемъ и настоящемъ, отъ самой внутренней сердечной моей жизни.

Положено было, что я пробуду у нихъ весь этотъ день и на ночь вернусь въ гостиницу, а завтра отправлюсь обратно въ Лондонъ. Поговоривъ съ нами немного, миссъ Гевишамъ послала насъ обоихъ погулять въ запущенный садъ. Потомъ, когда мы вернемся, сказала она, я покатаю ее въ креслѣ, какъ въ старое время.

Птакъ мы съ Эстеллой отправились въ садъ въ ту же калитку, гдѣ я проходилъ въ день моего поединка съ блѣднымъ молодымъ джентльменомъ, который, оказалось потомъ, былъ Гербертъ: — я весь взволнованный, обожавшій даже край ея платья; — она совершенно спокойная, и конечно, не обращавшая ни малѣйшаго вниманія на мое платье. Когда мы подошли къ самому мѣсту поединка, она остановилась и сказала:

— Должно-быть, я была странная дѣвочка; я тогда спряталась, чтобы посмотрѣть на вашу драку; я глядѣла на нее и глядѣла съ большимъ удовольствіемъ.

— Я получилъ тогда отъ васъ большую награду.

— Право? отвѣтила она разсѣянно. — Я помню, я тогда питала страшную непріязнь къ вашему противнику; мнѣ очень не нравилось, что его сюда нарочно привезли мнѣ для компаніи.

— Мы теперь съ нимъ большіе друзья, сказалъ я.

— Право? Теперь я припоминаю, что вы учитесь у его отца.

— Да.

Я согласился въ этомъ съ нѣкоторою непріятностію, потому что это отзывалось мальчишествомъ, а она уже и безъ того трактовала меня какъ мальчика.

— Съ перемѣною въ вашей судьбѣ и будущности вы должны были перемѣнить ваше общество, сказала Эстелла.

— Естественно, сказалъ я.

— И необходимо, прибавила она гордымъ тономъ: — общество, совершенно приличное для васъ прежде, теперь уже для васъ совершенно не прилично.

По совѣсти, я сомнѣваюсь, чтобы тогда оставалась еще у меня искра моего прежняго намѣренія повидаться съ Джо; но если я имѣлъ его, то это замѣчаніе Эстеллы уничтожило бы его совершенно.

— Въ то время вы не имѣли ни малѣйшей мысли объ ожидающемъ васъ счастьи? сказала Эстелла съ легкимъ движеніемъ головы, какъ бы означая, что она разумѣла время драки.

— Ни малѣйшей.

Я чувствовалъ, что ея полное развитіе и превосходство, рядомъ съ моимъ юношествомъ и подчиненнымъ положеніемъ, составляли страшный контрастъ. Это раздражало бы меня еще болѣе, еслибъ я не сознавалъ, что я для нея избранъ и предназначенъ.

Садъ такъ заросъ, что не возможно было гулять въ немъ безъ затрудненія, и поэтому, обойдя его два или три раза, мы вернулись опять на дворъ пивоварни. Я показалъ ей именно мѣсто, гдѣ я видѣлъ въ первый разъ какъ она гуляла по бочкамъ, и она сказала мнѣ съ безпечнымъ, холоднымъ видомъ: «Неужели?» Я напомнилъ ей, откуда она вышла изъ дому, и принесла мнѣ мое пиво и мясо; она сказала: «Я не помню.»

— Не помните, какъ вы заставили меня плакать? сказалъ я.

— Нѣтъ, отвѣтила она и покачала головой, посмотрѣвъ кругомъ.

Я право думаю, что эта ея забывчивость и совершенное равнодушіе ко мнѣ опять заставили меня проливать слезы — внутреннія слезы, а это самыя горькія.

— Вы должны знать, сказала мнѣ Эстелла снисходительно, какъ и слѣдуетъ блистательной красавицѣ, — что у меня нѣтъ сердца, если это имѣетъ какое-нибудь отношеніе къ памяти.

Я ей отвѣтилъ очень изысканнымъ языкомъ, что я осмѣливаюсь въ этомъ сомнѣваться, что я знаю лучше — такая красота невозможна безъ сердца.

— О, у меня есть сердце, которое можно пожалуй проколоть или прострѣлить, въ этомъ я не сомнѣваюсь, отвѣчала Эстелла: — оно перестанетъ биться, когда я перестану существовать. Но вы понимаете, что я разумѣю. У меня нѣтъ тутъ нѣжности, нѣтъ симпатіи, чувства и подобныхъ пустяковъ.

Что это такое мелькнуло въ моемъ умѣ, когда она стояла спокойно и пристально смотрѣла на меня? Не видѣлъ ли я чего-то подобнаго въ миссъ Гевишамъ? Нѣтъ. Въ нѣкоторыхъ ея взглядахъ, пріемахъ была тѣнь сходства съ миссъ Гевишамъ, заимствуемая, какъ вы часто можете замѣтить, дѣтьми отъ взрослыхъ людей, живущихъ съ ними и находящихся съ ними въ постоянныхъ сношеніяхъ, и которая оставляетъ, когда проходитъ дѣтство, замѣчательное мимолетно являющееся сходство въ выраженіи между лицами нисколько не похожими. И однако я не могъ связать это впечатлѣніе съ миссъ Гевишамъ. Я взглянулъ опять, она еще продолжала смотрѣть на меня, но впечатлѣніе уже исчезло.

Что это было такое?

— Я не шучу, сказала Эстелла, не то чтобы хмурясь (лобъ ея былъ совершенно гладокъ), но придавая лицу болѣе мрачное выраженіе; — если мы будемъ часто вмѣстѣ, то лучше будетъ для васъ теперь же повѣрить этому. Нѣтъ! сказала она, повелительно предупреждая мою рѣчь, готовую сорваться съ языка: — я никому не отдавала моего сердца. У меня его никогда не было.

Минуту спустя, мы вошли въ пивоварню, такъ давно оставленную, и она показала мнѣ высокую галлерею, гдѣ, я видѣлъ, она гуляла въ тотъ самый первый день; она говорила мнѣ, что припоминаетъ, какъ она была здѣсь и видѣла меня внизу взволнованнаго и въ слезахъ. Глаза мои слѣдовали за ея бѣлою рукой; и опять то же самое неясное впечатлѣніе, котораго я не могъ уловить, пронеслось въ моей головѣ. Мой невольный трепетъ заставилъ ее положить свою руку мнѣ на плечо. Призракъ пронесся еще разъ и исчезъ.

Что это было такое?

— Что съ вами? спросила Эстелла. — Вы опять перепуганы.

— Да есть отчего, если вѣрить тому, что вы сейчасъ сказали, отвѣчалъ я, желая отвлечь ея вниманіе.

— Такъ вы не вѣрите? Дѣлать нечего. По крайней мѣрѣ вамъ это сказано. Миссъ Гевишамъ ожидаетъ уже^что вы явитесь на ваше старое мѣсто, хоть это я думаю можно бы теперь отложить въ сторону, вмѣстѣ съ прочею стариной. Обойдемъ еще разъ кругомъ сада и пойдемъ домой. Ну, сегодня вы не станете проливать слезъ отъ моей жестокости; вы будете моимъ пажемъ и позволите мнѣ опереться о ваше плечо.

Ея великолѣпное платье волочилось по землѣ. Она подобрала его въ одну руку, а другою легко оперлась на мое плечо, пока мы гуляли. Мы обошли два или три раза кругомъ запущеннаго сада; и онъ расцвѣлъ для меня. Еслибы желтая и зеленая негодная трава, пробивавшаяся въ трещины старой стѣны, была драгоцѣннѣйшимъ растеніемъ въ мірѣ, то и тогда я не болѣе дорожилъ бы ею въ моихъ воспоминаніяхъ.

Между нами не было различія въ лѣтахъ, которое отдаляло бы ее отъ меня; мы были почти однихъ лѣтъ, хотя нашъ возрастъ былъ болѣе благопріятенъ для нея чѣмъ для меня. Но посреди моего наслажденія, среди моей совершенной увѣренности, что благодѣтельница наша избрала насъ другъ для друга, меня мучила эта недоступность, которую придавали ей ея красота и ея манеры. Бѣдный мальчикъ!

Наконецъ мы вошли въ домъ, и здѣсь я узналъ съ удивленіемъ, что мой попечитель пріѣхалъ повидаться съ миссъ Гевишамъ по дѣламъ и придетъ обѣдать. Старые канделябры въ комнатѣ, гдѣ стоялъ накрытый плеснѣющій столъ, были зажжены въ наше отсутствіе, и миссъ Гевишамъ сидѣла въ своемъ креслѣ, ожидая меня.

Мнѣ казалось какъ будто я самое это кресло отодвигалъ назадъ въ прошедшее, когда мы начали нашъ медленный объѣздъ вокругъ развалинъ свадебнаго пира. Но въ этой похоронной комнатѣ, рядомъ съ этою замогильною фигурой, лежавшею въ креслѣ, Эстелла казалась еще блистательнѣе и краше чѣмъ прежде, и я чувствовалъ себѣ подъ обояніемъ еще сильнѣйшимъ.

Время такъ быстро летѣло, что часъ нашего ранняго обѣда уже былъ близокъ, и Эстелла оставила насъ и пошла приготовиться. Мы остановились у середины длиннаго стола, и миссъ Гевишамъ протянула свою высохшую руку и положила ее на желтую скатерть. Эстелла оглянулась изъ-за плеча, уходя въ дверь, и миссъ Гевишамъ послала ей поцѣлуй этою рукой съ жадною страстію, которая была ужасна въ своемъ родѣ.

Эстелла ушла, мы остались вдвоемъ; она повернулась ко мнѣ и сказала шепотомъ:

— Что, хороша она, граціозна? Восхищаетесь вы ею?

— Кто только видитъ ее, миссъ Гевишамъ, тотъ не можетъ ею не восхищаться.

Она охватила мою шею своею рукой, притянула совсѣмъ мою голову къ себѣ, оставаясь въ своемъ креслѣ, и сказала:

— Люби ее, люби, люби! Какъ она обращается съ тобою?

Я не успѣлъ еще отвѣтить ей (если только могъ дать ей какой-нибудь отвѣтъ на такой трудный вопросъ), какъ она снова повторила:

— Люби ее, люби, люби! Люби ее, если она благосклонна къ тебѣ. Люби ее, если она язвитъ тебя, если она терзаетъ твое сердце на части, — и чѣмъ оно будетъ старѣе и крѣпче, тѣмъ глубже будетъ язва — все равно, люби ее, люби, люби!

Никогда еще не видѣлъ я такой сильной страсти, съ какою произносила она теперь эти слова. Я чувствовалъ мускулы ея тонкой руки напрягались около моей шеи отъ силы, овладѣвшей ею.

— Слушай меня, Пипъ! Я взяла ее къ себѣ, для того чтобъ ее любили. Я вскормила и воспитала ее, чтобъ ее любили. Я сдѣлала изъ нея такое совершенство, чтобъ ее любили Люби ее!

Она проговаривала эти слова часто и, безъ всякаго сомнѣнія, дѣлала это съ намѣреніемъ; но еслибъ эти слова, такъ часто повторяемыя, требовали ненависти вмѣсто любви, или отчаянія, мщенія, смерти, то и тогда бы они не могли быть болѣе похожи, въ звукѣ ея голоса, на проклятіе.

— Я скажу тебѣ, продолжала она тѣмъ же торопливымъ и страстнымъ шепотомъ, — что такое истинная любовь. Это слѣпая преданность, совершенная покорность, самоуниженіе, довѣріе, вѣра наперекоръ себѣ, наперекоръ цѣлому міру; и сердце и душу отдаешь чародѣю, какъ сдѣлала это я!

Когда она дошла до этого, дикій крикъ вырвался у нея изъ груди, и я обхватилъ ее. Она поднялась въ своемъ креслѣ и билась о воздухъ, и можно было опасаться, что вотъ-вотъ она ударится о стѣну и падетъ мертвая.

Все это случилось въ нѣсколько секундъ. Усаживая ее въ кресло, я почувствовалъ хорошо извѣстный мнѣ запахъ, и, обернувшись, увидѣлъ моего опекуна.

Онъ всегда носилъ съ собою (я кажется еще объ этомъ не упоминалъ) шелковый носовой платокъ огромныхъ размѣровъ, который былъ ему очень полезенъ въ его дѣлѣ. Мнѣ случалось видѣть, какой ужасъ наводилъ онъ на кліента или свидѣтеля церемоннымъ развертываніемъ этого носоваго платка, какъ бы готовясь высморкаться сейчасъ же, и потомъ выжидая, повидимому въ полной увѣренности, что онъ не успѣетъ этого сдѣлать, какъ ужь кліентъ или свидѣтель себя запутаютъ: и обыкновенно они давались на эту штуку и путались. Когда я увидѣлъ его, у него въ рукахъ былъ этотъ самый платокъ, и онъ смотрѣлъ на насъ. Встрѣтивъ мой взглядъ, онъ сказалъ ясно послѣ минутной паузы: «право? Очень странно!» и потомъ сдѣлалъ изъ этого платка необходимое употребленіе съ полнымъ эффектомъ.

Миссъ Гевишамъ увидѣла его въ одно время со мною. Она боялась его, какъ и всѣ. Она поспѣшила успокоиться и пробормотала, что онъ сегодня такъ же точенъ, какъ и всегда.

— Такъ же точенъ, какъ и всегда, повторилъ онъ, подходя къ намъ. — Какъ вы поживаете, Пипъ? Угодно, я прокачу васъ, миссъ Гевишамъ? Разикъ кругомъ? Такъ вы здѣсь, Пипъ?

Я сказалъ ему, когда я пріѣхалъ и какъ миссъ Гевишамъ желала этого, чтобъ я могъ видѣть Эстеллу.

На это онъ отвѣтилъ:

— А, славная барышня!

Потомъ онъ покатилъ кресло миссъ Гевишамъ впереди себя одною рукой, а другую руку запустилъ въ карманъ, какъ будто карманъ его былъ наполненъ всякими секретами.

— Ну, Пипъ! Какъ часто видали вы прежде миссъ Эстеллу? сказалъ онъ, когда мы остановились.

— Какъ часто?

— Да, сколько разъ? Десять тысячъ разъ?

— Конечно, не такъ много.

— Дважды?

— Джагерсъ, вмѣшалась тутъ миссъ Гевишамъ, на мое счастье, — оставьте моего Пипа въ покоѣ и ступайте съ нимъ обѣдать.

Онъ повиновался, и мы ощупью спустились съ нимъ вмѣстѣ внизъ по темной лѣстницѣ. Проходя къ отдѣльнымъ покоямъ, черезъ вымощенный дворъ, позади дома, онъ спросилъ меня, видѣлъ ли-я, и сколько разъ, какъ миссъ Гевишамъ ѣстъ и пьетъ, предлагая мнѣ, по своему обыкновенію, выборъ числа между сотнею и однимъ.

Я подумалъ и сказалъ:

— Ни разу.

— И ни разу не увидите, Пипъ, отвѣтилъ онъ, съ хмурою улыбкой. — Съ тѣхъ поръ, какъ она ведетъ эту уединенную жизнь, никто не видѣлъ, какъ она ѣстъ и пьетъ. Она ходитъ ночью по дому и сама достаетъ себѣ, что ей приходится по вкусу.

— Съ вашего позволенія, сэръ, могу ли я сдѣлать вамъ одинъ вопросъ?

— Можете, сказалъ онъ: — но я могу вамъ не отвѣтить. Предлагайте вашъ вопросъ.

— Фамилія Эстеллы? Гевишамъ, или…? Я не зналъ, что прибавить.

— Или что? сказалъ онъ.

— Гевишамъ?

— Да, Гевишамъ.

Тутъ подошли мы къ обѣденному столу, гдѣ она и Сара Покетъ ожидали насъ. Мистеръ Джагерсъ занялъ первое мѣсто, Эстелла сѣла противъ него, а я сѣлъ лицомъ къ лицу съ моимъ зелено-желтымъ другомъ. Обѣдъ былъ очень хорошъ; намъ прислуживала служанка, которую я прежде никогда не видалъ, но которая вѣроятно все это время находилась въ этомъ таинственномъ домѣ. Послѣ обѣда поставили передъ моимъ опекуномъ бутылку отличнаго портвейна (онъ очевидно зналъ ея годъ), и обѣ леди удалились.

Мистеръ Джагерсъ былъ здѣсь скрытнѣе чѣмъ когда-нибудь и гдѣ-нибудь; подобной скрытности я никогда нигдѣ не замѣчалъ, даже въ немъ. Онъ берегъ свои взгляды, и ни разу въ продолженіи обѣда не поднялъ глазъ на Эстеллу. Когда она говорила съ нимъ, онъ выслушивалъ ее, отвѣчалъ ей что приходилось, но ни разу не взглянулъ на нее, сколько я могъ замѣтить. Она, напротивъ, часто посматривала на него съ особеннымъ интересомъ и любопытствомъ, если не съ подозрѣніемъ; по его лицо не обнаруживало ни разу ни малѣйшаго сознанія въ этомъ. Въ продолженіи обѣда, онъ находилъ особенное удовольствіе, часто упоминая въ разговорѣ со мною объ ожидающей меня будущности, дразнить Сару Покетъ, которая становилась все желтѣе и зеленѣе; но и это онъ дѣлалъ, какъ будто ничего не замѣчая и даже показывая, будто онъ выпытывалъ, и дѣйствительно онъ выпытывалъ у меня, я самъ не понимаю какимъ образомъ, всѣ подробности.

Когда мы остались вмѣстѣ, онъ принялъ такой таинственный видъ, что мнѣ рѣшительно было не въ моготу. Онъ допрашивалъ самое вино, когда у него не было ничего другаго для допроса. Онъ держалъ рюмку передъ собою на свѣтъ, отвѣдывалъ свой портвейнъ, пропускалъ его кругомъ рта и проглатывалъ; потомъ снова поглядывалъ на него, нюхалъ его, пробовалъ, пилъ, снова наливалъ, и опять такимъ же образомъ допытывалъ свою рюмку; наконецъ я начиналъ трусить: ужь не наговаривало ли ему вино чего-нибудь на меня. Три или четыре раза я было пытался начать разговоръ, но всякій разъ, когда онъ видѣлъ, что я хотѣлъ спросить у него что-нибудь, онъ поглядывалъ на меня съ своею рюмкой въ рукѣ и, пропуская вино кругомъ рта, какъ бы желалъ дать мнѣ знать, что всякій вопросъ съ моей стороны безполезенъ, потому что онъ на него не отвѣтитъ.

Я полагаю, миссъ Покетъ подозрѣвала, что одинъ видъ мой могъ довести ее до бѣснованія, что она пожалуй могла бы сорвать съ головы свой чепчикъ, необыкновенно отвратительный, превратить его въ совершенную тряпку, и разбросать по полу свои волосы, которые впрочемъ не росли у ней на головѣ. Она не явилась поэтому послѣ, когда мы перешли въ комнату миссъ Гевишамъ и сѣли за вистъ въ четверомъ. Въ промежуткѣ, миссъ Гевишамъ убрала Эстеллу своими драгоцѣнностями, которыя она расположила фантастическимъ образомъ въ ея волосахъ, на рукахъ и на груди, и я замѣтилъ, даже мой попечитель посмотрѣлъ на нее изъ-подъ своихъ густыхъ, нависшихъ бровей, и приподнялъ ихъ немного, когда красавица явилась передъ нимъ во всемъ великолѣпіи блеска и цвѣта этихъ украшеній.

Я не буду разказывать, какъ онъ забиралъ нашихъ козырей и выходилъ съ маленькими ничтожными картами, передъ которыми совершенно меркла слава нашихъ королей и дамъ, не стану говорить и о томъ, что я чувствовалъ, когда онъ смотрѣлъ на насъ какъ на три жалкія загадки, давно уже имъ разгаданныя. Но особенно заставляла меня страдать несовмѣстность между моею страстью къ Эстеллѣ и его присутствіемъ, которое такъ и обдавало холодомъ. Не говоря уже о томъ, что у меня не стало бы духа бесѣдовать съ нимъ про нее, что у меня не стало бы духа слышать какъ онъ скрипитъ на нее сапогами, видѣть какъ онъ смываетъ ее съ своихъ рукъ, — но меня уже мучило одно то обстоятельство, что я и мои чувства находились теперь въ одномъ мѣстѣ съ нимъ.

Мы играли до девяти часовъ, и тогда положено было предувѣдомить меня, когда Эстелла пріѣдетъ въ Лондонъ, чтобъ я могъ встрѣтить ее у дилижанса; я простился съ нею, прикоснулся къ ея рукѣ, и мы разстались.

Мой опекунъ занималъ въ гостиницѣ Кабана смежную со мною комнату. Поздно ночью все еще раздавались въ моихъ ушахъ слова миссъ Гевишамъ: «люби ее, люби, люби!» Я повторилъ ихъ, измѣнивъ на свой ладъ, и говорилъ моей подушкѣ сотни разъ: «я люблю, люблю, люблю!» Потомъ закипѣло во мнѣ чувство благодарности, что она предназначена для меня, еще такъ недавно бывшаго мальчишкою въ кузницѣ. Потомъ я подумалъ, что если она не испытывала теперь, какъ я опасался, той же самой восторженной благодарности за свою судьбу; то когда же она заинтересуется мною? — когда я разбужу въ ней сердце, погруженное теперь въ нѣмую дремоту?

Бѣдный я! Все это, казалось мнѣ, были возвышенныя чувства. Но я не подумалъ, какъ низко и подло было съ моей стороны избѣгать Джо только потому, что Эстелла пренебрегала имъ. День тому назадъ, Джо заставилъ меня проливать слезы; скоро онѣ высохли. Богъ прости мнѣ, какъ скоро онѣ высохли!

XXX.

Подумавъ хорошенько, пока я одѣвался по утру въ гостиницѣ, я рѣшился сказать моему попечителю, что Орликъ вовсе не такой надежный человѣкъ, который могъ бы занимать отвѣтственное мѣсто при миссъ Гевишамъ.

— Разумѣется, Пипъ, это человѣкъ не для своего мѣста, сказалъ мой опекунъ, очень спокойно, совершенно довольный общимъ заключеніемъ, — обыкновенно такія мѣста занимаютъ люди, которые не годятся на нихъ.

Повидимому его очень развеселило то, что и въ этомъ случаѣ мѣсто не было занято, въ видѣ исключенія, человѣкомъ годнымъ для него, и онъ слушалъ съ удовольствіемъ, пока я ему передавалъ все, что мнѣ было извѣстно про Орлика.

— Очень хорошо, Пипъ, замѣтилъ онъ, когда я кончилъ. — Я пойду сейчасъ же и разчитаю нашего пріятеля.

Такое рѣшительное дѣйствіе встревожило меня, я совѣтывалъ повременить немного, и даже намекнулъ, что съ нашимъ пріятелемъ трудно будетъ сладить.

— О, нѣтъ, сказалъ мой опекунъ, развертывая свой носовой платокъ съ полною увѣренностію: — я хотѣлъ бы посмотрѣть, какъ онъ станетъ разсуждать со мной.

Мы отправлялись въ Лондонъ вмѣстѣ, въ полуденномъ дилижансѣ, и за завтракомъ я до того боялся появленія Пембльчука, что я едва могъ держать чашку; я сказалъ, что мнѣ хочется пройдтись, и что я пойду по дорогѣ въ Лондонъ, и чтобы мистеръ Джагерсъ предупредилъ обо мнѣ кучера. Такимъ образомъ я имѣлъ возможность скрыться изъ Синяго Кабана сейчасъ, же послѣ завтрака. Давъ мили двѣ обхода по полямъ, позади лавки мистера Пембльчука, я вышелъ опять на большую улицу, миновавъ эту западню, я чувствовалъ себя сравнительно въ безопасности.

Мнѣ было интересно побывать еще разъ въ нашемъ старомъ, тихомъ городѣ; мнѣ ничуть не было непріятно, когда меня узнавали и глазѣли на меня. Одинъ или два лавочника выскочили даже изъ своихъ лавокъ и забѣжали мнѣ впередъ, чтобы вернуться, какъ будто они забыли что-нибудь, и заглянуть мнѣ въ лицо; при этомъ случаѣ, я не знаю, кто прикидывался неловче, они ли, замаскировывая цѣль своего движенія, я ли, показывая видъ, будто не замѣчаю ихъ. Все-таки мое положеніе было великолѣпное, и я былъ доволенъ имъ, пока судьба не натолкнула меня на этого безпредѣльнаго негодяя, мальчишку Траба.

Взглянувъ впередъ, на нѣкоторое разстояніе, вдоль улицы, я увидѣлъ этого мальчишку; онъ приближался ко мнѣ, и хлесталъ себя пустымъ синимъ мѣшкомъ. Полагая, что всего приличнѣе встрѣтить его равнодушнымъ, ничего неподозрѣвающимъ взглядомъ, который смирилъ бы его злобный умъ, я шелъ впередъ именно съ этимъ выраженіемъ на лицѣ, и уже начиналъ радоваться моему успѣху, какъ вдругъ колѣни этого мальчишки подкосились, волосы поднялись дыбомъ, шапка его свалилась, онъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ, отшатнулся на середину улицу и, крича народу: «Поддержите меня! У, какіе страхи!» Онъ прикинулся, будто моя великолѣпная фигура поразила его совершеннымъ ужасомъ. Когда я проходилъ мимо него, зубы его застучали, и онъ палъ передо мною во прахъ, со всѣми знаками полнѣйшаго униженія.

Трудно было выдержать это, но это еще было ничего. Я не сдѣлалъ и двухсотъ шаговъ, какъ я снова увидѣлъ, къ моему невыразимому ужасу, удивленію и негодованію, того же самаго мальчишку Траба. Онъ подходилъ изъ-за угла. Синій мѣшокъ висѣлъ у него черезъ плечо. Любовь къ честному труду сіяла у него въ глазахъ, и въ его походкѣ была видна веселая готовость спѣшить къ своему дѣлу. Разомъ почувствовалъ онъ мое присутствіе, и повторилъ ту же самую комедію; но на этотъ разъ онъ предался коловратному движенію, и онъ вертѣлся вокругъ меня, подогнувъ колѣна и подымая руки, какъ бы моля о помилованіи. Его страданія возбудили громкій хохотъ обступившей толпы, и я былъ черезвычайно оконфуженъ.

Когда я поровнялся потомъ съ почтовою конторой, мальчишка Траба уже успѣлъ заднею дорогой забѣжать мнѣ впередъ. Въ этотъ разъ онъ совершенно измѣнился. Синій мѣшокъ былъ наброшенъ у него на плечи на подобіе моего плаща, и онъ гордо выступалъ мнѣ на встрѣчу, на противоположной сторонѣ улицы, окруженный толпою юныхъ друзей, которымъ онъ кричалъ, махая рукою: «Я не зна-а-юю ва-асъ!» Никакія слова не могутъ передать всю сумму оскорбленія, которое наносилъ мнѣ этотъ мальчишка, когда онъ, проходя мимо меня, вытащилъ воротнички своей рубашки, закрутивъ волосы на вискахъ, подперъ руки въ боки, и гримасничая и коверкаясь, тянулъ на распѣвъ своимъ спутникамъ: "Не зна-а-юю ва-асъ, не зна-а-юю ва-асъ, по-очести не зна-а-ю-ю ва-асъ!"Послѣ этого онъ принялся кричать кукареку, и преслѣдовалъ меня черезъ мостъ этѣмъ же крикомъ, какъ будто за мною бѣжалъ очень прискорбный пѣтухъ, который знавалъ меня еще въ ту пору, когда я былъ кузнецомъ. Съ такимъ позоромъ оставилъ я городъ, или, точнѣе говоря, былъ изгнанъ изъ него въ чистое поле.

Но если я не могъ придушить мальчишку Траба, то я и теперь не вижу что еще оставалось мнѣ дѣлать тогда, какъ не терпѣть. Поднять съ нимъ драку на улицѣ, или требовать отъ него какого бы то ни было возмездія кромѣ крови его сердца, было бы смѣшно и унизительно. Кромѣ того это былъ такой мальчикъ, которому никто ничего не могъ сдѣлать; неуязвимый, увертливый змѣенышь, вы припрете его въ уголъ, онъ проскочитъ у васъ между ногъ, и отвѣтитъ вамъ издали презрительнымъ ревомъ. Я написалъ однако же къ мистеру Трабу по слѣдующей же почтѣ, что мистеръ Пипъ не можетъ продолжать свои заказы тому, кто забылъ свои обязанности передъ обществомъ и держитъ у себя до сихъ поръ мальчишку, который возбуждаетъ одно омерзѣніе въ каждомъ порядочномъ человѣкѣ.

Дилижансъ съ мистеромъ Джагерсомъ подъѣхалъ въ свое время, и я занялъ опять мое мѣсто на козлахъ, и прибылъ въ Лондонъ благополучно, но съ разбитымъ сердцемъ. Какъ только я пріѣхалъ, я отправилъ къ Джо повинную треску и бочонокъ устрицъ (въ видѣ удовлетворенія за то, что я самъ не зашелъ къ нему), и пошолъ себѣ въ Барнардово подворье.

Я нашелъ Герберта за обѣдомъ; онъ былъ очень радъ моему возвращенію. Отправивъ мстителя въ кофейную принести что-нибудь къ моему обѣду, я чувствовалъ, что мнѣ необходимо было раскрыть душу моему другу и товарищу. Откровенный разговоръ, разумѣется, былъ невозможенъ, когда мститель находился въ передней, и потому я отпустилъ его въ театръ. Лучшаго доказательства моего рабства передъ этимъ тираномъ я не могу представить, какъ эти различныя унизительныя уловки, къ которымъ постоянно я прибѣгалъ, чтобы дать ему занятіе. Иногда я доходилъ до такой крайности, что посылалъ его на уголъ Гайдъ-Парка посмотрѣть который часъ.

Отобѣдавъ, мы сѣли къ камину, и я сказалъ тогда Герберту:

— Любезный Гербертъ, я имѣю нѣчто особенное сказать вамъ.

— Любезный Гендель, отвѣчалъ онъ, — сочувствіемъ и уваженіемъ отзовусь я на вашу откровенность.

— Это касается меня самого, Гербертъ, сказалъ я, — да еще одной особы.

Гербертъ заложилъ ногу на ногу, посмотрѣлъ на огонь, наклонивъ голову на одну сторону; подождавъ нѣсколько времени, онъ посмотрѣлъ на меня, потому что я не продолжалъ.

— Гербертъ, сказалъ я, положивъ руку ему на колѣно, — я люблю, я обожаю Эстеллу.

Гербертъ не только не былъ пронзенъ насквозь моимъ признаніемъ, но отвѣчалъ совершенно равнодушно.

— Такъ. Ну, далѣе?

— Ну далѣе, Гербертъ? И это вашъ отвѣтъ: ну далѣе?

— Да, что же далѣе? сказалъ Гербертъ: — это я уже знаю?

— Почемъ вы знаете? сказалъ я.

— Почемъ я знаю, Гендель? Я знаю это отъ васъ.

— Я никогда вамъ этого не говорилъ.

— Не говорили мнѣ! Вы -не говорите мнѣ также, когда вы стрижетесь; но у меня достаточно смыслу, чтобы замѣтить это. Вы всегда обожали ее съ тѣхъ поръ, какъ я васъ знаю. Вы принесли сюда вашу любовь и вашъ чемоданъ вмѣстѣ. Не говорили мнѣ! Вы мнѣ высказывали это ежедневно съ утра до вечера. Когда вы сообщили мнѣ вашу собственную исторію, вы мнѣ открыто сказали, что вы начали обожать ее съ перваго же раза какъ вы увидѣли ее, когда вы были еще очень молоды.

— Коли такъ, да, сказалъ я довольно обрадованный этому новому лучу свѣта, — я не переставалъ обожать ее. Она теперь возвратилась очаровательною красавицей. Я видѣлъ ее вчера. И если я обожалъ ее прежде, то теперь я обожаю ее вдвое.

— Ваше счастье, Гендель, въ такомъ случаѣ, сказалъ Гербертъ, — что вы избраны и предназначены для нея. Не касаясь запрещенной статьи, я могу, кажется, сказать, что между нами этотъ фактъ не подлежитъ сомнѣнію. Имѣете ли вы какое-нибудь понятіе о томъ какъ сама Эстелла смотритъ на эту статью объ обожаніи?

Я покачалъ печально головою.

— Она на тысячу верстъ отъ меня, сказалъ я.

— Терпѣніе, мой милый Гендель: времени еще довольно, довольно. Но вы хотѣли еще что-то мнѣ сказать?

— Мнѣ совѣстно это сказать, отвѣтилъ я, — а говорить объ этомъ не хуже чѣмъ думать. Вы называете меня счастливцемъ. Конечно, я счастливъ. Чуть-чуть не вчера я былъ простой кузнецъ, а сегодня я… что я такое, какъ сказать мнѣ про себя?

— Скажите: добрый малый, если вамъ нужно слово, чтобы закончить фразу, отвѣчалъ Гербертъ, улыбаясь и хлопая меня по рукѣ, — добрый малой съ порядочнымъ запасомъ горячности и робости, отваги и неувѣренности, дѣйствія и мечтательности, въ которомъ всѣ эти качества очень чудно перемѣшаны.

Я остановился на минуту, чтобы подумать, дѣйствительно ли въ моемъ характерѣ была такая смѣсь. Вообще, я никакъ не могъ подтвердить этотъ анализъ; но я не считалъ нужнымъ толковать объ этомъ.

— Когда я спрашиваю васъ, какъ мнѣ назвать себя сегодня, продолжалъ я, — я хочу вамъ высказать этимъ что у меня на мысляхъ. Вы говорите что я счастливъ. Я знаю, что я самъ ничего не сдѣлалъ для моего возвышенія въ жизни; меня подняло счастье, и потому я счастливъ. Но когда я только подумаю объ Эстеллѣ…

— А когда же вы о ней не думаете, перервалъ меня Гербертъ, вперивъ въ огонь свои глаза, которые, казалось мнѣ, были полны доброты и сочувствія.

— Тогда, мой милый Гербертъ, я не могу вамъ выразить, какъ мало увѣренности я чувствую, какъ сильно завишу я отъ тысячи случайностей. Подобно вамъ не касаясь запрещенной статьи, я все-таки могу сказать, что я полагаю всѣ мои надежды на постоянство одного лица (не называя никого по имени). И какъ непріятно ничего не знать положительнаго объ этихъ надеждахъ!

Сказавъ это, я облегчилъ мое сердце отъ тягости, которая постоянно давила меня болѣе или менѣе, и которая была невыносима со вчерашняго дня.

— Теперь, Гендель, отвѣчалъ Гербертъ своимъ веселымъ тономъ, такъ полнымъ надеждъ, — мнѣ кажется, что вы въ вашемъ отчаяніи смотрите черезъ увеличительное стекло въ зубы даровой лошади. Мнѣ также кажется, что сосредоточивая все наше вниманіе на одномъ этомъ изслѣдованіи, мы упускаемъ изъ виду лучшія качества животнаго. Не говорили ли вы мнѣ, что вашъ попечитель, мистеръ Джагерсъ, объявилъ вамъ съ перваго раза, что вы надѣлены не однѣми надеждами? Да еслибы онъ вамъ и не сказалъ этого, то могли ли бы вы допустить — хотя это одно предположеніе, — что такой человѣкъ какъ мистеръ Джагерсъ оставался бы съ вами въ теперешнихъ отношеніяхъ, еслибъ онъ не былъ увѣренъ въ вашемъ положеніи?

Я сказалъ, что дѣйствительно это былъ сильный аргументъ, котораго я не могъ отрицать, я сказалъ это, какъ будто неохотно уступая истинѣ и (съ людьми часто это бываетъ въ подобныхъ обстоятельствахъ) какъ будто я желалъ опровергнуть ее.

— Полагаю, это сильный аргументъ, сказалъ Гербертъ, — я думаю вы затруднитесь найдти аргументъ сильнѣе; что касается до остальнаго, то вы должны ожидать времени, положеннаго вашимъ опекуномъ, а онъ будетъ ждать срока, назначеннаго его кліентомъ. Вы не успѣете и оглянуться, какъ вамъ стукнетъ двадцать одинъ годъ и тогда можетъ быть вы получите дальнѣйшее объясненіе. По крайней мѣрѣ, вы будете ближе къ этому объясненію, потому что когда же нибудь оно будетъ вамъ сообщено.

— Какъ вы всегда полны надеждъ, сказалъ я съ благодарностью, удивляясь его веселому расположенію.

— Это мое единственное достояніе, сказалъ Гербертъ. — Я долженъ однакоже сознаться, что утѣшительная мысль, которую я вамъ высказалъ теперь, принадлежитъ не мнѣ, а моему отцу. Я слышалъ отъ него одно замѣчаніе про вашу исторію, именно, что это дѣло рѣшенное и поконченное. Да иначе Джагерсъ и не взялся бы за него. А теперь, прежде нежели я скажу вамъ еще что-нибудь болѣе про моего отца иди и про сына моего отца, чтобъ отплатить вамъ за вашу откровенность откровенностью же, я намѣренъ показаться вамъ очень непріятнымъ, даже отвратительнымъ.

— Въ этомъ вы не успѣете, сказалъ я.

— О, да! Я буду вамъ очень непріятенъ, вы увидите, сказалъ онъ. — Ну, разъ, два, три, вотъ и начинается, Гендель мой добрый товарищъ… — Хотя онъ говорилъ это шутливымъ тономъ, но онъ былъ совершенно серіозенъ. — Я подумалъ, съ самаго начала нашего разговора, что Эстелла не составляетъ непремѣннаго условія для вашего наслѣдства, если вашъ опекунъ ни разу не упомянулъ о ней. Точно ли я понялъ васъ, что онъ не говорилъ вамъ о ней ни разу, ни прямо, ни намекомъ? Ни разу даже не намекнулъ, напримѣръ, что вашъ благодѣтель можетъ имѣть какія-либо свои намѣренія касательно вашей женитьбы?

— Ни разу.

— Теперь, Гендель, честью и душою клянусь вамъ, что я не зарюсь на кислый виноградъ! Вы съ нею не связаны; не можете ли вы оторваться отъ нее? Вѣдь я вамъ сказалъ, что буду вамъ непріятенъ.

Я отвернулся въ сторону. Мое сердце снова было поражено тѣмъ же чувствомъ, которое смирило меня въ то самое утро, когда я оставлялъ нашу деревню, когда туманы торжественно подымались передо мною, и я оперся на верстовой столбъ. На минуту между нами воцарилось молчаніе.

— Да, мой любезный Гендель, продолжалъ Гербертъ, какъ будто нашъ разговоръ не прерывался; — это чувство такъ сильно укоренилось въ груди мальчика, котораго обстоятельства и природа сдѣлали черезчуръ романическимъ, что это право дѣло очень нешуточное. Подумайте о воспитаніи, подумайте о миссъ Гевишамъ. Подумайте, что такое она сама (ну теперь я рѣшительно для васъ отвратителенъ, и вы гнушаетесь мною). Вѣдь это можетъ повести къ очень несчастнымъ послѣдствіямъ.

— Я знаю это, Гербертъ, сказалъ я, все еще отвернувшись отъ него; — но я этому не могу пособить.

— Такъ вы не можете оторваться?

— Нѣтъ, невозможно!

— Не можете попытаться, Гендель?

— Нѣтъ, невозможно.

— Ну, сказалъ Гербертъ, подымаясь со стула и встряхиваясь, какъ будто онъ дремалъ, и поправляя огонь: — теперь я опять постараюсь быть пріятенъ вамъ!

Онъ прошелся по комнатѣ, отряхнулъ занавѣски, разставилъ стулья на мѣста, прибралъ книги и другія вещи, которыя были разбросаны, заглянулъ въ переднюю, посмотрѣлъ въ письменный ящикъ, заперъ дверь, и опять расположился въ своемъ креслѣ у камина, охвативъ обѣими руками свою лѣвую ногу.

— Я вамъ хотѣлъ сказать, Гендель, слова два про моего отца, и про сына моего отца. Я полагаю, сынъ моего отца не имѣетъ надобности говорить, что домъ моего отца не отличается блистательнымъ хозяйствомъ.

— Въ немъ всего вдоволь, Гербертъ, замѣтилъ я, желая сказать что-нибудь пріятное.

— О, да! то же самое говоритъ, я полагаю, и тряпичникъ еще съ большимъ одобреніемъ, и то же повторяетъ продавецъ всякаго старья въ заднемъ переулкѣ. Говоря серіозно, Гендель, — потому что это дѣло довольно серіозное, — вамъ также хорошо извѣстно что тамъ дѣлается, какъ и мнѣ. Я полагаю, было время, когда мой отецъ еще не умѣлъ на все махнуть рукою; но если это время было, то оно уже давно прошло. Позвольте мнѣ теперь спросить васъ, имѣли ли вы случай замѣтить въ вашей сторонѣ, что дѣти отъ браковъ, не совсѣмъ удавшихся, всегда спѣшатъ женитьбою?

Это былъ такой странный вопросъ, что я спросилъ у него въ свою очередь:

— Неужели это бываетъ такъ?

— Я не знаю, сказалъ Гербертъ, — я именно желаю это знать, потому что это случилось съ нами. Моя бѣдная сестра Шарлота, которая слѣдовала за мною и умерла по четырнадцатому году, была поразительнымъ примѣромъ. Маленькая Дженъ то же самое. Она такъ желаетъ выйдти замужъ, что пожалуй можно подумать будто она провела всю свою дѣтскую жизнь въ постоянномъ созерцаніи домашняго счастія. Маленькій Аликъ, еще не вышедшій изъ рубашечки, уже распорядился на счетъ супружескаго соединенія съ юною дѣвицей, живущею въ Кью. Право, я думаю, что мы всѣ сговорены, за исключеніемъ развѣ груднаго ребенка.

— И вы то же? сказалъ я.

— Да, сказалъ онъ, — но это еще пока тайна.

Я увѣрилъ его, что я сохраню тайну, и просилъ его передать мнѣ ближайшія подробности. Онъ говорилъ мнѣ съ такимъ чувствомъ и такъ умно о моей слабости, что мнѣ хотѣлось знать что-нибудь про его твердость.

— Могу я спросить васъ объ имени? сказалъ я.

— Ее зовутъ Клара, сказалъ Гербертъ,

— Она живетъ въ Лондонѣ?

— Да. Можетъ-быть, я долженъ бы упомянуть, сказалъ Гербертъ, замѣтно унывшій духомъ и присмирѣвшій, когда мы коснулись этой интересной темы, — что она не подходитъ подъ безсмысленныя аристократическія понятія моей матери. Ея отецъ былъ чѣмъ-то при снабженіи провизіей пассажирскихъ судовъ, казначеемъ, я полагаю.

— А теперь что же онъ? сказалъ я.

— Теперь онъ больной человѣкъ, отвѣчалъ Гербертъ.

— И живетъ…

— Въ первомъ этажѣ, сказалъ Гербертъ, но это вовсе не былъ отвѣтъ на мой вопросъ, потому что я спрашивалъ о его средствахъ: — я никогда его ни видалъ, потому что онъ никогда не выходилъ изъ своей комнаты на верху), съ тѣхъ поръ какъ я знаю Клару. Но я постоянно слышу его; онъ страшно шумитъ и стучитъ по полу какимъ-то ужаснымъ орудіемъ.

Посмотрѣвъ на меня и захохотавъ отъ души, Гербертъ на время принялъ опять свой прежній веселый тонъ.

— Надѣетесь вы увидѣть его? сказалъ я.

— О да, я постоянно надѣюсь увидѣть его, отвѣчалъ Гербертъ, — всякій разъ какъ я его слышу, я ожидаю, что онъ провалится черезъ потолокъ. Но я не знаю, какъ еще долго выдержатъ балки.

Похохотавъ еще разъ отъ души, онъ опять присмирѣлъ я сказалъ мнѣ, что намѣренъ жениться на этой молодой дѣвушкѣ какъ только начнетъ составлять себѣ капиталъ. Но онъ Прибавилъ:

— Но вѣдь вы знаете, есть ли возможность жениться, пока еще только высматриваешь вокругъ себя.

Поглядывая на огонь и размышляя, какъ это бываетъ иногда трудно составить себѣ капиталъ, я засунулъ руки въ карманъ. Сложенная бумага, находившаяся въ одномъ изъ нихъ, привлекла мое вниманіе; я вынулъ ее и увидѣлъ, что это была афишка, которую мнѣ передалъ Джо, о знаменитомъ провинціальномъ аматерѣ, пользующемся славою Росція. — И Боже ты мой, прибавилъ я невольно въ слухъ: это будетъ сегодня!

Въ одну минуту обстоятельство это измѣнило матерію нашего разговора, и мы рѣшили идти въ театръ. Итакъ, обѣщавъ Герберту всякое утѣшеніе и помощь въ его сердечномъ дѣлѣ и услышавъ отъ него, что его невѣста уже знаетъ меня по репутаціи, что я буду ей представленъ, мы горячо пожали другъ другу руку, затушили свѣчи, поправили огонь въ каминѣ, заперли дверь и отправились къ мистеру Вопслю, въ его Данію.

XXXI.

По прибытіи нашемъ въ Данію, мы нашли короля и королеву этой страны, окруженныхъ своимъ дворомъ; они возсѣдали на двухъ креслахъ, которые были поставлены на поварскомъ столѣ. Здѣсь присутствовала вся датская аристократія, состоявшая изъ благороднаго юноши въ замшевыхъ сапогахъ, Доставшихся ему послѣ предка-исполина, изъ почтеннаго пера съ очень грязнымъ лицомъ, который вѣроятно поднялся Изъ народа въ позднее время своей жизни, и изъ датскаго рыцаря съ гребенкою въ волосахъ и бѣломъ шелковомъ трико, поражавшаго женственностію своей наружности. Мой даровитый землякъ мрачно стоялъ поодаль, скрестивъ руки, и я могъ бы пожелать только, чтобъ его лобъ и локоны казались болѣе натуральными.

Въ продолженіе всего представленія мы узнали много очень любопытныхъ подробностей. Покойный король повидимому не только передъ смертью страдалъ кашлемъ, но унесъ эту болѣзнь съ собою въ могилу и теперь оттуда съ нею вернулся. У королевскаго призрака на скипетрѣ была навернута призрачная рукопись, съ которою онъ по временамъ, кажется, справлялся и даже съ безпокойнымъ видомъ опасенія потерять въ ней мѣсто, очевидно свидѣтельствовавшимъ о его смертности; вслѣдствіе этого, я полагаю, кто-то изъ райка крикнулъ призраку: переверни, и тѣнь очень осталась недовольною этимъ совѣтомъ. Должно также замѣтить касательно, этого августѣйшаго духа, что хотя онъ являлся съ такимъ видомъ, какъ будто бы передъ тѣмъ блуждалъ долгое время въ безконечномъ пространствѣ, но онъ выходилъ замѣтно для всѣхъ изъ-за ближайшей перегородки. Отъ этого онъ былъ въ постоянномъ страхѣ, что его примутъ со смѣхомъ. Королева датская, плотная барыня вся выложенная мѣдью, безъ сомнѣнія согласно съ исторіей, казалось публикѣ, была слишкомъ отягощена этимъ металломъ; ея подбородокъ былъ привязанъ къ діадемѣ широкою мѣдною полосою (какъ будто она страдала великолѣпною зубною болью), талія ея была обхвачена такою же полосой, и наконецъ на обѣихъ рукахъ ея были надѣты мѣдные обручи, такъ что ее можно было назвать литаврою. Благородный юноша въ дѣдовскихъ сапогахъ оказался очень непостояненъ; онъ представлялъ изъ себя и ловкаго моряка, и странствующаго актера, и могильщика, и священника, и необыкновенно важное лицо на придворномъ поединкѣ, которое своимъ привычнымъ глазомъ и тонкимъ знаніемъ оцѣнивало самые ловкіе удары. Это мало-по-малу сдѣлало его невыносимымъ, и даже когда его признали въ священномъ санѣ, и онъ отказывался совершить обрядъ отпѣванія, всеобщее негодованіе разразилось градомъ орѣховъ, посыпавшихся на него со всѣхъ сторонъ. Наконецъ Офелія сходила съ ума подъ музыку такъ долго, что когда она сняла свой кисейный шарфъ, сложила его и спрятала, какой-то недовольный малый, сидѣвшій въ райкѣ и прохлаждавшій свой носъ о желѣзныя перила, заревѣлъ во все горло: «ну, ребенка уложили спать, теперь давай ужинать!» Возглашеніе это, мы должны согласиться, было совершенно неумѣстное.

Всѣ эти случаи обрушивались самымъ комическимъ эффектомъ на моего несчастнаго земляка. Всякій разъ, когда нерѣшительному принцу приходилось сдѣлать вопросъ или обнаружить свое сомнѣніе, публика помогала ему выпутаться изъ него. Какъ напримѣръ, на вопросъ: «что благороднѣе — терпѣть», одни заревѣли — да, другіе — нѣтъ; третьи, не порѣшившіе между двумя мнѣніями, предлагали кинуть орелъ или рѣшетку, и вотъ начался совершенный диспутъ. Когда онъ спрашивалъ, зачѣмъ такимъ людямъ, вотъ какъ онъ, ползать между небомъ и землею, публика ободряла его громкими криками: «Слушайте, слушайте!» Когда онъ явился со спущеннымъ чулкомъ, который, какъ обыкновенно это дѣлается на театрѣ, былъ очень аккуратно загнутъ на верху и, полагаю, даже приглаженъ утюгомъ, въ райкѣ поднялись толки о бѣлизнѣ его ноги, и многіе спрашивали, не поблѣднѣла ли она отъ испуга, когда явилось привидѣніе. Когда ему подали черную Фле:. точку, на которой только-что играли въ оркестрѣ, раекъ единодушно потребовалъ, чтобъ онъ сыгралъ: «царствуй Британія.» Когда онъ совѣтывалъ актеру не разсѣкать воздуха руками, тотъ же самый недовольный человѣкъ замѣтилъ ему: «да и вы того же не дѣлайте; вы пожалуй еще хуже того.» Съ сожалѣніемъ долженъ я прибавить, что при всѣхъ этихъ случаяхъ раздавались громкіе взрывы хохота.

Но самое ужасное испытаніе готовилось для него на кладбищѣ, которое было очень похоже на первобытный лѣсъ, съ хижиной по одну сторону и дорожной заставой на другой сторонѣ. Публика замѣтила, когда мистеръ Вопсль, закутанный въ черный плащъ, подходилъ къ заставѣ, и дружески закричала могильщику: «ей, смотрите, гробовщикъ идетъ, увидитъ какъ вы работаете.» Я полагаю, въ конституціонной Англіи извѣстно, что мистеръ Вопсль, передавая черепъ, послѣ нравственнаго поученія надъ нимъ, долженъ былъ вытереть свои пальцы о бѣлую салфетку, которую онъ вытащилъ изъ-за пазухи, но это необходимое дѣйствіе вызвало чье-то замѣчаніе: «половой!» Появленіе тѣла, находившагося въ пустомъ черномъ сундукѣ, котораго крышка отворилась, было знакомъ для всеобщей радости, еще увеличившейся, когда между носильщиками узнали неизбѣжнаго благороднаго юношу. Смѣхъ сопровождалъ мистера Воспля, когда онъ боролся съ Лаэртомъ на краю могилы и оркестра, когда онъ стащилъ короля съ поварскаго стола и въ заключеніи самъ умиралъ по вершкамъ отъ пятокъ до головы.

Мы было попробовали въ началѣ апплодировать мистеру Восплю, но наши старанія были такъ безнадежны, что мы не продолжали ихъ. Мы сидѣли, горько чувствуя за него, но все-таки хохоча во все горло. Я смѣялся все время, какъ я себя ни удерживалъ; все это было такъ смѣшно, и однакоже я вынесъ тайное впечатлѣніе, что чтеніе мистера Воспля имѣло нѣкоторое достоинство, не ради прежнихъ воспоминаній, но потому что оно было такъ утомительно, такъ однообразно, такъ съ горы-на-гору, такъ не похоже на говоръ человѣка, при какихъ бы то ни было естественныхъ обстоятельствахъ жизни или смерти. Когда трагедія кончилась и его вызвали, чтобъ ошикать, я сказалъ Герберту.

— Уйдемте же сейчасъ, а то еще мы его встрѣтимъ.

Мы торопились спуститься съ лѣстницы, но насъ предупредили однакоже. У дверей стояла еврейская фигура, съ неестественно-насурмленными бровями, которая обратила на себя мое вниманіе, и когда мы поровнялись съ этимъ человѣкомъ, онъ спросилъ:

— Мистеръ Пипъ и его другъ?

Мы принуждены были сознаться.

— Мистеръ Валденгарверъ, сказалъ этотъ человѣкъ, — почтетъ за особенную честь.

— Валденгарверъ? повторилъ я, когда Гербертъ шепнулъ мнѣ на ухо: «это должно быть Вопсль.»

— О! сказалъ я: — что же, должны мы за вами слѣдовать?

— Пожалуйте, нѣсколько шаговъ только. — Когда мы вошли въ боковой проходъ, онъ повернулся и спросилъ: — Ну какъ онъ на вашъ глазъ? Я одѣвалъ его.

Похожъ онъ былъ болѣе всего, мнѣ казалось, на похоронное чучело, а датское солнце или звѣзда, висѣвшая у него на шеѣ, на голубой лентѣ, придавала такой ему видъ, какъ будто онъ былъ застрахованъ въ какомъ-то чрезвычайномъ страховомъ обществѣ. Но я сказалъ, что онъ на нашъ глазъ какъ нельзя лучше.

— Когда онъ подошелъ къ могилѣ, сказалъ нашъ проводникъ, — онъ великолѣпно задрапировался своимъ плащомъ. Но глядя изъ-за кулисъ, мнѣ показалось, что когда онъ видитъ привидѣніе въ комнатѣ королевы, онъ могъ бы произвесть эффектъ сильнѣе своими чулками.

Я скромно согласился, и мы всѣ ввалились черезъ маленькую дверь въ какой-то душный ящикъ. Здѣсь мистеръ Вопсль разоблачался, и намъ именно было лишь только мѣста чтобы глядѣть на него изъ-за плеча товарища, оставляя однакоже дверь или крышку этого ящика совершенно отворенною.

— Джентльмены, сказалъ мистеръ Вопсль, — съ чувствомъ гордости я вижу васъ. Я надѣюсь, мистеръ Пипъ, вы извините меня, чтэ я послалъ за вами. Я имѣлъ счастіе знать васъ въ прежнее время, а драма всегда предъявляла неоспоримыя права на знатныхъ и богатыхъ.

Между тѣмъ, мистеръ Валденгарверъ, въ страшной испаринѣ, старался стащить съ себя свое траурное одѣяніе.

— Осторожнѣе тащите чулки, мистеръ Валденгарверъ, сказалъ владѣлецъ этой собственности, — если вы ихъ разорвете, съ ними лопнутъ тридцать пять шилинговъ. Никогда еще Шекспировскія роли не разыгрывались въ лучшей парѣ чулокъ. Сидите смирно на стулѣ, ужь дайте-ка я самъ ихъ стащу.

Говоря это, онъ сталъ на колѣни и принялся обдирать свою жертву, которая послѣ перваго чулка, конечно, повалилась бы назадъ вмѣстѣ со стуломъ, еслибы только было мѣсто.

Я до сихъ поръ опасался говорить про піесу. Но мистеръ Валденгарверъ посмотрѣлъ на насъ съ пріятною улыбкой, и спросилъ:

— Джентльмены, какъ вамъ казалось шло представленіе?

Гербертъ объявилъ, изъ-за моего плеча, въ то же самое время толкая меня подъ бокъ: «великолѣпно». И я тоже повторилъ: «великолѣпно».

— Какъ понравилось вамъ мое пониманіе роли, джентльмены? сказалъ мистеръ Валденгарверъ, почти покровительствущимъ тономъ.

Гербертъ отвѣтилъ изъ-за моего плеча, опять толкая меня подъ бокъ: -т-широко и конкретно.

И я смѣло повторилъ за нимъ, какъ будто то была моя собственная мысль, которую я отстаивалъ: — широко и конкретно.

— Я радъ, что снискалъ ваше одобреніе, джентльмены, сказалъ мистеръ Валденгари, еръ съ достоинствомъ, хотя онъ былъ теперь совершенно припертъ къ стѣнѣ и придерживался за свой стулъ.

— Но я замѣчу вамъ только одно, мистеръ Валденгарверъ, сказалъ человѣкъ, стоявшій передъ нимъ на колѣнахъ, — что вы невѣрно поняли. Послушайте, кто бы тамъ что ни говорилъ, но я вамъ долженъ это замѣтить. Вы удаляетесь отъ истиннаго характера Гамлета, когда вы ставите ваши ноги въ профиль. Послѣдній Гамлетъ, котораго я костюмировалъ, дѣлалъ ту же самую ошибку на репетиціи, и я принужденъ былъ наклеить ему на бедра красныя облатки, и на послѣдней репетиціи я забрался въ партеръ, и всякій разъ какъ только онъ станетъ въ профиль, я кричу ему: не вижу облатокъ! Что жь, какъ бы вы думали? представленіе вышло великолѣпное.

Мистеръ Валденгарверъ улыбнулся, какъ бы желая этимъ сказать: вѣрный слуга, я прощаю ему его глупость, и потомъ прибавилъ въ слуха:

— У меня взглядъ слишкомъ классическій и глубокій для здѣшней публики, но они здѣсь разовьются современемъ; они разовьются.

Мы съ Гербертомъ подтвердили вмѣстѣ, что они безъ всякаго сомнѣнія разовьются.

— Замѣтили вы, джентльмены, сказалъ мистеръ Валденгарверъ, — что въ райкѣ былъ человѣкъ, который стирался осмѣять служеніе — я хочу сказать представленіе.

Мы отвѣтили съ подлою лестью, что намъ казалось мы замѣтили этого человѣка; я прибавилъ отъ себя, что вѣроятно онъ былъ пьянъ.

— О, нѣтъ, сэръ, сказалъ мистеръ Валденгарверъ, — вовсе не пьянъ. За этимъ смотритъ его хозяинъ. Хозяинъ не позволитъ ему напиться.

— Вы знаете его хозяина? спросилъ я.

Мистеръ Вопсль медленно закрылъ свои глаза, потомъ также медленно открылъ ихъ.

— Вы должны были замѣтить, джентльмены, сказалъ онъ, невѣжественнаго осла съ скрипучимъ горломъ и злобно лукавымъ выраженіемъ лица, который оттрезвонилъ роль Клавдія короля датскаго. Это его хозяинъ, джентльмены. Таково наше ремесло.

Не знаю, болѣе ли бы я сожалѣлъ о мистерѣ Вопслѣ, еслибъ онъ былъ въ совершенномъ отчаяніи; но мнѣ его и такъ было очень жаль: и когда онъ повернулся, чтобы пристегнуть свои помочи и вытѣснилъ насъ въ дверь, я воспользовался этимъ случаемъ, чтобы предложить Герберту пригласить его къ намъ ужинать. Гербертъ сказалъ, что это будетъ очень любезно; я пригласилъ его, и онъ отправился съ нами въ Барнардово подворье; мы угостили его какъ могли лучше; онъ просидѣлъ съ нами до двухъ часовъ утра, толкуя о своемъ театральномъ успѣхѣ и развивая свои планы. Я забылъ теперь подробности этихъ плановъ; но я сохранилъ общее воспоминаніе, что онъ намѣренъ былъ сначала воскресить драму, а потомъ убить ее; потому что ей нельзя пережить его смерти и что послѣ него она останется безъ всякой надежды.

Я легъ спать послѣ всего этого рѣшительно несчастнымъ человѣкомъ, съ горечью думалъ я объ Эстеллѣ, и когда я уснулъ, меня преслѣдовали печальныя грезы, что всѣ мои надежды погибли, что я принужденъ былъ предложить руку Гербертовой Кларѣ и играть Гамлета съ призракомъ миссъ Гевишамъ, въ присутствіи двадцати тысячъ зрителей, не зная двадцати словъ изъ моей роли.

XXXII.

Однажды, когда я занимался моими науками съ мистеромъ Покетомъ, я получилъ по почтѣ записку, одинъ видъ которой уже привелъ меня въ волненіе. Хотя я и не зналъ почерка руки, писавшей адресъ, но я угадалъ чья это была рука. Записка эта не начиналась обращеніемъ: любезный мистеръ Пипъ, или любезный Пипъ, или любезный сэръ, или кто-нибудь любезный, но была слѣдующаго содержанія:

«Послѣ завтра я пріѣду въ Лондонъ съ полуденнымъ дилижансомъ. Кажется, мы условились, что вы должны встрѣтить меня? По крайней мѣрѣ такъ думаетъ миссъ Гевишамъ, и я пишу согласно съ этимъ. Она свидѣтельствуетъ вамъ свое почтеніе. Ваша, Эстелла.»

Еслибъ было время, то я непремѣнно заказалъ бы себѣ нѣсколько паръ платья по этому случаю; но такъ какъ времени не было, то я принужденъ былъ удовольствоваться тѣмъ платьемъ, которое у меня уже было. Аппетитъ у меня сейчасъ же пропалъ, и я не зналъ ни отдыха, ни покоя, пока не наступилъ желанный день. Но онъ не принесъ мнѣ съ собою спокойствія; въ этотъ день мнѣ было еще хуже, и я началъ слоняться около конторы дилижансовъ въ Вудъ-стритѣ, Чапсайдъ, прежде чѣмъ дилижансъ успѣлъ оставить гостиницу Синяго Кабана въ нашемъ городѣ. Хотя я зналъ все это очень хорошо, но я полагалъ, что было бы ненадежно выпустить изъ виду контору дилижансовъ болѣе чѣмъ на пять минутъ; и въ этомъ состояніи безумія я провелъ первые полчаса насторожѣ изъ остававшихся еще четырехъ или пяти часовъ, какъ на меня наткнулся мистеръ Вемикъ.

— Здравствуйте, мистеръ Пипъ, сказалъ онъ, — какъ поживаете? Мнѣ бы и въ голову не пришло, что вы здѣсь погуливаете.

Я объяснилъ ему, что я ожидалъ знакомаго, который долженъ пріѣхать въ дилижансѣ, и спросилъ у него въ какомъ состояніи находится его замокъ и его отецъ?

— Оба процвѣтаютъ, благодарю васъ, сказалъ Вемикъ, — и особенно старикашечка; онъ у меня молодецъ молодцомъ. Въ наступающій день рожденія ему минетъ восемьдесятъ два года; у меня есть мысль дать восемьдесятъ два выстрѣла, если сосѣдство не станетъ жаловаться и пушка выдержитъ. Впрочемъ, это тема не для лондонскаго разговора… Куда вы думаете я иду теперь?

— Въ контору, сказалъ я, потому что онъ шелъ въ томъ направленіи.

— По сосѣдству съ нею, отвѣчалъ Вемикъ: — я иду въ Ньюгетъ. У насъ теперь на рукахъ уголовное дѣло съ банкиромъ; я ходилъ сейчасъ взглянуть на сцену дѣйствія, и теперь долженъ обмѣняться нѣсколькими словами съ нашимъ кліентомъ.

— Такъ вашъ кліентъ обчистилъ банкира? спросилъ я.

— Господь съ вами, вовсе нѣтъ, отвѣтилъ Вемикъ очень сухо. — Но его обвиняютъ въ этомъ, какъ могутъ обвинять васъ или меня. Вѣдь обоихъ насъ могутъ обвинить, вы знаете.

— Только вотъ насъ съ вами не обвиняютъ, замѣтилъ я.

— А! сказалъ Вемикъ, прикоснувшись своимъ пальцемъ, къ моей груди: — да вы хитрый человѣкъ, мистеръ Пипъ! Хотите взглянуть на Ньюгетъ? Есть у васъ свободное время?

У меня было такъ много свободнаго времени, что это предложеніе рѣшительно выручило меня, несмотря на мое тайное желаніе не спускать глазъ съ конторы дилижансовъ. Пробормотавъ, что я узнаю, будетъ ли у меня время пойдти съ нимъ, я отправился въ контору и освѣдомился у писаря съ необыкновенною точностію, которая чуть-чуть не вывела его изъ терпѣнія, когда именно ожидаютъ дилижансъ, хотя я это зналъ напередъ также хорошо какъ онъ самъ. Я подошелъ потомъ къ мистеру Вемику и, притворно взглянувъ на часы, какъ бы удивляясь полученному мною отвѣту, принялъ его предложеніе.

Черезъ нѣсколько минутъ мы очутились въ Ньюгетѣ, и прошли черезъ сторожку, гдѣ на голой стѣнѣ вмѣстѣ съ тюремными правилами висѣло нѣсколько цѣпей, во внутренность тюрьмы. Въ то время тюрьмы находились въ большомъ небреженіи, и періодъ преувеличенной реакціи, обыкновенно слѣдующій за каждымъ общественнымъ злоупотребленіемъ, и который обыкновенно бываетъ самымъ тяжкимъ и продолжительнымъ наказаніемъ за него, еще не наступалъ. Преступники тогда содержались и ѣли не лучше солдатъ (не говоря уже ничего о нищихъ), и не поджигали своихъ тюремъ изъ того, что супъ ихъ былъ на вкусенъ. Мы вошли съ Вемикомъ въ часъ назначенный для посѣтителей; пивникъ дѣлалъ свой обходъ съ пивомъ; арестанты покупали пиво и разговаривали съ своими друзьями; это была уродливая, безпорядочная, гнетущая сцена.

Меня поразило, что Вемикъ расхаживалъ между заключенниками, будто садовникъ посреди своихъ растеній. Мысль эта пришла мнѣ въ голову, когда я увидѣлъ, какъ онъ посматривалъ на новые отпрыски, появившіеся въ эту ночь, и говорилъ: «А каптенъ Томъ? И вы здѣсь? Право!» или: «Что это ужь не Черный ли Билъ тамъ у колодца? Я васъ цѣлые два мѣсяца не видалъ. Какъ вы обрѣтаетесь въ своемъ здоровьѣ?» Онъ останавливался у рѣшетокъ и выслушивалъ, всегда поодиночкѣ, заботливо нашептывавшихъ ему кліентовъ, съ своею неподвижною физіономіей, какъ будто онъ наблюдалъ, на сколько подвинулось ихъ развитіе, съ тѣхъ поръ какъ онъ видѣлъ ихъ въ послѣдній разъ, къ полному расцвѣту въ день суда.

Онъ былъ очень популяренъ; я видѣлъ, что на его рукахъ былъ фамильярный департаментъ должности мистера Джагерса, хотя и у него въ манерахъ было нѣчто свойственное мистеру Джагерсу и воспрещавшее приближаться къ нему за извѣстный предѣлъ. Онъ признавалъ каждаго кліента легкимъ наклоненіемъ головы, послѣ чего поправлялъ свою шляпу обѣими руками, стягивая свой почтовый ящикъ, и запускалъ руки въ карманы. Въ одномъ или двухъ случаяхъ кліенты затруднялись внести адвокатскіе расходы, и тогда Вемикъ, отступая по возможности подалѣе отъ неполной суммы, говорилъ:

— Безполезно, безполезно, мой любезный. Я только подчиненный. Я не могу этого принять, а потому и не пробуйте такихъ штукъ съ подчиненнымъ. Если вы, мой любезный, не можете собрать полной суммы, такъ лучше обратитесь сами къ моему принципалу; вѣдь вы знаете онъ не одинъ: мастеровъ въ этомъ дѣлѣ много, и изъ-за чего одинъ не станетъ работать, за то возьмется вамъ пожалуй другой; я вамъ даю этотъ совѣтъ какъ подчиненный. Не подымайтесь на пустыя штуки. Ну къ чему онѣ? скажите сами. Кто слѣдующій?

Такъ мы разгуливали по оранжереѣ мистера Вемика, пока онъ вдругъ не обратился ко мнѣ и не сказалъ:

— Обратите вниманіе на человѣка, которому я пожму руку.

Я бы это сдѣлалъ и безъ такого приготовленія, потому что до сихъ поръ онъ еще никому не жалъ руки.

Едва онъ успѣлъ это сказать, какъ къ углу рѣшетки подошелъ довольно полный человѣкъ, очень прямо державшійся (я такъ и вижу его передъ собою теперь, когда пишу), одѣтый въ истасканный оливковый сюртукъ, съ какою-то особенною блѣдностію, которою былъ подернутъ его природный багровый цвѣтъ, и съ глазами, которые разбѣгались именно въ ту минуту, когда онъ желалъ свести ихъ на одинъ предметъ; онъ приложилъ по военному руку, полушутливо, полусеріозно, къ своей шляпѣ очень замасленной и жирной, какъ будто ее обмакнули передъ этимъ въ горячій супъ.

— Полковникъ, наше вамъ! сказалъ Вемикъ: — какъ вы поживаете, полковникъ?

— Обстоитъ благополучно, мистеръ Вемикъ.

— Мы сдѣлали все, что только могли; но доказательства противъ насъ были слишкомъ сильны, полковникъ.

— Да, слишкомъ сильны, сэръ; но мнѣ это все равно.

— Да, да, сказалъ Вемикъ хладнокровно: — вамъ это все равно. — Потомъ, обратившись ко мнѣ, онъ прибавилъ: — служилъ его величеству, этотъ человѣкъ. Былъ рядовымъ и выкупился въ отставку.

Я сказалъ «право?» и глаза этого человѣка взглянули на меня и принялись бродить надъ моею головой и около меня; потомъ онъ провелъ ладонью по губамъ и захохоталъ.

— Я полагаю, сэръ, я уберусь отсюда въ понедѣльникъ, сказалъ онъ Вемику.

— Можетъ-быть, отвѣчалъ мой пріятель, — но почемъ знать что еще можетъ случиться.

— Я очень радъ, что мнѣ удалось проститься съ вами, мистеръ Вемикъ, сказалъ этотъ человѣкъ, протягивая свою руку въ рѣшетку.

— Благодарю васъ, сказалъ Вемикъ, пожимая ему руку, — мнѣ тоже очень пріятно, полковникъ.

— Еслибы, мистеръ Вемикъ, то, что было при мнѣ, когда меня взяли, было настоящее, сказалъ этотъ человѣкъ, не желая выпустить его руку: — такъ я попросилъ бы васъ принять и носить кольцо въ знакъ моей признательности за ваше расположеніе.

— Принимаю доброе желаніе за исполненіе, сказалъ мистеръ Вемикъ. — Кстати, вы страстный охотникъ до голубей. — Человѣкъ взглянулъ на небо. — Мнѣ говорили, у васъ была замѣчательная порода турмановъ. Не можете ли вы поручить кому-нибудь изъ вашихъ друзей доставить мнѣ парочку, если они вамъ уже ненужны болѣе?

— Будетъ исполнено, сэръ.

— Очень хорошо, сказалъ Вемикъ, — присмотръ за ними будетъ хорошій. Добрый день, полковникъ. Прощайте! — Они пожали опять, руку другъ другу, и когда мы уходили прочь, Вемикъ сказалъ мнѣ:

— Фальшивый монетчикъ, отличный мастеръ своего дѣла. Докладъ рикордера сегодня составленъ, и въ понедѣльникъ онъ будетъ непремѣнно казненъ. Все-таки, видите, пара голубей есть тоже собственность удобопереносимая.

Съ этими словами онъ оглянулся, кивнулъ головой этому отжившему растенію, и потомъ посмотрѣлъ вокругъ, выходя со двора, какъ будто раздумывалъ, какой горшокъ лучше придется на его мѣсто.

Когда мы проходили изъ тюрьмы черезъ сторожку, я нашелъ, что караульные были также высокаго мнѣнія о моемъ опекунѣ, какъ и арестанты.

— Ну, мистеръ Вемикъ, сказалъ сторожъ, который остановилъ насъ въ проходѣ между двумя дверьми, утыканными гвоздями, и тщательно заперъ одну дверь, не отворяя пока другой! — какъ распорядится мистеръ Джагерсъ съ этимъ убійствомъ на рѣкѣ? Сдѣлаетъ онъ изъ него незлонамѣренное убійство, или какъ?

— Спросите у него, отвѣчалъ Вемикъ.

— Да, какъ бы не такъ! сказалъ сторожъ.

— Вотъ такъ то всегда они, мистеръ Пипъ, замѣтилъ Вемикъ, обращаясь ко мнѣ и удлинняя щель почтоваго ящика. — Они не церемонятся допрашивать меня подчиненнаго; а вотъ къ принципалу моему не подступятся, не безпокойтесь.

— Что этотъ молодой джентльменъ у васъ въ ученикахъ на конторѣ? спросилъ сторожъ, ухмыляясь на остроту мистера Вемика.

— Опять подите посмотрите сами, закричалъ Вемикъ, — я вамъ сказалъ уже! Уже готовъ со вторымъ вопросомъ, а еще и первый то не успѣлъ остыть. Ну положимъ мистеръ Пипъ изъ нашихъ, что же изъ этого?

— Ну тогда онъ знаетъ, сказалъ сторожъ, ухмыляясь снова, — что такое мистеръ Джагерсъ.

— Ай! закричалъ Вемикъ, вдругъ пырнувъ сторожа: — передъ моимъ принципаломъ вы нѣмы, какъ вашъ ключъ; вы это знаете. Ну, выпускайте насъ, старая лиса; не то я начну на васъ искъ за противузаконное тюремное заключеніе.

Сторожъ захохоталъ, пожелалъ намъ добраго дня, и смѣясь смотрѣлъ намъ вслѣдъ изъ-за рѣшетки, пока мы сходили съ крыльца на улицу.

— Замѣтьте, мистеръ Пипъ, сказалъ мнѣ Вемикъ очень важно на ухо и взявъ меня подъ руку, для пущей таинственности: — мнѣ всего удивительнѣе въ мистерѣ Джагерсѣ то, что онъ держитъ себя такъ высоко. Онъ просто недосягаемъ. Его высота совершенно въ уровень съ его огромными способностями. Этотъ полковникъ не посмѣлъ бы проститься съ нимъ; точно такъ же какъ этотъ сторожъ не осмѣлился бы спросить у него, какъ онъ намѣренъ повести новое уголовное дѣло. И вотъ между этими господами и своею высотой, онъ пускаетъ меня, своего подчиненнаго: и вотъ видите, они у него совершенно въ рукахъ, тѣломъ и душою.

Я впрочемъ уже хорошо чувствовалъ ловкость моего опекуна. Сказать правду, я пожелалъ отъ души, и также не въ первый разъ, чтобъ у меня былъ опекунъ не такой даровитый.

Мы разстались съ мистеромъ Вемикомъ близь конторы въ Литль-Бритенѣ, гдѣ по обыкновенію шатались люди, старавшіеся обратить на себя вниманіе мистера Джагерса, и отправился сторожить дилижансъ, который долженъ былъ пріѣхать часа черезъ три. Я провелъ все это время думая, какъ это странно, что судьба какъ будто всадила меня въ грязь тюремъ и преступленій, что мнѣ суждено было натолкнуться на нее въ моемъ дѣтствѣ, на нашемъ пустынномъ болотѣ, въ памятный зимній вечеръ, что она снова появлялась при двухъ случаяхъ, какъ пятно поблекшее, но не сгладившееся; что эта грязь примѣшивалась къ моему счастію на моемъ новомъ поприщѣ. Пока умъ мой былъ занятъ этими мыслями, мнѣ пришла въ голову великолѣпная красавица Эстелла, гордая, воспитанная, которая теперь ѣхала ко мнѣ, и я съ полнѣйшимъ отвращеніемъ подумалъ о томъ, какой контрастъ былъ между ею и тюрьмой. Мнѣ было досадно, что Вемикъ встрѣтилъ меня, что я уступилъ Вемику и пошелъ съ нимъ; именно въ этотъ день, изъ всѣхъ дней въ году, я заразилъ свое дыханіе и платье отравою Ньюгета. Расхаживая взадъ и впередъ, я отряхивалъ тюремный прахъ съ моихъ ногъ, стряхивалъ его съ моего платья, и выдыхалъ тюремный воздухъ изъ моихъ легкихъ. Я чувствовалъ себя до того зараженнымъ, припоминая кого я ожидалъ, что дилижансъ, мнѣ казалось, пріѣхалъ слишкомъ скоро, и я еще не успѣлъ очиститься отъ грязи Вемиковой оранжереи, когда я увидалъ въ окошкѣ экипажа лицо Эстеллы, которая махала мнѣ рукой.

Что это за безыменная тѣнь снова, въ это одно мгновеніе, пронеслась передо мною?

XXXIII.

Эстелла въ своемъ мѣховомъ, дорожномъ платьѣ казалась еще прекраснѣе чѣмъ когда-нибудь, даже на мои глаза. Она была привлекательнѣе нежели прежде въ своемъ обращеніи со мною, и мнѣ сдавалось, что въ этой перемѣнѣ участвовало вліяніе миссъ Гевишамъ.

Мы стояли на дворѣ гостиницы, пока она указывала мнѣ свой багажъ, и когда онъ былъ весь собранъ, я припомнилъ, — забывъ между тѣмъ все на свѣтѣ кромѣ ея одной, — что я не зналъ еще куда она отправлялась.

— Я ѣду въ Ричмондъ, сказала она мнѣ, и толковала мнѣ, что есть два Ричмонда, одинъ въ Сорреѣ, другой въ Йоркширѣ, и что мой Ричмондъ въ Сорреѣ. Разстояніе всего десять миль. — Мнѣ нужна карета, и вы отвезете меня. Вотъ мой кошелекъ, вы заплатите изъ него всѣ мои расходы. Возьмите, возьмите кошелекъ! Мы съ вами выбора не можемъ дѣлать, и должны только повиноваться приказаніямъ; мы съ вами не имѣемъ права слѣдовать нашимъ собственнымъ прихотямъ.

Когда она посмотрѣла на меня, передавая мнѣ кошелекъ, я надѣялся уловить внутреннее значеніе ея послѣднихъ словъ. Она произнесла ихъ вскользь, но не безъ нѣкоторой досады.

— Я пошлю за каретою, Эстелла. Хотите вы здѣсь не много отдохнуть.

— Да, я здѣсь отдохну не много, напьюсь чаю; а вы должны позаботиться обо мнѣ.

Она взяла меня подъ руку, и я приказалъ слугѣ, глазѣвшему на дилижансъ словно на чудо, котораго онъ никогда не видывалъ въ свою жизнь, проводить насъ въ особенную комнату. На это онъ вытащилъ салфетку, какъ будто она была волшебный ключъ, безъ котораго онъ не могъ найдти свою дорогу наверхъ, и привелъ насъ въ какую то дыру, гдѣ мы нашли сферическое уменьшающее зеркало, которое было совершенно лишнимъ судя по размѣрамъ этой дыры, судокъ съ соями и чьи-то калоши. Я отказался отъ такого убѣжища, и онъ повелъ насъ въ другую комнату, гдѣ стоялъ обѣденный столъ на тридцать человѣкъ и въ каминѣ былъ обожженный листъ бумаги, заваленный цѣлымъ четверикомъ угольной пыли. Взглянувъ на это потухшее пожарище и качнувъ головою, онъ принялъ мое приказаніе, которое состояло въ слѣдующемъ: «подать чаю для леди», и вышелъ изъ комнаты въ весьма упавшемъ расположеніи духа.

Я чувствовалъ и чувствую теперь, что воздухъ этой комнаты, представлявшій странную смѣсь конюшеннаго запаха съ бульйоннымъ, могъ бы внушить мысль, что заведеніе дилижансовъ находится въ плохихъ обстоятельствахъ, и что предпріимчивый хозяинъ вываривалъ дохлыхъ лошадей для трактира. И однако эта комната была для меня всѣмъ во всемъ, потому что въ ней находилась Эстелла. Я чувствовалъ, что съ нею я могъ бы здѣсь быть счастливъ на цѣлую жизнь. (Замѣтьте, въ то время я вовсе не былъ счастливъ и зналъ это очень хорошо.)

— Къ кому вы ѣдете въ Ричмондъ? спросилъ я Эстеллу.

— Я ѣду тамъ жить, сказала она, — и за огромныя деньги, у одной леди, которая имѣетъ возможность (по крайней мѣрѣ она такъ говоритъ) вывозить меня въ свѣтъ, показывать мнѣ людей и показывать меня людямъ.

— Я полагаю, вамъ будетъ пріятно разнообразіе и то удивленіе, которое вы будете внушать?

— Да, я полагаю.

Она отвѣтила это такъ безпечно, что я невольно сказалъ ей:

— Вы говорите о себѣ какъ будто о комъ-нибудь другомъ.

— А почемъ вы знаете, какъ я говорю о комъ-нибудь друтомъ? Потише, потише, сказала Эстелла, улыбаясь необыкновенно увлекательно, — вы не думайте, что я пойду въ науку къ вамъ, я буду ужь говорить по своему. Ну, какъ вы живете съ мистеромъ Покетомъ?

— Я живу тамъ очень пріятно; по крайней мѣрѣ….

Мнѣ казалось, что теперь мнѣ представлялся хорошій случай…

— Что по крайней мѣрѣ? повторила Эстелла.

— По крайней мѣрѣ такъ пріятно, какъ возможно мнѣ жить гдѣ-нибудь вдали отъ васъ.

— Наивный мальчикъ, сказала Эстелла совершенно спокойно, — какъ это вы можете говорить такой вздоръ? Я полагаю, вашъ пріятель, мистеръ Матью, жемчужина въ своей семьѣ?

— Да, это отличный человѣкъ; онъ никому не врагъ…

— Не прибавляйте только: а врагъ самому себѣ, перервала Эстелла, — потому что я ненавижу такихъ людей. Но онъ дѣйствительно не эгоистъ и выше мелочной зависти и досады; я слышала такъ.

— Я убѣжденъ, что имѣю полное право повторить то же самое.

