Большие надежды (Диккенс; аноним)/ОЗ 1861 (ДО)

Большие надежды
авторъ Чарльз Диккенс, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англ. Great Expectations, опубл.: 1860. — Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на приложеніе къ журналу «Отечественныя записки», 1861, № 4—8

БОЛЬШІЯ НАДЕЖДЫ.

РОМАНЪ ЧАРЛЬЗА ДИККЕНСА.

Фамилія отца моего была Пиррипъ, а имя, данное мнѣ при св. крещеніи, Филиппъ. Изъ этихъ-то двухъ именъ еще въ дѣтствѣ вывелъ я нѣчто среднее — Пипъ, похожее на то и на другое. Такъ-то назвалъ я себя Пипомъ да и пошелъ по бѣлому свѣту. — Пипъ да Пипъ, меня иначе и не звали.

Что отца моего дѣйствительно звали Пиррипомъ, въ этомъ я могу сослаться на двухъ свидѣтелей: надпись на его надгробномъ камнѣ и сестру мою, мистрисъ Джо Гарджери, вышедшую замужъ за кузнеца. Такъ-какъ я не помнилъ ни отца, ни матери и никогда не видалъ ихъ изображеній (они жили еще въ дофотографическую эпоху), то дѣтское воображеніе мое рисовало ихъ образы, безсмысленно и непосредственно руководствуясь одними только ихъ надгробными надписями. Очертаніе буквъ отцовской надгробной навело меня на странную мысль, что отецъ мой былъ плотный, приземистый и мрачный человѣкъ, съ курчавыми черными волосами. Почеркъ надписи: «Тожь Джорджіана, жена вышереченнаго» привелъ меня къ дѣтскому заключенію, что матушка моя была рябая и болѣзненная. Пять маленькихъ плитъ, по полутора фута длиною каждая, окружали могилу моихъ родителей и были посвящены памяти пяти маленькихъ братьевъ моихъ, умершихъ въ раннемъ возрастѣ, не испробовавъ силъ своихъ въ жизненной борьбѣ. Этимъ маленькимъ могилкамъ я обязанъ убѣжденімъ, религіозно мною хранимымъ, что всѣ они родились лежа на спинѣ, заложивъ руки въ карманы, и впродолженіе всей своей жизни никогда ихъ оттуда не вынимали.

Страна наша была болотистая и лежала вдоль рѣки, въ двадцати миляхъ отъ моря. Первое живое, глубокое впечатлѣніе… какъ-бы сказать, пробужденіе въ жизни дѣйствительной, сколько я помню, я ощутилъ въ одинъ мнѣ памятный, сырой и холодный вечеръ. Тогда я впервые вполнѣ убѣдился, что это холодное мѣсто, заросшее крапивой — кладбище; что здѣшняго прихода Филиппъ Пиррипъ и тожь Джорджіана, жена вышереченнаго, умерли и похоронены; что Александръ, Варѳоломей, Абрамъ, Тобіасъ и Роджеръ, малолѣтныя дѣти вышереченныхъ, тоже умерли и похоронены; что мрачная, плоская степь за кладбищемъ, пересѣкаемая по всѣмъ направленіямъ плотинами и запрудами, съ пасущимся на ней скотомъ — болото; что темная свинцовая полоса, окаймлявшая болото — рѣка; что далекое, узкое логовище, гдѣ раждались вѣтры — море, и что маленькое существо, дрожащее отъ страха и холода и начинавшее хныкать — Пипъ.

— Перестань выть! раздался страшный голосъ и въ то же время изъ могилъ близь церковной паперти приподнялась человѣческая фигура. — Замолчи, чертёнокъ, не то шею сверну!

Страшно было смотрѣть на этого человѣка, въ грубомъ сѣромъ рубищѣ и съ колодкой на ногѣ. На головѣ у него, вмѣсто шляпы, была повязана старая тряпка, а на ногахъ шлёпали изодранные башмаки. Человѣкъ этотъ былъ насквозь-промокшій, весь забрызганъ грязью, обожженъ крапивой, изрѣзанъ камнями, изодранъ шиповникомъ; онъ шелъ прихрамывая, дрожалъ отъ холода, грозно сверкалъ глазами и сердито ворчалъ. Подойдя ко мнѣ, онъ схватилъ меня за подбородокъ, щелкая зубами.

— Ай! не убивайте меня, сэръ! упрашивалъ я, въ ужасѣ: — Ради Бога не убивайте меня, сэръ.

— Какъ тебя зовутъ? сказалъ человѣкъ: — живѣй!

— Пипъ, сэръ.

— Повтори-ка еще, сказалъ человѣкъ, пристально глядя на меня. — Не жалѣй глотки!

— Пилъ, Пипъ, сэръ.

— Говори: гдѣ живешь? сказалъ человѣкъ. — Укажи: въ какой сторонѣ?

Я указалъ на плоскій берегъ рѣки, гдѣ виднѣлась наша деревня, окруженная ольховой рощицей и подстриженными деревцами, въ разстояніи около мили отъ церкви.

Онъ поглядѣлъ на меня съ минуту, потомъ схватилъ меня, довернулъ вверху ногами и вытрясъ мои карманы. Въ нихъ ничего не оказалось, кромѣ ломтя хлѣба. Онъ такъ сильно и неожиданно опрокинулъ меня, что въ глазахъ у меня зарябило, всѣ окружавшіе предметы завертѣлись и шпиль церкви пришелся, какъ-разъ, у меня между ногами. Когда церковь очутилась за прежнемъ мѣстѣ, я сидѣлъ на высокомъ камнѣ, дрожа отъ страха, а онъ жадно уничтожалъ мой хлѣбъ.

— Ахъ, ты, щенокъ! сказалъ онъ, облизываясь: — какія у тебя, братъ, жирныя щеки.

Я думаю, они дѣйствительно были жирны, хотя въ то время я былъ малъ не по лѣтамъ и некрѣпкаго сложенія.

— Чортъ возьми! отчего бы мнѣ ихъ не съѣсть? сказалъ страшный человѣкъ, грозно кивая головой: — да, я, кажется, это и сдѣлаю.

Я выразилъ искреннюю надежду, что онъ этого не сдѣлаетъ, и еще крѣпче ухватился за камень, за который онъ меня посадилъ, частью для того, чтобъ не упасть съ него, частью, чтобъ удержаться отъ слезъ.

— Ну, такъ слушай! крикнулъ онъ: — гдѣ твоя мать?

— Вотъ, здѣсь, сэръ, сказалъ я.

Онъ быстро взглянулъ въ ту сторону, отбѣжалъ немного, пріостановился и оглянулся.

— Вотъ, здѣсь, сэръ, несмѣло пояснилъ я: — «Тожь Джоржіана». Это моя мать.

— А! сказалъ онъ, возвращаясь. — А это твой отецъ похороненъ возлѣ матери?

— Да, сэръ, сказалъ я: — онъ тоже былъ здѣшняго приихода.

— Гм! пробормоталъ онъ въ раздумье. — У кого же ты живешь — можетъ-быть, я тебя оставлю въ живыхъ, на что еще несовсѣмъ рѣшился?

— У сестры, сэръ, мистрисъ Джо Гарджери, жены кузнеца, Джо Гарджери, сэръ.

— Кузнеца, гм! сказалъ онъ и взглянулъ ни свою ногу.