— Вы не можете повторить того же самаго объ его остальныхъ родственникахъ, сказала Эстелла, кивая мнѣ съ выраженіемъ, въ одно и то же время серіознымъ и насмѣшливымъ, — потому что они преслѣдуютъ миссъ Гевишамъ доносами и намеками, далеко невыгодными для васъ. Они слѣдятъ за вами, перетолковываютъ каждое ваше дѣйствіе, пишутъ про васъ письма (часто безыменныя). Словомъ, вы — занятіе и докука ихъ жизни; и вы не можете себѣ представить, какую ненависть чувствуютъ къ вамъ эти люди.

— Я надѣюсь, они не повредятъ мнѣ? спросилъ я.

Вмѣсто отвѣта, Эстелла залилась хохотомъ. Для меня это было очень странно, и я посмотрѣлъ на нее въ большомъ недоумѣніи. Когда она перестала (и это былъ не лѣнивый, полупритворный хохотъ; нѣтъ, она хохотала отъ истиннаго удовольствія), я спросилъ ее моимъ обыкновеннымъ, неувѣреннымъ тономъ:

— Я надѣюсь, вы не порадовались бы, еслибъ они повредили мнѣ.

— Нѣтъ, нѣтъ, въ этомъ вы можете быть увѣрены, сказала Эстелла, — можете быть увѣрены; я хохочу потому что всѣ старанія ихъ безуспѣшны. О, какой же пыткѣ подвергаетъ миссъ Гевишамъ этихъ людей! — Она опять захохотала, и даже послѣ ея объясненія этотъ хохотъ казался мнѣ страннымъ. Я не могъ сомнѣваться, что онъ былъ непритворенъ, но онъ былъ не кстати усиленъ. Я думалъ, что въ немъ дѣйствительно скрывалось болѣе нежели я зналъ; она поняла мою мысль, и отвѣчала на нее.

— Даже и вамъ самимъ, сказала Эстелла, — не легко понять, какое бываетъ мнѣ удовольствіе видѣть неудачи всѣхъ этихъ людей, какъ веселюсь я, когда ихъ дурачатъ. Вы не были воспитаны въ этомъ странномъ домѣ съ самаго младенчества, а я была. Вашъ дѣтскій умокъ не изощрялся интригами противъ васъ, беззащитнаго, связаннаго ребенка, подъ личиною симпатіи, чувства и нѣжности, а мой изощрялся. Вы не таращили вашихъ дѣтскихъ глазенокъ, чтобы разгадать эту лицемѣрку-женщину, которая разчитываетъ запасы спокойствія своей души на безсонныя минуты ночью, а я дѣлала это.

Эстелла теперь не шутила; видно было, она вызывала эти воспоминанія изъ глубины сердца; я бы не захотѣлъ быть причиною ея теперешнихъ взглядовъ ни за какія ожиданія будущихъ благъ.

— Я могу вамъ сказать двѣ вещи, продолжала Эстелла: — Вопервыхъ, хотя пословица и говоритъ: капля пробиваетъ камень, но вы можете быть спокойны, эти люди никогда — никогда и во сто лѣтъ — не повредятъ вашимъ отношеніямъ къ миссъ Гевишамъ. Вовторыхъ, я очень обязана вамъ какъ виновнику всѣхъ ихъ напрасныхъ стараній и подлостей, и вотъ вамъ моя рука.

Она шутливо протянула мнѣ руку, — ея мрачное расположеніе было дѣломъ минуты, — я взялъ ея руку и приложилъ къ губамъ.

— Глупенькій мальчикъ, сказала Эстелла, — неужели вы никогда не послушаетесь моихъ предостереженій? Или вы цѣлуете мою руку съ тѣмъ же чувствомъ, съ какимъ я позволила когда-то вамъ поцѣловать мою щеку?

— Какое же это было чувство? спросилъ я.

— Дайте мнѣ подумать минуту. Чувство презрѣнія къ подлымъ людямъ и интриганамъ.

— Если я скажу да, вы позволите мнѣ опять поцѣловать щеку?

— Вы бы должны были спросить объ этомъ прежде чѣмъ поцѣловали руку.

Я наклонился; ея спокойное лицо было точно изъ мрамора.

— Ну, сказала Эстелла, ускользая въ ту же минуту, какъ я прикоснулся къ ея щекѣ, — извольте-ка позаботиться, чтобы мнѣ дали чаю, а потомъ отвезите меня въ Ричмондъ.

Грустно мнѣ было это возвращеніе къ прежнему тону, какъ будто намъ насильно навязали наши взаимныя отношенія, и какъ будто мы были только маріонетки. Но меня вообще все огорчало въ нашихъ встрѣчахъ. Какъ бы ни случалось ей повести себя со мною, я не могъ довѣряться ея обращенію, не могъ строить на немъ никакихъ надеждъ; и между тѣмъ все-таки шелъ впередъ, шелъ наперекоръ вѣрѣ, наперекоръ надеждѣ. Зачѣмъ повторять это тысячу разъ? Такъ было всегда.

Я позвонилъ, чтобы принесли чай; и лакей снова явился съ своимъ магическимъ ключомъ и началъ приносить постепенно пятьдесятъ принадлежностей къ этому угощенію; но самаго чая еще и въ поминѣ не было. Подносъ, чашки и блюдечки, тарелки, ножи и вилки, безконечное множество ложекъ различной формы, солонки, маленькій блинъ, скромно затаившійся подъ крѣпкимъ, желѣзнымъ колпакомъ, ломтикъ мягкаго масла, заваленнаго огромнымъ количествомъ петрушки, типифировавшій младенца въ тростникѣ, желтоватый хлѣбъ съ напудренною коркой, два треугольные ломтика хлѣба съ выжженными отпечатками чугунныхъ полосъ кухонной печи, и наконецъ толстый, семейный самоваръ, надъ которымъ надрывался лакей, съ выраженіемъ несказанныхъ страданій въ лицѣ; послѣ продолжительнаго отсутствія, онъ наконецъ пришелъ съ ящикомъ, очень разукрашеннымъ, въ которомъ были чайные вѣточки. Я облилъ ихъ горячею водой, и такимъ образомъ изъ всѣхъ этихъ принадлежностей я успѣлъ извлечь для Эстеллы чашку чего то, — чего именно и самъ не знаю.

Заплативъ по счету, припомнивъ лакея, не забывъ также конюха и принявъ горничную въ соображеніе, однимъ словомъ, возбудивъ ненависть и презрѣніе цѣлаго дома и порядочно облегчивъ кошелекъ Эстеллы, мы сѣли въ нашу карету и поѣхали. Повернувъ въ Чипсайдъ и выѣхавъ въ Ньюгетскую улицу, мы скоро поровнялись съ стѣнами, которыхъ, еще недавно, мнѣ было такъ совѣстно.

— Что это за мѣсто? спросила меня Эстелла.

Я глупо притворился, будто не тотчасъ узналъ что это за мѣсто, но потомъ назвалъ его. Когда она посмотрѣла на него и потомъ отвернулась отъ окошка, прошептавъ: «Жалкія твари!» я не за что бы не признался, что я туда входилъ.

— Мистеръ Джагерсъ, сказалъ я, желая кого-нибудь припутать сюда, — посвященъ въ тайны этого печальнаго мѣста болѣе чѣмъ кто-нибудь другой въ Лондонѣ.

— Я полагаю, онъ посвященъ въ тайны всякаго мѣста, сказала Эстелла тихимъ голосомъ.

— Я думаю, вы привыкли видѣть его часто?

— Да, я видѣла его въ разное время съ тѣхъ поръ какъ себя помню. Но я знаю его теперь лучше нежели прежде, когда я только что начинала лепетать. Каково ваше мнѣніе о немъ? Успѣли вы сойдтись съ нимъ?

— Привыкнувъ къ его недовѣрчивому тону, сказалъ я, — я лажу съ нимъ довольно хорошо.

— Коротки вы съ нимъ?

— Я разъ обѣдалъ у него въ домѣ.

— Я себѣ воображаю, сказала Эстелла, сжимаясь, — это должно быть очень куріозное мѣсто.

— Да, очень куріозное.

Мнѣ было непріятно даже и съ нею говорить слишкомъ откровенно про моего опекуна но я бы продолжалъ этотъ разговоръ и даже описалъ бы обѣдъ въ Джерардъ-Стритѣ, еслибы вдругъ мы не попали въ полосу сильнаго газоваго освѣщенія. Все, казалось, освѣтилось и оживилось тѣмъ необъяснимымъ чувствомъ, которое я тогда испытывалъ; я былъ совершенно ослѣпленъ на нѣсколько минутъ, какъ будто меня охватило сіяніе молніи.

Мы начали другой разговоръ, преимущественно о дорогѣ, по которой мы ѣхали, о различныхъ частяхъ Лондона. Этотъ громадный городъ былъ почти новъ для нея, говорила она мнѣ, потому что она никогда не оставляла околотка миссъ Гевишамъ, до самой своей поѣздки во Францію, и только проѣхала черезъ Лондонъ туда и обратно. Я спросилъ у ней, не была ли она препоручена моему опекуну. На это она только отвѣтила мнѣ, съ особенымъ выраженіемъ: «Боже упаси!»

Мнѣ не возможно было не замѣтить, что она старалась завлечь меня, что она казалась необыкновенно обворожительною, и она обворожила бы меня, еслибы даже это требовало какого-нибудь труда. Однакожь я отъ этого не былъ счастливѣе. Еслибы даже она и не принимала этого тона, показывавшаго, что нашею судьбой распорядились за насъ, то, я чувствовалъ, она держала мое сердце въ своихъ рукахъ; но только ей не было бы жаль раздавить его и бросить ради одного каприза.

Когда мы проѣзжали черезъ Гаммерсмитъ, я показалъ ей, гдѣ жилъ мистеръ Матью Покетъ и замѣтилъ, что это недалеко отъ Ричмонда, и что я надѣюсь видѣть ее иногда.

— О, да! вы будете видѣться со мною, вы будете приходить ко мнѣ въ удобное для васъ время; о васъ будетъ передано этому семейству; да я думаю уже и передано.

Я спросилъ ее, большое ли это было семейство, котораго она становилась членомъ.

— Нѣтъ, въ немъ только двое, мать съ дочерью. Мать, кажется, довольно значительная дама, хотя она не прочь увеличить свой доходъ.

— Удивляюсь, какъ миссъ Гевишамъ могла опять разстаться съ вами такъ скоро.

— Эта разлука, Пипъ, входитъ въ планы миссъ Гевишамъ сказала Эстелла со вздохомъ, какъ будто она утомилась. — Я должна постоянно писать къ ней, видѣться съ нею въ положенное время, и передавать какъ подвизаюсь я съ моими брилліянтами, которые теперь почти всѣ перешли ко мнѣ.

Въ первый разъ назвала она меня по имени. Конечно, она сдѣлала это съ намѣреніемъ; она знала, какъ я буду дорожить этимъ.

Мнѣ показалось, что мы слишкомъ скоро пріѣхали въ Ричмондъ къ нашему назначенію. Это былъ домъ у лужайки, чопорный, старый домъ, гдѣ въ свое время фигурировали фижмы, пудра, мушки, шитые кафтаны, кружевныя манжеты и шпаги. Старыя деревья передъ домомъ были, еще обстрижены въ старомодныя формы, столь же неестественныя, какъ фижмы, парики и роброны; но мѣста, предназначенныя имъ въ погребальной процессіи смерти, были уже недалеко; скоро повалятся они, и примкнутъ къ той же безмолвной процессіи.

Колокольчикъ, съ дребежжащимъ старымъ голосомъ, — который, я полагаю, въ свое время часто возвѣщалъ дому: вотъ робронъ, вотъ шпага съ алмазнымъ эфесомъ, вотъ башмаки съ красными каблучками и голубымъ солитеромъ, — важно загудѣлъ посреди тихой лунной ночи, и двѣ румяныя служанки выбѣжали впопыхахъ принять Эстеллу. Дверь скоро поглотила ея ящики и чемоданы; она протянула мнѣ руку, улыбнулась, пожелала доброй ночи и также исчезла. А я еще долго стоялъ, смотря на домъ, думая какъ былъ бы я счастливъ, еслибъ я жилъ въ немъ вмѣстѣ съ нею, и зная, однакожь, что я никогда не бывалъ съ нею счастливъ, напротивъ, всегда былъ очень жалокъ.

Я поѣхалъ въ каретѣ назадъ въ Гаммерсмитъ; я сѣлъ въ нее съ сильною болью въ сердцѣ и вышелъ изъ нея съ болью еще сильнѣйшею. У нашей двери я встрѣтилъ маленькую Дженъ Покетъ, возвращавшуюся домой съ вечера въ сопровожденіи ея маленькаго вздыхателя. Я завидовалъ ему, хотя онъ и былъ подъ деспотизмомъ мистриссъ Филипсонъ.

Мистера Покета не было дома; онъ читалъ публичную лекцію. Онъ вообще мастерски читалъ лекціи о домашнемъ хозяйствѣ, и его трактаты о воспитаніи дѣтей и домашней прислугѣ считались лучшими сочиненіями объ этихъ предметахъ. Но мистриссъ Покетъ была дома и находилась въ большомъ затрудненіи: грудному ребенку дали игольникъ, чтобъ успокоить его въ отсутствіи мистриссъ Миллеръ, отправившейся съ своимъ двоюроднымъ братомъ гвардейцемъ, и теперь не досчитывались многихъ иголокъ, которыхъ внутренній или наружный пріемъ, въ такомъ количествѣ, не могъ быть полезенъ для этого юнаго паціента.

Мистеръ Покетъ славился своими отличными практическими совѣтами, яснымъ и основательнымъ взглядомъ на вещи и необыкновеннымъ благоразуміемъ, и мнѣ пришло въ голову открыть ему больное сердце. Но случайно я взглянулъ на мистриссъ Покетъ; она сидѣла и читала свою завѣтную книгу, прописавъ ребенку постель какъ лучшее лѣкарство, и подумалъ: нѣтъ, лучше не открываться.

XXXIV.

Свыкнувшись съ моими ожиданіями, я нечувствительно началъ замѣчать вліяніе ихъ на самого себя и на окружавшихъ меня. Я по возможности скрывалъ отъ себя вліяніе ихъ на мой собственный характеръ; но я зналъ очень хорошо, что оно не было доброе. Меня постоянно безпокоило мое поведеніе относительно Джо. Совѣсть моя также не была совершенно спокойна и въ отношеніи къ Биди. Когда я просыпался ночью — съ тяжестью на умѣ подобно Камиллѣ — я часто думалъ, что я былъ бы гораздо счастливѣе и лучше, еслибъ я никогда не видѣлъ миссъ Гевишамъ, и выросъ довольствуясь участью товарища добраго Джо въ его честной кузницѣ. Часто по вечерамъ, когда я сиживалъ одинъ, смотря на огонь, мнѣ приходило въ голову, что все-таки не было огня отраднѣе того, который горѣлъ у насъ на кузницѣ или на кухнѣ.

Эстелла была, однакоже, до того не раздѣльна съ моимъ душевнымъ безпокойствомъ, что я ужь и разобрать не могъ, въ какой мѣрѣ самъ я, съ своей стороны, былъ виною этого безцоконства. То есть, еслибы предположить, что у меня впереди не было никакихъ надеждъ, а между тѣмъ передо мною все-таки была бы Эстеллѣ, то я не знаю, былъ ли бы я отъ этого спокойнѣе. Что же касается до моего вліянія на другихъ, то я не былъ въ такомъ затрудненіи; я видѣлъ, хотя можетъ быть и не довольно ясно, что это вліяніе не было ни для кого благодѣтельно, — и въ особенности не была благодѣтельно для Герберта; моя расточительность увлекла и его мягкую натуру въ издержки, которыя были не по его средствамъ, портили простоту его жизни и возмущали заботами и сожалѣніями его спокойствіе. Меня вовсе не мучила совѣсть, что я не намѣренно навелъ другихъ членовъ семейства Покетъ на разныя штуки, потому что они отъ природы были склонны къ тому, и эта склонность развилась бы все равно подъ другими вліяніями. Но Гербертъ совсѣмъ другое дѣло. Часто мучила меня мысль, что я худую оказалъ ему услугу, наполнивъ его бѣдноубранныя комнаты самою безсмысленною коллекціею мебели и отдавъ въ его распоряженіе мстителя въ жилеткѣ канареечнаго цвѣта.

Наконецъ, я началъ дѣлать долги. Началъ я, и Гербертъ потянулся за мною. По совѣту Стартопа, мы предложили себя на выборы въ клубъ подъ названіемъ Рощи Снигиреи: я никогда не могъ угадать цѣли этого учрежденія, развѣ только, что члены его должны были роскошно обѣдать разъ въ двѣ недѣли, ссориться между собою послѣ каждаго обѣда, въ заключеніе котораго шестеро лакеевъ напивались допьяна. Эта великолѣпная общественная задача исполнялась въ точности; и мы съ Гербертомъ ничего кромИ этого не могли вывести изъ слѣдующаго тоста, который обыкновенно предлагался въ началѣ: «Джентльмены, да господствуетъ всегда такое же дружеское расположеніе между Снигирями Рощи.»

Снигири безумно тратили свои деньги (мы обыкновенно обѣдали въ ковентгарденскомъ отелѣ), и первый снигирь, котораго я увидѣлъ, когда я имѣлъ честь вступить въ этотъ клубъ, былъ Бентле Дремль, въ это время уже разъѣзжавшій по городу въ своемъ собственномъ кабріолетѣ, и страшно поражавшій тумбы по угламъ улицъ. Иногда онъ выскакивалъ изъ своего экипажа, головою впередъ, черезъ фартукъ; и при одномъ случаѣ, я видѣлъ какъ его выбросило подобнымъ образомъ у дверей Рощи. Но я забѣгаю здѣсь немного впередъ, потому что я еще не былъ снигиремъ и не могъ имъ быть, по непреложнымъ законамъ нашего общества, пока мнѣ не исполнилось совершеннолѣтіе.

Въ полной увѣренности въ мои собственныя средства, я бы охотно взялъ на себя расходы Герберта; но Гербертъ былъ гордъ, и я не могъ сдѣлать ему подобное предложеніе. Такимъ образомъ, онъ запутывался со всѣхъ сторонъ и продолжалъ высматривать по сторонамъ. Когда мы постепенно пріобрѣли привычку поздно засиживаться въ гостяхъ, я замѣчалъ, что за завтракомъ онъ посматривалъ вокругъ съ отчаяніемъ въ глазахъ, что къ полудню онъ начиналъ поглядывать вокругъ съ большею надеждой, что онъ опять падалъ духомъ возвращаясь къ обѣду, что послѣ обѣда онъ довольно ясно видѣлъ капиталъ въ отдаленіи; къ полуночи, онъ почти реализировалъ его, и въ два часа ночи онъ впадалъ снова въ совершенное отчаяніе, объявлялъ твердое намѣреніе купить винтовку, отправиться въ Америку и на буйволахъ воздвигнуть свою Фортуну.

Я обыкновенно проводилъ половину недѣли въ Гаммерсмитѣ; и оттуда я таскался въ Ричмондъ; но объ этомъ послѣ. Гербертъ часто захаживалъ въ Гаммерсмитъ, когда я тамъ бывалъ; и я думаю, въ эти разы, его отцу иногда приходило въ голову, что карьера, которую высматривалъ его сынъ, еще не открылась передъ нимъ; но при общемъ паденіи этого семейства, Гербертъ, спотыкаясь въ жизни, долженъ былъ самъ поправляться какъ зналъ. Между тѣмъ мистеръ Покетъ становился все сѣдѣе и пробовалъ чаще, въ минуты недоумѣнія, поднять себя за волосы; вся семья продолжала спотыкаться о скамеечку мистриссъ Покетъ; она читала родословную книгу, роняла носовой платокъ, разказывала намъ про своего дѣдушку и воспитывала юное поколѣніе, отправляя его въ постель каждый разъ какъ оно обращало на себя ея вниманіе.

Такъ какъ я представляю теперь общее описаніе цѣлаго періода моей жизни, чтобы разчнетить путь впереди, то для этого я лучше всего передамъ здѣсь что мы дѣлали и какъ мы жили въ Барнардовскомъ подворьѣ.

Мы тратили денегъ сколько могли и получали за нихъ что людямъ бывало заблагоразсудится намъ дать. Мы всегда бывали болѣе или менѣе жалки, и большая часть нашихъ знакомыхъ находилась въ одинаковомъ съ нами положеніи. Мы представляли себѣ, будто мы веселились; но подъ этою обманчивою мечтою скрывалась та суровая истина, что мы постоянно скучали. Я полагаю, впрочемъ, что это довольно обыкновенная участь.

Каждое утро, и всегда съ новою надеждой, Гербертъ отправлялся въ Сити, чтобы высматривать вкругъ себя. Я часть, посѣщалъ его тамъ въ его темной комнатѣ, гдѣ онъ оставался въ сообществѣ бутылки съ чернилами, вѣшалки, ящика съ каменнымъ углемъ, клубка веревокъ, календаря, конторки, табурета и линейки; сколько помню, я ни разу не видалъ, чтобъ онъ чѣмъ-нибудь занимался; онъ только поглядывалъ вокруѣ. Еслибы всѣ исполняли предпринятое также совѣстливо какъ Гербертъ, то мы жили бы въ республикѣ добродѣтелей. Бѣдному малому нечего было дѣлать, какъ только являться въ контору Лойда въ извѣстный часъ по полудни, затѣмъ, я полагаю, чтобы видѣть своего принципала. Кромѣ этого, сколько я знаю, онъ ничего не дѣлалъ въ конторѣ Лойда. Когда онъ начиналъ думать серіозно о своемъ положеніи и рѣшался непремѣнно, во что бы то ни стало, открыть себѣ карьеру, онъ отправлялся на биржу въ самое горячее время, и прохаживался тамъ взадъ и впередъ между магнатами капитала.

— Я чувствую, Гендель, говаривалъ мнѣ Гербертъ, возвращаясь домой обѣдать послѣ такихъ особенныхъ случаевъ, — что карьера сама не придетъ ко мнѣ, что я долженъ искать ея, и я вотъ ходилъ за этимъ.

Еслибы мы были не такъ привязаны другъ къ другу, то я полагаю мы должны были бы каждое утро просыпаться съ взаимною ненавистью. Я не могу выразить, какъ я ненавидѣлъ нашу квартиру въ этотъ періодъ раскаянія; я не могъ видѣть равнодушно ливрею мстителя, которая въ это время поражала меня гораздо болѣе своею пошлою роскошью нежели въ остальные часы дня. По мѣрѣ того какъ мы лѣзли въ долги, завтракъ становился все болѣе и болѣе одною пустою формой, и въ одно утро, когда мнѣ принесли письмо, въ которомъ грозили мнѣ судомъ я такъ забылся, что схватилъ мстителя за его голубой воротникъ и приподнялъ его на воздухъ, за то, что онъ вообразилъ себѣ, будто намъ нужна булка.

Въ извѣстныя минуты, или лучше сказать въ неизвѣстныя, потому что это совершенно зависѣло отъ расположенія нашего духа, я бывало скажу Герберту, какъ будто вдругъ сдѣлалъ великое открытіе:

— Любезный Гербертъ, вѣдь дѣла наши въ скверномъ положеніи.

— Любезный Гендель, отвѣтитъ мнѣ Гербертъ, съ совершенною искренностію, — повѣрите ли, эти самыя слова были и у меня на языкѣ, по странному совпаденію.

— Въ такомъ случаѣ, Гербертъ, скажу я, — займемтесь же нашими дѣлами.

Такое рѣшительное намѣреніе доставляло намъ глубокое удовольствіе. Я считалъ эту вспышку настоящимъ дѣломъ; мнѣ казалось именно такъ должно было встрѣчать всякую непріятность и хватать врага за горло. Гербертъ былъ того же мнѣнія.

Мы заказывали по этому случаю чрезвычайный обѣдъ и бутылку какого-нибудь необыкновеннаго вина, чтобы подкрѣпить наши умы. Послѣ обѣда являлся пучокъ перьевъ, обильный запасъ чернилъ, добрая пачка писчей и пропускной бумаги. Въ самомъ дѣлѣ, было очень отрадно имѣть передъ собою въ изобиліи письменные матеріалы.

Я бралъ листъ бумаги и надписывалъ на верху четкою рукой: «Записка о долгахъ Пипа», прибавляя адресъ подворья Барнарда и число. Гербертъ точно также бралъ листъ бумаги и съ тою же формальностію надписывалъ: «Записка о долгахъ Герберта».

Оба мы потомъ обращались къ массѣ счетовъ и записокъ, которые лежали безпорядочною кучей передъ нами, прежде валялись въ ящикахъ, полуистерлись въ нашихъ карманахъ, подгорѣли на свѣчкѣ, оставались заткнутыми въ зеркалѣ цѣлыя недѣли, и вообще были въ очень попорченномъ видѣ. Скрипъ перьевъ былъ необыкновенно усладителенъ для насъ, такъ что я не видѣлъ точнаго различія между этимъ похвальнымъ намѣреніемъ платить долги и самымъ исполненіемъ этого намѣренія; мнѣ казалось, это было все одно и тоже.

Пописавъ немного, я спрашивалъ обыкновенно Герберта, какъ идетъ у него работа. Гербертъ почесывалъ голову самымъ печальнымъ образомъ при видѣ нароставшихъ цифръ.

— Онѣ горой растутъ, скажетъ бывало Гербертъ. — Клянусь жизнію, онѣ такъ и лѣзутъ вверхъ.

— Чуръ не унывать, Гербертъ, отвѣчу я, продолжая писать, съ особеннымъ стараніемъ. — Смотрите дѣлу прямо въ лицо. Смотрите безбоязненно на ваши дѣла, и пусть они блѣднѣютъ отъ вашего взгляда.

— Охотно бы, Гендель, только я самъ блѣднѣю отъ этихъ цифръ.

Моя рѣшительность однакоже производила свое дѣйствіе, и Гербертъ снова принимался за свою работу. Послѣ нѣкотораго времени онъ опять бросалъ ее, подъ предлогомъ, что у него не было счета Кобса, или Лобса, или Нобса.

— Въ такомъ случаѣ, Гербертъ, прикиньте его примѣрно круглою суммой и выставьте.

— Вотъ молодецъ, котораго ничто не останавливаетъ! отвѣчалъ мой другъ въ удивленіи. — Право, у гасъ замѣчательныя коммерческія способности.

Я тоже это думалъ. При этихъ случаяхъ, я составилъ себѣ въ собственныхъ глазахъ репутацію дѣловаго человѣка, съ быстрымъ соображеніемъ, энергическаго, рѣшительнаго, прозорливаго и хладнокровнаго. Написавъ на листѣ всѣ мои долговыя обязательства, я сравнивалъ каждую статью со счетомъ и помѣчалъ его. Я исполнялъ эту послѣднюю формальность съ необыкновеннымъ самодовольствомъ, которое было для меи величайшимъ наслажденіемъ. Потомъ я складывалъ мои счеты единообразно, надписывалъ каждый на затылкѣ, и завязывалъ ихъ въ симметрическую пачку. Послѣ этого я дѣлалъ то же самое для Герберта, который скромно объявлялъ, что у него не было моего административнаго генія, и я чувствовалъ, что сосредоточивалъ всѣ его дѣла въ желаемый Фокусъ.

Мой коммерческій геній представлялъ еще одну блистательную черту: это «округленіе суммъ». Напримѣръ, положимъ, долги Герберта были сто шестьдесятъ четыре фунта, четыре шиллинга и два пенса; я скажу бывало: «надобно ихъ округлить и поставить двѣсти фунтовъ». Или положимъ, мои собственные долги были въ четыре раза болѣе: я также округлялъ ихъ и ставилъ семьсотъ. Я былъ высокаго мнѣнія объ этомъ округленіи, но теперь, оглядываясь назадъ, я долженъ сознаться, что это была довольно убыточная выдумка. Потому что мы обыкновенно сейчасъ же послѣ этого дѣлали долги на всю сумму такого округленія, а иногда даже, увлекаясь пріятнымъ самообольщеніемъ будто мы дѣйствительно освободились отъ долговъ, мы переступали за предѣлы этого округленія.

Но за этимъ пересмотромъ нашихъ дѣлъ обыкновенно наступали спокойствіе, отдыхъ, добродѣтельное затишье, и въ это время я бывалъ о себѣ удивительнаго мнѣнія. Утѣшенный моими усиліями, моею дѣловою манерой и похвалами Герберта, я сижу бывало съ симметрическими пачками нашихъ счетовъ посреди письменныхъ матеріаловъ, и чувствую себя совершенно состоятельнымъ, какъ государственный банкъ, а не частное лицо.

При этихъ торжественныхъ случаяхъ, мы обыкновенно запирали нашу дверь, чтобы никто не мѣшалъ намъ. Въ одинъ вечеръ я находился именно въ такомъ сладостномъ состояніи покоя, когда я услышалъ письмо упало черезъ щель нашей двери на полъ.

— Это для васъ, Гендель, сказалъ Гербертъ, возвращаясь съ письмомъ, за которымъ онъ выходилъ, — надѣюсь все благополучно.

Это былъ намекъ на тяжелую черную печать и на траурныя каемки.

Письмо было подписано Трабъ и К^о, которые величали меня благороднымъ сэромъ и извѣщали, что мистриссъ Джо Гарджери скончалась въ прошедшій понедѣльникъ вечеромъ, въ двадцать минутъ седьмаго и просили меня пожаловать на погребеніе въ слѣдующій понедѣльникъ, въ три часа пополудни.

XXXV.

Еще въ первый разъ могила открылась на пути моей жизни, и чудный обрывъ производила она на гладкой до тѣхъ поръ почвѣ. Фигура моей сестры, въ ея креслѣ у огня, преслѣдовала меня день и ночь. Мой умъ не могъ понять, чтобы то мѣсто могло существовать безъ нея, и хотя въ послѣднее время она рѣдко бывала у меня въ мысляхъ, но мнѣ все чудилось, что вотъ я встрѣчу ее на улицѣ или что вотъ она сейчасъ постучится въ дверь. Даже въ моихъ комнатахъ, между которыми и ею вовсе не было никакого соотношенія, вдругъ обозначилась пустота оставленная смертью, и мнѣ слышался ея голосъ, мнѣ видѣлось ея лицо и фигура, какъ будто она еще жила и часто бывала здѣсь.

Какая бы судьба ни ожидала меня впереди, но я едва ли бы могъ вспомнить о моей сестрѣ съ особенною нѣжностію. Я полагаю, однакоже, чувство сожалѣнія можетъ существовать и безъ нѣжности. Подъ его вліяніемъ (а также можетъ быть въ замѣну болѣе нѣжнаго чувства) мною овладѣло страшное негодованіе противъ злодѣя, отъ котораго она такъ много пострадала, и я чувствовалъ, что, имѣй я доказательства, я сталъ бы преслѣдовать Орлика или кого другаго до послѣдней крайности.

Написавъ Джо, чтобъ его утѣшить и также успокоить на счетъ моего пріѣзда на похороны, я провелъ промежуточные дни, остававшіеся до погребенія, въ этомъ странномъ расположеніи духа. Я поѣхалъ туда рано поутру и прибылъ къ Синему Кабану еще вовремя, чтобы дойдти пѣшкомъ до кузницы.

Это было лѣтомъ, погода стояла прекрасная, и я живо припомнилъ то время, когда я былъ слабый, безпомощный ребенокъ, и сестра не щадила меня. Но эти воспоминанія имѣли краткій тонъ, который смягчалъ собою щекотанье Раздражителя. Самый воздухъ, проникнутый ароматомъ бобовъ и клевера, нашептывалъ моему сердцу, что наступитъ время, когда хорошо будетъ и для моей памяти, если другіе, гуляя въ солнечный день, съ смягченнымъ сердцемъ подумаютъ обо мнѣ.

Наконецъ открылся передо мною домъ, и я увидѣлъ, что имъ совершенно завладѣли Трабъ и К^о. У дверей стояли двѣ необыкновенно безсмысленныя личности, хвастливо выставлявшія костыль въ крѣповой перевязкѣ, какъ будто это орудіе могло сообщить кому-нибудь какое-нибудь утѣшеніе; въ одномъ изъ нихъ я призналъ кучера, выгнаннаго изъ Сипяіо Кабана за то, что онъ пьяный опрокинулъ въ яму новобрачную чету въ день ихъ свадьбы. Всѣ ребятишки въ деревнѣ и большая часть женщинъ восхищались однако этими траурными сторожами и закрытыми окнами дома и кузницы. Когда я подошелъ, одинъ изъ этихъ сторожей (именно кучеръ), постучалъ въ дверь, какъ бы желая показать этимъ, что я былъ слишкомъ удрученъ печалью и что у меня не доставало силы постучать самому.

Другой траурный сторожъ (плотникъ, разъ съѣвшій двухъ гусей на пари) отворилъ дверь и проводилъ меня въ парадную гостиную. Здѣсь мистеръ Трабъ совершенно завладѣлъ большимъ столомъ и, поднявъ обѣ его половинки, открылъ на нихъ нѣчто въ родѣ траурнаго базара, при помощи огромнаго количества черныхъ булавокъ. Когда я вошелъ, онъ только что кончилъ завертывать чью-то шляпу въ черныя пеленки, словно африканскаго младенца, и протянулъ свою руку за моею шляпой; но я не понялъ его движенія, и, въ замѣшательствѣ, сжалъ ему руку съ видомъ горячей пріязни.

Мой бѣдный милый Джо, запутавшійся въ черный плащъ, подвязанный ему подъ самый подбородокъ широкимъ бантомъ, сидѣлъ отдѣльно въ верхнемъ концѣ комнаты, гдѣ безъ сомнѣнія мистеръ Трабъ усадилъ его какъ главное лицо въ траурной процессіи. Я наклонился и сказалъ ему: «Милый Джо, какъ вы можете?»

— Пипъ, старый дружище, отвѣчалъ онъ мнѣ, — вы ее знали, когда она была красивая… — И сжалъ мнѣ руку, не докончивъ фразы.

Биди была очень мила и скромна въ своемъ черномъ платьѣ; она ходила взадъ и впередъ, услуживая и помогая всѣмъ. Я поздоровался съ нею и, полагая что теперь не время для разговоровъ, сѣлъ возлѣ Джо и началъ раздумывать, въ какой части дома поставлено тѣло моей сестры. Воздухъ гостиной былъ проникнутъ слабымъ запахомъ сладкаго кека (кулича); я поглядѣлъ, гдѣ былъ столъ съ закускою, и едва могъ замѣтить его, пока глазъ мой не свыкся съ темнотою комнаты; столъ былъ уставленъ нарѣзаннымъ кекомъ, разрѣзанными апельсинами, сандвичами^[23], сухими лепешками и графинами, которые бывало служили только для украшенія, и, сколько я помню, ни разу не употреблялись; въ одномъ изъ нихъ былъ портвейнъ, въ другомъ хересъ. Подойдя къ этому столу, я замѣтилъ раболѣпнаго Пембльчука, въ черномъ плащѣ, съ крѣповою повязкой въ нѣсколько ярдовъ длиною на шляпѣ; онъ поперемѣнно то набивалъ себѣ брюхо, то дѣлалъ самыя подлыя движенія, чтобъ обратить на себя мое вниманіе. Наконецъ, онъ въ этомъ успѣлъ и подошелъ ко мнѣ (отъ него страшно несло хересомъ и лепешками), и спросивъ тихимъ голосомъ: «Могу ли я, любезный сэръ?» пожалъ мнѣ руку. Я потомъ замѣтилъ еще мистера и мистриссъ Гебль; послѣдняя сидѣла въ углу, въ приличномъ пароксизмѣ безмолвія, Мы всѣ должны были слѣдовать за тѣломъ, и потому-то Трабъ нарядилъ насъ всѣхъ совершенными пугалами.

— То-есть я скажу вамъ, Пипъ, шепнулъ мнѣ Джо, пока мистеръ Трабъ становилъ насъ попарно въ процессію, какъ будто мы готовились пуститься въ пляску смерти: — то-есть я вамъ скажу, сэръ, я бы лучше понесъ ее самъ въ церковь на своихъ плечахъ вмѣстѣ съ тремя или четырьмя пріятелями, которые бы сдѣлали это отъ души; но вѣдь какъ-то еще это покажется сосѣдямъ; скажутъ, пожалуй, неуваженіе.

— Носовые платки выньте! скомандовалъ мистеръ Трабъ сдержаннымъ офиціальнымъ голосомъ: — выньте носовые платки! Мы готовы!

И вотъ мы всѣ приложили носовые платки къ нашимъ лицамъ, какъ будто у насъ изъ носу шла кровь, и потянулись попарно, Джо и я, Биди и Пембльчукъ, мистеръ и мистриссъ Гебль. Тѣло моей бѣдной сестры было принесено изъ кухни, и, по правиламъ погребальной церемоніи, шесть носильщиковъ непремѣнно должны были задыхаться и ничего не видѣть подъ страшнымъ чернымъ покровомъ съ бѣлою каймой, такъ что вся эта махина представлялась какимъ-то слѣпымъ чудовищемъ съ двѣнадцатью человѣческими ногами, качавшимся изъ стороны въ сторону и ведомымъ двумя сторожами — кучеромъ и его товарищемъ.

Сосѣди однакоже въ высшей степени одобряли эту церемонію. Проходя черезъ деревню, мы возбуждали общій восторгъ: юная и наиболѣе дѣятельная часть народонаселенія бросалась въ разныя стороны, пересѣкала намъ дорогу и забѣгала намъ впередъ, чтобы посмотрѣть на насъ съ новой точки. Въ этихъ случаяхъ, наиболѣе задорные между ними, кричали съ особымъ восторгомъ при нашемъ появленіи: «Идутъ! Вотъ они!» и только что ке кричали намъ ура. Въ этомъ шествіи мнѣ страшно надоѣдалъ подлый Пембльчукъ, который шелъ позади меня, и, въ знакъ особеннаго вниманія ко мнѣ, безпрестанно поправлялъ мою крѣповую повязку на шляпѣ и приглаживалъ мой плащъ. Мои мысли были также развлечены необыкновенною гордостью мистера и мистриссъ Гебль, которые удивительно какъ чванились тѣмъ, что они были въ такой процессіи.

И вотъ передъ нами открылись болота и бѣлѣющіе паруса кораблей на горизонтѣ, и мы вошли на кладбище и приблизились къ могиламъ моихъ неизвѣстныхъ родителей, Филиппа Пирипа, здѣшняго прихода, и Также Джорджіаны, Жены Вышеозначеннаго. И тутъ тихо опустили мою сестру въ землю, между тѣмъ какъ пѣсня звонкихъ жаворонковъ раздавалась надъ нею въ вышинѣ, и легкій вѣтерокъ гналъ красивыя тѣни облаковъ и покачивалъ деревьями.

Что касается до поведенія суетнаго Пембльчука во все это время, то я скажу только одно: я былъ его главнымъ предметомъ; даже, когда священникъ читалъ эти чудесные, благородные тексты, напоминавшіе человѣку, что онъ ничего не принесъ съ собою въ этотъ міръ и ничего не можетъ унести, что онъ пролетаетъ, какъ тѣнь полуденная и не остается долго въ одной обители, я слышалъ, Пембльчукъ значительно при кашлянулъ, намекая тѣмъ на исключительный случай молодаго джентльмена, неожиданно получающаго большое состояніе. Когда мы возвратились домой, у него достало духу сказать мнѣ какъ бы онъ желалъ, чтобы моя сестра могла чувствовать, какую я оказалъ ей честь моимъ присутствіемъ на ея похоронахъ, и намекнулъ даже, что она не пожалѣла бы умереть для этого. Послѣ этого онъ выпилъ весь оставшійся хересъ, мистеръ Гебль подобнымъ же образомъ распорядился съ оставшимся портвейномъ, и они такъ бесѣдовали между собою (я замѣчалъ что такъ обыкновенно бываетъ при такихъ случаяхъ), какъ будто они принадлежали къ совершенно другой породѣ нежели покойникъ и были безсмертны. Наконецъ, онъ отправился вмѣстѣ съ мистеромъ и мистриссъ Гебль провести остатокъ вечера и разказать всѣмъ у «Трехъ Веселыхъ Лодочниковъ», что онъ былъ виновникомъ моего благополучія и моимъ первымъ благодѣтелемъ.

Когда они всѣ ушли, и Трабъ съ своими людьми, но несъ мальчишкою — я смотрѣлъ, не тутъ ли онъ, — забрали въ мѣшки всю маскарадную ветошь и также ушли, въ домѣ стало полегче. Немного спустя, мы съ Биди и Джо сѣли за холодный обѣдъ; мы обѣдали въ парадной гостиной, не въ старой кухнѣ, и Джо обращалъ такое вниманіе на свой ножикъ, вилку и солонку, что мы были очень связаны.. Послѣ обѣда я упросилъ его закурить трубку; мы прошлись съ нимъ по кузницѣ и сѣли вмѣстѣ на большой камень, на дворѣ; тутъ мы стали посвободнѣе другъ съ другомъ. Я замѣтилъ также, что Джо переодѣлся въ другое платье, среднее между его праздничнымъ и рабочимъ костюмомъ, и въ немъ мой милый Джо былъ гораздо естественнѣе и смотрѣлъ именно такимъ человѣкомъ, каковъ онъ былъ дѣйствительно.

Ему было очень пріятно, что я спросилъ у него, могу ли я остаться ночевать въ бывшей моей маленькой комнаткѣ; мнѣ также это было очень пріятно, потому что мнѣ чувствовалось, что я поступилъ очень великодушно, попросивъ его объ этомъ. Когда наступилъ вечеръ, я воспользовался случаемъ и пошелъ въ садъ поговорить съ Биди.

— Биди, сказалъ я, — вы могли бы, я думаю, написать мнѣ объ этомъ печальномъ событіи.

— Вы думаете, мистеръ Пипъ? сказала Биди: — Я бы написала вамъ, еслибъ я также думала.

— Не полагайте, чтобъ я сердился, Биди, если я вамъ замѣчу, что вамъ слѣдовало бы подумать объ этомъ.

— Право, мистеръ Пипъ?

Она была такъ спокойна, все въ ней было такъ порядочно, такъ добродѣтельно и мило, что я никакъ не хотѣлъ огорчить ее. Посмотрѣвъ немного на ея опущенные глаза, я перемѣнилъ разговоръ.

— Я полагаю, вамъ трудно будетъ здѣсь остаться, милая Биди?

— О, невозможно, мистеръ Пипъ, сказала Биди тономъ сожалѣнія, въ которомъ слышалось однако спокойное убѣжденіе. — Я говорила съ мистриссъ Гебль, и завтра перейду къ ней. Мы будемъ заботиться о мистерѣ Гарджери, пока онъ опять не устроится.

— Какъ же вы будете жить, Биди? Если вамъ только нужны де…

— Какъ я буду жить? повторила Биди, перервавъ меня на словѣ и вдругъ зардѣвшись румянцемъ. — Я вамъ это скажу, мистеръ Пипъ. Я постараюсь получить себѣ мѣсто наставницы въ новой школѣ здѣсь, которая почти кончена. Я имѣю хорошую рекомендацію отъ і сѣхъ сосѣдей, и надѣюсь, у меня станетъ прилежанія и терпѣнія, такъ что я и сама доучусь, уча другихъ. Вы знаете, мистеръ Пипъ, продолжала Биди съ улыбкой, приподнявъ на меня свои глаза: — новыя школы не похожи на старыя; но я выучилась многому отъ васъ, послѣ того времени, и имѣла еще достаточно досуга усовершенствоваться.

— Я увѣренъ, Биди, вы всегда способны усовершенствоваться при какихъ бы то ни было обстоятельствахъ.

— А! Только бы не съ худой стороны человѣческой природы, пробормотала Биди.

Эта было не столько упрекъ, сколько дума вслухъ. Ну, я подумалъ, не станемъ объ этомъ спорить. Я прошелъ нѣсколько шаговъ съ Биди, молча поглядывая на ея опущенные глаза.

— Я еще не слыхалъ всѣхъ подробностей смерти моей сестры, Биди.

— О, ничего необыкновеннаго! Бѣдное созданіе! Четыре дня продолжался у нея одинъ изъ ея припадковъ, хотя въ послѣднее время эти припадки стали послабѣе: вечеромъ она пришла вѣсебя, именно къ чаю, и сказала совершенно ясно: «Джо». Она такъ давно не говорила ни слова, и я тотчасъ же побѣжала за мистеромъ Гарджери и привела его изъ кузницы. Она сдѣлала мнѣ знакъ, чтобъ я посадила его возлѣ нея и положила ея руки около его шеи; я исполнила это, и она положила ему руку на плечо, совершенно довольная. Потомъ она сказала опять: «Джо», и прибавила: «прости», и еще: «Пипъ». И уже болѣе она не подымала головы. Часъ спустя, мы положили ее въ постель; она уже скончалась.

Биди заплакала. Потемнѣвшій садъ, и тропинка, и восходящія звѣзды зарябили у меня въ глазахъ.

— Ничего не было открыто, Биди?

— Ничего.

— Знаете вы, куда дѣлся Орликъ?

— Я полагаю, судя по цвѣту его платья, что онъ работаетъ въ каменоломняхъ.

— А! такъ, вы его видѣли? Что вы такъ пристально смотрите на это темное дерево у тропинки?

— Я видѣла его тамъ въ тотъ самый вечеръ, какъ она умерла.

— И это было не въ послѣдній разъ, Биди?

— Нѣтъ, я его видѣла тамъ нѣсколько минутъ тому назадъ, какъ мы съ вами гуляли. Напрасно, сказала Биди, удерживая меня за руку, когда я хотѣлъ броситься въ ту сторону, — вы знаете я васъ не стану обманывать; онъ былъ тамъ за минуту передъ этимъ, и ушелъ.

Все мое прежнее негодованіе поднялось во мнѣ, когда я увидалъ, что этотъ негодяй продолжалъ преслѣдовать ее. Я чувствовалъ, я былъ страшно озлобленъ противъ него. Я это сказалъ ей и сказалъ также, что я готовъ истратить какую угодно сумму, и сдѣлаю все что возможно только бы выжить его отсюда. Мало-по-малу она навела меня на болѣе спокойный разговоръ; она говорила мнѣ, какъ меня любитъ Джо, какъ Джо никогда ни на что не жаловался (она не сказала, на меня, это было бы излишне; я понималъ на что она намекала); какъ онъ всегда былъ вѣренъ своему жизненому долгу и исполнялъ его сильною рукой, спокойною рѣчью и нѣжнымъ сердцемъ.

— Да его не перехвалишь, сказалъ я: — мы съ вами Биди, должны почаще говорить о немъ; теперь, разумѣется, я буду часто пріѣзжать сюда. Я не оставлю бѣднаго Джо одного.

Биди не промолвила на jto ни слова.

— Биди, вы меня не слышите?

— Слышу, мистеръ Пипъ.

— Я уже не говорю о томъ, что вы называете меня мистеръ Пипъ; мнѣ кажется это очень не хорошо съ вашей стороны; но Биди, скажите мнѣ, что значитъ это молчаніе?

— Что оно значитъ? спросила Биди робко.

— Биди, сказалъ я тономъ оскорбленной добродѣтели, — я требую отъ васъ — объясните мнѣ, что значитъ это молчаніе?

— Это молчаніе? сказала Биди.

— Прошу васъ не повторять какъ эхо, возразилъ я, — прежде вы этого не дѣлали, Биди.

— Не дѣлала! сказала Биди. — О, мистеръ Пипъ! нѣтъ, дѣлала! Ну, думалъ я, уступлю и здѣсь. Обойдя кругомъ садъ, я

возвратился къ главному вопросу.

— Биди, я сказалъ, что буду часто пріѣзжать сюда, чтобы видѣться съ Джо. Вы на эти слова не дали никакого отвѣта. Сдѣлайте милость, Биди, объясните, отчего?

— Увѣрены ли вы, что вы будете часто пріѣзжать видѣться съ нимъ? спросила Биди, остановившись на узкой дорожкѣ и смотря мнѣ прямо въ лицо, подъ звѣзднымъ небомъ, своими ясными и честными глазами.

— О Боже мой, сказалъ я, видя, что мнѣ приходилось отступиться отъ Биди, въ отчаяніи: — право, это очень дурная сторона человѣческаго сердца! Не станемъ болѣе говорить объ этомъ, Биди. Меня это очень шокируетъ.

По этой, очень логической причинѣ, за ужиномъ я держался въ почтительномъ разстояніи отъ Биди; и, уходя въ мою маленькую комнатку, очень церемонно простился съ нею и ночью, просыпаясь почти каждую четверть часа, я размышлялъ, какъ недобра, какъ несправедлива была ко мнѣ Биди, какъ она оскорбила меня.

Я долженъ былъ ѣхать рано поутру. Рано поутру я вышелъ и заглянулъ, никѣмъ не замѣченный, въ деревянное окошко кузницы. Я простоялъ тутъ нѣсколько минутъ, смотря на Джо, который уже былъ за работою; здоровье и сила сіяли на его лицѣ, какъ будто на него свѣтило яркое солнце жизни, еще ожидавшее его впереди.

— Прощайте, любезный Джо! Нѣтъ, не вытирайте ее! Бога ради, дайте мнѣ вашу почернѣвшую руку; я скоро пріѣду, и буду часто навѣщать васъ.

— Нѣтъ, сэръ, не очень скоро, сказалъ Джо, — нѣтъ, Пипъ, не очень часто.

Биди ожидала меня у дверей кухни съ кружкою свѣжаго молока и краюшкою хлѣба.

— Биди, сказалъ я, протягивая ей руку на прощаньи, — я не сержусь, но я огорченъ.

— Нѣтъ, не огорчайтесь, сказала она съ чувствомъ. — Ужь пусть будетъ мнѣ одной горько, если я была не великодушна.

Туманы опять подымались, когда я уходилъ. И если они открыли мнѣ, — а они, мнѣ кажется, имѣли эти намѣренія, — что я не возвращусь болѣе и что Биди была совершенно права, то я могу только сказать, что… и они не ошиблись.

XXXVI.

Положеніе наше съ Гербертомъ становилось все хуже и хуже; долги наши возрастали; мы по временамъ занимались нашими дѣлами и округляли суммы. Между тѣмъ, такъ ли, сякъ ли, время шло и наступило мое совершеннолѣтіе, — во исполненіе Гербертова предсказанія, что, достигну я его прежде чѣмъ буду знать гдѣ я и что я.

Гербертъ также достигъ своего совершеннолѣтія, восемью мѣсяцами прежде меня. Но такъ какъ онъ ничего другаго не достигалъ кромѣ своего совершеннолѣтія, то это событіе не произвело особеннаго эффекта въ Барнардовскомъ подворьѣ. Чтоже касается до моего двадцать перваго дня рожденія, то мы ожидали его съ тысячью разныхъ предположеній; мы оба разчитывали, что мой попечитель непремѣнно скажетъ что-нибудь положительное по этому случаю.

Я позаботился сообщить въ Литль-Бритенъ, когда будетъ мое рожденіе. Наканунѣ этого дня я получилъ офиціальную записку отъ Вемика, въ которой меня извѣщали, что мистеръ Джагерсъ будетъ очень радъ, если я зайду къ нему въ пять часовъ по полудни въ этотъ знаменательный день. Это убѣдило насъ, что должно случиться что-нибудь необыкновенное, и я былъ весь въ волненіи, отправляясь въ контору моего опекуна, аккуратно въ назначенный часъ.

Въ передней комнатѣ поздравилъ меня Вемикъ и между прочимъ почесалъ свой носъ тонкою свернутою бумажкою, которая мнѣ очень понравилась на взглядъ. Но онъ ничего не сказалъ объ этой бумажкѣ, и только показалъ мнѣ знакомъ, чтобъ я вошелъ въ комнату моего попечителя. Это было въ ноябрѣ, стоялъ у огня, прислонившись спиною къ камину и подсунувъ руки подъ Фалды.

— Ну, Пипъ, сказалъ онъ, — сегодня я долженъ называть васъ мистеръ Пипъ. Поздравляю, мистеръ Пипъ.

Мы пожали другъ другу руку, — обыкновенно онъ совершалъ этотъ обрядъ очень скоро, — и я поблагодарилъ его.

— Возьмите стулъ, мистеръ Пипъ, сказалъ мой опекунъ.

Я сѣлъ; онъ оставался въ прежнемъ положеніи, вперивъ глаза въ свои сапоги; я чувствовалъ себя очень не ловко, и невольно вспомнилъ старое время, когда я сиживалъ на надгробномъ камнѣ. Два страшные слѣпка на полкѣ были недалеко отъ меня и выраженіе ихъ было такое какъ будто они дѣлали глупѣйшее покушеніе прислушаться къ нашему разговору.

— Теперь, мой юный другъ, началъ мой попечитель такимъ тономъ, какъ будто я былъ свидѣтель при допросѣ, — я хочу переговорить съ вами.

— Сдѣлайте одолженіе, сэръ.

— Какъ вы полагаете, сказалъ мистеръ Джагерсъ, наклоняясь впередъ чтобы посмотрѣть на полъ, и потомъ забросивъ голову назадъ чтобы взглянуть на потолокъ: — сколько вы проживаете?

— Сколько, сэръ?

— Сколько, повторилъ мистеръ Джагерсъ, продолжая смотрѣть на потолокъ, — вы думаете вы проживаете? — И потомъ онъ окинулъ взглядомъ комнату и остановился съ своимъ носовымъ платкомъ на полупути къ носу.

Я такъ часто занимался разборомъ моихъ дѣлъ, что рѣшительно потерялъ изъ виду главную сущность ихъ, если только когда-нибудь зналъ ее. Я не охотно сознался, что я не могъ отвѣчать на этотъ вопросъ. Мой отвѣтъ повидимому былъ очень пріятенъ мистеру Джагереу, который сказалъ: «я такъ и думалъ», и съ видомъ особеннаго удовольствія высморкалъ свой носъ.

— Я сдѣлалъ вамъ вопросъ, мой другъ, сказалъ мистеръ Джагерсъ, — имѣете вы съ своей стороны что-нибудь спросить у меня?

— Разумѣется, сэръ, мнѣ было бъ очень пріятно предложить вамъ нѣсколько вопросовъ; но я помню ваше запрещеніе.

— Предложите мнѣ какой-нибудь изъ нихъ, сказалъ мистеръ Джагерсъ.

— Откроется ли мнѣ сегодня мой благодѣтель?

— Нѣтъ. Предлагайте другой вопросъ.

— Скоро ли мнѣ сообщатъ о немъ?

— Этотъ вопросъ тоже въ сторону, сказалъ мистеръ Джагерсъ. — Спросите еще что-нибудь.

Я посмотрѣлъ вокругъ себя, и не видѣлъ возможности ускользнуть куда-нибудь отъ слѣдующаго вопроса: «слѣдуетъ ли мнѣ что-нибудь получить, сэръ?»

На это мистеръ Джагерсъ отвѣтилъ торжественно: «Я ожидалъ, что мы именно придемъ къ этому!» и крикнулъ Вемику, чтобъ онъ принесъ бумажку. Вемикъ явился, подалъ и исчезъ.

— Теперь, мистеръ Пипъ, сказалъ мистеръ Джагерсъ, — я прошу васъ прислушать. Вы денежки брали довольно широко; ваше имя часто встрѣчается въ кассирской книгѣ Вемика; но у васъ конечно есть долги?

— Боюсь, что мнѣ придется сказать да, сэръ.

— Вы очень хорошо знаете, что вамъ придется сказать да, не такъ ли? сказалъ мистеръ Джагерсъ.

— Да, сэръ.

— Я васъ не спрашиваю сколько вы должны, потому что вы и сами этого не знаете; а еслибъ и знали, то вы не сказали бы сколько, сказали бы менѣе. Да, да, мой другъ, закричалъ мистеръ Джагерсъ, махая своимъ пальцемъ, чтобъ остановить меня, когда я готовился протестовать: — вы вѣрно думаете, что не сдѣлали бы этого, но вы бы это сдѣлали. Извините меня; я это знаю лучше васъ. Теперь возьмите въ руку эту бумажку. Взяли? Очень хорошо. Теперь разверните ее и скажите мнѣ, что это такое?

— Это банковый билетъ, сказалъ я, — въ пятьсотъ фунтовъ.

— Это банковый билетъ, повторилъ мистеръ Джагерсъ, — въ пятьсотъ фунтовъ. Я полагаю, это сумма хорошая. А вы какъ думаете?

— Могу ли я думать иначе?

— Отвѣчайте на вопросъ, сказалъ мистеръ Джагерсъ.

— Безъ всякаго сомнѣнія.

— Безъ всякаго сомнѣнія вы думаете, что это хорошая сумма. Теперь, эта хорошая сумма принадлежитъ вамъ, Пипъ. Это вамъ подарокъ къ нынѣшнему дню, въ задатокъ исполненія вашихъ ожиданій, и такую хорошую сумму вы можете проживать ежегодно, но не болѣе, пока не явится самъ благодѣтель. То-есть, съ этого времени всѣ ваши денежныя дѣла переходятъ въ ваши собственныя руки, и вы можете получать отъ Вемика сто двадцать пять фунтовъ черезъ каждые три мѣсяца, пока вы не вступите въ сношеніе съ самимъ источникомъ всей этой благостыни. Какъ я вамъ прежде сказалъ, я не болѣе какъ агентъ. Я исполняю мои инструкціи, и мнѣ за это заплачено. Я нахожу ихъ не совсѣмъ благоразумными; но мнѣ платятъ не за то, чтобъ я подавалъ свое мнѣніе объ ихъ достоинствѣ.

Я было началъ изъявлять мою признательность къ неизвѣстному благодѣтелю, который былъ такъ щедръ; но мистеръ Джагерсъ разомъ остановилъ меня.

— Пипъ, сказалъ онъ хладнокровно, — мнѣ не заплатятъ за то, чтобъ я передавалъ кому-нибудь ваши слова.

Подобравъ свои Фалды, онъ продолжалъ стоять, хмурясь на свои сапоги, какъ будто онъ подозрѣвалъ ихъ въ какомъ-нибудь умыслѣ противъ себя.

Послѣ паузы я намекнулъ:

— Мистеръ Джагерсъ, я сдѣлалъ вамъ одинъ вопросъ, который вы желали пока отложить въ сторону. Надѣюсь, худаго въ томъ ничего не будетъ, если я повторю его?

— Что такое? сказалъ онъ.

— Можно ли надѣяться, сказалъ я подумавъ, — что мой покровитель, источникъ благостыни, какъ вы выразились, мистеръ Джагерсъ, скоро…. — Тутъ я остановился изъ деликатности.

— Что скоро? сказалъ мистеръ Джагерсъ: — я не вижу тутъ вопроса?

— Скоро пріѣдетъ въ Лондонъ, сказалъ я, затрудняясь въ словахъ чтобы выразить мою мысль, — или же потребуютъ меня куда-нибудь?

— Ну такъ послушайте, отвѣтилъ мистеръ Джагерсъ, устремивъ на меня въ первый разъ свои черные глаза: — мы должны вернуться къ тому вечеру, когда мы въ первый разъ свидѣлись съ вами въ вашей деревнѣ: что я вамъ тогда сказалъ, Пипъ?

— Вы мнѣ сказали тогда, мистеръ Джагерсъ, что можетъ-быть года пройдутъ прежде нежели эта особа явится.

— Совершенно такъ, сказалъ мистеръ Джагерсъ, — и вотъ вамъ мой отвѣтъ.

Мы посмотрѣли другъ на друга. Я чувствовалъ, пульсъ мой бился сильнѣе отъ желанія что-нибудь вывѣдать у него, но я чувствовалъ также, что чѣмъ сильнѣе пульсъ мой бился, тѣмъ замѣтнѣе это было для него и тѣмъ менѣе я могъ надѣяться что-нибудь узнать.

— Полагаете вы, что еще много лѣтъ пройдетъ до того, мистеръ Джагерсъ?

Мистеръ Джагерсъ покачалъ головой, но не отрицая этимъ вопроса, а отрицая всякую идею добиться отъ него отвѣта. А два страшные слѣпка съ судорожными лицами смотрѣли такъ, когда мои глаза остановились на нихъ, какъ будто наступилъ кризисъ въ ихъ напряженномъ вниманіи, и они собирались чихнуть.

— Послушайте, сказалъ мистеръ Джагерсъ, нагрѣвая задъ своихъ ногъ задомъ своихъ нагрѣтыхъ рукъ, — я буду съ вами откровененъ, мой другъ Пипъ. Этого вопроса не слѣдуетъ спрашивать. Вы поймете это лучше, если я вамъ скажу, что этотъ вопросъ можетъ ввести меня въ непріятное положеніе. Слушайте, я съ вами пойду еще далѣе, я вамъ скажу еще болѣе.

Онъ нагнулся такъ низко, хмурясь на свои сапоги, что могъ тереть свои икры въ продолженіе наступившей паузы.

— Когда эта особа откроетъ себя, сказалъ мистеръ Джагерсъ, выпрямившись снова, — вы съ этою особой и устройте между собой ваши дѣла. Когда эта особа откроетъ себя, мое участіе въ этомъ дѣлѣ будетъ кончено. Когда эта особа откроетъ себя, мнѣ и знать ничего не нужно будетъ объ этомъ дѣлѣ. Вотъ все, что я имѣю вамъ сказать.

Мы глядѣли другъ на друга, пока я не свелъ съ нея моихъ глазъ и не устремилъ ихъ въ задумчивости на полъ. Изъ этой послѣдней его рѣчи я заключилъ, что мистриссъ Гевишамъ, по какимъ-то причинамъ, не довѣряла ему своихъ намѣреніи относительно меня и Эстеллы, что онъ былъ этимъ обиженъ и досадовалъ, или же что онъ въ самомъ дѣлѣ былъ противъ этого плана и не хотѣлъ принимать въ немъ никакого участія. Когда я опять поднялъ мои глаза, я замѣтилъ, что онъ все время лукаво посматривалъ на меня, и еще продолжалъ глядѣть.

— Если вы не имѣете ничего болѣе сказать мнѣ, замѣтилъ я, — то и мнѣ не остается ничего сказать.

Онъ кивнулъ головой въ знакъ согласія, вытащилъ свой репетиторъ, страшилище всѣхъ лондонскихъ воровъ, и спросилъ меня: гдѣ я буду обѣдать? Я сказалъ у себя дома съ Гербертомъ. За этимъ необходимо было спросить, не сдѣлаетъ ли онъ намъ чести отобѣдать у насъ, и онъ тотчасъ же принялъ мое приглашеніе. Но онъ непремѣнно хотѣлъ идти вмѣстѣ со мною, чтобы я не могъ сдѣлать никакихъ особенныхъ приготовленій для него, только ему нужно было еще написать нѣсколько писемъ и, разумѣется, умыть руки. Я сказалъ ему, что пойду въ другую комнату поболтать съ Вемикомъ.

Дѣло было въ томъ, что когда пятьсотъ фунтовъ очутились въ моемъ карманѣ, мнѣ пришла въ голову мысль, которая и прежде часто вертѣлась въ ней; мнѣ казалось, что именно съ Вемикомъ можно было посовѣтоваться о томъ.

Вемикъ уже заперъ свой сундукъ и собирался идти домой. Онъ всталъ съ своего мѣста, принесъ два засаленные конторскіе подсвѣчника и поставилъ ихъ въ рядъ вмѣстѣ съ щипцами на полкѣ возлѣ двери, чтобы можно было при выходѣ погасить ихъ; потомъ выгребъ огонь изъ камина, приготовилъ свою шляпу и пальто, и принялся бить себя по груди ключомъ отъ сундука, какъ будто это было гимнастическое упражненіе послѣ занятій.

— Мистеръ Вемикъ, я хочу посовѣтоваться съ вами. Мнѣ бы хотѣлось услужить одному моему другу.

Вемикъ сжалъ свою почтовую щель и покачалъ головой, какъ будто у него не было въ запасѣ никакого мнѣнія противъ подобной слабости.

— Мой другъ, продолжалъ я, — выбралъ себѣ торговую часть, но у него нѣтъ, денегъ и ему трудно сдѣлать починъ. Теперь я желалъ бы какъ-нибудь помочь ему въ этомъ.

— Деньгами? сказалъ Вэмикъ тономъ суше опилокъ.

— Вопервыхъ, отчасти деньгами, отвѣтилъ я, припоминая съ безпокойствіемъ симметрическую пачку счетовъ, оставленную дома, — отчасти деньгами, а потомъ отчасти также ожидающими меня впереди надеждами.

— Мистеръ Пипъ, сказалъ Вемикъ, — я бы хотѣлъ напередъ перечесть съ вами по пальцамъ, съ вашего позволенія, всѣ мосты, начиная отъ Чельси. Посмотримъ: Лондонской мостъ — одинъ, Саутваркскій — два, Блакфрайрскій — три; Ватерлоскій — четыре; Вестминстерскій — пять; Вокзальскій — шесть.

Называя каждый мостъ, онъ билъ по своей ладони ручкою ключа.

— Всѣхъ ихъ шесть, какъ видите: выбирайте любой.

— Я васъ не понимаю, сказалъ я.

— Выбирайте любой мостъ, мистеръ Пипъ, отвѣчалъ Вемикъ, — и потомъ отправляйтесь на него и бросьте ваши деньги въ Темзу, съ средней арки, и вы узнаете конецъ. Услужите другу деньгами, пожалуй, вы также узнаете конецъ; но тутъ онъ будетъ далеко не такъ пріятенъ и не такъ выгоденъ.

Онъ такъ разинулъ свою ротъ, проговоривъ эту рѣчь, что я могъ бы бросить въ него газету, какъ въ почтовый ящикъ.

— Это очень обезкураживаетъ меня сказалъ я.

— Таково и было мое намѣреніе, сказалъ Вемикъ.

— Такъ ваше мнѣніе, спросилъ я съ нѣкоторымъ негодованіемъ, — что человѣкъ никогда не долженъ….

— Помѣщать свою движимую собственность въ пріятелѣ? сказалъ Вемикъ. — Конечно не долженъ. Развѣ пожалуй кто намѣренъ отдѣлаться отъ своего пріятеля, но въ такомъ случаѣ является вопросъ, сколько можетъ стоить это избавленіе.

— И это ваше рѣшительное мнѣніе, мистеръ Вемикъ? сказалъ я.

— Это мое рѣшительное мнѣніе здѣсь въ конторѣ, отвѣ чалъ онъ.

— А! сказалъ я, приступая къ нему, потому что, мнѣ казалось, тутъ была лазѣйка: — не будете ли вы того же мнѣнія въ Вблвертѣ?

— Мистеръ Пипъ, отвѣчалъ онъ съ важностью: — Волвертъ — одно мѣсто, контора — другое. Точно такъ же старикашка одно лицо, мистеръ Джагерсъ — другое. Смѣшивать ихъ не должно. О моихъ волвертскихъ чувствахъ спрашивайте меня въ Волвертѣ, но въ конторѣ вы услышите отъ меня только конторскія мнѣнія.

— Очень хорошо, сказалъ я съ облегченнымъ сердцемъ. — Въ такомъ случаѣ, я приду повидаться съ вами въ Волвертѣ; въ этомъ можете вы быть увѣрены.

— Мистеръ Пипъ, отвѣчалъ онъ, — мнѣ васъ всегда пріятно тамъ видѣть, какъ добраго знакомаго.

Вся эта бесѣда происходила въ полголоса; мы хорошо знали, что слухъ у моего опекуна былъ необыкновенно тонкій. Въ это время онъ показался въ отворенную дверь, съ полотенцемъ въ рукахъ. Вемикъ надѣлъ свой сюртукъ и сталъ наготовѣ, чтобы погасить свѣчки. Мы всѣ трое вмѣстѣ вышли на улицу; но Вемикъ пошелъ своею дорогой, а мы съ мистеромъ Джагерсомъ повернули въ нашу сторону.

Нѣсколько разъ въ этотъ вечеръ у меня являлось желаніе, чтобъ у мистера Джагерса, въ Джерардъ-стритѣ, былъ старикашка или трескотуха, или что-нибудь, или кто-нибудь, чтобы хоть немного прояснилось его лицо. Грустно было подумать, на двадцать первую годовщину рожденія, что едва ли стоитъ достигать совершеннолѣтія въ такомъ подозрительномъ мірѣ, какимъ онъ представлялъ его. Онъ былъ въ тысячу разъ умнѣе и образованнѣе Вемика, а все-таки мнѣ было бы въ тысячу разъ пріятнѣе обѣдать съ Вемикомъ нежели съ нимъ. Мистеръ Джагерсъ производилъ не на одного меня такое грустное впечатлѣніе: когда онъ ушелъ, Гербертъ сказалъ про себя, уставивъ свои глаза на огонь, что ему казалось, будто онъ сдѣлалъ какое-то забытое имъ самимъ уголовное преступленіе: такое онъ чувствовалъ уныніе и безпокойство.

XXXVII.

Полагая, что воскресенье самый лучшій день спросить у мистера Вемика его волвертское мнѣніе, я въ слѣдующее же воскресенье предпринялъ странствіе въ его замокъ. Подходя къ стѣнамъ его, я увидѣлъ развивающійся флагъ Великобританіи и поднятый подъемный мостъ; но не смущаясь нисколько этимъ гордымъ видомъ сопротивленія, я позвонилъ у калитки, и меня впустилъ старикашка самымъ мирнымъ образомъ.

— Мой сынъ, сэръ, сказалъ старикъ, подымая мостъ, — думалъ, что вы, можетъ-статься, пожалуете сегодня, и наказалъ передать вамъ, что онъ скоро вернется домой съ своей прогулки. Мой сынъ очень исправенъ касательно срока своихъ прогулокъ. Во всемъ очень исправенъ мой сынъ.

Я кивнулъ старику, какъ только могъ кивнуть ему самъ Вемикъ, и мы вошли въ комнату и расположились у огня.

— Вы познакомились съ моимъ сыномъ, сэръ, сказалъ старикъ, щебеча словно птичка и грѣя свои руки на пламени, — я полагаю, въ его конторѣ.

Я кивнулъ.

— А! Я слышалъ, сэръ, мой сынъ удивительный дѣлецъ?

Я кивнулъ сильно.

— Да, мнѣ всѣ говорятъ такъ. Вѣдь онъ занимается судебными дѣлами?

Я кивнулъ еще сильнѣе.

— Это еще тѣмъ удивительнѣе въ моемъ сынѣ, что его готовили не въ законники, а въ купоры.

Любопытствуя знать, въ какой степени была извѣстна старому джентльмену репутація мистера Джагерса, я проревѣлъ ему это имя. Онъ привелъ меня въ совершенное смущеніе, захохотавъ отъ души и отвѣтивъ мнѣ очень живымъ тономъ:

— Конечно нѣтъ, вы совершенно правы.

И до сего часа я не имѣю ни малѣйшаго понятія что онъ разумѣлъ, или какую шутку показалось ему я отпустилъ.

Такъ, какъ я не могъ все время сидѣть и кивать ему, не показывая желанія сколько-нибудь заинтересовать его; то я прокричалъ ему вопросъ, не занимался ли онъ самъ прежде купорскимъ дѣломъ. Повторяя это слово нѣсколько разъ съ необыкновенными усиліями и тыкая стараго джентльмена въ грудь, чтобы связать съ нимъ это слово, я наконецъ успѣлъ объяснить ему мою мысль.

— Нѣтъ, сказалъ старый джентльменъ, — упаковка, упаковка въ амбарахъ… Сначала тамъ… — Старикъ повидимому указывалъ на трубу; но я полагаю онъ разумѣлъ Ливерпуль. — А потомъ здѣсь въ Лондонскомъ Сити. Но у меня одинъ недостатокъ: — тугъ на ухо, сэръ.

Я выразилъ жестомъ необыкновенное удивленіе.

— Да, тугъ на ухо; такъ когда немощь эта усилилась, мой сынъ и пошелъ по судопроизводству, взялъ меня на свои руки и устроилъ мало-по-малу это славное имѣніе. Но возвращаясь къ тому, что вы, помните, говорили давеча, продолжалъ старикъ, заливаясь хохотомъ; — то разумѣется, я вамъ скажу: нѣтъ, вы совершенно правы.

При моейскромности, я удивлялся стало ли бы у меня умѣнья сказать ему что-нибудь и въ половину столь забавное, какъ эта воображаемая шутка; но меня вдругъ вывелъ изъ моего раздумья неожиданный трескъ въ стѣнѣ по одну сторону камина, на которой появилась, какъ привидѣніе, деревянная дощечка съ надписью Джонъ. Старикъ, слѣдившій за моими глазами, закричалъ съ необыкновеннымъ торжествомъ: «мой сынъ воротился», и мы отправились оба къ подъемному мосту.

Право стоило деньги заплатить, чтобы только видѣть, какъ Вемикъ посылалъ мнѣ поклонъ съ другой стороны рва, когда мы могли бы очень свободно пожать черезъ него другъ другу руку. Старикашка былъ такъ радъ случаю опустить мостъ, что я не предлагалъ ему помочь и стоялъ спокойно, пока Вемикъ не перешелъ черезъ мостъ и не представилъ меня миссъ Скифинсъ, дамѣ, бывшей съ нимъ.

Миссъ Скифинсъ имѣла деревянную физіономію, которая, какъ и у ея кавалера, служила по почтовой части. Она можетъ-быть была двумя или тремя годами моложе Вемика, и, мнѣ казалось, она обладала движимою собственностью. Покрой ея платья отъ тальи къ верху, спереди и сзади, придавалъ ея фигурѣ форму ромбоида, и я могъ бы еще упомянуть, что ея платье было слишкомъ яркаго оранжеваго цвѣта, и зеленый цвѣтъ перчатокъ былъ такъ же черезчуръ ярокъ. Но она, казалось, вообще была добрая женщина и показывала большое вниманіе къ старикашкѣ. Я вскорѣ открылъ, что она была частою посѣтительницей замка; питому что когда я расхваливалъ Вемику его удивительную выдумку извѣщать старикашку о своемъ прибытіи, онъ попросилъ меня обратить мое вниманіе на другую сторону камина и самъ изчезъ. Вдругъ послышался опять трескъ, и появилась другая дощечка съ надписью: «миссъ Скифинсъ;» потомъ миссъ Скифинсъ скрылась, и появился Джонъ, потомъ миссъ Скифинсъ и Джонъ явились вмѣстѣ, и въ Заключеніе вмѣстѣ пропали. Когда возвратился Вемикъ, приводившій въ дѣйствіе этотъ механизмъ, я выразилъ большое удивленіе его механическому таланту, и онъ сказалъ:

— Знаете, это очень пріятно и полезно для старикашки, и повѣрите ли, сэръ, клянусь честью, объ этомъ стоитъ упомянуть; секретъ этого механизма извѣстенъ только старикашкѣ, миссъ Скифинсъ и мнѣ.

— И мистеръ Вемикъ, прибавила миссъ Скифинсъ, — устроилъ все это самъ, своими руками, изъ своей головы.

Пока миссъ Скифинсъ снимала свою шляпу (но зеленыхъ перчатокъ она не скидала: онѣ пребывали внѣшнимъ и видимымъ знакомъ, что она была въ гостяхъ), Вемикъ пригласилъ меня пройдтись по саду и посмотрѣть на островъ, каковъ онъ былъ въ зимнее время. Полагая, что онъ сдѣлалъ это съ намѣреніемъ, чтобы дать мнѣ случай спросить у него о его вальвертскомъ мнѣніи, я воспользовался этимъ случаемъ сейчасъ же, какъ только мы вышли изъ замка.

Обдумавъ хорошо это дѣло, я рѣшился начать его съ самаго начала, какъ будто я никогда прежде не заводилъ о немъ рѣчи. Я объявилъ Вемику, что я принимаю особенное участіе въ Гербертѣ Покетѣ, и разказалъ ему какъ мы въ первый разъ встрѣ тились съ нимъ и какъ мы подрались. Я описалъ слегка домашнюю жизнь Герберта и его характеръ, и что онъ не имѣлъ никакихъ средствъ кромѣ того, что давалъ ему отецъ. Я намекнулъ, какія выгоды доставило мнѣ его сообщество въ первое время, когда я былъ грубый, невоспитанный мальчикъ, и сознавался, что я ему за нихъ худо отплатилъ, что ему было бы лучше безъ меня и безъ моихъ блистательныхъ ожиданій. Оставляя миссъ Гевишамъ въ сторонѣ, я все-таки намекнулъ, что можетъ-быть я былъ его соперникомъ и выставилъ на видъ какая у него благородная душа, какъ онъ былъ всегда выше подлой недовѣрчивости, мщенія и интригъ. — По всѣмъ этимъ причинамъ (говорилъ я Вемику) и также потому что онъ былъ мой товарищъ и другъ и я очень любилъ его, я бы желалъ, чтобы мое собственное счастье пролило на него нѣсколько свѣтлыхъ лучей, а потому я и просилъ Вемика, полагаясь на его опытность и знаніе дѣлъ и людей, дать мнѣ совѣтъ, какъ бы по лучше съ моими средствами помочь Герберту и доставить ему на первое время доходъ, примѣрно, во сто фунтовъ, чтобы поднять его духъ, и потомъ купить ему небольшой пай въ какомъ-нибудь торговомъ домѣ. Въ заключеніе я замѣтилъ Вемику, что Гербертъ не долженъ ничего знать и даже подозрѣвать о моемъ намѣреніи помочь ему, и что онъ, Вемикъ, единственный человѣкъ, который могъ подать мнѣ въ этомъ случаѣ совѣтъ. Я окончилъ, положивъ ему руку на плечо, слѣдующими словами: — Я рѣшительно полагаюсь на васъ, хотя и знаю, что это можетъ затруднить васъ; но сами вы виноваты, что принимаете меня здѣсь.

Вемикъ помолчалъ съ минуту и потомъ сказалъ залпомъ:

— Знаете, мистеръ Пипъ, я вамъ скажу одно: вѣдь это дьявольски хорошее дѣло съ вашей стороны.

— Такъ обѣщайте же, что вы поможете мнѣ устроить это доброе дѣло, сказалъ я.

— Ей Богу, отвѣчалъ Вемикъ, покачивая головой, — это не по моей части.

— Да вѣдь здѣсь вы и не занимаетесь вашею частью, сказалъ я.

— Совершенная правда, отвѣчалъ онъ, — вы теперь прямо попали гвоздю по шляпкѣ. Мистеръ Пипъ, я подумаю. Я полагаю, все что вы хотите сдѣлать, можетъ быть сдѣлано только постепенно. Скифинсъ — это вотъ братъ ея — счетчикъ и факторъ; я повидаюсь съ нимъ, и мы поведемъ вмѣстѣ это дѣло для васъ.

— Десять тысячъ разъ спасибо вамъ.

— Напротивъ, сказалъ онъ, — я благодарю васъ, потому что хотя мы здѣсь подомашнему и попріятельски, но упомянуть можно, что на свѣтѣ есть ньюгетская паутина, а вотъ такое дѣло сметаетъ паутину.

Поговоривъ еще немного о томъ же предметѣ, мы вернулись въ замокъ, гдѣ миссъ Скифинсъ готовила чай. Трудная обязанность дѣлать тосты^[24] была возложена на старикашку, и этотъ отличный старый джентльменъ до того углубился въ свое дѣло, что мнѣ казалось онъ былъ въ опасности вытопить свои глаза. Трапеза, къ которой мы теперь готовились, была не призракъ, а очень могущественная дѣйствительность. Старикашка наготовилъ цѣлую груду масляныхъ тостовъ, изъ-за которой я едва могъ видѣть его, когда ее поставили на желѣзной подставкѣ, прикрѣпленной къ верхней полосѣ рѣшетки камина. Миссъ Скифинсъ съ своей стороны наварила цѣлый ушатъ чаю; такъ что даже свинья на заднемъ дворѣ пришла въ восторгъ и нѣсколько разъ выражала свое желаніе принять участіе въ этомъ угощеніи флагъ былъ спущенъ; пушка выпалила въ урочное время; и я чувствовалъ я былъ такъ пріятно отрѣзанъ отъ прочаго вальвертскаго міра, какъ будто раздѣлявшій насъ ровъ былъ тридцати футовъ въ глубину и ширину. Ничто не возмущало спокойствія замка, кромѣ случайныхъ появленій деревянныхъ дощечекъ съ именами Джонъ и миссъ Скифинсъ: эти дощечки казалось были добычею какого-то недуга въ родѣ спазмъ, что по сочувствію отдавалось и на мнѣ, пока я наконецъ не привыкъ къ этому. Судя по необыкновенно методическимъ пріемамъ миссъ Скифинсъ, я заключилъ, что она дѣлала здѣсь чай каждое воскресенье вечеромъ; я подозрѣвалъ также, что бывшая на ней классическая брошка, представлявшая профиль очень непріятной женщины съ прямымъ носомъ и новый мѣсяцъ, была движимая собственность, подаренная ей Вемикомъ.

Мы съѣли всѣ тосты, выпили соразмѣрное количество чаю, и пріятно было посмотрѣть на насъ, какъ намъ послѣ этого было тепло и какія мы стали масляные. Особенно старикашку можно было бы выдать за чистенькаго престарѣлаго вождя какого-нибудь дикаго племени, только что вымазаннаго масломъ.

Послѣ короткой паузы отдохновенія, миссъ Скифинсъ, за отсутствіемъ маленькой служанки, которая по воскресеньямъ, кажется, удалялась въ нѣдра своего семейства, вымыла чашки съ полушутливымъ видомъ барыни, дѣлающей это для забавы, не компрометируя тѣмъ никого изъ насъ. Потомъ она опять надѣла спои перчатки; мы усѣлись къ огню; и Вемикъ сказалъ:

— Ну, престарѣлый родитель, потѣшьте-ка насъ газетою.

Вемикъ объяснилъ мнѣ, пока старикашка доставалъ очки, что такъ было заведено у нихъ и что старому джентльмену доставляло чрезвычайное удовольствіе читать газету вслухъ. — Я не прошу вашего снисхожденія: у него такъ мало удовольствій. Не правда ли, престарѣлый родитель?

— Все готово, Джонъ, все готово, отвѣчалъ старикъ, видя, что съ нимъ говорятъ.

— Только кивайте ему по временамъ, когда онъ взглянетъ на васъ, сказалъ Вемикъ, --и онъ будетъ счастливъ, какъ король. Мы всѣ готовы слушать, престарѣлый.