Мрачно посмотрѣвъ нѣсколько разъ то на меня, то на свою ногу, онъ еще ближе подошелъ ко мнѣ, схватилъ меня за обѣ руки и тряхнулъ изо всей силы. Глаза его были грозно устремлены на меня, а я безпомощными взорами молилъ его о пощадѣ.

— Ну, слушай, сказалъ онъ: — дѣло идетъ о томъ: оставаться тебѣ въ живыхъ или нѣтъ? Ты знаешь, что такое напилокъ?

— Да, сэръ.

— Ну, и знаешь, что такое съѣстное?

— Знаю, сэръ.

Послѣ каждаго вопроса онъ меня снова встряхивалъ, чтобъ дать мнѣ болѣе почувствовать мое безпомощное положеніе и угрожавшую мнѣ опасность.

— Достань мнѣ напилокъ — и онъ тряхнулъ меня. — Достань мнѣ чего-нибудь поѣсть. И онъ тряхнулъ меня. — Принеси мнѣ то и другое. И онъ тряхнулъ меня. — Или я у тебя вырву сердце и печонку. Онъ опять тряхнулъ меня.

Я былъ въ ужасномъ страхѣ, голова кружилась; я припалъ къ нему обѣими руками и сказалъ:

— Если вы будете такъ добры, позвольте мнѣ стоять прямо, сэръ: меня не будетъ тошнить и я лучше васъ пойму.

Тутъ онъ меня кувырнулъ съ такой силою, что мнѣ показалось, будто церковь перепрыгнула черезъ свой же шпиль, потомъ приподнялъ меня за руки въ вертикальномъ положеніи надъ камнемъ, и продолжалъ:

— Завтра рано поутру ты принесешь мнѣ напилокъ и пищу. Все это ты принесешь туда, на старую батарею. Ты сдѣлаешь, какъ я тебѣ приказываю и никогда никому объ этомъ словечка не промолвишь; никогда не признаешься, что ты видѣлъ такого человѣка, какъ я, и тогда я оставлю тебя въ живыхъ. Если ты въ чемъ-нибудь меня не послушаешь, хоть на самую малость, твое сердце и печонку у тебя вырѣжутъ и съѣдятъ. Я тебѣ еще скажу, что я не одинъ, какъ ты, можетъ, это думаешь. У меня есть молодчикъ, передъ которымъ я ангелъ. Этотъ молодчикъ слышитъ все, что я тебѣ теперь говорю. У него есть особый секретъ, какъ добираться до мальчишки, до его сердца и печонки: напрасно мальчишка будетъ прятаться отъ этого молодчика. Напрасно мальчишка будетъ запирать дверь своей комнаты; ложась въ теплую постель, напрасно будетъ кутаться съ головой въ одѣяло: онъ будетъ думать, что онъ въ покоѣ и внѣ опасности — какъ бы ни такъ, мой молодчикъ потихоньку подползетъ; подкрадется — и тогда бѣда мальчишкѣ. Я теперь удерживаю этого молодчика, чтобъ онъ тебя не растерзалъ, и то съ трудомъ. Ну, что же ты скажешь на это?

Я отвѣчалъ, что я ему достану напилокъ и все, что съумѣю достать съѣстнаго, и все принесу на батарею рано утромъ на слѣдующій день.

— Ну, скажи: «убей меня Богъ!» сказалъ человѣкъ.

Я побожился и онъ снялъ меня съ камня.

— Ну, продолжалъ онъ: — такъ помни же, за что ты взялся, и не забывай моего молодчика. Отправляйся домой.

— По… покойной ночи, сэръ, сказалъ я дрожащимъ голосомъ.

— Очень покойной, сказалъ онъ, окидывая взоромъ холодную и сырую равнину. — Будь я лягушкой или угремъ!

И, обхвативъ руками свое дрожавшее отъ холода тѣло, словно опасаясь, чтобъ оно не развалилось, онъ поплелся, прихрамывая, въ низкой церковной оградѣ. Я смотрѣлъ ему вслѣдъ. Онъ шелъ, пробираясь между крапивой и кустарникомъ, которыми заросла ограда; мнѣ казалось, будто онъ избѣгалъ мертвецовъ, которые высовывались изъ могилъ, стараясь ухватить его за пятку, чтобъ затащить въ себѣ.

Когда онъ добрался до низкой церковной ограды, онъ перелѣзъ черезъ нее, какъ человѣкъ, у котораго ноги были какъ палки, и потомъ еще разъ оглянулся на меня. Увидѣвъ, что онъ смотритъ на меня, я пустился бѣгомъ домой. Пробѣжавъ немного, я оглянулся: онъ продолжалъ идти къ рѣкѣ, поддерживая себя руками и пробираясь съ своей больной ногой между большими каменьями, набросанными здѣсь и тамъ по болоту, для удобства переходовъ, на случай большихъ дождей или прилива.

Болото показалось мнѣ длинной, черной полосой на горизонтѣ, когда я снова остановился и поглядѣлъ ему въ слѣдъ; рѣка являлась другою такою же полосою, только темнѣе и уже; небо представляло рядъ длинныхъ, багровыхъ и черныхъ, перемежавшихся полосъ. На берегу рѣки я только могъ различить два предмета, поднимавшихся надъ поверхностью земли: вѣху, поставленную рыбаками въ видѣ шеста, съ изломаннымъ боченкомъ наверху, очень-некрасивую штуку вблизи, и висѣлицу съ болтавшимися на ней цѣпями, на которой во время оно былъ повѣшенъ морской разбойникъ. Человѣкъ этотъ пробирался въ висѣлицѣ, какъ-будто онъ былъ тотъ самый разбойникъ, возставшій изъ мертвыхъ, чтобъ снова повѣситься. Эта мысль произвела на меня страшное впечатлѣніе; смотря на скотъ, который поднималъ головы и глядѣлъ ему вслѣдъ, я задавалъ себѣ вопросъ: «не-уже-ли и скотъ думаетъ то же?» Я осмотрѣлся во всѣ стороны, думая, не увижу ли гдѣ страшнаго молодчика, но не было и признаковъ его. Мнѣ опять стало страшно и я побѣжалъ безъ оглядки домой.

II.

Сестра моя, мистрисъ Джо Гарджери, была двадцатью годами старше меня; она составила себѣ огромную извѣстность во всемъ околоткѣ тѣмъ, что вскормила меня «рукою». Мнѣ самому приходилось добраться до смысла этого выраженія, и потому, зная, какъ она любила тузить меня и Джо своею тяжелою рукою, я пришелъ къ тому убѣжденію, что мы оба съ Джо вскормлены рукою.

Сестра моя была некрасива собой, и я полагалъ, что, должно-быть, она и жениться на себѣ заставила Джо рукою. Джо былъ молодецъ и, лицо его окаймляли пышные, бѣлокурые локоны, а неопредѣленно-голубой цвѣтъ его глазъ, казалось, сливался съ снѣжною бѣлизною бѣлка. Вообще, онъ былъ отличнаго нрава человѣкъ, добрый, кроткій, сговорчивой, простой, но, съ тѣмъ вмѣстѣ, прекрасной малой, нѣчто въ родѣ Геркулеса и по физической силѣ, и по нравственной слабости.