— Все готово, Джонъ, все готово, отвѣчалъ старикъ, съ такимъ удовольствіемъ и съ такимъ занятымъ видомъ, что право было любо посмотрѣть.

Чтеніе старикашки напомнило мнѣ мое ученіе у бабки мистера Вопсля, съ тою только пріятною разницею, что оно какъ-будто доходило черезъ замочную скважину. Онъ совершенно придвинулъ къ себѣ свѣчки, и каждую минуту могъ наткнуться на нихъ головой, или поджечь газету, такъ что за нимъ нужно было также тщательно смотрѣть, какъ за пороховымъ магазиномъ. Но Вемикъ съ неутомимою нѣжностію слѣдилъ за нимъ, и старикашка читалъ, не подозрѣвая сколько разъ его спасали. Каждый разъ какъ онъ на насъ поглядывалъ, мы обнаруживали необыкновенный интересъ и удивленіе, и кивали ему, пока онъ снова не принимался за газету.

Вемикъ и миссъ Скифинсъ сидѣли рядомъ, а я былъ въ темномъ углу, и замѣчалъ какъ ротъ мистера Вемика медленно и постепенно удлиннялся, и въ то же время рука его также медленно и постепенно заходила около таліи миссъ Скифинсъ. Я видѣлъ какъ рука его показалась по другую сторону миссъ Скифинсъ; но въ туже минуту миссъ Скифинсъ ловко остановила его своею зеленою перчаткой, вытащила его руку, какъ будто она была часть ея туалета, и съ необыкновенною твердостію положила ее передъ собою на столъ. Спокойствіе, съ которымъ миссъ Скифинсъ сдѣлала это, было поразительно; подобнаго ничего я не видывалъ, и еслибъ я могъ представить себѣ возможность такого дѣйствія безъ всякаго участія сознанія, то я подумалъ бы, что миссъ Скифинсъ исполняла его механически.

Немного погодя, я замѣтилъ, что рука мистера Вемика опять начала исчезать и постепенно скрылась изъ виду. Вскорѣ послѣ этого ротъ его снова началъ расширяться, и послѣ промежутка съ моей стороны весьма напряженнаго и тягостнаго ожиданія, я увидѣлъ его рука появилась по другую сторону миссъ Скифинсъ. Въ одну минуту миссъ Скифинсъ остановила ее со всею ловкостію спокойнаго боксера, сняла этотъ живой поясъ какъ и прежде, и положила его на столъ. Принимая, что столъ представлялъ здѣсь путь добродѣтели, я могу сказать, что въ продолженіе всего чтенія старикашки, рука Вемика безпрестанно отдалялась отъ пути добродѣтели, на который постоянно наводила ее миссъ Скифинсъ.

Наконецъ старикашка убаюкалъ себя чтеніемъ. Тогда Вемикъ принесъ небольшой чайникъ, подносъ съ стаканами и черную бутылку съ фарфоровою пробкой, которая была похожа на почтеннаго каноника съ цвѣтущею физіономіей и благодушными манерами. При помощи этихъ аппаратовъ, намъ всѣмъ дали тепленькаго напиться, не исключая и старикашки, который вскорѣ проснулся. Миссъ Скифинсъ готовила питье; и я замѣтилъ, что она съ Вемикомъ пила изъ одного стакана. Разумѣется, я не предложилъ миссъ Скифинсъ проводить ее домой и, при такихъ обстоятельствахъ, я счелъ за лучшее уйдти первому, что я и сдѣлалъ, простившись дружески съ старикашкою и проведя очень пріятный вечеръ.

Недѣлю спустя, я получилъ записку отъ Вемика, помѣченную изъ Вальверта, въ которой онъ сообщалъ мнѣ, что онъ успѣлъ подвинуть дѣло, касающееся нашихъ частныхъ и личныхъ отношеній, и что ему будетъ очень пріятно, если я приду повидаться съ нимъ. Итакъ я отправился въ Вальвертъ, который мнѣ пришлось посѣтить еще разъ, и еще разъ, и наконецъ еще разъ по этому случаю, а также, по назначенію Вемика, я имѣлъ съ нимъ нѣсколько свиданій въ Сити; но никогда не было у меня съ нимъ совѣщаній объ этомъ дѣлѣ въ Литль-Бритенѣ. Въ заключеніе всего, мы нашли достойнаго молодаго купца или корабельнаго маклера, недавно начавшаго торговлю, которому нуженъ былъ добрый помощникъ и прибавка къ капиталу, и которому со временемъ могъ понадобиться партнеръ. Мы заключили съ нимъ тайное условіе, которое обезпечивало судьбу Герберта; я заплатилъ половину моихъ пятисотъ фунтовъ, и обѣщался вносить другіе платежи въ опредѣленные сроки. Братъ миссъ Скифинсъ велъ переговоры, но Вемикъ былъ душою ихъ, хотя онъ и не показывался лично.

Все дѣло было такъ ловко обработано, что Гербертъ не имѣлъ ни малѣйшаго подозрѣнія о моемъ участіи въ немъ. Я никогда не забуду, съ какимъ сіяющимъ лицамъ вернулся онъ разъ домой, и объявилъ мнѣ, какъ удивительную новость, что онъ сошелся съ однимъ господиномъ Кларикеромъ (это было имя молодаго купца), что Кларикеръ необыкновенно заинтересовался имъ, и что наконецъ-то карьера повидимому открывается передъ нимъ. По мѣрѣ того какъ надежды его осуществлялись, онъ долженъ былъ все болѣе и болѣе убѣждаться въ моемъ дружескомъ сочувствіи; потому что я едва могъ удерживаться отъ слезъ видя какъ онъ былъ счастливъ. Наконецъ дѣло было окончено; онъ вступилъ въ контору Кларикера, и въ тотъ вечеръ онъ говорилъ мнѣ съ такимъ восторгомъ о своемъ успѣхѣ, что я, ложась спать, дѣйствительно заплакалъ отъ удовольствія, видя, какъ мои большія ожиданія осчастливили хоть одного человѣка.

Теперь открывается передо мною великое событіе въ моей жизни, давшее ей совершенно другой оборотъ. Но прежде нежели я стану описывать его и перейду къ перемѣнамъ, которыя оно произвело, я долженъ посвятить одну главу Эстеллѣ. Кажется, это немного для предмета, наполнявшаго такъ долго мое сердце.

XXXVIII.

Если чей-нибудь духъ долженъ водвориться въ этомъ старомъ, чопорномъ домѣ на ричмондскомъ пустырѣ, послѣ моей смерти, то это конечно будетъ мой духъ. О, столько, столько ночей и дней моя безпокойная душа переносилась въ этотъ домъ, когда въ немъ жила Эстелла! Гдѣ бы ни находилось мое тѣло, душа моя никогда, никогда не покидала этого дома.

Леди, съ которою жила Эстелла, мистриссъ Брандле, была вдова; у нея была одна дочь, нѣсколькими годами старше Эстеллы. Мать была моложава, дочь старообразна; у матери былъ розовый цвѣтъ лица, у дочери — желтый; мать увлекалась свѣтомъ, дочь занималась богословіемъ. Онѣ были, какъ говорится, въ хорошемъ положеніи, выѣзжали въ свѣтъ, и принимали у себя. Между ними и Эстеллою было мало сочувствія; но онѣ хорошо понимали, что онѣ были необходимы для нея, а она была необходима для нихъ. Мистриссъ Брандле была пріятельницею миссъ Гевишамъ еще прежде нежели та удалилась отъ свѣта.

Въ домѣ мистриссъ Брандле, точно такъ же, какъ и внѣ этого дома, я выстрадалъ всевозможныя пытки, которымъ Эстеллѣ было угодно подвергать меня. Свойство моихъ отношеній, — эта короткость безъ-особаго предпочтенія, — приводило меня въ отчаяніе. Она пользовалась мною, чтобы дразнить другихъ своихъ обожателей, и обращала самую фамиліярность, бывшую между нами, на то чтобы постоянно издѣваться надъ моею любовью къ ней. Еслибъ я былъ ея секретаремъ, управляющимъ, братомъ отъ другаго отца или матери, бѣднымъ родственникомъ, наконецъ меньшимъ братомъ ея будущаго мужа; то и тогда, мнѣ казалось, я не могъ бы считать себя ближе къ осуществленію моихъ надеждъ чѣмъ теперь, когда я былъ всего ближе къ ней. Мы называли другъ друга просто по имени; и право это, при данныхъ обстоятельствахъ, еще увеличивало мою муку; очень вѣроятно, что оно приводило въ изступленіе многихъ ея обожателей, но я знаю навѣрное, что меня оно рѣшительно сводило съ ума.

Поклонниковъ у нея было безъ конца. Нѣтъ сомнѣнія, моя ревность признавала обожателя въ каждомъ, кто только подходилъ къ ней; но ихъ было болѣе чѣмъ довольно и безъ этого.

Я часто видалъ ее въ Ричмондѣ, часто слышалъ про нее въ Лондонѣ, и часто каталъ ее и ея хозяекъ на лодкѣ. Не было числа пикникамъ, праздникамъ, концертамъ, вечеринкамъ, удовольствіямъ всякаго рода, среди которыхъ я преслѣдовалъ ее и которыя всѣ обращались въ муку для меня. Я не провелъ ни одного счастливаго часа въ ея обществѣ; а несмотря на то, мой умъ по цѣлымъ суткамъ мечталъ о блаженствѣ жить съ ней до самой смерти.

Во все это время — оно тянулось довольно долго, какъ я думалъ тогда — она постоянно принимала тонъ, показывавшій, что намъ насильно навязали наши отношенія. Иногда она перерывала этотъ тонъ и разные другіе свои тоны, и казалось жалѣла меня.

— Пипъ, Пипъ, сказала она мнѣ въ одинъ вечеръ, именно когда она была въ такомъ расположеніи, и мы сидѣли у окна въ Ричмондѣ — вы никакъ не хотите остеречься?

— Чего?

— Меня.

— Чтобы не увлечься вами, то ли вы разумѣете, Эстелла?

— То ли я разумѣю! Вы значитъ слѣпы, если не догадываетесь, что я разумѣю.

У меня было на языкѣ, что любовь всегда слѣпа, но я не рѣшился сказать это; меня всегда останавливало чувство, которое было не послѣднимъ для меня несчастіемъ, что не великодушно было бы съ моей стороны навязываться ей, когда она не могла выбирать, а должна была повиноваться миссъ Гевишамъ. Я всегда боялся, что это сознаніе ставило меня въ невыгодное положеніе предъ лицомъ ея гордости, и дѣлало меня предметомъ мятежной борьбы въ ея сердцѣ.

— По крайней мѣрѣ теперь, сказалъ я, — я не получилъ никакого предостереженія, потому что на этотъ разъ вы сами написали мнѣ, чтобъ я пришелъ къ вамъ.

— Это правда, сказала Эстелла съ холодною безпечною улыбкою, которая всегда обдавала меня холодомъ.

Посмотрѣвъ въ окно съ минуту, она продолжала:

— Миссъ Гевишамъ желаетъ, чтобъ я пріѣхала къ ней въ Сатисъ на день. Вы меня отвезете туда и привезете назадъ, если хотите. Она не хочетъ, чтобъ я ѣхала одна или брала съ собою мою дѣвушку; она боится стать предметомъ толковъ для этихъ людей. Можете вы меня взять съ собою?

— И вы это спрашиваете, Эстелла?

— Значитъ, вы можете? Сдѣлайте же одолженіе, послѣ завтра. Вы должны заплатить всѣ издержки изъ моего кошелька. Слышите, только на этомъ условіи вы ѣдете со мною.

— Я долженъ повиноваться.

Этимъ ограничивалось все приготовленіе мое къ этой поѣздкѣ; вообще всегда такъ приготовлялся я къ этимъ поѣздкамъ; миссъ Гевишамъ никогда не писала ко мнѣ, я даже ни разу не видалъ ея почерка. Черезъ день мы отправились, и мы нашли ее въ той же самой комнатѣ, гдѣ я увидѣлъ ее въ первый разъ; излишне было бы прибавлять здѣсь, что въ Сатисѣхаусѣ ничего не измѣнилось.

Любовь ея къ Эстеллѣ теперь представлялась мнѣ еще ужаснѣе нежели въ послѣдній разъ, когда я видѣлъ ихъ вмѣстѣ; да, ужаснѣе, я съ намѣреніемъ повторяю это слово; потому что въ ея взглядахъ, въ ея поцѣлуяхъ было положительно что-то страшное. Она впивалась въ красоту Эстеллы, впивалась въ ея слова, впивалась въ ея движенія, и сидѣла, кусая свои пальцы, и глядѣла на нее какъ будто она пожирала это прекрасное созданіе, воспитанное ею.

Она посмотрѣла потомъ на меня такимъ испытующимъ взглядомъ, который, казалось, проникъ въ самое мое сердце и заглянулъ въ его раны.

— Ну, какъ она съ вами, Пипъ, какъ она съ вами? спросила она меня съ какою-то жадностью вѣдьмы, даже въ присутствіи самой Эстеллы.

Но когда мы расположились вечеромъ вокругъ огня: она была еще болѣе похожа на зловѣщую вѣдьму. Взявъ Эстеллу подъ руку и сжавъ ея руку, она разспрашивала ее, ссылаясь на прежнія письма, которыя, Эстелла мнѣ говорила, она постоянно писала ей объ именахъ и положеніи ея поклонниковъ; миссъ Гевишамъ слушивала этотъ списокъ съ напряженіемъ больнаго, смертельно пораженнаго ума, опершись другою рукою и подбородкомъ на костыль, и ея помертвѣлые большіе глаза сверкали на меня — совершенный призракъ.

Я видѣлъ теперь, хотя это дѣлало меня несчастнымъ и пробуждало во мнѣ горькое чувство зависимости и униженія, я видѣлъ теперь, что Эстелла предназначена была отмстить всѣмъ мущинамъ за миссъ Гевишамъ, и что она доставалась мнѣ не прежде, какъ когда она вполнѣ удовлетворитъ этому чувству. Я видѣлъ также тогда, почему она была напередъ назначена мнѣ. Пуская ее въ свѣтъ чтобы завлекать мущинъ и дѣлать зло, миссъ Гевишамъ поступала такъ съ лукавою увѣренностію, что Эстелла останется недоступна своимъ поклонникамъ и что всякій, кто поставитъ кушъ на эту карту, непремѣнно проиграетъ. Я видѣлъ, что и я былъ жертвою той же пытки, хотя въ концѣ концовъ призъ долженъ былъ остаться за мною. Я видѣлъ здѣсь, почему меня отодвигали на такой неопредѣленный срокъ, почему мой опекунъ не открывался мнѣ, что ему извѣстенъ весь этотъ планъ. Короче, я видѣлъ здѣсь вполнѣ миссъ Гевишамъ, какою она представлялась въ то время и всегда моимъ глазамъ; я видѣлъ во всемъ этомъ рѣзкую тѣнь темнаго нездороваго дома, въ которомъ жизнь ея была спрятана отъ солнца.

Свѣчи, освѣщавшія эту комнату, были вставлены въ стѣнные канделабры; онѣ были слишкомъ высоко отъ пола и горѣли со всею тусклостью искусственнаго свѣта, среди воздуха рѣдко возобновляемаго. Я посмотрѣлъ вокругъ себя на блѣдную мглу, которую оставлялъ этотъ свѣтъ, на остановившіеся часы, на истлѣвшія принадлежности свадебнаго туалета, разбросанныя по столу и по полу, на ея страшную фигуру, отражавшуюся отъ огня страшною тѣнью на потолкѣ и стѣнахъ, и во всемъ этомъ я видѣлъ идею, построенную моимъ умомъ, которая повторялась вездѣ и отвсюду отбрасывались на меня обратно. Мысли мои перенеслись въ большую комнату, по ту сторону сѣней, гдѣ стоялъ накрытый столъ, и я видѣлъ ту же идею моего ума, ясно написанную и въ паутинѣ, падавшей съ подноса и въ слѣдахъ пауковъ, ползавшихъ по скатерти, и въ слѣдахъ мышей, прятавшихся съ своими трепещущими сердчишками за панелями, и въ медленныхъ, лѣнивыхъ движеніяхъ таракановъ на полу.

Въ это посѣщеніе между миссъ Гевишамъ и Эстеллой вышелъ очень серіозный разговоръ. Это было первое несогласіе, которое я видѣлъ между ними.

Мы сидѣли у огня, какъ я сейчасъ описалъ: миссъ Гевишамъ продолжала держать Эстеллу за руку, но та начала постепенно высвобождаться отъ нея. Она уже нѣсколько разъ обнаруживала гордое нетерпѣніе и, казалось, скорѣе выносила страдательно ея дикую любовь нежели принимала ее съ признательностію.

— Что, сказала миссъ Гевишамъ, засверкавъ на нее глазами: — надоѣла я вамъ?

— Нѣтъ, я сама себѣ наскучила, отвѣчала Эстелла, высвобождая свою руку и отодвигаясь къ камину, у котораго она остановилась, смотря на огонь.

— Говорите правду, неблагодарная! закричала миссъ Гевишамъ съ сердцемъ, ударяя костылемъ по полу: — надоѣла я вамъ?

Эстелла взглянула на нее съ совершеннымъ спокойствіемъ и опять стала смотрѣть на огонь. Ея граціозная фигура и прекрасное лицо выражали такое полное равнодушіе къ дикой горячкѣ миссъ Гевишамъ, что оно казалось даже жестокимъ.

— Камень, деревяшка, воскликнула миссъ Гевишамъ, — холодное, безчувственное сердце!

— Какъ? сказала Эстелла, сохраняя прежнюю равнодушную позу, опершись на консоль, и только повернувъ свои глаза — вы упрекаете меня въ холодности? Вы?

— Развѣ это неправда? отвѣтила она запальчиво.

— Вы бы должны были знать это, сказала Эстелла. — Я такова, какою вы меня сдѣлали. Берите себѣ похвалы и всѣ порицанія; берите себѣ успѣхъ и неудачу; короче сказать, берите меня, я ваше созданье.

— Посмотрите, посмотрите на нее, закричала миссъ Гевишамъ съ горечью. — Посмотрите на нее, какъ она неблагодарна и жестока, и гдѣ же? у этого самаго очага, гдѣ я вырастила ее! Здѣсь я пригрѣла ее, у этой жалкой груди, еще сочившей кровь изъ своихъ ранъ. Здѣсь я расточала на нее мою нѣжность столько лѣтъ!

— Я по крайней мѣрѣ не участвовала въ этомъ договорѣ, сказала Эстелла, — потому что я едва могла ходить и лепетать, когда онъ былъ сдѣланъ. Но чего вы хотите? Вы были очень добры ко мнѣ, и я обязана вамъ всѣмъ. Чего вы требуете отъ меня?

— Любви, отвѣчала та.

— Я васъ люблю.

— Нѣтъ, сказала миссъ Гевишамъ.

— Названная мать моя, отвѣчала Эстелла, не измѣняя своей граціозной позы, ни разу не возвышая своего голоса, какъ это дѣлала миссъ Гевишамъ, не увлекаясь ни гнѣвомъ, ни нѣжностью, — названная мать моя, я уже сказала, что я обязана вамъ всѣмъ. Все что я имѣю — ваше. Все, что вы мнѣ дали, можете вы взять назадъ. Кромѣ этого, я ничего не имѣю, и если вы требуете чтобъ я вамъ дала то, чего вы никогда не давали мнѣ, то моя благодарность и чувство долга не могутъ же сдѣлать невозможное.

— Развѣ я не отдала ей мою любовь? закричала миссъ Гевишамъ, въ иступленіи обращаясь ко мнѣ. — Развѣ я ей не отдала мою пламенную любовь, нераздѣльную съ ревностію и страшною мукой, а она вотъ какъ говоритъ со мною. Пусть она называетъ меня безумною, пусть ее!

— Къ какой стати буду я звать васъ безумною, отвѣчала Эстелла: — знаетъ ли кто, хоть на половину такъ хорошо, какъ я, ту цѣль, которую вы себѣ положили? Знаетъ ли кто-нибудь, хоть на половину такъ хорошо какъ я, какая у васъ крѣпкая память? Я вотъ сидѣла у этого самаго камина, на этой самой скамеечкѣ, что подлѣ васъ, внимая вашимъ наставленіямъ и смотря вамъ въ лицо, которое казалось мнѣ тогда страннымъ и пугало меня!

— Скоро все это забылось! простонала миссъ Гевишамъ.

— Скоро забылось то время!

— Нѣтъ не забылось, отвѣчала Эстелла. — Нѣтъ не забылось, но какъ сокровище сохранено въ моей памяти. Когда измѣняла я вашему ученію? Когда не слѣдовала вашимъ наставленіямъ? Когда открывала я это сердце (и она прикоснулась къ своей груди) для чувства, которое вы исключали? Будьте справедливы ко мнѣ.

— Какая гордая, какая гордая! простонала миссъ Гевишамъ, отбрасывая назадъ свои сѣдые волосы обѣими руками.

— Кто училъ меня быть гордою? отвѣчала Эстелла. — Кто хвалилъ меня, когда я выучила этотъ урокъ.

— Какая жестокая, какая жестокая! простонала миссъ Гевишамъ, повторяя то же движеніе.

— Кто училъ меня быть жестокою? отвѣчала Эстелла. — Кто опять похваливалъ меня, когда я выучила этотъ урокъ?

— Но какъ же быть тебѣ гордою и жестокою со мною? почти заревѣла миссъ Гевишамъ, протягивая свои руки. — Эстелла, Эстелла, Эстелла, какъ же тебѣ быть гордою и жестокою со мною?

Эстелла посмотрѣла на нея минуту, съ видомъ спокойнаго удивленія, но безъ малѣйшаго смущенія; минуту спустя, она глядѣла опять на огонь.

— Я не могу представить себѣ, сказала Эстелла, подымая на нее свои глаза послѣ короткаго молчанія: — отчего вы такъ не разсудительны, когда я пріѣзжаю повидаться съ вами послѣ разлуки. Я не забыла ни вашихъ страданій, ни причины ихъ. Я всегда оставалась вѣрна вамъ и вашему ученію. Никогда не обнаружила я слабости, въ которой я могла бы упрекнуть себя.

— Развѣ это слабость платить мнѣ любовью за мою любовь? воскликнула миссъ Гевишамъ. — Да, да; пожалуй она и это скажетъ!

— Я начинаю думать, сказала Эстелла, послѣ другой минуты спокойнаго удивленія, — что я почти понимаю, какъ это вышло. Еслибы вы воспитали вашу названную дочь въ совершенномъ мракѣ, никогда не сказали бы ей, что есть такая вещь какъ свѣтъ Божій, и она ни разу не видала бы; при немъ вашего лица, еслибы вы это сдѣлали, говорю я, и потомъ стали бы отъ нея требовать, чтобъ она понимала и знала что такое Божій свѣтъ, вы были бы точно также недовольны и разсержены?

Миссъ Гевишамъ захватила свою голову обѣими руками и сидѣла, стеня и качаясь изъ стороны въ сторону, въ своемъ креслѣ, но не давала отвѣта.

— Или, сказала Эстелла, — чтобы представить подобіе еще ближе, еслибы вы постоянно учили ее съ тѣхъ поръ какъ она начала смыслить, что Божій свѣтъ дѣйствительно существуетъ, но что это врагъ ея, губитель, что она должна враждовать съ нимъ, потому что онъ сгубилъ васъ, а также сгубитъ и ее; еслибы вы это сдѣлали, говорю я, и потомъ потребовали бы отъ нея, чтобъ она полюбила Божій свѣтъ, и она не могла бы, вы были бы точно также недовольны и разсержены?

Миссъ Гевишамъ сидѣла, слушая (такъ мнѣ казалось, потому что я не могъ видѣть ея лица), но не давала отвѣта.

— И вотъ, сказала Эстелла, — я такова, какою вы меня сдѣлали. Успѣхъ не мой и неудача не моя, хотя и то и другое во мнѣ.

Миссъ Гевишамъ спустилась на полъ, уже я не знаю какъ, и сѣла посреди увядшихъ остатковъ свадебнаго туалета, которыми онъ былъ усѣянъ. Я воспользовался этою минутой, — съ самаго начала я ея искалъ, — чтобы выйдти изъ комнаты и попросилъ Эстеллу движеніемъ руки обратить на старуху вниманіе. Когда я ушелъ, Эстелла еще оставалась у камина на прежнемъ мѣстѣ. Сѣдые волосы миссъ Гевишамъ были раскинуты на полу, между прочею свадебною ветошью; жалко было смотрѣть на нее.

Съ стѣсненнымъ сердцемъ ходилъ я часа полтора подъ звѣзднымъ небомъ, по двору, около пивоварни и въ саду. Когда я наконецъ рѣшился вернуться въ комнату, я нашелъ Эстелла сидѣла у ногъ миссъ Гевишамъ и подшивала лохмотья ея вѣнчальнаго платья, которое часто, въ послѣдствіи, напоминали мнѣ полинялые обрывки старыхъ знаменъ, висящихъ въ соборахъ. Послѣ мы играли съ Эстеллою въ карты, какъ и въ прежнее время; только теперь мы были искуснѣе и играли во Французскія игры. Такъ прошелъ вечеръ, и я отправился спать.

Я расположился въ отдѣльномъ строеніи, находившемся по ту сторону двора. Въ первый разъ я оставался на ночлегъ въ Сатисъ-Хаусѣ. Сонъ бѣжалъ меня. Меня преслѣдовала миссъ Гевишамъ. Она была по обѣимъ сторонамъ моей подушки, у изголовья постели, за полуотворенною дверью туалетной комнаты, въ самой туалетной комнатѣ, въ комнатахъ наверху, внизу, однимъ словомъ вездѣ. Наконецъ, когда ночь медленно приблизилась къ двумъ часамъ, я чувствовалъ, что я не могъ долѣе оставаться въ постелѣ. Я всталъ, одѣлся и отправился черезъ дворъ, въ длинный корридоръ, съ намѣреніемъ выйдти на наружный дворъ и разгулять тамъ мою тоску. Но войдя въ корридоръ, я принужденъ былъ сейчасъ же потушить свѣчку; я увидѣлъ миссъ Гевишамъ, которая блуждала тутъ тихо стеня. Я послѣдовалъ за ней въ нѣкоторомъ разстояніи, и видѣлъ, какъ она поднялась по лѣстницѣ. Въ рукахъ у нея была свѣчка безъ подсвѣчника, которую она вѣроятно вынула изъ стѣннаго канделябра въ своей комнатѣ, и при ея свѣтѣ казалась совершеннымъ привидѣніемъ. Стоя внизу лѣстницы, я чувствовалъ заплесневѣлый воздухъ банкетной комнаты, хотя и не видалъ, какъ она отворила ея дверь; я слышалъ, какъ она ходила тамъ и въ своей комнатѣ, все время не переставая стонать. Я было попробовалъ выбраться отсюда въ темнотѣ, но не могъ, пока не проникли сюда лучи разсвѣта и не указали мнѣ мою дорогу. Въ продолженіи всего этого времени, каждый разъ какъ я подходилъ къ лѣстницѣ, я слышалъ ея шаги и ни на минуту не перестававшіе тихіе стоны.

На слѣдующій день размолвка между Эстеллой и миссъ Гевишамъ не возобновлялась, и вообще она не возобновлялась при подобныхъ случаяхъ, а этихъ случаевъ, сколько я помню, было четыре. Обращеніе миссъ Гевишамъ съ Эстеллою также ни въ чемъ не измѣнилось; только, мнѣ казалось, прежній характеръ его проникся чѣмъ-то похожимъ на страхъ.

Невозможно перевернуть эту страницу моей жизни, не записавъ на ней имени Бентля Дремля, хотя для меня это очень непріятно.

Разъ какъ-то снигири наши собрались во множествѣ, и, по обыкновенію, никто ни съ кѣмъ не соглашался; ради единодушія, предсѣдательствующій снигирь требовалъ возстановленія порядка въ Рощѣ, тѣмъ болѣе что мистеръ Дремль не предложилъ еще тоста за даму, а по законамъ нашего общества въ тотъ день выпадала очередь этому животному провозгласить этотъ тостъ. Мнѣ показалось, будто онъ какимъ-то гнуснымъ образомъ оскаливался на меня, когда графины ходили вокругъ, но это меня не задѣвало, потому что между нами особенной дружбы не было. Представьте же, каково было мое удивленіе, когда онъ предложилъ присутствующимъ выпить за здоровье «Эстеллы».

— Какой Эстеллы? сказалъ я.

— Про то ужь я знаю, отвѣтилъ Дремль.

— Откуда эта Эстелла? сказалъ я. — Вы обязаны сказать откуда она. — И дѣйствительно онъ былъ обязанъ это сдѣлать какъ снигирь.

— Изъ Ричмонда, джентльмены, сказалъ Дремль, какъ будто онъ отвѣчалъ не на мой вопросъ, — и несравненная красота.

"Много онъ смыслитъ въ несравненной красотѣ, жалкій, подлый идіотъ, " шепнулъ я Герберту.

— Я знаю эту леди, сказалъ Гербертъ, черезъ столъ, когда тостъ былъ принятъ.

— Право? сказалъ Дремль.

— И я также, прибавилъ я, побагровѣвъ,

— Право? сказалъ Дремль. — Ахъ, Господи!

За исключеніемъ стакана или тарелки, это былъ единственный отвѣтъ, на который ставало смыслу у этой неповоротливой твари; но я такъ былъ взбѣшенъ имъ, какъ будто онъ меня пронзилъ насквозь жаломъ острѣйшей остроты. Я сейчасъ же поднялся съ моего мѣста и объявилъ, что я считаю наглымъ безстыдствомъ со стороны благороднаго снигиря предлагать въ этой Рощѣ тостъ за даму, которая совсѣмъ была ему неизвѣстна. Мистеръ Дремль вскочилъ и спросилъ, что я хочу этимъ сказать. На это я ему отвѣтилъ, не обинуясь, что, я полагаю, ему извѣстно, гдѣ можно меня найдти.

Возможно ли въ странѣ христіанской обойдтись, въ подобномъ случаѣ, безъ кровопролитія, --вотъ вопросъ, на которомъ снигири расходились между собой. Пренія объ этомъ вопросѣ такъ разгорѣлись, что по крайней мѣрѣ еще шесть благородныхъ членовъ объявили другимъ шести благороднымъ, что тѣ конечно знаютъ, гдѣ найдти ихъ. Въ заключеніе однакоже было рѣшено (Роща была своего рода судъ чести): если Дремль пришлетъ отъ этой леди какое бы то ни было доказательство, удостовѣряющее, что онъ имѣетъ честь быть знакомъ съ нею, то мистеръ Пипъ, какъ джентльменъ и какъ снигирь, долженъ сознаться въ своей запальчивости и изъявить о томъ свое сожалѣніе. Доказательство это положено было представить на слѣдующій день (чтобы отсрочка не охладила нашей раздраженной чести), и на слѣдующій день Дремль явился съ вѣжливою записочкой, написанною рукой Эстеллы, объявившей, что она имѣла удовольствіе танцовать съ нимъ нѣсколько разъ. Мнѣ оставалось теперь только сожалѣть о моей запальчивости и отказаться отъ мысли, что меня можно гдѣ-нибудь найдти. Мы съ Дремлемъ, въ продолженіи цѣлаго часа, пыхтѣли другъ на друга, между тѣмъ какъ Роща принялась за новые споры, и въ заключеніе было объявлено, что единодушіе въ этомъ обществѣ удивительно какъ подвигается впередъ.

Я разказалъ этотъ случай слегка, но мнѣ было тогда не легко. Я не могу достаточно выразить, какъ горько было мнѣ думать, что Эстелла обращала какое-нибудь вниманіе на такого грубаго, презрѣннаго чурбана. До сей минуты я все еще полагаю, что я увлекался здѣсь чистымъ великодушіемъ и безкорыстіемъ моей любви, что для меня была невыносима мысль, какъ она могла себя такъ унизить. Нѣтъ сомнѣнія, мнѣ было бы одинаково горько, кому бы она ни оказала предпочтеніе, но выборъ человѣка болѣе достойнаго пробудилъ бы другое чувство.

Мнѣ не трудно было убѣдиться, и я убѣдился вскорѣ, что Дремль началъ преслѣдовать ее, и что она позволяла это. Прошло нѣсколько времени, и онъ вездѣ слѣдилъ за нею; мы съ нимъ встрѣчались каждый день. Онъ выдерживалъ съ своимъ обычнымъ упорствомъ, и Эстелла то подавала ему надежды, то отнимала всякую надежду, то льстила его самолюбію, то открыто презирала его, то узнавала его какъ нельзя лучше, то едва замѣчала его присутствіе и едва припоминала кто онъ такой.

Паукъ, какъ называлъ его мистеръ Джагерсъ, привыкъ однакоже выжидать и имѣлъ все терпѣніе сродной ему гадины. Прибавьте къ тому, что у него была глупая увѣренность въ своемъ богатствѣ и знатности своей фамиліи, и иногда онъ очень хорошо пользовался этими выгодами. Итакъ паукъ слѣдилъ упорно за Эстеллою, умѣлъ выжидать лучше многихъ блестящихъ мотыльковъ и часто развертывался и выпадалъ въ самое вовремя.

На одномъ ассемблерномъ балѣ въ Ричмондѣ (въ то время часто давались ассемблерные балы), Эстелла особенно блистала своею красотой передъ всѣми красавицами, и косолапый Дремль такъ ухаживалъ за нею, что я рѣшился поговорить съ нею. Я воспользовался первымъ случаемъ, когда она сидѣла одна между цвѣтами, дожидаясь мистриссъ Брандле, которая должна была отвезти ее домой. Я былъ здѣсь съ нею, я всегда сопровождалъ ее на эти балы.

— Устали вы, Эстелла?

— Да таки, Пипъ.

— Вы должны устать.

— Скажите лучше не должна; потому что мнѣ предстоитъ еще писать въ Сатисъ-хаусъ, прежде чѣмъ я лягу спать.

— И передать вашъ нынѣшній успѣхъ? сказалъ я. — Но, Эстелла, это жалкое торжество.

— Что вы разумѣете? Я не подозрѣвала никакого успѣха.

— Эстелла, сказалъ я, — посмотрите на этого человѣка, тамъ въ углу, который сюда глядитъ на насъ

— Зачѣмъ мнѣ на него смотрѣть? отвѣчала Эстелла, устремивъ вмѣсто того на меня свои глаза. — Что особеннаго въ этомъ человѣкѣ, что я должна смотрѣть на него?

— Да, именно этотъ вопросъ я хотѣлъ вамъ предложить, сказалъ я. — Онъ весь вечеръ вертѣлся около васъ.

— Моль и всякія отвратительныя мошки, отвѣчала Эстелла, бросая на него взглядъ, — льнутъ къ зажженной свѣчѣ. Свѣча тутъ ничего не можетъ сдѣлать.

— Правда, отвѣчалъ я. — По развѣ и Эстелла не можетъ?

— Пожалуй можетъ, отвѣчала она, засмѣявшись: — можетъ, если хотите.

— Но, Эстелла, выслушайте меня. Меня беретъ горе, что вы подаете надежды такому человѣку, какъ Дремль, котораго всѣ презираютъ. Вы знаете, что его презираютъ.

— Ну? сказала она.

— Вы знаете, что онъ не привлекателенъ ни снаружи, ни снутри. Глупый, низкій, дурнаго характера человѣкъ.

— Ну? сказала она.

— Вы знаете, что все его достоинство состоитъ въ деньгахъ и длинномъ спискѣ гнилыхъ предковъ. Не такъ ли?

— Ну? сказала она опять и каждый разъ, отвѣчая, она открывала все шире и шире свои восхитительные глаза.

Чтобъ отдѣлаться отъ этого односложнаго отвѣта, я началъ самъ съ него и сказалъ, повторяя его съ особеннымъ выраженіемъ:

— Ну! Это-то именно и составляетъ мое несчастье.

Еслибъ я могъ только подозрѣвать, что она съ тою цѣлью ободряла Дремля, чтобы дразнить меня, то мнѣ было бы легче на сердцѣ; но она но обыкновенію оставила меня въ сторонѣ, и я не могъ имѣть въ головѣ даже подобной мысли.

— Пипъ, сказала Эстелла, окинувъ взглядомъ всю комнату, — перестаньте глупить, принимая это на свой счетъ; это можетъ имѣть дѣйствіе на другихъ и пожалуй дѣлается съ намѣреніемъ для этой цѣли. Объ этомъ не стоитъ говорить.

— Нѣтъ, стоитъ, сказалъ я, — потому что я не могу вынести, когда другіе люди говорятъ: она расточаетъ свои очарованія передъ грубѣйшимъ мужикомъ, котораго нѣтъ хуже во всей толпѣ; я не могу этого вынести.

— А я могу, сказала Эстелла.

— О, Эстелла, не будьте же такъ горды и такъ непреклонны!

— Называетъ меня гордою и непреклонною, сказала Эстелла, всплескивая руками, — и въ то же время упрекаетъ, что я кокетничаю съ мужикомъ.

— Да въ этомъ нѣтъ никакого сомнѣнія, сказалъ я поспѣшно, — потому что, я замѣтилъ, вы дарили его такими обворожительными взглядами и улыбками, какихъ я отъ васъ никогда не видалъ.

— Что же, вы хотите, сказала Эстелла, вдругъ обращая на меня пристальный, серіозный взглядъ, — чтобъ я обманывала и завлекала васъ?

— Такъ вы его обманываете и завлекаете, Эстелла?

— Да и тысячу другихъ, всѣхъ, кромѣ васъ. Но вотъ идетъ мистриссъ Брандле; оставимте этотъ разговоръ.

И теперь, посвятивъ одну главу предмету, такъ занимавшему мое сердце, и отъ котораго оно постоянно такъ болѣло, я перехожу, не мѣшкая, къ событію, давно уже угрожавшему мнѣ, событію, уже готовившемуся прежде нежели я узналъ Эстеллу, когда разрушительная рука миссъ Гевишамъ только что начинала уродовать ея ребяческій умъ.

Въ одной восточной сказкѣ, тяжелая плита, которая должна обрушиться на парадную постель, среди полнаго торжества побѣды, медленно высѣкается въ каменоломнѣ, медленно прорубается подземный ходъ въ скалѣ, на нѣсколько миль, для веревки, на которой она должна держаться; медленно подымается эта плита и устанавливается на крышѣ, веревка прикрѣпляется къ ней и медленно проводится назадъ, черезъ длинный тайникъ, къ большому желѣзному кольцу. Когда все приготовлено съ такимъ трудомъ, и наступилъ часъ, султана будятъ въ глубокую ночь; ему подаютъ острый топоръ, которымъ онъ долженъ отрубить веревку отъ большаго кольца, и онъ взмахиваетъ имъ, веревка пополамъ — и потолокъ обрушивается. Такъ случилось и со мною; вся работа, вблизи и вдали направленная къ цѣли, была исполнена, въ одно мгновеніе былъ нанесенъ ударъ, и на меня обрушилось мое зданіе.

XXXIX.

Мнѣ минуло двадцать три года. Я ничего еще не слыхалъ, что могло бы прояснить мнѣ вопросъ о моихъ ожиданіяхъ, а уже прошло съ недѣлю послѣ моего двадцать-третьяго рожденія. Мы, годъ тому назадъ, оставили Барнардово подворье и жили въ Темплѣ; наша квартира выходила въ садъ, на рѣку.

Я разстался съ мистеромъ Покетомъ, отцомъ Герберта, за нѣсколько времени передъ тѣмъ; наши прежнія отношенія кончились, но мы оставались съ нимъ друзьями. Хотя я еще ни за что не могъ приняться, вѣроятно вслѣдствіе неизвѣстности моего положенія, у меня была однако страсть учиться, и я читалъ постоянно по нѣскольку часовъ въ день. Дѣла Герберта шли успѣшно, и все шло своимъ порядкомъ.

Гербертъ долженъ былъ ѣхать по дѣламъ въ Марсель. Я оставался одинъ и вполнѣ чувствовалъ свое одиночество. Я былъ разстроенъ, падалъ духомъ, надѣясь, что каждый день, каждая недѣля принесетъ съ собою объясненіе моего загадочнаго положенія, и, обманываясь въ моихъ надеждахъ, я очень чувствовалъ отсутствіе веселаго лица моего друга, всегда готоваго съ утѣшеніемъ.

Погода была отвратительная, гроза, и дождь, дождь и гроза, и грязь, грязь, грязь по колѣно на всѣхъ улицахъ. Нѣсколько дней къ ряду съ востока неслось тяжелое покрывало, растянувшееся надъ Лондономъ, и казалось ему не было конца, какъ будто на востокѣ былъ неистощимый запасъ вѣтра и тучъ. Вѣтеръ дулъ неистовыми вихрями, сносилъ въ городѣ свинцовыя трубы съ высокихъ зданій, вырывалъ за городомъ деревья съ корнями, сбивалъ крылья вѣтреныхъ мельницъ, и съ береговъ получались самыя печальныя извѣстія о гибели судовъ и людей. Порывистый ливень сопровождалъ бушеванье вихрей, и только что окончившійся день, когда я сѣлъ за книгу, выдался хуже всѣхъ.

Въ Темплѣ съ того времени произошло много перемѣнъ; теперь онъ не представляетъ того уединеннаго характера, какой онъ имѣлъ тогда, и онъ теперь не такъ открытъ со стороны рѣки. Мы жили въ крайнемъ домѣ на верху и вѣтеръ, дувшій по рѣкѣ въ эту ночь, потрясалъ его до основаній, подобно залпамъ артиллеріи или ударамъ моря. Когда полился ливень, разбиваясь объ окошки, я подумалъ, прислушиваясь къ дребезжанію стеколъ, что я могъ бы вообразить себя на маякѣ, посреди бурнаго моря.

По временамъ, дымъ клубами вылеталъ изъ камина, какъ будто и ему было не вмоготу выйдти на воздухъ въ такую ночь; я отворилъ двери, на лѣстницѣ фонари были потушены вѣтромъ; я застѣнилъ лицо руками и взглянулъ въ окно, совершенно почернѣвшее отъ окружающей мглы; приподнять его даже немного было бы невозможно при такомъ вѣтрѣ и дождѣ; фонари на дворѣ также погасли, фонари на берегу и на мостахъ мерцали дрожащимъ свѣтомъ, и пламя жаровень на баркахъ по рѣкѣ разносилось вѣтромъ въ видѣ красныхъ языковъ, среди падавшаго ливня.

Я продолжалъ читать; часы были передо мною на столѣ, въ одиннадцать часовъ я положилъ себѣ закрыть книгу. Когда я закрылъ ее, часы Святаго Павла и другихъ церквей въ Сити нестройно пробили этотъ часъ. Вѣтеръ какъ-то странно раздваивалъ ихъ бой, и, внимая ему и раздумывая какъ вѣтеръ боролся съ этими звуками и разрывалъ ихъ, я вдругъ заслышалъ чьи-то шаги на лѣстницѣ.

Не понимаю, какая странная мысль заставила меня вздрогнуть и привела мнѣ на умъ мою покойную сестру; только эта дурь прошла въ минуту; я сталъ опять прислушиваться, и уже ясно слышалъ какъ шаги оступались, подымаясь по лѣстницѣ. Припомнивъ, что фонари на лѣстницѣ погасли, я взялъ мою лампу и вышелъ въ сѣни. Тотъ, кто былъ внизу, вѣроятно остановился, завидя мою лампу, потому что вдругъ все стихло.

— Тамъ есть кто-то внизу, не такъ ли? закричалъ я, смотря внизъ.

— Да, раздался голосъ изъ темноты.

— Который этажъ вамъ нужно?

— Верхній, мистера Пипа.

— Это я. Ничего особеннаго не случилось?

— Ничего, отвѣтилъ голосъ.

И человѣкъ продолжалъ подниматься.

Я протянулъ лампу надъ лѣстницей, и онъ медленно приближался въ кругъ ея освѣщенія. Лампа была съ зонтикомъ, свѣтъ ея расходился на небольшое разстояніе. Въ одну минуту и увидѣлъ лицо, совершенно мнѣ незнакомое, которое смотрѣло на меня съ непонятнымъ выраженіемъ любви и удовольствія.

Передвигая лампу по мѣрѣ того какъ двигался этотъ человѣкъ, я замѣтилъ, что онъ былъ одѣтъ хорошо, но по дорожному какъ морской путешественникъ, что у него были длинные сѣдые волосы, что ему было около шестидесяти лѣтъ, что это былъ мускулистый человѣкъ, твердый на ногахъ, что онъ загорѣлъ и закалился отъ воздуха и непогоды. Когда онъ поднялся на послѣднія двѣ лѣсенки и свѣтъ моей лампы озарилъ насъ обоихъ, я замѣтилъ, что онъ протянулъ мнѣ обѣ руки.

— Позвольте узнать, что вамъ нужно? спросилъ я его.

— Что мнѣ нужно? повторилъ онъ, останавливаясь. — Да, съ вашего позволенія, я объясню сейчасъ, что мнѣ нужно.

— Хотите вы войдти?

— Да, отвѣтилъ онъ, — я зайду, мастръ.

Я ему сдѣлалъ этотъ вопросъ довольно негостепріимно, потому что мнѣ не нравилось на его лицѣ выраженіе, будто онъ во мнѣ призналъ знакомаго; мнѣ оно не нравилось, потому что оно какъ бы обязывало меня отвѣчать ему тѣмъ же. Но я ввелъ его въ комнату, изъ которой я только что вышелъ, и, поставивъ лампу на столъ, попросилъ его, по возможности вѣжливо, объясниться.

Онъ посмотрѣлъ кругомъ съ какимъ-то страннымъ видомъ, выражавшимъ удивленіе и удовольствіе, какъ будто онъ былъ особенно заинтересованъ въ предметахъ, такъ ему нравившихся, и снялъ свое толстое пальто и шляпу. Я увидѣлъ, что онъ былъ плѣшивъ, голова его была покрыта глубокими рубцами, и длинные сѣдые волосы висѣли только на вискахъ и на затылкѣ. Но ничто не разрѣшало мнѣ загадки. Напротивъ, я увидѣлъ, онъ опять протянулъ мнѣ обѣ руки.

— Что это значитъ? спросилъ я, подозрѣвая, что онъ былъ сумашедшій.

Онъ отвернулся отъ меня и медленно провелъ по лбу правою рукой.

— Горекъ человѣку, сказалъ онъ грубымъ, прерывающимся голосомъ, — такой пріемъ, когда онъ столько лѣтъ ждалъ его и пріѣхалъ издалека; но вы въ этомъ не виноваты, и никто не виноватъ. Я разкажу все черезъ полминуты, дайте мнѣ только пожалуста полминуты сроку.

Онъ сѣлъ на кресло, стоявшее у камина, и закрылъ лобъ своими огромными жилистыми руками, побурѣвшими отъ солнца и воздуха. Я пристально посмотрѣлъ на него и отодвинулся, но я не признавалъ его.

— Никого здѣсь нѣтъ возлѣ? спросилъ онъ, поглядывая изъ-за плеча.

— Почему вы, совершенно незнакомый мнѣ человѣкъ, являясь въ такую пору ночи, дѣлаете мнѣ подобный вопросъ? сказалъ я.

— Да вы малый себѣ на умѣ, отвѣтилъ онъ, покачивая головою и смотря на меня съ выраженіемъ особенной любви которое было мнѣ совершенно непонятно и приводило меня, въ отчаяніе. — Мнѣ это очень пріятно, что вы себѣ не спроста! Только не хватайте меня. Вы будете послѣ въ этомъ каяться.

Я оставилъ мое намѣреніе, которое онъ подмѣтилъ, потому что въ эту минуту я узналъ его. Правда, и теперь я не могъ припомнить въ немъ ни одной черты, но я узналъ его. Еслибы вѣтеръ и ливень разогнали всѣ прошедшіе годы, разбросали окружающіе предметы и перенесли насъ разомъ на кладбище, гдѣ впервые мы встрѣтились лицомъ къ лицу, то и тогда я не могъ бы очевиднѣе признать моего каторжника, какъ въ настоящую минуту, когда онъ сидѣлъ въ креслѣ передъ огнемъ. Не нужно было ему теперь вытаскивать напилка изъ кармана и показывать мнѣ, не нужно было снимать платка съ шеи и повязывать имъ себѣ голову, не нужно было охватывать себя обѣими руками и ходить по комнатѣ, дрожа всѣмъ тѣломъ, чтобы напомнить себя мнѣ. Я узналъ его и безъ этихъ пособій, хотя за минуту передъ этимъ я нисколько не подозрѣвалъ, что это былъ онъ.

Онъ подошелъ ко мнѣ и опять протянулъ обѣ руки. Не зная что дѣлать, въ моемъ удивленіи, я совершенно потерялъ присутствіе духа, и неохотно далъ ему мою руку. Онъ сжалъ ее съ любовію, поднесъ къ губамъ, поцѣловалъ ее, и продолжалъ держать.

— Вы благородно поступили, мой милый, сказалъ онъ. — Очень благородно, Иннъ, и я этого никогда не забывалъ.

Мнѣ показалось, что онъ хотѣлъ меня обнять, я положилъ ему руку на грудь и отдалилъ его.отъ себя.

— Стойте! сказалъ я. — Не приближайтесь ко мнѣ. Если вы благодарны за то, чіо я дли васъ сдѣлалъ, бывши ребенкомъ, то я надѣюсь вы доказали вашу благодарность, исправивъ вашу жизнь. Если вы пришли сюда, чтобы благодарить меня, то это совершенно излишне. Но все-таки вы меня отыскали, хорошее чувство привело васъ сюда, и я не оттолкну васъ; но вы должны же понять, что… я…

Мое вниманіе было такъ привлечено странностію его взгляда, пристально на меня устремленнаго, что слова замерли у меня на языкѣ.

— Вы говорили сейчасъ, замѣтилъ онъ, когда взоры наши встрѣтились, — что я долженъ понять. Что это такое я долженъ понять?

— Что я не могу желать возобновленія нашихъ давнишнихъ сношеній, при измѣнившихся обстоятельствахъ. Мнѣ пріятно вѣрить, что вы раскаялись и исправились. Мнѣ пріятно, что вы пришли поблагодарить меня, полагая будто я стою этой благодарности, но передъ нами лежатъ разныя дороги. Вы промокли, устали; хотите выпить чего-нибудь прежде чѣмъ уйдете отсюда?

Онъ распустилъ свой шейный платокъ и стоялъ, пристально смотря на меня и кусая длинный конецъ его.

— Хорошо, отвѣчалъ онъ, продолжая держать въ зубахъ этотъ конецъ и смотря на меня. — Я чего-нибудь выпью, прежде чѣмъ уйду; благодарю васъ.

На боковомъ столикѣ былъ приготовленный подносъ, я перенесъ его на столъ, къ огню, и спросилъ у него, чего онъ хочетъ. Онъ указалъ на одну изъ бутылокъ, не смотря на нее и не говоря ни слова; я приготовилъ ему горячій грогъ съ ромомъ. Я напрягалъ мою руку, чтобъ она не дрожала; но его пристальный взглядъ рѣшительно смущалъ меня, и я едва могъ владѣть рукой. Когда наконецъ я подалъ ему стаканъ, глаза его, я замѣтилъ къ величайшему моему удивленію, были полны слезъ.

Все это время я стоялъ не скрывая моего желанія, чтобъ онъ ушелъ. Но теперь я смягчился разстроеннымъ видомъ этого человѣка и почувствовалъ упрекъ совѣсти.

— Надѣюсь, сказалъ я, поспѣшно наливая себѣ что-то въ стаканъ и садясь къ столу, — вы не разсердитесь, что я сейчасъ говорилъ вамъ такъ рѣзко. Я не имѣлъ намѣренія оскорбить васъ, и очень сожалѣю, если оскорбилъ.

Я приложилъ мой стаканъ къ губамъ; онъ взглянулъ съ удивленіемъ на конецъ платка, выпавшій у него изо рта, когда онъ его открылъ, и протянулъ свою руку. Я подалъ ему мою руку, онъ отпилъ свой грогъ и утеръ рукавомъ глаза и лобъ.

— Какъ вы живете? спросилъ я его.

— Я занимался овцеводствомъ, скотоводствомъ и другими промыслами, далеко тамъ въ новомъ свѣтѣ, сказалъ онъ, — за бурными, широкими морями, за нѣсколько тысячъ миль отсюда.

— Надѣюсь, дѣло шло у васъ успѣшно?

— Отлично. Со мною отправились другіе, которые также много успѣли, но ни одинъ не сравнялся со мною. У меня дѣло шло на диво.

— Мнѣ это очень пріятно слышать.

— Да, я надѣюсь, вы это скажете современемъ, мой дорогой молодчикъ.

Не останавливаясь, чтобы разгадать эти слова и тонъ, которымъ они были сказаны, я обратился къ другому предмету, который только сейчасъ пришелъ мнѣ въ голову.

— Видѣли вы человѣка, котораго вы ко мнѣ послали давно уже, спросилъ я, — послѣ того какъ онъ принялъ на себя ваше порученіе?

— Нѣтъ, ни разу не встрѣчалъ его, да и не могъ встрѣтить.

— Онъ честно исполнилъ порученіе и принесъ мнѣ два фунтовые билета. Я былъ тогда бѣдный мальчикъ, какимъ вы меня знали, и для бѣднаго мальчика это было цѣлое состояніе. Но мои обстоятельства, какъ и ваши, поправились съ тѣхъ поръ, и вы должны мнѣ позволить заплатить вамъ эти деньги. Вы можете отдать ихъ другому бѣдному мальчику.

Я вынулъ мой портфель.

Онъ слѣдилъ за мной, какъ я вынималъ портфель, какъ я положилъ его на столъ и какъ я выбралъ два фунтовые билета. Они были чистенькіе и новенькіе; я развернулъ ихъ, и передалъ ему. Продолжая все слѣдить за мною, онъ положилъ ихъ одинъ на другой, свернулъ ихъ въ длину, зажегъ ихъ на лампѣ и стряхнулъ пепелъ на подносъ.

— А осмѣлюсь я, сказалъ онъ съ улыбкой, въ которой была своего рода строгость, — спросить васъ, какъ это обстоятельства ваши такъ перемѣнились съ тѣхъ поръ, какъ мы встрѣтились съ вами на болотахъ?

— Какъ?

— Да.

Онъ осушилъ свой стаканъ, всталъ и сталъ къ огню, положивъ свою тяжелую, загорѣлую руку на каминъ. Онъ поста, вилъ ногу на желѣзную рѣшетку, чтобы согрѣть ее и высушить; сырой сапогъ задымился, но онъ не смотрѣлъ ни на него, ни на огонь, а пристально смотрѣлъ на меня. Тутъ я задрожалъ.

Губы мои силились сочленить нѣсколько словъ, но въ нихъ не было звука; наконецъ я успѣлъ ему сказать, хотя очень не внятно, что меня выбрали въ наслѣдники богатаго имѣнія.

— А можетъ подлая тварюга спросить, какого имѣнія? сказалъ онъ.

— Не знаю, пробормоталъ я.

— А можетъ подлая тварюга спросить, чье это имѣніе? сказалъ онъ.

Я опять пробормоталъ: — Не знаю.

— А не угадаю ли я, сказалъ каторжникъ, — сколько доходу получаете вы, съ тѣхъ поръ какъ исполнилось вамъ совершеннолѣтіе? Ну, первая цифра не будетъ ли пять?

Сердце мое билось, какъ тяжелый паровой молотъ, котораго механизмъ поврежденъ; я поднялся съ моего стула и сталъ, ухватившись за его спинку и дико смотря на него.

— Теперь въ разсужденіи опекуна, продолжалъ онъ: — вѣдь у васъ же былъ опекунъ или кто-нибудь въ этомъ родѣ, пока вы оставались малолѣтнымъ? Можетъ быть это былъ какой-нибудь адвокатъ. Ну, теперь первая буква, съ которой начинается имя этого адвоката, не будетъ ли это Д?

Вся загадка моего положенія вдругъ прояснилась передо мной, и несбывшіяся надежды, опасности, безчестье, всевозможныя послѣдствія, волною хлынули на меня, и самое дыханіе стоило мнѣ теперь страшнаго усилія.

— Теперь представьте себѣ, продолжалъ онъ, — что лицо, употреблявшее этого адвоката, котораго имя начинается съ Д… положимъ это будетъ Джагерсъ… представьте себѣ, что оно прибыло изъ-за моря въ Портсмутъ, высадилось тамъ и захотѣло къ вамъ пріѣхать. "Вы однакоже отыскали меня, " вы сейчасъ это сказали. Да, я однакоже отыскалъ васъ. Я написалъ изъ Портсмута къ одному человѣку въ Лондонъ, чтобъ узнать вашъ адресъ. Теперь имя этого человѣка? Да, это Вемикъ.

Я не могъ произнести ни одного слова, хотя бы отъ того зависѣло спасеніе моей жизни. Я стоялъ опершись одною рукой на спинку стула и приложивъ другую руку къ груди; я чувствовалъ, что я задыхался; я стоялъ дико смотря на него; наконецъ комната заходила у меня въ глазахъ, и я схватился за стулъ обѣими руками; онъ поддержалъ меня, оттащилъ къ софѣ, уложилъ на подушки и сталъ на одно колѣно передо мной, приблизивъ ко мнѣ свое лицо, которое теперь я очень хорошо припомнилъ и на которое мнѣ было страшно смотрѣть близко.

— Да, Пипъ, дорогой мой молодчикъ, я сдѣлалъ джентльмена изъ васъ! Я это сдѣлалъ! Я поклялся, что каждая гинея, которую я заработаю, будетъ ваша гинея. Я поклялся потомъ, что когда я разбогатѣю, вы также будете богаты. Я жилъ тяжело, чтобы вамъ было легко; я работалъ безъ устали, чтобы вы могли не работать. Все это вздоръ, мой милый! Я говорю это не для того, чтобы вы чувствовали чѣмъ вы мнѣ обязаны. Вовсе нѣтъ. Я говорю, чтобы вы знали, что подлая загнанная гадина, которой вы не дали околѣть, смогла сдѣлать джентльмена, и этотъ джентльменъ вы, Пипъ!

Я чувствовалъ такое отвращеніе и такой страхъ къ этому человѣку, какъ будто это былъ какое-нибудь ужасное чудовище.

— Посмотрите, Пипъ, сюда. Вѣдь я вамъ второй отецъ. Вы мой сынъ, болѣе для меня всякаго сына. Я откладывалъ всѣ деньги, чтобы только вы ихъ тратили. Когда я нанялся въ пастухи, я жилъ въ одинокомъ шалашѣ, не видя лица человѣческаго, и забылъ почти какія бываютъ лица у мущинъ и женщинъ; но не одинъ разъ, бывало, ножъ вываливался у меня изъ рукъ, за моимъ обѣдомъ или ужиномъ, и говорю я: опять этотъ мальчикъ передо мною и смотритъ на меня какъ я ѣмъ и пью. Я видѣлъ васъ много разъ и такъ же ясно, какъ я васъ видѣлъ на томъ туманномъ болотѣ. Порази меня Богъ, говорю я каждый разъ, и выйду бывало на воздухъ и проговорю это подъ открытымъ небомъ: порази меня Богъ, если я, какъ только добуду денегъ и свободу, не сдѣлаю джентльмена изъ этого мальчика! И я добился до своего. Ну-ка, посмотрите на себя, мой дорогой молодецъ, посмотрите на вашу квартиру, въ ней хоть лорду жить. Лорду? А? Да куда и лордамъ за вами!

Увлекаясь жаромъ своего торжества и зная, что я былъ почти въ обморокѣ, онъ не замѣчалъ какъ я принималъ все это. Это еще было для меня нѣкоторою отрадой.

— Посмотрите сюда, продолжалъ онъ, вынимая у меня изъ кармана мои часы и потомъ смотря на кольцо на моемъ пальцѣ, между тѣмъ какъ я отодвигался отъ его прикосновенія, какъ будто возлѣ меня была ядовитая змѣя, — золотые, да вѣдь просто прелесть; надѣюсь, что это барскіе часы; а этотъ алмазъ, осыпанный рубинами, надѣюсь и это барскій перстень! Посмотрите на бѣлье ваше, эка прелесть и тонина! Посмотрите на ваше платье, вѣдь лучше не достанешь! А ваши книги, — и онъ окинулъ глазами комнату, — я вижу, полки завалены ими! И вѣдь вы читаете ихъ, не правда ли? Да вы, кажется, и читали книжку, когда я вошелъ. Ха! ха! ха! Вы прочтете ихъ мнѣ, дорогой молодецъ! Ну, а если онѣ на иностранныхъ языкахъ, которыхъ я не понимаю, все равно, гордость моя будетъ удовлетворена, какъ будто бы я понималъ ихъ.

Онъ снова взялъ меня за руки и приложилъ ихъ къ губамъ; кровь застывала у меня въ жилахъ.

— Вы не говорите, Пипъ, сказалъ онъ, утирая рукавомъ свой лобъ и глаза, и въ горлѣ его мнѣ послышалось опять знакомое щелканье, которое я очень хорошо припомнилъ. Онъ казался мнѣ еще ужаснѣе, потому что онъ такъ принималъ все это къ сердцу: --успокойтесь, дорогой мой молодчикъ. Вы къ этому не приготавливались мало-по-малу какъ я. Но не приходило ли вамъ въ голову, что это могъ быть я?

— О нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, отвѣчалъ я. —Никогда, никогда!

— Такъ вы видите, что это былъ я, и одинъ. Никого въ этомъ дѣлѣ не было, кромѣ меня да Джагерса.

— И такъ не было никого другаго? спросилъ я.

— Нѣтъ, сказалъ онъ съ видомъ удивленія. —Кто же могъ быть? И какъ вы выравнялись, милый человѣкъ, какъ похорошѣли! Да ужь нѣтъ ли у насъ какой быстроглазой красотки, э? --не щемитъ ли по комъ сердечко?

— О, Эстелла, Эстелла!

— Будетъ ваша, дорогой молодецъ, если только деньги купятъ ее; я не говорю, чтобы такой джентльменъ, какъ вы, милый молодчикъ, самъ не могъ плѣнить красавицу: но деньги помогутъ вамъ! Дайте мнѣ вамъ досказать что я началъ, дорогой мой. Когда я нанялся въ пастухи и жилъ въ одинокомъ шалашѣ, хозяинъ мой умеръ; онъ былъ такой же каторжникъ, какъ я, и оставилъ мнѣ свои деньги; я получилъ мою свободу и повелъ уже дѣло отъ себя. Что я только ни затѣвалъ, все шло какъ по маслу на ваше счастье. Будь проклятіе Господне на моемъ дѣлѣ, говаривалъ я каждый разъ, приступая ко всякому дѣлу, если не для него оно! И все чудесно успѣвало. Дѣла шли у меня на диво, какъ я вамъ сказалъ. Я переслалъ Джагерсу деньги, которыя были мнѣ оставлены, и мою выручку за первые годы--все для васъ, когда онъ пришелъ въ первый разъ за вами.

О, еслибъ онъ никогда не приходилъ! Еслибъ онъ оставилъ меня на кузницѣ въ недовольствѣ, но сравнительно все-таки счастливымъ!

— И теперь послушайте, милый человѣкъ, какое это было для меня утѣшеніе знать, что я готовлю джентльмена! Породистыя лошади поселенцевъ забрызгивали меня грязью, когда я ходилъ пѣшкомъ. Что же? говорю я себѣ. Я готовлю джентльмена почище васъ, какимъ вы никогда не будете! Про меня говорили они между собой, что нѣсколько лѣтъ тому назадъ я былъ каторжникъ, что при всемъ моемъ счастьи я простой мужикъ, невѣжда. Ничего, говорю я себѣ, я не джентльменъ, я неучъ; но у меня есть свой джентльменъ ученый. У всѣхъ у васъ есть земля, есть скотъ; а есть ли у кого изъ васъ джентльменъ, воспитанный въ Лондонѣ? И тѣмъ я поддерживалъ себя, тѣмъ я себя тѣшилъ, что время непремѣнно наступитъ, когда я пріѣду и увижу моего мальца и откроюсь ему.

Онъ положилъ свою руку мнѣ на плечо, и я задрожалъ отъ одной мысли, что эта рука могла быть обагрена кровью.

— Нелегко было, Пипъ, для меня, оставить ту сторону, да и не вовсе безопасно. Но я стоялъ на томъ, и чѣмъ труднѣе это было, тѣмъ сильнѣе ухватился я за мое намѣреніе, потому что я рѣшился исполнить его во что бы то ни стало, и я исполнилъ его. Да, дорогой мой мальчикъ, я его исполнилъ.

Я старался было собрать мои мысли; но я былъ рѣшительно ошеломленъ. Мнѣ казалось все это время я прислушивался къ дождю и вѣтру; я не могъ отдѣлить его голоса отъ этихъ голосовъ природы, хотя они раздавались такъ же громко, а его голосъ замолкъ.

— Куда же вы положите меня? спросилъ онъ вдругъ. — Вы должны же уложить меня гдѣ-нибудь, дорогой мой.

— Уснуть? сказалъ я.

— Да и уснуть спокойнымъ, долгимъ сномъ, отвѣчалъ онъ. — Меня вѣдь било нѣсколько мѣсяцевъ къ ряду въ морѣ.

— Мой пріятель и товарищъ, сказалъ я, подымаясь съ софы, въ отсутствіи: — вы можете занять его комнату.

— Онъ не будетъ завтра?

— Нѣтъ, отвѣчалъ я почти механически, несмотря на всѣ мои усилія: — онъ завтра не будетъ назадъ.

— А то вотъ посмотрите сюда, дорогой мой молодецъ, сказалъ онъ, понижая свой голосъ, и прикладывая особенно значительно свой длинный палецъ къ моей груди: — необходима тутъ крайняя осторожность.

— Что вы хотите сказать? Къ чему осторожность?

— Клянусь Богомъ, вѣдь тутъ смерть!

— Какая смерть?

— Меня сослали на всю жизнь, и вернуться изъ этой ссылки — смерть. Въ послѣднее время было очень много побѣговъ оттуда, и если меня схватятъ, то, конечно, мнѣ не миновать висѣлицы.

Этого только не доставало. Этотъ несчастный человѣкъ, приковавъ меня несчастнаго золотыми и серебряными цѣпями, рисковалъ своею жизнью, чтобы только пріѣхать ко мнѣ, и я долженъ былъ беречь эту жизнь. Еслибъ я его любилъ, вмѣсто того чтобы ненавидѣть, еслибы меня привлекала къ нему самая сильная привязанность, а не отталкивало страшное отвращеніе, то и тогда бы мое положеніе не могло быть хуже. Напротивъ, мнѣ тогда было бы гораздо легче, потому что тогда мое сердце съ естественною нѣжностью заботилось бы о его безопасности.

Моя первая забота была запереть ставни, чтобы снаружи не было видно свѣта въ комнатѣ, и потомъ запереть двери. Онъ стоялъ все это время у стола и пилъ грогъ, заѣдая сахаромъ; я теперь совершенно видѣлъ въ немъ моего каторжника, какъ онъ ѣлъ свой обѣдъ на болотѣ, и мнѣ казалось, вотъ онъ сейчасъ нагнется и станетъ пилить желѣзо на ногѣ.

Я пошелъ въ Гербертову комнату, заперъ дверь изъ нея на лѣстницу и спросилъ его, не желаетъ ли онъ лечь спать?.. Онъ сказалъ да, и попросилъ у меня дать ему «моего барскаго бѣлья» надѣть завтра поутру. Я вынулъ ему бѣлье, и кровь опять застыла у меня въ жилахъ, когда онъ взялъ меня за обѣ руки и пожелалъ мнѣ доброй ночи.

Не помню, какъ я ушелъ отъ него. Вернувшись въ комнату, гдѣ мы сидѣли вмѣстѣ, я поправилъ огонь и сѣлъ къ камину, боясь лечь спать. Въ продолженіе часа или болѣе я былъ до того ошеломленъ, что рѣшительно не могъ думать, и только когда я началъ собирать мои мысли, мнѣ вполнѣ представилась вся глубина моей погибели; я видѣлъ, что корабль, на которомъ понесся я на всѣхъ парусахъ, теперь разбился въ дребезги.

Итакъ всѣ намѣренія миссъ Гевишамъ относительно меня были пустая греза! Эстелла назначалась не для меня; мною только пользовались въ Сатисъ-хаусѣ, чтобы дразнить жадныхъ родственниковъ, чтобы практиковаться надъ моимъ сердцемъ, какъ будто оно было механическая модель. Это были первыя язвы, но всего больнѣе, всего мучительнѣе для меня было то, что для каторжника, виновнаго не знаю въ какихъ преступленіяхъ, и который могъ быть схваченъ тутъ всякую минуту и повѣшенъ у Ньюгетской тюрьмы, я покинулъ моего Джо.

Никакіе доводы не заставили бы меня вернуться къ Джо и Биди, — я полагаю просто потому что сознаніе моего недостойнаго поведенія передъ ними было сильнѣе всякихъ доводовъ. Никакая земная мудрость не могла бы внушить мнѣ того утѣшенія, которое я нашелъ бы въ ихъ простодушіи и преданности; но передѣлать то, что уже было сдѣлано, казалось мнѣ невозможнымъ.

Въ каждомъ порывѣ вѣтра, въ каждомъ ударѣ ливня, мнѣ слышались преслѣдователи. Дважды я могъ бы побожиться, что я слышалъ стукъ и шепотъ у нашей двери. Подъ вліяніемъ этого страха, я началъ себѣ воображать или припоминать, что я имѣлъ какое-то тайное предчувствіе о приближеній этого человѣка, — что нѣсколько недѣль къ ряду, передъ этимъ, я встрѣчалъ на улицахъ лица, похожія на него, — что число этихъ двойниковъ постепенно увеличивалось по мѣрѣ того какъ онъ приближался, переѣзжая черезъ отдаленныя моря, — что его злой духъ засылалъ мнѣ этихъ предвѣстниковъ, и что теперь, вѣрный своему слову, онъ явился самъ въ эту бурную ночь.

Вмѣстѣ съ этими мыслями вернулось и дѣтское воспоминаніе. Это былъ необузданный человѣкъ; я слышалъ, какъ повторялъ другой каторжникъ, что онъ старался убить его; я видѣлъ самъ, какъ онъ дрался и метался въ канавѣ, точно звѣрь. Изъ этихъ воспоминаній поднялся теперь какой-то неопредѣленный страхъ, что мнѣ было не вовсе безопасно оставаться съ нимъ одному посреди такой ночи. Страхъ все сильнѣе и сильнѣе овладѣвалъ мною; наконецъ я взялъ свѣчку и пошелъ взглянуть на мою тяжелую обузу.

Голова его была повязана платкомъ, лицо его было невозмутимо, онъ спалъ и спалъ спокойно, хотя пистолетъ лежалъ у него въ головахъ. Увѣрившись въ этомъ, я тихо вынулъ ключъ изъ его двери и отперъ ее снаружи, прежде нежели я опять сѣлъ къ огню. Постепенно я спустился со стула и легъ на полъ. Когда я проснулся, — и во снѣ преслѣдовало меня мое несчастье, — часы на восточныхъ церквахъ пробили пять, свѣчки догорѣли, огонь въ каминѣ потухъ, вѣтеръ и ливень усиливали впечатлѣніе чернаго окружающаго мрака.

(Здѣсь оканчивается второй переходъ ожиданій Пипа.)

XL.

Хорошо, что я принялъ всѣ предосторожности для безопасности моего страшнаго посѣтителя. Когда я проснулся, мысль эта тяжело лежала у меня на умѣ, повергая въ ужасный хаосъ всѣ прочія мысли.

Я видѣлъ ясно всю невозможность скрывать его на моей квартирѣ. Сдѣлать этого было нельзя, и всякая попытка возбудила бы только подозрѣніе. Правда, я прогналъ уже отъ себя мстителя; но за мной ходила ворчунья старуха, при содѣйствіи одушевленнаго мѣшка съ тряпьемъ, который она называла своею племянницей, и запереть отъ нихъ комнату значило бы только возбудить ихъ любопытство. У нихъ у обѣихъ было очень слабое зрѣніе; и я приписывалъ это обстоятельство постоянной привычкѣ ихъ подсматривать въ замочныя скважины и являться именно тогда, когда онѣ были всего менѣе нужны; дѣйствительно, кромѣ воровства, это было ихъ единственная добродѣтель. Во избѣжаніе всякой таинственности, я рѣшился объявить имъ въ это утро, что мой дядя неожиданно пріѣхалъ изъ провинціи.

Я принялъ этотъ планъ, когда еще было совершенно темно, и сталъ ощупью искать огня. Не найдя его, я принужденъ былъ отправиться въ ближайшую сторожку и позвать сторожа, чтобъ онъ пришелъ ко мнѣ съ фонаремъ. Пробираясь ощупью внизъ, по совершенно темной лѣстницѣ, я споткнулся на что-то: это былъ человѣкъ, согнувшійся въ углу.

Человѣкъ этотъ не далъ мнѣ никакого отвѣта, когда я у него спросилъ что онъ тутъ дѣлалъ, но онъ молча уклонился отъ меня; я побѣжалъ въ сторожку и попросилъ сторожа, чтобъ онъ поспѣшалъ за мною, разказавъ ему что со мной случилось на лѣстницѣ. Вѣтеръ свирѣпствовалъ попрежнему; мы не зажигали потухшихъ фонарей на лѣстницѣ, чтобы не погасить огня въ нашемъ фонарѣ, но осмотрѣли тщательно всю лѣстницу сверху до низу, и никого не нашли. Мнѣ пришло въ голову, что неизвѣстный человѣкъ могъ забраться въ мои комнаты; я засвѣтилъ свѣчу, поставивъ сторожа у дверей, тщательно осмотрѣлъ мои комнаты, включая и ту, гдѣ спалъ мой страшный гость. Все было спокойно, и никого еще не оказалось въ моей квартирѣ.

Меня очень безпокоило, что на лѣстницѣ случился какой-то подглядчикъ и именно въ эту ночь; я спросилъ сторожа, подавая ему рюмку водки, въ надеждѣ получить отъ него какое-нибудь объясненіе, не впускалъ ли онъ въ свою калитку джентльмена, который, какъ можно бы заключить по виду, возвращался съ обѣда? — Да, сказалъ онъ, троихъ впустилъ въ разное время ночи. Одинъ живетъ на дворѣ фонтана; а другіе живутъ въ переулкѣ, и онъ всѣхъ проводилъ до дому. Потомъ другой джентльменъ, жившій въ томъ же самомъ домѣ, гдѣ была моя квартира, уѣхалъ за городъ нѣсколько недѣль тому назадъ, и конечно онъ не возвратился въ эту ночь, потому что, подымаясь по лѣстницѣ, онъ замѣтилъ печать на его двери.

— Ночь была такая ужасная, сэръ, сказалъ сторожъ, отдавая мнѣ назадъ рюмку, — что очень не многіе прошли въ мою калитку. Кромѣ этихъ трехъ джентльменовъ, которыхъ я вамъ назвалъ, не могу припомнить никого до одиннадцати часовъ, когда васъ спросилъ какой-то незнакомецъ.

— Мой дядя, пробормоталъ я.

— Вы его видѣли, сэръ?

— Да. О да!

— И также человѣка, который былъ съ нимъ?

— Человѣка съ нимъ! повторилъ я.

— Мнѣ показалось, что съ винъ былъ человѣкъ, отвѣчалъ сторожъ. — Человѣкъ этотъ остановился, когда онъ остановился, чтобы спросить у меня про васъ, и пошелъ за нимъ, когда онъ пошелъ.

— Что это былъ за человѣкъ?

Сторожъ не обратилъ на него особеннаго вниманія: ему показалось это былъ рабочій; на немъ было надѣто пыльнаго цвѣта платье, подъ темнымъ пальто. Сторожъ говорилъ объ этомъ слегка, очевидно не имѣя повода, подобно мнѣ, приписывать особенную важность этому обстоятельству.

Когда я отдѣлался отъ него, не продолжая, въ видахъ осторожности, дальнѣйшихъ разспросовъ, "ты два обстоятельства очень волновали меня. Взятыя порознь, они легко могли быть объяснены; напримѣръ какой-нибудь весельчакъ, возвращавшійся съ обѣда, могъ не проходя въ калитку моего сторожа, забрести на мою лѣстницу и заснуть тамъ — или съ моимъ гостемъ былъ какой-нибудь человѣкъ, показалъ ему дорогу — все-таки оба эти обстоятельства, взятыя вмѣетѣ, производили очень непріятное впечатлѣніе на человѣка боязливаго и недовѣрчиваго, какимъ меня сдѣлали перемѣны, случившіяся въ продолженіе нѣсколькихъ часовъ.

Я затопилъ каминъ, который горѣлъ въ этотъ ранній часъ утра блѣднымъ, сырымъ пламенемъ, и задремалъ передъ нимъ. Ивѣ казалось, что я проспалъ тутъ всю ночь, когда часы пробили шесть. Еще оставалось цѣлыхъ полтора часа до разсвѣта, и я снова задремалъ; меня безпрестанно будили то какой-то говоръ въ моихъ ушахъ, то вѣтеръ, завывавшій въ трубѣ и казавшійся мнѣ громомъ; наконецъ я заснулъ крѣпкимъ сномъ, изъ котораго пробудилъ меня, въ испугѣ, дневной свѣтъ.

Я все еще не могъ сообразить моего положенія. У меня не было силы сосредоточить на немъ мое вниманіе, я былъ слишкомъ несчастливъ, слишкомъ упалъ духомъ. Я открылъ ставни и посмотрѣлъ на дождливое утро, на небо свинцоваго цвѣта, потомъ походилъ по комнатамъ, и сѣлъ, дрожа отъ холода, передъ огнемъ, ожидая появленія моей прачки, и все это время я думалъ объ одномъ, какъ я несчастливъ, не сознавая какъ давно случилось это несчастье, откуда оно пришло, когда, въ который день недѣли я узналъ о немъ, или даже что за личность я былъ самъ.

Наконецъ пришла старуха съ своею племянницей — голову послѣдней было очень трудно отличить отъ ей половой щетки — и обѣ онѣ очень удивились, увидѣвъ меня передъ каминомъ. Я сообщилъ имъ, что мой дядя пріѣхалъ въ эту ночь и опалъ въ сосѣдней комнатѣ, и что онѣ должны сдѣлать прибавленіе къ завтраку. Потомъ я умылся и одѣлся, пока онѣ передвигали мебель, подымали пыль, и не помню самъ, какъ я очутился опять у камина, ожидая появленія ею къ завтраку.

Наконецъ дверь его комнаты отворилась, и онъ вошелъ. Я не могъ принудить себя смотрѣть на него, и при дневномъ свѣтѣ онъ показался мнѣ еще хуже.

— Я даже не знаю, сказалъ я тихо, когда онъ сѣлъ къ столу, — какимъ именемъ мнѣ называть васъ. Я здѣсь выдалъ васъ за моего дядю.

— И отлично, мой милый малый, зовите меня дядей.

— Я полагаю, на кораблѣ вы приняли какое-нибудь имя.

— Да, милый малый, я назвалъ себя Провисомъ.

— Намѣрены вы удержать это имя?

— Разумѣется, мой милый малый, оно не хуже другаго; развѣ вамъ полюбится какое другое имя.

— Какъ ваше настоящее имя? спросилъ я его шепотомъ.

— Магичъ, отвѣтилъ онъ шепотомъ, — при крещеніи назвавъ Авелемъ.

— Къ чему васъ готовили?

— Готовили меня быть тварюгою, милый малый.

Онъ сдѣлалъ этотъ отвѣтъ совершенно серіозно, и употребилъ это слово, какъ будто оно означало какое-нибудь занятіе.

— Когда вы пришли въ Темпль вчера вечеромъ…. сказалъ я, остановившись, чтобы подумать, дѣйствительно ли это было вчера вечеромъ: мнѣ казалось, это случилось такъ давно.

— Ну такъ что же, милый малый?

— Когда вы пришли къ калиткѣ и спросили сторожа показать вамъ сюда дорогу, не было съ вами никого?

— Со мной? нѣтъ, милый малый.

— Но не было ли тамъ кого-нибудь.

— Я не обратилъ особеннаго вниманія, сказалъ онъ сомнительно, — мѣсто это мнѣ незнакомое. Но мнѣ кажется кто-то вошелъ вмѣстѣ со мной.

— Извѣстно ли, что вы въ Лондонѣ?

— Надѣюсь, что нѣтъ, слагалъ онъ, прищелкивая по шеѣ; меня такъ и бросило въ жаръ отъ этого жеста.

— Были вы извѣстны въ Лондонѣ въ прежнее время?

— Не слишкомъ, милый малый. Я жилъ больше въ провинціи.

— Васъ въ Лондонѣ судили?

— Въ который разъ? спросилъ онъ съ быстрымъ взглядомъ.

— Въ послѣдній?

Онъ кивнулъ въ знакъ согласія.

— Здѣсь-то я и сошелся съ мистеромъ Джагерсомъ. Джагерсъ былъ за меня.

Мнѣ такъ и хотѣлось спросить за что его судили; но онъ взялъ ножикъ, размахнулся имъ и, сказавъ: — "Чтобы я тамъ ни сдѣлалъ, я за то уже поплатился, « принялся завтракать.

Онъ ѣлъ съ такою жадностью, что смотрѣть было непріятно, и всѣ его манеры были такія косолапыя, грубыя, алчныя. У него выпало нѣсколько зубовъ, съ тѣхъ поръ какъ мы встрѣтились съ нимъ впервые на болотѣ, и когда онъ въ первый разъ ѣлъ передо мной; онъ перекидывалъ пищу во рту и наклонялъ голову на сторону, чтобы подхватить ее еще на оставшіеся клыки, словно старый голодный песъ. Еслибъ я приступилъ къ моему завтраку съ аппетитомъ, то онъ бы отбилъ его у меня; я бы и тогда сидѣлъ ничего не касаясь и мрачно смотря на скатерть.