Сестра моя, брюнетка съ черными глазами и волосами, имѣла кожу до того красную, что я часто думалъ, не моется ли она, вмѣсто мыла, мускатнымъ орѣхомъ. Она была высока ростомъ, очень-костлява и почти-постоянно носила толстый передникъ, завязанный сзади; онъ кончался спереди жосткимъ нагрудникомъ, въ которомъ натыканы были иголки и булавки. Она считала высокою добродѣтелью носить этотъ передникъ, а Джо постоянно укоряла имъ. Я, однако, не вижу причины, почему ей необходимо было его носить, или, если ужь она его носила, то отчего не снимала его по цѣлымъ днямъ?

Кузница Джо примыкала къ нашему дому, деревянному, какъ большая часть домовъ въ нашей сторонѣ въ тѣ времена. Когда я прибѣжалъ домой съ кладбища, кузница была заперта и Джо сидѣлъ одинъ-одинехонекъ въ кухнѣ. Мы съ Джо одинаково страдали отъ ига моей сестры, и потому жили душа въ душу. Не успѣлъ я открыть двери, какъ Джо крикнулъ мнѣ:

— Мистрисъ Джо уже разъ двѣнадцать выходила тебя искать, Пипъ. Она и теперь затѣмъ же вышла.

— Не-уже-ли?

— Да, Пипъ, сказалъ Джо: — и, что хуже всего, она взяла съ собою хлопушку.

При этомъ страшномъ извѣстіи, я схватился за единственную пуговицу, оставшуюся на моей жилеткѣ, и вперилъ отчаянный взоръ на огонь. Хлопушкой мы называли камышъ, съ тоненькимъ навощеннымъ кончикомъ, совершенно-сглаженнымъ отъ частаго прикосновенія съ моимъ тѣломъ.

— Она садилась, продолжалъ Джо: — и снова вставала. Наконецъ, она вышла изъ себя и схватила хлопушку. Вотъ что! Джо медленно началъ мѣшать уголья ломомъ подъ нижнею перекладинкою. — Слышь, Пипъ, она вышла изъ себя.

— А давно она вышла, Джо? спросилъ я.

Съ Джо я обходился всегда, какъ съ большимъ ребенкомъ, равнымъ мнѣ во всѣхъ отношеніяхъ.

— Ну, сказалъ Джо, взглянувъ на старинные часы: — она вышла изъ себя, вотъ, ужь минутъ пять будетъ Пипъ. Слышь, она идетъ. Спрячься за дверь, старый дружище.

Я послушался его совѣта. Сестра моя, войдя, настежь распахнула дверь и, замѣтивъ, что она не отворяется какъ слѣдуетъ, тотчасъ же догадалась о причинѣ и, не говоря дурнаго слова, начала работать хлопушкою. Она кончила тѣмъ, что бросила меня на Джо, который радъ былъ всегда защитить меня, и потому, спокойно пихнувъ меня подъ навѣсъ камина, онъ заслонилъ меня своею огромною ногою.

— Гдѣ ты шатался, обезьяна ты этакая? кричала мистрисъ Джо, топая ногами. — Сейчасъ говори, что ты дѣлалъ все это время. Вишь, вздумалъ пугать меня! А то смотри, я тебя вытащу изъ угла, будь тамъ съ полсотни Пиповъ и полтысячи Гарджери.

— Я только ходилъ на кладбище, сказалъ я, сидя на стулѣ и продолжая плакать и тереть рукою свое бѣдное тѣло.

— На кладбище! повторила сестра. — Еслибъ не я, давно бъ ты тамъ былъ. Кто тебя вскормилъ отъ руки — а?

— Вы, отвѣчалъ я.

— А зачѣмъ я это сдѣлала — а? воскликнула сестра.

— Не знаю, прохныкалъ я.

— И я не знаю, продолжала мистрисъ Джо. — Знаю только, что въ другой разъ этого не сдѣлаю. Справедливо могу сказать, что передника съ себя не снимала съ-тѣхъ-поръ, какъ ты родился. Довольно-скверно уже быть женою кузнеца (да еще Гарджери), а тутъ еще будь тебѣ матерью?

Разнородныя мысли толпились въ моей головѣ, пока я смотрѣлъ на огонь. Я начиналъ вспоминать и колодника на болотѣ, и таинственнаго молодчика, и обѣщаніе обокрасть тѣхъ, кто пріютилъ меня; мнѣ показалось, что даже красные угли смотрѣли на меня съ укоризною.

— А! сказала мистрисъ Джо, ставя на мѣсто орудіе пытки. — На кладбище, въ-самомъ-дѣлѣ! Конечно, кому, какъ не вамъ упоминать о кладбищѣ. (Хотя, замѣчу въ скобкахъ, Джо вовсе не упоминалъ о немъ.) Въ одинъ прекрасный день свезете меня на кладбище. Вотъ ужь будетъ парочка безъ меня!

Мистрисъ Джо начала приготовлять чай, а Джо нагнулся ко мнѣ и какъ-будто обсуждалъ, какую именно парочку мы бы составили при столь-несчастномъ обстоятельствѣ. Послѣ этого онъ молча расправлялъ свои кудри и бакенбарды, — слѣдя глазами за всѣми движеніями моей сестры, что онъ всегда дѣлалъ въ подобныхъ случаяхъ.

Мистрисъ Джо имѣла извѣстную манеру приготовлять намъ хлѣбъ съ масломъ. Прежде всего она крѣпко прижимала хлѣбъ къ своему переднику, отчего часто булавки и иголки попадали въ хлѣбъ, а потомъ къ намъ въ ротъ. Потомъ она брала масло (неслишкомъ-много) и ножомъ намазывала его на хлѣбъ, словно приготовляя пластырь; живо дѣйствовала обѣими сторонами ножа и искусно обчищала корку отъ масла. Наконецъ, проведя послѣдній разъ ножомъ по пластырю, она отрѣзывала толстый ломоть хлѣба, дѣлила его пополамъ и давала каждому изъ насъ по куску. Хотя я былъ очень-голоденъ, но не смѣлъ ѣсть своей порціи:, я чувствовалъ, что необходимо было запасти чего-нибудь съѣстнаго для моего страшнаго колодника. Я хорошо зналъ, какъ аккуратна и экономна въ хозяйствѣ мистрисъ Джо, и потому могло случиться, что я ничего не нашелъ бы украсть въ кладовой. На этомъ основаніи я рѣшился не ѣсть своего хлѣба съ масломъ, а спрятать его, сунувъ въ штаны.