— Я большой ѣдокъ, милый малый, сказалъ онъ, какъ бы извиняясь, когда онъ окончилъ свой завтракъ. — Но я былъ всегда таковъ; будь я отъ природы ѣдокъ полегче, я бы не попался въ такую бѣду. Люблю я также и покурить. Когда я нанялся въ первый разъ въ пастухи на темъ краю свѣта, я бы пожалуй самъ превратился въ барана, страдающаго мехлюндіею, не будь у меня трубки.»

Сказавъ это, онъ всталъ изъ за стола и запустилъ руку въ боковой карманъ своего гороховаго сюртука, вынулъ изъ него черную короткую трубку и горсть простаго табаку, извѣстнаго подъ именемъ негровой головы. Набивъ себѣ трубку, онъ положилъ оставшійся табакъ назадъ въ карманъ, будто въ ящикъ, потомъ взялъ горящій уголь щипцами изъ камина, закурилъ свою трубку, и повернувшись спиною къ огню, протянулъ мнѣ обѣ свои руки.

— И это вотъ, сказалъ онъ, раскачивая вверхъ и внизъ моя руки, и выпуская клубы дыма, — это вотъ джентльменъ, котораго я сдѣлалъ! Настоящій джентльменъ, безъ всякой фальши! Мнѣ такъ пріятно смотрѣть на васъ, Пипъ. Я болѣе ничего не желаю, какъ только стоять около васъ и смотрѣть на васъ, милый малецъ!

Я высвободилъ мои руки, при первой возможности. Тутъ я мало-по-малу начиналъ понимать мое положеніе. Я началъ понимать теперь, слыша его хриплый голосъ, смотря на его сѣдую голову, покрытую глубокими рубцами, съ сѣдыми волосами на вискахъ и на затылкѣ, къ кому я былъ прикованъ и какъ крѣпко прикованъ.

— Ни думать не хочу, чтобы мой джентльменъ пѣшкомъ ходилъ по грязнымъ улицамъ; грязь не должна касаться его сапогъ. Мой джентльменъ, Пипъ, долженъ держать лошадей! Лошадей⁴ верховыхъ и каретныхъ для себя и для своей прислуги. И поселенцы держутъ лошадей (и еще, слава Богу, чистокровныхъ), а чтобъ у моего лондонскаго джентльмена ихъ не было! Нѣтъ, нѣтъ. Мы покажемъ имъ еще другую пару башмаковъ, Пипъ, не такъ ли?

Онъ вынулъ изъ кармана толстый портфель, наполненный бумагами, и бросилъ его на столъ.

— Въ этомъ портфелѣ, мой милый малый, есть на что расходиться. Все ваше. Все, что я имѣю — не мое; все это ваше. Не бойтесь за меня; тамъ еще есть много, откуда это пришло. Я пріѣхалъ на старую родину, чтобы посмотрѣть, какъ мой баричъ станетъ тратить деньги побарски. Вотъ будетъ мнѣ потѣха. И раздуй васъ всѣхъ горой, прибавилъ онъ въ заключеніе, окинувъ взглядомъ комнату и прищелкнувъ пальцами, — раздуй васъ всѣхъ до одного, отъ судьи въ парикѣ и до послѣдняго поселенца, который брызгалъ на меня грязью, я вамъ покажу джентльмена почище всей вашей братьи!

— Остановитесь! сказалъ я почти въ изступленіи отъ страха и отвращенія къ нему: — я долженъ переговорить съ вами. Я долженъ знать что мнѣ дѣлать, я долженъ знать какъ добавить васъ отъ опасности, какъ долго намѣрены вы здѣсь остаться, какіе у васъ планы?

— Послушайте, Пипъ, сказалъ онъ, взявъ меня за руку, вдругъ измѣнившимся и покорнымъ тономъ. — Выслушайте меня прежде всего. Я забылся въ эту минуту. Вѣдь это такъ грубо, что я сказалъ; такъ по-мужицки, вотъ оно что. Послушайте, Пипъ. Ужь пропустите такъ на первый разъ. Я ужь себя впередъ не покажу мужикомъ.

— Вопервыхъ, началъ я снова почти стеня, — какія надо принять предосторожности, чтобы васъ не узнали и не схватила?

— Нѣтъ, милый малый! сказалъ онъ тѣмъ же тономъ, какъ и прежде: — это не вопервыхъ, а вопервыхъ-то мужицкая грубость; это прежде всего. Я не даромъ столько лѣтъ готовилъ джентльмена; я знаю какъ вести себя передъ нимъ. Вотъ что, Пипъ. Я былъ грубъ, вотъ оно что; просто мужикъ. Ужь пропустите это на первый разъ, милый малый.

Эта мрачная каррикатура разсмѣшила меня, и я отвѣтилъ: — Я не замѣтилъ этого. Но ради Бога не повторяйте тысячу разъ одного и того же!

— Оно такъ, но послушайте, продолжалъ онъ. — Милый малый, я пріѣхалъ изъ такой дали не для того чтобы вести себя мужикомъ. Теперь извольте говорить, милый малый. Такъ вы что говорили?

— Какъ уберечь васъ отъ опасности, которой вы себя подвергли?

— Ну, милый малый, опасность не такая большая. Если только на меня опять не донесутъ, то опасности нѣтъ никакой. Джаторсъ, Вемикъ, да вы въ секретѣ, и только. Кому же еще доносить?

— Не найдется ли кого-нибудь, кто бы ногъ признать васъ на улицѣ? сказалъ я.

— Ну, отвѣтилъ онъ, — такихъ найдется немного. Да я же и не стану объявлять въ газетахъ, что Авель Магичъ вернулся изъ Ботани-бея. Съ тѣхъ поръ много лѣтъ прошло; и кому отъ этого выгода? Все-таки выслушайте меня, Пипъ, еслибъ опасность была въ сто разъ болѣе, я бы точно также пріѣхалъ взглянуть на васъ.

— И какъ долго вы останетесь?

— Какъ долго? сказалъ онъ, вынимая свою черную трубку изо рта и въ удивленіи опуская челюсть. — Я не намѣренъ уѣзжать назадъ. Я пріѣхалъ совсѣмъ.

— Гдѣ же вы будете жить? сказалъ я. — Что мнѣ съ вами дѣлать? Гдѣ вы можете оставаться въ совершенной безопасности?

— Милый малый, отвѣтилъ онъ, — за деньги можно купить парикъ, пудру, очки, черные фраки. Другіе дѣлали же это прежде меня и совершенно безопасно; а что было сдѣлано одинъ разъ, можетъ быть сдѣлано и въ другой разъ. А гдѣ и какъ жить, милый малый, такъ ужь тутъ вы мнѣ посовѣтуйте.

— Теперь вы говорите объ этомъ легко, сказалъ я, — но вчера вечеромъ для васъ это было важное дѣло; вы клялись, что вамъ это будетъ стоить жизни.

— И теперь клянусь, что это можетъ быть смерть мои, сказалъ онъ, опять принимаясь за трубку, — и смерть на висѣлицѣ, на площади, по сосѣдству отсюда. И надобно вамъ знать, что тутъ отъ висѣлицы не отвертишься. Что же было дѣлать? Я здѣсь. Воротиться назадъ такъ же скверно, какъ и оставаться здѣсь, еще хуже. Кромѣ того, Пипъ, я сюда пріѣхалъ, потому что я объ этомъ уже давно задумалъ. Что же касается до опасности, то я старый воробей, бросался я на всякіе силки съ тѣхъ поръ какъ оперился, и не побоюсь, если меня вздернутъ, какъ воронье пугало. Если тутъ ноя смерть, такъ ея не избѣжишь; пусть ее выходитъ; я ее встрѣчу лицомъ къ лицу, и только тогда ей повѣрю, не прежде. Ну теперь дайте мнѣ опять полюбоваться на моего джентльмена.

Еще разъ взялъ онъ меня за руки и посмотрѣлъ на меня съ видомъ довольнаго владѣльца, продолжая все время курить съ большимъ наслажденіемъ.

Мнѣ казалось, что лучше всего было нанять для него какую-нибудь спокойную квартиру по сосѣдству, куда бы онъ могъ переѣхать, когда возвратится Гербертъ, котораго я ожидалъ дня черезъ два или три. Для меня было ясно, что эту тайну необходимо довѣрить Герберту, даже оставя въ сторонѣ то утѣшеніе, котораго я могъ ожидать отъ него. Но мистеръ Провисъ (я рѣшился такъ называть его) вовсе не хотѣлъ понять это; онъ не соглашался сдѣлать Герберта соучастникомъ тайны, пока его не увидитъ и не составитъ выгоднаго о немъ мнѣнія, по его физіономіи.

— Да и тогда, милый малый, сказалъ онъ, вынимая изъ кармана черный, засаленный экземпляръ Евангелія съ застежками, — мы его приведемъ къ присягѣ.

Я не стану утверждать, чтобы мой ужасный покровитель носилъ эту книгу только для того, чтобы приводить людей къ присягѣ въ случаѣ необходимости, въ этомъ "актѣ я не успѣлъ удостовѣриться; но я могу сказать одно: я никогда не видѣлъ, чтобъ онъ дѣлалъ изъ нея другое употребленіе. Самая книга, повидимому, была украдена изъ какого-нибудь судебнаго мѣста, и можетъ-быть зная ея прежнюю исторію, и имѣя передъ собою свой собственный опытъ, онъ полагался на ея силу какъ на какой-то юридическій талисманъ. Когда онъ вынулъ ее, я вспомнилъ, какъ онъ заставлялъ меня, тогда, давно, клясться въ вѣрности на кладбищѣ, какъ онъ разказывалъ вчера, что въ своемъ уединеніи онъ безпрестанно клялся исполнить свои намѣренія.

Онъ былъ въ мореходномъ костюмѣ, въ которомъ онъ былъ очень похожъ на контрабандиста, предлагающаго купить у него сигаръ, и я сейчасъ же принялся толковать съ нимъ, какое ему лучше носить платье. У него была странная увѣренность въ короткіе штаны, которые казались ему лучше всего закостюмируютъ его; и онъ сочинилъ въ своемъ воображеніи нѣчто среднее между костюмами благочиннаго и дантиста. Съ большимъ трудомъ я успѣлъ убѣдить его одѣться зажиточнымъ фермеромъ, и мы положили, чтобъ онъ остригъ себѣ подъ гребенку волосы и слегка напудрилъ ихъ. Наконецъ я посовѣтовалъ ему, такъ какъ моя прачка и ея племянница еще не видали его, не показываться имъ, пока онъ не перемѣнитъ своего платья.

Сообразить эти предосторожности кажется простая вещь, но въ моемъ разстроенномъ положеніи, это взяло у меня столько времени, что я не успѣлъ выйдти изъ дому ранѣе двухъ или трехъ часовъ. Въ мое отсутствіе онъ долженъ былъ оставаться взаперти и ни подъ какимъ видомъ не ототворять дверей.

Я зналъ въ улицѣ Эссексъ одинъ очень хорошій домъ отдававшійся отдѣльными квартирами; заднія окошки этого дома выходили въ Темпль, такъ что оттуда почти можно было переговариваться со мною въ окно. Я отправился въ этотъ домъ и нанялъ тамъ квартиру во второмъ этажѣ, для моего дяди, мистера Провиса. Потомъ я пошелъ по лавкамъ и сдѣлалъ необходимыя покупки для его туалета. Исполнивъ все это, я повернулъ въ Литль Бритенъ. Мистеръ Джагерсъ сидѣлъ за своимъ столомъ; но, увидя меня, сейчасъ же поднялся и сталъ передъ огнемъ.

— Ну, Пипъ, сказалъ онъ, — будьте осторожны.

— Буду, сэръ, отвѣчалъ я; дорогой я хорошо обдумалъ, какъ мнѣ говорить съ нимъ.

— Не запутайте себя, сказалъ мистеръ Джагерсъ, — и не запутайте никого. Вы понимаете меня — никого. Не говорите мнѣ ничего: я ничего не хочу знать; я вовсе не любопытенъ.

Конечно, я сейчасъ увидѣлъ, что онъ зналъ о пріѣздѣ этого человѣка.

— Я хочу только увѣриться, мистеръ Джагерсъ, сказалъ я, — справедливо ли то, что мнѣ сказали; я не надѣюсь, чтобъ это была неправда, но по крайней мѣрѣ я хотѣлъ бы окончательно въ этомъ удостовѣриться.

Мистеръ Джагерсъ наклонилъ голову въ знакъ согласія.

— Какъ вы выразились: мнѣ сказали или мнѣ сообщили? спросилъ онъ, повернувъ голову на сторону, и смотря не на меня, а на полъ. — Выраженіе: сказали, предполагаетъ словесное объясненіе. Вы не могли имѣть словесное объясненіе съ человѣкомъ, который живетъ въ Новомъ Южномъ Валисѣ. Вы это знаете.

— Итакъ я скажу: мнѣ сообщили, мистеръ Джагерсъ.

— Хорошо.

— Мнѣ сообщило лицо, называющееся Авель Магичь, что онъ мой благодѣтель, до сихъ поръ остававшійся мнѣ неизвѣстнымъ.

— Именно этотъ человѣкъ, сказалъ мистеръ Джагерсъ, — теперь находящійся въ Новомъ Южномъ Валисѣ.

— И только онъ? сказалъ я.

— Только онъ, сказалъ мистеръ Джагерсъ.

— Я не такъ безразсуденъ, сэръ, чтобъ обвинять васъ во всѣхъ моихъ ошибкахъ и ложныхъ заключеніяхъ, но я всегда предполагалъ, что это была миссъ Гевишамъ.

— Какъ вы и сами замѣчаете, Пипъ, отвѣчалъ мистеръ Джагерсъ, хладнокровно смотря на меня и кусая свой указательный палецъ, — я въ этомъ вовсе не виноватъ.

— И однакоже, сэръ, все было такъ на это похоже, сказалъ я съ стѣсненнымъ сердцемъ.

— Нѣтъ и тѣни юридическаго доказательства, Пипъ, сказалъ мистеръ Джагерсъ, покачивая головой и подбирая свои фалды. — Никогда не заключайте по догадкамъ; опирайтесь всегда на фактъ. Это лучшее правило.

— Я не имѣю ничего болѣе сказать, проговорилъ я со вздохомъ послѣ нѣкотораго молчанія. — Я удостовѣрился въ полученномъ мною извѣстіи, и теперь все кончено.

— И теперь, когда Магичь, живущій въ Новомъ Южномъ Валисѣ, наконецъ самъ открылся вамъ, сказалъ мистеръ Джагерсъ, — вы поймете, Пипъ, какъ я всегда строго держался однихъ фактовъ во всѣхъ сношеніяхъ съ вами. Я ни разу не отдалился ни на волосъ отъ фактовъ. Понимаете ли вы это?

— Совершенно, сэръ.

— Я сообщилъ Магичу въ Новый Южный Валисъ, когда онъ написалъ мнѣ въ первый разъ изъ Новаго Южнаго Валиса, въ видѣ предостереженія, чтобъ онъ и не ожидалъ, что я отдалюсь отъ "актовъ. Я также передалъ ему другое предостереженіе. Мнѣ показалось, онъ намекалъ въ своемъ письмѣ, что у него въ головѣ была мысль повидаться съ вами здѣсь въ Англіи. Я его предостерегъ, что я объ этомъ и слышать не долженъ, что нѣтъ никакой надежды получить ему прощеніе, что онъ былъ изгнанъ изъ своего отечества на всю жизнь, что появленіе его въ этой странѣ будетъ уголовнымъ преступленіемъ, которое подвергнетъ его высшему наказанію по закону. Я предостерегъ Магича, сказалъ мистеръ Джагерсъ, пристально смотря на меня. — Я объ этомъ писалъ въ Новый Южный Вались. Безъ сомнѣнія, онъ руководствовался моими предостереженіями.

— Безъ всякаго сомнѣнія, сказалъ я.

— Вемикъ передалъ мнѣ, сказалъ мистеръ Джагерсъ, продолжая попрежнему пристально смотрѣть на меня, — что онъ получилъ письмо, адресованнное изъ Портсмута отъ поселенца, именемъ, кажется, Парвиса или…

— Или Провиса, подсказалъ я.

— Да, Провиса, благодарю васъ, Пилъ. Кажется, что Провиса. Вы знаете, что это Провисъ?

— Да, сказалъ я.

— Такъ вы знаете, что это Провисъ. Онъ получилъ письмо, адресованное изъ Портсмута, отъ поселенца именемъ Провисъ, который спрашивалъ о вашемъ мѣстожительствѣ для Магича. Вемикъ, сколько я понялъ, переслалъ ему вашъ адресъ съ слѣдующею же почтой. Вы вѣроятно получили черезъ Провиса объясненіе Магича, находящагося въ Новомъ Южномъ Валисѣ?

— Оно дошло до меня, черезъ Провиса, отвѣтилъ я.

— Добрый день, Пипъ, сказалъ Джагерсъ, протягивая мнѣ руку, — очень радъ васъ видѣть. Когда будете писать Магичу въ Новый Южный Вались или станете сноситься съ нимъ черезъ Провиса, будьте такъ добры, замѣтьте, что подробный отчетъ и всѣ росписки по нашимъ счетамъ будутъ ему доставлены вмѣстѣ съ балансомъ, который ему еще слѣдуетъ получить. Добрый день, Пипъ!

Мы пожали другъ другу руку; онъ пристально слѣдилъ за мною глазами, пока могъ меня видѣть. Я повернулся къ двери, онъ все еще продолжалъ пристально смотрѣть на меня, между тѣмъ какъ два отвратительные слѣпка на полкѣ, казалось, силились поднять свои вѣки и прокричать: «Экой человѣкъ!»

Вемика не было, да еслибъ онъ и былъ тутъ за своею конторкой, то онъ ничего не могъ бы сдѣлать для меня. Я пошелъ прямо назадъ въ Темпль, и нашелъ тамъ ужаснаго Провиса, который въ совершенной безопасности распивалъ себѣ ромъ съ водою и курилъ трубку.

На слѣдующій день были принесены всѣ платья, которыя я заказалъ, и онъ надѣлъ ихъ. Но все, что онъ ни надѣвалъ, шло ему менѣе къ лицу, — мнѣ такъ казалось по крайней мѣрѣ, — нежели платье, которое прежде было на немъ. На мой глазъ, въ немъ было что-то чего невозможно было скрыть никакими усиліями. Чѣмъ болѣе я наряжалъ его и чѣмъ лучше я его наряжалъ, тѣмъ разительнѣе я видѣлъ въ немъ бѣглаго каторжника на болотѣ. Конечно это впечатлѣніе на мое больное воображеніе можно было приписать отчасти тому обстоятельству, что его старая физіономія и прежнія манеры все яснѣе и яснѣе возобновлялись въ моей памяти; мнѣ казалось, что онъ волочилъ одну ногу, какъ будто на ней висѣла еще тяжелая колодка, и что весь этотъ человѣкъ, съ головы до ногъ, былъ каторжникъ.

Кромѣ того, онъ былъ еще подъ вліяніемъ своего одинокаго, степнаго быта, и это придавало его наружности особенную дикость, которую не могло замаскировать никакое платье; прибавьте еще къ этому вліяніе его прежней заклейменной жизни, и въ заключеніе всего, его собственное сознаніе, что онъ принужденъ былъ лукавить и скрываться. Во всѣхъ его движеніяхъ, когда онъ стоялъ, сидѣлъ, пилъ, ѣлъ, расхаживалъ въ раздумьи, согнувъ упрямо спину, или когда онъ вынималъ свой огромный складной ножикъ, съ роговымъ черешкомъ; обтиралъ его о колѣно, разрѣзывалъ имъ пищу, или когда онъ бралъ въ обѣ руки легкія рюмки и чашки, и подносилъ ихъ ко рту, какъ будто то были тяжелые жбаны, или когда онъ выкраивалъ себѣ ломтище хлѣба и вымазывалъ имъ послѣднія капли соуса, оставшагося у него на тарелкѣ, словно хотѣлъ растянуть свою казенную порцію, — во всѣхъ этихъ движеніяхъ, говорю я, ежеминутно представлялся мнѣ тюремный заключенникъ, уголовный преступникъ, каторжникъ.

Это была его собственная мысль — пудрить волосы, и я согласился на пудру, отстоявъ за собою короткія штаны. Но пудра къ нему также шла какъ румяны къ покойнику: такъ страшно обнаруживалась въ немъ, помимо всей костюмировки, каждая черта, которую мы старались скрыть. Пудра была оставлена послѣ перваго же опыта.

Никакими словами невозможно выразить, какъ тяготило меня чувство страшной тайны, которою онъ былъ для меня. Когда онъ спалъ по вечерамъ въ креслахъ, захвативъ бока ихъ своими жилистыми руками, и его изрытое лицо, глубокими морщинами, склонялось на грудь, я бывало сижу и смотрю на него и думаю, что онъ такое сдѣлалъ, — въ голову мнѣ приходятъ всѣ преступленія ньюгетскаго календаря, и наконецъ я вскочу отъ ужаса, съ твердою рѣшимостію бѣжать отъ него. Съ каждымъ часомъ увеличивалось мое отвращеніе къ нему; я полагаю даже, я уступилъ бы этому побужденію бѣжать въ первыя минуты моей агоніи, несмотря на все, что онъ для меня сдѣлалъ, и на опасность, которой онъ подвергался, еслибъ я не зналъ, что Гербертъ долженъ скоро возвратиться. Разъ я дѣйствительно всталъ ночью съ постели и началъ одѣваться въ мое худшее платье, намѣреваясь оставить Провиса тутъ, со всѣмъ, что у меня было, и отправиться солдатомъ въ Индію.

Я полагаю, мнѣ бы не было такъ страшно проводить эти безконечные вечера вмѣстѣ съ привидѣніемъ въ моихъ уединенныхъ комнатахъ, среди завываній вѣтра и шума нескончаемаго дождя. Привидѣніе нельзя было схватить и повѣсить, но мысль, что онъ могъ быть схваченъ и повѣшенъ изъ-за меня, увеличивала мой страхъ. Когда онъ не спалъ и не раскладывалъ какого-нибудь сложнаго пасьянса своею колодой истасканныхъ картъ, отмѣчая ножемъ на столѣ каждый разъ, какъ онъ у него выходилъ, онъ просилъ меня почитать ему: «по иностранному». Я исполняю его желаніе, и онъ, не понимая ни слова, стоитъ передъ огнемъ и смотритъ на меня съ видомъ хозяина. Иногда я видѣлъ между пальцами моей руки, которою я затѣнялъ себѣ лицо, какъ онъ обращался съ различными жестами къ мебели, какъ бы выставляя ей на видъ мое искусство.

Я описалъ это, какъ будто это длилось цѣлый годъ, а прошло не болѣе пяти дней. Ожидая все это время Герберта, я не осмѣливался выходить изъ дома; только послѣ сумерекъ я выводилъ Провиса погулять. Наконецъ, въ одинъ вечеръ, послѣ обѣда, я задремалъ въ совершенномъ изнеможеніи. По ночамъ я былъ постоянно взволнованъ, и страшныя грезы прерывали ной сонъ. Вдругъ меня пробудили знакомые шаги на лѣстницѣ. Провисъ, также заснувшій, вскочилъ, пробужденный моимъ шумомъ; и въ ту же минуту я замѣтилъ, складной ножъ засверкалъ у него въ рукѣ.

— Тише! это Гербертъ! сказалъ я; и дѣйствительно, въ комнату влетѣлъ Гербертъ, прямо съ дороги, полный свѣжести, послѣ своей поѣздки во Францію.

— Гендель, мой любезный другъ, какъ поживаете вы? Мнѣ кажется, цѣлый годъ, какъ я уѣхалъ отъ васъ! Да оно и должно быть такъ: какъ вы похудѣли, какъ поблѣднѣли! Гендель, мой… Ахъ! извините.

Онъ остановился, увидя Провиса. Провисъ, смотрѣвшій на него съ пристальнымъ вниманіемъ, медленно запрятывалъ свой складной ножикъ, и искалъ чего-то въ другомъ карманѣ.

— Гербертъ, любезный другъ, сказалъ я, запирая двери, между тѣмъ какъ онъ стоялъ, въ удивленіи смотря на меня, — странныя дѣла произошли въ вашемъ отсутствіи. Это мой гость.

— Все какъ слѣдуетъ быть, милый малый! сказалъ Провисъ, выходя впередъ съ черною книжечкой, застегнутой на застежкахъ, и обращаясь къ Герберту. — Возьмите это въ вашу правую руку. Да поразитъ васъ Господь на этомъ мѣстѣ, если да вы что-нибудь, какъ-нибудь обнаружите! Цѣлуйте ее!

— Исполните, что онъ желаетъ отъ васъ, сказалъ я Герберту. И Гербертъ, смотря на меня съ безпокойствомъ и удивленіемъ, но дружески, повиновался. Провисъ сейчасъ же сжалъ ему руку и сказалъ:

— Теперь, вы знаете, вы связаны присягою. И не вѣрьте моему слову, если да Пипъ не сдѣлаетъ и изъ васъ также джентльмена.

XLI.

Напрасно старался бы я описать удивленіе и разстройство Герберта, когда мы всѣ усѣлись у камина, и я передалъ ему тайну. Довольно того, что я видѣлъ на лицѣ Герберта совершенное отраженіе моихъ же собственныхъ чувствъ, и между ними мое отвращеніе къ этому человѣку, который такъ много сдѣлалъ для меня.

Уже довольно было того вида торжества, съ какимъ онъ слѣдилъ за моимъ разказомъ, чтобы поднять насъ противъ него, еслибы даже не существовало другихъ обстоятельствъ, совершенно раздѣлявшихъ насъ. За исключеніемъ каррикатурнаго сознанія своей грубости, о которой онъ принялся сейчасъ же толковать Герберту, какъ только я кончилъ ое объясненіе, онъ не видалъ другихъ причинъ, почему бы я могъ быть не доволенъ моимъ счастіемъ. Его слова, что онъ сдѣлалъ изъ меня джентльмена и что онъ пріѣхалъ посмотрѣть, какъ я буду поддерживать мое положеніе при его средствахъ, относились столько же ко мнѣ, какъ и къ нему; и онъ совершенно былъ убѣжденъ, что намъ обоимъ должно быть очень пріятно тщеславиться этимъ, и что мы должны этимъ гордиться.

— Вотъ видители, другъ и товарищъ Пипа, сказалъ онъ Герберту, послѣ длиннаго разсужденія, — я знаю очень хорошо, что я позабылся здѣсь на одну минуту и былъ мужикъ-мужикомъ. Я тотчасъ разказалъ это Пипу; я знаю, что я показалъ себя мужикомъ. Но не безпокойтесь на этотъ счетъ. Я сдѣлалъ Пипа джентльменомъ, и Пипъ сдѣлаетъ васъ джентльменомъ, и я знаю, какъ слѣдуетъ мнѣ повести себя при васъ обоихъ. Милый малый, и вы, товарищъ Пиповъ, вы оба можете на меня положиться; я всегда буду держать свой языкъ на привязи. Держалъ я его на привязи до той полминуточки, какъ я показалъ себя мужикомъ; держалъ я его на привязи и потомъ, до сей поры и вѣчно, буду держать его на привязи.

Гербертъ сказалъ: «конечно»; но посмотрѣлъ съ такимъ видомъ, какъ будто онъ не находилъ въ этомъ особеннаго утѣшенія, и оставался въ прежнемъ недоумѣній и отчаяніи. Мы съ нетерпѣніемъ выжидали времени, когда онъ уйдетъ на свою квартиру и оставитъ насъ однихъ. Но ему какъ будто было завидно оставить насъ самъ-другъ, и онъ засидѣлся поздно. Была уже полночь, когда я проводилъ его въ Эссексъ стритъ, до самой его двери. Когда она затворилась за нимъ, у меня еще въ первый разъ отлегло на сердцѣ съ самаго того вечера, какъ онъ явился.

Преслѣдуемый непріятнымъ воспоминаніемъ о человѣкѣ, на котораго я наткнулся на лѣстницѣ, я обыкновенно всегда осматривался кругомъ, уходя по вечерамъ гулять съ моимъ гостемъ, а также провожая его домой; и теперь я тоже оглядывался вокругъ себя. Трудно въ большомъ городѣ успокоить подозрѣніе, что за вами не смотрятъ, когда вамъ чувствуется это; но я все-таки не могъ не замѣтить, что никто изъ прохожихъ не обращалъ на меня вниманія. Немногіе прохожіе, которыхъ мы встрѣтили, шли своею дорогой, и улица была пуста, когда я повернулъ назадъ, въ Темплъ. Никто не вышелъ вмѣстѣ съ нами изъ калитки, и никто не вошелъ вмѣстѣ со мною въ калитку. Проходя мимо фонтана, я замѣтилъ свѣтъ въ заднихъ окнахъ его квартиры, и когда я остановился на нѣсколько минутъ, у входа въ зданіе, въ которомъ я жидъ, мертвая тишина была въ саду, точно также какъ и на лѣстницѣ, когда я поднялся по ней.

Гербертъ встрѣтилъ меня съ распростертыми объятіями, и никогда еще до сихъ поръ я не чувствовалъ, какое это блаженство имѣть друга. Мы обмѣнялись нѣсколькими словами, или вѣрнѣе просто звуками, выражавшими сочувствіе и утѣшеніе, и сѣли, чтобы размыслить важный вопросъ что намъ дѣлать?

Стулъ, на которомъ сидѣлъ Провисъ, оставался еще на прежнемъ мѣстѣ. Гербертъ взялъ было его, и въ ту же минуту вскочилъ съ него, оттолкнулъ его прочь и взялъ другой стулъ. Послѣ этого ему не нужно было говорить, что онъ чувствовалъ отвращеніе къ моему благодѣтелю, и мнѣ также не нужно было сознаваться въ моемъ отвращеніи къ нему. Мы обмѣнялись этою мыслію, не произнеся ни одного слова.

— Что же, сказалъ я Герберту, когда онъ спокойно усѣлся на другой стулъ, — что же я буду дѣлать?

— Мой бѣдный, милый Гендель, отвѣчалъ онъ, приподымая свою голову, — я такъ пораженъ, что не могу думать.

— Вотъ и я былъ точно также ошеломленъ, Гербертъ, когда на меня обрушился этотъ ударъ. Все-таки надо на что-нибудь рѣшиться. Онъ готовится къ новымъ расходамъ; хочетъ заводить лошадей, экипажи, и не знаю еще что. Надобно его какъ-нибудь остановить.

— Такъ вы рѣшились не принимать?…

— Могу ли я? возразилъ я, когда Гербертъ остановился. — Подумайте только о немъ! Посмотрите на него!

И невольная дрожь пробѣжала по васъ обоихъ.

— Все-таки меня страшитъ, Гербертъ, одна ужасная истина: онъ ко мнѣ привязанъ, привязанъ сильно ко мнѣ. Что за судьба!

— Бѣдный мой Гендель, повторилъ Гербертъ.

— И потомъ, сказалъ я, — если я и не возьму отъ него болѣе ни одного пенни, то подумайте, сколько я уже обязанъ ему! И потомъ еще у меня большіе долги, очень большіе для меня; впереди у меня теперь нѣтъ никакихъ надеждъ; я не былъ приготовленъ ни къ какому занятію, я ни на что не годенъ.

— Ну, ну, ну! возразилъ Гербертъ: — этого вы уже не говорите, что вы ни на что не годны.

— На что же я годенъ? Развѣ въ солдаты. И я бы сдѣлался солдатомъ, еслибы не имѣлъ еще въ виду поговорить и посовѣтоваться съ вами, мой любезный Гербертъ.

Разумѣется, я не могъ продолжать и, разумѣется, Гербертъ могъ только сжать мнѣ съ горячностію руку.

— Какъ бы то ни было, мой любезный Гендель, сказалъ онъ, — солдатчина не идетъ тутъ къ дѣлу. Если вы намѣрены отказаться отъ всѣхъ этихъ благодѣяній, то я полагаю, вы имѣете въ виду хотя слабую надежду когда-нибудь заплатить ему то, что вы отъ него уже получили. Если вы пойдете въ солдаты, то какую же вы можете имѣть надежду? И потомъ это такъ глупо. Вамъ будетъ гораздо лучше у Кларикера. Вы знаете, я буду скоро его партнеромъ.

Бѣдный малый, какъ мало подозрѣвалъ онъ, на чьи деньги онъ поднялся.

— Но вотъ другой вопросъ, сказалъ Гербертъ. — Это человѣкъ необразованный и рѣшительный; у него давно уже въ головѣ сидитъ одна постоянная идея. Кромѣ того, мнѣ кажется (можетъ-быть я ошибаюсь въ немъ), это человѣкъ отчаянный и свирѣпый.

— Я знаю, что онъ таковъ, отвѣчалъ я. — Дайте я вамъ разкажу, какое я видѣлъ тому доказательство. И я передалъ ему обстоятельства, о которыхъ я не упомянулъ въ моемъ объясненіи, именно его схватку съ другимъ каторжникомъ.

— Посмотрите же сюда, подумайте объ этомъ, сказалъ Гербертъ. Онъ является сюда, подвергая свою жизнь опасности, чтобы только осуществить свою идею. И въ самую минуту ея осуществленія, послѣ всѣхъ ожиданій и трудовъ, вы вдругъ подкапываете самый грунтъ у него подъ ногами, разрушаете его идею, отымаете всякую цѣну для него у пріобрѣтеннаго имъ богатства. На что онъ не можетъ рѣшиться въ такомъ отчаяніи?

— Я все это вижу, Гербертъ, и все это преслѣдуетъ меня съ самаго роковаго дня его пріѣзда. Ничто не представлялось мнѣ такъ ясно, какъ то обстоятельство, что онъ можетъ самъ отдать себя въ руки правосудія.

— Ну вотъ видите, сказалъ Гербертъ. — Онъ этимъ держитъ васъ въ своей власти, пока онъ остается въ Англіи, и это онъ сдѣлаетъ съ отчаянія, если вы оставите его.

Я былъ до того пораженъ этою мыслью, которая уже съ самаго начала тяготила меня, и которая представляла мнѣ его убійцею въ моихъ же собственныхъ глазахъ, что я не могъ долѣе оставаться спокойно въ моихъ креслахъ и принялся ходить взадъ и впередъ. Я между тѣмъ сказалъ Герберту, что еслибы Провиса узнали и схватили вопреки всѣмъ моимъ стараніямъ оградить его безопасность, то я тѣмъ не менѣе буду считать себя причиною этому, хотя и невинною; и это будетъ моимъ несчастіемъ. Да, это такъ, хотя мнѣ было и горько, что онъ находился теперь со мною, и хотя я гораздо, гораздо лучше желалъ бы всю жизнь мою работать на кузницѣ.

Но главный вопросъ, что мнѣ было дѣлать? все-таки оставался неразрѣшеннымъ.

— Прежде всего, вотъ что должно сдѣлать, сказалъ Гербертъ, — надобно выпроводить его изъ Англіи; вы должны ѣхать съ нимъ вмѣстѣ, и тогда можетъ-быть онъ и согласится уѣхать.

— Ну, куда бы я ни отвезъ его, могу ли я помѣшать его возвращенію?

— Мой добрый Гендель, какъ вы не понимаете, что, имѣя Ньюгеть подъ рукою, для васъ болѣе риску открыть ему вашъ настоящій образъ мыслей и возбудить его отчаяніе нежели въ другомъ мѣстѣ. Нельзя ли напугать его этимъ другимъ каторжникомъ, его врагомъ, или не знаете ли вы еще чего-нибудь изъ его жизни?

— Вотъ опять сказалъ я, останавливаясь передъ Гербертомъ, съ распростертыми руками, какъ будто я обнималъ ими всю горечь моего положенія; — я ровно ничего не знаю объ его прежней жизни. Я доходилъ почти до неистовства, сидя здѣсь по вечерамъ и смотря на этого человѣка, съ которымъ такъ тѣсно связана моя судьба и который мнѣ былъ совершенно неизвѣстенъ, кромѣ только того, что это была жалкая тварь, пугавшая меня два дня къ ряду въ моемъ дѣтствѣ!

Гербертъ всталъ, взялъ меня подъ руку, и мы начали медленно прохаживаться съ нимъ взадъ и впередъ, пристально разсматривая рисунокъ ковра.

— Гендель, сказалъ Гербертъ; останавливаясь, — вы убѣждены, что не можете долѣе ничѣмъ отъ него пользоваться?

— Совершенно убѣжденъ, и конечно вы были бы того же мнѣнія, еслибы находились на моемъ мѣстѣ?

— И вы убѣждены, что должны разойдтись съ нимъ?

— Гербертъ, можете ли вы меня объ этомъ спрашивать?

— Но вы принимаете и должны принимать особенное участіе въ его жизни, которую онъ для васъ подвергаетъ опасности; вы чувствуете, что вы должны спасти его, если возможно удержать его отъ какого-нибудь отчаяннаго поступка. Въ такомъ случаѣ, вы должны выпроводить его изъ Англіи, прежде нежели вы пошевельнете пальцемъ, чтобы выпутать самого себя. Когда вы это сдѣлаете, тогда, ради самого неба, выпутайтесь сами, и мы посмотримъ тогда вмѣстѣ, мой милый старый товарищъ, что дѣлать.

Для меня было большимъ утѣшеніемъ сжать ему руку послѣ этого, и пройдтись съ нимъ еще нѣсколько разъ.

— Теперь, Гербертъ, сказалъ я, — что касается до того, чтобъ узнать его прежнюю исторію, я не вижу другаго средства, какъ прямо попросить его разказать намъ ее.

— Да, попросите его завтра утромъ, когда мы будемъ завтракать, сказалъ Гербертъ; — онъ говорилъ, что придетъ завтракать съ нами.

Принявъ такое рѣшеніе, мы легли спать. Ночью меня преслѣдовали самыя дикія грезы, и я проснулся, не освѣживъ себя сномъ, и мучимый страхомъ, что его поймали. Днемъ этитъ страхъ никогда не покидалъ меня.

Онъ пришелъ въ положенный часъ, вынулъ свой складной ножъ и сѣлъ за завтракъ. У него была бездна плановъ для своего джентльмена, который наконецъ долженъ показать себя настоящимъ бариномъ; убѣждалъ меня начинать поскорѣе и распоряжаться его бумажникомъ, который онъ оставилъ въ моихъ рукахъ. На нашу и свою квартиру онъ смотрѣлъ только какъ на временное помѣщеніе, и совѣтывалъ мнѣ, не отлагая, пріискать барское гнѣздышко, гдѣ-нибудь около Гайдъ-парка, гдѣ бы и онъ могъ распустить свои крылья. Когда онъ, кончивъ завтракъ, вытиралъ свой ножикъ о колѣно, я объявилъ ему безъ всякихъ предисловій:

— Когда вы ушли вчера вечеромъ, я разказалъ моему другу про вашу схватку съ другимъ колодникомъ на болотѣ, когда васъ нашли солдаты. Помните?

— Помню ли? сказалъ онъ: — полагаю, что такъ!

— Намъ бы хотѣлось знать что-нибудь про этого человѣка, да и про васъ. Странно право, что я ничего не знаю про васъ обоихъ, и особенно про васъ, кромѣ только того, что я могъ разказать вчера. Отчего бы вамъ не передать намъ этого теперь?

— Пожалуй, сказалъ онъ, послѣ нѣкотораго размышленія. — Вы знаете, товарищъ Пипа, что вы подъ присягою?

— Конечно, отвѣчалъ Гербертъ.

— И вы знаете, продолжалъ онъ, — присяга относится ко всему, что бы я ни сказалъ.

— Я это очень хорошо понимаю.

— И помните, прибавилъ онъ еще: — что бы я тамъ ни сдѣлалъ, за все за это я поплатился.

— Пусть будетъ такъ.

Онъ вынулъ свою черную трубку, и собирался набить ее; но посмотрѣвъ на щепотку табаку, которая уже была у него въ рукахъ, онъ, казалось, подумалъ, что это могло запутать нить его разказа. Онъ положилъ табакъ назадъ, засунулъ трубку въ петличку сюртука, положилъ руки на колѣни, и сердито посмотрѣвъ нѣсколько секундъ на огонь, обратился къ намъ съ слѣдующимъ разказомъ.

XLII.

"Милый малый, и другъ и товарищъ Пипа, я не стану развязывать вамъ мою жизнь, словно какую-нибудь сказку или пѣсню. Но передамъ вамъ ее коротко и ясно, въ двухъ словахъ. Въ тюрьму и изъ тюрьмы, опять въ тюрьму и изъ тюрьмы, и опять въ тюрьму и изъ тюрьмы, — вотъ и вся недолга, вотъ она и вся моя жизнь до самой ссылки, послѣ того какъ Пипъ доказалъ мнѣ свою дружбу.

"Со мною всякое случалось, только на висѣлицу не попадался. Запирали меня, словно я не вѣсть какое сокровище. Возили меня и туда и сюда, выбрасывали и изъ того города и изъ этого, сажали къ позорному столбу, колотили меня, и всячески мучили и гнали. Я знать не знаю, гдѣ я родился. Въ первый разъ припоминаю я себя въ Эссексѣ; я воровалъ рѣпу для моего пропитанія. Кто-то бѣжалъ отъ меня, какой-то человѣкъ, полагаю мѣдникъ^[25], унесъ съ собою жаровню, и бросилъ меня одного; мнѣ стало очень холодно.

"Я зналъ, что мое имя Магичъ, что меня при крещеніи назвали Авелемъ. Какъ я узналъ это? Да почти такъ же, какъ я зналъ, что одну птицу зовутъ снигиремъ, другую воробьемъ, третью скворцомъ. Пожалуй я могъ бы подумать, что все это ложь, только птицы, какъ оказалось, точно такъ назывались; ну я и полагалъ, что значитъ и у меня было дѣйствительно такое имя.

"Ни одна человѣческая душа не могла взглянуть безъ омерзенія на бѣднаго Авеля Магича, его или гнали прочь, или тащили въ полицію. И меня хватали, хватали, хватали столько разъ, что я выросъ въ тюрьмѣ.

"И такимъ-то манеромъ, когда я былъ еще мальчишкою-оборванцемъ, на котораго жалость было взглянуть, — то-есть не то, чтобъ я тогда смотрѣлъ на себя въ зеркало, я и въ домахъ-то такихъ не бывалъ, гдѣ висятъ зеркала по стѣнамъ, — такимъ-то манеромъ, говорю, заслужилъ я себѣ имя ожесточеннаго. "Это малый ожесточенный, " говорятъ, бывало, тюремнымъ посѣтителямъ, показывая на меня. «Этотъ мальчикъ изъ тюрьмы не выходитъ.» Вотъ они глядятъ на меня; а я на нихъ гляжу, а иные изъ нихъ еще щупаютъ мою голову, — лучше бы они пощупали мое брюхо, — а другіе, бывало, дадутъ мнѣ душеспасительныя книжки, которыхъ я не умѣлъ читать, или дѣлаютъ мнѣ увѣщанія, которыхъ я не понималъ. И все толкуютъ мнѣ про чорта. Да кой чортъ было мнѣ дѣлать? Чѣмъ-нибудь набить себѣ брюхо я долженъ же былъ, не такъ ли? — Я однакоже начинаю забываться, и толковать помужицки. Я знаю какъ вести тебя. Не бойтесь, милый малый я Пиповъ товарищъ и другъ, мужикомъ себя не покажу.

Вотъ я себѣ бродяжничалъ, просилъ милостыню, воровалъ, работалъ, когда могъ, хотя не такъ часто, какъ вы можетъ-быть думаете, — спросите себя сами, охотно ли бы вы дали мнѣ работу — былъ я и браконьеромъ, и поденьщикомъ, и извощикомъ, и косцемъ, и разнощикомъ, испробовалъ всѣ занятія, которыя не кормятъ, а только вводятъ въ бѣду, и наконецъ вошелъ въ лѣта. Солдатъ-дезертеръ, прятавшійся въ кабачкѣ — отдыхъ для странника — подъ грудою картофеля, выучилъ меня читать; а великанъ, котораго показывали за деньги, научилъ меня писать. Тутъ меня уже не такъ часто запирали какъ прежде, а все-таки и тутъ иногда запирали.

"Лѣтъ двадцать тому назадъ сошелся я на эпсомскихъ скачкахъ съ однимъ человѣкомъ, котораго черепъ я бы вотъ такъ и разбилъ въ дребезги этою кочергою, какъ раковую скорлупу, попадись онъ мнѣ теперь подъ руку. Настоящее его имя было Комписсонъ. Это былъ именно тотъ самый человѣкъ, милый малый, котораго, вы видѣли, я валялъ тогда въ канавѣ, о чемъ вы совершенно справедливо разказали вашему товарищу вчера вечеромъ, когда я ушелъ.

"Этотъ Комписсонъ выдавалъ себя за джентльмена; онъ былъ въ благородномъ пансіонѣ, и тамъ выучили его разнымъ наукамъ. Говорилъ онъ гладко и ловко; онъ перенялъ всѣ барскія замашки. Собою онъ былъ красивъ. Я встрѣтилъ его вечеромъ, наканунѣ главной скачки на пустырѣ, въ палаткѣ, которая хорошо была мнѣ извѣстна. Когда я вошелъ въ нее, онъ сидѣлъ со многими за столомъ, и трактирщикъ, который зналъ меня и былъ большой охотникъ до лошадей, вызвалъ его я сказалъ ему: — я полагаю этотъ человѣкъ придется по васъ, — разумѣя меня.

"Комписсонъ посмотрѣлъ на меня пристально; я поглядѣлъ на него. У него были часы съ цѣпочкою, перстень, бу лавка; онъ былъ одѣтъ щеголемъ.

" — Судя по виду, счастье вамъ не улыбается, сказалъ мнѣ Комписсонъ.

" — Да, сэръ, счастье никогда не было моею долею. (Меня только что выпустили изъ Кингстонской тюрьмы, куда меня засадили за бродяжничество. Вина могла бы быть и хуже; но на этотъ разъ виною было бродяжничество.)

" — Счастье измѣнчиво, сказалъ Комписсонъ, — можетъ быть и ваше счастіе перемѣнится.

"Я сказалъ, что надѣюсь, перемѣны къ худу не будетъ.

" — Что вы умѣете дѣлать? сказалъ Комписсонъ.

" — Ѣсть и пить, отвѣчалъ я, — если найдете матеріялъ.

"Комписсонъ захохоталъ, поглядѣлъ на меня пристально, далъ мнѣ пять шиллинговъ и назначилъ придти въ слѣдующій вечеръ, въ то же самое мѣсто.

"На слѣдующій вечеръ, я пришелъ къ Комписсону, въ то же мѣсто, и Комписсонъ взялъ меня къ себѣ въ помощники и товарищи. А какой это былъ промыселъ Комписсона, въ которомъ я сдѣлался товарищемъ? Комписсоновъ промыселъ былъ всякаго рода мошенничество, поддѣлка фальшивыхъ банкнотъ, фальшивыхъ векселей, выпускъ краденыхъ билетовъ, и тому подобное. Промыселъ Комписсона былъ разставлять всякаго рода западни, какія только приходили ему въ голову, да самому въ нихъ не попадаться, а себѣ собирать всякую выгоду, сваливая все на чужія плечи. Чувства у него было столько же, сколько въ желѣзномъ напилкѣ; онъ былъ холоденъ какъ смерть, а уменъ какъ чортъ, о которомъ мнѣ такъ много натолковали въ тюрьмахъ.

"Съ Комписсономъ былъ заодно другой баринъ, звали его Артуръ; во такова была его фамилія, а не христіанское имя. Страдалъ онъ чахоткой; а худъ былъ онъ какъ тѣнь. Нѣсколько лѣтъ передъ этимъ онъ былъ замѣшанъ съ Комписсономъ въ одномъ дурномъ дѣлѣ, которое касалось какой-то богатой барыни и изъ котораго они успѣли выудить себѣ добрый магарычъ; но Комписсонъ былъ картежникъ, держалъ большія паря; онъ прожилъ бы и царскіе доходы. Итакъ Артуръ былъ при смерти и умиралъ нищимъ, преслѣдуемый ужасомъ; жена Комписсона (какъ же Комписсонъ бивалъ ее!) жалѣла о немъ какъ могла. Комписсонъ же никогда ни о комъ и ни о чемъ не жалѣлъ.

"Пожалуй, я могъ бы поостеречься, глядя на Артура; но я себѣ этого не бралъ въ урокъ; и не скажу, чтобъ я былъ очень разборчивъ; оправданія теперь ни къ чему не послужатъ, мой милый малый и Пиповъ товарищъ. Итакъ я началъ работать съ Комписсономъ, и былъ я жалкимъ орудіемъ въ его рукахъ. Артуръ жилъ на чердакѣ, въ домѣ Комписсона (не далеко отъ Брантфорда), и Комписсонъ аккуратно записывалъ на него за столъ и за квартиру, чтобы тотъ заработалъ ему когда поправится. Но Артуръ скоро подвелъ счеты. Во второй или третій разъ, какъ я его увидалъ, онъ вдругъ врывается поздно вечеромъ въ гостиную Комписсона, въ одномъ фланелевомъ халатѣ, съ растрепанными волосами, весь въ поту и кричитъ женѣ Комписсона: "Сади^[26], она теперь у меня на верху, и я не могу отъ нея отдѣлаться. Она вся въ бѣломъ, бѣлые цвѣты у нея въ волосахъ; она въ страшномъ изступленій; въ рукѣ у нея саванъ, и она грозитъ, что непремѣнно надѣнетъ его на меня въ пять часовъ утра.

"Вотъ Комписсонъ ему говоритъ: — Глупый вы человѣкъ, да развѣ вы не знаете, что она жива? Какъ же попасть ей на верхъ, не проходя въ дверь, или въ окно, или по лѣстницѣ?

" — Ужь я не знаю, какъ она туда попала, говоритъ Артуръ, а самъ такъ и дрожитъ отъ ужаса, но она стоитъ въ углу въ ногахъ моей кровати, въ изступленіи. И тамъ, гдѣ сердце, — ты вѣдь разорвалъ его, — на самомъ томъ мѣстѣ, капли крови.

"Комписсонъ на словахъ былъ храбръ, но на дѣлѣ всегда былъ страшнымъ трусомъ. — Подите на верхъ, вмѣстѣ съ этимъ больнымъ плаксой, говоритъ онъ своей женѣ, — помогите ей, Магичь. Но самъ онъ не подходилъ близко.

"Мы съ женою Комписсона опять уложили его въ постель; онъ страшно бредилъ. — Посмотрите на нее, кричалъ онъ. — Она такъ и махаетъ на меня саваномъ! Или вы не видите ея? Посмотрите ей въ глаза! Вѣдь это просто ужасъ видѣть, въ какомъ она изступленіи! Она его наброситъ на меня, и тогда все кончено. Возьмите его у ней, возьмите его прочь! — И тутъ онъ ухватится за насъ и начнетъ болтать съ нею и отвѣчаетъ за нее, такъ что уже мнѣ чудилось, будто и я ее вижу.

"Жена Комписсона уже привыкла къ нему, и дала ему водки, чтобы прогнать его страхъ; онъ мало-по-малу и успокоился. — О, она ушла теперь! Приходилъ за нею сторожъ? говоритъ онъ. — Да, отвѣчаетъ жена Комписсона. — Сказали вы ему, чтобъ онъ заперъ ее на ключъ, да заложилъ дверь засовами? Да, и чтобъ онъ взялъ у нее эту отвратительную тряпку! Да, да! Добрые вы люди, говоритъ, — не оставляйте только меня, сдѣлайте одну эту милость; благодарю васъ!

"Онъ успокоился; но черезъ нѣсколько минутъ опять вскочилъ съ страшнымъ ревомъ. — Она опять здѣсь; и опять саванъ у нея въ рукѣ. Она развертываетъ его. Она выходитъ изъ за-угла, она подходитъ къ постелѣ. Поддержите меня. Не дайте ей дотронуться до меня саваномъ. А! промахнулась на этотъ разъ. Не давайте ей набросить его мнѣ на плечи. Не позволяйте ей приподымать меня, она вотъ такъ и надѣнетъ на меня саванъ. Ой! она приподымаетъ меня. Держите меня крѣпче! — Тутъ онъ вытянулся и умеръ.

"Комписсонъ былъ доволенъ тѣмъ, онъ развязался съ нимъ. Мы съ нимъ скоро занялись дѣломъ, и началъ онъ съ того, что привелъ меня къ присягѣ надъ моею книжкой (хитрый песъ онъ былъ), надъ этой самой черной книжечкой, надъ которою, милый малый, присягнулъ вашъ товарищъ.

«Я уже не стану разказывать, какія штуки Комписсонъ задумывалъ, а я исполнялъ — этого и въ недѣлю не перескажешь; я вамъ скажу только, милый малый, этотъ человѣкъ опуталъ меня такими сѣтями, что я просто сдѣлался его рабомъ. Я былъ всегда у него въ долгу, всегда подъ ноготкомъ, всегда работалъ и всегда попадалъ въ бѣду. Онъ былъ моложе меня, но хитрѣе; онъ еще былъ ученый, и куда мнѣ было съ нимъ сладить! Моя барыня, — ахъ, тяжела была подчасъ жизнь ея! — постойте однакоже! про нее я еще не…

Онъ посмотрѣлъ вокругъ себя въ замѣшательствѣ, какъ будто онъ потерялъ мѣсто въ книгѣ своихъ воспоминаній, отвернулъ лицо къ огню, развелъ руки пошире, приподнялъ ихъ и потомъ положилъ на колѣни на прежнее мѣсто.

„Нѣтъ нужды и говорить про это, сказалъ онъ, посмотрѣвъ еще разъ кругомъ. Коротко сказать, время, которое я провелъ съ Комписсономъ, было для меня самое тяжелое въ моей жизни. Говорилъ ли я вамъ, что меня судили одного, хотя мы вмѣстѣ съ нимъ работали?“

Я отвѣчалъ: нѣтъ.

„Ну, сказалъ онъ, — такъ меня судили и осудили. Да брали меня по подозрѣн!“ раза два или три въ продолженіе четырехъ или пяти лѣтъ, но улики не было. Наконецъ насъ съ Комписсономъ предали обоихъ суду за уголовное преступленіе, за выпускъ краденыхъ банкнотъ; были еще и другія обвиненія. Комписсонъ говоритъ мнѣ: „намъ лучше защищаться порознь.“ Я былъ въ такомъ нищенскомъ положеніи, что продалъ все мое платье какое у меня было, чтобы заручить себѣ Джагерса.

„Когда привели насъ въ судъ, я сейчасъ же понялъ, какимъ бариномъ смотрѣлъ Комписсонъ съ своими кудрявыми волосами, въ черномъ фракѣ и съ бѣлымъ батистовымъ платочкомъ, и что за простая былъ я тварь. Когда открылось слѣдствіе и прочитано было обвиненіе, я замѣтилъ, какъ тяжело оно ложилось на меня, а онъ былъ совершенно въ сторонѣ. При допросѣ свидѣтелей оказывалось, что я всегда былъ впереди; каждый могъ присягнуть, что это былъ я; мнѣ всегда и деньги выплачивали, я все обдѣлывалъ, я получалъ всѣ барыши. Но какъ стали защищать дѣло, я тогда еще яснѣе понялъ всю штуку. Вотъ адвокатъ Комписсона говоритъ: — Милордъ и джентльмены, здѣсь передъ вами стоятъ два человѣка, между которыми вы можете замѣтить вашими глазами страшную разницу; одинъ — молодой, благовоспитанный; воспитаніе во всемъ видно; другой старый, не воспитанный, такъ и виденъ неучъ; младшаго никогда почти не замѣчали въ подобныхъ дѣлахъ, только подозрѣніе есть; а старшій вѣчно былъ замѣшанъ въ такихъ штукахъ, и былъ уже уличаемъ въ винѣ. Если въ этомъ дѣлѣ есть только одинъ виновный, то можете ли вы сомнѣваться въ томъ, который это будетъ изъ двухъ, а если виноватыхъ двое, то чья вина гнуснѣе?“ И все въ такомъ-то родѣ. Когда же дошло дѣло до нашихъ репутацій, то оказалось, что Камписсонъ былъ въ пансіонѣ и товарищи его были на такихъ-то и такихъ-то мѣстахъ, и свидѣтели видали его въ такихъ-то клубахъ и обществахъ, и ничего ему не было въ укоръ. А меня-то столько разъ и судили, и былъ извѣстенъ я во всѣхъ тюрьмахъ и смирительныхъ домахъ. И когда пришлось намъ говорить, Комписсонъ говорилъ, прикрывая лицо свое бѣлымъ платкомъ, и вставляя стихи въ свою рѣчь, а я и могъ только сказать: „джентльмены, вѣдь этотъ человѣкъ возлѣ меня прерѣдкостный мошенникъ!“ Ну, и постановили приговоръ. Комписсона предлагали помиловать, ради его доброй славы и худаго товарищества и полнаго уличенія меня; а про меня только было одно слово, онъ-де во всемъ виноватъ. И когда я сказалъ Комписсону: „вотъ выберемся изъ этого суда, я-те рожу растворожу.“ — Комписсонъ-то и проситъ судью: „защитите меня;“ промежь насъ и поставили двухъ сторожей. Ну, и приговорили насъ; ему назначили семь, а мнѣ четырнадцать лѣтъ ссылки. А судья такъ и жалѣетъ о немъ, потому что изъ него могъ бы де выдти хорошій человѣкъ; а во мнѣ судья видитъ стараго, закоренѣлаго преступника, которому не миновать висѣлицы.»

Онъ постепенно приходилъ въ страшное раздраженіе; однако, онъ смогъ воздержаться, глубоко вздохнулъ раза два или три, и протянувъ мнѣ руку, сказалъ, какъ будто обнадеживая меня:

— Нѣтъ, милый малый, я не покажу себя мужикомъ.

Онъ до того разгорячился, что принужденъ былъ вынуть платокъ и вытереть испарину съ лица, головы, шеи и рукъ, прежде нежели могъ продолжать.

«Такъ я сказалъ Камписсону, что я растворожу ему рожу; и я поклялся въ этомъ передъ Богомъ. Мы были на одномъ плашкотѣ; но я долго не могъ добраться до него, какъ ни старался. Наконецъ я зашелъ сзади и хватилъ его въ щеку, чтобъ онъ повернулся и я могъ бы поудобнѣе расквасить ему рыло; меня подмѣтили и схватили. Арестантская на этомъ кораблѣ была не слишкомъ крѣпкая для человѣка, который привыкъ къ запорамъ и умѣлъ плавать и нырять. Я убѣжалъ на берегъ и скрывался тамъ между могилами, завидуя тѣмъ, кто лежалъ въ нихъ, и тамъ я увидалъ въ первый разъ моего милаго мальца!»

Онъ посмотрѣлъ на меня съ видомъ любви, который еще увеличилъ мое отвращеніе къ нему, хотя я все-таки чувствовалъ къ мему большое состраданіе.

"Мой мальчикъ передалъ мнѣ, что Комписсонъ укрывался также въ болотахъ. Клянусь душою, я почти увѣренъ, онъ бѣжалъ отъ страха, чтобъ отдѣлаться отъ меня и не зная, что я также былъ на берегу. Я нашелъ его и расквасилъ ему рыло. И теперь, сказалъ я, чтобъ окончательно тебѣ насолить, — о себѣ я не думалъ, — я потащу тебя назадъ. И я бы потащилъ его за волосы вплавь, еслибы до того дошло, и представилъ бы его на плашкотъ, безъ помощи солдатъ.

«Разумѣется, онъ и тутъ успѣлъ счастливо отдѣлаться — онъ пользовался доброю славою. Онъ бѣжалъ отъ страха, боясь, что я покушаюсь на жизнь его, и наказали его легко. Меня же заковали въ желѣза, судили снова и сослали въ ссылку на всю жизнь. Я не остался однакоже тамъ на всю жизнь, милый малый и товарищъ Пипа, я съ вами теперь.»

Онъ снова отеръ испарину, какъ и прежде, потомъ медленно взялъ щепотку табаку изъ кармана вынулъ трубку изъ петлички, съ разстановкою набилъ ее, и началъ курить.

— Умеръ онъ? спросилъ я послѣ нѣкотораго молчанія.

— Кто умеръ, милый малый?

— Комписсонъ?

— Онъ надѣется, что я умеръ, если онъ только живъ, въ этомъ вы можете быть увѣрены, сказалъ онъ съ дикимъ взглядомъ. — Я уже о немъ болѣе не слышалъ.

Гербертъ что-то писалъ карандашомъ на оберткѣ книги Тихо пододвинулъ онъ ко мнѣ эту книгу, когда Провисъ стоялъ куря, устремивъ глаза на огонь, и я прочелъ на ней.

«Имя молодаго Гевишама было Артуръ. Комписсонъ именно тотъ человѣкъ, который притворялся влюбленнымъ въ миссъ Гевишамъ.»

Я закрылъ книгу, слегка кивнулъ Герберту и положилъ книгу въ сторону; но ни одинъ изъ насъ не сказалъ ни слова, и мы оба смотрѣли на Провиса, какъ онъ стоилъ у огня и курилъ.

XLIII.

Зачѣмъ долго задумываться на вопросѣ, въ какой мѣрѣ мое отвращеніе къ Провису должно быть приписано Эстеллѣ ? Зачѣмъ останавливаться, чтобы сравнивать прежнее состояніе моей души, когда я старался смыть съ себя тюремное пятно, поджидая ее у конторы дилижансовъ, съ теперешнимъ состояніемъ души, когда я размышлялъ, какая страшная пропасть отдѣляла гордую красавицу Эстеллу отъ бѣглаго каторжника, котораго я укрывалъ? Дорога отъ этого не будетъ ровнѣе, конецъ не будетъ краше; ему не поможешь да и себя не оправдаешь.

Новый страхъ зародился въ моей душѣ отъ его повѣствованія, иди, говоря точнѣе, это повѣствованіе придало теперь форму и цѣль уже существовавшему во мнѣ страху. Я едва ли бы могъ сомнѣваться въ послѣдствіяхъ, если Комписсонъ былъ живъ и провѣдалъ бы какъ-нибудь о его возвращеніи. Что Комписсонъ смертельно боялся его,, конечно никто не зналъ этого лучше меня, и что такой человѣкъ, какимъ Провисъ описалъ его, не затруднится сдѣлаться донощикомъ чтобы освободиться такимъ легкимъ способомъ отъ страшнаго врага, это также легко было вообразить.

Никогда я не говорилъ и никогда не скажу ни слова, — такъ я рѣшилъ по крайней мѣрѣ--Эетеллѣ о Провисѣ. Но я сказалъ Герберту, что прежде чѣмъ оставлю Англію, я долженъ видѣть Эстеллу и миссъ Гевишамъ. Я сказалъ ему это въ тотъ же самый вечеръ, когда Провисъ разказалъ намъ свою исторію и когда мы остались одни. Я рѣшилъ на слѣдующій же день поѣхать въ Ричмондъ, и я туда отправился.

Когда я явился къ мистриссъ Орандле, ко мнѣ вышла горничная Эстеллы, чтобъ объявить мнѣ, что Эстелла уѣхала въ городъ. «Куда?» — «Въ Сатисъ-хаусъ по обыкновенію.» --"Нѣтъ не по обыкновенію, " сказалъ я, «потому что она еще ни разу не ѣздила туда безъ меня. Когда она будетъ назадъ?» Въ отвѣтѣ служанки была замѣтна какая-та таинственность, которая увеличила мое недоумѣніе; отвѣтъ былъ, что она вернется только на короткое время. Я ничего не могъ понять изъ этого и видѣлъ только, что того и хотѣла, чтобъ я ничего не понялъ, и я возвратился домой опять совершенно разстроенный.

Другое вечернее совѣщаніе съ Гербертомъ, когда Провисъ ушелъ домой, привело насъ къ заключенію ничего не говорить про нашу поѣздку за границу, пока я не вернусь отъ миссъ Гевишамъ. Между тѣмъ мы съ Гербертомъ обдумывали что лучше сказать ему, сочинить ли намъ какой-нибудь предлогъ, какъ напримѣръ опасеніе, что за нимъ наблюдаютъ; или просто предложить съѣздить за границу для удовольствія, потому что я еще не путешествовалъ. Мы оба звали, что онъ согласится на все, что бы я ни предложилъ. Мы согласились, что оставаться ему въ его теперешнемъ опасномъ положеніи было рѣшительно невозможно.

На слѣдующій день, я имѣлъ подлость притвориться, будто я желаю побывать у Джо; но передъ Джо я былъ способенъ на всякую низость. Я наказалъ Провису соблюдать большую осторожность, и просилъ Герберта присмотрѣть за нимъ, какъ присматривалъ я. Я буду въ отсутствіи только одну ночь и, по моемъ возвращеніи, его нетерпѣніе увидѣть меня большимъ бариномъ будетъ удовлетворено. Мнѣ пришло въ голову, — и у Герберта, я потомъ узналъ, была та же самая мысль, — увезти его за море подъ предлогомъ сдѣлать различныя покупки.

Расчистивъ такимъ образомъ себѣ дорогу для моей экспедиціи къ миссъ Гевишамъ, я отправился въ раннемъ дилижансѣ, еще до свѣту. Я былъ уже на большой дорогѣ, когда медленно, ползкомъ, началъ подыматься разсвѣтъ, прикрытый лохмотьями облаковъ и клочьями тумана, дрожа и слезясь словно нищій. Когда мы подъѣхали къ Синему Кабану, послѣ дождливаго переѣзда, первый кто мнѣ попался на встрѣчу былъ Бентле Дремль; онъ вышелъ изъ воротъ, съ зубочисткою въ рукахъ, посмотрѣть на дилижансъ.

--Онъ притворился, будто меня не видитъ; я также притворился, будто его не вижу. Съ обѣихъ сторонъ это было очень неудачное притворство; и тѣмъ оно было еще неудачнѣе, что мы оба вошли въ столовую, гдѣ онъ только что кончилъ свой завтракъ, а я заказалъ себѣ завтракъ. Для меня была рѣшительная отрава видѣть его здѣсь: я очень хорошо зналъ, зачѣмъ онъ былъ здѣсь.

Притворившись, что я читаю старую засаленную газету, въ которой невозможно было разобрать внутреннихъ извѣстій подъ внѣшнимъ слоемъ разлитаго кофе, пикулей, соусовъ, топленнаго масла и вина, покрывавшихъ листокъ пятнами всевозможныхъ величинъ и цвѣтовъ, какъ будто у него была корь въ высшей степени неровная, я сидѣлъ у стола; онъ стоялъ у камина. Постепенно начиналъ я чувствовать себя страшно оскорбленнымъ, что онъ стоялъ передъ огнемъ; я всталъ и рѣшился воспользоваться моими правами на огонь. Я долженъ былъ протянуть руку за его ноги, чтобы достать кочергу, когда я подошелъ къ камину, поправить огонь; но я все-таки притворялся будто не узнаю его.

— Что это вы меня не узнаете? сказалъ мистеръ Дремль.

— О! сказалъ я съ кочергою въ рукахъ: — это вы? Какъ вы поживаете? А я удивляюсь кто это заслоняетъ мнѣ огонь.

И я принялся за этимъ страшно мѣшать огонь; послѣ этого я сталъ рядомъ съ мистеромъ Дремль, приподнявъ мои плечи и повернувшись спиною къ огню.

— Вы только что сюда пріѣхали? сказалъ мистеръ Дремль, отодвигая меня слегка плечомъ.

— Да, сказалъ я, отодвигая его слегка моимъ плечомъ.

— Свинская сторона, сказалъ мистеръ Дремль. — Я полагаю, это ваша родина?

— Да, я подтвердилъ, мнѣ говорили, что она очень похожа на вашъ Шропширъ.

— Ни сколько, сказалъ Дремль.

Мистеръ Дремль посмотрѣлъ на свои сапоги, я поглядѣлъ на мои; потомъ мистеръ Дремль поглядѣлъ на мои сапоги, я взглянулъ на его.

— Давно вы здѣсь? спросилъ я его, рѣшившись не уступать ему огня ни на вершокъ.

— Достаточно времени чтобы соскучиться, отвѣчалъ Дремль, притворно зѣвая, но обнаруживая такую же рѣшимость.

— Долго вы останетесь здѣсь?

— Не знаю, отвѣтилъ мистеръ Дремль. — А вы?

— Не знаю, сказалъ я.

Клокотанье моей крови дало мнѣ почувствовать, что еслибы плечо мистера Дремля подвинулось на волосъ въ мою сторону, то я вышвырнулъ бы его за окно, и точно также что еслибы мое плечо сдѣлало подобное движеніе, то мастеръ Дремль отбросилъ бы меня въ ближній ящикъ съ углемъ. Онъ посвисталъ немного, и я тоже.

— Здѣсь, кажется, большія болота? спросилъ Дремль.

— Что же изъ этого? сказалъ я.

Мистеръ Дремль посмотрѣлъ на меня, потомъ на мои сапоги и потомъ сказалъ: О! — и захохоталъ.

— Вамъ забавно, мистеръ Дремль?

— Нѣтъ, сказалъ онъ, — нѣтъ не то, чтобы очень забавно. Я ѣду верхомъ. Для моей забавы я намѣренъ изслѣдовать эти болота… Мнѣ говорила тамъ есть куріозныя деревеньки. Куріозные кабачки и кузницы. Человѣкъ?

— Здѣсь, сэръ,

— Готова моя лошадь?

— У подъѣзда, сэръ.

— Послушайте, леди не поѣдетъ сегодня верхомъ, погода не хороша.

— Слушаю, сэръ.

— И я не обѣдаю въ гостинницѣ; я обѣдаю у леди.

— Слушаю, сэръ.

Дремль взглянулъ на меня съ видомъ наглаго торжества на своей широкой образинѣ, какъ у трески; меня такъ и проняло до самаго сердца. Я былъ такъ взбѣшенъ, что мнѣ пришла охота схватить его на руки, какъ разбойникъ схватилъ одну старушку въ сказкѣ, и посадить его на огонь.

Одно было очевидно для насъ обоихъ, что пока кто-нибудь не явится намъ на помощь, ни одинъ изъ насъ не отойдетъ отъ огня. Итакъ мы стояли тутъ, выгнувъ спины, плечо къ плечу, нога въ ногу, заложивъ руки назадъ и не подаваясь ни на вершокъ. Лошадь дожидалась у подъѣзда на дождѣ, завтракъ ждалъ меня на столѣ. Завтракъ Дремля былъ убранъ, слуга приглашалъ меня начать мой завтракъ, я кивнулъ ему голо вой; оба мы оставались на нашихъ мѣстахъ.

— Были вы въ Рощѣ послѣ того? спросилъ Дремль.

— Нѣтъ, сказалъ я, — мнѣ опротивѣли Снигири въ послѣдній разъ, какъ я тамъ былъ.

— Это когда мы съ вами посчитались?

— Да, отвѣчалъ я отрывисто.

— Ну, ну! Вы тогда отъ нихъ легко отдѣлались, сказалъ насмѣшливо Дремль. — Вамъ не слѣдовало выходить изъ себя.

— Мистеръ Дремль, сказалъ я, — вы мнѣ въ этомъ случаѣ никакъ не можете давать совѣтовъ. Когда я выхожу изъ себя (хотя я и не допускаю, чтобъ это было тогда со мною), я не бросаю стакановъ.

— А я бросаю, сказалъ Дремль.

Посмотрѣвъ на него разъ или два, съ едва-сдерживаемою яростью, я сказалъ:

— Мистеръ Дремль, я не начиналъ этого разговора, и не думаю, чтобъ это былъ пріятный разговоръ.

— Конечно нѣтъ, сказалъ онъ злобно, изъ-за плеча, — но я ничего о немъ не думаю.

— И поэтому, продолжалъ я, — съ вашего позволенія, я предложу, чтобы на будущее время превратить намъ всякія сношенія.

— Я совершенно того же мнѣнія, сказалъ Дремль, — и самъ бы это предложилъ или сдѣлалъ бы безъ всякихъ предварительныхъ предложеній. Но не выходите же изъ себя; вы и безъ того уже такъ много потеряли.

— Что вы хотите этимъ сказать, сэръ?

— Человѣкъ! закричалъ Дремль, какъ будто готовя мнѣ отвѣтъ.

Слуга явился.

— Послушайте. Вы совершенно меня поняли, что молодая леди не будетъ сегодня кататься верхомъ, и что я обѣдаю у молодой леди?

— Точно такъ, сэръ.

Слуга попробовалъ рукой мой быстроостывавшій чайникъ и, посмотрѣвъ на меня умоляющимъ взглядомъ, ушелъ. Дремль, не подвигаясь плечомъ, которое прилегало къ моему, вынулъ ситару изъ кармана, откусилъ ея конецъ, но не обнаруживалъ ни малѣйшаго намѣренія уйдти. Задыхаясь и кипя отъ ярости, я чувствовалъ, что мы не могли бы сказать еще ни одного слова, не упоминая имени Эстеллы, а я не вынесъ бы, еслибъ онъ назвалъ его. И поэтому вперивъ неподвижный взглядъ въ стѣну, какъ будто въ комнатѣ никого не было, я принудилъ себя молчать. Какъ долго остались бы мы въ этомъ глупомъ положеніи, я не могу сказать, еслибы не явились три зажиточные фермера, которыхъ ввелъ слуга; разстегнувъ пальто и потирая руки, они накинулись на огонь, и мы оба были принуждены уступить имъ наши мѣста.

Я видѣлъ въ окно, какъ онъ схватился за гриву лошади и полѣзъ на сѣдло своимъ неуклюжимъ манеромъ, переваливаясь со стороны на сторону. Я думалъ, что онъ уже уѣхалъ, но онъ вернулся, потребовалъ огня для своей сигары, которая торчала у него во рту и которую онъ забылъ закурить. Человѣкъ въ платьѣ запыленнаго цвѣта, подалъ ему чего онъ требовалъ; я не могу сказать, откуда вышелъ этотъ человѣкъ, со двора или улицы или упалъ съ неба, и когда Дремль наклонился впередъ съ сѣдла, закуривая сигару, смѣясь и указывая головой на окна столовой, согнутыя плечи и косматые волосы этого человѣка, стоявшаго ко мнѣ спиной, напомнили мнѣ Орлика.

Я былъ такъ разстроенъ въ то время, что не могъ удостовѣряться, былъ ли это онъ дѣйствительно, не могъ также прикоснуться къ моему завтраку; я смылъ съ лица и рукъ всю непріятность погоды и усталость послѣ дороги и отправился въ этотъ такъ памятный мнѣ домъ, который лучше было бы мнѣ никогда не знать и не видать.

XLIV.

Я нашелъ миссъ Гевишамъ и Эстеллу въ той комнатѣ, гдѣ стоялъ туалетъ и горѣли восковыя свѣчи въ стѣнныхъ подсвѣчникахъ; миссъ Гевишамъ сидѣла на табуретѣ у камина, Эстелла сидѣла на подушкѣ, у ея ногъ. Эстелла вязала; миссъ Гевишамъ глядѣла на нее. Обѣ онѣ подняли глаза, когда я вошелъ, и обѣ замѣтили перемѣну во мнѣ. Я заключилъ это по взгляду, которымъ они обмѣнялись.

— Какой это вѣтеръ, сказала миссъ Гевишамъ, — принесъ васъ сюда, мистеръ Пипъ?

Хотя она смотрѣла на меня пристально, но я замѣтилъ, что она была немного смущена. Эстелла пріостановилась на минуту съ своимъ вязаньемъ, подняла глаза на меня и опять принялась работать; мнѣ казалось, я могъ прочесть въ движеніи ея пальцевъ, будто она поняла, что я открылъ моего благодѣтеля.

— Миссъ Гевишамъ вчера я былъ въ Ричмондѣ, чтобы переговорить съ Эстеллой, и найдя, что вѣтеръ перенесъ ее сюда, я за нею послѣдовалъ.

Миссъ Гевишамъ, въ третій или четвертый разъ, указала мнѣ, чтобъ я сѣлъ; я взялъ стоявшій у туалета стулъ, на которомъ она часто сиживала; мнѣ показалось, что въ нынѣшній день самое приличное для меня мѣсто было посреди этого вороха разрушенія.

— То, что мнѣ нужно было сказать Эстеллѣ, я передамъ ей при васъ сейчасъ же. Васъ это не удивитъ; вамъ это не будетъ непріятно. Я вполнѣ не счастливъ, какъ вы только могли бы пожелать.

Миссъ Гевишамъ продолжала пристально смотрѣть на меня; я видѣлъ по движенію пальцевъ Эстеллы, что она внимательно прислушивалась къ моимъ словамъ; но она не глядѣла на меня.

— Я открылъ, кто мой покровитель. Для меня это не очень счастливое открытіе; оно не возвыситъ моего положенія. Есть причины, по которымъ я объ этомъ не могу распространяться. Это не моя, это чужая тайна.

Я остановился на минуту и посмотрѣлъ на Эстеллу, соображая, какъ продолжать. Миссъ Гевишамъ повторила:

— Это не ваша, это чужая тайна. Ну, что же далѣе?

— Когда вы приказали привести меня сюда въ первый разъ, миссъ Гевишамъ, когда я жилъ еще въ той деревни, которую съ сожалѣнію я оставилъ, — я полагаю, я попалъ сюда совершенно случайно, какъ могъ бы попасть сюда всякій другой мальчикъ, чтобъ исполнять обязанность слуги или удовлетворять минутному капризу, за извѣстную плату?

— Да, Пипъ, отвѣчала миссъ Гевишамъ, съ рѣшительнымъ наклоненіемъ головы, — совершенно такъ.

— И что мистеръ Джагерсъ…

— Мистеръ Джагерсъ, сказала миссъ Гевишамъ, прерывая меня твердымъ тономъ, — не принималъ тутъ никакого участія и ничего не зналъ объ этомъ. Что онъ былъ моимъ адвокатомъ, адвокатомъ вашего покровителя, это чистая случайность; онъ занимаетъ подобное положеніе у тысячи людей, и подобная вещь могла легко случиться, и она случилась; тутъ никто не виноватъ.

Каждый могъ бы видѣть по ея разстроенному лицу, что она говорила истину, безъ малѣйшей утайки.

— Но когда я впалъ въ заблужденіе, въ которомъ я такъ долго оставался, вы по крайней мѣрѣ поддерживали его? сказалъ я.

— Да, отвѣчала она, снова кивая головой, — я васъ оставляла въ немъ.

— Было ли это великодушно?

— Что я такое, закричала миссъ Гевишамъ, ударивъ костылемъ по полу и придя въ совершенную ярость такъ внезапно, что Эстелла взглянула на нее въ удивленіи: — что я такое, скажите ради Бога, что вы отъ меня требуете великодушія!

Я вовсе былъ не намѣренъ упрекать ее. Я такъ и сказалъ ей, когда она впала въ задумчивость послѣ этого порыва.

— Ну, ну, ну! сказала она: — что же далѣе?

— Я былъ щедро вознагражденъ за нею старую службу здѣсь, сказалъ я, чтобъ ее утѣшить, — вы меня приписали къ ремеслу, и я дѣлалъ эти вопросы только такъ, изъ личнаго любопытства. Но у меня есть еще другая цѣль, получше потворствуя моему заблужденію, вы наказывали, вы дурачили, — приберите сами какое угодно слово, чтобы выразить ваше же намѣреніе, не оскорбляя себя, — вашихъ себялюбивыхъ родственниковъ?

— Да, сказала она, — они вообразили себѣ то же что и вы. И съ чего было мнѣ стараться разувѣрять васъ всѣхъ? Вы сами ставили себѣ западни, а не я.

Выждавъ, пока она успокоилась, потому что и эти слива сказались ею рѣзко, я продолжалъ:

— Я случайно попалъ въ одно семейство вашихъ родственниковъ, миссъ Гевишамъ, и постоянно былъ въ немъ, съ тѣхъ поръ какъ переѣхалъ въ Лондонъ. Я знаю, что они были въ томъ же заблужденіи, какъ и я, и я былъ бы низкимъ лжецомъ, еслибъ я вамъ не сказалъ, — все равно пріятно ли вамъ это или нѣтъ, хотите ли вы этому вѣрить или нѣтъ, — что вы глубоко оскорбляете Матью Покета и его сына Герберта, полагая, будто эти честные прямые, открытые люди способны на низость.

— Они ваши друзья, сказала миссъ Гавишамъ.

— Они пріобрѣли мою дружбу, сказалъ я, — когда они предполагали, что я оттѣснилъ ихъ, и когда конечно Сара Покетъ, миссъ Джорджіана и мистриссъ Камилла не были моими друзьями.

Я съ удовольствіемъ замѣтилъ, что этотъ контрастъ такъ будто сдѣлалъ на нее выгодное для нихъ впечатлѣніе. Она пристально посмотрѣла на меня съ минуту и потомъ сказала спокойно:

— Что же вамъ нужно для нихъ?

— Только, чтобы вы не смѣшивали ихъ съ другими, сказалъ я. — Хотя въ нихъ и одна кровь; но, повѣрьте мнѣ, они не одинаковаго свойства.

Продолжая смотрѣть на меня также пристально, миссъ Гевишамъ повторила:

— Что же вамъ нужно для нихъ?

— Вы видите, я не такъ хитеръ, сказалъ я въ отвѣтъ, чувствуя, какъ кровь подымалась къ моимъ щекамъ, — чтобы скрыть отъ васъ, даже еслибъ я этого и желалъ, что мнѣ чего-то нужно. Миссъ Гевишамъ, еслибы вы захотѣли положить нѣкоторую сумму, чтобъ оказать моему другу Герберту услугу на цѣлую жизнь, во дѣлая это однакоже безъ его вѣдома, — того требуютъ обстоятельства, — то я могъ бы вамъ сказать, какъ это сдѣлать.

— Почему безъ его вѣдома? спросила она, опершись обѣими руками на костыль, чтобъ имѣть возможность слѣдить за мною внимательнѣе.

— Потому, сказалъ я, — что я началъ это дѣло для него слишкомъ два года тому назадъ безъ его вѣдома, и я не хочу теперь выйдти наружу. Почему я не въ состояніи докончить это дѣло, я не могу объяснить. Это опять чужая тайна, а не моя.