Но рѣшиться на такое дѣло было не очень легко. Мнѣ казалось, что не труднѣе было бы рѣшиться спрыгнуть съ высокой башни, или кинуться въ море. Джо, незнавшій моей тайны, увеличивалъ еще тягость моего положенія. Какъ уже сказано, мы находились съ Джо въ самыхъ дружескихъ, почти братскихъ отношеніяхъ; такъ у насъ былъ обычай по вечерамъ ѣсть вмѣстѣ наши ломти хлѣба съ масломъ и, время отъ времени откусивъ кусокъ, сравнивать оставшіеся ломти, поощряя такимъ образомъ другъ друга въ дальнѣйшему состязанію. Въ этотъ памятный вечеръ Джо нѣсколько разъ приглашалъ меня начать наше обычное состязаніе, показывая мнѣ свой быстро-уничтожавшійся ломоть. Но я все сидѣлъ какъ вкопаный; на одномъ колѣнѣ у меня стояла кружка съ молокомъ, а на другомъ покоился мой неначатый ломоть. Наконецъ, я пришелъ къ тому убѣжденію, что если дѣлать дѣло, то лучше придать ему самый правдоподобный видъ. Я воспользовался минутой, когда Джо не смотрѣлъ на меня, и проворно опустилъ ломоть хлѣба съ масломъ въ штаны. Джо, повидимому, безпокоился обо мнѣ, думая, что у меня пропалъ аппетитъ; онъ кусалъ свой ломоть задумчиво и, казалось, безъ всякаго удовольствія. Необыкновенно-долго вертѣлъ онъ каждый кусокъ во рту, долго раздумывалъ и наконецъ глоталъ его, какъ пилюлю. Онъ готовился откусить еще кусочекъ и, наклонивъ голову на сторону, вымѣрялъ глазомъ сколько захватить зубами, когда вдругъ замѣтилъ, что мой ломоть исчезъ съ моего колѣна.

Джо такъ изумился и остолбенѣлъ, замѣтивъ это, что выраженіе его лица не могло не быть замѣченнымъ моею сестрою.

— Ну, что тамъ еще? рѣзко спросила она, ставя чашку на столъ.

— Послушай, бормоталъ Джо, качая головою, съ выраженіемъ серьёзнаго упрека: — Пипъ, старый дружище! ты себѣ этакъ повредишь. Онъ тамъ гдѣ-нибудь застрянетъ, смотри! Вѣдь, ты его не жевалъ, Пипъ!

— Ну, что тамъ еще у васъ? повторила моя сестра, еще рѣзче прежняго.

— Пипъ, попробуй-ка откашлянуться хорошенько. Я бы тебѣ это, право, совѣтовалъ, продолжалъ Джо съ ужасомъ. — Приличія, конечно, дѣло важное, но, вѣдь, здоровье-то важнѣе.

Сестра моя къ тому времени пришла въ совершенное неистовство; она бросилась на Джо, схватила его за бакенбарды и принялась колотить головою объ стѣну, между-тѣмъ, какъ я сидѣлъ въ уголку, сознавая, что я всему виною.

— Теперь, надѣюсь, ты объяснишь мнѣ въ чемъ дѣло, сказала она, запыхаясь: — чего глазѣешь-то, свинья набитая.

Джо бросилъ на нее безпомощный взглядъ, откусилъ хлѣба и взглянулъ на меня.

— Ты самъ знаешь, Пипъ, сказалъ онъ, дружественнымъ тономъ, съ послѣднимъ кускомъ за щекою и разговаривая, будто мы были наединѣ. — Мы, вѣдь, всегда были примѣрные друзья и я послѣдній сдѣлалъ бы тебѣ какую непріятность. Но, самъ посуди… и онъ подвинулся во мнѣ съ своимъ стуломъ, взглянулъ на полъ, потомъ опять на меня: — самъ посуди, такой непомѣрный глотокъ…

— Опять сожралъ, не прожевавъ порядкомъ — а? отозвалась моя сестра.

— Я и самъ глоталъ большіе куски, когда былъ твоихъ лѣтъ, продолжалъ Джо, все еще съ кускомъ за щекою и не обращая вниманія на мистрисъ Джо: — и даже славился этимъ, но отродясь не видывалъ я такого глотка. Счастье еще, что ты живъ.

Сестра моя нырнула по направленію ко мнѣ и, поймавъ меня за волосы, произнесла страшныя для меня слова:

— Ну, иди, иди, лекарства дамъ.

Въ то время какой-то скотина-лекарь снова пустилъ въ ходъ дегтярную воду, и мистрисъ Гарджери всегда держала порядочный запасъ ея въ шкапу; она, кажется, вѣрила, что ея цѣлебныя свойства вполнѣ соотвѣтствовали противному вкусу. Мнѣ по малости задавали такой пріемъ этого прекраснаго подкрѣпительнаго средства, что отъ меня несло дегтемъ, какъ отъ вновь-осмолёнаго забора. Въ настоящемъ, чрезвычайномъ случаѣ необходимо было задать мнѣ, по-крайней-мѣрѣ, пинту микстуры, и мистрисъ Джо влила ее мнѣ въ горло, держа мою голову подмышкою. Джо отдѣлался полупинтою. Судя по тому, что я чувствовалъ, вѣроятно, и его тошнило.

Страшно, когда на совѣсти взрослаго или ребенка лежитъ тяжкое бремя; но когда къ этому бремени присоединяется еще другое, въ штанахъ, оно становится невыносимо, чему я свидѣтель. Сознаніе, что я намѣренъ обворовать мистрисъ Джо — о самомъ Джо я не заботился, мнѣ и въ голову не приходило считать что-нибудь въ домѣ его собственностью — сознаніе, соединенное съ необходимостью постоянно держать руку въ штанахъ, чтобъ придерживать запрятанный кусокъ хлѣба съ масломъ, приводило меня почти въ отчаяніе. Всякій разъ, что вѣтеръ съ болота заставлялъ ярче разгораться пламя, мнѣ казалось, что я слышалъ подъ окнами голосъ человѣка съ кандалами на ногахъ, который клятвою обязалъ меня хранить тайну и объявлялъ мнѣ, что ненамѣренъ умирать съ голоду до завтра, и потому я долженъ накормить его. Иной разъ мною овладѣвала мысль: «а что, если тотъ молодчикъ, котораго съ такимъ трудомъ удерживали отъ моихъ внутренностей, слѣдуя природнымъ побужденіямъ, или ошибившись во времени, вдругъ вздумаетъ немедленно распорядиться моимъ сердцемъ и печонкою!» Если у кого волосы стояли когда дыбомъ, такъ ужь вѣрно у меня. Впрочемъ, я полагаю, что этого ни съ кѣмъ не случалось.

Былъ вечеръ подъ Рождество; мнѣ пришлось мѣшать пудингъ для завтрашняго дня, ровнёхонько отъ семи до восьми, по стѣннымъ часамъ. Я-было принялся за работу съ грузомъ въ штанахъ — что напомнило мнѣ тотчасъ объ инаго рода грузѣ у него на ногахъ — но, къ-несчастію, увидѣлъ, что ноша моя упрямо сползала къ щиколкѣ, при каждомъ движеніи. Наконецъ мнѣ удалось улизнуть въ свою конурку на чердакѣ и облегчить свое тѣло отъ излишка бремени, а душу отъ тяжкаго безпокойства.

— Слышь! воскликнулъ я, переставъ мѣшать и грѣясь передъ каминомъ, пока меня еще не погнали спать: — вѣдь это пушка, Джо?

— Ого! сказалъ Джо: — должно быть, еще однимъ колодникомъ меньше.

— Что это значитъ, Джо?

Мистрисъ Джо, которая бралась за объясненіе всего на свѣтѣ, сказала отрывисто: «убѣжалъ, убѣжалъ!» Она отпустила это опредѣленіе словно порцію дегтярной воды.

Когда мистрисъ Джо снова принялась за свое шитье, я осмѣлился, обращаясь въ Джо, выдѣлать своимъ ртомъ слова: «что такое колодникъ»? Джо выдѣлалъ своимъ ртомъ какой-то замысловатый отвѣтъ, изъ котораго я разобралъ только послѣднее слово: «Пипъ».