Она постепенно свела съ меня свои глаза и обратила ихъ на огонь. Посмотрѣвъ на него довольно долго, она пробудилась изъ своей задумчивости отъ шума падавшихъ угольевъ въ каминѣ и посмотрѣла снова на меня, сначала довольно неопредѣленно, потомъ съ постепенно-сосредоточеннымъ вниманіемъ. Эстелла все это время вязала. Миссъ Гевишамъ, снова обративъ на меня вниманіе, сказала, какъ будто нашъ разговоръ не прекращался:

— Что далѣе?

— Эстелла, сказалъ я, обращаясь теперь къ ней, и стараясь овладѣть моимъ дрожавшимъ голосомъ, — вызнаете, какъ я люблю васъ. Вы знаете, какъ давно и какъ горячо я люблю васъ.

Когда я обратился къ ней, она приподняла на меня свои глаза, но пальцы ея продолжали работать. Она смотрѣла на меня неподвижнымъ взглядомъ. Миссъ Гевишамъ, я замѣтилъ, поглядывала то на нее, то на меня.

— Я бы сказалъ вамъ это уже давно, еслибы не это несчастное заблужденіе, въ которомъ я такъ долго находился. Я надѣялся, что миссъ Гевишамъ предназначала несъ другъ для друга. Пока я думалъ, что вы не могли выбирать сами, удерживался отъ такого признанія; но теперь я долженъ высказаться.

Сохраняя свою прежнюю неподвижную физіономію и продолжая двигать пальцами, Эстелла покачала головой.

— Я знаю, сказалъ я въ отвѣтъ на это движеніе, — я знаю, я не имѣю никакой надежды назвать васъ, Эстелла, когда-нибудь моею. Я самъ не знаю, что еще можетъ случиться со мною въ очень короткое время, куда я дѣнусь, какая бѣдность можетъ быть ожидаетъ меня. Но все-таки я люблю васъ. Я васъ полюбилъ съ самаго того времени, когда увидѣлъ васъ въ первый разъ въ этомъ домѣ.

Смотря на меня совершенно спокойно и продолжая работать пальцами, она опять покачала головой.

— Жестоко, ужасно жестоко было бы со стороны миссъ Гевишамъ шутить впечатлительностію бѣднаго мальчика и столько лѣтъ мучить меня тщетною надеждой, еслибъ она сообразила всю важность такого поступка. Но я полагаю, она не подумала объ этомъ. Я полагаю, что подъ тягостью своихъ страданій, она забыла о моихъ мукахъ, Эстелла.

Я замѣтилъ, миссъ Гевишамъ приложила свою руку къ сердцу и держала ее тутъ, смотря поперемѣнно, то на меня то на Эстеллу.

— Я полагаю, сказала Эстелла очень спокойно, — что бываютъ причуды чувства, я не знаю какъ назвать ихъ, которыхъ я не въ состояніи понять. Вы говорите, вы любите меня; я понимаю значеніе этого слова, и только. Вы ничего не возбуждаете въ моей груди, ничего тамъ не трогаете. Мнѣ рѣшительно все равно, что вы говорите. Я старалась предостеречь васъ; скажите сами, не правда ли?

Я сказалъ жалдимъ тономъ: — Да.

— Да, но вы не хотѣли остеречься, вы не предполагали, чтобъ я такъ думала. Скажите сами теперь, не правда ли?

— Я полагалъ, я надѣялся, что вы не могли такъ думать. Вы такъ молоды, такъ неопытны и такъ прекрасны, Эстелла! Конечно это не естественно.

— Но такова моя природа, отвѣчала она. — И потомъ прибавила, придавая особенное выраженіе слѣдующимъ словамъ: — Такова природа, которую во мнѣ развили. Я дѣлаю большое различіе между вами и другими, когда я говорю вамъ это; болѣе этого я не могу сдѣлать.

— Не правда ли, сказалъ я, — что Бентле Дремль здѣсь въ городѣ и преслѣдуетъ васъ?

— Совершенная правда, отвѣчала она, относясь о немъ съ равнодушіемъ, переходившимъ въ полное презрѣніе.

— Не правда ли, что вы подаете ему надежды, катаетесь съ нимъ верхомъ, что онъ даже сегодня обѣдаетъ у васъ?

Она повидимому была удивлена не много, что я это зналъ, но отвѣчала опять:

— Совершенная правда.

— Вы не можете любить его, Эстелла!

Пальцы ея остановились въ первый разъ, и она отвѣчала сердито:

— Что я сказала вамъ? Неужели вы и послѣ этого все еще полагаете, что я не думаю того, что говорю?

— Вы никогда не будете его женою, Эстелла?

Она посмотрѣла на миссъ Гевишамъ, подумала съ минуту, не выпуская изъ рукъ своей работы, и потомъ сказала:

— Зачѣмъ скрывать отъ васъ истину? Я выхожу за него замужъ.

Я закрылъ лицо мое руками, но я успѣлъ удержать себя лучше нежели можно было этого ожидать, хотя для меня было страшною мукой слышать отъ нея эти слова. Когда я открылъ мое лицо, на лицѣ миссъ Гевишамъ было такое ужасное выраженіе, что оно произвело на меня впечатлѣніе, не смотря на всю силу моей страсти и моего горя.

— Эстелла, милая, милая Эстелла, не дѣлайте, не дѣлайте этого роковаго шага, къ которому влечетъ васъ миссъ Гевишамъ. Отбросьте меня навсегда, — вы уже сдѣлали это, я очень хорошо знаю, — но отдайтесь же кому-нибудь другому подостойнѣе Дремля. Миссъ Гевишамъ предаетъ васъ ему, чтобы показать только пренебреженіе къ толпѣ болѣе достойныхъ людей, которые увлекаются вами, и небольшому кружку людей, которые васъ истинно любятъ. Между этими немногими можетъ-быть найдется одинъ, кто любитъ васъ также горячо, какъ я, хоть и не такъ давно какъ я. Возьмите его; мнѣ это будетъ легче.

Моя горячность какъ будто пробудила въ ней удивленіе, въ которомъ былъ даже виденъ оттѣнокъ состраданія и сожалѣнія, что она не могла понять меня.

— Я выхожу за него замужъ, сказала она опять болѣе мягкимъ голосомъ. — Всѣ приготовленія къ моей свадьбѣ уже сдѣланы, и моя свадьба будетъ скоро. Зачѣмъ вы такъ оскорбительно упоминаете имя моей названной матери? Это мое собственное желаніе.

— Ваше собственное желаніе отдаться такому животному?

— Кому же вы хотите, чтобъ я отдалась? возразила она съ улыбкою. — Должна ли я отдаться человѣку, который скорѣе почувствуетъ, что я ничего не приношу ему? Дѣло сдѣлано. Какъ-нибудь мы промаячимъ жизнь съ моимъ мужемъ. Что же касается до того, будто миссъ Гевишамъ принуждаетъ меня сдѣлать этотъ шагъ, то напротивъ она желаетъ, чтобъ я еще пождала и не выходила замужъ; но мнѣ опротивѣла эта жизнь, которую я веду, и я охотно ее мѣняю. Ни слова болѣе; мы никогда не поймемъ другъ друга.

— Такое низкое животное, такое глупое животное, повторялъ я въ отчаяніи.

— Не бойтесь, чтобъ я была ему утѣхою, сказала Эстелла. — Нѣтъ, не буду. Ну, вотъ вамъ рука моя. Что же мы расходимся послѣ этого, мечтатель-мальчикъ или мущина?

— О, Эстелла! отвѣчалъ я, и мои горючія слезы лились на ея руку, какъ я себя ни удерживалъ. — Одна мысль, что вы жена Дремля для меня невыносима!

— Пустячки, отвѣчала она, — пустячки. Это скоро пройдетъ.

— Никогда, Эстелла.

— Вы меня выбросите изъ головы въ недѣлю.

— Забыть васъ? Вы часть моего существованія, вы часть меня самого. Вы были въ каждой строчкѣ, которую я успѣлъ прочесть съ того времени, какъ я пришелъ сюда еще простымъ мальчишкой; вы уже тогда поразили его бѣдное сердце. И съ того времени вы были передо мною во всемъ, что представлялось моимъ глазамъ; я видѣлъ васъ въ струяхъ рѣки, на парусахъ кораблей, въ облакахъ, во тмѣ и свѣтѣ, въ лѣсахъ, на морѣ, на улицахъ. Вы были для меня воплощеніемъ каждой граціозной фантазіи, съ которою знакомился мой умъ. Вамъ легче сдвинуть съ мѣста вашими руками самые камни, изъ которыхъ выстроены лондонскія зданія, нежели уничтожить ваше вліяніе, ваше присутствіе для меня во всемъ. Эстелла, до послѣдняго часа моей жизни вы останетесь частью меня, частью капли добра, которое есть во мнѣ, и также частью зла. Но я соединяю васъ только съ добромъ, и вѣрно сохраню навсегда память о васъ въ связи съ нимъ, потому что вы мнѣ сдѣлали гораздо болѣе добра нежели зла, какъ мнѣ теперь ни горько. Господь благослови васъ, Господь прости вамъ.

Я самъ не знаю, какая сила вырвала у меня эти несвязныя слова. Эта рапсодія закипѣла въ моей груди, и вылилась какъ потокъ крови изъ моей внутренней раны. Я приложилъ ея руку къ моимъ губамъ на нѣсколько секундъ и вышелъ вонъ. Но я припоминалъ всегда послѣ, что между тѣмъ какъ Эстелла смотрѣла на меня съ недовѣрчивымъ удивленіемъ, вся фигура миссъ Гевишамъ, которая все еще держала свою руку у сердца, казалось, вылилась въ одинъ взглядъ жалости и угрызенія.

Все было кончено; все было рѣшено! И когда я вышелъ изъ калитки, дневной свѣтъ, казалось мнѣ, былъ темнѣе чѣмъ когда я вошелъ въ нее. Я обошелъ окольными тропинками и отправился пѣшкомъ въ Лондонъ. Я достаточно опомнился, я видѣлъ ясно, что для меня было невозможно возвратиться въ гостиницу и встрѣтиться тамъ съ Дремлемъ; для меня невозможно было сѣсть въ дилижансъ и говорить съ кѣмъ-нибудь; я сознавалъ, что лучше всего мнѣ было утомиться до совершеннаго безсилія.

Въ полночь я прошелъ черезъ Лондонскій Мостъ и пустился въ лабиринтъ узкихъ улицъ, которыя въ то время тянулись на западъ, по близости миддльсескаго берега Темзы; мнѣ ближе всего было пройдти въ Темпль съ рѣки черезъ Уайтъ-Франарсъ. Меня не ожидали прежде завтрашняго дня; но у меня былъ ключъ отъ квартиры, и если Гербертъ легъ уже въ постель, то я могъ самъ добраться до моей постели, не тревожа его.

Рѣдко случалось, чтобы я приходилъ черезъ Уайтеранарскія ворота, когда Темпль бывалъ уже запертъ, и кромѣ того, я былъ очень утомленъ и весь запачканъ въ грязи, и потому мнѣ не показалось страннымъ, что привратникъ разглядывалъ меня съ большимъ вниманіемъ, пропуская меня въ вороты. Чтобы напомнить ему себя, я назвалъ свое имя.

— Я не былъ совершенно увѣренъ, сэръ, но я полагалъ, что это вы. Вотъ къ вамъ записка, сэръ. Разсыльный, который принесъ ее, наказалъ, чтобы вы сдѣлали одолженіе прочли ее при моемъ фонарѣ.

Очень удивляясь этому требованію, я взялъ записку. Оно было адресовано Филиппу Пипу, эсквайру; надъ адресомъ были слова: «сдѣлайте одолженіе, прочтите это здѣсь же.» Я открылъ ее; сторожъ свѣтилъ мнѣ, и я прочелъ слѣдующее, написанное рукою Вемика: Не ходите домой.

XLV.

Повернувъ назадъ отъ воротъ Темпля, какъ только я прочелъ это предостереженіе, я поспѣшилъ въ Флитъ-стритъ, взялъ тамъ запоздалую извощичью карету и отправился въ гостаницу Гемомсъ, въ Ковентгарденѣ. Въ то время тамъ можно было достать постель во всякій часъ ночи, и слуга, впустившій меня въ свою гостепріимную комнату, засвѣтилъ свѣчку, стоявшую у него на полкѣ на очереди, и повелъ меня прямо въ спальню, которая случилась первая по порядку въ его спискѣ. Это было нѣчто въ родѣ склепа въ нижнемъ этажѣ, съ громадною кроватью, похожею на чудовище деспотически захватившее все пространство, запустившее одну изъ ногъ въ каминъ, другую въ дверь, и притѣснившее совершенно къ стѣнѣ несчастный умывальный столикъ.

Я спросилъ себѣ ночникъ, и слуга принесъ мнѣ добрую сальную свѣчу славнаго стараго времени, съ камышиною вмѣсто фитиля, которая готова была переломиться пополамъ при первомъ къ ней прикосновеніи, и опустилъ ее, какъ преступника въ заточеніе, на дно высокой жестяной башни, съ безчисленнымъ множествомъ отверстій, отрисовавшихъ глазастые узоры на потолкѣ и на стѣнахъ, дико на меня смотрѣвшіе. Я легъ въ постель и лежалъ въ ней усталый, разбитый, съ натруженными ногами; я чувствовалъ, для меня было такъ же невозможно закрыть мои глаза, какъ замкнуть вѣки этому глупому Аргусу. И такимъ образомъ, посреди мрака и мертвой тишины ночи, мы глазѣли другъ на друга.

Какая печальная была эта ночь! Какъ она была тяжела, грустна и продолжительна! Въ комнатѣ разливался негостепріемный запахъ холодной сажи и горячей пыли; и, смотря въ углы полога, разстилавшагося надъ моею головой, я раздумывалъ, какое тамъ скрывается множество мухъ, клещаковѣ и гусеницъ, покоящихся до слѣдующаго лѣта. Это навело меня на мысль, не падаетъ ли когда внизъ который-нибудь изъ нихъ, и мнѣ показалось, что-то легкое упало мнѣ на лицо, и очень непріятная игра воображенія уже представляла мнѣ будто какія-то гадины ползали у меня по спинѣ. Пролежавъ нѣсколько времени безъ сна, я начиналъ слышать эти сверхъестественные голоса, которые обыкновенно наполняютъ глубокую тишину. Чуланъ зашепталъ, каминъ вздохнулъ, умывальный столикъ защелкалъ, и въ комодѣ прозвенѣла струна. Въ то же самое время глазастые узоры на стѣнахъ приняли новое выраженіе, и я видѣлъ, во всѣхъ свѣтлыхъ кружкахъ, во всѣ глаза на меня смотрѣвшихъ, было написано: не ходите домой.

Всѣ ночные призраки и звуки, преслѣдовавшіе меня, не заглушали, не заслоняли этихъ роковыхъ словъ: не ходите домой. Они приплетались ко всему, о чемъ бы я ни думалъ, будто тѣлесная боль. Недавно передъ этимъ я читалъ въ газетахъ, какъ неизвѣстный джентльменъ пришелъ ночью къ Гемомсу, легъ въ постель и зарѣзался, и на слѣдующее утро его нашли окровавленнаго. Мнѣ пришло въ голову, что онъ должно-быть занималъ этотъ же самый склепъ, и я всталъ съ постели, чтобъ увѣриться, не было ли на ней красныхъ пятенъ; потомъ я отворилъ дверь и посмотрѣлъ въ корридоръ, желая разсѣять себя отдаленнымъ видомъ свѣта, у котораго, я зналъ, дремалъ слуга. Но все это время мой умъ былъ до того занятъ вопросами: почему нельзя мнѣ было идти домой, что случилось дома, и когда можно будетъ мнѣ возвратиться домой, и безопасенъ ли Провисъ? — что, казалось бы, въ немъ не оставалось мѣста для другихъ мыслей. Даже, когда я думалъ объ Эстеллѣ, какъ мы разстались съ нею навсегда въ этотъ день, и припоминалъ всѣ обстоятельства нашего разставанья, — ея взгляды, ея голосъ, движеніе ея пальцевъ, занятыхъ вязаньемъ, — даже и тогда преслѣдовало меня со всѣхъ сторонъ предостереженіе: не идите домой. Когда, наконецъ, я задремалъ въ совершенномъ истомленіи души и тѣла, оно приняло форму безконечнаго глагола, который я долженъ былъ спрягать повелительнаго наклоненія въ настоящемъ времени: ты не или домой, пусть онъ не идетъ домой, пусть мы не идемъ домой, не идите вы домой, пусть они не идутъ домой. Наконецъ я чувствовалъ, что я схожу съ ума; я ворочался на подушкѣ и опять смотрѣлъ на стѣну, на глазѣвшіе на меня свѣтлые кружки.

Я приказалъ, чтобы меня разбудили въ семь часовъ; мнѣ было ясно, что я долженъ видѣть прежде всего Вемика, и что, по этому случаю, мнѣ слѣдовало узнать его валвертскія мнѣнія. Для меня было большимъ облегченіемъ выйдти изъ комнаты, гдѣ я провелъ такую тяжелую ночь, и я вскочилъ съ моей безпокойной постели послѣ перваго удара въ дверь.

Укрѣпленія замка представились моимъ глазамъ въ восемь часовъ. Маленькая служанка входила въ крѣпость съ двумя горячими булками; въ ея сопровожденіи я вошелъ въ калитку, перебрался черезъ подъемный мостъ, и такимъ образомъ, безъ доклада, предсталъ предъ лицо Вемика, когда онъ дѣлалъ чай для себя и для старикашки. Отворенная дверь представляла перспективный видъ старикашки въ постелѣ.

— Ого, мистеръ Пипъ! сказалъ Вемикъ. — Такъ вы вернулись?

— Да, отвѣчалъ я; — но я не пошелъ домой.

— Такъ и быть должно, сказалъ онъ, потирая руки. — Я оставилъ для васъ записку, на случай, у каждой калитки. Въ которую калитку вы вошли?

Я сказалъ.

— Сегодня же обойду прочія калитки и уничтожу оставшіяся записки, сказалъ Вемикъ. — Хорошее правило — никогда не оставлять письменныхъ доказательствъ, если только возможно, потому что не знаешь, какъ и когда они могутъ быть приведены. Я съ вами церемониться не стану: вы не откажетесь поджарить мнѣ сосиську для престарѣлаго родителя?

Я отвѣчалъ, что сдѣлаю это съ удовольствіемъ.

— Въ такомъ случаѣ, Маріанна, вы можете идти заниматься вашимъ дѣломъ, сказалъ Вемикъ маленькой служанкѣ; — а мы остаемся съ вами одни, какъ видите, мистеръ Пипъ, прибавилъ онъ, подмигивая мнѣ, когда она исчезла.

Я поблагодарилъ его за дружбу и осторожность. Дальнѣйшій разговоръ нашъ шелъ въ полголоса, пока я жарилъ сосисъку старикашкѣ, а онъ намазывалъ масломъ краюшку его булки.

— Ну, вы знаете, мистеръ Пипъ, сказалъ Вемикъ, — мы другъ друга понимаемъ. Мы теперь съ вами по домашнему, на дружеской ногѣ; у насъ уже прежде бывали конфиденціяльныя дѣла. Мнѣнія и чувства конторскія сани по себѣ. Мы теперь не въ конторѣ.

Я отъ души согласился. Я былъ такъ разстроенъ, что поджегъ сосиську старикашки, которая запылала какъ факелъ, и я принужденъ былъ задуть ее.

— Вчера вечеромъ, сказалъ мистеръ Вемикъ, — я случайно услышалъ въ одномъ мѣстѣ, куда я разъ бралъ васъ съ собою… даже и между нами лучше не называть вещей по имени, если возможно обойдтись безъ этого…

— Гораздо лучше не называть, сказалъ я. — Я понимаю васъ.

— Такъ я случайно слышалъ вчера вечеромъ, сказавъ Вемикъ, — что извѣстный человѣкъ, имѣвшій нѣкоторое отношеніе къ колоніямъ и обладающій также движимою собственностью… я не знаю, кто это можетъ быть въ самомъ дѣлѣ, мы не назовемъ этого лица…

— И нѣтъ необходимости, сказалъ я.

— …надѣлалъ довольно шуму въ извѣстной части свѣта, куда отправляется много людей и не всегда по доброй охотѣ и пожалуй при нѣкоторомъ содѣйствіи правительства…

Слѣдя за его лицомъ, я опять сдѣлалъ цѣлую иллюминацію изъ сосиськи старикашки, что очень разстроило наше общее вниманіе, и я извинился.

— …вдругъ скрывшись изъ этого мѣста, гдѣ ничего не извѣстно ни о немъ, ни о его мѣстопребываніи. Отсюда, сказалъ Вемикъ, — сдѣланы были нѣкоторыя заключенія и предположенія. Я также слышалъ, что присматривали и за вами и за вашею квартирой въ Темплѣ, и пожалуй еще будутъ присматривать пристальнѣе.

— Кто? спросилъ я.

— Ну, я не стану входить въ подробности, сказалъ Вемикъ уклончиво, — это можетъ повредить конторской отвѣтственности. Я слышалъ это, какъ слышалъ многое въ свое время въ томъ же самомъ мѣстѣ. Я не говорю, чтобъ это было сообщено мнѣ. Я только слышалъ объ этомъ.

Говоря это, онъ взялъ у меня вилку и сосиську, и аккуратно приготовилъ на маленькомъ подносѣ завтракъ для старикашки. Потомъ онъ пошелъ въ его комнату съ чистою салфеткой, подвязалъ ее подъ подбородокъ ему, подперъ его подушками и повернулъ его колпакъ на сторону; онъ такъ и смотрѣлъ теперь старымъ забулдыгою. Послѣ всѣхъ этихъ приготовленій, онъ заботливо поставилъ передъ нимъ завтракъ и сказалъ: «Ну, все исправно, такъ ли, престарѣлый родитель?» На это веселый старикашка отвѣчалъ: «Все исправно, Джонъ, мой малецъ, все исправно!» Такъ какъ между нами подразумѣвалось, что старикашка былъ въ неглиже и ничего не видалъ по этому случаю, то и я притворился, будто ничего не замѣчаю.

— Это присматриваніе за мною и за моею квартирой (которое я самъ одинъ разъ имѣлъ поводъ подозрѣвать), сказалъ я Вемику, когда тотъ вышелъ назадъ, — относится къ тому лицу, о которомъ вы упоминали, не такъ ли?

Вемикъ посмотрѣлъ очень серіозно.

— Я не могу сказать, чтобъ это было мнѣ извѣстно. То-есть я не могу сказать, чтобъ это было такъ съ самаго начала. Но оно или есть такъ теперь, или будетъ такъ, или можетъ быть такъ.

Я видѣлъ, его удерживала отъ дальнѣйшаго объясненія, его вѣрность конторѣ; я зналъ также, какъ много отступилъ онъ отъ своего обыкновенія, сказавъ уже мнѣ столько, и поэтому я не могъ приставать къ нему болѣе. Но, подумавъ немного, я объявилъ ему, что мнѣ хотѣлось бы сдѣлать ему вопросъ, на который онъ ногъ отвѣчать и не отвѣчать, какъ онъ признаетъ за лучшее, въ чемъ конечно онъ уже не ошибется. Онъ прервалъ свой завтракъ, сложилъ руки и, защипнувъ рукавъ своей рубашки (для большаго спокойствія и удобства, онъ сидѣлъ дома безъ сюртука), кивнулъ мнѣ, чтобъ я предложилъ ему мой вопросъ.

— Слышали вы объ одномъ негодяѣ, котораго зовутъ Камписсономъ?

Онъ отвѣтилъ мнѣ другимъ кивкомъ.

— Живъ онъ?

Еще другой кивокъ.

— Въ Лондонѣ онъ?

Онъ мнѣ еще разъ кивнулъ, необыкновенно какъ сжалъ свой почтовый ящикъ, кивнулъ мнѣ еще въ послѣдній разъ, я принялся опять за завтракъ.

— Ну, сказалъ Вемикъ, — допросъ теперь конченъ! — Онъ произнесъ эти слова съ особеннымъ выраженіемъ и повторилъ ихъ для моею руководства. — Я перейду теперь къ тому, что сдѣлано мною послѣ того, какъ я услышалъ то, что я слышалъ. Я отправился въ Темпль, чтобы найдти васъ; не найдя васъ тамъ, я отправился къ Кларикеру, чтобъ отыскать мистера Герберта.

— И вы нашли его? спросилъ я съ большимъ участіемъ.

— И нашелъ его я. Не называя никого по имени и не вдаваясь ни въ какія подробности, я объяснилъ ему, что буде ему вѣдомо, если кто-нибудь, Томъ, Джакъ или Ричардъ, укрывается на квартирѣ или по сосѣдству, то лучше всего этого Тома, Джака или Ричарда, спровадить подалѣе, въ ваше отсутствіе.

— Онъ будетъ въ большомъ недоумѣніи что ему дѣлать.

— Онъ и былъ очень озадаченъ, тѣмъ болѣе что я далъ ему мое мнѣніе, что пока не вовсе безопасно и слишкомъ-то далеко отправлять Тома, Джака или Ричарда. Я вамъ скажу, мистеръ Пипъ, при настоящихъ обстоятельствахъ, нѣтъ мѣста лучше большаго города, коль скоро вы уже находитесь въ большомъ городѣ. Не прорывайтесь слишкомъ рано черезъ облаву. Лежите себѣ потихоньку. Ждите себѣ, пока дѣло помаленьку успокоится, прежде чѣмъ пытаться нюхнуть иностраннаго воздуха.

Я поблагодарилъ его за этотъ драгоцѣнный совѣтъ, и спросилъ что сдѣлалъ Гербертъ.

— Мистеръ Гербертъ, сказалъ Вемикъ, — съ полчаса оставался словно его пришибло чѣмъ; но потомъ онъ напалъ на планъ. Онъ передалъ мнѣ за тайну, что онъ ухаживаетъ за молодою леди, у которой, какъ вы безъ сомнѣнія знаете, есть папенька, не встающій съ постели. Этотъ папенька былъ корабельнымъ коммиссаромъ, и онъ лежитъ у круглаго окошка и смотритъ себѣ какъ корабли плаваютъ по рѣкѣ. Вы вѣроятно знакомы съ молодою леди?

— Нѣтъ, не знакомъ лично, сказалъ я.

По правдѣ сказать, она избѣгала меня, какъ товарища-мотыгу, отъ котораго не можетъ, быть добра ея Герберту; и когда Гербертъ предложилъ ей разъ представить меня, она приняла это предложеніе такъ холодно, что Гербертъ былъ вынужденъ передать мнѣ это, совѣтуя до времени отложить знакомство съ нею. Когда я тихомолкомъ началъ устраивать будущность Герберта, я могъ перенести это съ отрадною философіей. Естественно, для него я для его невѣсты непріятно было имѣть третье лицо, при ихъ свиданіяхъ; и хотя онъ увѣрялъ меня, что Клара обо мнѣ лучшаго мнѣнія, и хотя мы постоянно обмѣнивались съ молодою леди черезъ Герберта разными привѣтствіями, но я ни разу не видѣлъ ея. Я однакоже не передалъ Вемику всѣхъ этихъ подробностей.

— Этотъ домъ съ круглымъ окномъ, сказалъ Вемикъ, — стоитъ у рѣки, возлѣ озерка, между Лаймъ-хаусомъ и Гриничемъ. Хозяйка — очень почтенная вдова; она меблировала верхній этажъ, чтобъ отдавать его внаймы. Мистеръ Гербертъ спросилъ меня, что я думаю о такой временной квартирѣ для Тома, Джака или Ричарда? Теперь мнѣ такая идея понравилась, а почему, на это дамъ вамъ три причины. Вопервыхъ, это мѣсто далеко отъ васъ, вы никогда и не заходите туда; оно также порядкомъ удалено отъ лабиринта проѣзжихъ улицъ. Вовторыхъ, не ходя туда сами, вы всегда можете слышать о безопасности Тома, Джака или Ричарда, черезъ мистера Герберта. Втретьихъ, спустя нѣсколько времени, когда это будетъ безопасно, если вы найдете необходимымъ спустить Тома, Джака или Ричарда, на иностранный пароходъ, онъ тутъ наготовѣ.

Очень успокоенный этими доводами, я поблагодарилъ Вемика нѣсколько разъ и просилъ его продолжать.

— Ну, сударь мой, мистеръ Гербертъ горячо принялся за дѣло, и вчера же къ девяти часамъ вечера успѣлъ перевести на новое жилье Тома, Джака или Ричарда, кого бы тамъ ни было, намъ съ вами этого не нужно знать. На старой квартирѣ сказали, что его потребовали въ Довръ, и дѣйствительно его повезли по доврской дорогѣ и потомъ свернули съ нея. Теперь важно то, что все это было сдѣлано безъ васъ и въ такое время, когда вы были за нѣсколько десятковъ миль, какъ должны это знать люди, слѣдящіе за вашими движеніями, и были заняты совершенно другимъ дѣломъ. Это отвращаетъ всякое подозрѣніе и сбиваетъ съ толку; и по этой самой причинѣ я даже наказалъ вамъ, чтобы вы не ходили домой, еслибы вы вернулись вчера вечеромъ. Все это болѣе и болѣе запутываетъ дѣло, а намъ того-то и надо.

Вемикъ кончилъ теперь свой завтракъ, посмотрѣлъ на часы и принялся натягивать свой сюртукъ.

— И теперь, мистеръ Пипъ, сказалъ онъ, надѣвая свой сюртукъ, — я, кажется, сдѣлалъ все, что я могъ; но еоли я могу еще сдѣлать что-нибудь болѣе, съ валвертской точки зрѣнія, по нашимъ домашнимъ, личнымъ отношеніямъ, то я къ вашимъ услугамъ. Вотъ вамъ адресъ. Сегодня вечеромъ вы можете пойдти туда и увѣриться сами, что Томъ, Джекъ или Ричардъ, совершенно безопасенъ, передъ тѣмъ какъ вы отправитесь къ себѣ, а это еще одна изъ причинъ, почему я удержалъ васъ, чтобы вы домой не возвращались. Но послѣ уже не ходите туда. — Тутъ руки его просунулись въ рукава сюртука, и я пожалъ ихъ. — А въ заключеніе, позвольте мнѣ убѣдить васъ въ одномъ важномъ пунктѣ. — Онъ положилъ свои руки мнѣ на плечи и прибавилъ торжественнымъ шопотомъ: — Не упустите случая, въ этотъ же вечеръ, захватить его движимую собственность. Вы не знаете, что можетъ случиться съ нимъ. Но пусть же не пропадаетъ его движимая собственность.

Совершенно отчаиваясь объяснить Вемику мой взглядъ на этотъ пунктъ, я и не пробовалъ этого.

— Ну, время идетъ, сказалъ Вемикъ, — и я долженъ убираться. Если вамъ дѣлать нечего, какъ только ждать здѣсь сумерекъ, то мой совѣтъ и не трогаться вамъ отсюда. Вы повидимому утомились и разстроены, и вамъ будетъ полезно провести совершенно спокойный день съ старикашкой, — онъ сейчасъ явится, — и скушать кусочекъ. Помните вы свинью?

— Конечно, сказалъ я.

— Ну, такъ кусочекъ ея мяса. Эта сосиська, которую вы поджаривали сегодня, также изъ нея сфабрикована; во всѣхъ отношеніяхъ это былъ первый нумеръ. Отвѣдайте ее хоть ради знакомства. Прощайте, престарѣлый родитель! крикнулъ онъ весело.

— Все исправно, Джонъ, все исправно, мой малый, прокричалъ старикашка изнутри.

Я вскорѣ заснулъ передъ огнемъ Вемика, и мы съ старикашкою проспали почти цѣлый день. За обѣдомъ у насъ была свинина съ зеленою капустой, взращенною въ помѣстьѣ, и я кивалъ старикашкѣ съ намѣреніемъ, когда это не приходилось случайно. Когда совершенно стемнѣло, я оставилъ старикашку, который поправлялъ огонь въ каминѣ для гренковъ, а по числу чашекъ и по его взглядамъ на дверцы въ стѣнѣ, и заключалъ, что ожидалась миссъ Скифинсъ.

XLVI.

Восемь часовъ дробило, когда я вступилъ въ атмосферу, проникнутую запахомъ деревянныхъ осколковъ, стружекъ и опилокъ на береговыхъ заведеніяхъ судостроителей и фабрикантовъ мачтъ и веселъ. Весь берегъ Темзы ниже мостовъ былъ для меня совершенно невѣдомою страной и, спустившись по берегу рѣки, я увидѣлъ, что мѣсто, которое я искалъ, было не тамъ, гдѣ я предполагалъ, и что его очень не легко было найдти. Это мѣсто называлось Берномъ Мельничнаго Пруда, Чинковымъ бассейномъ; и единственнымъ указаніемъ къ нему служилъ старый Зелено-мѣдный канатный заводъ.

Я не стану описывать, какъ я блуждалъ между завязнувшими судами, починявшимися въ сухихъ докахъ, старыми кораблями, которые разбивалось на части, по грязи, илу и тинѣ, оставленной послѣднимъ приливомъ, посреди дикихъ судостроителей и цѣлыхъ горъ пустыхъ боченковъ и лѣсу, — на сколько канатныхъ заводовъ я попадалъ, которые все оказывались не старымъ Зелено-мѣднымъ заводомъ. Нѣсколько разъ то не доходя, то минуя мѣсто моего назначенія, я вдругъ неожиданно повернулъ за уголъ и очутился на Берегу Мельничнаго Пруда. Если принять въ уваженіе всѣ обстоятельства, это было мѣсто свѣжее, и вѣтеръ съ рѣки свободно продувалъ въ него; здѣсь были два или три дерева, остатки развалившейся мельницы и старый зелено-мѣдный канатный заводъ, который я могъ различить при лунномъ свѣтѣ, между рядомъ деревянныхъ пялецъ, вставленныхъ въ пашню, напоминавшихъ своимъ видомъ ветхія конныя грабли, потерявшія большую часть своихъ зубьевъ отъ дряхлости.

Выбравъ наудачу одинъ изъ куріозныхъ домиковъ, на Мельничномъ Пруду, домикъ съ деревяннымъ палисадникомъ, въ три этажа и съ круглымъ окошкомъ, я взглянулъ на дощечку на двери и прочелъ имя мистриссъ Вымплъ. Ее-то мнѣ и было нужно; я постучался, и ко мнѣ вышла пожилая женщина очень пріятной наружности. Ее сейчасъ же смѣнилъ Гербертъ, который молча ввелъ меня въ гостиную и затворилъ дверь. Какъ-то странно было мнѣ видѣть его знакомое лицо въ этомъ незнакомомъ мнѣ мѣстѣ и незнакомой комнатѣ, гдѣ онъ расположился совершенно какъ дома, и я чувствовалъ, что смотрѣлъ на него точно такъ же дико, какъ на угловой буфетъ съ стекломъ и фарфоромъ, на раковины, лежавшія на каминѣ, и раскрашенныя картины по стѣнамъ, изображавшія смерть капитана Кука, спускъ корабля, его величество короля Георга Третьяго въ парадномъ парикѣ, лосинныхъ штанахъ и ботфортахъ, прогуливающагося по террасѣ въ Виндзорѣ.

— Все благополучно, Гендель, сказалъ Гербертъ: — онъ совершенно доволенъ, хотя съ нетерпѣніемъ желаетъ видѣть васъ. Моя милая дѣвочка съ отцомъ, и если вы подождете пока она сойдетъ внизъ, я васъ представлю ей, и потомъ мы отправимся на верхъ… Это ея отецъ!

Я услышалъ на верху страшное ворчанье, и вѣроятно показалъ выраженіемъ моего лица, что услышалъ.

— Боюсь, онъ горькій старый забулдыга, сказалъ Гербертъ, улыбаясь; — но я никогда не видалъ, его. Чувствуете запахъ рома? Онъ всегда за нимъ.

— За ромомъ? спросилъ я.

— Да, отвѣчалъ Гербертъ, — и вы можете себѣ представить какъ это облегчаетъ его подагру. Онъ держитъ также всю провизію на верху, въ своей комнатѣ, и самъ выдаетъ ее. Онъ держитъ ее на полкѣ надъ своею головой, и самъ отвѣшиваетъ. Я думаю, его комната похожа на мелочную лавочку.

Пока онъ говорилъ, ворчанье превратилось въ продолжительный ревъ, и потомъ замерло.

— Чего же и можно ожидать, сказалъ Гербертъ, какъ бы въ объясненіе, — если онъ непремѣнно хочетъ самъ рѣзать сыръ? Нельзя требовать, чтобы человѣкъ, съ подагрою въ рукѣ и во всемъ тѣлѣ, прорѣзалъ двойной глостерскій сыръ, не повредивъ себѣ.

Повидимому онъ себѣ очень повредилъ, потому что онъ вторично испустилъ страшный ревъ.

— Для мистриссъ Вымплъ просто кладъ такой жилецъ какъ Провисъ, сказалъ Гербертъ, — потому что, конечно, никто другой не выдержитъ такого шума. А вѣдь любопытное это мѣсто, Гендель, не правда ли?

Дѣйствительно это было очень любопытное мѣсто, и чисто и опрятно на диво.

— Мистриссъ Вымплъ, сказалъ Гербертъ, когда я ежу это передалъ, — удивительнѣйшая въ мірѣ хозяйка, и, право, я не знаю, чтобы Клара дѣлала безъ ея истинно-материнской помощи. У Клары нѣтъ матери, да и никакихъ родственниковъ, кромѣ этого стараго Понуры Угрюма?

— Какъ, Гербертъ?

— Это, сказалъ Гербертъ, — я его такъ прозвалъ. Его зовутъ мистеръ Барле. Но что за блаженство для сына моего отца и матери любить дѣвушку, у которой нѣтъ родныхъ, и которая никогда не станетъ мучить ни себя, ли другихъ, своими родственниками!

Гербертъ говорилъ мнѣ прежде, и напомнилъ мнѣ теперь, что онъ узналъ въ первый разъ миссъ Клару Барле, когда она оканчивала свое воспитаніе въ пансіонѣ въ Гамерсмитѣ; и когда ее взяли домой ухаживать за ея отцомъ, она открылась въ своей любви мистриссъ Вымплъ, которая съ тѣхъ поръ поддерживала и направляла эту склонность съ одинаковымъ добродушіемъ и скрытностію. Довѣрить старому Барле какое-нибудь нѣжное чувство было невозможно, потому что ему былъ рѣшительно недоступенъ никакой предметъ психологичнѣе подагры, рому и провіантскихъ запасовъ корабельнаго коммиссара.

Пока мы разговаривали такимъ образомъ потихоньку, а балки въ потолкѣ дрожали отъ постояннаго рева стараго Барле, дверь комнаты вдругъ отворилась, и въ нее вошла хорошенькая, темноокая дѣвушка лѣтъ двадцати, съ корзинкою въ рукахъ. Гербертъ нѣжно освободилъ ее отъ этой корзинки, и представилъ мнѣ ее, какъ свою Клару. Дѣйствительно, это была обворожительная дѣвушка, и ее можно было принять за плѣнную фею, которую свирѣпый огръ, старый Барле, заставилъ себѣ прислуживать.

— Посмотрите сюда, сказалъ Гербертъ, показывая мнѣ корзинку, съ сострадательною и нѣжною улыбкой, послѣ короткаго разговора: — вотъ ужинъ Клары, который отпускается ей каждый вечеръ. Это ея порція хлѣба, это ея ломтикъ сыру, а это ея ромъ, который я всегда выпиваю. А это завтракъ мистера Барле на слѣдующее утро. Двѣ бараньи котлеты, три картофелины, немножко сухаго гороху, двѣ унціи масла, щепотка соли, и вся эта пропасть чернаго перца. Это варится вмѣстѣ я подается ему горячее. Здоровое кушанье, я полагаю, для подагрика!

Клара такъ естественно и такъ просто смотрѣла на эту провизію, на которую указывалъ Гербертъ, такъ довѣрчиво, такъ любовно, и такъ невинно позволяла Герберту обнять свой станъ; она была такъ нѣжна, для нея было такъ необходимо чье-нибудь покровительство у этого Мельничнаго пруда, возлѣ Чинкова бассейна и стараго Зелено-мѣднаго канатнаго завода, съ старымъ Барле, постоянно ворчащимъ надъ потолкомъ, что я не разстроилъ бы ея свадьбы съ Гербертомъ ни за какія деньги, находящіяся въ портеелѣ, котораго я еще ни разу не открывалъ!

Я еще смотрѣлъ на нее съ удовольствіемъ и удивленіемъ, какъ вдругъ ворчанье разразилось опять ревомъ, и сверху послышался страшный стукъ, словно великанъ съ деревянною ногой пытался пробить ею потолокъ и напасть на насъ. Клара сказала Герберту: «Папа зоветъ меня, мой милый!» и убѣжала.

— Вотъ вамъ безсовѣстная старая акула! сказалъ Гербертъ. — Чего, вы полагаете, еще ему нужно, Гендель?

— Не знаю, сказалъ я. — Выпить чего-нибудь?

— Именно такъ! закричалъ Гербертъ, какъ будто я сдѣлалъ необыкновенное открытіе. — Онъ держитъ у себя на столѣ въ маленькой кадочкѣ грогъ, совсѣмъ приготовленный. Погодите минуту, вы услышите, какъ Клара приподыметъ его съ постели, чтобъ ему было легче напиться.. Ну, началась исторія! — Тутъ послышался снова ревъ, закончившійся продолжительною руладой. — Теперь, сказалъ Гербертъ, когда наступило молчаніе, — онъ пьетъ… Теперь, продолжалъ Гербертъ, когда снова черезъ потолокъ послышалось ворчаніе, — онъ опять повалился на спину!

Клара вскорѣ вернулась, и Гербертъ повелъ меня на верхъ, къ моему благодѣтелю. Проходя мимо двери мистера Барле, мы услышали хриплое ворчаніе, разносившее, словно вѣтеръ, то подымаясь, то стихая, слѣдующія слова:

— Ой, ой! Лопни ваши глаза, вотъ вамъ старый Билъ Барле, лопни ваши глаза, вотъ вамъ старый Билъ Барле лежитъ въ растяжку, чортъ побери! лежитъ въ растяжку, какъ старая дохлая камбала! вотъ вамъ старый Билъ Барле, лопни ваши глаза. Ой, ой! Будьте вы всѣ прокляты!

Гербертъ объявилъ мнѣ, что невидимый Барле утѣшалъ себя подобною молитвой цѣлый день и ночь, не отводя въ то же самое время глаза отъ зрительной трубы, которая была утверждена у него на постелѣ, для большаго удобства.

Я нашелъ Провиса въ двухъ маленькихъ комнаткахъ въ самомъ верхнемъ этажѣ, очень чистыхъ и опрятныхъ, гдѣ стараго Барле было слышно гораздо менѣе нежели внизу, и гдѣ онъ очень спокойно расположился. Онъ не обнаруживалъ особенной тревоги, и повидимому, не чувствовалъ большаго опасенія; но мнѣ показалось, онъ былъ гораздо помягче; я не могу сказать или припомнить, въ чемъ именно, и какъ поразило это меня, но вѣрно то, что онъ сталъ гораздо помягче.

Спокойно проведенный день далъ мнѣ возможность подумать, и я вполнѣ рѣшился не говорить ему ничего про Комписсона. Почемъ было знать, ненависть къ этому человѣку побудила бы его отыскать его и броситься на свою собственную погибель. Поэтому, когда мы всѣ сѣли къ огню, я спросилъ у него, полагается ли онъ на благоразуміе Вемика и свѣдѣнія полученныя имъ?

— А, милый малый! отвѣчалъ онъ: — Джагерсовскіе люди свое дѣло знаютъ.

— Такъ я говорилъ съ Вемикомъ, сказалъ я, — и пришелъ передать вамъ какія далъ онъ мнѣ предостереженія и совѣты. — Я разказалъ ему все подробно, опустивъ только одно обстоятельство, о которомъ я упомянулъ выше, и сказалъ ему, какъ Вемикъ слышалъ въ Ньюгетской тюрьмѣ (отъ сторожей или заключенниковъ, я того самъ не зналъ), что его подозрѣвали и что моя квартира была подъ надзоромъ, какъ Вемикъ совѣтовалъ ему укрыться на время, а мнѣ держаться подалѣе отъ него, и также что Вемикъ говорилъ насчетъ его отъѣзда за границу. Я прибавилъ, что, конечно, когда придетъ время, я поѣду вмѣстѣ съ нимъ, или отправлюсь вслѣдъ за нимъ, какъ будетъ безопаснѣе, по мнѣнію Вемика. Я не касался того, что за тѣмъ должно послѣдовать; и, право, я самъ не вполнѣ сознавалъ это въ ту минуту, когда онъ такъ умягчился и находился въ такой опасности ради меня. Относительно же перемѣны моего настоящаго образа жизни и увеличенія расходовъ, я представилъ ему, не было ли это смѣшно и безразсудно, при нашихъ затруднительныхъ обстоятельствахъ.

Онъ этого не могъ отрицать и вообще былъ очень благоразуменъ. Онъ говорилъ, что его возвращеніе въ Англію было дѣло рискованное; онъ это очень хорошо зналъ. Онъ ничего не сдѣлаетъ такого, чтобъ изъ этого вышло отчаянное дѣло, и ори такой хорошей помощи, онъ нисколько не страшился за свою безопасность.

Гербертъ, все это время смотрѣвшій на огонь въ раздумьѣ, сказалъ, что совѣтъ Вемика привелъ ему на умъ одну мысль, которую не мѣшало бы привести въ исполненіе. — Мы оба съ Генделемъ, говорилъ онъ, хорошіе гребцы и могли бы сами свезти васъ внизъ по рѣкѣ, когда придетъ время. Лодки и лодочниковъ въ такомъ случаѣ не нужно будетъ нанимать для этой цѣли; а это устранитъ всякое подозрѣніе. Да и не обращая вниманія на время года, какъ вы думаете, не лучше ли было бы намъ теперь же обзавестить лодкою и держать ее у Темпльскаго спуска на рѣку, и постоянно кататься на ней вверхъ и внизъ по рѣкѣ? Вы сдѣлаете эту привычку, и тогда никто на нее не обратитъ вниманія. Сдѣлаете штуку двадцать или пятьдесятъ разъ, и ничего не будетъ удивительнаго, если вы и повторите то же въ двадцать или пятьдесять-первый разъ.

Мнѣ понравилась эта мысль, и Провисъ пришелъ отъ нея въ восхищеніе. Мы согласились привести ее въ исполненіе, и Провисъ не долженъ былъ признавать насъ, когда мы станемъ проѣзжать мимо Мельничнаго пруда. Но мы условились также, чтобъ онъ опускалъ штору всякій разъ, какъ увидитъ насъ, въ знакъ, что все обстоитъ благополучно.

Наше совѣщаніе кончилось, все было устроено, и я всталъ чтобы идти, замѣтивъ Герберту, что намъ лучше не возвращаться домой вмѣстѣ, и что я отправлюсь получасомъ прежде его.

— Непріятно мнѣ оставлять васъ здѣсь, сказалъ я Провису, — хотя я нисколько не сомнѣваюсь, что вы здѣсь безопаснѣе нежели возлѣ меня. Прощайте!

— Милый малый! отвѣтилъ онъ, сжимая мнѣ руки. — Я незнаю когда мы встрѣтимся опять, и не нравится мнѣ это прощайте. Скажите лучше добрая ночь!

— Добрая ночь! Гербертъ будетъ постояннымъ посредникомъ между нами, и когда наступитъ время, вы можете быть увѣрены, что я буду готовъ. Добрая ночь, добрая ночь!

Мы разсудили за лучшее, чтобъ онъ остался въ своихъ комнатахъ, и оставили его на площадкѣ у его дверей, откуда онъ свѣтилъ намъ внизъ. Оглянувшись назадъ на него, я подумалъ о первомъ вечерѣ, по его прибытіи, когда положенія наши были совершенно другія, и когда я такъ далеко былъ отъ мысли, что буду когда-нибудь чувствовать такія тягость и горе, разставаясь съ нимъ, какія я чувствовалъ теперь.

Старый Барле ворчалъ и ругался попрежнему, когда мы проходили мимо его двери, повидимому не имѣя ни малѣйшаго намѣренія перестать когда-нибудь. Когда мы сошли съ лѣстницы, я спросилъ Герберта, удержалъ ли онъ имя Провиса. Онъ отвѣтилъ, что, разумѣется, нѣтъ, и что новаго жильца зовутъ мистеръ Кампблъ. Онъ мнѣ объяснилъ также, что здѣсь полагали, будто Кампблъ былъ его гостемъ и онъ принималъ въ немъ особенное участіе. Потому, когда мы вошли въ гостиную, гдѣ мистриссъ Вымплъ и Клара сидѣли за работой, я ни слова не сказалъ, какое участіе принималъ я въ Кампблѣ, не думалъ объ этомъ про себя.

Простившись съ хорошенькою темноокою дѣвушкой и доброю женщиной, которая не такъ устарѣла, чтобы не сочувствовать истинной любви, я сталъ смотрѣть на старый Зеленомѣдный канатный заводъ совершенно другими глазами. Положимъ, что старый Барле былъ отаръ, какъ первозданные холмы, и ругался, какъ батальйонъ солдатъ; но въ Чинковомъ бассейнѣ было достаточно надежды и юности, чтобы переполнить его черезъ край. И потомъ я вспомнилъ объ Эстеллѣ, о нашемъ разставаніи съ нею, и пошелъ домой очень грустный.

Въ Темплѣ было все спокойно. Окна комнатъ, которыя недавно занималъ Провисъ, были темны, и на дворѣ никто мнѣ не "встрѣтился. Я прошелъ два или три раза мимо фонтана, прежде нежели поднялся по лѣстницѣ въ мою квартиру; но я былъ совершенно одинъ. Гербертъ вернувшись домой, подошелъ къ моей постелѣ, — я прямо легъ въ постель, усталый и разстроенный, — и сказалъ мнѣ, что все обстоитъ благополучно. Открывъ окно, онъ посмотрѣлъ на дворъ, освѣщенный полнымъ мѣсяцемъ, и сказалъ мнѣ, что тамъ было пусто, какъ на паперти любаго собора въ эту пору.

На слѣдующій день я пустился отыскивать себѣ лодку. Это дѣло обработалось скоро, и лодка была приведена къ Темпльскому спуску и оставлена тутъ, въ двухъ шагахъ отъ моей квартиры. Потомъ я началъ кататься въ ней, какъ будто для упражненія, то одинъ, то вмѣстѣ съ Гербертомъ. Я выѣзжалъ въ ней и въ холодъ, и въ дождь, и въ слякоть, и вскорѣ никто уже не обращалъ на меня вниманія. Сначала я не выходилъ за Блакъ-Фрайерскій мостъ; но когда измѣнились часы прилива и отлива, я пускался къ Лондонскому мосту. Тогда еще стоялъ старый Лондонскій мостъ; здѣсь бывали гонки при извѣстной высотѣ прилива, которыя были довольно опасны. Но я хорошо умѣлъ пролетѣть подъ мостомъ, увидѣвъ однажды какъ это дѣлалось, и пускался уже между кораблями до самаго Эрита. Въ первый разъ проѣзжая мимо Мельничнаго Пруда, мы гребли вмѣстѣ съ Гербертомъ, и оба замѣтили, какъ спустилась условная штора на завѣтномъ окнѣ. Гербертъ бывалъ тамъ никакъ не рѣже трехъ разъ въ недѣлю и никогда не приносилъ мнѣ тревожныхъ вѣстей. Но все-таки я зналъ, что была опасность, и меня преслѣдовала мысль, что за мною надзираютъ. Заразившись этимъ чувствомъ, никакъ отъ него не избавишься, и счету нѣтъ сколькихъ людей подозрѣвалъ я, что они смотрѣли за мною.

Короче, я всегда страшился за безразсуднаго человѣка, который долженъ былъ скрываться. Гербертъ говаривалъ мнѣ иногда, что ему пріятно было стоять въ темные вечера у нашихъ оконъ, когда приливъ упадалъ, и думать, что каждая струйка прилива неслась къ Кларѣ. Но мнѣ съ ужасомъ приходило на мысль, что струи его неслись къ Магичу, и каждая черная точка на его поверхности представлялась мнѣ его преслѣдователемъ, который быстро стремился тайкомъ, чтобы схватить его.

ГЛАВА XLVII.

Прошло нѣсколько недѣль безъ всякой перемѣны. Мы ожидали Вемика; но онъ не показывался. Еслибъ я не зналъ его внѣ Литль-Бритена, и еслибъ я не былъ принятъ дружески въ его замкѣ, то я могъ бы подозрѣвать его; но онъ былъ мнѣ слишкомъ извѣстенъ, и я не могъ сомнѣваться въ немъ.

Мои житейскія дѣла принимали все болѣе и болѣе мрачный видъ, и кредиторы приставали ко мнѣ за деньгами. Я самъ даже сталъ знать нужду въ деньгахъ (я разумѣю деньги карманныя), и пополнялъ этотъ недостатокъ обращая въ наличность разныя драгоцѣнности, безъ которыхъ я могъ легко обойдтись. Но я твердо рѣшился, что брать деньги отъ моего покровителя, при настоящемъ положеніи моихъ мыслей и моихъ невѣрныхъ планахъ, было бы просто обманомъ. Потому я отправилъ ему черезъ Герберта его портфель, котораго я не открывалъ, чтобъ онъ самъ держалъ его при себѣ, и я чувствовалъ особенное удовольствіе, не знаю только было ли оно истинное или поддѣльное, что уже я не пользовался его великодушіемъ съ того самого времени, какъ онъ мнѣ открылся.

Время уходило, и я постепенно пришелъ къ тягостному сознанію, что Эстелла вышла замужъ. Боясь встрѣтить подтвержденіе тому, хотя я былъ въ томъ совершенно увѣренъ, я не заглядывалъ въ газеты и просилъ Герберта (которому я передалъ всѣ обстоятельства нашего послѣдняго свиданія), чтобъ онъ никогда не говорилъ мнѣ о ней. Зачѣмъ я дорожилъ этимъ несчастнымъ обрывкомъ, оставшимся отъ блистательнаго покрова надежды, который былъ теперь разорванъ и разнесенъ вѣтромъ, самъ я не знаю! Зачѣмъ вы сами читатели впадали въ подобную же несообразность въ прошедшемъ году, въ прошедшемъ мѣсяцѣ, на прошедшей недѣлѣ?

Я велъ теперь несчастную жизнь; и одна главная забота, подымавшаяся надъ другими заботами, какъ высочайшая гора среди горной цѣпи, ни на минуту не выходила у меня изъ головы. Новыхъ причинъ къ опасенію не было; но я часто вскакивалъ съ постели, объятый свѣжимъ страхомъ, что ею открыли; съ ужасомъ прислушивался я къ шагамъ Герберта, когда онъ возвращался по вечерамъ, не ускоряли ли ихъ худыя вѣсти. Но дѣла шли обычнымъ порядкомъ. Осужденный на бездѣйствіе, въ состояніи вѣчнаго безпокойства и вѣчнаго ожиданія, я катался въ моей лодкѣ, и ждалъ, ждалъ, ждалъ, какъ только могъ.

Случалось, что по причинѣ измѣненій прилива и отлива я не могъ возвращаться черезъ арки Лондонскаго моста; тогда я оставлялъ мою лодку у верфи, подлѣ таможни, и потомъ ее приводили къ Темпльскому спуску. Я бывалъ радъ этимъ случаямъ, потому что они болѣе знакомили тамошній народъ со мной и моею лодкой. Эти случаи привели двѣ встрѣчи, которыя я теперь и разкажу.

Разъ, въ концѣ февраля, въ сумерки, я вышелъ на берегъ у верфи. Въ этотъ день, я доѣхалъ до Гринича съ отливомъ, и потомъ возвратился съ приливомъ. День былъ ясный; но съ закатомъ солнца стало туманно, и мнѣ приходилось очень осторожно пробираться между судами. Спускаясь по рѣкѣ, на возвратномъ пути, я видѣлъ сигналъ въ его окошкѣ; все обстояло благополучно.

Вечеръ былъ сырой, я прозябъ и вздумалъ сейчасъ же подкрѣпить себя обѣдомъ. Такъ какъ мнѣ предстояли долгіе часы утомительнаго одиночества по возвращеніи въ Темпль, то я рѣшился отправиться потомъ въ театръ. Театръ, на которомъ мистеръ Вопсль стяжалъ себѣ сомнительный успѣхъ, былъ по сосѣдству, и я положилъ идти въ этотъ театръ. Я зналъ, что мистеру Вопслю не удалось возстановить драмы, но что напротивъ онъ падалъ вмѣстѣ съ ней. Зловѣщія афиши передавали, что онъ появился въ роли вѣрнаго негра, въ соединеніи съ благорожденною дѣвицей и обезьяной. Гербертъ видѣлъ его въ роли лихаго Татарина, падкаго на шутки, съ краснымъ какъ кирпичъ лицомъ, и въ отчаянной шапкѣ съ бубенчиками.

Я обѣдалъ въ одной изъ тавернъ, которыя мы съ Гербертомъ называли географическими, — гдѣ на каждомъ полуаршинѣ скатерти, можно было видѣть карты цѣлаго свѣта съ пивными и соусными очертаніями — и проводилъ остававшееся время, дремля надъ крошками, пяля глаза на газъ и грѣясь посреди горячаго пара обѣдовъ. Наконецъ, я отряхнулся и пошелъ въ театръ.

Здѣсь я увидѣлъ добродѣтельнаго ботсмана, состоящаго на службѣ его величества, человѣка отличнаго во всѣхъ отношеніяхъ, — я желалъ бы только, чтобъ его панталоны были сшиты по мѣркѣ, — который нахлобучивалъ маленькимъ людямъ шляпы на глаза, хотя онъ былъ очень великодушенъ и храбръ, и требовалъ, чтобы никто не платилъ податей, хотя онъ былъ удивительный патріотъ. Въ карманѣ у него былъ мѣшокъ съ деньгами, оттопырившійся словно пудингъ, и съ такимъ богатствомъ онъ женился на молодой дѣвушкѣ, завернутой въ простыню, при всеобщемъ торжествѣ. Цѣлое народонаселеніе Портсмута, состоявшее изъ девяти человѣкъ, вѣроятно по послѣдней ревизіи, выкатило на берегъ, потирая себѣ руки и пожимая руки всѣмъ и каждому, и запѣло: наполняйте, наполняйте! Одинъ смуглый поломойка, который однакоже не хотѣлъ наполнить и вообще отказывался сдѣлать, что ему предлагали, и котораго сердце, какъ утверждалъ открыто ботсманъ, было чернѣе его лица, предложилъ двумъ другимъ поломойкамъ ввести весь человѣческій родъ въ затрудненіе, и это было такъ успѣшно исполнено, — фамилія поломоекъ имѣла значительное политическое вліяніе, — что полвечера потребовалось на то, чтобы потомъ уладить дѣла человѣческаго рода: и то только при помощи честнаго овощнаго торговца въ бѣлой шляпѣ, черныхъ штиблетахъ и съ краснымъ носомъ, который прячется съ рашперомъ въ часы, подслушиваетъ и потомъ выходитъ и валяетъ этимъ рашперомъ каждаго, кого не поражало то, что онъ подслушалъ. Затѣмъ появился мистеръ Вопсль, о которомъ до сихъ поръ никто не слыхалъ, въ звѣздѣ и подвязкѣ, нарочно присланный отъ адмиралтейства, и объявляетъ, что всѣхъ поломоекъ должно посадить сейчасъ же въ тюрьму и что онъ принесъ ботсману англійскій флагъ, какъ слабую награду за его государственныя заслуги. Ботсманъ, сначала растроганный, почтительно отираетъ слезы этимъ флагомъ, потомъ развеселясь, величаетъ мистера Вопсля: ваше почтенство, и проситъ его позволенія прикоснуться къ его плавнику. Мистеръ Вопсль съ великодушнымъ достоинствомъ подаетъ ему свой плавникъ и сейчасъ же отправляется въ грязный уголъ, между тѣмъ какъ всѣ начинаютъ танцовать джигу; и онъ, озирая публику изъ этого угла недовольнымъ глазомъ, замѣтилъ меня.

Вторая піеса была новая комическая рождественская пантомима; и, къ величайшей моей горести, я открылъ, въ первой же сценѣ, мистера Вопсля, въ красномъ шерстяномъ трико, съ огромною рожей, которая сіяла фосфоромъ и была окружена красною шерстяною бахромой вмѣсто волосъ. Онъ былъ занятъ выдѣлкой перуновъ въ рудникѣ и обнаруживалъ большую трусость, когда его хозяинъ-великанъ, съ очень осиплымъ голосомъ, вернулся домой обѣдать. Но вскорѣ онъ представился при болѣе выгодныхъ обстоятельствахъ: генію юной любви понадобилась помощь противъ безчеловѣчнаго родителя, невѣжи-фермера, который противился выбору своей дочери и нарочно упалъ изъ окошка перваго этажа на предметъ ея выбора, скрывавшійся въ мѣшкѣ съ мукой, — и геній гнѣвно вызвалъ волшебника; онъ явился изъ-подъ земли отъ антиподовъ, едва держась на ногахъ, вѣроятно отъ усталости послѣ долгаго путешествія, — и это оказалось былъ мистеръ Вопсль въ высокой шляпѣ, съ некромантическимъ сочиненіемъ въ одномъ томѣ подъ мышкой. Вся роля этого волшебника на землѣ заключалась въ томъ только, что передъ нимъ декламировали, пѣли, танцовали, пускали разноцвѣтные огни, потому что у него было вдоволь свободнаго времени, и я замѣтилъ съ большимъ удивленіемъ, что онъ все время пялилъ глаза въ мою сторону, какъ бы теряясь въ совершенномъ недоумѣніи.

Что-то особенное было въ этихъ взглядахъ мистера Вопсля. Онъ какъ будто хотѣлъ что-то припомнить; для меня это было совершенною загадкой, и я еще раздумывалъ объ этомъ долго послѣ того какъ онъ поднялся въ облака въ огромномъ часовомъ футлярѣ. Я еще думалъ объ этомъ, когда я уходилъ, часъ спустя, изъ театра и натолкнулся на мистера Вопсля въ дверяхъ, гдѣ онъ ожидалъ меня.

— Какъ вы поживаете? сказалъ я, пожимая ему руку, когда мы оба повернули вмѣстѣ на улицу. — Я замѣтилъ, что вы видѣли меня.

— Видѣлъ васъ, мистеръ Пипъ? отвѣтилъ онъ. — Да конечно я васъ видѣлъ. Но кто былъ тамъ еще кромѣ васъ?

— Кто же былъ еще?

— Это наиудивительнѣйшая вещь, сказалъ мистеръ Вопсль бросая опять прежній блуждающій взглядъ, — я готовъ побожиться, что это былъ онъ.

Я встревожился и просилъ мистера Вопсля объясниться.

— Замѣтилъ ли бы я его съ самаго начала, еслибы васъ тамъ не было, сказалъ мистеръ Вопсль, не выходя изъ того же неопредѣленнаго тона, — не могу утверждать положительно; но мнѣ сдается, я бы замѣтилъ его.

Я невольно оглянулся вокругъ, потому что его таинственныя слова обдали меня холодомъ.

— О! его и слѣдъ простылъ, сказалъ мистеръ Вопсль. — Онъ вышелъ прежде нежели я сошелъ со сцены. Я видѣлъ, какъ онъ ушелъ.

Имѣя достаточныя причины быть подозрительнымъ, я даже подозрѣвалъ и этого несчастнаго лицедѣя. Я видѣлъ тутъ намѣреніе вытянуть отъ меня исподоволь признаніе. Поэтому я посмотрѣлъ на него только, идя съ нимъ рядомъ, но ничего не сказалъ,

— Мнѣ пришла въ голову дикая фантазія, мистеръ Пипъ, — что онъ былъ вмѣстѣ съ вами, пока я не увидалъ, что вы совершенно не вѣдали о его присутствіи; а онъ сидѣлъ позади васъ, какъ привидѣніе.

Прежній холодъ снова охватилъ меня; но я рѣшился еще ничего говорить. Мнѣ казалось будто его намѣреніе было заставить меня отнести эти слова къ Провису. Конечно, я былъ увѣренъ вполнѣ, что Провиса тамъ не было.

— Я полагаю, вы дивитесь на меня, мистеръ Пипъ; да, я это вижу. Но это такъ странно. Вы едва ли повѣрите тому, что я вамъ разкажу.

— Право! сказалъ я.

— Да, да, мистеръ Пипъ, помните вы въ прежнія времена одно Рождество, когда вы еще были ребенкомъ, и я обѣдалъ у Гарджери, и пришли солдаты починить пару колодокъ?

— Очень хорошо помню.

— Помните, какъ искали тогда двухъ каторжниковъ, и мы отправились съ солдатами, Гарджери еще посадилъ васъ себѣ на спину, я шелъ впереди, и вы за мною едва поспѣвали?

— Все это я очень хорошо помню. (Лучше чѣмъ онъ себѣ думалъ, за исключеніемъ послѣдняго обстоятельства.)

— И помните, какъ мы наткнулись на обоихъ каторжниковъ въ канавѣ; между ними была страшная драка, одинъ изъ нихъ былъ весь избитъ?

— Я все это вижу передъ собою.

— Солдаты, помните, зажгли факелы и поставили ихъ въ середину, и мы пошли посмотрѣть чѣмъ это все кончится, по темному болоту. Свѣтъ факеловъ освѣщалъ ихъ лица. Я особенно останавливаюсь на этомъ обстоятельствѣ, что свѣтъ факеловъ освѣщалъ ихъ лица, между тѣмъ какъ вокругъ насъ былъ совершенный мракъ.

— Да, сказалъ я, — я помню все это.

— Ну такъ мистеръ Пипъ, одинъ изъ этихъ каторжниковъ сидѣлъ сегодня вечеромъ позади васъ. Я видѣлъ его изъ-за вашего плеча.

«Не плошать!» я подумалъ. Я спросилъ его: — Котораго же изъ двухъ, вы полагаете, видѣли?

— У котораго рожа была разбитая, отвѣчалъ онъ, не задерживаясь, — и я побожусь, что я видѣлъ именно его; чѣмъ болѣе я думаю, тѣмъ болѣе я увѣряюсь, что это былъ онъ.

— Это очень любопытно, сказалъ я съ возможнымъ притворствомъ, какъ будто это было для меня все равно. — Право, очень любопытно.

Я не могу достаточно выразить безпокойство, въ которое повергъ меня этотъ разговоръ, а также тотъ страхъ, который я чувствовалъ теперь, зная, что Комписсонъ былъ позади меня, какъ привидѣніе.

Я спросилъ мистера Вопсля, когда вошелъ въ театръ этотъ человѣкъ? Онъ не могъ мнѣ этого сказать; онъ смотрѣлъ на меня, и изъ-за моего плеча увидѣлъ этого человѣка. Онъ узналъ его не сейчасъ, какъ только увидалъ; но съ перваго же раза, безотчетно, связалъ его со мною въ воспоминаніи стародавняго времени. — Какъ онъ былъ одѣтъ? — Прилично; но въ его одеждѣ ничего не было особеннаго; онъ, кажется, былъ въ черномъ. — Не было ли его лицо изуродовано? Нѣтъ, кажется, не было. Я также былъ въ этомъ увѣренъ; потому что хотя я и не обращалъ особеннаго вниманія на людей, сидѣвшихъ позади меня, но я думалъ, что изуродованное лицо бросилось бы мнѣ въ глаза.

Когда мистеръ Вопсль сообщилъ мнѣ все, что онъ могъ припомнить и что я могъ вытянуть изъ него, я поподчивалъ его приличнымъ угощеніемъ послѣ вечернихъ трудовъ, и мы разстались. Было около часа ночи, когда я добрался до Темпля; ворота были заперты. Проходя въ нихъ и подымаясь къ себѣ по лѣстницѣ, я никого не замѣтилъ возлѣ себя.

Пришелъ Гербертъ, и мы стали держать совѣтъ у огня. Но дѣлать было нечего, кромѣ какъ только передать Вемику все, что я открылъ въ эту ночь, и напомнить ему, что мы ожидаемъ его повѣщенія. Я уже опасался, не слишкомъ ли часто хожу къ нему въ замокъ, что я могу навлечь на него подозрѣніе, и потому сообщилъ ему обо всемъ черезъ письмо. Я написалъ ему передъ тѣмъ какъ ложиться въ постель, и тотчасъ же отнесъ письмо въ почтовый ящикъ; опять посмотрѣлъ я, не было ли кого возлѣ меня. Гербертъ соглашался со мною, что мы должны быть очень осторожны. И дѣйствительно мы были очень осторожны, — даже осторожнѣе чѣмъ прежде, если только возможно; я съ моей стороны никогда не подходилъ близко къ Чинкову басейну, развѣ только когда проѣзжалъ мимо его въ лодкѣ, и тогда я поглядывалъ на Мельничный Прудъ, какъ поглядывалъ и на прочіе предметы.

XLVIII.

Вторая встрѣча, о которой я замѣтилъ въ послѣдней главѣ, случилась недѣлю спустя послѣ первой. Я опять оставилъ мою лодку у вереи за мостомъ; время было также послѣ полудня, только часомъ ранѣе, и не рѣшаясь гдѣ обѣдать, я забрѣлъ въ Чипсайдъ, гдѣ я бродилъ, конечно, самымъ безпорядочнымъ человѣкомъ, посреди этой занятой толпы, какъ вдругъ я почувствовалъ прикосновеніе къ моему плечу чьей-то огромной руки. Эта была рука мистера Джагерса; онъ взялъ меня подъ руку.

— Мы идемъ въ одну сторону, Пипъ, стало-быть можемъ идти вмѣстѣ. Куда вы отправляетесь?

— Въ Темпль, я полагаю, сказалъ я.

— Такъ вы еще не знаете сами? сказалъ мистеръ Джагерсъ.

— Да, отвѣтилъ я, довольный, что онъ осѣкся на этотъ разъ, допрашивая меня, — самъ не знаю, потому что я еще не рѣшился.

— Вы идете обѣдать? сказалъ мистеръ Джагерсъ. — Я полагаю, что это вы можете допустить?

— Да, отвѣчалъ я, — это я допускаю.

— И никуда не приглашены?

— Пожалуй, и это я могу также допустить, что я никуда не приглашенъ.

— Въ такомъ случаѣ, сказалъ мистеръ Джагерсъ, — пойдемте обѣдать ко мнѣ.

Я хотѣлъ было извиниться, но онъ прибавилъ:

— Вемикъ будетъ.

И я перемѣнилъ мое извиненіе на согласіе: первыя слова начатой мною фразы очень хорошо приходились для того и для другаго. Итакъ мы отправились по Чипсайду и свернули въ Литль-Бритенъ. Блестящіе огни загорались, между тѣмъ, въ окнахъ лавокъ, и уличные фонарщики, едва находя мѣсто для своихъ лѣстницъ посреди всей этой сумятицы движенія, бѣгали и скользили вверхъ и внизъ, открывая въ собиравшемся туманѣ болѣе красныхъ глазъ нежели сколько отбрасывалъ ихъ на стѣнѣ въ гостиницѣ Гемамсъ мой готическій ночникъ съ сальною свѣчою.

Въ конторѣ въ Литль-Бритенѣ, по обыкновенію, было написано нѣсколько писемъ, затѣмъ послѣдовало омовеніе рукъ, потомъ потушены были свѣчи, запертъ ларецъ, чѣмъ и заключилась дневная дѣятельность. Я стоялъ безъ всякаго дѣла у камина мистера Джагерса, и мнѣ казалось, при мерцающемъ свѣтѣ его огня, будто два слѣпка на полкѣ играли со мною въ прятки; а пара толстыхъ сальныхъ, оплывшихъ свѣчъ, мрачно освѣщавшихъ мистера Джагерса, писавшаго въ углу, была словно поставлена въ память его повѣшаннымъ кліентамъ.

Мы отправились всѣ трое въ Джерардъ-Стритъ, въ извощичьей каретѣ. Обѣдъ былъ поданъ сейчасъ же, какъ только мы туда пріѣхали. Хотя я и не подумалъ бы въ такомъ мѣстѣ намекнуть даже взглядомъ на валвертскія чувства Вемика, все-таки мнѣ было бы пріятно уловить его дружескій взглядъ разъ, другой. Но это было не возможно. Онъ обращалъ свои глаза на мистера Джагерса, каждый разъ какъ сводилъ ихъ со стола, и былъ со мною сухъ и необщителенъ, какъ будто со мною сидѣлъ двойникъ Вемика, а не самъ онъ.

— Вемикъ, послали ли вы мистеру Пипу записку отъ миссъ Гевишамъ? спросилъ мистеръ Джагерсъ, вскорѣ потомъ какъ мы сѣли за столъ.

— Нѣтъ, сэръ, отвѣчалъ Вемикъ, — я хотѣлъ отправить ее на почту, когда вы привели въ контору мистера Пипа. Вотъ она. — И онъ подалъ ее своему хозяину вмѣсто меня.

— Это записка въ двухъ строчкахъ, сказалъ мистеръ Джагерсъ, передавая ее мнѣ: — миссъ Гевишамъ прислала ее мнѣ, потому что она не знала навѣрное вашего адреса. Она мнѣ пишетъ, что ей нужно васъ видѣть по одному дѣлу, о которомъ вы ей говорили. Поѣдете вы къ ней?

— Да, сказалъ я, бросивъ взглядъ на записку, которая была именно такого содержанія.

— Когда же вы думаете ѣхать?

— Есть у меня впереди одно дѣло, сказалъ я, посматривая на Вемика, который спроваживалъ въ свой почтовый ящикъ рыбу, — поэтому я самъ не знаю, какъ распорядиться временемъ; впрочемъ я полагаю завтра же.

— Если мистеръ Пипъ намѣренъ ѣхать завтра же, сказалъ Вемикъ мистеру Джагерсу, — то нѣтъ необходимости писать отвѣтъ.

Получивъ такой намекъ, что лучше не откладывать, я рѣшился дѣйствительно ѣхать на другой же день и объявилъ объ этомъ. Вемикъ выпилъ рюмку и посмотрѣлъ съ мрачно-довольнымъ видомъ на мистера Джагерса, но не на меня.

— Итакъ, Пипъ, нашъ пріятель Паукъ, сказалъ мистеръ Джагерсъ, — разыгралъ свою игру. Взялъ пульку.

У меня достало духу сказать только: — да.

— А этотъ малый много обѣщаетъ въ своемъ родѣ; но вѣдь, пожалуй, не все же будетъ дѣлаться по немъ. Кто сильнѣе, тотъ подъ конецъ возьметъ свое; а мы еще не знаемъ, кто сильнѣе. Если выйдетъ такъ, что онъ станетъ бить…

— Конечно, прервалъ я его, весь вспыхнувъ, — вы не считаете его серіозно уже такимъ мерзавцемъ, чтобы онъ рѣшился на это, мистеръ Джагерсъ?

— Я этого не говорку Пипъ. Я только представляю дѣло, какъ оно можетъ быть. Если онъ примется ее колотить, то пожалуй сила будетъ на его сторонѣ; но когда дѣло коснется ума, то конечно онъ пассъ. Почти невозможно сказать что-нибудь положительное какъ станетъ дѣйствовать такой малый, при подобныхъ обстоятельствахъ; это рѣшительная лотерея; какой-то выйдетъ изъ двухъ результатовъ?

— Могу я спросить васъ, какіе результаты вы разумѣете?

— Малый въ родѣ нашего пріятеля Паука, отвѣчалъ мистеръ Джагерсъ, — или бьетъ или пресмыкается; онъ можетъ пресмыкаться и ворчать, или пресмыкаться и молчать; но онъ бьетъ или пресмыкается. Спросите у Вемика его мнѣнія.

— Или бьетъ, или пресмыкается, сказалъ Вемикъ, вовсе не обращаясь ко мнѣ.

— Здоровье мистриссъ Бентле Дремль, сказалъ мистеръ Джагерсъ, вынимая изъ своего погребца графинъ лучшаго вина и наполняя наши рюмки и свою, — и да рѣшится вопросъ о первенствѣ, къ полному удовольствію этой леди! Къ обоюдному удовольствію леди и джентльмена, — этого никогда не будетъ. Эй, Моли, Моли, Моли, Моли, что это, какъ вы медленны сегодня?

Она была у него подъ бокомъ, когда онъ обратился къ ней, и уже ставила блюдо на столъ. Поставивъ его, она отступила назадъ шага на два, бормоча какое-то извиненіе и сопровождая его особеннымъ движеніемъ пальцевъ, которое привлекло мое вниманіе.

— Что съ вами? спросилъ меня мистеръ Джагерсъ.

— Ничего, сказалъ я, — только предметъ нашего разговора не пріятенъ для меня.

Движеніе ея пальцевъ было похоже на вязанье. Она стояла и смотрѣла на своего хозяина, не зная можно ли было ей уйдти или онъ хотѣлъ еще что-нибудь сказать ей, и позоветъ ее назадъ, если она удалится. Взглядъ у ней былъ очень напряженный. Да, безъ всякаго сомнѣнія, я видѣлъ совершенно такіе же глаза и такія же руки при одномъ достопамятномъ случаѣ, и очень недавно!

Онъ отпустилъ ее, и она ускользнула изъ комнаты. Но она оставалась еще передъ моими глазами, какъ будто она дѣйствительно находилась здѣсь. Я видѣлъ передъ собою эти руки, я видѣлъ эти глаза, я видѣлъ эти распущенные волосы, и сравнивалъ ихъ съ другими руками, другими глазами, другими волосами, которые я зналъ и которые должны также измѣниться послѣ двадцати лѣтъ бурной жизни со скотомъ мужемъ. Я все еще видѣлъ эти руки, глаза, волосы экономки, и припоминалъ какое непонятное чувство пробуждалось во мнѣ, когда въ послѣдній разъ гулялъ я не одинъ въ запущенномъ саду и по заброшенной пивоварнѣ, какъ тоже самое чувство овладѣвало мною, когда лицо смотрѣло на меня въ окно почтовой кареты и мнѣ макали рукой, и какъ оно снова промелькнуло во мнѣ какъ молнія, когда я вдругъ въѣхалъ въ каретѣ, также не одинъ, въ сильное освѣщеніе на концѣ темной улицѣ. Мнѣ пришло на мысль, какъ одно звено въ цѣпи ассоціація идей помогло признать одного человѣка въ театрѣ, и какъ подобное же звено, до сихъ поръ не достававшее, было выковано для меня теперь, когда я случайно перешелъ отъ имени Эстеллы къ созерцанію этихъ пальцевъ, двигавшихся словно они вязали, и этихъ внимательныхъ глазъ. Я почувствовалъ полное убѣжденіе, что эта женщина была мать Эстеллы.

Мистеръ Джагерсъ видѣлъ меня съ Эстеллой и, конечно, замѣтилъ мое чувство, котораго я не заботился скрывать. Онъ кивнулъ мнѣ, когда я сказалъ, что это былъ для меня непріятный предметъ, ударилъ меня по спинѣ, пустилъ вино въ обходъ, и принялся опять за обѣдъ.

Экономка появлялась еще только два раза, и оставалась въ комнатѣ оба раза на очень короткое время, и мистеръ Джагерсъ былъ очень крутъ съ нею. Но ея руки были руки Эстеллы, ея глаза были глаза Эстеллы, и еслибъ она появилась тутъ еще сто разъ, то и тогда бы мое убѣжденіе въ этой истинѣ не усилилось и не пошатнулось.

Вечеръ былъ скученъ, Вемикъ пилъ вино, каждый разъ, когда доходила до него очередь, какъ будто онъ это дѣлалъ по службѣ, и не сводилъ глазъ съ своего хозяина, словно онъ сейчасъ готовился къ допросу. Что касается до количества вина, то для его пасти повидимому это было все равно; она готова была принять его въ какомъ угодно количествѣ. На мои глаза онъ все время былъ двойникомъ Вемика, только снаружи похожаго на Вемика валвертскаго.

Мы рано разстались съ хозяиномъ и вышли вмѣстѣ. Даже когда мы искали наши шляпы между сапогами мистера Джагерса, я уже чувствовалъ, что со мною находился мой настоящій Вемикъ; и едва прошли мы дюжину шаговъ по Джерардъ-стриту, въ направленіи къ Валверту, какъ я совершенно убѣдился, что со мною шелъ подъ руку мой Вемикъ, а его двойникъ улетучился на свѣжемъ воздухѣ.

— Ну, сказалъ Вемикъ, — церемонія кончена. Онъ удивительный человѣкъ; подобнаго ему нѣтъ на свѣтѣ, но я чувствую, что я принужденъ завинтить себя, когда обѣдаю съ нимъ, а мнѣ гораздо пріятнѣе обѣдать развинченному.

Онъ представилъ дѣло именно, какъ оно было, и я сказалъ ему объ этомъ.

— Этого бы я никому не сказалъ, кромѣ васъ, отвѣчалъ онъ, — я знаю, что между нами говорится, то далѣе не пойдетъ.

Я спросилъ у него, видѣлъ ли онъ когда-нибудь пріемыша миссъ Гевишамъ, мистриссъ Бентле-Дремль? Онъ сказалъ, что нѣтъ. Не желая показаться ему слишкомъ отрывистымъ, я заговорилъ потомъ про старикашку и миссъ Скифинсъ. Онъ посмотрѣлъ довольно лукаво, когда я назвалъ миссъ Скифинсъ, и остановился на улицѣ чтобы высморкать носъ; онъ исполнилъ это, поматывая головой, съ особеннымъ выраженіемъ, въ которомъ замѣтно было внутреннее самодовольствіе.

— Вемикъ, сказалъ я, — помните, вы говорили мнѣ передъ тѣмъ какъ я въ первый разъ обѣдалъ у мистера Джагерса, чтобъ я обратилъ особенное вниманіе на его экономку?

— Говорилъ я это? отвѣтилъ онъ. — А вѣрно говорилъ, чертъ меня побери, прибавилъ онъ вдругъ, — помню положительно, что говорилъ; я чувствую, что еще не развинтился совсѣмъ.

— Вы ее назвали укрощеннымъ дикимъ звѣремъ, сказалъ я.

— Ну, а аы какъ назовете ее? сказалъ онъ.

— Да также. Какъ же это, Вемикъ, мистеръ Джагерсъ укротилъ ее?

— Это его тайна. Она у него уже много лѣтъ.

— Я бы желалъ, чтобы вы разказали мнѣ ея исторію. Она очень интересуетъ меня. Вы знаете: что говорится между нами, то далѣе не пойдетъ.

— Ну! отвѣтилъ Вемикъ, — я ея исторіи не знаю, то-есть я не знаю ея всей. Но я разкажу вамъ, что мнѣ извѣстно. Конечно мы теперь съ вами по-дружески и по домашнему.

— Разумѣется.

— Лѣтъ двадцать тому назадъ эту женщину судили въ Олдъ-Беле за убійство и оправдали. Она была тогда молода, красива; я полагаю, въ жилахъ у ней цыганская кровь. По крайней мѣрѣ, кровь эта была огненная, если расшевелить ее.

— Но ее оправдали.

— Мистеръ Джагерсъ былъ за нее, продолжалъ мистеръ Вемикъ, съ особенно значительнымъ видомъ, — и обработалъ онъ это дѣло на диво. Дѣло это было отчаянное; попалось оно ему въ руки, когда онъ былъ еще сравнительно новичокъ, и повелъ онъ его такъ, что всѣ удивлялись. Это дѣло можно сказать основало его репутацію, онъ самъ велъ его въ продолженіи многихъ дней въ полицейскомъ судѣ, и противился даже отдачѣ подъ уголовный судъ; а когда оно перешло туда, онъ также самъ велъ его, сидѣлъ подъ бокомъ у адвоката, и каждый зналъ, что онъ направлялъ его. Убита была женщина, годами десятью старше, гораздо крупнѣе и гораздо сильнѣе; причиною тутъ была ревность. Обѣ онѣ вели жизнь бродяжную, и эта женщина въ Джерардъ-стритѣ была, какъ говорится, помеломъ повѣнчена, еще очень молодая, съ однимъ побродягою же, и ревнива была какъ фурія. Убитую женщину, которая по годамъ конечно была пара мущинѣ, нашли мертвою въ сараѣ, у гаунсловскаго пустыря. Борьба была ярая. Она была вся избита, исцарапана, истерзана, и въ заключеніи ее схватили за горло и придушили. Не было никакихъ основательныхъ доказательствъ противъ кого-нибудь, кромѣ этой женщины; но мистеръ Джагерсъ основалъ всю свою защиту на невѣроятности, чтобъ она могла это сдѣлать. Вы можете быть увѣрены, сказалъ Вемикъ, дергая меня за рукавъ, — что тогда онъ не распространялся особенно о силѣ ея руки, хотя теперь онъ это часто дѣлаетъ.

Я разказалъ Вемику, какъ онъ показывалъ намъ ея руку за обѣдомъ.

— Ну, сэръ, продолжалъ Вемикъ, — случилось такъ, видите ли, такъ случилось, что эта женщина была такъ искусно одѣта съ самаго же перваго дня, какъ ее схватили, что она казалась гораздо тонѣе нежели она была дѣйствительно; особенно рукава ея были такъ ловко подвернуты, что ея руки казались необыкновенно нѣжными. У ней были замѣтны одинъ или два ушиба; для побродяги это не рѣдкость; но руки ея снаружи были совершенно изодраны, и главный вопросъ былъ нечаянно ли это было сдѣлано? Мистеръ Джагерсъ показалъ, что она пробиралась сквозь чащу хворастняка, который не доставалъ ей до лица, но отъ котораго она не могла уберечь своихъ рукъ; и дѣйствительно, въ кожѣ у ней нашли занозы и колючки кустарника, и они были приведены въ свидѣтельство, точно также какъ и фактъ, что хворостнякъ былъ поломанъ, и что на немъ найдены были обрывки ея платья и кровавыя пятна. Но вотъ какая была самая смѣлая штука съ его стороны. Какъ доказательство ея ревности приводили, что ея подозрѣвали въ то же время, будто она въ изступленіи убила своего ребенка лѣтъ трехъ, котораго она прижила съ этимъ человѣкомъ, и убила, чтобы вымостить ему. Мистеръ Джагерсъ обдѣлалъ это слѣдующимъ образомъ. "Мы утверждаемъ, говорилъ онъ, что это не слѣды ногтей, но слѣды хворостняка; и мы вамъ показываемъ занозы отъ этого хворостняка. Вы настаиваете, что это слѣды ногтей, и приводите предположеніе, что она убила своего ребенка. Вы должны же принять и всѣ послѣдствія подобнаго предположенія. Почемъ мы знаемъ, можетъ-быть она и убила своего ребенка, и онъ, цѣпляясь за нее, исцарапалъ ей руки. Но вѣдь вы ее судите не за убійство ея ребенка. Зачѣмъ же вы ее за это не судите? Что же касается до этого дѣла, если вы такъ привязываетесь къ этимъ царапинамъ, то вы могли бы объяснить ихъ именно такимъ образомъ. Короче, сэръ, сказалъ Вемикъ, — мистеръ Джагерсъ умѣлъ справиться съ присяжными, и они сдались.

— Она постоянно жила у него съ тѣхъ поръ?

— Да; но этого еще мало, сказалъ Вемикъ. — Она поступила къ нему въ услуженіе сейчасъ же послѣ своего оправданія и совершенно усмиренная, какова она теперь. Послѣ ее пріучили къ разнымъ порядкамъ въ ея новыхъ обязанностяхъ, но она уже была укрощена съ самаго начала.

— Помните вы, какого пола былъ ребенокъ?

— Я слышалъ, дѣвочка.

— Вы болѣе ничего не имѣете передать мнѣ сегодня?

— Ничего. Я получилъ ваше письмо и разорвалъ его. Болѣе ничего.

Мы пожелали другъ-другу доброй ночи, и я пошелъ домой съ новою матеріей для моихъ размышленій, хотя не облегчивъ моей прежней думы.

XLIX.

Положивъ въ карманъ записку миссъ Гевишамъ, чтобъ она могла служить мнѣ оправдательнымъ документомъ для моего скораго появленія въ Сатисъ-хаусъ, если она по своей разсѣянности обнаружитъ какое-нибудь удивленіе, увидавъ меня, я отправился въ почтовой каретѣ на другой же день. Но я остановился на дорогѣ въ гостинницѣ, позавтракалъ тамъ и прошелъ пѣшкомъ остальное разстояніе, потому что мнѣ хотѣлось войдти въ городъ безъ огласки, окольными путями, и оставить его такимъ же образомъ.

Уже вечерѣло, когда я проходилъ тихими переулками позади большой улицы. Уголки развалинъ, гдѣ нѣкогда находились трапезы и сады старыхъ монаховъ, и которыхъ толстыя стѣны составляли теперь части конюшень и навѣсовъ, были также тихи и безмолвны какъ сами старые монахи въ своихъ могилахъ. Трезвонъ соборныхъ колоколовъ звучалъ для меня печальнѣе теперь, когда я поспѣшно проходилъ, стараясь не привлечь къ себѣ вниманія; точно также звуки стараго органа доносились до моихъ ушей погребальною музыкой, и вороны, парившіе надъ сѣрою башнею или качавшіеся на обнаженныхъ деревьяхъ монастырскаго сада, казалось, взывали ко мнѣ, что мѣсто перемѣнилось, и Эстелла исчезла для меня навѣки.

Старушка, которую я видалъ прежде въ числѣ прислуги, жившей во флигелѣ за заднимъ дворомъ, отворила мнѣ калитку. Зажженная свѣча стояла въ корридорѣ, какъ въ прежнее время; я взялъ ее и поднялся одинъ по лѣстницѣ. Миссъ Гевишамъ не было въ ея комнатѣ; она была въ большой комнатѣ, по ту сторону сѣней. Заглянувъ въ дверь, въ которую я постучалъ, и не получивъ отвѣта, я увидѣлъ, она сидѣла у камина на оборванномъ креслѣ, вся погруженная въ созерцаніе потухавшаго огня.

Я вошелъ, какъ бывало прежде, и остановился, облокотившись на старый каминъ, гдѣ она могла бы меня увидѣть, когда подыметъ глава.

Видъ совершеннаго одиночества, которое она представляла собою, разжалобилъ меня, хотя она намѣренно причинила мнѣ страшное зло. Я стоялъ, соболѣзнуя о ней, и размышляя какъ современемъ и меня самого коснулось несчастіе этого дома, когда ея глаза остановились на мнѣ Она пристально поглядѣла на меня, и сказала тихимъ голосомъ: «призракъ это что ли?»

— Это я Пипъ. Мистеръ Джагерсъ передалъ мнѣ вчера вашу записку, и я пріѣхалъ, не теряя времени.

— Благодарю васъ, благодарю васъ.

Я принесъ другой оборванный стулъ къ камину и сѣлъ. Тутъ я замѣтилъ новое выраженіе на ея лицѣ: она будто боялась меня.

— Я намѣрена, сказала она, — потолковать о дѣлѣ, о которомъ вы мнѣ говорили, когда вы были здѣсь въ послѣдній разъ, и показать вамъ, что я не совсѣмъ каменная. Но можетъ быть теперь вы уже не повѣрите, что въ моемъ сердцѣ есть хоть одно человѣческое чувство.

Я сказалъ нѣсколько словъ, чтобъ успокоить ее; она протянула свою дрожащую руку, какъ бы съ намѣреніемъ прикоснуться ко мнѣ, но потомъ вдругъ отняла ее прежде чѣмъ я понялъ ея движеніе

— Вы сказали, говоря о вашемъ другѣ, что вы можете научить меня какъ сдѣлать добро ему, которое хотѣлось бы вамъ самимъ сдѣлать, не такъ ли?

— Да, мнѣ очень, очень, очень хотѣлось бы самому сдѣлать.

— Что же это такое?

Я началъ объяснять ей тайную исторію компаньйонства Герберта. Я не подвинулся еще далеко съ моимъ разказомъ, когда я замѣтилъ по ея взгляду, что она болѣе раздумывала обо мнѣ нежели о томъ, что я говорилъ ей. Повидимому, это было дѣйствительно такъ, потому что когда я остановился, она этого не замѣчала въ продолженіи нѣсколькихъ минутъ.

— Не потому ли вы остановились, спросила она съ прежнимъ видомъ боязни, — что вамъ противно говорить: такъ я не навистна для васъ?

— Нѣтъ, нѣтъ, отвѣчалъ я, — какъ это вамъ можетъ придти въ голову, миссъ Гевишамъ! Я остановился, потому что мнѣ показалось, будто вы не слушаете что я вамъ говорю.

— Можетъ-быть я и не слушала, отвѣтила она, приложивъ руку къ своей головѣ. — Начните снова, дайте я буду смотрѣть на что-нибудь другое. Погодите! Теперь разказывайте.

Она оперлась обѣими руками на костыль, съ рѣшительнымъ видомъ, который она иногда принимала, и смотрѣла на огонь съ напряженнымъ выраженіемъ, какъ будто она принуждала себя слушать. Я началъ снова мой разказъ и передалъ ей, какъ я надѣялся окончить это дѣло изъ моихъ средствъ и какъ надежды мои обманули меня. Эта часть, я напомнилъ ей, касалась предмета, котораго я не могъ объяснить, потому что съ нимъ соединена чужая и важная тайна.

— Такъ-то! сказала она, кивнувъ головою, но не смотря на меня. — А сколько нужно денегъ для окончательнаго взноса?

Мнѣ было страшно назвать сумму, потому что она казалась довольно значительною: «Девять сотъ фунтовъ.»

— Если я вамъ дамъ деньги для этой цѣли, сохраните ли вы мою тайну, какъ до сихъ поръ сохраняли вашу?

— Также точно вѣрно.

— И ваше сердце будетъ спокойно?

— О да!

— Вы очень несчастливы теперь?

Она сдѣлала этотъ вопросъ, все еще не смотря на меня, но съ несвойственнымъ ей тономъ сочувствія. Я не могъ отвѣчать ей тотчасъ же; у меня не хватало голоса. Она вытянула свою лѣвую руку надъ костылемъ и нѣжно приникла къ ней своею головой.

— Я далеко не могу назвать себя счастливымъ, миссъ Гевишамъ, но я имѣю еще другія причины тревожиться, кромѣ извѣстныхъ вамъ. Онѣ составляютъ тайну, о которой я уже упоминалъ вамъ.

Послѣ нѣсколькихъ минутъ она приподняла свою голову, и опять посмотрѣла на огонь.

— Съ вашей стороны благородно сказать, что вы имѣете другія причины быть несчастливымъ. Но справедливо ли это?

— Слишкомъ справедливо.

— Косательно вашего друга, дѣло покончено, Пипъ; не могу ли я еще сдѣлать чего-нибудь для васъ самихъ?

— Ничего. Благодарю васъ за этотъ вопросъ. Еще болѣе благодарю васъ за выраженіе, съ которымъ вы сдѣлали его. Но вы ничего не можете сдѣлать.

Она встала съ своего стула и принялась искать писчихъ матеріяловъ въ этой заброшенной комнатѣ; ихъ не оказывалось, и она вынула изъ кармана пожелтѣвшія таблетки слоновой кости, оправленныя въ потускнѣвшее золото, и написала на нихъ карандашомъ въ золотомъ рейсфедерѣ, также потускнѣвшемъ, который висѣлъ у ней на шеѣ.

— Вы все еще въ дружескихъ отношеніяхъ съ мистеромъ Джагереомъ?

— О, да! Я обѣдалъ у него вчера.

— Это приказъ заплатить вамъ эти деньги, которыя вы можете истратить, по вашему усмотрѣнію, для вашего друга. Я не держу здѣсь денегъ. Но если для васъ пріятнѣе, чтобы Джагерсъ ничего не зналъ объ этомъ дѣлѣ, то я пришлю вамъ ихъ.

— Благодарю васъ, миссъ Гевишамъ; для меня вовсе не тягостно получить ихъ отъ него.

Она прочла мнѣ, что она написала; это было очень точно и ясно, и очевидно имѣло цѣлью отстранить отъ меня всякое подозрѣніе, что я могъ извлечь для себя какую-ннудь выгоду изъ этой суммы, я взялъ таблетки изъ ея руки; рука ея задрожала и затряслась еще сильнѣе, когда она снимала цѣпь, на которой висѣлъ карандашъ, и передавала мнѣ. Все это она дѣлала, не глядя на меня.

— На первой таблеткѣ мое имя. Если вы будете въ состояніи когда-нибудь подписать подъ моимъ именемъ: я ей прощаю, — хотя бы долго, долго спустя послѣ того, какъ это растерзанное сердце обратится въ прахъ, то, умоляю васъ, сдѣлайте это.

— О, миссъ Гевишамъ! сказалъ я; — я могу сдѣлать это сейчасъ же. Вышло горькое недоразумѣніе: вся жизнь моя была темная и неблагодарная, и самъ я нуждаюсь въ прощеніи я руководствѣ; мнѣ ли негодовать на васъ?

Тутъ она обратила ко мнѣ свое лицо въ первый разъ, и къ величайшему моему удивленію, могу прибавить даже къ ужасу, упала передо мною на колѣни, сложивъ руки и простирая ихъ ко мнѣ, какъ въ прежнее время, когда ея бѣдное сердце еще было молодо, свѣжо и цѣло, она простирала ихъ къ небу.

Мнѣ стало страшно, когда я увидѣлъ передъ собою на колѣнахъ ее, съ ея сѣдинами и изможденнымъ лицомъ. Я умолялъ ее, чтобъ она встала, и старался помочь ей встать; но она только сжимала мою руку и, прильнувъ къ ней головою, плакала надъ нею. До сихъ поръ я еще ни разу не видѣлъ, чтобъ она пролила хотя одну слезинку; надѣясь, что слезы облегчатъ ее, я наклонился къ ней, не говоря ни слова; она уже не стояла на колѣнахъ, но лежала на полу.

— О! кричала она въ отчаяніи: — что я только надѣлала! что я надѣлала!

— Если вы хотите сказать миссъ Гевишамъ, какое зло вы мнѣ сдѣлали, то позвольте мнѣ вамъ отвѣтить: никакого. Я полюбилъ бы ее при всевозможныхъ обстоятельствахъ. Была ея свадьба?

— Да.

Это былъ совершенно излишній вопросъ; потому что мнѣ сказало это чувство усилившейся пустоты въ этомъ запущенномъ домѣ.

— Что я надѣлала! Что я надѣлала! — И она ломала себѣ руки, рвала свои сѣдины, повторяя: — что я надѣлала?

Я не зналъ, какъ отвѣчать ей, какъ утѣшить ее. Я очень хорошо видѣлъ, что она сдѣлала непростительную вещь, взявъ къ себѣ впечатлительнаго ребенка и воспитавъ его такимъ образомъ, чтобъ отмстить черезъ него за свою обманутую любовь и оскорбленную гордость. Но я видѣлъ также, что затворившись отъ дневнаго свѣта, она затворилась отъ многихъ другихъ вещей, что среди своего уединенія она уединила себя отъ тысячи естественныхъ, врачующихъ вліяній, что ея умъ, предоставленый уединеннымъ размышленіямъ, находился въ болѣзненномъ состояніи, какъ это бываетъ съ умами, которые идутъ наперекоръ порядку, положенному Творцомъ. И могъ ли я смотрѣть на нее безъ состраданія, видя достаточное для нея наказаніе въ окружавшемъ ея разрушеніи, въ совершенномъ разобщеніи ея съ міромъ, среди котораго она жила въ этомъ тщеславіи своимъ горемъ, которое можетъ обратиться въ безуміе подобно тщеславію раскаянія, тщеславію смиренія и другимъ чудовищнымъ видамъ тщеславія, преслѣдующимъ человѣка?

— Я поняла, что я надѣлала, когда вы съ нею говорили въ послѣдній разъ, когда вы представили мнѣ какъ въ зеркалѣ, что когда-то я сама перечувствовала. Что я надѣлала только! Что я надѣлала! — И такъ повторяла она двадцать разъ одну и туже фразу: «Что я надѣлала!»

— Миссъ Гевишамъ, сказалъ я, когда ея вопли поутихли, — меня вы можете выкинуть изъ головы и сложить съ вашей совѣсти. Но Эстелла — другое дѣло, и если вы въ состояніи исправить хотя частицу зла, которое вы сдѣлали, уничтоживъ въ ней ея истинную природу, то лучше сдѣлать это нежели оплакивать прошедшее хоть цѣлое столѣтіе.

— Да, да, я это знаю. Но, Пилъ, мой милый! — И въ этомъ новомъ чувствѣ было истинно женское состраданіе ко мнѣ. — Мой милый! повѣрьте только этому: когда я взяла ее къ себѣ, я думала только о томъ, чтобъ уберечь ее отъ моего несчастія. Сначала я только это имѣла въ виду.

— Да, да, сказалъ я, — я надѣюсь, что это такъ.

— Но когда она подрастала и обѣщала сдѣлаться такою красавицей, я постепенно выработала это зло, при помощи моихъ похвалъ, моихъ брилліянтовъ, моихъ совѣтовъ и уроковъ, которые подкрѣпляла моя собственная личность, служившая предостереженіемъ для нея, я успѣла вынуть изъ ней сердце и вложить на его мѣсто кусокъ льда.

Я не выдержалъ и сказалъ: — Лучше было бы оставить ей ея настоящее сердце, еслибы даже суждено ему быть изранену и истерзану.

Миссъ Гевишамъ посмотрѣла на меня какъ безумная, и опять разразилась воплемъ: «Что я надѣлала!»

— Еслибы вы только знали мою исторію, говорила она, какъ бы въ оправданіе, — вы бы имѣли ко мнѣ хотя какое-нибудь состраданіе; вы бы лучше поняли меня.

— Миссъ Гевишамъ, отвѣчалъ я ей, какъ можно деликатно: — мнѣ кажется, я могу сказать, что знаю вашу исторію; я узналъ ее съ самаго того времени, какъ оставилъ этотъ околотокъ. Она возбудила во мнѣ большое сожалѣніе, и я полагаю, что я понимаю ее и ея вліяніе. Что было между нами, то даетъ ли мнѣ нѣкоторое право сдѣлать вамъ одинъ вопросъ относительно Эстеллы? Не про теперешнее время, нѣтъ, но когда она была только что взята къ вамъ?

Она сидѣла на полу, положивъ руки на оборванное кресло и подперевъ ими голову. Она смотрѣла мнѣ прямо въ глаза, когда я сказалъ это, и отвѣтила только: «Продолжайте.»

— Чья дочь Эстелла?

Она замотала головою.

— Вы не знаете?

Она опять замотала головой.

— Но ее привелъ или прислалъ сюда Джагерсъ?

— Онъ ее привелъ сюда.

— Разкажите мнѣ, какъ это случилось?

Она отвѣчала мнѣ тихимъ шопотомъ и съ особенною осторожностію: — Много времени прошло съ тѣхъ поръ, какъ я заперлась здѣсь (сколько именно, я не знаю — вамъ извѣстно, какое время показываютъ здѣсь часы), когда я ему сказала, что мнѣ хотѣлось бы воспитать дѣвочку, которую я могла бы любить и сберечь отъ моей участи. Я узнала о немъ по газетамъ, еще прежде чѣмъ я разсталась съ свѣтомъ, и я послала за нимъ, чтобъ онъ запустилъ этотъ донъ, какъ вы видите. Онъ мнѣ сказалъ, что онъ поищетъ для меня такой сиротки. Въ одинъ вечеръ онъ принесъ ее сюда сонную, и я назвала ее Эстеллою.

— Могу я васъ спросить, сколько ей было тогда лѣтъ?

— Два или три года. Она сама знаетъ только, что она осталась сиротою, и я воспитывала ее.

Я былъ совершенно убѣжденъ, что та женщина была ея матерью, и мнѣ не нужно было новыхъ доказательствъ для подтвержденія этого "акта въ моемъ умѣ. Но теперь я думалъ, что уже не для одного моего ума, а и для каждаго, эта связь была бы очевидна.

Какая была для меня польза продолжать эти свиданія? Я успѣлъ въ моемъ ходатайствѣ за Герберта; миссъ Гевишамъ сказала мнѣ все, что она знала объ Эстеллѣ; я сказалъ и сдѣлалъ все, чтобы облегчить мою душу. Все равно, какъ бы намъ съ нею ни разстаться, и мы разстались.

Стемнѣло, когда я сошелъ по лѣстницѣ на чистый воздухъ. Я крикнулъ женщинѣ, которая отворила мнѣ калитку, когда я входилъ, что я не сейчасъ намѣренъ уйдти, а пройдусь еще по заведенію. Я имѣлъ предчувствіе, что я уже никогда не возвращусь сюда; мнѣ пріятно было взглянуть въ послѣдній разъ на это запустѣніе, при потухающемъ свѣтѣ.

Я пробрался въ запущенный садъ мимо груды пустыхъ боченковъ, по которымъ я гулялъ много лѣтъ тому назадъ, которые съ тѣхъ поръ обливались потоками дождя, мѣстами загноившаго ихъ и оставившаго на нихъ миніатюрныя озера и болота. Я обошелъ кругомъ садъ, зашелъ въ уголъ, гдѣ мы подрались съ Гербертомъ, прошелся по дорожкамъ, гдѣ мы гуляли съ Эстеллою. Все было такъ холодно, такъ уединенно, такъ пусто!

Возвращаясь, я заглянулъ въ пивоварню. Приподнявъ заржавленный засовъ маленькой двери, отворявшейся въ садъ, я прошелъ черезъ нее. Я хотѣлъ выйдти въ противоположную дверь, но не легко было теперь отворить ее; сырое дерево разбухло и выпятилось, петли худо держались, и порогъ весь заросъ плесенью; я повернулъ голову и оглянулся назадъ. Въ самый моментъ этого движенія пробудилась у меня снова моя дѣтская фантазія съ поразительною силой, и мнѣ представилось, будто я вижу, что миссъ Гевишамъ виситъ на балкѣ. Это впечатлѣніе было такъ сильно, что я стоялъ подъ балкою, весь дрожа съ ногъ до головы, прежде чѣмъ я убѣдился, что это было одно воображеніе.

Печальный видъ этого мѣста, самое время и ужасъ, возбужденный этою мечтою, хотя онъ былъ только мгновенный, навели на меня непріятный страхъ, когда я проходилъ въ отворенныя деревянныя ворота, гдѣ я нѣкогда рвалъ на себѣ волосы изъ за Эстеллы, глубоко уязвившей мое сердце. Выйдя на передній дворикъ, я не рѣшался, позвать ли мнѣ женщину, чтобы она меня выпустила въ запертую калитку, отъ которой у нея былъ ключъ, или сначала подняться наверхъ и убѣдиться, что миссъ Гевишамъ была совершенно безопасна, какъ я оставилъ ее. Я рѣшился на послѣднее и пошелъ на верхъ.

Я заглянулъ въ комнату, гдѣ я оставилъ ее, и увидѣлъ, что она сидѣла на оборванномъ креслѣ у камина, у самаго огня, повернувшись ко мнѣ спиною. Я отодвинулъ мою голову и хотѣлъ уже уйдти потихоньку, какъ вдругъ я замѣтилъ пламя поднялось по ней вверхъ. Въ ту же самую минуту она бросилась ко мнѣ съ воплемъ; пламя совершенно охватило ее и поднялось во всю высоту ея роста.

На мнѣ было толстое пальто съ двойнымъ капишономъ; въ рукахъ у меня было другое толстое пальто. Я бросился на нее съ этими пальто, повалилъ ее на полъ и ими накрылъ ее; потомъ я стащилъ скатерть со стола для той же цѣли, вмѣстѣ съ нею стащилъ всю массу гнили, возвышавшуюся посреди ея, и всѣхъ отвратительныхъ тварей, укрывавшихся въ этой гнили; мы боролись на полу, какъ заклятые враги; чѣмъ плотнѣе я прикрывалъ ее, тѣмъ сильнѣе она вопила и старалась высвободиться отъ меня. Но обо всемъ, что случилось, я узналъ только послѣ; самъ я ничего не чувствовалъ, ничего не понималъ, ничего не зналъ, что я дѣлалъ тогда. Я пришелъ въ себя только когда мы оба были на полу, подъ столомъ, и въ дымномъ воздухѣ еще носились горѣвшія тряпки, которыя за минуту передъ этимъ были ея развалившимся вѣнчальнымъ платьемъ.

Тутъ я посмотрѣлъ вокругъ себя и увидѣлъ всполошенныхъ таракановъ и пауковъ, бѣжавшихъ прочь по полу, и служанокъ, появившихся съ воплями въ дверяхъ. Я все еще держалъ ее подъ собою со всею силой, какъ плѣнника, который могъ отъ меня вырваться; я очень сомнѣваюсь, сознавалъ ли я даже тогда, кто она была такова, или зачѣмъ мы боролись съ нею.

Она была безъ чувствъ; я опасался перенести ее, даже позволить другимъ прикоснуться къ ней. Я послалъ за докторомъ, и пока онъ не явился, я держалъ ее на полу; мнѣ представлялось, что если я оставлю ее, то огонь снова вспыхнетъ и сожжетъ ее. Когда я всталъ съ полу, по прибытіи доктора, я очень удивился, увидя, что обѣ руки у меня были обожжены; я этого вовсе не чувствовалъ.

Докторъ, по осмотрѣ ея, нашелъ, что поврежденіе было значительно, но далеко не безнадежно; главная опасность заключалась въ нервномъ потрясеніи. По приказанію доктора, ея постель была принесена въ эту комнату и приготовлена на столѣ, который онъ нашелъ очень удобнымъ для перевязки. Я видѣлъ ее часъ спустя; она дѣйствительно лежала на томъ самомъ мѣстѣ, на которое она указывала нѣкогда своимъ костылемъ, и говорила, что она когда-то будетъ тутъ лежать.

Хотя всѣ слѣды ея платья сгорѣли, какъ мнѣ говорили, но все еще она сохранила отчасти прежній свадебный видъ; ее покрыли по самое горло бѣлою ватой; сверху была легко наброшена на нее бѣлая простыня, и прежній свадебный призракъ не оставлялъ ея.

Я узналъ отъ прислуги, что Эстелла была въ Парижѣ, и докторъ обѣщался мнѣ написать къ ней съ слѣдующею же почтой. Я взялся извѣстить родныхъ миссъ Гевишамъ; мое намѣреніе было сообщить обо всемъ Матью Покетъ, предоставивъ ему увѣдомить прочихъ. Я сдѣлалъ это на другой же день черезъ Герберта, какъ толькъ вернулся въ городъ.

Въ этотъ же вечеръ были минуты, когда она говорила совершенно ясно, хотя съ поразительнымъ оживленіемъ, о случившемся. Къ полночи она стала заговариваться и постепенно перешла къ однообразному и несчетному повторенію тихимъ голосомъ: "что я надѣлала, " и потомъ: "когда я брала ее къ себѣ, я только думала уберечь ее отъ моей участи, " и потомъ: «возьмите карандашъ и напишите подъ моимъ именемъ: я прощаю ее!» Эти фразы она безпрестанно говорила въ одномъ и томъ же порядкѣ; но иногда она опускала въ нихъ которое-нибудь слово, никогда однако же не замѣщая его другимъ, и прямо переходя къ слѣдующему слову.

Я не могъ принести здѣсь никакой пользы, а дома у меня была забота важнѣе, которую не вытѣснилъ у меня изъ головы даже ея бредъ; и я рѣшился въ эту же ночь вернуться съ первымъ дилижансомъ. Около шести часовъ утра я наклонился надъ нею, прикоснулся къ ней губами, именно когда она произносила: «возьмите карандашъ и напишите подъ моимъ именемъ: я прощаю ее.»

Это было въ первый и послѣдній разъ, что я такъ прикоснулся къ ней. И я уже никогда болѣе не видалъ ея.

ГЛАВА L.

Ночью мнѣ перевязали руки раза два или три, и потомъ еще разъ поутру. Моя лѣвая рука была сильно обожжена по самый локоть; но къ плечу обжога была менѣе значительна. Я чувствовалъ сильную боль, но могло быть еще хуже, еслибъ огонь охватилъ другія части. Правая рука была не такъ сильно обожжена, и я могъ владѣть пальцами. Конечно, она была перевязана, но не такъ неудобно, какъ лѣвая рука, которую я былъ принужденъ носить на перевязкѣ. Я могъ носить мое пальто и сюртукъ какъ плащъ въ накидку, застегнувъ ихъ подъ шею. Огонь опалилъ также мои волосы, но не коснулся головы и лица.

Гербертъ побывалъ въ Гамерсмитѣ, повидался съ отцомъ и вернулся ко мнѣ на нашу квартиру, посвятивъ остальной день ухаживанью за мною. Онъ былъ нѣжнѣйшею нянькою, и въ опредѣленные часы снималъ перевязки, смачивалъ компрессы въ прохлаждающей примочкѣ и прикладывалъ ихъ съ терпѣливою нѣжностію, за которую я благодарилъ его изъ глубины сердца.

Сначала, лежа спокойно на софѣ, я не могъ избавиться отъ преслѣдовавшаго меня призрака пламени, шума, суеты и запаха гари. Я забывался на минуту, и меня пробуждали вопли миссъ Гевишамъ, бѣжавшей ко мнѣ съ огненнымъ столбомъ, возвышавшимся у ней надъ головою. Мнѣ было труднѣе бороться съ этою умственною болью нежели съ сильнѣйшими физическими страданіями, и Гербертъ, видя это, всячески старался занять меня чѣмъ-нибудь.

Когда я увидѣлъ Герберта, разумѣется, мой первый вопросъ былъ, все ли благополучно "на низовьѣ рѣки? Онъ отвѣтилъ мнѣ утвердительно, съ полною увѣренностію, и мы не обращались къ этому предмету до самаго вечера. Но тогда Гербертъ, перемѣнивъ мнѣ компрессы, почти въ потемкахъ, слабо освѣщаемыхъ огнемъ камина, самъ обратился къ нему.

— Я вчера, Гендель, просидѣлъ съ Провисомъ цѣлые два часа.

— Гдѣ же была Клара?

— Бѣдное созданіе? сказалъ Гербертъ. — Она цѣлый вечеръ, все бѣгала то вверхъ, то внизъ къ своему понурѣ. Онъ долбилъ постоянно въ полъ, какъ только уходила она съ его глазъ. Я полагаю, долго онъ теперь не продержится. Ромъ да перецъ, перецъ да ромъ, я думаю, скоро положатъ конецъ этому долбленію.

— И тогда, Гербертъ, вы женитесь?

— Какъ же я могу иначе взять на попеченіе мое милую дѣвочку? Положите, мой милый другъ, вашу руку на спинку софы, а я присяду и стяну понемножку перевязку, такъ что вы и не замѣтите, какъ она у васъ сойдетъ. Я заговорилъ о Провисѣ; знаете ли, Гендель, онъ становится лучше?

— Я говорилъ вамъ, самому мнѣ показалось, будто онъ сталъ понѣжнѣе, когда я видѣлъ его въ послѣдній разъ.

— Да, вы это говорили. И это совершенная истина. Вчера вечеромъ онъ былъ очень сообщителенъ и передалъ мнѣ. нѣсколько подробностей о своей жизни. Помните, онъ упоминалъ здѣсь объ одной женщинѣ, съ которою было у него много горя… Что, я разбередилъ вамъ?

Я вдрогнулъ, но не отъ прикосновенія его, я вздрогнулъ отъ его словъ.

— Я было забылъ объ этомъ, Гербертъ, но теперь я при* помнилъ, какъ вы заговорили объ этомъ.

— Провисъ разказывалъ мнѣ эту часть своей жизни, и мрачная была эта часть. Хотите я вамъ разкажу ее? Или теперь это утомитъ васъ?

— Сдѣлайте милость, разкажите. Все до слова!

Гербертъ наклонился ко мнѣ, чтобы поближе посмотрѣть на меня, какъ будто мой отвѣтъ былъ слишкомъ поспѣшенъ и нетерпѣливъ.

— Ваша голова холодна, сказалъ онъ, прикоснувшись къ ней.

— О да! сказалъ я: — передайте же мнѣ, что говорилъ вамъ Провисъ, любезный Гербертъ.

— Кажется, началъ Гербертъ, — перевязка удалась какъ нельзя лучше. Теперь я кладу вамъ холодный компрессъ; вѣдь непріятно сначала, мой бѣдный другъ, не правда ли? Но вотъ сейчасъ же сдѣлается вамъ полегче. Кажется, женщина эта была молодая и очень ревнивая и мстительная, мстительная, Гендель, до послѣдней крайности.

— До какой послѣдней крайности?

— Да хоть убить человѣка. Что чувствуете вы холодъ на больномъ мѣстѣ?

— Нѣтъ, не чувствую. Какъ же и кого она убила?

— Пожалуй, это дѣло и не заслуживаетъ страшнаго названія душегубства, сказалъ Гербертъ. — Но за душегубство ее судили, и мистеръ Джагерсъ защищалъ ее, и слава этой защиты сдѣлали его извѣстнымъ Провису. Жертвою была другая женщина, и борьба происходила въ сараѣ. Кто началъ ее, ведена ли она была честно или нѣтъ, все это неизвѣстно; но какъ она кончилась, въ этомъ сомнѣваться никто не могъ, потому что другая женщина была найдена задушенною.

— Что же, женщину эту нашли виновною?

— Нѣтъ, она была оправдана, мой бѣдный Гендель… Я опять разбередилъ вамъ…

— Гербертъ, не возможно быть нѣжнѣе васъ. Ну, что же далѣе?

— У Провиса отъ этой молодой женщины, которую оправдали, былъ ребенокъ, и Провисъ очень любилъ этого ребенка. Въ тотъ же самый вечеръ, какъ предметъ ея ревности былъ задушенъ, какъ я говорилъ вамъ, эта молодая женщина явилась къ Провису на одну минуту и поклялась ему, что она сгубитъ ребенка, который былъ у нея и что онъ никогда не увидитъ его болѣе, и исчезла… Теперь съ самою худою рукой мы покончили, и она лежитъ спокойно на перевязи; остается еще правая рука, но это работа легкая. Въ потемкахъ мнѣ это легче дѣлать, моя рука тверже, потому что я невижу такъ ясно обожженнаго мѣста. Не тяжко ли вамъ дышать, мой другъ? Вы, мнѣ кажется, дышете слишкомъ часто.

— Можетъ быть, Гербертъ. Что же женщина исполнила свою клятву?

— Здѣсь начинается самая мрачная сторона жизни Провиса. Она ее исполнила.

— То-есть это онъ такъ говоритъ.

— Разумѣется, мой милый другъ, отвѣчалъ Гербертъ съ удивленіемъ и наклоняясь ко мнѣ, чтобы ближе посмотрѣть на меня. — Это все онъ говорилъ мнѣ. Я объ этомъ ни отъ кого другаго не слышалъ.

— Конечно, нѣтъ.

— Теперь, продолжалъ Гербертъ, — Провисъ не говоритъ, худо ли хорошо ли онъ обращался съ матерью ребенка, только она провела съ нимъ вмѣстѣ около пяти лѣтъ этой несчастной жизни, которую онъ намъ здѣсь описывалъ, и кажется онъ чувствовалъ къ ней жалость и былъ снисходителенъ. Боясь, чтобъ его не заставили донести о гибели этого ребенка и сдѣлаться виновникомъ ея смерти, хоть и жаль ему было ребенка, онъ скрылся и не являлся къ суду, гдѣ говорили о немъ неопредѣленно какъ о человѣкѣ, изъ-за котораго началась эта ревность. Послѣ ея оправданія, она исчезла, и такимъ образомъ онъ потерялъ и ребенка, и его мать.

— Я хочу спросить…

— Минуту подождите, милый другъ, сказалъ Гербертъ, — я сейчасъ кончу. Этотъ злой геній Комписонъ, отчаяннѣйшій мошенникъ между всѣми мошенниками, зная, что онъ укрывался въ это время и по какимъ причинамъ, конечно воспользовался этимъ, чтобы держать его въ черномъ тѣлѣ. Я видѣлъ вчера ясно, что это особенно усиливало ненависть къ нему Провиса.

— Я хочу знать положительно, Гербертъ, сказалъ я, — говорилъ ли онъ вамъ, когда все это случилось?

— Положительно? Дайте же мнѣ припомнить, что онъ объ этомъ говорилъ. Его собственныя слова были: «лѣтъ двадцать тому назадъ, и почти сейчасъ послѣ того, какъ я сошелся съ Комписсономъ.» Сколько вамъ было лѣтъ, когда вы съ нимъ встрѣтились на вашемъ кладбищѣ?

— Я думаю седьмой годъ.

— Онъ замѣтилъ, что это случилось года три, четыре передъ тѣмъ. Вы ему напоминали собою его маленькую дѣвочку, которой онъ трагически лишился, и которая была бы тогда почти однихъ съ вами лѣтъ.

— Гербертъ, сказалъ я поспѣшно, послѣ короткаго молчанія, — какъ для васъ лучше разсмотрѣть меня, у окошка при свѣтѣ, или при огнѣ у камина?

— При огнѣ, отвѣчалъ Гербертъ, подходя ко мнѣ ближе.

— Смотрите же на меня.

— Я смотрю на васъ, другъ мой.

— Дотроньтесь до меня.

— Ну, я дотронулся до васъ, мой милый другъ.

— Вы не думаете, что у меня горячка, или что мозгъ мой помутился отъ вчерашняго случая?

— И, нѣтъ, мой другъ, сказалъ Гербертъ, смотря на меня пристальнѣе. — Вы разгорячились немножко; но вы совершенно владѣете собою.

— Я это знаю. А вѣдь человѣкъ, котораго мы укрываемъ на низовьѣ рѣки — отецъ Эстеллы.

LI.

Какая у меня была цѣль открывать и доказывать происхожденіе Эстеллы, я не могу сказать. Читатель увидитъ сейчасъ, что этотъ вопросъ не представлялся мнѣ въ опредѣленной формѣ, пока мнѣ его не задала голова, которая была умнѣе моей.

Но послѣ моего разговора съ Гербертомъ, мною овладѣло горячечное убѣжденіе, что я долженъ преслѣдовать это дѣло, что я не долженъ бросать его, но что я долженъ видѣть Джагерса и добиться отъ него всей истины. Право, я не знаю, чувствовалъ ли я, что я это дѣлалъ для Эстеллы, или просто мнѣ было пріятно перенесть и на этого человѣка, котораго безопасность такъ интересовала меня, по крайней мѣрѣ часть романическаго интереса, ее окружавшаго. Можетъ-быть послѣднее предположеніе ближе къ истинѣ.

Какъ бы то ни было, меня едва удержали, чтобъ я не пошелъ въ тотъ же вечеръ въ Джерардъ Стритъ. Только доводы Герберта, что я могу свалиться и лежать въ растяжку больной въ то самое время, когда безопасность нашего бѣглеца будетъ зависѣть отъ меня, успѣли охладить мое нетерпѣніе. Но выговоривъ себѣ, однако же, условіе, что я во всякомъ случаѣ пойду завтра къ мистеру Джагерсу, я наконецъ согласился успокоиться и остаться дома, няньчиться съ моими обжогами. Мы отправились вмѣстѣ рано на слѣдующее утро; на углу улицы Гильтъ-Споръ я оставилъ Герберта, который пошелъ своею дорогой въ Сити, а самъ я повернулъ въ Литль-Бритенъ.

Мистеръ Джагерсъ и Вемикъ въ положенное время пересматривали конторскіе счеты, свѣряли ихъ съ расписками и приводили дѣла въ порядокъ. При такихъ случаяхъ Вемикъ бралъ съ собою книги и бумаги въ комнату мистера Джагерса; а въ первую комнату приходилъ одинъ изъ писцовъ сверху. Найдя, на мѣстѣ Вемика, такого писца, я догадался чѣмъ они были заняты; но я былъ радъ случаю, что мистеръ Джагерсъ и Вемикъ были вмѣстѣ, потому что Вемикъ могъ самъ слышать, что я ничѣмъ его не компрометирую.

Мое появленіе съ подвязанною рукою, въ сюртукѣ, накинутомъ на плечи, содѣйствовало отчасти моему намѣренію. Хотя я, тотчасъ же по возвращеніи, отправилъ къ мистеру Джагерсу краткое описаніе случившагося происшествія, теперь однакоже я принужденъ былъ передать ему всѣ подробности; и особенность этого случая имѣла своимъ послѣдствіемъ то, что нашъ разговоръ былъ не такъ сухъ и отрывистъ и не такъ строго опредѣлялся правилами уголовнаго слѣдованія, какъ это обыкновенно бывало.

Пока я описывалъ несчастный случай, мистеръ Джагерсъ стоялъ по своему обыкновенію передъ огнемъ. Вемикъ развалился на своемъ стулѣ и, запустивъ руки въ карманы панталонъ и горизонтально заложивъ перо въ свой почтовый ящикъ, уставилъ на меня свои глаза. Два отвратительные слѣпка, нераздѣльные въ моемъ воображеніи съ дѣятельностью этой конторы, казалось, соображали апоплектически, не было ли теперь въ комнатѣ запаха гари.

Разказъ мой былъ конченъ, всѣ вопросы были также истощены, и тогда я представилъ ордеръ миссъ Гевишамъ на полученіе девяти сотъ фунтовъ для Герберта. Глаза мистера Джагерса закатились глубже въ орбиты, когда я подалъ ему таблетки; но онъ передалъ ихъ сейчасъ же Вемику, съ приказаніемъ написать ихъ для его подписи. Пока исполнялась эта церемонія, я смотрѣлъ на писавшаго Вемика; а мистеръ Джагерсъ, покачиваясь на каблукахъ своихъ отлично-вычищенныхъ сапогъ, посматривалъ на меня.

— Мнѣ очень жаль, Пипъ, сказалъ онъ, когда я положилъ въ карманъ подписанный имъ че/ги, — что мы ничего не дѣлаемъ для васъ собственно.

— Миссъ Гевишамъ была такъ добра, я отвѣтилъ, — что спрашивала меня, не можетъ ли она для меня чего нибудь-сдѣлать; я ей сказалъ, ничего.

— Каждый долженъ знать свое дѣло лучше, сказалъ мистеръ Джагерсъ.

Я замѣтилъ, губы Вемика сочиняли слова: «движимая собственность».

— Будь я на вашемъ мѣстѣ, я бы не сказалъ ей ничего, сказалъ мистеръ Джагерсъ, — но каждый долженъ знать свое дѣло лучше.

— Движимая собственность, сказалъ Вемикъ, посматривая на меня съ упрекомъ, — должна быть первымъ дѣломъ для каждаго.

— Мнѣ казалось, теперь наступило время обратиться къ предмету, который лежалъ у меня на сердцѣ; и я сказалъ мистеру Джагерсу.

— Я спросилъ, однако же, объ одной вещи у миссъ Гевишамъ. Я просилъ ее сообщить мнѣ нѣкоторыя свѣдѣнія о ея пріемышѣ; и она передала мнѣ все, что ей было извѣстно.

— Право? сказалъ мистеръ Джагерсъ, наклоняясь впередъ, чтобы посмотрѣть на свои сапоги и потомъ снова выпрямляясь. — А я думаю, я бы этого не сдѣлалъ, если бы я былъ на мѣстѣ миссъ Гевишамъ. Но она должна знать лучше свое Дѣло.

— Мнѣ извѣстна исторія пріемыша миссъ Гевишамъ, даже лучше нежели ей самой. Я знаю ея мать.

Мистеръ Джагерсъ посмотрѣлъ на меня вопросительно и повторилъ: — Мать?

— Я видѣлъ ея мать три дня тому назадъ.

— Да? сказалъ мистеръ Джагерсъ.

— Точно также, какъ и вы, сэръ; вы видѣли ее вчера, нынче.

— Да? сказалъ Джагерсъ.

— Можетъ быть исторія Эстеллы мнѣ извѣстна еще лучше нежели вамъ. Я знаю ея отца.

Въ манерахъ мистера Джагерса вдругъ наступила минута инерціи. Онъ слишкомъ хорошо владѣлъ собою, чтобъ измѣнить своимъ манерамъ; но онъ не могъ удержаться отъ этой минутной остановки, которую вызвало безотчетное вниманіе, и которая убѣдила меня, что онъ не зналъ, кто такой былъ ея отецъ.

— Такъ вы знаете Пипъ отца молодой леди? сказалъ Джагерсъ.

— Да, отвѣчалъ я. — Его зовутъ Провисъ, изъ Новаго Южнаго Валлиса.

Даже и мистеръ Джагерсъ вздрогнулъ, когда я произнесъ эти слова. Это было едва замѣтное движеніе, необыкновенно какъ тщательно задержанное и подавленное въ ту же минуту; но онъ вздрогнулъ, хотя онъ и прикинулся будто вынималъ свой носовой платокъ. Я не могу сказать, какъ принялъ Вемикъ это возвѣщеніе; я боялся смотрѣть на него, чтобы мистеръ Джагерсъ, при своей проницательности, не открылъ между нами неизвѣстныхъ ему сношеній.

— А на какомъ основаніи, Пипъ, сказалъ мистеръ Джагерсъ, очень холодно, останавливаясь съ своимъ платкомъ на половинѣ дороги къ носу: — Провисъ предъявляетъ свои права?

— Онъ ихъ не предъявляетъ, сказалъ я, — и никогда не предъявлялъ, и вовсе не знаетъ и не предполагаетъ, что его дочь жива.

Въ первый разъ можетъ быть всемогущій платокъ не произвелъ своего дѣйствія. Мой отвѣтъ былъ такъ неожиданъ, что мистеръ Джагерсъ положилъ свой платокъ назадъ въ карманъ, не исполнивъ обыкновенной церемоніи; сложивъ свои руки, имъ посмотрѣлъ на меня съ строгимъ вниманіемъ, но неподвижнымъ лицомъ.

Тутъ я раз казалъ ему все, что я зналъ, и какъ я узналъ, давъ ему только замѣтить, будто мнѣ сообщила миссъ Гевишамъ все то, что мнѣ на самомъ дѣлѣ было извѣстно отъ Вемика. Въ этомъ пунктѣ я былъ очень остороженъ. Я даже не взглянулъ на Вемика, пока не кончилъ всего, и даже послѣ, въ продолженіи нѣсколькихъ минутъ, безмолвно выдерживалъ взглядъ мистера Джагерса. Когда я наконецъ обратилъ мои глаза на Вемика, я замѣтилъ, что онъ вынулъ свое перо изъ пасти, и сосредоточилъ все свое вниманіе на столѣ, за которымъ онъ сидѣлъ.

— Ну! сказалъ наконецъ мистеръ Джагерсъ, пододвигаясь къ бумагамъ, бывшимъ на столѣ: — на какой цифрѣ мы съ вами остановились, Вемикъ, когда вошелъ мистеръ Пипъ?

Но я уже не могъ стерпѣть, чтобы меня такъ безцеремонно откинули въ сторону, и обратился къ нему съ горячею, даже исполненною негодованія рѣчью, требуя отъ него болѣе искренности и прямоты. Я напомнилъ ему, какъ увлекался я ложными надеждами, какъ долго тянулось это обольщеніе, какое открытіе я сдѣлалъ, и я намекнулъ ему, какая тягость лежала у меня теперь на душѣ. Я представлялъ ему, что конечно я былъ достоинъ хотя малой откровенности съ его стороны за мою къ нему откровенность; я сказалъ, что я его не винилъ, не подозрѣвалъ, не сомнѣвался въ нѣмъ, но что я хотѣлъ только удостовѣриться отъ него въ истинѣ. И если онъ спроситъ меня, для чего я этого желаю, или почему я думаю, что имѣю на это нѣкоторое право, то я скажу ему, какъ ни мало дорожить онъ такими жалкими мечтами, что я давно и горяча люблю Эстеллу и, что хотя я ея лишился и принужденъ теперь влачить одинокую жизнь, но все до нее относящееся дорого мнѣ. Видя, что мистеръ Джагерсъ все еще пребывалъ въ упорномъ молчаніи, нисколько не трогаясь моимъ воззваніемъ, я обратился къ Вемику, и сказалъ:

— Вемикъ, я знаю у васъ нѣжное сердце. Я видѣлъ вашъ пріятный домъ, вашего престарѣлаго отца и невинныя забавы, которыми вы оживляете вашу дѣловую жизнь. Умоляю васъ, скажите за меня слово мистеру Джагерсу, представьте ему, что принимая въ уваженіе всѣ обстоятельства, онъ долженъ быть откровеннѣе со мною!

Мнѣ никогда не случалось видѣть, чтобы два человѣка такъ странно посматривали другъ на друга, какъ переглядывались теперь между собою мистеръ Джагерсъ и Вемикъ, послѣ моего обращенія. Сначала у меня промелькнула въ головѣ мысль что Вемикъ сейчасъ же лишиться своего мѣста, но она недолго меня мучила, когда я увидѣлъ на лицѣ мистера Джагерса нѣкоторое подобіе улыбки и замѣтилъ, что Вемикъ становился посмѣлѣе.

— Это что еще такое? сказалъ мистеръ Джагерсъ: — вы съ вашимъ престарѣлымъ отцомъ и вашими невинными забавами?

— А что же такое? отвѣчалъ Вемикъ. — Если я не приношу ихъ сюда, такъ еще нѣтъ бѣды?

— Пипъ, сказалъ мистеръ Джагерсъ, положивъ мнѣ на плечо свою руку, и уже открыто улыбаясь. — Этотъ человѣкъ долженъ быть самый лукавый лицемѣръ въ цѣломъ Лондонѣ.

— Вовсе нѣтъ, отвѣчалъ Вемикъ, становясь все смѣлѣе и смѣлѣе. — Я полагаю, что вы не хуже, меня.

Опять они обмѣнялись прежними странными взглядами, оба подозрѣвая, что одинъ надувалъ другаго.

— Вы съ вашимъ пріятнымъ домомъ, сказалъ мистеръ Джагерсъ.

— Если это дѣлу не мѣшаетъ, отвѣчалъ Вемикъ, — пусть оно такъ себѣ и останется. Теперь смотря на васъ, я нисколько не удивлюсь, если вы также задумываете устроить себѣ пріятный домъ когда-нибудь, какъ надоѣстъ вамъ эта работа.

Мистеръ Джагерсъ покачалъ головою два или три раза, и, право, вздохнулъ.

— Пипъ, сказалъ онъ, — не будемъ говорить объ этихъ жалкихъ мечтахъ, которыя вамъ лучше извѣстны нежели мнѣ; ваша опытность свѣжѣе. Но что касается до другой матеріи, то я вамъ гипотетически изложу дѣло. Помните! Я ничего не допускаю съ моей стороны.

Онъ выжидалъ, пока я не объявилъ, что я совершенно понимаю, что съ своей стороны онъ ничего не допускаетъ.

— Теперь Пипъ, сказалъ мистеръ Джагерсъ, — представьте себѣ дѣло женщины въ такихъ обстоятельствахъ, какъ вы сказали: она скрыла ребенка и принуждена была сообщить этотъ фактъ своему адвокату, который объяснилъ ей, что онъ долженъ знать, для ея же защиты, всю истину о ребенкѣ. Представьте себѣ, что въ то же самое время богатая, причудливая леди поручила ему найдти для себя ребенка, котораго она хотѣла взять къ себѣ и воспитать.

— Я слѣдую за вами, сэръ.

— Представьте себѣ, что этотъ адвокатъ жилъ посреди атмосферы зла; онъ зналъ о дѣтяхъ только то что они раждаются на этотъ свѣтъ въ огромномъ числѣ, себѣ на пагубу. Онъ часто видѣлъ, какъ судили въ уголовномъ судѣ дѣтей, которыхъ приподымали на руки, чтобы ихъ можно было видѣть; онъ постоянно слышалъ, какъ заключали ихъ въ тюрьмы, пороли, ссылали, оставляли въ вѣчномъ загонѣ, и всячески подготавливали для висѣлицы, которая бывала для нихъ неизбѣжнымъ концомъ. Представьте себѣ, всѣ дѣти, встрѣчавшіяся ему въ его дѣловой жизни, казались ему нѣчто въ родѣ икры, изъ которой съ теченіемъ времени развивались рыбы, рано или поздно попадавшія въ его сѣть; ему приходилось преслѣдовать ихъ, защищать, приводить къ ложной присягѣ и спроваживать, какимъ бы то ни было путемъ къ чорту.

— Я слѣдую за вами, сэръ.

— Представьте себѣ, Пипъ, что вамъ выдается красивый ребенокъ изъ этой массы, котораго можно спасти; отецъ считаетъ его погибшимъ и не смѣетъ поднять о немъ тревоги; мать его въ полной власти адвоката. Я знаю, говоритъ онъ, что вы сдѣлали и какъ вы сдѣлали! Вы подошли такъ-то и такъ-то; вотъ какъ вы напали, вотъ какъ защищались противъ васъ, вы продолжали и сдѣлали то-то и то-то, чтобы отвлечь отъ себя подозрѣніе. Я за вами слѣдилъ. Разстаньтесь съ вашимъ ребенкомъ; если онъ будетъ нуженъ, чтобъ очистить васъ, тогда его представятъ. Отдайте этого ребенка мнѣ на руки, и я приложу всѣ мои старанія, чтобы выпутать васъ. Будете вы спасены, ребенокъ вашъ также спасенъ; погибнете вы, опять-таки вашъ ребенокъ будетъ спасенъ. Представьте себѣ, что все это было сдѣлано, и женщина была оправдана

— Я совершенно васъ понимаю.

— Но я не утверждаю ничего съ моей стороны.

— Не утверждаете ничего.

И Вемикъ также повторилъ: Ничего не утверждаете.

— Представьте себѣ, Пипъ, что припадокъ злости и ужасъ смерти слегка потрясли разсудокъ женщины; и когда она была освобождена, ей стало страшно на свѣтѣ, и она пришла къ нему искать убѣжища. Представьте себѣ, что онъ ее принялъ, и сдерживалъ ея прежній необузданный нравъ, при каждомъ порывѣ грозя ей своею властью. Понимаете ли вы это гипотетически изложенное дѣло?

— Совершенно.

— Представьте себѣ, что ребенокъ выросъ и выданъ замужъ по разчету, богатства ради, что мать жива, что отецъ также живъ, что отецъ и мать не знаютъ другъ про друга, хотя живутъ въ разстояніи нѣсколькихъ миль, саженей или футовъ одинъ отъ другаго, что тайна остается до сихъ поръ тайною, и только вы успѣли провѣдать о ней. Представьте себѣ хорошенько, Пипъ, особенно послѣднее обстоятельство.

— Я представляю себѣ.

— Я прошу также и Вемика хорошенько представить это себѣ.

И Вемикъ сказалъ:

— Я себѣ представляю.

— Ради кого будете вы раскрывать эту тайну? Ради отца? Я полагаю, ему лучше матери. Ради матери? Я думаю она сдѣлала такое дѣло, послѣ котораго ей безопаснѣе оставаться тамъ, гдѣ она находится. Ради дочери? Плохая будетъ для нея услуга, раскрыть ея родство на позоръ мужу, и бросить ее въ старую грязь, изъ которой удалось ей вылѣзть лѣтъ двадцать тому назадъ. Но прибавьте еще, Пипъ, что вы любили ее, что вы сдѣлали изъ нея предметъ этихъ жалкихъ грезъ, наполнявшихъ головы многихъ людей, которыхъ вѣроятно вы и не заподозрите въ этомъ, и я вамъ скажу, что лучше будетъ для васъ взять топоръ да отрубить себѣ эту повязанную лѣвую руку, да потомъ передать его Вемику, чтобъ онъ отрубилъ также и правую, и вы непремѣнно это сдѣлаете, когда сообразите хорошенько дѣло.

Я посмотрѣлъ на Вемика, лице котораго приняло серіозное выраженіе. Онъ значительно приложилъ свой палецъ къ губамъ. Я сдѣлалъ то же самое; мистеръ Джагерсъ повторилъ то же движеніе.

— Ну, Вемикъ, сказалъ онъ, принявъ свой обыкновенный тонъ, — на какой цифрѣ мы остановились, когда вошелъ мистеръ Пипъ?

Оставаясь съ ними нѣкоторое время, пока они работали, я замѣтилъ, что странные взгляды, которые они прежде бросили другъ на. друга, повторялись нѣсколько разъ, съ тою только разницею, что теперь оба они подозрѣвали и даже сознавали, что обнаружили другъ передъ другомъ свою слабую сторону. По этой причинѣ, я полагаю. они оба были неумолимы одинъ къ другому; мистеръ Джагерсъ былъ необыкновенно какъ взыскателенъ и повелителенъ, а Вемикъ съ упрямствомъ оправдывался каждый разъ, при малѣйшемъ несогласіи. Я никогда еще не видалъ ихъ въ такихъ худыхъ отношеніяхъ; обыкновенно, работа шла у нихъ очень ладно.

По счастію, на выручку къ нимъ явился Майкъ, кліентъ въ мѣховой шапкѣ, имѣвшій привычку вытирать носъ рукавомъ, тотъ самый, котораго я видѣлъ въ первый день моего появленія въ этихъ стѣнахъ. Эта личность была въ постоянномъ опасеніи бѣды или за себя, или за своихъ родственниковъ (подъ бѣдою я разумѣю здѣсь Ньюгетъ), и теперь пришелъ онъ объявить, что его старшая дочь взята по подозрѣнію въ воровствѣ. Когда онъ передавалъ это печальное обстоятельство Вемику, мистеръ Джагерсъ стоялъ у огня какъ судья, не принимая участія въ этой бесѣдѣ; случилось, что слеза навернулась на глазахъ Майка.

— Это что такое? спросилъ Вемикъ съ страшнымъ негодованіемъ. — Чего вы сюда приходите рюмить?

— Я не затѣмъ пришелъ, мистеръ Вемикъ.

— Нѣтъ затѣмъ, сказалъ Вемикъ. — Какъ это вы осмѣлились только? Вамъ сюда и показываться не слѣдъ, если вы не можете не распустить свои нюни словно надтреснувшее перо. Что это только значитъ?

— Человѣкъ не властенъ въ своихъ чувствахъ, мистеръ Вемикъ, привелъ въ свое оправданіе Майкъ.

— Что такое? спросилъ свирѣпо Вемикъ: — повторите-ка.

— Послушайте, мой любезный, сказалъ мистеръ Джагерсъ, подходя на одинъ шагъ и указывая на дверь: — вонъ изъ этой конторы! Чувствамъ здѣсь мѣста нѣтъ. Убирайтесь.

— По дѣломъ вамъ, сказалъ Вемикъ, — извольте убираться.

Итакъ, несчастный Майкъ смиренно удалился. Согласіе снова водворилось между Вемикомъ и мистеромъ Джагерсомъ, и они принялись за работу, совершенно освѣженные, словно позавтракали.

ГЛАВА LII.

Изъ Литль-Бритена я отправился съ чекомъ въ карманѣ къ брату миссъ Скифинсъ, счетчику, и братъ миссъ Скифинсъ, счетчикъ, сейчасъ пошелъ къ Кларикеру и привелъ сего Кларикера ко мнѣ, и я имѣлъ несказанное удовольствіе сейчасъ же покончить съ нимъ дѣло. Это было единственное хорошее дѣло, которое я сдѣлалъ и повершилъ окончательно, съ тѣхъ поръ какъ возымѣлъ большія ожиданія.

Кларикеръ увѣдомилъ меня при этомъ случаѣ, что дѣла фирмы постепенно подвигались впередъ, что теперь ему открывается возможность основать небольшой домъ на Востокѣ, чего необходимо требуетъ расширеніе торговой дѣятельности, и что Гербертъ, какъ партнеръ, отправится туда и приметъ на себя управленіе этимъ домомъ. Я увидѣлъ такимъ образомъ, что я долженъ приготовиться къ разлукѣ съ моимъ другомъ; я чувствовалъ, какъ будто мой послѣдній якорь обрывался, и что скоро я сдѣлаюсь игрушкою вѣтровъ и волнъ.

Но я былъ награжденъ радостью Герберта, который, возвратясь домой въ этотъ вечеръ, передалъ мнѣ обо всѣхъ этихъ перемѣнахъ, мало подозрѣвая, что онъ не сказалъ мнѣ тутъ ничего новаго. Онъ строилъ воздушные планы, какъ повезетъ онъ Клару Барле въ волшебную страну Тысячи и Одной Ночи, и какъ я пріѣду къ нимъ съ караваномъ верблюдовъ, и какъ мы всѣ отправимся по Нилу и будемъ видѣть чудеса на каждомъ шагу. Не увлекаясь моимъ собственнымъ участіемъ въ этихъ блистательныхъ планахъ, я видѣлъ, что дорога передъ Гербертомъ быстро расчищалась, и что если только старый Билъ Барле останется по прежнему вѣренъ своему перцу и рому, его дочь вскорѣ будетъ обезпечена и счастлива.

Наступалъ мѣсяцъ нартъ. Моя лѣвая рука, хотя и не показывала худыхъ признаковъ, но подживала такъ медленно, что я до сихъ поръ еще не могъ надѣть на себя сюртука. Правая рука поджила порядочно, и хотя она была обезображена, но могла дѣйствовать.

Въ понедѣльникъ поутру, когда мы съ Гербертомъ сидѣли за завтракомъ, я получилъ по почтѣ слѣдующее письмо отъ Вемика.

"Валвертъ.

«Сожгите, какъ только прочтете. Въ началѣ недѣли, примѣрно въ середу, вы можете сдѣлать то, что вы знаете, если вы только расположены попытаться. Теперь сожгите.»

Я показалъ записку Герберту и бросилъ ее въ огонь, заучивъ ея содержаніе наизусть. Мы задумались что дѣлать; моя больная рука представлялась важнымъ препятствіемъ, которое нельзя было отодвинуть въ сторону.

— Я думалъ объ этомъ много, сказалъ Гербертъ, — и полагаю, у меня есть планъ получше нежели нанимать лодочника. Возьмемъ Стартопа. Онъ добрый малый, мастеръ грести, любитъ насъ, восторженникъ и человѣкъ благородный.

— Я уже о немъ думалъ не разъ.

— Но что же мы ему скажемъ, Гербертъ?

— Сказать ему нужно очень немного. Пусть онъ предполагаетъ, что это такъ себѣ одна фантазія, которую должно однако держать въ тайнѣ до утра: тогда объявимъ ему, что есть причины спустить Провиса на корабль и удалить изъ Лондона. Вы поѣдете съ нимъ?

— Безъ всякаго сомнѣнія.

— Куда?

Послѣ многихъ размышленій, мнѣ казалось, что было все равно, какой бы ни выбрать портъ, Гамбургъ, Роттердамъ, Антверпенъ, — мѣсто тутъ ничего не значило, — главное было выпроводить его изъ Англіи. Первый иностранный пароходъ, на который мы наткнемся, сдѣлаетъ наше дѣло. Моя мысль всегда была спустить его по рѣкѣ въ лодкѣ, разумѣется за Гревезендъ. Это было мѣсто критическое для всякихъ разспросовъ и досмотровъ, если только бывало подозрѣніе. Иностранные пароходы оставляли Лондонъ при полноводьѣ, и мой планъ былъ спуститься по рѣкѣ съ предшествовавшимъ приливомъ и притаиться въ какомъ-нибудь тихомъ мѣстечкѣ, и потомъ пристать къ которому-нибудь изъ нихъ. Разчитать время, когда подъѣдетъ пароходъ къ тому мѣсту, гдѣ мы будемъ выжидать его, было не трудно; стоило только собрать предварительно свѣдѣнія.

Гербертъ согласился на это, и послѣ завтрака мы сейчасъ же отправились хлопотать по этому дѣлу. Мы нашли, что гамбургскій пароходъ лучше всего соотвѣтствуетъ нашей цѣли, и преимущественно на немъ сосредоточили наши мысли. Но мы замѣтили также, какіе другіе иностранные пароходы оставляютъ Лондонъ съ тѣмъ же теченіемъ, и совершенно затвердили ихъ форму и цвѣтъ. Потомъ мы разстались на нѣсколько часовъ. Я отправился за паспортами, Гербертъ къ Стартопу на его квартиру. Мы оба исполнили наше дѣло безъ всякихъ препятствій, и сошлись около часу передать другъ другу, что все покончено. Я былъ готовъ съ моими паспортами; Гербертъ видѣлъ Стартопа, и тотъ съ охотою обѣщалъ присоединиться къ намъ.

Мы положили, что они вдвоемъ будетъ грести, а я править рулемъ; нашъ пріятель будетъ сидѣть спокойно; скорость не была для насъ особенно важна. Мы условились также, чтобы Гербертъ, возвращаясь домой къ обѣду, зашелъ на Мельничный Прудъ, и приготовилъ Провиса, какъ ему сойдти внизъ въ середу у спуска ближайшаго къ дому, — какъ только завидитъ насъ, но не прежде, — и чтобы всѣ распоряженія съ нимъ онъ покончилъ въ этотъ же понедѣльникъ вечеромъ и потомъ не сносился съ нимъ до того самаго времени, какъ мы примемъ его на лодку.

Мы оба хорошо условились насчетъ этихъ предосторожностей, и я отправился домой.

Отпирая дверь моей квартиры, я нашелъ въ ящикѣ письмо, адресованное ко мнѣ, — письмо очень грязное, хотя не дурно написанное. Оно было кѣмъ-то принесено по выходѣ моемъ изъ дома, и содержаніе его было слѣдующее:

«Если вы не боитесь прибыть на старое болото сегодня или завтра вечеромъ, въ девять часовъ, къ маленькому домику у шлюза, возлѣ известковой печи, такъ приходите. Если вы хотите узнать что-нибудь о вашемъ дядѣ Провисѣ, приходите, не теряя времени и не говорите никому объ этомъ. Вы должны придти одни. Принесите съ собою эту записку.»

Довольно тягости было у меня на умѣ и безъ этого страннаго письма. Я рѣшительно не зналъ, что мнѣ было теперь дѣлать. И хуже всего, что я долженъ былъ рѣшиться сейчасъ же, а не то я пропустилъ бы послѣобѣденный дилижансъ, который привезетъ меня вовремя къ сегодняшнему вечеру. Я и не могъ думать о томъ, чтобъ отправиться туда завтра вечеромъ; это было слишкомъ близко къ условленному времени для побѣга. И потомъ, какъ мнѣ было знать! предлагаемое свѣдѣніе могло именно относиться до побѣга.

Будь у меня, поболѣе времени для размышленія, я полагаю, что я все-таки бы отправился. Но теперь, не имѣя рѣшительно времени, раздумывать — мои часы указывали мнѣ, что дилижансъ тронется черезъ полчаса, — я рѣшился немедленно ѣхать. Конечно, я бы не поѣхалъ, если бы тутъ не упоминалось о моемъ дядѣ Провисѣ; но именно то обстоятельство, что это письмо пришло послѣ записки Вемика и всѣхъ утреннихъ приготовленій, заставило меня рѣшиться.

Я принужденъ былъ прочесть это таинственное посланіе два раза, прежде нежели его наказъ, сохранить тайну, механически впечатлѣлся въ моемъ умѣ. Поддаваясь ему также механически, я написалъ Герберту записку карандашомъ, сообщая ему въ ней, что такъ какъ я скоро уѣзжалъ, самъ не зная какъ на долго, то я рѣшился лично удостовѣриться каково здоровье миссъ Гевишамъ. Я едва имѣлъ время надѣть мой сюртукъ, запереть комнаты и добѣжать до дилижанса. Я взялъ себѣ мѣсто внутри кареты, и пришелъ въ себя не прежде какъ меня порядкомъ порастрясло въ этой каретѣ, гдѣ я сидѣлъ по колѣно въ соломѣ.

Дѣйствительно, я былъ самъ не свой съ тѣхъ поръ какъ получилъ это письмо; оно рѣшительно отуманило меня послѣ нашего утренняго спѣха. Утромъ я былъ очень взволнованъ: хотя я уже долго и нетерпѣливо ожидалъ условленнаго намека отъ Вемика, но онъ явился совершеннымъ сюрпризомъ. Тутъ я началъ дивиться себѣ, какъ попалъ я въ дилижансъ и имѣлъ ли я достаточный поводъ быть въ немъ, и не лучше ли было выйдти изъ него и отправиться сейчасъ же назадъ, оставивъ безъ вниманія анонимное сообщеніе: короче, я проходилъ черезъ всѣ степени противорѣчія и нерѣшительности, обыкновенно осаждающія людей торопящихся. Но имя Провиса взяло надъ всѣмъ верхъ. Я разсуждалъ, что если онъ подвергнется какой-нибудь опасности черезъ мою нерѣшительность, то прощу ли я это себѣ потомъ?

Уже было темно, когда мы пріѣхали; переѣздъ мнѣ показался очень длиненъ и утомителенъ. Избѣгая Синяго Кабана, я остановился въ другомъ трактирѣ, не столь знаменитомъ, и заказалъ себѣ обѣдъ. Пока его приготовляли, я отправился въ Сатисѣхаусъ и спросилъ о миссъ Гевишамъ; она все еще была больна, хотя думали, что ей нѣсколько лучше.

Мой трактиръ когда-то составлялъ часть стараго монастырскаго дома, и я обѣдалъ въ маленькой осмиугольной общей комнатѣ, похожей на купель. Я не могъ самъ разрѣзывать себѣ обѣдъ, и старый трактирщикъ съ блестящею лысиной оказалъ мнѣ эту услугу. У насъ завязался разговоръ, и онъ угостилъ меня моею же собственной исторіею, конечно не упустивъ въ ней главной черты, что Пембльчукъ — мой первый благодѣтель и виновникъ моего счастья.

— Знаете вы этого молодаго человѣка? сказалъ я.

— Знаю ли я его? повторилъ трактирщикъ. — Да, съ тѣхъ поръ, какъ его еще отъ земли не видать было.

— Бываетъ онъ иногда въ этомъ околоткѣ?

— Да, бываетъ иногда, сказалъ трактирщикъ, — у своихъ важныхъ покровителей и воротитъ носъ отъ человѣка, который вытащилъ его.

— Кто же этотъ человѣкъ?

— То-есть человѣкъ, о которомъ я говорю, сказалъ трактирщикъ: — это мистеръ Пембльчукъ.

— Ну, а къ другимъ онъ также не благодаренъ?

— Безъ всякаго сомнѣнія, онъ былъ бы такой же не благодарный и передъ другими, еслибы былъ случай, отвѣчалъ трактирщикъ, но случая нѣтъ. И знаете почему? Потому что одинъ Пембльчукъ все для него сдѣлалъ.

— И это Пембльчукъ самъ разказываетъ?

— Разказываетъ! отвѣчалъ трактирщикъ. — Ему незачѣмъ это разказывать.

— Но говоритъ ли онъ что-нибудь объ этомъ?

— Послушать его, сэръ, что онъ говорятъ объ этомъ, сказалъ трактирщикъ, — такъ право кровь стынетъ.

Я подумалъ: «А Джо, милый Джо, вы никогда объ этомъ не говорите. Долготерпѣливый, любящій Джо, вы никогда не жалуетесь. Ни вы также кроткая Биди!»

— Аппетиту у васъ нѣтъ, послѣ вашего приключенія, сказалъ трактирщикъ, поглядывая намою подвязанную руку. — Попробуйте кусочекъ понѣжнѣе.

— Нѣтъ, благодарю васъ, сказалъ я, повертываясь къ огню, чтобы предаться размышленіямъ. Уберите это, я болѣе не могу ѣсть.

Никогда еще не чувствовалъ я такъ глубоко мою неблагодарность передъ Джо, какъ теперь, сравнивая его съ мѣднымъ лбомъ Пембльчукомъ. Чѣмъ лживѣе онъ былъ, тѣмъ искреннѣе представлялся мнѣ Джо; чѣмъ подлѣе онъ былъ, тѣмъ благороднѣе представлялся мнѣ Джо.

Просидѣвъ часа два надъ огнемъ въ моихъ думахъ, я почувствовалъ, что сердце мое смирилось, наконецъ бой часовъ пробудилъ меня изъ моей думы, не разогнавъ однакоже ни моего унынія, ни угрызеній моей совѣсти; я всталъ, застегнулъ мой сюртукъ и вышелъ. Я искалъ передъ этимъ въ моихъ карманахъ письмо, чтобы взглянуть на него еще разъ; не не могъ его найдти, и безпокоился думая, что я его вѣрно обронилъ въ дилижансѣ. Я зналъ однакоже очень хорошо, что условленное мѣсто было маленькій домикъ у шлюзовъ, возлѣ известковой печи, на болотѣ, и назначенный часъ — девять. Времени оставалось уже не много, и я поспѣшилъ на болото.

ГЛАВА LIII.

Ночь была темная, хотя полный мѣсяцъ взошелъ, когда я оставилъ за собою загороженныя поля и вышелъ на болото. За чернымъ горизонтомъ виднѣлась полоса яснаго неба, которая едва могла вмѣстить въ себѣ расплывшуюся красную луну. Черезъ нѣсколько минутъ она поднялась изъ этого свѣтлаго мѣста и исчезла за громадами облаковъ.

Вѣтеръ печально завывалъ, и на болотахъ было страшно какъ грустно. Для человѣка небывавшаго здѣсь они показались бы невыносимы; даже мнѣ было такъ тяжело, что я медлилъ, почти рѣшаясь повернуть назадъ. Но мнѣ они были хорошо извѣстны; я нашелъ бы дорогу здѣсь, еслибы ночь была еще гораздо темнѣе. Разъ придя сюда, я не имѣлъ уже повода возвращаться. И такимъ образомъ, явившись сюда поневоле, я принужденъ былъ также поневолѣ идти далѣе.

Я шелъ не по тому направленію, гдѣ находился мой прежній домъ, и также не по той линіи, по которой мы преслѣдовали каторжниковъ. Отдаленные плашкоты оставались у меня назади, и хотя я могъ различить вдалекѣ за песчаною косой знакомые огни, но я могъ видѣть ихъ только сзади. Я зналъ известковую печь также хорошо какъ и старую батарею, но онѣ были на разстояніи нѣсколькихъ миль одна отъ другой, такъ что еслибы въ эту ночь огни были зажжены на этихъ двухъ пунктахъ, то длинная полоса темнаго горизонта раздѣляла бы эти двѣ свѣтящіяся точки.

Сначала мнѣ приходилось запирать за собой калитки и останавливаться, выжидая пока скотина, лежавшая поперекъ тропинки, по насыпи, подымется и исчезнетъ въ травѣ и камышахъ болота. Но вскорѣ я остался единственнымъ живымъ существомъ посреди этой пустыни.

Прошло еще полчаса, и наконецъ я очутился возлѣ печи; известка обжигалась въ ней лѣниво, отдѣляя удушающій запахъ, но разложенный огонь былъ оставленъ; работниковъ не было видно. Возлѣ находилась небольшая каменоломня; дорога моя лежала черезъ нее, и я замѣтилъ по лежавшимъ инструментамъ и телѣжкамъ, что тамъ работали въ этотъ день.

Выйдя опять на болото изъ этой пещеры, черезъ которую пролегала моя тропинка, я увидѣлъ свѣтъ въ старомъ домикѣ у шлюза. Я ускорилъ мои шаги и постучался въ дверь. Пока я ожидалъ отвѣта, я имѣлъ время оглядѣться и замѣтить, какъ шлюзъ былъ запущенъ и сломанъ; деревянный домикъ, съ черепичною кровлей, едва ли могъ служить надежнымъ кровомъ отъ непогоды; грязь и выступавшая вода были покрыты известью, и удушающій паръ изъ печи подбирался ко мнѣ словно привидѣніе. Все это я успѣлъ разглядѣть, а отвѣта еще не было. Я постучался опять, нѣтъ отвѣта; я попробовалъ задвижку.

Задвижка поднялась подъ моею рукой и дверь отворилась. Заглянувъ внутрь, я увидѣлъ на столѣ зажженную свѣчку, скамью и матрасъ на складной кровати. Въ комнатѣ были полати; я кликнулъ «есть кто-нибудь тамъ?» но никто не отвѣчалъ. Я посмотрѣлъ на мои часы: была уже половина десятаго; я кликнулъ опять: «есть тутъ кто-нибудь?» отвѣта все не было; я вышелъ за дверь, не рѣшаясь что дѣлать.

Вдругъ полился дождь. Не видя передъ собою ничего, я вернулся назадъ въ домикъ и остановился въ дверяхъ подъ навѣсомъ, смотря въ ночную мглу. Раздумывая, что вѣрно тутъ былъ кто-нибудь недавно и долженъ вернуться вскорѣ, иначе не оставили бы зажженной свѣчки, я захотѣлъ посмотрѣть, какъ много нагорѣлъ фитиль; я подошелъ къ столу и взялъ въ руки свѣчку, какъ вдругъ кто-то загасилъ ее, и я почувствовалъ, меня захватили на арканѣ, который былъ заброшенъ на меня сзади черезъ голову.

— А! теперь-то, закричалъ чей-то голосъ, съ проклятіемъ, — вы попались мнѣ.

— Это что такое, завопилъ я барахтаясь, — кто это? Помогите, помогите, помогите!

Руки мои были притянуты къ бокамъ, и моя больная рука была такъ сильно прижата, что я чувствовалъ нестерпимую боль. Кто-то зажималъ мнѣ ротъ то сильною рукой, то сильною грудью, чтобы заглушить мои крики, и чувствуя на лицѣ чье-то горячее дыханіе, я тщетно боролся въ темнотѣ, между тѣмъ какъ меня привязывали плотно къ стѣнѣ.

— Ну, теперь, сказалъ тотъ же самый голосъ съ новымъ проклятіемъ, — пикните еще разъ, и я съ вами сейчасъ же покончу!

Ослабѣлый отъ боли, пораженный нечаянностью, и вполнѣ сознавая однакоже, какъ легко было привесть въ исполненіе такую угрозу, я замолкъ и старался по возможности высвободить мою руку. Но она была слишкомъ плотно привязана. Я чувствовалъ, моя обожженная рука словно кипѣла въ огнѣ.

Совершенная темнота, замѣстившая теперь въ этой комнатѣ полумракъ ночи, показала мнѣ, что человѣкъ закрылъ ставень. Пошаря въ потемкахъ, онъ нашелъ кремень и огниво, которыхъ искалъ, и началъ высѣкать огонь. Я напрягалъ мое зрѣніе, слѣдя за искрами, падавшими на трутъ, на который онъ постоянно дулъ, держа въ рукѣ лучину; но я могъ уловитъ, и то лишь мгновенно, его губы и синій конецъ лучины. Трутъ былъ сыръ, — что въ этомъ мѣстѣ было не удивительно — и искры гасли одна за другою.

Человѣкъ не торопило? и продолжалъ высѣкать огонь. Искры падали обильнымъ потокомъ вокругъ него, я могъ видѣть его руки и нѣкоторыя черты на его лица, я могъ разглядѣть, что онъ сидѣлъ нагнувшись надъ столомъ, и только. Вотъ я опять увидѣлъ его синія губы, какъ тяжело дули онѣ на трутъ, и вдругъ занялось пламя и освѣтило передо мною Орлика.

Я самъ не знаю, кого я ожидалъ встрѣтить здѣсь, — только никакъ не его. Увидѣвъ его, я почувствовалъ, что я дѣйствительно былъ въ опасномъ положеніи и не спускалъ съ него глазъ.

Не торопясь, онъ засвѣтилъ свѣчку горѣвшею лучиной, бросилъ ее на полъ и затопталъ. Потомъ онъ поставилъ свѣчку на столъ подалѣе отъ себя, такъ что онъ могъ меня видѣть, и сѣлъ на столъ, сложа руки и смотря на меня. Тутъ я увидѣлъ, что былъ привязанъ къ крѣпкой, почти вертикальной лѣстницѣ, которая была утверждена тутъ въ нѣсколькихъ дюймахъ отъ стѣны и служила подъемомъ на полати.

— Что, сказалъ онъ, когда мы оглядѣли другъ друга, — попался!