— Вчера удралъ одинъ колодникъ, громко сказалъ Джо: — послѣ вечерняго выстрѣла, а теперь они, вѣрно, стрѣляютъ по другому.

— Кто стрѣляетъ? сказалъ я.

— Что за несносный мальчишка, вступилась моя сестра, взглянувъ на меня исподлобья, не поднимая головы съ работы: — съ своими безконечными вопросами! Много будешь знать — скоро посѣдѣешь. Меньше спрашивай, меньше врать будешь.

Эта выходка была несовсѣмъ-то учтива, даже въ-отношеніи въ ней самой, допуская предположеніе, что она сама не малая охотница до вранья, ибо бралась все объяснять.

Въ это время Джо еще болѣе подстрекнулъ мое любопытство, силясь всѣми средствами выдѣлать своимъ ртомъ что-то въ родѣ: «злой тонъ». Понявъ, что это относится къ изреченію мистрисъ Джо, я кивнулъ на нее головою и шепнулъ: «у нея?». Но Джо не хотѣлъ ничего слышать и продолжалъ разѣвать ротъ, стараясь выдѣлать какое-то чудное, непонятное для меня слово.

— Мистрисъ Джо, сказалъ я, прибѣгая къ крайнему средству: — мнѣ бы очень хотѣлось знать, съ вашего позволенія, откуда стрѣляютъ?

— Богъ съ нимъ, съ этимъ мальчишкой! воскликнула сестра съ выраженіемъ, какъ-будто желала, мнѣ совершенно противнаго. — Съ понтона.

— Ого! воскликнулъ я, глядя на Джо: — съ понтона.

Джо укоризненно закашлялъ, будто желая тѣмъ сказать: «не то же ли я говорилъ?»

— А позвольте, что такое понтонъ? спросилъ я.

— Ну, я напередъ знала, съ нимъ всегда такъ, съ этимъ мальчишкой! воскликнула моя сестра, тыкая на меня иголкой и кивая головою. — Отвѣть ему на одинъ вопросъ, онъ задастъ вамъ еще двадцать. — Понтоны — это тюремные корабли, что тамъ, за болотами.

— Я все же въ толкъ не возьму, кого туда сажаютъ и зачѣмъ? сказалъ я съ тихимъ отчаяніемъ, не обращаясь ни къ кому въ-особенности.

Я, какъ видно, пересолилъ: мистрисъ Джо тотчасъ вскочила.

— Я тебѣ скажу одно, вскричала она: — я тебя не для того вскормила отъ руки, чтобъ ты надоѣдалъ людямъ до смерти. Тогда бы этотъ подвигъ былъ мнѣ не къ чести, а напротивъ. На понтоны сажаютъ людей за то, что они убиваютъ, крадутъ, мошенничаютъ и дѣлаютъ всякаго рода зло; а начинаютъ всѣ они съ разспросовъ. Ну, теперь убирайся спать.

Мнѣ никогда не позволяли идти спать со свѣчею. У меня голова шла кругомъ, пока я всходилъ по лѣстницѣ, ибо наперстокъ мистрисъ Джо акомпанировалъ послѣднія слова, выбивая тактъ на моей головѣ. Мысль, что мнѣ написано на роду, рано или поздно, попасть на понтонъ, казалась мнѣ несомнѣнною. Я былъ на прямой дорогѣ туда: весь вечеръ я разспрашивалъ мистрисъ Джо, а теперь готовился обокрасть ее.

Съ-тѣхъ-поръ, я часто размышлялъ о томъ, какъ сильно дѣйствуетъ страхъ на дѣтей, что бъ его ни породило, хотя бы самая безсмысленная причина. Я смерть какъ боялся молодчика, что добирался до моего сердца и печонки; я смерть какъ боялся своего собесѣдника съ закованною ногою; я смерть какъ боялся самого себя послѣ того, какъ далъ роковое обѣщаніе; я не могъ надѣяться на помощь со стороны сильной сестры, которая умѣла лишь отталкивать меня на каждомъ шагу. Страшно подумать, на что бъ я не рѣшился подъ вліяніемъ подобнаго страха.

Если я и засыпалъ въ эту ночь, то лишь для того, чтобъ видѣть во снѣ, какъ весеннимъ теченіемъ меня несло по рѣкѣ къ понтону; призракъ морскаго разбойника кричалъ мнѣ-въ трубу, пока я проносился мимо висѣлицы, чтобъ я лучше остановился и далъ себя разомъ повѣсить, чѣмъ откладывать исполненіе неминуемой судьбы своей. Я боялся крѣпко заснуть, еслибъ и могъ, потому-что съ раннею зарею я долженъ былъ обокрасть кладовую. Ночью я сдѣлать этого не могъ: въ тѣ времена нельзя было добыть огня спичками, и мнѣ пришлось бы высѣкать огонь изъ огнива и надѣлать шуму, не менѣе самого разбойника, гремѣвшаго цѣпями.

Какъ скоро черная, бархатная завѣска за моимъ окномъ получила сѣрый оттѣнокъ, я сошелъ внизъ. Каждая доска по дорогѣ и каждая скважина въ доскѣ кричала вслѣдъ за мною: «Стой, воръ! Вставай, мистрисъ Джо!» Въ кладовой, очень-богатой всякаго рода припасами, благодаря праздникамъ, меня сильно перепугалъ заяцъ, повѣшанный за лапы: мнѣ почудилось, что онъ мигнулъ мнѣ при входѣ моемъ въ кладовую. Но не время было увѣриться въ этомъ; не время было сдѣлать строгій выборъ; не было времени ни на что, нельзя было терять ни минуты. Я укралъ хлѣба, кусокъ сыру, съ полгоршка начинки и завязалъ все это въ свой носовой платокъ, вмѣстѣ съ вчерашнимъ ломтемъ хлѣба съ масломъ; потомъ я налилъ водкой изъ каменной бутылки въ стклянку, доливъ бутыль изъ первой попавшейся кружки, стоявшей на шкапу. Кромѣ-того, я стащилъ еще какую-то почти-обглоданную кость и плотный, круглый пирогъ, со свининой. Я-было собрался уйти безъ пирога, когда замѣтилъ въ углу, на верхней полкѣ что-то спрятанное въ каменной чашкѣ; я влѣзъ на стулъ и увидѣлъ пирогъ; въ надеждѣ, что пропажа его не скоро обнаружится, я и его захватилъ съ собою.

Изъ кухни дверь вела въ кузницу; я снялъ запоръ, отперъ ее, вошелъ въ кузницу и выбралъ напилокъ между инструментами Джо; потомъ я заперъ дверь попрежнему, отворилъ наружную дверь и пустился бѣжать къ болотамъ.

III.

Утро было сырое, туманное; окно мое вспотѣло и капли воды струились по немъ, будто лѣшій проплакалъ тамъ всю ночь и оросилъ его слезами. Сырость виднѣлась вездѣ на голыхъ плетняхъ, и на скудной травѣ, раскинувшись, какъ паутина, отъ одного сучка въ другому, отъ одной былинки къ другой. Все было мокро, и заборы и ворота, а туманъ стоялъ такой густой, что я издали даже не замѣтилъ указательнаго перста на столбѣ, направлявшаго путешественниковъ въ наше село (хотя, надо замѣтить мимоходомъ, они никогда не слѣдовали этому указанію и не заходили къ намъ). Когда я подошелъ ближе и взглянулъ на него, вода съ него стекала на землю капля за каплею, и моей нечистой совѣсти онъ показался какимъ-то привидѣніемъ, обрекавшимъ меня заключенію на пантонѣ. Туманъ сдѣлался еще гуще, когда я пошелъ по самому болоту; не я уже бѣжалъ на предметы, а предметы, казалось бѣжали на меня. Это было очень-непріятно для нечистой совѣсти. Шлюзы, рвы, насыпи какъ-бы бросались на меня изъ тумана и кричали: «Стой! мальчишка укралъ чужой пирогъ, держи его!» Такъ же неожиданно я столкнулся и съ цѣлымъ стадомъ, вылупившимъ на меня глаза и испускавшимъ паръ изъ ноздрей; и стадо кричало: «Эй, воришка!» Одинъ черный быкъ, въ бѣломъ галстухѣ, напоминавшій мнѣ пастора, такъ упрямо сталъ смотрѣть на меня и такъ неодобрительно моталъ головою, что я не вытерпѣлъ и завопилъ:

— Я не могъ этого не сдѣлать, сэръ. Я, вѣдь, взялъ не для себя.

Въ отвѣтъ на мои слова, онъ опустилъ голову, выпустилъ изъ ноздрей цѣлое облако пару и скрылся, лягая задними ногами и виляя хвостомъ. Все это время я шелъ по направленію къ рѣкѣ, но какъ ни скоро я шагалъ, я никакъ не могъ согрѣть ногъ; холодъ, казалось, такъ же крѣпко ихъ охватывалъ, какъ колодка ноги моего вчерашняго незнакомца. Я очень-хорошо зналъ дорогу за батарею; мы съ Джо одно воскресенье ходили туда и Джо тогда сказанъ мнѣ, сидя на старомъ орудіи, что когда я сдѣлаюсь его ученикомъ, мы часто будемъ удирать туда. Несмотря на то, благодаря непроницаемой мглѣ тумана, я взялъ гораздо-правѣе, чѣмъ слѣдовало, и мнѣ потому пришлось идти назадъ по берегу рѣки, по каменьямъ, разбросаннымъ посреди непроходимой грязи, и вѣховъ, означавшихъ предѣлы разлитія рѣки во время прилива. Я почти бѣжалъ. Перескочивъ черезъ каналъ, к, я зналъ, находился близь батареи, и вскарабкавшись за противоположную сторону, я неожиданно увидѣлъ моего колодника, сидѣвшаго ко мнѣ спиной; руки его были сложены на груди, а голова моталась то въ одну, то въ другую сторону; ясно было, что онъ спалъ. Я думалъ, онъ болѣе обрадуется, если я неожиданно явлюсь къ нему съ завтракомъ, и потому, подойдя сзади, я тихонько тронулъ его за плечо. Онъ въ то же мгновеніе вскочилъ, но то былъ не мой колодникъ. Онъ, однакожь, очень походилъ за моего незнакомца: тоже сѣрое платье, та же колодка на ногахъ, онъ такъ же хромалъ и дрожалъ отъ холода; одна только была разница между ними: лицо его было другое и на головѣ плоская, съ большими полями, поярковая шляпа. Все это замѣтилъ я въ одно мгновеніе, ибо онъ ругнулъ меня, хотѣлъ побить, но поскользнулся, чуть не упалъ, и пустился бѣжать, спотыкаясь на каждомъ шагу. Вскорѣ туманъ скрылъ его отъ моихъ главъ.

«Вѣрно это молодчикъ!» думалъ я и сердце у меня забилось. Я увѣренъ, что почувствовалъ бы боль и въ печонкѣ, еслибъ только зналъ, гдѣ она находится. Вскорѣ я добрался до батареи и увидѣлъ моего настоящаго колодника: онъ ковылялъ взадъ и впередъ по батареѣ, обхвативъ свое тѣло руками, точно онъ всю ночь провелъ въ этомъ положеніи, поджидая меня. Онъ страшно дрожалъ отъ холода. Я ожидалъ, что вотъ онъ упадетъ въ моимъ ногамъ и окоченѣетъ на вѣки. Глаза его поражали выраженіемъ какого-то отчаяннаго голода; передавая еяу напилокъ, я подумалъ, что онъ вѣрно принялся бы его грызть, еслибъ не видѣлъ моего узелка. Онъ не повернулъ меня теперь ногами вверху, намъ въ первый разъ, а далъ за свободѣ равнять узелокъ и опорожнить карманы.

— Что въ бутылкѣ? спросилъ мой пріятель.

— Водка, отвѣчалъ я.

Онъ уже набивалъ себѣ глотку начинкою; процесъ этотъ болѣе походилъ за поспѣшное прятанье, чѣмъ на ѣду. Онъ на минуту остаповился, однако, чтобъ хлебнуть изъ бутылки. Онъ такъ сильно дрожалъ всѣмъ тѣломъ, что я боялся, чтобъ онъ не откусилъ горлышка у бутылки.

— Вѣрно у васъ лихорадка, сказалъ я.

— Я самъ то же думаю, мальчикъ, отвѣчалъ онъ.

— Тутъ нехорошо, продолжалъ я. — Вы лежали на болотѣ, а вѣдь, отъ этого легко получить лихорадку и ломоту.

— Я-прежде покончу этотъ завтракъ, чѣмъ смерть покончитъ со мною, сказалъ онъ. — Я все-таки его кончу, еслибъ мнѣ даже слѣдовало тотчасъ затѣмъ идти на галеры. Я до конца завтрака поборю свою дрожь, не бойся.

Во все это время, онъ съ неимовѣрною скоростью глоталъ и начинку, и куски мяса, и хлѣбъ, и сыръ, и пирогъ со свининой. Онъ глядѣлъ на меня во время этой работы недовѣрчиво; озираясь боязливо по сторонамъ и, вперяя взглядъ въ туманъ, онъ часто останавливался и прислушивался. Всякій звукъ, плескъ рѣки, мычаніе стада — все заставляло его вздрагивать. Наконецъ онъ воскликнулъ:

— Ты меня не надуваешь, чертёнокъ? Ты никого не привелъ съ собою?

— Нѣтъ, никого, сэръ.

— И никому не велѣлъ за собою идти?

— Никому.

— Ну, хорошо, возразилъ онъ: — я тебѣ вѣрю. И то сказать, хорошъ бы ты былъ щенокъ, еслибъ въ твои годы помогалъ бы ловить такую несчастную тварь, какъ я.

При этомъ что-то зазвенѣло въ его горлѣ, точно тамъ находились часы съ боемъ, и онъ потеръ глаза своимъ толстымъ рукавомъ.

Сожалѣя о его судьбѣ, я со вниманіемъ наблюдалъ, какъ онъ, съѣвъ все, что я принесъ, накинулся наконецъ на пирогъ со свининой.

— Очень-радъ, что пирогъ вамъ нравится, замѣтилъ я, собравшись съ силами.

— Что ты сказалъ?

— Я сказалъ только, что очень-радъ, что вамъ понравятся пирогъ.

— Спасибо, мальчикъ. Правда, онъ мнѣ очень нравится.