— Развяжите меня! Пустите меня!

— Все въ свое время! отвѣтилъ онъ: — я васъ отпущу, я васъ спущу къ мѣсяцу и звѣздамъ. Все въ свое время.

— Зачѣмъ заманили вы меня сюда?

— А вы не знаете? сказалъ онъ, бросая на меня убійственный взглядъ.

— Зачѣмъ накинулись вы на меня въ потемкахъ?

— Потому что я намѣренъ все это дѣло справить самъ. Одинъ сбережетъ тайну лучше двоихъ. Вы ворогъ, ворогъ вы мой!

Онъ такъ злобно наслаждался созерцаніемъ меня, сидя на столѣ, сложа руки и кивая головой, что меня проняла дрожь. Я слѣдилъ за нимъ молча, онъ протянулъ руку въ уголъ и досталъ ружье съ мѣдною оправой.

— Знаете вы это что? сказалъ онъ, прицѣливаясь въ меня. — Помните, гдѣ вы его видѣли прежде? Да говорите же, волчонокъ!

— Помню, отвѣтилъ я.

— Вы отбили у меня это мѣсто. Что, вѣдь такъ? Говорите же?

— Что же мнѣ было дѣлать?

— Довольно бы ужь и этого одного. А есть и другое. Какъ только вы смѣли стать между мною и дѣвушкой, которая полюбилась мнѣ?

— Когда это было?

— Когда этого не было? Завсегда вы передъ нею порочили стараго Орлика.

— Сами вы себѣ заслужили худую славу. Я бы не могъ повредить вамъ, еслибы вы не повредили себѣ сами.

— Вы лгунъ. Вы всѣ старанія готовы употребить и истратить гибель денегъ, только бы спровадить меня изъ этой стороны. Что, не правда? сказалъ онъ, повторяя мои слова сказанныя Биди, при послѣднемъ свиданіи. — Теперь я вамъ скажу одну вещь. Никогда еще можетъ-быть для васъ не было такъ важно спровадить меня отсюда, какъ въ этотъ вечеръ. Да, хотя это и стоило бы въ двадцать разъ болѣе всѣхъ вашихъ денегъ до единаго фаринга!

Онъ погрозилъ мнѣ своимъ тяжелымъ кулакомъ, оскаливая зубы, какъ тигръ, и я чувствовалъ, что то была горестная истина.

— Что нужно? сказалъ онъ, тяжело стукая кулакомъ по столу, и приподымаясь, ятобы придать своимъ словамъ еще болѣе силы: — мнѣ нужна жизнь ваша!

Онъ наклонился впередъ, пяля на меня глаза, медленно провелъ своею разжатою рукой по губамъ, словно у него слюньки текли на меня, и сѣлъ опять.

— Вы всегда становились Орлику поперекъ дороги, еще когда выбыли ребенкомъ. Вотъ, постойте, въ этотъ вечеръ я спроважу васъ. Считайте себя покойникомъ.

Я чувствовалъ, что я стоялъ на краю могилы. Я окинулъ взглядомъ мой капканъ, ища какой-нибудь возможности спастись; но не было никакого спасенія.

— Этого еще мало, сказалъ онъ, складывая опять свои руки. — Отъ васъ не останется на землѣ ни тряпочки, ни косточки. Я ваше тѣло положу въ печь. Такихъ, какъ вы, я двухъ снесу на моихъ плечахъ, и пусть люди гадаютъ, что хотятъ про васъ, ничего не узнаютъ.

Мой умъ съ непостижимою быстротой окинулъ всѣ послѣдствія такой смерти: отецъ Эстеллы будетъ думать, что я оставилъ его; его схватятъ, и онъ умретъ, обвиняя меня; даже Гербертъ усумнится во мнѣ, сравнивъ оставленное мною письмо съ дѣйствительнымъ фактомъ, что я заходилъ только на минуту къ миссъ Гевишамъ; Джо и Биди никогда не узнаютъ, какъ я въ этотъ вечеръ сожалѣлъ о моемъ поведеніи; никто никогда не узнаетъ, что я выстрадалъ, какъ я хотѣлъ остаться всѣмъ вѣренъ, черезъ какую агонію я перешелъ. Смерть, такъ близко ожидавшая меня, была страшна; но для меня еще страшнѣе было опасеніе, что не добромъ помянутъ меня послѣ моей смерти. Мысли мои такъ быстро смѣнялись, что я провидѣлъ даже, какъ будутъ презирать меня нерожденныя поколѣнія — дѣти Эстеллы и ихъ дѣти, пока слова этого мерзавца еще были у него на языкѣ.

— Ну, волчонокъ, сказалъ онъ, — прежде чѣмъ я убью васъ, какъ гнуснаго звѣря, — что я и намѣренъ сдѣлать и для чего я привязалъ васъ, — я хочу полюбоваться, да хорошенько потѣ шиться вами. О, ворогъ!

Мнѣ пришло на мысль кликнуть опять помощь, хотя лучше всякаго зналъ, какъ уединенно было это мѣсто и какъ мало было тутъ надежды на помощь. Но пока онъ сидѣлъ, наслаждаясь моими мученіями, меня поддерживала моя ненависть къ нему, которая замыкала мнѣ уста. Прежде всего я рѣшилъ, что не стану умолять его, и умру, оказывая ему до конца сопротивленіе, хотя бы оно было и очень слабо. Какъ ни были смягчены мои мысли о прочихъ людяхъ въ этой жалкой крайности, какъ ни смиренно молилъ я небо о прощеніи, какъ ни разжалобилось мое сердце при мысли, что я не простился и никогда не прощусь съ людьми, дорогими мнѣ, не объяснюсь съ ними, не вымолю состраданія ихъ къ моимъ прежнимъ ошибкамъ; все-таки, еслибъ я, умирая, могъ убить его, я убилъ бы его.

Онъ былъ пьянъ, и его глаза покраснѣли и налились кровью. На шеѣ у него висѣла жестяная фляжка, какъ въ прежнее время я видалъ у него болтался узелокъ съ его обѣдомъ. Онъ поднесъ фляжку къ губамъ, и хватилъ изъ нея огненный глотокъ; я почувствовалъ запахъ крѣпкаго спирта, и лицо его, я замѣтилъ, зардѣлось.,

— Волчонокъ, сказалъ Орликъ, складывая опять свои руки, — старый Орликъ поразкажетъ вамъ кое-что. Вѣдь это я прихлопнулъ вашу злую сестру.

Опять мой умъ съ прежнею непостижимою быстротой представилъ себѣ всю исторію этого нападенія на мою сестру, ея болѣзнь, ея смерть, прежде нежели его медленный, запинавшійся языкъ успѣлъ сочленить эти слова.

— Такъ это были вы, негодяй! сказалъ я.

— А я вамъ скажу, что это было ваше дѣло; я вамъ скажу, изъ-за васъ это было сдѣлано, отвѣтилъ онъ, схватывая ружье и ударяя прикладомъ въ воздухъ, отдѣлявшій меня отъ него. — Я подобрался къ ней сзади, какъ сегодня я подошелъ къ вамъ. И хватилъ ее! Я ее оставилъ, считая ее мертвою; и будь тогда известковая печка такъ близко какъ теперь, не ожила бы она опять. Но не старый Орликъ это сдѣлалъ, а вы. Васъ баловали, а его дразнили. Дразнили да еще поколотили стараго Орлика. Что? Теперь вы расплатитесь за это. Вы это сдѣлали, и за это вы теперь расплатитесь.

Онъ выпилъ еще глотокъ и сталъ еще свирѣпѣе. Я видѣлъ, онъ такъ наклонилъ фляжку, что вѣроятно въ ней оставалось уже немного. Я очень хорошо понималъ, что онъ раздражалъ себя водкой, для того чтобы доканать меня. Я зналъ, что каждая капля, остававшаяся въ ней, была каплею моей жизни; я зналъ, что когда я обращусь въ тотъ же паръ, который нѣсколько времени тому назадъ подбирался ко мнѣ, какъ мое привидѣніе, предостерегавшее меня, онъ сдѣлаетъ то же самое, какъ и послѣ случая съ моею сестрой, поспѣшитъ въ городъ и будетъ таскаться тамъ и пить во всѣхъ кабакахъ, чтобы всѣ его видѣли. Мой быстрый умъ слѣдовалъ за нимъ въ городъ, Представлялъ себѣ улицу и его посреди нея, противопоставляя ея освѣщенію, ея движенію, уединенное болото и бѣлый паръ, носившійся надъ нимъ, и въ который я самъ скоро обращусь.

Я не только могъ сосредоточить нѣсколько лѣтъ, пока онъ говорилъ какихъ-нибудь дюжину словъ, но все, что онъ говорилъ мнѣ, рисовалось передо мною картинами. Въ разстроенномъ состояніи моего мозга, я видѣлъ каждое мѣсто, о которомъ я вспоминалъ, каждаго человѣка, который приходилъ мнѣ на мысль. Не было бы возможности преувеличить живость этихъ образовъ, и все-таки мое вниманіе было такъ приковано къ нему все это время — кто свелъ бы глаза съ тигра, сейчасъ готоваго вспрыгнуть на васъ! — что я замѣчалъ наималѣйшее движеніе его пальцевъ.

Потянувъ изъ фляжки, онъ всталъ съ скамейки, и отодвинулъ столъ въ сторону. Потомъ онъ взялъ свѣчку и, прикрывая ее своею душегубскою рукой, чтобъ отбросить на меня весь свѣтъ, остановился передо мною, смотря на меня и наслаждаясь зрѣлищемъ.

— Волчонокъ, я вамъ скажу еще что-то. Вѣдь это на стараго Орлика вы наткнулись на вашей лѣстницѣ въ ту ночь.

И вотъ я видѣлъ теперь лѣстницу съ потушенными фонарями. Я видѣлъ тѣнь тяжелыхъ перилъ, которую отбрасывалъ на стѣнѣ фонарь сторожа. Я видѣлъ комнаты, которыя уже не суждено было мнѣ болѣе видѣть; вотъ одна дверь полуотворена, другая дверь затворена, вокругъ мебель.

— А зачѣмъ старый Орликъ туда попалъ? Я скажу вамъ, волчонокъ, еще кое-что. Вы съ нею выжили меня изъ этой стороны; я пошелъ къ новымъ товарищамъ и новымъ хозяевамъ. Они вотъ пишутъ за меня письма, когда бываетъ мнѣ нужно. Слышите? пишутъ за меня письма, волчонокъ! И ни шутъ-то они пятидесятью почерками, а не однимъ, какъ вы, подлецы. Я твердо положилъ лишить васъ жизни, когда вы еще были здѣсь на похоронахъ вашей сестры. Я все не находилъ еще случая, какъ залучить васъ, и присматривалъ за вами, чтобъ узнать, какъ и куда вы ходите. Старый Орликъ сказалъ себѣ: ужь какъ-нибудь да доберусь до него. Что же! слѣжу я за вами, да и накрываю вашего дядю Провиса. Э? Что?

Берегъ Мельничнаго Пруда, Чинковъ бассейнъ, Старый Зеленомѣдный Канатный Заводъ такъ ясно, такъ живо представились мнѣ! Провисъ въ своихъ комнатахъ, хорошенькая Клара, добрая женщина хозяйка, старый Билъ Барле на спинѣ, все пронеслось будто по быстрой рѣкѣ моей жизни, стремившейся теперь въ море вѣчности!

— У васъ тамъ дядюшка завелся! Я зналъ васъ у Гарджери, когда вы были такой щенокъ, что я могъ бы придушить васъ двумя пальцами (и не разъ хотѣлъ я это сдѣлать, какъ вы шатались здѣсь подъ дубками по воскресеньямъ); дядюшекъ у васъ тогда не было никакихъ. Но когда старый Орликъ услышалъ, что вашъ дядя Провисъ, по всей вѣроятности, носилъ желѣзную подвязку, которую старый Орликъ поднялъ на этомъ болотѣ, много лѣтъ тому назадъ, и которою хватилъ онъ потомъ вашу сестру, какъ быка, да и васъ хватитъ — э?.. Когда онъ услышалъ… э?

Посреди этого дикаго глумленія, онъ поднесъ свѣчку такъ близко ко мнѣ, что я повернулъ мое лицо въ сторону, чтобы сберечь его отъ пламени.

— А! закричалъ онъ съ хохотомъ, повторяя то же самое движеніе: — обожженный ребенокъ боится огня! Старый Орликъ знаетъ, что вы обожглись, старый Орликъ знаетъ, какъ вы хотите спровадить отсюда вашего дядю Провиса, старый Орликъ не уступитъ вамъ; онъ навѣрное зналъ, что вы сюда придете! Теперь я вамъ скажу еще кой-что, волчонокъ, да тѣмъ и покончу. Есть люди, которые не уступятъ и вашему дядѣ Провису, какъ Орликъ не уступитъ вамъ. Берегись онъ ихъ, когда потеряетъ своего племянничка, когда отъ милой роденьки не останется ни тряпочки, ни косточки. Есть люди, которые не могутъ да и не хотятъ потерпѣть, чтобы Магичь — и имя-то его я знаю! — жилъ съ ними въ одномъ мѣстѣ; они получали о немъ самыя вѣрныя свѣдѣнія, пока онъ жилъ въ другой землѣ, и смотрѣли, чтобъ онъ не оставилъ ея и не напакостилъ имъ. Можетъ-быть эти-то люди и пишутъ на пятьдесятъ различныхъ почерковъ, а не на одинъ, какъ вы, подлецы. Берегись, Магичъ, Комписона и висѣлицы.

Онъ опять сунулъ мнѣ въ лицо свѣчку, опалилъ мнѣ лицо и волосы, ина мгновеніе ослѣпилъ меня; повернувъ ко мнѣ свою широкую спину, онъ снова поставилъ свѣчку на столъ. Я мысленно молился и былъ вмѣстѣ съ Джо, Бидди и Гербертомъ, пока онъ не повернулся ко мнѣ опять.

Между столомъ и противуположною стѣною, было свободнаго мѣста нѣсколько футовъ. Въ этомъ промежуткѣ онъ расхаживалъ взадъ и впередъ. Его огромная сила обнаруживалась еще рѣзче, когда онъ ходилъ такимъ образомъ переваливаясь, опустивъ руки по бокамъ и поглядывая на меня изподлобья. У меня уже не оставалось ни песчинки надежды. Съ дикою быстротой смѣнялись мои мысли, съ чудною силой рисовались мнѣ передо мною картинами; я могъ ясно понять, что еслибъ онъ не рѣшился погубить меня, невѣдомо отъ всѣхъ, черезъ нѣсколько минутъ, то никогда не объявилъ бы онъ мнѣ того, что разказалъ мнѣ теперь.

Вдругъ онъ остановился, вынулъ пробку изъ фляжки и бросилъ ее прочь. Какъ ни была она легка, но мнѣ слышалось, что она упала словно свинецъ. Медленно пропускалъ онъ глотки, наклоняя все болѣе и болѣе фляжку; теперь онъ уже не глядѣлъ на меня. Послѣднія капли водки онъ вылилъ на ладонь и слизалъ ихъ. Потомъ, въ страшномъ спѣхѣ и съ ужасными проклятіями, бросилъ онъ отъ себя фляжку и остановился; въ слѣдующую минуту я увидѣлъ въ рукѣ его тяжелый молотъ съ длинною ручкой.

Я не забылъ принятаго мной рѣшенія; и не произнося ни одного слова напрасной мольбы, заревѣлъ сколько у меня хватило силы, и принялся барахтаться. Я могъ только двигать головой и ногами, но я боролся ими со всею моею мощью, какой до сихъ поръ я не подозрѣвалъ въ себѣ. Въ ту же самую минуту я услышалъ крики мнѣ въ отвѣтъ, увидѣлъ человѣческія фигуры и свѣтъ въ дверяхъ; и Орликъ вдругъ прыгнулъ черезъ столъ и исчезъ въ ночной мглѣ.

Когда я очнулся, я почувствовалъ, что лежу на полу развязанный, въ томъ же самомъ мѣстѣ, и голова моя покоилась на чьемъ-то колѣнѣ, глаза мои были обращены къ лѣстницѣ, къ которой я былъ привязанъ, — они открылись на нее, прежде нежели я ее увидѣлъ, — и приходя постепенно въ сознаніе, я увѣрился, что я былъ еще въ томъ же самомъ мѣстѣ, гдѣ лишился сознанія.

Сначала мнѣ было тяжело даже повернуться и посмотрѣть, кто поддерживалъ меня, я лежалъ и глядѣлъ на лѣстницу, когда показалось лицо между ею и мной. Это было лицо Трабова мальчика.

— Я думаю, онъ теперь пришелъ въ себя, сказалъ Трабовъ мальчикъ, серіознымъ тономъ; — но какъ же онъ блѣденъ!

При этихъ словахъ, ко мнѣ наклонилось лицо человѣка, который поддерживалъ меня: и я увидѣлъ, это былъ…

— Гербертъ! Боже милостивый!

— Тише, сказалъ Гербертъ. — Помаленьку, Гендель. Не горячитесь.

— И нашъ старый товарищъ Стартопъ! закричалъ я, когда и онъ нагнулся ко мнѣ.

— Вспомните, въ какомъ дѣлѣ онъ долженъ намъ помочь, сказалъ Гербертъ, — и будьте спокойны.

Этотъ намекъ заставилъ меня привскочить, но я опять упалъ отъ боли въ рукѣ.

— Время еще не ушло, Гербертъ? Который у насъ день нынче? Какъ долго я оставался здѣсь?

У меня родилось странное и сильное подозрѣніе, что я оставался тутъ долгое время — цѣлыя сутки — двое сутокъ — болѣе.

— Время еще не ушло; сегодня все еще понедѣльникъ.

— Благодарю тебя, Боже.

— И у васъ еще цѣлый день завтра, вторникъ, для отдыха, сказалъ Гербертъ. — Но вы.не можете удержаться отъ стона, мой милый Гендель. Что у васъ болитъ? Можете вы стоять?

— Да, да, сказалъ я, — я могу ходить, у меня болитъ только рука.

Они обнажили ее и сдѣлали съ нею что могли. Она очень распухла и была сильно воспалена, такъ что я едва могъ вытерпѣть прикосновеніе къ ней. Они разорвали свои платки, чтобы сдѣлать свѣжую перевязку, и осторожно повѣсили ее на перевязь, чтобы какъ-нибудь добраться до города и достать тамъ какой-нибудь примочки. Нѣсколько минутъ спустя, мы, заперевъ дверь темнаго домика у шлюза, проходили черезъ каменоломню на возвратномъ пути. Трабовъ мальчикъ, который уже превратился въ рослаго молодаго, шелъ впереди насъ съ фонаремъ: этотъ-то свѣтъ я и увидѣлъ въ дверь. Но луна теперь поднялась въ небѣ часа на два выше нежели какъ я видѣлъ ее въ послѣдній разъ, и хотя ночь была дождливая, но на дворѣ было свѣтлѣе. Бѣлый паръ известковой печи уходилъ отъ насъ, когда мы миновали ее; и я мысленно возсылалъ мои благодаренія Богу, какъ прежде я мысленно молился.

Послѣ долгаго упрашиванія Герберта разказать мнѣ, какъ явился онъ мнѣ на выручку, чего — онъ никакъ было не хотѣлъ исполнить, уговаривая меня успокоиться. Я узналъ, что я впопыхахъ обронилъ распечатанное письмо на нашей квартирѣ, гдѣ онъ его нашелъ, воротившись домой, вскорѣ послѣ моего ухода, вмѣстѣ съ Стартопомъ, котораго онъ встрѣтилъ на улицѣ. Тонъ этого письма возбудилъ его подозрѣнія, тѣмъ болѣе что оно не согласовалось съ поспѣшною запиской, которую я для него оставилъ. Послѣ четверти часа размышленія, его безпокойство еще увеличилось, и онъ отправился въ контору дилижансовъ вмѣстѣ съ Стартопомъ, который вызвался сопровождать его, чтобъ освѣдомиться, когда отходилъ слѣдующій дилижансъ. Узнавъ, что послѣобѣденный дилижансъ уже ушелъ, и видя, что его безпокойство перешло въ совершенную тревогу при новыхъ препятствіяхъ, онъ рѣшился отправиться на почтовыхъ: такимъ образомъ онъ съ Стартопомъ прибыли къ Синему Кабану, вполнѣ надѣясь найдти тамъ меня или услышать обо мнѣ, но обманувшись въ своемъ разчетѣ, они пошли къ миссъ Гевишамъ, гдѣ и потеряли мой слѣдъ. Послѣ этого они возвратились Въ гостиницу (вѣроятно, около того времени, какъ я выслушивалъ мѣстный варіантъ моей собственной исторіи), чтобы подкрѣпиться и найдти себѣ проводника на болото. Между зѣваками у ворогъ Кабана, случился мальчикъ Траба, вѣрной своей старой привычкѣ попадаться вездѣ, гдѣ ему не слѣдовало быть; Трабовъ мальчикъ видѣлъ, какъ я проходилъ отъ миссъ Гевишамъ къ трактиру, гдѣ я обѣдалъ. Такимъ образомъ Трабовъ мальчикъ попалъ въ ихъ провожатые, и съ нимъ они пришли къ домику у шлюзовъ, но по дорогѣ черезъ городъ, отъ которой я уклонился. На пути, Гербертъ размыслилъ, что меня въ самомъ дѣлѣ могли вытребовать туда по какому-нибудь дѣлу, касавшемуся безопасности Провиса, и что всякое по стороннее вмѣшательство могло только повредить дѣлу; поэтому онъ оставилъ своего провожатаго и Стартопа на краю каменоломни, а самъ одинъ отправился далѣе и обошелъ потихоньку домикъ раза два три, стараясь узнать все ли тамъ благополучно. Онъ ничего не могъ разслышать кромѣ неясныхъ звуковъ, произносимыхъ чьимъ-то грубымъ голосомъ (это именно было тогда, когда мое воображеніе такъ сильно работало); онъ даже начиналъ сомнѣваться, былъ ли я тамъ дѣйствительно, какъ вдругъ я заревѣлъ, и онъ отвѣтилъ на мой крикъ и бросился въ домикъ въ сопровожденіи двухъ своихъ спутниковъ.

Когда я разказалъ Герберту что происходило внутри домика, онъ хотѣлъ сейчасъ же отправиться къ городскому судьѣ, какъ ни было поздно, и достать у него приказъ схватить Орлика. Но я уже обдумалъ, что это могло задержать насъ здѣсь, обязать насъ вернуться сюда, и погубить Провиса. Отрицать дѣйствительность такого затрудненія было невозможно, и мы на время оставили всякую мысль преслѣдовать Орлика. При настоящихъ обстоятельствахъ, мы сочли даже за благоразумное не придавать особенной важности всему этому происшествію въ глазахъ Трабова мальчика, который, я убѣжденъ, остался бы очень недоволенъ тѣмъ, что его вмѣшательство спасло меня отъ известковой печи; — не потому чтобы Трабовъ мальчикъ былъ злаго нрава, но въ немъ было очень много излишней живости, и въ характерѣ его было желать разнообразныхъ и сильныхъ ощущеній, откуда бы они ни являлись. Когда мы разстались, я подарилъ ему двѣ гинеи (это по видимому согласовалось съ его ожиданіями) и сказалъ ему, что я очень сожалѣлъ, что былъ о немъ прежде худаго мнѣнія (это не сдѣлало на него вовсе никакого впечатлѣнія).

Середа подходила такъ близко, что мы рѣшились отправиться всѣ трое въ Лондонъ, въ эту же ночь, на почтовыхъ, тѣмъ болѣе что въ такомъ случаѣ мы успѣли бы удалиться отсюда прежде чѣмъ подымутся толки о приключеніи этого вечера. Гербертъ досталъ бутылку примочки для моей руки и примачивалъ ее цѣлую ночь, и я могъ выносить боль въ продолженіи всей дороги; уже совершенно разсвѣло, когда мы прибыли въ Темпль; я сейчасъ же легъ въ постель, и оставался въ постелѣ цѣлый день.

Пока я тутъ лежалъ, меня преслѣдовало опасеніе, что я сдѣлаюсь боленъ и буду негоденъ для завтрашняго дня, и я удивляюсь теперь, какъ я только не захворалъ отъ этой мысли. Это случилось бы непремѣнно, подъ вліяніемъ умственной усталости, отъ которой я страдалъ, еслибы меня не поддерживало неестественное напряженіе: такъ нетерпѣливо ожидали мы наступленія завтрашняго дня, такія важныя послѣдствія были соединены съ нимъ, и такъ были сокрыты отъ насъ его результаты, при всей близости!

Осторожность болѣе всего требовала, чтобы мы не имѣли съ нимъ ни какихъ сношеній въ этотъ день; но отъ этого только возрастало мое безпокойство. Я вздрагивалъ, при каждомъ шагѣ, при каждомъ звукѣ, полагая, что вотъ его открыли, схватили, и что вотъ является посланецъ объявить мнѣ объ этомъ. Я убѣдилъ себя, будто я дѣйствительно зналъ, что его схватили, что на умѣ у меня было что-то посущественнѣе пустаго страха и предчувствія, что "актъ дѣйствительно случился, и что я зналъ о томъ. День проходилъ, и худыхъ вѣстей не было; день прошелъ; стало темно, и мною совершенно овладѣло опасеніе, что болѣзнь отыметъ у меня всѣ силы къ завтрашнему дню. Моя обожженная рука словно нарывала, моя голова была воспалена; мнѣ представлялось, будто я начинаю бредить. Чтобъ увѣриться въ себѣ, я считалъ до крупныхъ чиселъ, я повторялъ различныя мѣста въ стихахъ и прозѣ, какія только я могъ припомнить. Случалось иногда, что, въ полномъ изнеможеніи ума, я забывался или засыпалъ на нѣсколько минутъ; но вдругъ очнувшись, я говорилъ себѣ: «ну, теперь открывается у меня горячка, и я начинаю бредить!»

Они успокоивали меня весь день, постоянно прикладывали примочку къ моей рукѣ и давали мнѣ прохладительное питье. Каждый разъ, какъ я засыпалъ, я пробуждался съ сознаніемъ, будто я еще нахожусь въ домикѣ у шлюза, что протекло много времени, и мы потеряли удобный случай спасти его. Около полуночи я всталъ съ постели и пошелъ къ Герберту, въ полномъ убѣжденіи, что я проспалъ двадцать четыре часа, и что середа прошла. Это было послѣднее истощившее себя проявленіе моей болѣзненной тревоги, и послѣ этого я уснулъ спокойно.

Утро середы брезжило, когда я выглянулъ въ окно. Мерцавшіе фонари на мостахъ уже блѣднѣли и восходящее солнце обозначалось огненною полосой на горизонтѣ. Рѣка, еще темная и таинственная, была перепоясана мостами, которые принимали холодный сѣроватый цвѣтъ, слегка оттѣненный теплымъ тономъ зардѣвшагося неба. Я глядѣлъ вдоль громады кровель, изъ которой подымались башни и шпили церквей на необыкновенно-прозрачномъ воздухѣ; солнце поднялось, и казалось будто покрывало было снято съ рѣки, и на водахъ ея заблистали милліоны искръ. Съ меня также слетѣла пелена, и я чувствовалъ себя совершенно здоровымъ и сильнымъ.

Гербертъ спалъ въ своей постелѣ, а нашъ товарищъ спалъ на софѣ. Я не могъ одѣться безъ ихъ помощи, но я поправилъ огонь, который еще горѣлъ, и приготовилъ для нихъ кофе. Въ свое время и они поднялись, также совершенно здоровые и сильные; мы впустили въ окно свѣжій утренній воздухъ и смотрѣли на приливъ, который еще несся къ намъ.

— Къ девяти часамъ, сказалъ Гербертъ весело, — ожидайте насъ и будьте готовы, ей вы, тамъ у Мельничнаго Пруда.

ГЛАВА LIV.

Это былъ одинъ изъ мартовскихъ дней, когда солнце жаритъ, а вѣтеръ дуетъ холодомъ; когда на свѣтлой сторонѣ лѣто, а въ тѣни зима. Съ нами были наши толстыя пальто, и я взялъ дорожный мѣшокъ. Изъ всѣхъ моихъ мірскихъ богатствъ, я захватилъ только самыя необходимыя вещи, наполнявшія этотъ мѣшокъ. Куда я ѣхалъ, что я стану дѣлать, когда возвращусь, — все это были для меня вопросы совершенно неизвѣстные; я не мучилъ ими моей головы, которая была вся занята заботою о Провисѣ. Я съ минуту подумалъ только, остановившись у двери и оглянувшись назадъ, при какихъ новыхъ обстоятельствахъ придется мнѣ опять увидѣть эти комнаты, если еще только придется.

Мы сошли не торопясь съ Темпльскаго спуска и постояли еще внизу, не спѣша, какъ будто мы не совсѣмъ рѣшили, ѣхать ли намъ кататься. Конечно я уже заранѣе позаботился, чтобы лодка была готова и все было въ исправности. Разыгравъ эту комедію, которой единственными зрителями были два или три земноводныя существа, принадлежавшія къ Темпльскому спуску, мы сѣли въ лодку и отчалили. Гербертъ сидѣлъ на носу, я правилъ рулемъ. Была половина девятаго, — время самаго полнаго прилива.

У насъ былъ слѣдующій планъ: отливъ начнется въ девять часовъ и теченіе будетъ по пути намъ до трехъ; когда начнется опять приливъ, мы намѣрены были ползти понемножку, противъ теченія, до самыхъ сумерекъ. Мы тогда будемъ уже ниже Гревезенда, между Кентомъ и Эссексомъ, гдѣ рѣка широка и пустынна, гдѣ немного прибрежныхъ жителей, и мѣстами раскинуты одинокіе кабачки, одинъ изъ которыхъ мы могли бы -выбрать себѣ мѣстомъ для отдохновенія. Тамъ предположили мы прождать цѣлую ночь. Пароходы гамбургскій и роттердамскій оставятъ Лондонъ около девяти часовъ утра въ четвергъ. Смотря по мѣсту, куда мы попадемъ, мы будемъ знать около котораго времени ожидать ихъ, и остановимъ первый, такъ что если по какому-нибудь случаю васъ не примутъ на этотъ пароходъ, мы можемъ попасть на другой. Мы знали отличительные признаки обоихъ судовъ.

Мнѣ было такъ отрадно, что наконецъ мы принялись за исполненіе давно задуманнаго предпріятія, что я даже съ трудомъ представлялъ себя въ какомъ состояніи я находился нѣсколько часовъ тому назадъ. Свѣжій воздухъ, солнечный свѣтъ, движеніе по рѣкѣ, самое теченіе ея, дорога, которая, казалось, бѣжала съ нами взапуски, сочувствуя намъ я одушевляя и ободряя насъ, подкрѣпляли меня новою надеждой. Мнѣ было досадно, что я такъ мало приносилъ пользы въ лодкѣ, но трудно было бы найдти гребцовъ лучше двухъ моихъ друзей, и они гребли, ударяя веслами съ силой, которой хватило бы имъ на весь день.

Въ это время пароходное движеніе по Темзѣ далеко не было такъ развито какъ теперь, и лодки перевощиковъ были гораздо многочисленнѣе. Барокъ, ^гольныхъ и каботажныхъ судовъ можетъ-быть было столько же, сколько и теперь, но пароходовъ большихъ и малыхъ не было и десятой, даже двадцатой доли настоящаго ихъ числа. Хоть и было очень рано, но намъ попалось множество ботиковъ, юлившихъ въ разныя стороны, и барокъ, которыя неслись внизъ вмѣстѣ съ отливомъ. Плаванье по рѣкѣ между мостами въ гребной лодкѣ было тогда дѣломъ обыкновеннымъ, и мы быстро обогнали нѣсколько челноковъ и яликовъ.

Скоро миновали мы старый Лондонскій мостъ, старый Голлингсгетскій рыбный рынокъ, съ его устричными судами и голландскими галіотами, Тауэръ съ бѣлою башней и воротами Измѣнниковъ, и очутились между корабельными пристанями. Здѣсь били пароходы изъ Лита, Абердина и Глазго, нагружавшіе и разгружавшіе свои карго и страшно высоко поднявшіеся изъ воды, какъ намъ казалось, когда мы проѣзжали мимо; здѣсь были многіе десятки угольныхъ судовъ, съ угольщиками, сваливавшими мѣры своего груза черезъ бортъ въ барки; здѣсь лежалъ ошвартовленный пароходъ, отправлявшійся завтра въ Роттердамъ, — мы посмотрѣли на него, — а здѣсь вотъ другой пароходъ, завтра же отходившій въ Гамбургъ; мы проѣхали подъ его бугшпритомъ. Но вотъ, сидя у руля, я завидѣлъ, но съ біющимся сердцемъ, Берегъ Мельничнаго Пруда съ его спускомъ.

— Тамъ онъ? спросилъ Гербертъ.

— Нѣтъ еще!

— Какъ и слѣдуетъ! Онъ не долженъ выходить, пока не увидитъ насъ. Можете вы различить его сигналъ?

— Не совсѣмъ еще; но кажется вижу. Теперь я вижу его самого! Дружнѣе, братцы! Тише, Гербертъ! Весла!

Мы только на минуту пристали къ спуску; онъ очутился съ нами, и мы отчалили. Онъ взялъ съ собою свое пальто и черный парусинный мѣшокъ, и былъ похожъ на лоцмана, какъ лучше было пожелать нельзя.

— Милый малый! Сказалъ онъ, кладя свою руку мнѣ на плечо, когда занялъ свое мѣсто. — Вѣрный, милый малый! Дѣло хорошо обработано. Благодарю васъ, благодарю!

Опять понеслись мы между корабельными пристанями, избѣгая ржавыхъ цѣпныхъ канатовъ, истертыхъ пеньковыхъ тросовъ, пловучихъ бакановъ, и затопляя на минуту разбитыя корзинки, разбросанныя щепки и стружки, плававшія на поверхности воды; вотъ мы проѣхали подъ деревянною фигурой «Джона изъСендерланда», взывающаго къ вѣтрамъ и «Бетси изъ Ярмота» съ твердо оттопырившимися грудями и глазами, выпятившимися, какъ шишки, дюйма на два изъ головы; мы неслись мимо молотовъ, дѣятельно работавшихъ на вереяхъ кораблестроителей, мимо пилъ, съ визгомъ прорѣзывавшихъ лѣсъ, машинъ, ударявшихъ о какіе-то неизвѣстные предметы, помпъ откачивавшихъ воду изъ судовъ, двигавшихся кабестановъ, кораблей, выходившихъ въ море, съ загадочными морскими существами, которыя ревѣли проклятія съ борта судовщикамъ, а имъ отвѣчали подобными же проклятіями; наконецъ выбрались мы на просторную рѣку, гдѣ матросы на корабляхъ могли спокойно убрать свои кранцы, — полно ими удить въ мутной водѣ съ борта, — и гдѣ зубчатые паруса могли на волѣ развѣваться по вѣтру.

Я заботливо оглядѣлся у спуска, гдѣ мы приняли его, да и потомъ все посматривалъ, не слѣдитъ ли кто за нами подозрительно. Я никого не замѣтилъ. Положительно не было видно никакой лодки, которая слѣдила бы за нами. Еслибы только насъ подстерегала какая-нибудь лодка, то я причалилъ бы къ берегу и принудилъ бы ее или идти впередъ, или обнаружить свое намѣреніе. Но мы ѣхали своею дорогой безъ малѣйшей помѣхи.

У него было съ собою его пальто, и, какъ я уже сказалъ, онъ совершенно гармонировалъ съ окружавшею сценой. Можетъ быть это обстоятельство легко объясняется несчастною жизнію, которую онъ велъ, — только замѣчательно, что онъ тревожился всего менѣе. Онъ не былъ совершенно равнодушенъ, потому что, какъ онъ говорилъ мнѣ, онъ надѣялся дожить до того и увидѣть, что его джентльменъ будетъ первымъ джентльменомъ въ чужихъ краяхъ; онъ не былъ расположенъ, какъ мнѣ казалось, оставаться въ апатическомъ бѣздѣйствіи, но онъ не думалъ объ опасности, которая могла встрѣтить его на половинѣ пути. Онъ Встрѣтилъ ее лицомъ къ лицу, когда она пришла; но онъ не тревожилъ себя заранѣе.

— Еслибы вы знали$ милый малый, сказалъ онъ мнѣ, — какъ пріятно мнѣ сидѣть здѣсь съ моимъ милымъ малымъ да покуривать трубочку, просидѣвши такъ долго въ четырехъ стѣнахъ, такъ вы бы позавидовали мнѣ. Но куда вамъ это знать!

— Кажется, я понимаю наслажденіе свободой, отвѣчалъ я.

— А! сказалъ онъ серіозно, покачивая головою. — Но вы этого не понимаете такъ, какъ я. Нужно прежде побывать подъ замкомъ, милый малый, чтобъ это понять, какъ я понимаю. Но я боюсь заговорить по-мужицки.

Мнѣ показалось не логическимъ, какъ же онъ, ради одной господствующей идеи, подвергнулъ не только свою свободу, но и жизнь опасности. Но я подумалъ, что можетъ-быть свобода безъ опасности не имѣла для него такой цѣны какъ для другихъ людей. Я почти угадалъ, потопу что, покуривъ не много, онъ сказалъ мнѣ:

— Видите, милый малый, когда я былъ тамъ, на другомъ концѣ свѣта, я все рвался сюда въ эту сторону. Нрѣсная была мнѣ тамъ жизнь, какъ я ни богатѣлъ. Всѣ знали тамъ Магича, Магичъ разгуливалъ себѣ на раздольи, и ничья голова не заботилась о немъ. Здѣсь люди не такъ спокойны на* мой счетъ, мой милый малый, — по крайней мѣрѣ они не были бы такъ спокойны, знай они только, гдѣ я.

— Если все пойдетъ благополучно, сказалъ я, — то черезъ нѣсколько часовъ вы будете совершенно свободны и безопасны.

— Да, отвѣтилъ онъ, тяжело вздыхая, — надѣюсь, что такъ.

— И вы увѣрены, что такъ?

Онъ опустилъ свою руку въ воду, черезъ бортъ, и сказалъ съ нѣжною улыбкой, которая была мнѣ не новостью:

— Да, милый малый, увѣренъ, что такъ. Чего спокойнѣе и привольнѣе какъ намъ теперь? Но можетъ это мнѣ только такъ кажется, потому что мы плывемъ теперь легко и пріятно по водѣ. Я вотъ думалъ теперь, покуривая трубочку, что намъ такъ же трудно узнать, что ожидаетъ насъ чрезъ нѣсколько часовъ, какъ и видѣть дно этой рѣки. Нельзя вотъ задержать этихъ часовъ, какъ и это теченіе рѣки; вонъ оно шмыгнуло между моими пальцами! — И онъ поднялъ пальцы, съ которыхъ стекала вода.

— Еслибы не ваше веселое лицо, то я подумалъ бы, что вы въ уныніе приходите, сказалъ я.

— Нисколько, милый малый! Это такъ нашло на меня, оттого что мы плывемъ спокойно, и за кормой журчанье словно воскресное пѣніе. А можетъ-быть я и старѣю.

Онъ всунулъ трубку въ ротъ съ невозмутимо-спокойнымъ выраженіемъ на лицѣ, и сидѣлъ совершенно довольный, какъ будто мы уже оставили Англію. Однако, онъ покорствовалъ каждому моему слову, какъ будто онъ былъ въ постоянномъ страхѣ; разъ мы пристали къ берегу, чтобы достать нѣсколько бутылокъ пива; онъ было хотѣлъ выйдти, но я замѣтилъ, ему было бы безопаснѣе оставаться въ лодкѣ, и онъ сказалъ только: «право, милый малый?» и сѣлъ опять спокойно.

Воздухъ свѣжѣлъ на рѣкѣ; но день былъ ясный и солнце отрадно свѣтило. Отливъ шелъ быстро, я старался воспользоваться его силой и дружные удары веселъ мчали васъ вмѣстѣ съ нимъ. Мало-по-малу, мы выбрались изъ ближайшихъ лѣсистыхъ холмовъ, и спускались все ниже и ниже между грязными берегами; но отливъ еще былъ съ нами, когда мы оставили Гревезендъ. Нашъ бѣглецъ былъ закутанъ въ свое пальто, и я нарочно прошелъ подъ пловучею таможней вдоль двухъ судовъ съ переселенцами и подъ носомъ большаго военнаго транспорта. Какъ только отливъ началъ стихать, суда, лежавшія на якорѣ, закачались, а корабли, желавшіе воспользоваться новымъ приливомъ, чтобы подняться вверхъ по рѣкѣ, стали окружать насъ, и мы подвалили подъ берегъ, чтобъ убраться по возможности подалѣе изъ самаго сильнаго теченія, тщательно избѣгая, однакоже, отмелей.

Наши гребцы еще не утомились, потому что мы по временамъ пускали лодку свободно минуты на двѣ по теченію, и четверти часа отдыха было для нихъ совершенно достаточно. Мы выбрались на берегъ по скользкимъ камнямъ, пили и ѣли, что захватили съ собою, осматриваясь кругомъ. Мѣстность была похожа на мою родную болотистую сторону: такая же плоская, однообразная, съ неяснымъ горизонтомъ; извилистая рѣка вилась змѣей вмѣстѣ съ большими пловучими баканами, и все, казалось, въ ней завязло и успокоилось. Послѣдняя группа кораблей обходила послѣдній пунктъ низкой воды, который мы оставили на собою, послѣдняя зеленая барка, нагруженная соломою, съ коричневымъ парусомъ, потянулась за нею; а балластные люгера, напоминавшіе своею формой первое дѣтское подражаніе кораблю, лежали завязшія въ илѣ; камни, покрытые слизью, выставлялись изъ ила, вмѣстѣ съ красными вѣхами, обозначавшими фарватеръ и высоту воды, и старая пристань съ старою пристройкой безъ кровли засѣла въ илъ; кругомъ насъ вездѣ былъ илъ и царствовало совершенное затмѣніе.

Мы опять отчалили отъ берега и пробирались далѣе какъ могли. Работа была теперь потруднѣе; но Гербертъ и Стартопъ не ослабѣвали и гребли себѣ, пока не сѣло солнце. Тутъ вода прибыла и подняла нашу лодку немного, и намъ представилось багровое солнце, на низкомъ уровнѣ берега, окруженное пурпуровымъ паромъ, быстро темнѣвшимъ, и пустынное плоское болото, надъ которымъ вдали подымались холмы; но между этими холмами и нами, казалось, не было признаковъ жизни; только мѣстами, на первомъ планѣ, виднѣлись печальныя чайки.

Ночь быстро наступала, а мѣсяца нельзя было ожидать рано, потому что полнолуніе уже прошло. Мы держали совѣтъ, но не продолжительный; намъ, очевидно, слѣдовало остановиться у первой уединенной таверны, на которую наткнемся. Итакъ гребцы еще ударили въ весла, а я принялся высматривать домикъ. Ночь была совершенно темна и свѣтъ, казалось, доходилъ до насъ какъ бы не съ неба, а отъ рѣки, гдѣ весла ударялись въ немногія отражавшіяся въ ней звѣзды.

Въ это печальное время мы всѣ были подъ вліяніемъ мысли, что насъ преслѣдовали. Приливъ, подымаясь, ударялъ тяжело о берегъ въ неравныя промежутки времени, и каждый разъ, какъ заслышимъ мы этотъ звукъ, кто-нибудь изъ насъ непремѣнно вздрогнетъ и посмотритъ въ ту сторону. Въ различныхъ мѣстахъ теченіе воды прорыло въ берегу небольшіе заливы, и мы всѣ подозрительно посматривали на такія мѣста. Иногда только кто-нибудь изъ насъ скажетъ: что это зажурчанье? или: не лодка ли это тамъ? и послѣ этого мы опять погрузимся въ глубокое молчаніе; и я сижу, нетерпѣливо думая, съ какимъ страшнымъ шумомъ наши весла двигаются въ уключинахъ.

Наконецъ мы завидѣли огонь и кровлю, и подъѣхали къ маленькой дорожкѣ, сдѣланной изъ камней, тутъ же подобранныхъ. Оставивъ всѣхъ въ лодкѣ, я вышелъ на берегъ и увѣрился, что огонь свѣтился въ окошкѣ кабачка. Это было грязное мѣсто, полагаю, довольно хорошо извѣстное контрабандистамъ; но въ кухнѣ былъ добрый огонь, были яйца и ветчина и различныя питья. Имѣлись также двѣ спальни съ двойными кроватями: "ужь какія тамъ есть, не взыщите, « сказалъ трактирщикъ. Въ домѣ никого болѣе не было кромѣ трактирщика, его жены и сѣдаго существа мужескаго пола, по имени Джака, который былъ весь въ слизи и илу, словно онъ самъ служилъ вѣхой.

Съ этимъ помощникомъ я опять отправился къ лодкѣ, и мы всѣ вышли на берегъ и принесли съ собою весла, руль, багоръ и всѣ прочія принадлежности, и закрѣпили ее на ночь. Мы хорошо поужинали у кухоннаго огня и потомъ раздѣлили между собою спальни; Гербертъ и Стартопъ заняли одну; а я взялъ другую съ моимъ изгнанникомъ. Мы нашли, что воздухъ совершенно не проникалъ въ нихъ, какъ будто онъ былъ пагубенъ для жизни; и подъ кроватями находилось грязнаго бѣлья и картонокъ болѣе нежели сколько могло бы принадлежать семейству трактирщика. Но несмотря на это, мы считали себя очень счастливыми; мѣста уединеннѣе не возможно было найдти.

Мы пробавлялись себѣ у огня послѣ ужина. Джакъ, сидѣвшій въ углу и у котораго надѣты были разбухшіе сапоги, снятые имъ нѣсколько дней тому назадъ съ какого-то потонувшаго матроса, какъ онъ хвастался намъ, пока мы ѣли яичницу съ ветчиной, спросилъ меня, видѣлъ ли я четырехвесельный катеръ, катившій вмѣстѣ съ приливомъ. Я ему сказалъ, что нѣтъ. „Такъ вѣрно онъ спустился ниже, .замѣтилъ онъ, взявъ пассажировъ.“

— Такъ они должно-быть передумали, сказалъ Джакъ, — да и спустились внизъ.

— Четырехвесельный катеръ, говорите вы? спросилъ я.

— Да, четырехвесельный, сказалъ Джакъ, и съ двумя пассажирами.

— Выходили они здѣсь на берегъ?

— Были здѣсь съ двухгаллоннымъ каменнымъ кувшиномъ ла пивомъ. Такъ и отравилъ бы имъ это пиво, сказалъ Джакъ, — или подпустилъ въ него проноснаго.

— А зачѣмъ?

— Знаю зачѣмъ, сказалъ Джакъ; онъ говорилъ такимъ слизистымъ голосомъ, словно рѣчной илъ засѣлъ у него въ горлѣ.

— Онъ думаетъ, сказалъ трактирщикъ, слабый, задумчивый человѣкъ съ блѣдными глазами, повидимому очень полагавшійся на своего Джака: --онъ думаетъ, что они то, а они совсѣмъ не то.

— Я знаю, что я думая», замѣтилъ Джакъ.

— Вы думаете, это таможенники? сказалъ трактирщикъ.

— Да, сказалъ Джакъ.

— Ну такъ вы и ошибетесь, Джакъ.

— Ой ли!

Послѣ своего неопредѣленнаго отвѣта, и въ полной увѣренности въ точности своего взгляда, Джакъ снялъ одинъ изъ своихъ разбухшихъ сапоговъ, посмотрѣлъ въ него, вытряхнулъ изъ него нѣсколько камушковъ на полъ, и надѣлъ его опять. Онъ это сдѣлалъ съ видомъ человѣка, который былъ совершенно правъ и готовъ былъ ручаться чѣмъ угодно.

— Что же съ гербовыми то пуговицами своими они сдѣлали, Джакъ? спросилъ трактирщикъ съ слабою нерѣшительностью.

— Что они сдѣлали съ пуговицами своими? отвѣтилъ Джакъ: — да посѣяли ихъ, чтобы выросъ изъ нихъ саладъ. Что они сдѣлали съ своими пуговицами!

— Ну, не форсите, Джакъ, возразилъ трактирщикъ меланхолическомъ тономъ.

— Таможенный чиновникъ знаетъ что ему дѣлать съ своими пуговицами, говорилъ Джакъ, повторяя непріятное для него слово съ величайшимъ презрѣніемъ. — Четыре гребца да два пассажира не станутъ себѣ прогуливаться по рѣкѣ взадъ и впередъ по теченію и противъ теченія, если тутъ не замѣшана таможня.

Сказавъ это, онъ вышелъ въ негодованіи; и трактирщикъ, лишившись теперь человѣка, на котораго онъ могъ опереться, нашелъ неудобнымъ продолжать разговоръ.

Эта бесѣда встревожила насъ всѣхъ и особенно меня. Печальный вѣтеръ завывалъ около дома, приливъ ударялъ оберегъ, и я чувствовалъ, что опасность обложила насъ и грозила намъ. Четырехвесельный катеръ, разъѣзжавшій такъ необыкновенно, что обратилъ на себя вниманіе, представлялся мнѣ очень непріятнымъ обстоятельствомъ, отъ котораго я никакъ не могъ отдѣлаться. Я уговорилъ Провиса лечь въ постель и вышелъ на дворъ съ моими двумя товарищами. Стартопъ уже зналъ всю истину, и мы держали опять совѣтъ. Мы обсуждали вопросъ, оставаться ли намъ въ этомъ домѣ, пока подойдетъ время прибытія парохода, — а это будетъ около часу по-полудни, — или выбраться рано поутру. Вообще мы положили, что намъ лучше оставаться тутъ, гдѣ мы были, и потомъ, за часъ до появленія парохода, выйдти ему на дорогу и поплыть легонько съ отливомъ. Порѣшивъ это, мы вернулись домой и легли спать.

Я легъ, почти не раздѣваясь, и спалъ хорошо въ продолженіи нѣсколькихъ часовъ. Когда я проснулся, поднялся вѣтеръ, и трактирная вывѣска, представлявшая корабль, производила страшный шумъ. Я всталъ потихоньку; мой изгнанникъ спалъ крѣпко; я посмотрѣлъ въ окно. Оно выходило на дорожку, гдѣ мы укрѣпили нашу лодку; мои глаза приноровились, къ полусвѣту мѣсяца, подернутаго облаками, и я могъ различить двухъ людей, которые смотрѣли въ нее. Они прошли подъ окномъ, не глядя болѣе ни на что, и пошли не къ пристани, которая, и могъ разсмотрѣть, была совершенно пусуа, а ударились черезъ болото въ направленіи къ Нору.

Моимъ первымъ движеніемъ было позвать Герберта и показать ему двухъ удалявшихся человѣкъ. Но раздумавъ, прежде нежели я дошелъ до его комнаты, которая была назади дома и примыкала къ моей спальнѣ, что ему и Стартопу выдался тяжелый день, и что они утомились, я удержался. Вернувшись къ своему окошку, я еще могъ разглядѣть двухъ человѣкъ, уходившихъ черезъ болото. Но скоро они исчезли у меня изъ виду въ полусвѣтѣ; мнѣ стало очень холодно; я легъ, чтобы подумать объ этомъ обстоятельствѣ, и заснулъ.

Мы поднялись рано. Когда мы гуляли всѣ вчетверомъ взадъ и впередъ, передъ завтракомъ, я счелъ за лучшее разказать имъ, что я видѣлъ. Нашъ изгнанникъ тревожился всѣхъ менѣе. "Очень вѣроятно, что это таможенные, " сказалъ онъ спокойно, «и вовсе не думаютъ о насъ». Я предложилъ однакоже, что я пройдусь пѣшкомъ вмѣстѣ съ нимъ до самаго дальняго пункта, который мы могли завидѣть, а тамъ мы сядемъ въ лодку, около полудня. Мы нашли, что предосторожность эта не лишняя, и вскорѣ послѣ завтрака мы отправились, ни слова не говоря въ тавернѣ.

Пока мы шли, онъ курилъ свою трубку, иногда останавливаясь, чтобы потрепать меня по плечу. Иной подумалъ бы, что я былъ въ опасности, а не онъ, и что онъ обнадеживалъ меня. Мы говорили очень мало. Когда мы подошли къ вашему пункту, я попросилъ его, чтобъ онъ остался въ прикрытомъ мѣстѣ, пока я пойду посмотрю кругомъ, потому что видѣнные мною два человѣка отправились ночью именно въ эту сторону. Онъ повиновался, и я ушелъ одинъ. Лодки ни тутъ, ни по близости никакой не было, и не видно было никакихъ признаковъ, чтобы люди отъѣхали отсюда. Однако вода стояла высоко, и подъ водою могли быть слѣды ногъ.

Онъ смотрѣлъ въ даль изъ своего убѣжища, и завидя, какъ я махалъ ему шляпой, чтобъ онъ шелъ, присоединился ко мнѣ, и здѣсь мы ждали, то лежа на землѣ, закутанные въ пальто, то двигаясь, чтобы согрѣться, пока не завидѣли нашей лодки, которая огибала берегъ. Мы безъ затрудненіи спустились въ нее я поплыли къ пароходу. Оставалось только десять минутъ до часу, и мы начинали высматривать его дымъ.

Но дымъ этотъ показался только въ половинѣ втораго, и вскорѣ мы увидѣли позади также дымъ и другаго парохода. Оба они приближались къ намъ на полномъ ходу; мы достали наши мѣшки и начали прощаться съ Гербертомъ и Стартопомъ. Горячо пожали мы другъ другу руки, слезы были на глазахъ у меня и у Герберта, какъ вдругъ я увидѣлъ, что четырехвесельный катеръ вылетѣлъ изъ подъ берега, въ небольшомъ разстояніи впереди насъ, и понесся на ту же дорогу.

Выдавшійся берегъ еще отдѣлялъ насъ отъ парохода, по причинѣ изгиба рѣки, но тутъ пароходъ сталъ видимъ; онъ шелъ намъ прямо навстрѣчу. Я кликнулъ Герберту и Стартопу повернуть противъ теченія, чтобы пароходъ могъ замѣтить, что мы его ждемъ, и заклиналъ Провиса сидѣть спокойно, закутавшись въ пальто. Онъ отвѣтилъ мнѣ весело: "положитесь на меня, мой милый, « и сидѣлъ неподвижно, какъ статуя. Между тѣмъ катеръ, съ своими ловкими гребцами, пересѣкъ намъ дорогу, далъ намъ подойдти къ себѣ и поравнялся съ нами. Онъ плылъ рядомъ съ нами, оставляя только достаточно свободнаго мѣста для движенія веселъ, останавливаясь, когда мы останавливались, и дружно съ нами ударяя веслами. Одинъ изъ двухъ пассажировъ правилъ рулемъ и пристально смотрѣлъ на насъ, точно такъ же какъ и гребцы; другой пассажиръ былъ закутанъ подобно Провису, и, повидимому, прятался и шепталъ что-то рулевому, глядѣвшему на насъ. Въ обѣихъ лодкахъ не было произнесено ни слова.

Нѣсколько минутъ спустя, Стартопъ могъ разсмотрѣть, какой пароходъ былъ первый, и тихимъ голосомъ сказалъ мнѣ, когда мы были лицомъ къ лицу: „Гамбургъ.“ Онъ быстро приближался, стукъ колесъ его раздавался все громче и громче. Я чувствовалъ, будто тѣнь его совершенно покрыла насъ, когда насъ окликнулъ катеръ. Я отвѣтилъ.

— У васъ тамъ бѣглый ссыльный, сказалъ человѣкъ, сидѣвшій у руля. — Это онъ сидитъ, закутанный въ пальто. Его зовутъ Абель Магичъ, иначе Провисъ. Я задерживаю этого человѣка и требую, чтобъ онъ отдался, а вы помогли мнѣ.

Въ то же самое время, не давая вслухъ никакого приказанія своимъ гребцамъ, онъ направилъ катеръ на нашъ бортъ; гребцы дали одинъ ударъ веслами, подняли ихъ, заѣхали намъ поперекъ и схватились за бортъ нашей лодки, прежде чѣмъ мы успѣли понять что они дѣлали. На пароходѣ поднялась большая суматоха; я слышалъ, какъ тамъ кричали намъ, какъ отдавали приказъ остановить колеса, слышалъ, какъ остановили ихъ, и чувствовалъ, какъ пароходъ еще несся къ намъ. Въ ту же самую минуту я увидѣлъ, рулевой положилъ свою руку на плечо своему плѣннику; обѣ лодки качались силой теченія, а матросы на пароходѣ бѣгали въ совершенномъ изступленіи. Въ ту же самую минуту я увидѣлъ также, плѣнникъ нашъ вскочилъ, наклонился впередъ черезъ человѣка, задержавшаго его, и сорвалъ плащъ съ шеи прятавшагося пассажира въ катерѣ. Въ ту же самую минуту я увидѣлъ передъ собою лицо другаго каторжника, давно мнѣ знакомое. Въ ту же самую минуту, я увидѣлъ, это лицо откачнулось назадъ съ выраженіемъ страшнаго испуга, котораго я никогда не забуду; съ парохода раздался ужасный крикъ и громкій плескъ воды, и я чувствовалъ, лодка опустилась подо мною.

Мнѣ казалось на мгновеніе, что я боролся съ тысячею водоворотовъ, съ тысячею молній, но это мгновеніе миновало, и я очутился въ катерѣ. Гербертъ и Стартопъ были тутъ, но наша лодка исчезла, и исчезли оба каторжника.

Посреди криковъ, еще раздававшихся съ парохода, неистоваго визга пара, его ухода и нашего отплытія, я не могъ различить сначала неба отъ воды и одного берега отъ другаго; но катерные гребцы управились скоро съ своею лодкой, и, послѣ нѣсколькихъ сильныхъ ударовъ веслами, остановились. Всѣ молча и жадно смотрѣли на воду у кормы. Вдругъ показалась на ней темная масса, несшаяся къ намъ съ теченіемъ. Никто не произнесъ ни слова; рулевой поднялъ руку, и гребцы тихо попятили лодку, удерживая ее прямо передъ этою массой. Масса подплывала къ намъ ближе; я увидѣлъ, это былъ Магичъ; онъ плылъ, но плылъ тяжело; его сейчасъ взяли на катеръ, и надѣли ему кандалы на ноги и на руки.

Катеръ оставался неподвиженъ, и всѣ опять смотрѣли на воду съ прежнимъ жаднымъ взглядомъ, не говоря ни слова. Тутъ показался роттердамскій пароходъ и, повидимому, не подозрѣвая что случилось, пронесся на полномъ ходу. Оба парохода уходили отъ насъ, и мы качались на взволнованной полосѣ воды. Долго еще мы смотрѣли послѣ того какъ все утихло и оба парохода скрылись; но каждый зналъ, что теперь смотрѣть ужь было нечего.

Наконецъ мы бросили это и поѣхали подъ бережкомъ къ тавернѣ, которую мы недавно оставили, и гдѣ встрѣтили насъ съ немалымъ удивленіемъ. Здѣсь я имѣлъ возможность найдти какое-нибудь облегченіе для Магича, уже болѣе не Провиса, который получилъ сильное поврежденіе въ грудь и глубокую рану въ голову.

Онъ мнѣ разказывалъ, что, какъ ему казалось, онъ былъ подъ килемъ парохода и, подымаясь, бился о него головою. Поврежденіе въ груди (мѣшавшее ему дышать свободно), какъ онъ думалъ, причинено ему ударомъ о бортъ катера. Онъ прибавилъ также, что онъ самъ не зналъ, чего бы онъ не сдѣлалъ Комписону, но что этотъ мошенникъ, въ ту самую минуту, какъ онъ стащилъ съ него плащъ, откачнулся назадъ, и они оба свалились за бортъ, и въ борьбѣ между собою потопили нашу лодку. Онъ сказалъ мнѣ шопотомъ, что они оба пошли ко дну, свирѣпо захвативши другъ друга въ свои лапы, что подъ водой у нихъ была страшная борьба; но онъ вырвался, взмахнувъ рукою, и выплылъ.

Я не имѣлъ повода сомнѣваться въ совершенной истинѣ этого разказа. Чиновникъ, правившій катеромъ, совершенно такимъ же образомъ разказывалъ, какъ свалились они за бортъ.

Я попросилъ позволенія у этого чиновника перемѣнить намокшее платье арестанта, купивъ для него одежду, какая найдется въ кабачкѣ; онъ позволилъ мнѣ это охотно, замѣтивъ только, что онъ долженъ взять подъ сохраненіе все, что было съ арестантомъ. Такимъ образомъ въ руки этого чиновника перешелъ портфель, когда-то бывшій въ моихъ рукахъ. Онъ позволилъ мнѣ также сопровождать арестанта въ Лондонъ, но отказалъ въ этой милости двумъ моимъ пріятелямъ.

Въ тавернѣ мы сказали Джаку, гдѣ утопленникъ пошелъ ко дну, и онъ взялся поискать тѣло въ мѣстахъ, къ которымъ всего вѣроятнѣе прибьетъ его къ берегу. Его интересъ въ такой находкѣ, повидимому, еще увеличился, когда онъ услышалъ, что на утопленникѣ были носки. Вѣроятно, потребовалось около дюжины утопленниковъ, чтобы вполнѣ одѣть его, и вотъ должно-быть почему разныя части его одежды находились на разныхъ степеняхъ разрушенія.

Мы оставались въ кабачкѣ, пока теченіе не перемѣнилось, и тогда Магича перенесли на катеръ и положили тамъ. Гербертъ съ Стартопомъ должны были отправиться въ Лондонъ сухимъ путемъ какъ можно скорѣе. У насъ было грустное прощаніе, и когда я сѣлъ возлѣ Магича, я чувствовалъ, что отнынѣ мое мѣсто при немъ, пока онъ будетъ живъ.

Теперь совершенно исчезло мое прежнее отвращеніе отъ него; и въ этомъ жалкомъ, загнанномъ, избитомъ созданіи, державшемъ меня за руку, я видѣлъ только человѣка, который хотѣлъ быть моимъ благодѣтелемъ, который въ продолженіи нѣсколькихъ лѣтъ съ необыкновеннымъ постоянствомъ „сохранялъ ко мнѣ великодушную и благодарную привязанность. Я только видѣлъ въ немъ человѣка, который былъ ко мнѣ гораздо лучше нежели я самъ былъ въ отношеніи къ Джо.

Съ приближеніемъ ночи дыханіе его становилось затруднительнѣе и больнѣе, и часто онъ не могъ удержаться отъ стона. Я старался прислонить его поспокойнѣе къ рукѣ, которою я могъ владѣть; но, страшно подумать, въ глубинѣ моего сердца я не сожалѣлъ объ его отчаянномъ ушибѣ, потому что для него конечно было бы лучше умереть. Я не могъ сомнѣваться, что были еще живы люди, которые могли его признать. Я не могъ также надѣяться, чтобъ его судили снисходительно. Еще при первомъ судѣ, онъ былъ представленъ въ самомъ дурномъ свѣтѣ; потомъ, онъ вырвался изъ тюрьмы и его судили вторично; наконецъ, онъ самовольно возвратился изъ ссылки, къ которой приговорили его на всю жизнь, и нанесъ смерть человѣку, бывшему причиною его ареста.

Когда мы возвращались къ заходящему солнцу, которое вчера оставили мы позади, и струя нашихъ надеждъ, казалось, уносилась отъ насъ, я ему сказалъ, какъ горько было мнѣ думать, что онъ пріѣхалъ на родину и погубилъ себя ради меня.

— Милый малый, отвѣтилъ онъ, — я предаюсь, совершенно довольный, моей судьбѣ. Я видѣлъ моего мальца; онъ можетъ и безъ меня быть джентльменомъ.

Нѣтъ. Я уже объ этомъ подумалъ пока мы сидѣли здѣсь рядомъ. Нѣтъ. Оставляя въ сторонѣ мое собственное чувство, я понялъ теперь намекъ Вемика. Я предвидѣлъ, что такъ какъ онъ будетъ осужденъ, все его достояніе перейдетъ въ казну.

— Вотъ что, милый малый, сказалъ онъ, — оно лучше, когда не будутъ знать, что джентльменъ мнѣ свой. Приходите только взглянуть на меня, какъ будто бы невзначай, съ Вемикомъ. Сядьте для послѣдняго раза такъ, чтобъ я могъ видѣть васъ, когда станутъ приводить меня къ присягѣ; болѣе я ничего не требую.

— Я не отойду отъ васъ, сказалъ я, — пока только позволятъ мнѣ быть при васъ. Съ Божіею помощью, я останусь вамъ вѣренъ, какъ вы были вѣрны мнѣ!

Я чувствовалъ, рука его дрожала; онъ отвернулъ свое лицо“ и мнѣ опять послышалось давнишнее, дребежжаніе въ его горлѣ, — теперь смягченное, какъ и все остальное въ немъ. Оно было хорошо, что онъ коснулся этого предмета. Это привело мнѣ на мысль одну вещь, о которой я вспомнилъ бы можетъ-быть тогда, когда было бы уже слишкомъ поздно. Ему не нужно было знать, какъ погибли его надежды обогатить меня.

ГЛАВА LV.

На слѣдующій день привели его въ полицейскій судъ и сейчасъ бы приговорили предать уголовному суду, еслибы не было необходимо послать за старымъ смотрителемъ плашкота, съ котораго онъ разъ бѣжалъ, чтобы признать его. Въ тождествѣ его никто не сомнѣвался, но Комписонъ, бравшійся доказать это, потонулъ, и случилось такъ, что въ это время въ Лондонѣ не нашлось ни одного тюремнаго чиновника, который могъ бы дать требуемое показаніе.

Наканунѣ, въ тотъ же вечеръ, какъ я пріѣхалъ, я отправился на квартиру къ мистеру Джагерсу, чтобы заручить его содѣйствіе. Мистеръ Джагерсъ не хотѣлъ ничего допустить со стороны арестанта. Это было единственное спасеніе, потому что какъ только явится свидѣтель, говорилъ мнѣ Джагерсъ, дѣло должно покончиться въ пять минутъ, и никакія силы на землѣ не повернутъ его въ нашу пользу.

Я сообщилъ Джагерсу мое намѣреніе, оставить его въ невѣдѣніи относительно окончательной судьбы его достоянія. Мистеръ Джагерсъ очень разсердился и побранилъ меня, зачѣмъ я „далъ всему этому уйдти у меня между пальцами“, и сказалъ, что мы потомъ должны подать записку и постараться выхлопотать себѣ по крайней мѣрѣ часть его. Но онъ не скрывалъ отъ меня, что хотя во многихъ случаяхъ казна не настаивала не конфискаціи, однако обстоятельства настоящаго дѣла не подходили ни подъ одинъ изъ этихъ случаевъ. Я понималъ это очень хорошо. Я не былъ родственникомъ изгнанника, не былъ связанъ съ нимъ никакими узами. Онъ не приложилъ руки ни къ какому акту въ мою пользу до своего ареста, а совершать теперь такой актъ было бы безполезно. Я не имѣлъ никакихъ правъ, и я рѣшился, и въ послѣдствіи не отступилъ отъ этого рѣшенія, не мучить себя безполезнымъ стараніемъ утвердить за собою эти права. По видимому, были причины думать, что потонувшій донощикъ надѣялся получить награду изъ конфискаціи и добылъ самыя точныя свѣдѣнія о дѣлахъ Магича. Когда отыскали его тѣло за нѣсколько миль отъ мѣста его смерти, до того обезображенное, что его узнали только по вещамъ, бывшимъ у него въ карманахъ, а въ его бумажникѣ нашли записки, которыя еще можно было прочесть. Между прочимъ, въ одной изъ нихъ былъ названъ банкирскій домъ въ Новомъ Южномъ Валисѣ, гдѣ была положена значительная сумма денегъ, и поименованы также земли, имѣвшія значительную цѣну. То и другое было означено и Магичемъ въ описи его собственности, въ той описи, которую онъ передалъ мистеру Джагерсу, находясь въ тюрьмѣ, въ томъ предположеніи, что я ему наслѣдую. Бѣднякъ, его невѣжество послужило ему наконецъ въ пользу; онъ былъ вполнѣ увѣренъ, что наслѣдство мое было обезпечено, при содѣйствіи мистера Джагерса.

Послѣ трехъ дней отсрочки, въ продолженіи которыхъ дѣло остановилось въ судѣ, въ ожиданіи прибытія свидѣтеля съ тюремнаго плашкота, свидѣтель этотъ явился и легко пополнилъ не достававшее показаніе. Магичъ былъ преданъ уголовному суду, по открытіи судебной сессіи, которая наступала черезъ мѣсяцъ.

Въ эту-то мрачную годину моей жизни, Гербертъ возвратился однажды вечеромъ, очень унылый, и сказалъ мнѣ:

— Мой милый Гендель, я опасаюсь, что скоро долженъ буду оставить васъ.

Его партнеръ уже приготовилъ меня къ этому, и я былъ удивленъ менѣе нежели онъ предполагалъ.

— Мы потеряемъ отличный случай, если я отложу мою поѣздку въ Каиръ; я боюсь, что долженъ буду уѣхать, Гендель, именно въ такую пору, когда буду для васъ особенно нуженъ.

— Гербертъ, вы во всякое время мнѣ нужны, потому что я люблю васъ, но теперь вы нужны мнѣ не болѣе чѣмъ во всякое другое время.

— Вы будете такъ одиноки.

— Мнѣ объ этомъ некогда думать, сказалъ я. — Вы знаете, что я бываю съ нимъ все время, и что я оставался бы съ нимъ по цѣлымъ днямъ, еслибъ я только могъ. А когда я ухожу отъ него, вы знаете, мои мысли остаются съ нимъ.

Онъ поставилъ себя въ такое ужасное положеніе, что намъ обоимъ страшно было говорить о немъ въ болѣе прямыхъ выраженіяхъ.

— Мой милый другъ, сказалъ Гербертъ, — пусть же наша близкая разлука, — она очень близка, — будетъ для меня извиненіемъ, что я потревожу васъ насчетъ васъ самихъ. Подумали ли вы о вашей будущности?

— Нѣтъ, потому что я вообще боюсь думать о будущемъ.

— Но вы не должны забывать свою будущность; да, мой милый, милый Гендель, не должны. Я бы хотѣлъ, чтобы вы объ этомъ потолковали со мною теперь въ дружеской бесѣдѣ.

— Извольте, сказалъ я.

— Въ нашей новой конторѣ, Гендель, намъ нужно…

Я видѣлъ, деликатность мѣшала ему произнесть настоящее слово, и прибавилъ: — прикащика.

— Прикащика. Я надѣюсь, что прикащикъ можетъ стать партнеромъ, какъ и одинъ знакомый вамъ прикащикъ. Теперь, Гендель, милый другъ, не тратя лишнихъ словъ, хотите вы поступить къ намъ?

Въ его манерѣ было нѣчто чрезвычайно радушное и увлекательное, когда послѣ словъ „теперь Гендель“, произнесенныхъ такимъ тономъ, какъ будто это было важнымъ началомъ дѣловаго объясненія, онъ вдругъ бросилъ этотъ тонъ, протянулъ мнѣ свою честную руку, и заговорилъ какъ рѣзвый школьникъ.

— Мы съ Кларою много говорили объ этомъ, продолжалъ Гербертъ, — и моя милая дѣвочка просила меня еще сегодня вечеромъ, со слезами на глазахъ, сказать вамъ, что если вы будете жить съ нами, она постарается успокоить васъ и доказать вамъ, что другъ ея мужа есть вмѣстѣ и ея другъ. Мы заживемъ на славу, Гендель!

Я благодарилъ ее отъ души и благодарилъ его отъ души, но сказалъ ему, что я еще не могу рѣшиться принять его радушное предложеніе. Вопервыхъ, мой умъ былъ слишкомъ занятъ, и я не могъ хорошенько обдумать это предложеніе. Вовторыхъ… Да! вовторыхъ, у меня въ головѣ еще бродила одна неясная мысль, которая проглянетъ на свѣтъ къ концу этого слабаго разказа.

— Но если вы полагаете, Гербертъ, что вы можете, не вредя вашему дѣлу, оставить этотъ вопросъ не рѣшеннымъ на нѣкоторое время…

— На сколько хотите, закричалъ Гербертъ, — шесть мѣсяцевъ, годъ!

— Ну не на такое долгое время, сказалъ я. — Два или три мѣсяца самое большое.

Гербертъ былъ въ восторгѣ, когда мы ударили по рукамъ ?ослѣ такого уговора, и сказалъ мнѣ, что теперь у него достанетъ духу объявить мнѣ, что онъ долженъ ѣхать въ концѣ недѣли.

— А Клара? спросилъ я.

— Милая моя дѣвочка, отвѣчалъ Гербертъ, — не оставитъ своего отца, пока онъ живъ. Но его станетъ не надолго. Мистриссъ Вымпль сказала мнѣ по секрету, что онъ на отходѣ.

— Не говоря дурнаго слова, сказалъ я, — для него будетъ лучше, если онъ отправится.

— Хоть и грустно сказать, а пожалуй, что такъ, сказалъ Гербертъ: — и тогда я возвращусь за моею милою дѣвочкой, и мы потихоньку отправимся съ ней въ ближайшую церковь. Припомните! Божья голубка не знатнаго происхожденія, никогда не заглядывала въ красную книгу и не имѣетъ никакого понятія о своемъ дѣдушкѣ. Какое счастье для сына моей матери!

Въ субботу на той же недѣлѣ я простился съ Гербертомъ, полнымъ надеждъ, но глубоко чувствовавшимъ разлуку со мною, когда онъ занялъ свое мѣсто въ почтовой каретѣ, отправлявшейся въ одинъ изъ приморскихъ городовъ. Я зашелъ въ кооейную написать записку, въ которой извѣщалъ Клару, что онъ уѣхалъ, посылая ей свою любовь, и затѣмъ я пошелъ домой, хотя, собственно говоря, у меня уже нигдѣ не было дома.

На лѣстницѣ я встрѣтилъ Вемика, который спускался, отколотивъ себѣ кулаки о мою дверь. Я не видалъ его послѣ несчастной развязки неудавшагося побѣга; и онъ пришелъ сказать мнѣ нѣсколько словъ въ объясненіе неудачи.

— Покойный Комписонъ, сказалъ Вемикъ, — мало-по-малу успѣлъ пронюхать всѣ затѣвавшіяся попытки. То что мнѣ стало извѣстно, слышалъ я отъ его товарищей, попавшихъ въ бѣду (его товарищи вѣчно попадаютъ въ бѣду). Я навострилъ уши, показывая видъ будто ничего не слышу, и узналъ изъ ихъ разговоровъ, что онъ былъ въ отсутствіи; я и подумалъ, вотъ время попытать счастіе. Теперь я полагаю, что это была его политика, какъ человѣка ловкаго, который обманывалъ людей, служившихъ ему орудіями. Надѣюсь, мистеръ Пипъ, вы меня не упрекаете? Право, я старался услужить вамъ отъ всего моего сердца.

— Я въ этомъ увѣренъ, Вемикъ, не менѣе васъ самихъ, и искренно благодарю васъ за участіе и дружбу.

— Благодарю васъ, благодарю васъ очень. Дѣло скверное, сказалъ Вемикъ, почесывая себѣ голову. — Увѣряю васъ, давно я не былъ тамъ разстроенъ. Досаднѣе всего то, что столько погибло движимой, собственности. Боже ты мой!

— А я такъ думаю, Вемикъ, о несчастномъ владѣльцѣ этой движимой собственности.

— Оно разумѣется, сказалъ Вемикъ, — конечно я не противъ того, чтобы вы жалѣли о немъ, и я отъ себя готовъ бы дать пять фунтовъ, чтобы выпутать его. А все-таки покойный Комписонъ, получивъ заранѣе извѣстіе о его возвращеніи, такъ твердо рѣшился притянуть его къ разчету, что я не думаю, была ли бы возможность спасти его. А движимая собственность, конечно, могла быть спасена. Вотъ вамъ и разница между собственностью и владѣльцемъ; видите?

Я пригласилъ Вемика зайдти наверхъ и подкрѣпиться стаканомъ грога, передъ путешествіемъ въ Валвертъ. Онъ принялъ приглашеніе. Распивая свою скромную порцію, онъ вдругъ сказалъ безъ всякаго повода и послѣ нѣкотораго замѣшательства:

— Что вы окажете о моемъ намѣреніи отгулять понедѣльникъ, мистеръ Пипъ?

— Я полагаю, это въ первый разъ въ нынѣшнемъ году.

— Скажите лучше, въ эти двѣнадцать лѣтъ, оно будетъ вѣрнѣе, возразилъ Вемикъ. — Да, я намѣренъ отгулять. Но этого еще мало, я. намѣренъ прогуляться. И это еще не все, я хочу попросить васъ принять участіе въ этой прогулкѣ.

Я хотѣлъ было отговориться, приводя въ извиненіе, что теперь я плохой товарищъ; но Вемикъ предупредилъ меня.

— Я знаю ваши заботы, сказалъ онъ, — знаю, что вамъ не до того, мистеръ Пипъ. Но еслибы вы могли обязать меня, то я счелъ бы это за большое одолженіе. Прогулка эта будетъ не длинная и довольно ранняя. Включая завтракъ (на возвратномъ пути), она возьметъ примѣрно часа четыре времени, отъ восьми до двѣнадцати. Не поневолитесь ли вы, чтобы дѣльцо это справить?

Онъ такъ много для меня дѣлалъ въ разное время, что съ моей стороны это было бы очень ничтожное одолженіе. Я сказалъ, что могу справить это дѣльцо и справлю, и онъ былъ такъ доволенъ моимъ согласіемъ, что и меня утѣшилъ тѣмъ. По его назначенію, я обѣщался придти за нимъ въ замокъ въ понедѣльникъ, поутру, въ половинѣ девятаго, и такъ разстались мы на этотъ разъ.

Вѣрный моему обѣщанію, я позвонилъ въ ворота замка въ понедѣльникъ поутру и былъ встрѣченъ самимъ Вемикомъ, который, мнѣ показалось, былъ связаннѣе обыкновеннаго и шляпа на немъ была тщательнѣе приглажена. Въ комнатѣ, насъ ожидали два стакана молока съ ромомъ и два сухаря. Старикашка вѣроятно поднялся съ жаворонками; потому что, заглянувъ еще издали въ его спальню, я замѣтилъ, что его уже не было въ постели.

Подкрѣпившись молокомъ съ ромомъ и сухарями, мы отправились на прогулку; меня очень удивило, что Вемикъ взялъ удочку и взбросилъ ее себѣ на плечо. — Какъ, развѣ мы идемъ рыбу удить? спросилъ я. — Нѣтъ, отвѣчалъ Вемикъ, — но я люблю гулять съ удочкою.

Мнѣ показалось это очень страннымъ; но я промолчалъ, и мы пошли. Мы пошли къ Камбервелскому пустырю и, прибли» жаясь къ нему, Вемикъ вдругъ сказалъ:

— А, а! вотъ и церковь!

Въ этомъ ничего не было удивительнаго; но опять меня поразило, когда онъ объявилъ мнѣ, какъ будто вдохновляясь блестящею идеею:

— Зайдемте въ нее.

Мы вошли. Вемикъ оставилъ свою удочку на паперти, и пока мы осматривались кругомъ, Вемикъ чего-то искалъ въ карманахъ своего сюртука и доставалъ изъ бумаги.

— А, а! сказалъ онъ: — вотъ и пара перчатокъ! Натянемъ-ка ихъ!

Перчатки были бѣлыя; почтовый ящикъ раскрывался все шире и шире, и у меня являлись сильныя подозрѣнія, которыя подтвердились окончательно, когда я увидѣлъ, что въ боковую дверь вошедъ старикашка съ дамою.

— А, а! сказалъ Вемикъ: — вотъ миссъ Скифинсъ! Справимте свадьбу.

Скромная дѣва была одѣта какъ обыкновенно; только теперь она замѣнила свои зеленыя перчатки парою бѣлыхъ. Старикашка былъ занятъ приношеніемъ подобной же жертвы на алтарь Гименея. Старый джентльменъ однакоже очень затруднялся напялить свои перчатки, и Вемикъ нашелъ необходимымъ приставить его къ колоннѣ, и потомъ, зайдя сзади, понатянулъ ихъ; я же съ своей стороны держалъ стараго джентльмена за талію, чтобъ онъ могъ представить собою необходимое сопротивленіе. И такимъ удивительнымъ способомъ перчатки были натянуты въ совершенствѣ.

Прибыли священникъ и дьячокъ, и насъ поставили въ рядъ у роковыхъ перилъ. Вѣрный своему намѣренію прикинуться, что будто все это дѣлаетъ онъ безъ всякаго приготовленія и невзначай, Вемикъ, я слышалъ, сказалъ про себя, вынимая что-то изъ жилетнаго кармана, передъ началомъ церемоніи: «а! вотъ и кольцо!»

Я былъ шаферомъ жениха; маленькая, колченогая прислужница, открывающая сидѣнія въ церкви, разыгрывала роль задушевной пріятельницы миссъ Скифинсъ. Обязанность выдавать невѣсту лежала на старикашкѣ, который не намѣренно, при этомъ случаѣ, опозорился было передъ священникомъ. Когда тотъ произнесъ: «кто выдаетъ сію жену на бракъ съ этимъ мужемъ?» Старый джентльменъ вовсе не подозрѣвая, до какого мѣста въ церемоніи мы дошли, стоялъ себѣ, очень любезно осклабляясь на десять заповѣдей, вырѣзанныхъ на стѣнѣ. Священникъ снова повторилъ: «кто выдаетъ сію жену на бракъ съ этимъ мужемъ?» Старый джентльменъ пребывалъ по прежнему въ состояніи самаго блаженнаго невѣдѣнія; и женихъ принужденъ былъ крикнуть своимъ обыкновеннымъ голосомъ: «Ну, престарѣлый родитель, вы знаете кто ее выдаетъ?» Старикашка отвѣтилъ на это съ необыкновенною живостію, не говоря еще, что онъ выдавалъ ее: «Все исправно, Джонъ, все исправно, мой милый!» И тутъ наступила такая тяжелая пауза, что я нѣкоторое время сомнѣвался повѣнчаетъ ли ихъ священникъ въ этотъ день.