Часто я наблюдалъ, какъ ѣла наша большая собака, и теперь замѣтилъ, что мой каторжникъ ѣлъ точь-въ-точь, какъ она. Онъ ѣлъ урывками, хватая большими кусками, и глоталъ черезчуръ-скоро и поспѣшно. Во время ѣды онъ косился во всѣ стороны, какъ-бы боясь, что у него отнимутъ его пирогъ. Вообще, онъ былъ слишкомъ разстроенъ, чтобъ вполнѣ наслаждаться обѣдомъ или позволить кому-нибудь раздѣлить его, не оскаливъ на него зубы. Всѣми этими чертами мой незнакомецъ очень походилъ на нашу собаку.

— Я боюсь, вы ничего ему не оставите, сказалъ я робко, послѣ долгаго молчанія, въ продолженіе котораго я размышлялъ: прилично ли мнѣ сдѣлать это замѣчаніе. — Болѣе я ничего не могу достать. (Увѣренность въ послѣднемъ обстоятельствѣ и побудила меня говорить).

— Оставить для него? Да кто же это онъ? воскликнулъ мой пріятель, на минуту переставая грызть корку пирога.

— Молодчикъ, о которомъ вы говорили, который спрятанъ у васъ.

— А! отвѣчалъ онъ со смѣхомъ. — Онъ, да, да! онъ не нуждается въ пищѣ.

— А мнѣ показалось, что ему очень хотѣлось ѣстъ.

Мой прічтель остановился и взглянулъ на меня подозрительно и съ величайшимъ удивленіемъ.

— Ты его видѣлъ? Когда?

— Только-что.

— Гдѣ?

— Вонъ тамъ, отвѣчалъ я, показывая пальцемъ: — я нашелъ его спящимъ и подумалъ, что это вы.

Онъ схватилъ меня за шиворотъ и такъ пристально смотрѣлъ мнѣ въ глаза, что я началъ бояться, что ему пришла опять въ голову мысль свернуть мнѣ горло.

— Онъ, знаете, одѣть какъ вы, только на головѣ шляпа, объяснилъ я, дрожа всѣмъ тѣломъ: — и… и… я старался выразить это какъ-можно-деликатнѣе: — и онъ также нуждается въ напилкѣ. Развѣ вы не слыхали пальбу прошлую ночь?

— Тамъ дѣйствительно палили, сказалъ онъ самъ себѣ.

— Я удивляюсь, продолжалъ я, какъ вы не слыхали, казалось, кому бы лучше это знать, какъ не вамъ. Мы слышали пальбу дома, съ запертыми дверьми, а мы живемъ далеко отсюда.

— Ну, сказалъ онъ: — когда человѣкъ одинъ на болотѣ, съ пустой головой, въ пустымъ желудкомъ, умираетъ съ голода и холода, то онъ, право, всю ночь только и слышитъ, что пальбу пушекъ и клики своихъ преслѣдователей! Онъ слышитъ… ему грезятся солдаты въ красныхъ мундирахъ съ факелами, подступающіе со всѣхъ сторонъ. Ему слышится, какъ его окликаютъ, слышится стукъ ружей и команда: «стройся! на караулъ! бери его!» А въ-сущности все это призракъ. Я,тпрошлую ночь, не одну видѣлъ команду, окружавшую меня, а сотни, чортъ ихъ побери! А пальба. Уже свѣтало, а мнѣ все казалось, что туманъ дрожалъ отъ пушечныхъ выстрѣловъ… Но этотъ человѣкъ, воскликнулъ онъ, обращаясь во мнѣ — все это время онъ, казалось, говорилъ самъ съ собою, забывъ о моемъ присутствіи: — замѣтилъ ты въ немъ что особеннаго?

— Лицо у него все въ ранахъ, отвѣчалъ я, припоминая то, что едва-едва успѣлъ замѣтить въ незнакомомъ молодчикѣ.

— Здѣсь? воскликнулъ мой пріятель, изо всей силы ударивъ себя по лѣвой щекѣ.

— Да.

— Гдѣ онъ? и при этихъ словахъ онъ засунулъ остававшіяся крохи пирога себѣ за пазуху: — покажи, куда онъ пошелъ. Я его выищу не хуже гончей, и доканаю. Только вотъ проклятая колодка! Да и нога вся въ ранахъ! Давай скорѣй напилокъ, мальчикъ!

Я показалъ, по какому направленію скрылся въ туманѣ незнакомецъ. Мой пріятель только поспѣшно взглянулъ въ ту сторону, тотчасъ же кинулся на мокрую траву и сталъ, какъ сумасшедшій, отчаянно пилить цѣпь на ногѣ. Онъ не обращалъ вниманія ни на меня, ни на свою бѣдную, окровавленную ногу; несмотря на то, что на ней виднѣлась страшная рана, онъ перевертывалъ ее такъ грубо, какъ-будто она была столь ее безчувственна, какъ напилокъ. Я начиналъ опять бояться его, видя, какъ онъ бѣснуется, къ тому же, я боялся опоздать домой. Я сказалъ ему, что мнѣ нужно идти домой, но онъ не обратилъ на меня вниманія, и я почелъ за лучшее удалиться. Послѣдній разъ, когда а обернулся посмотрѣть на моего пріятеля, онъ сидѣлъ на травѣ съ поникшей головой, и безъ устали пилилъ колодку, проклиная по временамъ ее и свою ногу. Послѣдній звукъ, долетѣвшій до меня съ батареи, былъ все тотъ же тревожный визгъ напилка.

IV.

Я вполнѣ былъ увѣренъ, что въ кухнѣ найду полицейскаго, пришедшаго за мною; но не только тамъ не оказалось никакого полицейскаго, но даже не открыли еще моего воровства. Мистрисъ Джо суетилась, убирая все въ домѣ къ праздничному банкету, а Джо сидѣлъ на ступенькѣ у кухонной двери; его туда выпроводили, чтобъ онъ не попалъ въ сорную корзину, что всегда съ нимъ случалось, когда сестра моя принималась чистить наши полы.

— А гдѣ ты чертёнокъ шатался? сказала мнѣ сестра, вмѣсто рождественскаго привѣтствія, когда я, съ своей нечистой совѣстью, предсталъ предъ нею.

Я отвѣчалъ: «что ходилъ слушать, какъ Христа славятъ».

— А, хорошо! сказала мистрисъ Джо. — Ты бы, пожалуй, могъ дѣлать что и похуже.

Я вполнѣ былъ съ этимъ согласенъ.

— Еслибъ я не была женою кузнеца и, что то же самое, работницею, никогда неснимающею съ себя передника, то и я бы пошла послушать, какъ Христа славятъ. Смерть люблю, вѣрно потому никогда и не удастся послушать.

Джо, между-тѣмъ, увидѣвъ, что сорная корзинка удалилась, взошелъ въ кухню. Когда, по-временамъ, мистрисъ Джо взглядывала на него, онъ проводилъ по носу рукою самымъ примирительнымъ образомъ; когда же она отвертывалась, онъ таинственно скрещивалъ указательные пальцы: это былъ условный зпакъ между нами, что мистрисъ Джо не въ духѣ. Подобное состояніе было столь ей свойственно, что мы по цѣлымъ недѣлямъ напоминали собою, то-есть своими скрещенными пальцами, статуи крестоносцевъ, съ скрещенными ногами. У насъ готовился важный банкетъ: маринованный окорокъ, блюдо зелени и пара жареныхъ куръ. Вчера уже спекли приличный минсь-пай^[1] (поэтому и начинки до-сихъ-поръ не хватились), а пудингъ уже исправно варился. Всѣ эти многостороннія заботы моей сестры были причиною того, что мы остались почти безъ завтрака. «Ибо я вовсе не намѣрена (говорила мистрисъ Джо) вамъ позволить теперь нажратѣся, а потомъ прибирать за вами: у меня и то слишкомъ-много дѣла».