Вѣнчаніе однакоже было покончено, и, когда мы выходили изъ церкви, Вемикъ снялъ крышку съ купели, положилъ въ нее бѣлыя перчатки, потомъ накрылъ ее крышкою. Мистриссъ Вемикъ, болѣе заботясь о будущемъ, положила свои бѣлыя перчатки въ карманъ и надѣла свои старыя зеленыя.

— Ну, мистеръ Пипъ! сказалъ Вемикъ, торжественно вскидывая удочку на плечо, когда мы вышла изъ церкви: — позвольте мнѣ спросить васъ, ну подумаетъ ли кто-нибудь, чтобы это была свадьба!

Завтракъ былъ заказанъ въ красивой маленькой тавернѣ, подымавшейся въ разстояніи мили на холмѣ за пустыремъ; въ комнатѣ тамъ стоялъ китайскій бильярдъ, на которомъ мы могли бы потѣшиться послѣ такого торжества. Пріятно было теперь видѣть, что мистриссъ Вемикъ уже болѣе не отнимала руки Вемика, когда онъ охватывалъ ея станъ, но сидѣла у стѣны, на стулѣ съ высокой спинкою, словно віолончель въ футлярѣ, и позволяла ему обнимать себя, подобно этому сладкозвучному инструменту.

Завтракъ былъ отличный, и когда кто отказывался отъ котораго-нибудь блюда, Вемикъ говорилъ: «поставлено по контракту, знаете, объ изъянѣ не извольте безпокоиться!» Я пилъ за здоровье новой четы, пилъ за здоровье старикашки, пилъ за благоденствіе замка, поцѣловалъ невѣсту, при прощаньи, и старался быть пріятнымъ, какъ только могъ.

Вемикъ проводилъ меня до двери, и я опять пожалъ ему руку я пожелалъ всякаго счастья.

— Благодарю васъ! сказалъ Вемикъ, потирая себѣ руки. — Она такая мастерица ухаживать за курами, вы себѣ представить не можете. Я вамъ пришлю яицъ, вы сами тогда увидите. Послушайте, мистеръ Пипъ! прибавилъ онъ, отзывая меня въ сторону, тихимъ голосомъ: — это все дѣла валвертскія, съ вашего позволенія.

— Понимаю. О нихъ не слѣдуетъ упоминать въ Литль-Бритенѣ, такъ ли? сказалъ я.

Вемикъ кивнулъ.

— Послѣ того, какъ вы проговорились тогда, оно лучше если мистеръ Джагерсъ не будетъ объ этомъ знать. А то онъ, пожалуй, подумаетъ, что у меня начинается размягченіе мозга, или что-нибудь въ такомъ родѣ.

ГЛАВА LVI.

Онъ лежалъ въ тюрьмѣ, больной, въ продолженія всего промежутка, отъ отдачи его подъ судъ до открытія судебной сессіи. Онъ сломалъ себѣ два ребра; они повредили одно изъ его легкихъ; и дыханіе становилось съ каждымъ днемъ все болѣзненнѣе и затруднительнѣе. Вслѣдствіе этого поврежденія, онъ говорилъ такъ тихо, что его едва можно было разслышать; поэтому, онъ говорилъ очень мало. Но онъ съ готовностью слушалъ меня; и моею первѣйшею обязанностью было теперь говорить и читать ему то, что, по моему мнѣнію, могло быть ему полезно.

Онъ былъ слишкомъ боленъ и не могъ оставаться въ общей тюрьмѣ; послѣ перваго же дня, перевели его въ больницу. Это дало мнѣ случай оставаться съ нимъ подолѣе, что иначе было бы для меня невозможно. Еслибы не болѣзнь его, то его заковали бы въ цѣпи, потому что его считали отчаяннымъ преступникомъ.

Я видѣлъ его каждый день, но лишь на короткое время; и постоянные промежутки разлуки были довольно продолжительны, такъ что я могъ замѣчать на его лицѣ малѣйшія перемѣны, происходившія въ его физическомъ состояніи; я не припомню, чтобъ я хоть разъ видѣлъ въ немъ перемѣну къ лучшему; онъ таялъ и становился день ото дня все слабѣе съ того самаго часа, какъ дверь тюрьмы затворилась за нимъ.

Онъ обнаруживалъ полную покорность судьбѣ, какъ человѣкъ совершенно уставшій. Иногда мнѣ казалось по его манерѣ, или по немногимъ словамъ, вырывавшимся у него, будто онъ раздумывалъ, не могъ ли изъ него выйдти человѣкъ получше, при лучшихъ обстоятельствахъ. Но никогда не оправдывалъ онъ себя подобнымъ намекомъ, и не старался смягчать свое прошедшее.

Два или три раза случилось въ моемъ присутствіи, что кто-то изъ приставленныхъ къ нему людей намекнулъ на его отчаянную репутацію; улыбка промелькнула на его лицѣ, и онъ бросилъ на меня такой взглядъ, какъ будто онъ былъ увѣренъ, что я зналъ въ немъ кое-что искупавшее его жизнь, зналъ еще съ тѣхъ давнихъ поръ, когда я былъ ребенкомъ… Вообще онъ былъ очень покоренъ, смиренъ, и я ни разу не слыхалъ, чтобъ онъ жаловался.

Когда наступило время сессіи, мистеръ Джагерсъ вошелъ съ прошеніемъ, чтобъ отсрочили судъ до слѣдующей сессіи. Очевидно, это прошеніе было подано въ той увѣренности, что онъ долго не проживетъ, и ему было отказано. Судъ открылся, и Магича принесли передъ судью на стулѣ. Мнѣ позволили быть при немъ и держать его руку, которую онъ протягивалъ мнѣ.

Судъ былъ коротокъ и ясенъ. Все, что можно было сказать въ пользу его, было сказано, — какъ принялся онъ за трудолюбивую жизнь и разбогатѣлъ честнымъ и законнымъ образомъ. Но ничто не могло опровергнуть факта, что онъ самовольно вернулся изъ ссылки и находился теперь передъ судьею и присяжными. Должно было судить его за это, и разумѣется, невозможно было не признать его виновнымъ.

Въ то время было въ обычаѣ (какъ я узналъ по опыту на этихъ засѣданіяхъ суда) отлагать до послѣдняго дня сессіи произнесеніе приговоровъ, чтобы смертные приговоры производили окончательный эффектъ. Еслибы мое собственное воспоминаніе не рисовало теперь передо мною этой навсегда врѣзавшейся у меня картины, то мнѣ самому не вѣрилось бы, что я видѣлъ тридцать двухъ человѣкъ мущинъ и женщинъ, которые были приведены передъ судью для выслушанія своего приговора. Магичъ былъ впереди всѣхъ; онъ сидѣлъ, чтобъ имѣть возможность вдыхать въ себя достаточно воздуха, для продленія свой жизни.

Теперь еще представляется передо мною вся эта сцена въ самыхъ яркихъ краскахъ, со всѣми подробностями, даже каплями апрѣльскаго дождя на окошкахъ сада, отражавшими весь блескъ апрѣльскаго солнца. Эти тридцать двое мущинъ и женщинъ были загорожены въ докъ^[27], и я попрежнему стоялъ снаружи дока въ углу, держа его руку; нѣкоторые между ними были пренебрежительно-равнодушны, другіе были поражены ужасомъ, третьи плакали и рыдали; кто закрывалъ себѣ лицо, кто мрачно озирался кругомъ. Женщины, осужденныя, испускали вопли, но ихъ скоро успокоили, и наступила совершенная тишина. Шерифы, въ своихъ огромныхъ золотыхъ цѣпяхъ, съ букетами и другими офиціальными побрякушками, вѣстовые, привратники, галлерея полная народу, всѣ смотрѣли, какъ эти тридцать двое и судья торжественно встрѣтились лицомъ къ лицу. Судья обратился къ нимъ съ рѣчью. Между этими несчастными, приведенными передъ него, онъ долженъ особенно обратиться къ одному, который почти съ самаго дѣтства былъ преступникомъ противъ законовъ, который послѣ многихъ тюремныхъ заключеній и наказаній, наконецъ былъ приговоренъ къ ссылкѣ на нѣсколько лѣтъ, который имѣлъ буйство и дерзость бѣжать, и былъ снова присужденъ къ ссылкѣ на всю жизнь. Этотъ несчастный, повидимому, на время убѣдился въ своихъ заблужденіяхъ, когда онъ былъ удаленъ со сцены своихъ прежнихъ преступленій, и началъ было вести мирную и честную жизнь. Но, въ недобрый часъ увлекаясь тѣми же страстями и наклонностями, которыя издавна сдѣлали его бичомъ общества, онъ покинулъ тихую пристань раскаянія и возвратился въ страну, откуда онъ былъ изгнанъ. Здѣсь донесли на него; на время онъ успѣлъ было скрыться отъ блюстителей правосудія; но наконецъ они его схватили, когда онъ пытался бѣжать; онъ сталъ противиться, и съ намѣреніемъ или въ ослѣпленіи своей дерзости, онъ самъ это лучше знаетъ, былъ причиною смерти своего донощика, которому была извѣстна вся прежняя его жизнь. Наказаніе, положенное за его возвращеніе въ страну, которая отвергла его, есть смерть, и онъ долженъ приготовиться умереть.

Солнце проникало въ большія окна суда черезъ блестящія дождевыя капли, катившіяся по стеклу, и широкою полосой свѣта облило теперь и этихъ тридцать двухъ и судью, какъ бы напоминая многимъ изъ присутствующихъ, что и тотъ и тѣ предстанутъ совершенно равными на великій судъ Того, Кому все извѣстно и Кто судитъ безошибочно. Поднявшись на минуту, какъ отдѣльная точка въ этой полосѣ свѣта, узникъ сказалъ: «Милордъ, я принялъ уже смертный приговоръ отъ Всемогущаго, но я преклоняюсь передъ вашимъ осужденіемъ.» И сѣлъ опять. Раздались шиканья, и судья продолжалъ свое обращеніе къ прочимъ. Потомъ всѣ они были формально присуждены; нѣкоторыхъ изъ нихъ вывели, поддерживая, а нѣкоторые, выходя, подпрыгивали съ безсмысленнымъ видомъ равнодушія; немногіе кивали сидѣвшимъ въ галлереѣ; двое или трое жали руки другъ другу; остальные проходили, жуя листочки травъ, разложенныхъ на полочкѣ дока. Онъ вышелъ послѣдній; нужно было помочь ему подняться со стула, и онъ могъ идти только очень тихо; онъ держалъ мою руку, пока уводили другихъ и зрители вставали съ своихъ мѣстъ, оправляя свои платья, какъ будто они выходили изъ церкви или изъ театра, и указывая то на того, то на другаго преступника, преимущественно же на него и на меня.

Я надѣялся и молилъ изъ глубины души, чтобъ онъ умеръ, прежде нежели донесеніе рикордера будетъ сдѣлано; но страшась, что онъ еще протянетъ, я въ тотъ же вечеръ принялся писать прошеніе государственному секретарю внутреннихъ дѣлъ, представляя ему все, что я о немъ зналъ и какъ онъ ради меня вернулся назадъ. Я написалъ прошеніе горячо и трогательне какъ только могъ, и когда я его окончилъ и отправилъ, я написалъ другія письма къ людямъ сильнымъ, которые, я надѣялся, были болѣе милосерды, я написалъ также просьбу на имя короля. Нѣсколько дней и ночей къ ряду послѣ приговора, я не ложился спать; я засыпалъ только на короткое время на моемъ стулѣ, совершенно погруженный въ эти просьбы. Пославъ ихъ, я не могъ оторваться отъ мѣстъ, куда они были отправлены, какъ будто моя близость къ нимъ придавала болѣе надежды дѣлу. Въ этомъ безумномъ безпокойствѣ души, я бродилъ по улицамъ вечеромъ у правительственныхъ мѣстъ и домовъ, гдѣ я оставилъ мои просьбы. До сихъ поръ, пустынныя улицы западной части Лондона, съ своими запертыми палатами и длинными рядами блѣдныхъ фонарей, возбуждаютъ во мнѣ особенную грусть въ холодный, пыльный, осенній вечеръ, по связи съ этимъ воспоминаніемъ.

Мои ежедневныя посѣщенія сократились. За нимъ былъ строгой надзоръ. Видя, или думая, что меня подозрѣвали въ намѣреніи принести ему яду, я просилъ, чтобы меня обыскивали каждый разъ, прежде чѣмъ я займу мое мѣсто у его кровати, и говорилъ чиновнику, бывшему всегда тутъ, что я на все готовъ, только бы убѣдить ихъ въ простотѣ моихъ намѣреній. Никто не былъ жестокъ ни съ нимъ, ни со мною. Дѣло шло здѣсь объ исполненіи долга, и его исполняли безъ суровости. Чиновникъ увѣрялъ меня всегда, что ему было хуже, и другіе больные арестанты, бывшіе въ этой же комнатѣ, и арестанты, ухаживавшіе за ними, преступники подобные имъ, но способные еще къ добру — благодареніе Богу! — всегда подтверждали его слова.

Дни проходили, и я замѣчалъ чаще и чаще, что онъ лежитъ бывало спокойно, глядя на бѣлый потолокъ, съ совершенно помертвѣлымъ лицомъ, пока какое-нибудь слово, сказанное мной, не прояснитъ его на минуту; а потомъ онъ снова приметъ свою прежнюю мертвенность. Иногда онъ почти совсѣмъ не могъ говорить, иногда онъ отвѣчалъ мнѣ только слабыми пожатіями руки, и я сталъ понимать его мысли какъ нельзя лучше.

Прошло десять дней, когда я увидѣлъ въ немъ большую перемѣну, какой я еще не замѣчалъ до сихъ поръ. Глаза его были обращены къ двери и вдругъ просіяли, когда я вошелъ.

— Милый малый! сказалъ онъ, когда я сѣлъ возлѣ его постели: — мнѣ показалось" что вы запоздали сегодня. Но я былъ увѣренъ, что вы не опоздаете.

— Только что начали впускать, сказалъ я. — Я ждалъ у калитки.

— Вы вѣдь всегда ждете у калитки, не такъ ли милый малый?

— Да, чтобы не потерять ни минуты.

— Благодарю васъ, милый малый, благодарю васъ. Богъ благословитъ васъ! Вы не оставили меня, мой милый малый.

Я молча пожалъ ему руку, потому что я не могъ забыть, что когда-то я имѣлъ намѣреніе бросить его.

— И что всего лучше, сказалъ онъ, — вы были со мной радушнѣе съ тѣхъ поръ какъ заволокла мою жизнь темная туча нежели когда солнышко свѣтило. Это лучше всего.

Онъ лежалъ на спинѣ, дыша очень трудно. При всемъ его напряженіи, темная мертвенность появлялась опять по временамъ на его лицѣ и туманила его спокойный взглядъ, устремленный на бѣлый потолокъ.

— Вы сегодня очень страдаете?

— Я не жалуюсь, милый малый.

— Вы никогда не жалуетесь.

Это были его послѣднія слова. Онъ улыбнулся, и я понялъ по его пожатію, ему хотѣлось, чтобъ я поднялъ мою лѣвую руку и положилъ ему на грудь. Я положилъ ее, онъ улыбнулся, и прикрылъ ее обѣими руками.

Назначенное время проходило, пока мы оставались съ нимъ такимъ образомъ. Оглянувшись, я увидѣлъ возлѣ себя управляющаго тюрьмой, который шепнулъ мнѣ: «вы можете остаться еще». — Я поблагодарилъ его" и спросилъ, могу ли я сказать ему наединѣ нѣсколько словъ, если онъ только въ состояніи услышать меня?

Управляющій отступилъ назадъ и отозвалъ чиновника. Эта перемѣна, хотя она была сдѣлана безъ малѣйшаго шума, разсѣяла туманъ съ этого спокойнаго взгляда, впереннаго въ бѣлый потолокъ, и онъ съ любовью посмотрѣлъ на меня.

— Любезный Магичъ, я долженъ сказать вамъ наконецъ… Слышите вы, понимаете вы меня?

Нѣжное пожатіе руки.

— У васъ когда-то былъ ребенокъ, дѣвочка, которую вы любили и лишились.

Пожатіе руки крѣпче.

— Она жива и нашла сильныхъ покровителей. Она теперь леди, красавица. И я люблю ее!

Послѣднимъ слабымъ усиліемъ, которое было бы недѣйствительно, еслибъ я не уступилъ ему, онъ приложилъ мою руку къ губамъ, потомъ опять нѣжно опустилъ ее на грудь и прикрылъ ее своими руками. Спокойный взглядъ, вперенный въ бѣлый потолокъ на минуту просвѣтлѣлъ, затѣмъ померкъ, и голова его тихо опустилась на грудь.

Припомнивъ тогда что я читалъ ему, я подумалъ о двухъ человѣкахъ, которые вмѣстѣ вошли во храмъ помолиться; я зналъ, что лучше молитвы я не могъ произнести у его одра, какъ «Господи, буди милостивъ къ нему, грѣшному!»

ГЛАВА LVII.

Наконецъ я остался совершенно одинъ. Я объявилъ о моемъ намѣреніи съѣхать съ своей квартиры въ Темплѣ, сейчасъ же по истеченіи срока, а пока сдать ее. Я выставилъ, не откладывая, объявленіе въ окошкахъ, потому что у меня были долги, я былъ безъ денегъ, и начиналъ серіозно безпокоиться о положеніи моихъ дѣлъ. Было бы. справедливѣе сказать, что положеніе ихъ должно было бы безпокоить меня, будь у меня достаточно энергіи и сосредоточенности для яснаго уразумѣнія чего бы то ни было, кромѣ одного только того, что у меня начиналась серіозная болѣзнь. Напряженіе послѣднихъ дней помогли мнѣ только отсрочить ее на время, но не избавиться отъ нее; я зналъ, что болѣзнь начиналась, и кромѣ этого я ничего не зналъ; но и на это я обращалъ мало вниманія.

День или два я лежалъ на софѣ, на полу, гдѣ попало, гдѣ случалось мнѣ повалиться въ совершенномъ безсиліи, безъ всякой мысли, съ тяжелою головой и страшною болью во всѣхъ членахъ. Потомъ наступила одна ночь, которая, мнѣ казалось, была безъ конца, ночь полная ужаса и безпокойства; и когда по утру я попробовалъ было сидѣть въ постели и собраться съ мыслями, я былъ не въ состояніи это сдѣлать.

Въ это утро, лежа на постели, я старался себѣ разрѣшить, дѣйствительно ли я выходилъ въ садъ во глубинѣ ночи, и искалъ лодки, которая, я предполагалъ, находилась тамъ, дѣйствительно ли раза два приходилъ въ себя на лѣстницѣ, въ ужасномъ страхѣ, не зная самъ, какъ всталъ я съ постели, дѣйствительно ли я засвѣчалъ лампу, пораженный мыслію, что онъ всходилъ по лѣстницѣ, и всѣ фонари потухли; дѣйствительно ли меня преслѣдовали чей-то не стройный говоръ, хохотъ, стоны, или я самъ издавалъ эти звуки; дѣйствительно ли въ темномъ углу комнаты находилась закрытая желѣзная печь, и голосъ звалъ меня оттуда, крича мнѣ, что миссъ Гевишамъ горѣла въ ней. Но паръ известковой печи подымался передо мною, разнося всѣ эти мысли, и наконецъ, посреди этого пара, я увидалъ двухъ человѣкъ, смотрѣвшихъ, на меня.

— Что вамъ нужно? спросилъ я вздрагивая: — я васъ не знаю.

— Сэръ, сказалъ одинъ изъ нихъ, наклоняясь ко мнѣ и хлопая меня по плечу, — я полагаю, вы скоро уладите это дѣло, а между тѣмъ я арестую васъ.

— Какъ великъ долгъ?

— Сто двадцать три фунта, пятнадцать шиллинговъ, шесть пенсовъ. Кажется, по счету ювелира.

— Что же мнѣ дѣлать?

— Да лучше всего пожалуйте въ мой домъ, сказалъ одинъ человѣкъ. — Я держу домъ отличный.

Я было попробовалъ встать и одѣться. Когда я обратилъ потомъ мое вниманіе на нихъ, они стояли нѣсколько поодаль отъ моей постели и смотрѣли на меня. Я все еще лежалъ.

— Вы видите, сказалъ я, — въ какомъ я нахожусь положеніи. Я бы пошелъ съ вами, еслибъ я могъ; но я право не могу. Если вы меня возьмете отсюда, я пожалуй умру на дорогѣ.

Можетъ-быть мнѣ отвѣчали, доказывали, старались ободрить меня и увѣрить, что я крѣпче чѣмъ самъ думалъ; только воспоминаніе о нихъ удержалось въ моей памяти на этой слабой нити; я не знаю, что они потомъ сдѣлали, но они не взяли меня.

У меня сдѣлалась горячка, меня всѣ избѣгали; я очень страдалъ, часто бывалъ безъ памяти, время казалось мнѣ безконечнымъ, и я связывалъ съ моею личностью самые невозможные образы существованія. То мнѣ казалось, что я былъ кирпичомъ въ стѣнѣ, и я умолялъ, чтобы меня вынули изъ такого ненадежнаго мѣста, куда заложили меня строители; то мнѣ представлялось, что я былъ стальнымъ коромысломъ громаднаго механизму двигавшагося съ страшнымъ шумомъ надъ пропастью, и я умолялъ, чтобы машину остановили и отковали меня отъ нея. Я припоминаю теперь, что я переходилъ черезъ всѣ эти фазы болѣзни, и даже въ то самое время я имѣлъ нѣкоторое сознаніе о нихъ. Иногда я боролся съ настоящими людьми, въ полной увѣренности, что они были убійцы, и потомъ я вдругъ понималъ, что они желали мнѣ добра, и я падалъ въ изнеможеніи имъ на руки, и позволялъ имъ уложить себя; и это также я сознавалъ въ то время. Но особенно меня поражало тогда, что всѣ эти люди, которые представляли мнѣ, пока я былъ боленъ, всевозможныя превращенія человѣческаго лица, и часто въ громадныхъ размѣрахъ, въ заключеніи принимали на себя физіономію Джо.

Когда миновалъ кризисъ моей болѣзни, я сталъ замѣчать, что всѣ лица исчезали, но эта одна физіономія оставалась не мѣняясь. Кто бы ни подходилъ ко мнѣ, всякій принималъ физіономію Джо. Я раскрывалъ мои глаза ночью, и видѣлъ Джо въ большомъ креслѣ у моей постели. Я раскрывалъ мои глаза днемъ, и опять видѣлъ Джо, сидящаго на подоконникѣ и курящаго у открытаго окна. Я спрашивалъ прохладительнаго питья; и мнѣ подавала его, крѣпкая добрая рука Джо. Я опускался послѣ того на подушку, и лицо, смотрѣвшее на меня съ нѣжностью и надеждою, представляло мнѣ дорогія черты Джо.

Наконецъ, однажды, я собрался съ духомъ и спросилъ:

— Это Джо?

И милый, давно знакомый голосъ отвѣчалъ:

— Онъ и есть, старый товарищъ.

— О Джо, вы разрываете мнѣ сердце! Вы смотрите на меня сердито Джо. Бейте меня, Джо. Корите меня за мою неблагодарность. Но будьте только поласковѣе со мною!

Джо опустилъ свою голову на подушку ко мнѣ и обнялъ своею рукою мою шею, отъ радости, что я призналъ его.

— Милый старый Пипъ, старый дружище, сказалъ Джо; — мы съ вами завсегда были друзья. И когда вы, поправитесь, и поѣдемъ мы прокатиться, вотъ-то будетъ веселье!

Послѣ этого Джо отошелъ къ окошку и сталъ спиною ко мнѣ, отирая глаза. Моя крайняя слабость мѣшала мнѣ подняться и подойдти къ нему, и я лежалъ на постелѣ, шепча съ раскаяніемъ:

— Боже, благослови его! Боже, благослови этого истиннаго христіанина!

Глаза Джо были красны, когда я потомъ увидѣлъ его у моей постели; но онъ протягивалъ мнѣ свою руку, и мы оба были счастливы.

— Какъ давно, милый Джо?

— То-есть почитай, Пипъ, какъ давно ваша болѣзнь продолжается, милый старый дружище?

— Да, Джо.

— Теперь конецъ мая, Пипъ; завтра первое іюня.

— И вы были здѣсь все это время, любезный Джо?

— Почитай около того, старый товарищъ. Вотъ, говорю я Биди, когда письмомъ-то оповѣстили насъ, что выбыли больны; а письмо-то принесла почта, прежде былъ онъ холостой, теперь поженился; жалованья его, право, съ такою ходьбою на сапожишки не хватаетъ, ну о богатствѣ онъ много не думалъ, когда жену себѣ взять рѣшился.

— Какое наслажденіе слушать васъ, Джо! Но я васъ прерываю. Что же вы сказали Биди?

— А вотъ что, сказалъ Джо, — что можетъ-быть вы теперь между чужими людьми и что какъ мы завсегда съ вами были друзья, такъ пожалуй нехудо будетъ мнѣ съѣздить къ вамъ. А вотъ вамъ и слова Биди: ступайте къ нему, не теряя времени. Это, сказалъ Джо, принимая свой докторальный тонъ, — были слова Биди: ступайте къ нему, говоритъ, не теряя времени! То-есть, чтобы не солгать, прибавилъ Джо послѣ нѣкотораго размышленія, — настоящее-то слово этой молодой дѣвушки было: не теряя ни минуты времени.

Тутъ Джо вдругъ остановился и объявилъ, что со мною слѣдуетъ разговаривать умѣренно, что я долженъ ѣсть понемногу въ опредѣленное время, хочу ли я или нѣтъ, и что я во всемъ долженъ повиноваться его приказаніямъ. Я поцѣловалъ его руку и продолжалъ лежать спокойно, а онъ принялся сочинять письмо къ Биди, посылая въ немъ и мою любовь.

Очевидно, что Биди выучила его писать. Когда я лежалъ въ постели, я почти плакалъ отъ удовольствія, видя съ какою гордостью онъ принимался за свое письмо. Моя кровать, съ которой были сняты гардины, была перенесена вмѣстѣ со мною въ гостиную, потому что эта комната была больше и свѣжѣе; коверъ въ ней былъ снятъ, и въ ней поддерживали чистый и здоровый воздухъ день и ночь. Джо усѣлся за свою важную работу у моего письменнаго стола, отодвинутаго въ уголъ и заставленнаго стклянками; сначала ему нужно было выбрать перо на подносикѣ, и онъ рылся въ немъ, словно въ ящикѣ съ кузнечными инструментами; потомъ онъ засучилъ рукава, какъ бы готовясь работать кузнечнымъ молотомъ. Необходимо также было ему опереться со всею силою о столъ лѣвымъ локтемъ и отставить правую ногу назадъ, прежде чѣмъ онъ могъ начать, и когда онъ началъ, то проводилъ каждую черту такъ медленно, какъ будто она была въ.сажень длиною, и я слышалъ какъ трещало и брызгало его перо, когда онъ велъ черту вверхъ. Онъ былъ въ странномъ заблужденіи, что чернильница находилась на той сторонѣ, гдѣ въ дѣйствительности ея не было; онъ постоянно макалъ свое перо въ пустое мѣсто, и повидимому былъ совершенно доволенъ своимъ результатомъ. Иногда его задерживалъ какой-нибудь орѳографическій камень претыканія. Но вообще онъ дѣло свое покончилъ исправно; и когда онъ подписалъ свое имя и снялъ послѣднюю каплюшку двумя пальцами, размазавъ ее себѣ на маковкѣ, онъ всталъ и началъ расхаживать около стола, съ безмѣрнымъ удовольствіемъ наблюдая, съ разныхъ точекъ, лежавшее тутъ произведеніе его искусства.

Чіобы не досадить Джо длиннымъ разговоромъ, даже еслибъ у меня и стало на это. силы, я отложилъ до завтрашняго дня спросить у него про миссъ Гевишамъ. Онъ покачалъ головой, когда я у него спросилъ потомъ, выздоровѣла ли она?

— Что же она умерла, Джо?

— То-есть видите, старый товарищъ, сказалъ Джо оправдательнымъ тономъ, какъ бы желая постепенно подойдти къ предмету: — такъ далеко я не пойду, чтобы сказать это; но уже нѣтъ…

— Ее въ живыхъ, Джо?

— Да почитай такъ, сказалъ Джо, — что ее уже нѣтъ въ живыхъ.

— Долго она мучилась, Джо?

— Да послѣ того, какъ вы заболѣли, почитай съ недѣлю, сказалъ Джо, твердо рѣшившись доходить до всего постепенно.

— Милый Джо, слышали вы, что стало съ ея богатствомъ?

— Ну, старый дружище, сказалъ Джо, — кажется, что она отписала большую часть его миссъ Эстеллѣ. Но она прибавила собственною своею рукой приписочку, за день или за два передъ несчастнымъ случаемъ, и оставила въ ней горячихъ четыре тысячи фунтиковъ мистеру Матью Покету. А почему бы вы, думали, Пипъ, она оставила ему эти горячія четыре тысячи фунтиковъ? «По отзыву Пипа о вышеупомянутомъ Матью.» Мнѣ это передала Биди; это ея собственное писанье, сказалъ Джо, повторяя снова юридическую фразу, какъ будто она доставляла ему огромное удовольствіе: — «по отзыву Пипа о вышеупомянутомъ Матью», и замѣтьте, Пипъ, горячихъ четыре тысячи фунтиковъ!

Джо никогда не открылъ мнѣ, откуда онъ узналъ о точной температурѣ четырехъ тысячъ фунтовъ, за которую онъ такъ налегалъ; но она повидимому увеличивала эту сумму въ глазахъ его, и онъ съ особеннымъ наслажденіемъ постоянно утверждалъ, что это были горячія четыре тысячи фунтовъ.

Это извѣстіе очень обрадовало меня, потому что оно довершило единственное хорошее дѣло, которое я сдѣлалъ. Я спросилъ Джо, не слышалъ ли онъ, чтобы другимъ родственникамъ было что-нибудь оставлено?

— Миссъ Сара, сказалъ Джо, — получила двадцать пять фунтовъ ежегодной пенсіи на пилюли по причинѣ ея желчнаго расположенія. Миссъ Джорджіанѣ — двадцать пять фунтовъ единовременно; мистриссъ, мистриссъ, какъ бишь ее?

— Камила? сказалъ я.

Джо кивнулъ мнѣ головой. — Мистриссъ Камила пять фунтовъ на сальныя свѣчи, которыя веселили бы ея сердце, когда просыпается она по ночамъ.

Точность этого разказа была для меня достаточно очевидна, и я вполнѣ повѣрилъ свѣдѣніямъ, полученнымъ Джо. — Теперь, сказалъ Джо, — хоть вы и не совсѣмъ еще окрѣпли, старый товарищъ; но пожалуй вы сможете проглотить еще порцію новостей сегодня. Старый Орликъ ограбилъ домъ.

— Чей? сказалъ я.

— Человѣкъ онъ конечно нахальный, сказалъ Джо въ видѣ оправданія, — а все-таки домъ каждаго Англичанина есть его замокъ, а замокъ не берутъ и не грабятъ развѣ только въ военное время. И какіе бы тамъ за нимъ ни водились грѣшки, онъ былъ себѣ хорошій лабазникъ.

— Никакъ домъ Пембльчука былъ ограбленъ?

— Именно такъ, Пипъ, сказалъ Джо; — и взяли они его выручку и взяли ларецъ съ деньгами, и выпили все его вино, и поѣли все его съѣстное, накормили его оплеухами, надергали ему носъ, привязали его къ кровати, дали ему дюжину горячихъ, а чтобъ онъ не кричалъ, набили ему полонъ ротъ цвѣтами махровыми. Но онъ призналъ Орлика, и Орликъ теперь въ комитатской тюрьмѣ.

Такимъ образомъ мы дошли постепенно до длинныхъ разговоровъ. Я поправлялся медленно, но съ каждымъ днемъ я входилъ мало-по малу въ силы. Джо оставался со мной, и я себѣ воображалъ, что я опять былъ маленькій Пипъ.

Нѣжность Джо такъ удивительно отвѣчала моимъ потребностямъ, что я опять казался въ рукахъ его ребенкомъ. Онъ сидитъ бывало и разговариваетъ со мною съ прежнимъ довѣріемъ, съ прежнею простотою, съ прежнимъ покровительственнымъ тономъ, такъ что я на половину начиналъ вѣрить будто вся послѣдующая жизнь моя, съ тѣхъ поръ, какъ я покинулъ нашу старую кухню, была бредомъ горячки, только что оставившей меня. Онъ дѣлалъ для меня все, за исключеніемъ только дѣлъ по хозяйству; для этого онъ нанялъ очень приличную женщину, разчитавъ мою прежнюю прачку въ самый день своего пріѣзда.

— То-есть увѣряю васъ, Пипъ, говорилъ онъ, чтобъ оправдать эту вольность, — я нашелъ, она пробуровила другую перину, словно бочонокъ съ пивомъ, и таскала изъ нея ведрами перья на продажу. А потомъ, пожалуй она пробуровила бы перину и подъ вами; да еще таскала уголья въ суповой чашкѣ и салатникахъ, и вино и водку въ вашихъ сапогахъ.

Мы ожидали дня, когда мнѣ можно будетъ выѣхать, какъ нѣкогда ждали мы дня моего поступленія въ ученье. И когда этотъ день наступилъ и подъѣхала коляска, Джо закуталъ меня, взялъ меня на руки, снесъ внизъ и уложилъ меня въ нее, какъ-будто я еще былъ безпомощное созданіе, на которое онъ щедро изливалъ избытокъ силъ своей могучей природы.

Джо сѣлъ возлѣ меня; и мы поѣхали вмѣстѣ за городъ, гдѣ роскошная лѣтняя растительность уже покрывала деревья и луга, и сладкій лѣтній ароматъ проникалъ воздухъ. День случился воскресный, и когда я посмотрѣлъ на прелестную природу вокругъ себя, и подумалъ, какъ развилась она и перемѣнилась, какъ поднимались полевые цвѣточки, какъ крѣпли голоса пташекъ днемъ и ночью, при солнечномъ блескѣ и мерцаньи звѣздъ, между тѣмъ какъ я несчастный все это время лежалъ въ постелѣ, метаясь въ горячешномъ жару, — одно воспоминаніе объ этомъ возмутило мое спокойствіе. Но когда я услышалъ воскресный звонъ колоколовъ, и посмотрѣлъ еще разъ вокругъ себя на раскинутыя красоты природы, я почувствовалъ, что я не былъ еще достаточно благодаренъ, что я былъ еще слишкомъ слабъ даже для этого, и приникъ головою къ плечу Джо, какъ я бывало лежалъ на его плечахъ давно-давно, когда онъ нашивалъ меня на деревенскую ярмарку, и мои возраждающіяся чувства были слишкомъ переполнены.

Спустя нѣсколько, я поуспокоился, и мы разговаривали, какъ бывало разговаривали въ тѣ времена, лежа на батареѣ. Въ Джо не было никакой перемѣны. Какимъ онъ былъ тогда, такимъ же точно онъ былъ и теперь въ моихъ глазахъ, также преданный мнѣ и также прямой.

Когда мы пріѣхали назадъ и онъ поднялъ меня и понесъ такъ легко черезъ дворъ и на лѣстницу, я вспомнилъ, какъ въ одно памятное мнѣ Рождество онъ несъ меня по болотамъ. Мы еще ни разу не касались въ нашихъ разговорахъ перемѣны въ моемъ положенія; да я и самъ не зналъ на сколько была ему извѣстна моя послѣдняя исторія. Теперь я такъ не довѣрялъ себѣ и такъ былъ увѣренъ въ немъ, что я самъ еще сомнѣвался, слѣдовало ли мнѣ упомянуть объ этомъ предметѣ, когда онъ молчалъ.

— Слышали вы, Джо, спросилъ я его въ этотъ вечеръ, послѣ дальнѣйшаго размышленія, когда онъ курилъ свою трубку у окна, — кто былъ моимъ покровителемъ?

— Слышалъ, отвѣчалъ Джо, — что это была не миссъ Гевишамъ, старый дружище.

— Слышали вы, Джо, кто это былъ?

— Да, слышалъ; это былъ человѣкъ, который подослалъ молодца, передавшаго вамъ банковые билеты у Веселыхъ Лодочниковъ, Пипъ.

— Совершенно такъ.

— Удивительное дѣло! сказалъ Джо, самымъ спокойнымъ тономъ.

— Слышали вы, что онъ умеръ, Джо? спросилъ я съ большею неувѣренностію

— Кто? Тотъ, кто прислалъ банковые билеты, Пипъ?

— Да.

— Кажется, сказалъ Джо, подумавъ нѣсколько времени и посматривая въ окошко, — я слышалъ что-то въ этомъ родѣ.

— Слышали вы что-нибудь о его обстоятельствахъ, Джо?

— Ничего, Пипъ.

— Если вы хотите знать объ этомъ, Джо, началъ было я, когда Джо всталъ и подошелъ къ моей софѣ.

— Послушайте, старый дружище, сказалъ Джо, наклоняясь ко мнѣ. — Вѣдь мы были всегда задушевными друзьями, Пипъ, не такъ ли?

Мнѣ было совѣстно отвѣчать ему.

— Такъ, очень же хорошо, сказалъ Джо, какъ будто я ему отвѣтилъ. — Это дѣло между нами порѣшеное. Зачѣмъ же намъ толковать, старый дружище, о такихъ вещахъ, которыя между нами совсѣмъ лишнія. Господи мой, какъ подумаешь о вашей бѣдной сестрѣ, какъ бывало она распѣтушится! А помните чесалку?

— Право помню, Джо.

— Вотъ послушайте-ка, старый дружище, сказалъ Джо. — Я всячески старался уберечь васъ отъ чесалки, да власть-то моя не всегда была такъ сильна какъ мое желаніе. Когда бывало ваша бѣдная сестра задумаетъ напуститься на васъ, я себѣ помалчиваю, но это не потому, продолжалъ Джо своимъ любимымъ тономъ убѣжденія, — что она накидывалась и на меня при этомъ случаѣ, когда я скажу что-нибудь ей не по нраву, а больше потому что вамъ всегда доставалась за то еще пуще. Я замѣтилъ это. Схватитъ она человѣка за бакенбарду, встряхнетъ она разъ другой человѣка, все это пустяки, это не помѣшало бы человѣку уберечь дитя отъ наказанія. Но когда еще, за эту потасовку или встряску, ребенку достается пуще, человѣкъ, разумѣется, говоритъ себѣ: какое же добро ты тутъ дѣлаешь? Зло, пожалуй, я вижу, говоритъ себѣ человѣкъ, а добра я не вижу. Ну, сэръ, я спрашиваю васъ самихъ, укажите мнѣ гдѣ тутъ добро.

— Такъ человѣкъ говоритъ? замѣтилъ я, видя что Джо ожидалъ, чтобы я сказалъ что-нибудь.

— Человѣкъ говоритъ, поддакнулъ Джо. — Ну правъ ли этотъ человѣкъ?

— Любезный Джо, онъ всегда правъ.

— Ну, старый дружище, сказалъ Джо, — такъ положитесь же на мои слова. Если онъ завсегда правъ (хотя онъ еще скорѣе можетъ ошибиться), такъ онъ правъ также и вотъ въ чемъ: Положимъ, вы утаили одно пустяшное обстоятельство, когда вы были еще маленькимъ мальчикомъ, вы его скрыли должно-быть потому больше, что вы знали, Джо Гарджери не могъ, хоть и старался уберечь васъ отъ чесалки, поэтому не станемъ и толковать понапрасну объ этомъ. Биди хлопотала вбить мнѣ въ голову предъ моимъ отъѣздомъ (я вѣдь страшно какъ тупъ), чтобы я смотрѣлъ на эту вещь, такъ какъ на нее должно смотрѣть. Ну, сказалъ Джо, совершенно прельщенный этимъ логическимъ доводомъ; — дѣло это теперь порѣшенное, и послушайте, что вамъ скажетъ истинный другъ вашъ. А именно: не извольте-ка пересаливать, а принимайтесь за вашъ ужинъ, да за воду съ виномъ, а потомъ я васъ уложу въ постель.

Деликатность, съ которою Джо устранилъ эту тему, нѣжная доброта и ловкость Биди, такъ скоро разгадавшей меня съ истинно женскимъ остроуміемъ и надоумившей Джо, произвели на меня глубокое впечатлѣніе. Но я не могъ еще понять, зналъ ли Джо какъ я былъ бѣденъ и какъ разнеслись мои большія ожиданія, подобно туманамъ, разсѣваемымъ на нашихъ болотахъ лучами восходящаго солнца.

Потомъ, я не могъ еще понять другой вещи въ Джо, когда она только что начала въ немъ оказываться, но которую я скоро къ сожалѣнію понялъ: именно, по мѣрѣ того какъ я оправлялся и становился сильнѣе, Джо начиналъ со мною церемониться. Въ моей слабости и совершенной отъ него зависимости, добрякъ обращался со мною по старому, называлъ меня прежними именами: «милый старый Пипъ», «старый дружище», которыя раздавались музыкой въ моихъ ушахъ; я также возвратился къ прежнему тону, совершенно довольный и искренно благодарный, что онъ мнѣ позволилъ это. Но незамѣтно, хотя я и самъ твердо держался этого тона, Джо начиналъ мѣнять его, и удивляясь этому сначала, я сталъ скоро понимать, что главная причина этого во мнѣ, и что вся вина была съ моей стороны.

Ахъ! развѣ я не далъ ему повода сомнѣваться въ моемъ постоянствѣ и думать, что въ моемъ счастьи я къ нему охладѣю и отброшу его? Не подалъ ли я причины невинному сердцу Джо чувствовать инстинктивно, что съ возвращеніемъ моихъ силъ ослабѣютъ наши связи, и что лучше ему самому ослабить ихъ вовремя и выпустить меня, прежде нежели я самъ вырвусь?

Я ясно замѣтилъ въ немъ эту перемѣну въ третью или четвертую прогулку съ нимъ въ Темпльскомъ саду. Мы сидѣли на солнышкѣ и смотрѣли на рѣку, и я случайно сказалъ ему, когда мы встали:

— Посмотрите, Джо, я могу теперь ходить совершенно твердо. Посмотрите, какъ я пойду назадъ одинъ.

— Только не натруждайте себя, Пипъ, сказалъ Джо, — но мнѣ "будетъ очень пріятно видѣть, что вы въ силахъ это сдѣлать, сэръ.

Послѣднее словцо такъ и оцарапало меня; но могъ ли я жаловаться! Я дошелъ до калитки сада и потомъ притворился будто я слабѣе чѣмъ былъ въ дѣйствительности, и попросилъ Джо дать мнѣ свою руку. Джо подалъ мнѣ ее, но онъ былъ задумчивъ.

Я съ моей стороны также задумался; меня очень тревожило, какъ остановить эту развивающуюся перемѣну въ Джо. Я не скрываю, что мнѣ стыдно было объяснить ему мое настоящее положеніе, и какъ низко я упалъ; но я надѣюсь, что это не было совершенно недостойное чувство. Онъ непремѣнно захотѣлъ бы помочь мнѣ изъ своихъ скудныхъ сбереженій, это я зналъ; я зналъ также, что онъ не долженъ былъ помогать мнѣ, и что мнѣ не слѣдовало допускать это.

Это былъ грустный вечеръ для насъ обоихъ. Но передъ тѣмъ какъ идти спать, я рѣшался выждать до послѣзавтра, — завтра было воскресенье, — и начать жизнь заново съ новою недѣлей. Въ понедѣльникъ поутру я поговорю съ Джо объ этой перемѣнѣ, я отброшу всякую скрытность, разкажу ему, что у меня было въ головѣ (это тотъ второй пунктъ, до котораго пока еще не дошла очередь, почему я не рѣшился еще поступить къ Герберту), и тогда эта перемѣна въ немъ будетъ подавлена навсегда. Я просвѣтлѣлъ, и Джо просвѣтлѣлъ; по-видимому, онъ также принялъ рѣшеніе.

Мы провели тихо воскресенье, ѣздили за городъ и гуляли въ поляхъ.

— Я радъ, что я былъ боленъ, Джо, сказалъ я.

— Милый Пипъ, старый дружище, да вы уже почти совсѣмъ оправились, сэръ.

— Это время будетъ мнѣ навсегда памятно, Джо.

— И мнѣ также, сэръ, отвѣчалъ Джо.

— Джо, я никогда не забуду этого времени, которое мы провели вмѣстѣ. Были также еще когда-то дни, которые я забылъ, на время покрайней мѣрѣ; но этихъ дней я никогда не забуду.

— Пипъ, сказалъ Джо, какъ бы второпяхъ и въ нѣкоторомъ смущеніи, — славно это было! Мой любезный сэръ, что было, то прошло.

Вечеромъ, когда я легъ въ постель Джо прошелъ въ мою комнату, какъ это онъ дѣлалъ постоянно во время моего выздоровленія. Онъ спросилъ меня также ли хорошо я чувствую себя, какъ и по утру?

— Да, любезный Джо, совершенно также.

— И вы становитесь все крѣпче, старый дружище?

— Да, любезный Джо, понемножку.

Джо поправилъ одѣяло на моемъ плечѣ своею доброю сильною рукой, и сказалъ какъ показалось мнѣ довольно сиплымъ голосомъ: — Добрая ночь!

Когда я всталъ поутру, еще болѣе освѣженный и окрѣплый, я твердо рѣшился объясниться съ Джо безъ малѣйшаго отлагательства. Я хотѣлъ переговорить съ нимъ передъ завтракомъ, хотѣлъ сейчасъ же одѣться, пойдти въ его комнату и удивить его. Еще въ первый разъ поднялся я такъ рано. Я пошелъ въ его комнату, его тамъ не было, и не только не было его самого, но я не нашелъ и его сундука.

Я поспѣшилъ къ завтраку и увидѣлъ на столѣ записку. Вотъ ея короткое содержаніе:

«Не желая стѣснять васъ, я уѣхалъ; вы опять здоровы, милый Пипъ, и вамъ будетъ лучше безъ

Джо."

„P. S. Навсегда задушевные друзья.“

Въ письмѣ была вложена расписка въ уплатѣ долга, за который меня хотѣли арестовать. До сихъ поръ я полагалъ, что кредиторъ мой бросилъ или отложилъ преслѣдованіе до моего выздоровленія. Я никогда себѣ не воображалъ, чтобы Джо заплатилъ деньги, но Джо дѣйствительно заплатилъ ихъ, и расписка была на его имя.

Мнѣ теперь оставалось только послѣдовать за нимъ на старую милую кузницу, тамъ открыться ему, принести ему повинную и облегчить мою душу и сердце отъ этого втораго пункта, который сначала не ясно представлялся моимъ мыслямъ, а теперь вылился въ ясно-опредѣлившееся намѣреніе.

Это намѣреніе было пойдти къ Биди, показать ей, какъ я смирился и раскаялся, сказать ей, какъ я потерялъ все, на что и нѣкогда надѣялся, и напомнить наши прежнія откровенныя бесѣды въ старое, несчастное для меня время; потомъ сказать ей: Биди когда-то, мнѣ кажется, я вамъ нравился, мое заблуждавшееся сердце, чуждавшееся васъ, чувствовало себя лучше и спокойнѣе тогда съ вами нежели въ послѣдствіи. Если вы можете полюбить меня хоть въ половину такъ какъ прежде, если вы захотите взять меня со всѣми моими ошибками и несбывшимися мечтами, если вы можете принять меня, какъ прощеннаго ребенка (и дѣйствительно, Биди, я сожалѣю обо всемъ, и какъ ребенку мнѣ нуженъ успокоивающій голосъ, утѣшающая рука), то. я надѣюсь, теперь я нѣсколько достойнѣе васъ нежели я былъ прежде. И, Биди, отъ васъ будетъ зависѣть сказать мнѣ, долженъ ли я остаться и работать на кузницѣ вмѣстѣ съ Джо или искать другаго занятія въ этой странѣ, или поѣхать въ отдаленное мѣсто, гдѣ представляется мнѣ теперь случай, которымъ я не рѣшился воспользоваться, когда мнѣ сдѣлано было предложеніе, пока не узнаю вашего отвѣта. И теперь, милая Биди, если вы только мнѣ можете сказать, что вы рѣшаетесь прожить эту жизнь рука объ руку со мною, то конечно вы скрасите эту жизнь для меня, вы сдѣлаете меня лучше, а я постараюсь изъ всѣхъ силъ, чтобъ и вамъ хорошо было на свѣтѣ.

Таково было мое намѣреніе. Три дня спустя, укрѣпившись еще болѣе, я отправился на старое мѣсто, чтобы привести его въ исполненіе, и мнѣ остается только досказать, какъ я въ немъ успѣлъ.

ГЛАВА LVIII.

Вѣсть о моемъ паденіи уже успѣла достичь до моего роднаго мѣста и предупредить меня. Я нашелъ, что „Синій Кабанъ“ уже зналъ объ этомъ, и это сдѣлало большую разницу въ поведеніи „Синяго Кабана“ относительно меня. „Кабанъ“ старался снискать мое расположеніе своею услужливостію, когда ожидало меня богатство; „Кабанъ“ былъ очень холоденъ теперь, когда я лишился этого богатства.

Я пріѣхалъ туда вечеромъ, очень усталый послѣ дороги, которую проѣхать, бывало, мнѣ ничего не стоило. „Кабанъ“ не могъ отвести мнѣ спальню, въ которой обыкновенно помѣщался; она была занята (вѣроятно юношею съ большими ожиданіями впереди); мнѣ отвели очень плохенькую комнату между голубятнею и сараемъ. Но я спалъ также крѣпко на этомъ новомъ мѣстѣ, какъ и въ самомъ лучшемъ помѣщеніи, какое только могъ бы отвести мнѣ „Кабанъ“, и сны мои были нисколько не хуже чѣмъ въ самой лучшей спальнѣ.

Рано поутру, пока готовили мой завтракъ, я пошелъ погулять около Сатисъ-Хауса. На воротахъ были печальныя объявленія, и изъ оконъ висѣли лоскутки ковра, извѣщавшія о продажѣ съ аукціона мебели и различныхъ домашнихъ вещей на слѣдующей недѣлѣ. Самый домъ продавался въ сломъ, какъ старый матеріалъ. На пивоварнѣ было написано известкою: № I. № II былъ выставленъ на части главнаго строенія, которое такъ долго оставалось закрытымъ. Другіе номера были назначены на другихъ частяхъ зданія; плющь былъ оборванъ, чтобъ оставить мѣсто для надписей, валялся въ пыли и начиналъ уже вянуть. Зайдя на минуту въ отворенную калитку, я посмотрѣлъ вокругъ съ тревожнымъ видомъ чужаго человѣка, которому здѣсь было не мѣсто, и увидѣлъ прикащика аукціонера, расхаживавшаго между пустыми бочонками и считавшаго ихъ для составителя каталога, устроившаго себѣ временное бюро изъ кресла на колесахъ, которое я такъ часто двигалъ подъ пѣсню: „Старый Климъ“.

Воротившись къ моему завтраку въ столовую „Кабана“, я нашелъ тамъ мистера Пембльчука, въ разговорахъ съ трактирщикомъ. Мистеръ Пембльчукъ, котораго наружность не поправилась послѣ недавняго ночнаго приключенія, ожидалъ меня и обратился ко мнѣ съ слѣдующими словами:

— Молодой человѣкъ, жаль мнѣ очень, что вы такъ низко упали. Но чего же и можно было ожидать! Чего же и можно было ожидать!

Онъ протянулъ свою руку съ необыкновенно-великодушнымъ видомъ; я былъ слишкомъ слабъ послѣ болѣзни, чтобы ссориться съ нимъ, и ваялъ его руку.

— Вильямъ, сказалъ мистеръ Пембльчукъ слугѣ, — поставьте блины на столъ. Вотъ до чего дошло, вотъ до чего дошло!

Я сѣлъ, хмурясь, за мой завтракъ; мистеръ Пембльчукъ, стоя надъ нимъ, налилъ мнѣ чаю, прежде нежели я успѣлъ самъ прикоснуться къ чайнику, съ видомъ благодѣтеля, который рѣшился остаться вѣрнымъ до конца.

— Вильямъ, сказалъ мистеръ Пембльчукъ печально, — принесите соль. Въ счастливѣйшія времена, прибавилъ онъ, обращаясь ко мнѣ: — кажется, вы кушали чай съ сахаромъ? Кажется, вы также кушали его съ молокомъ? Да, точно такъ. Съ сахаромъ и молокомъ. Вильямъ, подайте крессъ-салату.

— Благодарю, сказалъ я отрывисто. — Но я не ѣмъ крессъ-салата.

— Вы его не кушаете, отвѣтилъ мистеръ Пембльчукъ, вздыхая и кивая нѣсколько разъ головою, какъ будто онъ этого ожидалъ и какъ будто воздержаніе отъ крессъ-салата совершенно согласовалось съ моимъ паденіемъ. — Правда, смиренные плоды земли. Нѣтъ, Вильямъ, не подавайте крессъ-салата.

Я ѣлъ мой завтракъ, а мистеръ Пембльчукъ между тѣмъ стоялъ надъ нимъ, вперивъ въ меня свои рыбьи глаза и страшно сопя, по своему обыкновенію.

— Вѣдь только кожа да кости! разсуждалъ вслухъ мистеръ Пембльчукъ. — А когда онъ отправлялся отсюда съ моими благословеніями, могу сказать, и я какъ пчела раскинулъ передъ нимъ мою смиренную трапезу, онъ былъ тогда словно наливное яблочко!

Это напомнило мнѣ также поразительное различіе между тою рабскою манерой, съ которою онъ подавалъ мнѣ тогда свою руку, говоря: „Могу ли я?“ и наглымъ великодушіемъ, съ которымъ онъ теперь протягивалъ мнѣ свою жирную лапу.

— А! продолжалъ онъ, подавая мнѣ хлѣбъ съ масломъ: — такъ вы идете къ Джозефу?

— Ради Бога, сказалъ я, невольно теряя терпѣніе, — какое вамъ до того дѣло, куда я иду? Оставьте мой чайникъ въ покоѣ.

Хуже я ничего не могъ сдѣлать, потому что теперь именно открылся для него случай, котораго онъ добивался.

— Да, молодой человѣкъ, сказалъ онъ, выпуская изъ рукъ чайникъ и отступая на два шага отъ стола, какъ будто онъ говорилъ въ назиданіе трактирщику и слугѣ: — я оставлю этотъ чайникъ. Вы правы, молодой человѣкъ. Вы правы разъ въ жизни. Я забылся, принимая такое участіе въ вашемъ завтракѣ, желая возбудить здоровою пищей вашихъ праотцевъ ваше тѣло, ослабленное страшными послѣдствіями распутства. И это, сказалъ Пембльчукъ, обращаясь къ трактирщику и слугѣ, и указывая на меня: — и это тотъ, съ кѣмъ нянчился я когда-то во дни его счастливаго дѣтства. Не говорите мнѣ, что этого быть не можетъ. Я вамъ говорю, что это онъ.

Тихій ропотъ былъ отвѣтомъ обоихъ; слуга, казалось, особенно былъ разстроенъ.

— Его-то, сказалъ Пембльчукъ, — каталъ я въ моей одноколкѣ. Его то, на моихъ глазъ, вскормили рукою. Его-то сестра доводилась мнѣ по мужу племянницей, и названа была Джорджіана Марія, въ честь своей матери. Пусть онъ скажетъ, что все это неправда, если только въ состояніи сказать это.

Слуга, повидимому, былъ убѣжденъ, что я не могъ этого отвергать и что дѣло представлялось оттого еще въ худшемъ свѣтѣ.

— Молодой человѣкъ, сказалъ Пембльчукъ, повертывая свою голову ко мнѣ по своему старому обыкновенію, — вы идете къ Джозеоу. Какое дѣло мнѣ до того, вы спрашиваете, куда вы намѣренъ идти? Я говорю вамъ, сэръ, вы идете къ Джозефу.

Слуга прикашлянулъ, какъ будто вызывая меня вывернуться изъ этого обвиненія.

— Теперь, сказалъ Пембльчукъ съ самымъ убійственнымъ видомъ совершенно убѣждающей и неопровержимой добродѣтели, — я передамъ вамъ, что вы должны сказать Джозефу. Пусть будутъ свидѣтелями сквайръ, хозяинъ „Кабана“, всѣмъ извѣстный и всѣми уважаемый въ городѣ, и Вильямъ, — его отца еще звали Поткинсъ, если я не ошибаюсь.

— Совершенно такъ, сэръ, сказалъ Вильямъ.

— Въ ихъ присутствіи, молодой человѣкъ, продолжалъ Пембльчукъ, — я вамъ объявлю, что вы должны сказать Джозефу. Скажите ему: Джозефъ, сегодня я видѣлъ моего перваго благодѣтеля и виновника моего счастія. Я не хочу никого называть по имени, Джозефъ; но такъ слыветъ онъ въ городѣ, и я его видѣлъ сегодня.

— Клянусь, что я его не вижу здѣсь, сказалъ я.

— Скажите также, возразилъ Пембльчукъ, — что вы и это говорили, и самъ Джозефъ удивится.

— Въ этомъ вы ошибаетесь, сказалъ я, — я знаю его лучше.

— Скажите ему, продолжалъ Пембльчукъ, — Джозефъ, я видѣлъ этого человѣка, который не питаетъ къ вамъ злобы и не питаетъ злобы ко мнѣ. Онъ знаетъ вашъ характеръ, Джозефъ; ему хорошо извѣстно ваше ослиное упрямство и ваше невѣжество, и онъ знаетъ мой характеръ, Джозефъ, знаетъ мою неблагодарность. Да, Джозефъ, скажете вы ему (тутъ Пембльчукъ покачалъ мнѣ головою), онъ знаетъ, что у меня не оказывается самой простой человѣческой благодарности. Онъ знаетъ это, Джозефъ, лучше всякаго. Вы этого не знаете, Джозефъ, вы не имѣли повода узнать это; но онъ это знаетъ.

Какой онъ ни былъ ослина, но меня дѣйствительно поразило, что у него достало нахальства говорить мнѣ все это въ глаза.

— Скажите ему: Джозефъ, онъ поручилъ мнѣ объявить вамъ, и я передаю теперь его слова. Въ моемъ униженіи, онъ видѣлъ перстъ Провидѣнія. Онъ узналъ этотъ перстъ, Джозефъ, когда онъ его увидѣлъ, и онъ ясно увидѣлъ его. Сей персть указывалъ на слѣдующее надписаніе, Джозефъ: Воздаяніе за неблагодарность къ первому благодѣтелю и виновнику счастія. Но этотъ человѣкъ говорилъ, что онъ не раскаивается въ томъ, что онъ сдѣлалъ, Джозефъ. Вовсе нѣтъ. Это было дѣло справедливое, дѣло доброе, дѣло благое, и онъ готовъ опять его сдѣлать.

— Жаль, сказалъ я презрительно, окончивъ завтракъ, который то и дѣло прерывался, — что этотъ человѣкъ не говоритъ, что онъ сдѣлалъ и что готовъ онъ опять сдѣлать.

— Сквайръ, хозяинъ Синяго Кабана, — Пембльчукъ обращался къ трактирщику — и вы, Вильямъ, я вамъ не запрещаю говорить всѣмъ и каждому въ городѣ, если вы это желаете, что это было дѣло справедливое, дѣло доброе, дѣло благое, и что я готовъ опять его сдѣлать.

Съ этими словами этотъ мошенникъ пожалъ имъ руки и удалился изъ трактира, оставивъ меня въ совершенномъ изумленіи. Я оставался въ гостиницѣ не долго послѣ него и выйдя на большую улицу, увидѣлъ какъ онъ ораторствовалъ въ дверяхъ своего лабаза передъ избранною группою слушателей, которые бросали на меня грозные взгляды, когда я проходилъ по противоположной сторонѣ улицы.

Но тѣмъ пріятнѣе было для меня возвращаться къ Биди и Джо, доброта которыхъ блистала передо мною еще ярче, если только можно, въ сравненіи съ мѣднымъ лбомъ этого наглаго самозванца. Я тихо приближался къ нимъ, потому что члены мои были слабы, но съ чувствомъ постепенно возраставшаго облегченія чѣмъ ближе подходилъ къ нимъ, и съ сознаніемъ, что я оставлялъ за собою все далѣе и далѣе наглость и ложь.

Сладокъ былъ іюньскій день; небо было голубое; жаворонки высоко вились надъ зелеными нивами. Мнѣ теперь казалась вся эта сельская сторона гораздо краше и спокойнѣе нежели въ прежнія времена. Дорогою занимали меня многія пріятныя мечты о жизни, которую я буду здѣсь вести, о перемѣнѣ къ лучшему, которая произойдетъ въ моемъ характерѣ, когда возлѣ меня будетъ руководительница, чью простую вѣру и свѣтлый практическій умъ я уже испыталъ. Эти мечты пробудили во мнѣ нѣжныя чувства; мое возвращеніе смягчало мое сердце, и мнѣ представлялось, будто я былъ странникъ, вернувшійся на родину босикомъ, послѣ дальняго многолѣтняго путешествія.

Я не видалъ еще школы, гдѣ Биди была наставницею, но небольшая окольная тропинка, по которой я входилъ въ деревню, для избѣжанія встрѣчъ, привела меня къ ней. Мнѣ было жаль, что случился день праздничный; дѣтей тамъ не было, и домикъ Биди былъ запертъ. Я надѣялся захватить ее въ томъ дѣятельномъ исполненіи ея ежедневныхъ обязанностей, и надежда моя не сбылась.

Но кузница была уже въ близкомъ разстояніи отсюда, и я пошелъ къ ней, подъ сладостною тѣнью зеленыхъ липъ, прислушиваясь не раздаются ли удары молота Джо. Давно бы, кажется, я долженъ былъ его заслышать, давно мнѣ представлялось, будто я его слышалъ; но то была игра моего воображенія, все было тихо. Липы были тутъ и бѣлый шиповникъ былъ также тутъ, и каштановыя деревья были тутъ; листья ихъ сладкозвучно шелестили, когда я остановился послушать; но лѣтній вѣтерокъ не доносилъ до меня ударовъ молота Джо.

Почти боясь, не зная самъ почему, выйдти къ кузницѣ, я наконецъ ее увидѣлъ и увидѣлъ, что она была заперта; Огонь не свѣтился въ ней, искры не падали блестящимъ градомъ, и мѣха не ревѣли; все было заперто и тихо.

Но домъ не былъ оставленъ и парадная гостиная, казалось, была занята; бѣлая, занавѣска развѣвалась въ окошкѣ, окошко было открыто, и въ немъ стояли цвѣты; я тихо подкрался къ нему, намѣреваясь взглянуть въ него черезъ цвѣты, какъ вдругъ передо мною предстали Джо и Биди, подъ руку съ нимъ.

Биди сначала закричала, какъ будто ей явилось привидѣніе; но черезъ минуту она была въ моихъ объятіяхъ. Я заплакалъ, увидя ее, она заплакала увидя меня; я, потому что она была такъ свѣжа и мила; она, потому что я былъ такъ блѣденъ я худъ.

— Милая Биди, какая вы нарядная!

— Да, милый Пипъ.

— И вы, Джо, какой вы нарядный!

— Да, мой милый, старый Пипъ, старый дружище.

Я смотрѣлъ на нихъ обоихъ, то на одного, то на другую, и…

— Сегодня моя свадьба, закричала Биди, въ восторгѣ, — я вышла замужъ, за Джо.

Они провели меня въ кухню; и я опустилъ мою голову на старый сосновой столъ. Биди приложила мою руку къ своимъ губамъ, и я чувствовалъ на моемъ плечѣ живительное прикосновеніе Джо.

— Онъ еще не совсѣмъ окрѣпъ, моя милая, чтобы выдержать такую нечаянность, сказалъ Джо.

И Биди отвѣтила:

— Мнѣ слѣдовало бы подумать объ этомъ, любезный Джо; но я такъ была счастлива!

Оба они были очень рады увидѣть меня, очень были тронуты моимъ возвращеніемъ; оба были въ восторгѣ, что случай привелъ меня къ нимъ, какъ бы для довершенія ихъ праздника.

Первою мыслію моею была глубокая благодарность, что я ни однимъ словомъ не намекнулъ Джо на мою послѣднюю, не сбывшуюся надежду. Какъ часто это слово было у меня на языкѣ, когда онъ находился со мною во время моей болѣзни. Какъ непремѣнно онъ узналъ бы объ этомъ, останься онъ со мною одинъ лишній часъ!

— Милая Биди, сказалъ я, — лучше вашего мужа нѣтъ въ цѣломъ свѣтѣ, и еслибы вы видѣли его у моей постели, то вы бы… Но нѣтъ, вы не могли бы любить его болѣе.

— Право, не могла бы, сказала Биди.

— И также, любезный Джо, лучше жены вашей не найдешь на цѣломъ свѣтѣ; она васъ сдѣлаетъ счастливымъ, какъ вы заслуживаете, милый, добрый, благородный Джо!

Джо посмотрѣлъ на меня, губа у него задрожала, я онъ закрылъ рукавомъ глаза.

— Джо и Биди, вы были сегодня въ церкви и должны чувствовать милосердіе и любовь ко всему человѣчеству; примите же мою смиренную благодарность за все, что вы для меня сдѣлали, и за что я такъ худо заплатилъ вамъ. Черезъ часъ я уйду отъ васъ и скоро потомъ отправлюсь на чужую сторону; я не успокоюсь, пока не заработаю деньги, которыми вы избавили меня отъ тюрьмы и пришлю вамъ въ; до не думайте, милые Джо и Биди, что я стану считать этотъ долгъ уплаченнымъ, хотя бы я заплатилъ вамъ въ тысячу разъ болѣе!

Оба они были растроганы моими словами, и просили чтобъ я не продолжалъ объ этомъ.

— Но я долженъ сказать вамъ еще болѣе, милый Джо; я надѣюсь, у васъ будутъ дѣти, и какой-нибудь мальчуганъ будетъ сидѣть себѣ въ углу у камина, въ зимніе вечера, и онъ вамъ напомнитъ другаго мальчугана, навсегда оставившаго васъ. Не говорите ему, Джо, что я былъ не благодаренъ, не говорите ему, Биди, что я былъ не великодушенъ и не справедливъ. Скажите ему только, что я уважалъ васъ обоихъ, потому что вы были такъ добры, такъ истинны, и что я желалъ, чтобъ онъ вышелъ получше чѣмъ вышелъ я.

— Ничесо такого я не стану говорить ему, Пипъ, сказалъ Джо, изъ-за своего рукава. — И Биди ничего ему такого не скажетъ.

— Теперь, хотя я знаю, что вы уже сдѣлали это въ вашемъ сердцѣ, прошу васъ скажите мнѣ оба, что вы прощаете меня! Прошу васъ, дайте мнѣ услышать отъ васъ это слово, чтобы я могъ унести съ собою звукъ его, и тогда я повѣрю, что вы не станете болѣе сомнѣваться во мнѣ на будущее время, и станете лучше обо мнѣ думать!

— О, милый старый Пипъ, старый дружище! сказалъ Джо. — Богъ свидѣтель, что я васъ прощаю, если мнѣ есть въ чемъ простить васъ.

— Аминь! И Богъ свидѣтель, что и я прощаю! отозвалась Биди.

— Теперь дайте мнѣ пойдти взглянуть на мою старую горенку и оставьте меня тамъ одного отдохнуть нѣсколько минутъ; а потомъ, когда я пообѣдаю съ вами, проводите меня до верстоваго столба, милые мои Джо и Биди, и тамъ мы разстанемся!

---

Я продалъ все, что у меня было и отложилъ въ сторону сколько могъ для сдѣлки съ моими кредиторами, которые дали мнѣ вдоволь времени для уплаты моихъ долговъ сполна. Черезъ мѣсяцъ я оставилъ Англію; черезъ два мѣсяца я сдѣлался прикащикомъ Кларикера и К^о, и черезъ четыре мѣсяца я въ первый разъ принялъ на себя полную отвѣтственность.

Потолочныя балки столовой на Берегу Мельничнаго Пруда не дрожали болѣе отъ рева Била Барле; Гербертъ уѣхалъ жениться; и я остался одинъ въ восточной отрасли нашего дома до его возвращенія.

Много лѣтъ прошло, прежде нежели я сдѣлался партнеромъ въ нашей фирмѣ; но я жилъ счастливо съ Гербертомъ и его женою, и жилъ умѣренно; расплачивался съ моими долгами, и былъ въ постоянной перепискѣ съ Биди и Джо. Только когда я сдѣлался третьимъ компаніономъ въ фирмѣ, Кларикеръ выдалъ меня Герберту; но онъ сказалъ тогда, что тайна компаніонства Герберта уже довольно долго лежала у него на совѣсти, и онъ долженъ высказаться. Итакъ онъ разказалъ ее, и Гербертъ былъ удивленъ и глубоко тронутъ; но наша дружба не уменьшилась отъ этого. Вы не должны думать, однако же, чтобы наша фирма сдѣлалась когда-нибудь колоссальною, и что мы золото загребали лопатами. Мы не дѣлали огромныхъ дѣлъ; но у насъ было хорошее имя; мы работали; получали себѣ барыши и преуспѣвали. Мы такъ много были обязаны трудолюбію и рвенію Герберта, что я часто удивлялся, какъ могла придти мнѣ въ голову прежняя мысль о его неспособности; но послѣ короткаго размышленія, я пришелъ къ тому заключенію, что можетъ-быть не способный-то былъ я, а не онъ.

ГЛАВА LIX.

Въ продолженіи одиннадцати лѣтъ я не видалъ Джо и Биди, хотя она представлялась постоянно моему воображенію въ мое пребываніе на Востокѣ. Въ одинъ вечеръ, въ декабрѣ, часъ или два послѣ сумерекъ, тихо прикоснулся я къ задвижкѣ двери старой кухни. Я такъ тихо повернулъ ее, что меня не слышали, и заглянулъ въ дверь не замѣченный никѣмъ. На своемъ мѣстѣ, у кухоннаго огня, сидѣлъ Джо, здоровый и крѣпкій, но слегка посѣдѣвшій, и курилъ, и тутъ же въ уголкѣ, на моемъ старомъ табуретѣ, сидѣлъ, загороженный ногою Джо и смотрѣлъ на огонь — новый я!

— Въ честь вашу, милый старый дружище, мы ему дали имя Пипъ, сказалъ Джо, очень довольный, когда я замялъ другой табуретъ рядомъ съ ребенкомъ (но я не ерошилъ его волосъ), мы надѣялись, что онъ будетъ похожъ на васъ; да кажется и есть маленькое сходство.

Мнѣ это самому казалось, а на слѣдующее утро я пошелъ съ нимъ гулять; мы говорили очень много, и понимали другъ друга въ совершенствѣ. Я взялъ его съ собою на кладбище и посадилъ на надгробный камень, и» показалъ ему съ него другой камень, посвященный памяти Филиппа Пирипа, жившаго въ семъ приходѣ и также Джорджіаны, жены вышеупомянутаго.

— Биди, сказалъ я, когда мы разговаривали съ нею послѣ обѣда, и она укачивала свою дѣвочку на колѣнахъ, — вы должны уступить мнѣ Пипа, или по крайней мѣрѣ отдать его мнѣ на время.

— Нѣтъ, нѣтъ, сказала Биди нѣжно. — Вы должны жениться.

— И Гербертъ и Клара говорятъ то же самое; но я не думаю, чтобъ я когда-нибудь женился, Биди. Я такъ ужился въ ихъ домѣ, что мнѣ это кажется невѣроятнымъ. Я совсѣмъ сталъ старымъ холостякомъ.

Биди посмотрѣла на свою малютку, приложила ея ручку къ своимъ губамъ, и потомъ взяла меня за руку своею доброю материнскою рукою, которою она только что прикоснулась къ своему ребенку. Въ этомъ движеніи, въ этомъ легкомъ пожатіи обручальнаго кольца Биди, было сладкое для меня краснорѣчіе.

— Милый Пипъ, сказала Биди, — увѣрены ли вы, что вы не тоскуете по ней?

— Нѣтъ, не думаю, Биди.

— Скажите мнѣ, какъ вашему старому, старому другу" Совершенно ли вы ее забыли?

— Милая моя Биди, я ничего не забылъ въ моей жизни, что занимало въ ней первое мѣсто, и очень не многое, что вообще случалось въ ней. Но это жалкая мечта, какъ называлъ я ее прежде, уже разсѣялась, Биди, да, она разсѣялась!

И несмотря на это, даже говоря эти слова, я очень хорошо зналъ, что я былъ намѣренъ посѣтить старое мѣсто въ этотъ же вечерь, ради ея. Да, ради Эстеллы.

Я слышалъ о ней, — жизнь ея была несчастная; она разошлась съ своимъ мужемъ, который жестоко обращался съ ней и почти прославился своею надменностію, скупостію, подлостію и звѣрствомъ. Я слышалъ и о смерти ея мужа; его убила лошадь, не выдержавшая худаго съ нею обращенія. Это случилось года два передъ этимъ; и, почемъ знать, можетъ-быть она вторично вышла замужъ.

Послѣ ранняго обѣда Джо, я еще имѣлъ вдоволь времени сходить засвѣтло, не спѣша моею бесѣдою съ Биди, на старое мѣсто. Но, останавливаясь дорогою, чтобы посмотрѣть на старые предметы и помечтать о прежнемъ времени, я пришелъ туда, когда уже совсѣмъ завечерѣло.

Дома уже не было теперь, не было и пивоварни, не осталось никакихъ слѣдовъ строенія, кромѣ стѣны стараго сада. Расчищенное мѣсто было огорожено простымъ плетнемъ и, заглянувъ черезъ него, я увидѣлъ, старый плющъ опять пустилъ мѣстами свѣжіе корни и зеленѣлъ на спокойныхъ бугоркахъ, оставшихся послѣ разрушенія. Калитка въ плетнѣ была полуотворена; я толкнулъ ее, и вошелъ.

Холоднымъ, серебристымъ туманомъ покрылся склонившійся день, и еще не показался мѣсяцъ, который долженъ былъ разогнать его. Но звѣзды сіяли надъ туманомъ; мѣсяцъ подымался, и вечеръ не былъ темный… Я могъ прослѣдить, гдѣ стояла прежде каждая часть стараго дома, гдѣ была пивоварня, гдѣ были ворота и ряды боченковъ; меня занимало это теперь, и я смотрѣлъ на опустѣлую дорожку сада, когда я замѣтилъ на ней одинокую фигуру.

Фигура эта, казалось, замѣтила меня, когда я приближался. Она подвинулась ко мнѣ и остановилась. Подойдя ближе, я увидѣлъ, что это была фигура женщины. Я подошелъ еще ближе; она было хотѣла вернуться назадъ, но вдругъ остановилась и дала мнѣ подойдти къ себѣ. Потомъ она вздрогнула, какъ будто отъ удивленія, и произнесла мое имя; я вскричалъ:

— Эстелла!

— Я очень перемѣнилась; удивляюсь, какъ вы узнали меня.

Да, дѣйствительно, свѣжесть ея красоты миновала; но невыразимое величіе, невыразимая прелесть ея осталась. Обаяніе ея красоты было мнѣ уже знакомо; но чего я не видѣлъ прежде, это нѣжнаго свѣта печали, которымъ сіяли теперь нѣкогда гордые глаза; чего я никогда не чувствовалъ прежде, это дружескаго прикосновенія нѣкогда безчувственной руки.

Мы сѣли на ближнюю скамейку, и я сказалъ.

— Странно, послѣ столькихъ лѣтъ разлуки, мы опять встрѣтились, Эстелла, здѣсь, на мѣстѣ нашей первой встрѣчи! Часто вы пріѣзжаете сюда?

— Я здѣсь ни была ни разу съ тѣхъ поръ.

— Я также.

Мѣсяцъ подымался, и я подумалъ о томъ памятномъ мнѣ спокойномъ взглядѣ, устремленномъ на бѣлый потолокъ и померкшемъ навсегда. Мѣсяцъ подымался; и я подумалъ о пожатія ею руки, когда я проговорилъ послѣднія слова, слышанныя имъ на землѣ.

Эстелла первая прервала наступившее молчаніе.

— Я часто сбиралась побывать сюда, но меня останавливали разныя обстоятельства. Бѣдное, бѣдное старое мѣсто!

Лучи мѣсяца коснулись серебристаго тумана и засверкали въ слезахъ, катившихся изъ ея глазъ.

Не зная, что я видѣлъ ихъ и стараясь удержаться, она сказала спокойно:

— Вы, вѣроятно, удивлялись гуляя здѣсь, отчего это мѣсто такъ запущено?

— Да, Эстелла.

— Земля принадлежитъ мнѣ. Это единственное достояніе, еще оставшееся у меня. Все ушло мало-по-малу; но его я удержала. Эта была одна только вещь, которую я рѣшилась отстоять въ мою несчастную жизнь.

— Будетъ оно застроено?

— Да, наконецъ-то. Я пришла проститься съ нимъ передъ перемѣною. А, вы сказала она голосомъ, исполненнымъ участія къ страннику, — вы все еще живете за границею?

— Да.

— И я увѣрена, дѣла идутъ у васъ хорошо?

— Я довольно сильно работаю для моего насущнаго хлѣба, и дѣла мои — да, пожалуй, идутъ хорошо.

— Я часто думала о васъ, сказала Эстелла.

— Право?

— Въ послѣднее время очень часто. Долго тянулось тяжелое время, пока я отъ себя отдаляла воспоминаніе о томъ, что я отвергла, не понимая еще его цѣны. Но когда воспоминаніе это не было противно долѣе моему долгу, я опять дала ему мѣсто въ моемъ сердцѣ.

— Вы всегда занимали ваше мѣсто въ моемъ сердцѣ, отвѣчалъ я, и мы опять замолкли. Она заговорила первая.

— Я не думала, сказала Эстелла, — что прощаясь съ этимъ мѣстомъ, я прощусь также съ вами. Я очень рада, что это такъ случилось.

— Рады новому рааставанью, Эстелла? Для меня разлука тягостна. Для меня воспоминаніе о нашемъ послѣднемъ разставаньи было всегда горестно и тягостно.

— Но вы мнѣ сказали, отвѣтила Эстелла очень серіозно: — Богъ благословитъ васъ, Богъ проститъ вамъ, и если вы могли сказать это мнѣ тогда, то вы не затруднитесь сказать мнѣ это и теперь — теперь, когда несчастіе было для меня лучшею школою и научило меня понимать, что такое было дѣйствительно ваше сердце. Меня укротили, меня сломили, и, я надѣюсь, я передѣлалась къ лучшему. Будьте также сострадательны, также добры ко мнѣ, какъ вы были прежде, и скажите, что мы остаемся друзьями.

— Мы останемся друзьями, сказалъ я, подымаясь и наклоняясь къ ней, когда она встала съ скамейки.

— И будемъ друзьями разставшись, сказала Эстелла.

Я взялъ ее за руку, и мы вышли изъ пустыннаго мѣста; и какъ нѣкогда, давно тому назадъ, утренніе туманы подымались, когда я впервые оставилъ кузницу, такъ и теперь подымался передо мною вечерній туманъ; но въ этомъ широкомъ и тихомъ сіяніи мѣсяца я не видалъ уже тѣни разставанія съ нею.

---

1. Толстый рубчатый плисъ, изъ котораго рабочіе въ Англіи обыкновенно шьютъ себѣ платье.
2. Сдобный хлѣбъ, въ родѣ кулича.
3. Саке, куличь, залитый сахаромъ, составляетъ въ Англіи необходимую принадлежность и украшеніе свадебнаго завтрака.
4. Мелкая монета въ 15 к. с.
5. Тюрьма въ Лондонѣ, передъ которою казнятъ преступниковъ.
6. Cross examination, допросъ, который дѣлается свидѣтелямъ адвокатами противной стороны.
7. Офиціальная форма присяги.
8. Напитокъ приготовляемый изъ пива, яицъ и различныхъ пряностей.
9. Обыкновенное напутствіе въ Англіи, выражающее добрыя желанія провожающихъ.
10. Старый скотный рынокъ, давно уничтоженный.
11. Уголовный судъ Олдъ-Беле находится возлѣ Ньюгетской тюрьмы.
12. Серебряная монета, соотвѣтствующая 78 к. с.
13. 47 к. сер.
14. Диккенсъ описываетъ здѣсь порядокъ вещей временъ прошедшихъ, теперь уже совершенно измѣнившійся.
15. Сокращенное отъ Уильямъ.
16. Родственники и друзья покойника, въ Англіи, носятъ въ память по немъ гладкія золотыя кольца, очень похожія на обручальныя.
17. 7 ¹/₂ верстъ.
18. Пивовареніе представляетъ дѣйствительно отрасль промышленности, которою не гнушаются англійское дворянство и даже аристократія, принимающія участіе, какъ компаньйоны, въ знаменитѣйшихъ пивоварняхъ. Большая часть кабаковъ въ Англіи содержится отъ пивоваровъ; хозяинъ ихъ, продающій напитки, бываетъ у нихъ или просто на жалованьи, или получаетъ извѣстный процентъ за коммиссію.
19. По окончаніи первой піесы или первыхъ двухъ актовъ, въ лондонскихъ театрахъ цѣна за входъ уменьшается наполовину.
20. Первая степень въ іерархіи англійскихъ титуловъ, за которою слѣдуютъ достоинства баронета, вайкаунта (viscount), эрла (графа), маркиза и герцога.
21. Техническое названіе учителей, подготавливающихъ студентовъ къ экзаменамъ на полученіе степени.
22. Уголовный судъ.
23. Ломти хлѣба, переложенные тонкими кусочками мяса.
24. Поджаренные ломти хлѣба, намазанные масломъ.
25. Это странствующіе ремесленники, обыкновенно занимающіеся починкою кухонной посуды и точеніемъ ножей.
26. Уменьшительное Сарра.
27. Мѣсто, гдѣ находятся подсудимые во время суда.