Вслѣдствіе этого намъ подали наши ломти хлѣба такъ, какъ-будто мы были цѣлый полкъ на походѣ, а не два человѣка, и то у себя дома. Запивали мы молокомъ, пополамъ съ водою, изъ кружки, стоявшей на кухонномъ столѣ. Между-тѣмъ, мистрисъ Джо повѣсила чистыя, бѣлыя занавѣски, и на огромномъ каминѣ замѣнила старую оборку новою, разноцвѣтною. Потомъ она сняла всѣ чехлы съ мёбели въ гостиной, черезъ корридоръ. Это дѣлалось только разъ въ годъ, а въ остальное время все въ этой комнатѣ было покрыто прозрачной мглой серебристой бумаги, покрывавшей почти всѣ предметы въ комнатѣ, даже до фаянсовыхъ пуделей на каминѣ, съ черными носами о корзинками цвѣтовъ въ зубахъ. Миссъ Джо была очень-опрятная хозяйка, но она имѣла какое-то искусство дѣлать свою опрятность гораздо-непріятнѣе самой грязи. Опрятность въ этомъ случаѣ можно сравнить съ набожностью нѣкоторыхъ людей, одаренныхъ искусствомъ дѣлать свою религію столь же непріятною.

Сестра моя въ этотъ день, по причинѣ огромныхъ занятій, должна была присутствовать въ церкви только въ лицѣ своихъ представителей, то-есть мы съ Джо отправились вмѣсто нея. Джо въ своемъ обыкновенномъ рабочемъ платьѣ походилъ на настоящаго плечистаго кузнеца; въ праздничномъ же одѣяніи, онъ болѣе всего походилъ на разряженное огородное пугало. Все было ему не въ пору и, казалось, сшито для другаго; все висѣло на немъ неуклюжими складками. Теперь, когда онъ явился изъ своей комнаты, въ полномъ праздничномъ нарядѣ, его можно было принять за олицетвореніе злосчастнаго мученика. Что же касается меня, то, вѣрно, сестра считала меня юнымъ преступникомъ, котораго полицейскій акушеръ въ день моего рожденія передалъ ей, для поступленія со мной по всей строгости закона. Со-мною всегда обходились такъ, какъ-будто я настоялъ на томъ, чтобъ явиться на свѣтъ, вопреки всѣмъ законамъ разума, религіи, нравственности, и наперекоръ всѣмъ друзьямъ дома. Даже, когда мнѣ заказывалось новое платье, то портному приказывалось дѣлать его въ родѣ исправительной рубашки, чтобъ отнять у меня всякую возможность свободно дѣйствовать руками и ногами.

На основаніи всего этого, наше шествіе съ Джо въ церковь было, вѣрно, очень-трогательнымъ зрѣлищемъ для чувствительныхъ сердецъ. Однако, мои внѣшнія страданія были ничто въ сравненіи съ внутренними. Страхъ, овладѣвавшій мною каждый разъ, когда мистрисъ Джо выходила изъ комнаты и приближалась къ кладовой, могъ только сравниться съ угрызеніями моей совѣсти. Подъ тяжестью преступной тайны, я теперь размышлялъ: «не будетъ ли церковь въ состояніи укрыть меня отъ мщенія ужаснаго молодчика, еслибъ я покаялся ей въ своей тайнѣ». Мнѣ вошла въ голову мысль встать, когда начнутъ окликать и пасторъ скажетъ: «Объявите теперь, что знаете», и попросить пастора на пару словъ въ ризницу. Я, пожалуй, въ-самомъ-дѣлѣ удивилъ бы подобной выходкой нашихъ скромныхъ прихожанъ; но къ-несчастью, нельзя было прибѣгнуть къ столь рѣшительной мѣрѣ, ибо было Рождество и никого не окликали.

У насъ должны были обѣдать мистеръ Уопсель, дьячокъ нашей церкви, мистеръ Гибль, колесный мастеръ, съ женою, и дядя Пёмбельчукъ (онъ былъ собственно дядею Джо, но мистрисъ Джо совершенно присвоила его себѣ), довольно-зажиточный торговецъ зерномъ въ ближнемъ городѣ, ѣздившій въ своей собственной одноколкѣ.

Обѣдали мы въ половинѣ втораго. Когда мы съ Джо воротились домой, столъ уже былъ накрытъ, мистрисъ Джо одѣта и кушанье почти готово. Парадная дверь была отперта, чего въ обыкновенное время не случалось; вообще, все было чрезвычайно-парадно. О воровствѣ не было и слуху. Время шло, но мнѣ отъ этого легче не было. Наконецъ собрались и гости. Мистеръ Уопсель имѣлъ огромный римскій носъ и большой, высокій, гладкій лобъ; онъ особенно гордился своимъ густымъ басомъ, и дѣйствительно, его знакомые знали, что дай только ему случай, онъ зачитаетъ до смерти и самого пастора. Онъ самъ сознавался, что будь только духовное попроще открыто для всѣхъ, то онъ, конечно бы, отличился на немъ; но такъ-какъ духовное поприще не было для всѣхъ открыто, то онъ былъ, какъ сказано, только дьячкомъ въ нашей церкви. Мистеръ Уопсель за то провозглашалъ «аминь» страшнымъ голосомъ и, называя псаломъ, всегда произносилъ весь первый стихъ и обводилъ взглядомъ всѣхъ прихожанъ, какъ-бы говоря: «вы слышали моего друга, что надо мною, а теперь скажите, какое ваше мнѣніе о моемъ голосѣ?»

Я отворялъ дверь гостямъ, показывая видъ, что она у насъ всегда открыта. Сперва я впустилъ мистера Уопселя, потомъ мистера и мистрисъ Гиблъ и наконецъ дядю Пёмбельчука.

NB. Мнѣ, подъ страхомъ наказанія, запрещено было называть его дядей.

Дядя Пёмбельчукъ былъ человѣкъ дородный, страдалъ одышкой, имѣлъ огромный ротъ, какъ у рыбы, и волосы песочнаго цвѣта, стоявшіе торчмя; вообще, онъ, казалось, только-что подавился и не успѣлъ еще придти въ себя.

— Мистрисъ Джо, сказалъ онъ, входя: — я вамъ принесъ, сударыня, бутылочку хересу и принесъ бутылочку портвейна, сударыня.

Каждое Рождество онъ являлся подобнымъ образомъ, съ тѣми же словами и тѣми же бутылками. Каждое Рождество мистрисъ Джо отвѣчала.

— О, дя-дя Пём-бель-чукъ, какъ это мило! И каждое Рождество онъ отвѣчалъ: — "Вы вполнѣ заслуживаете это своими прекрасными качествами. Какъ вы поживаете? Ты какъ, мѣдный грошъ? (подъ этими словами онъ разумѣлъ меня). Въ подобные торжественные случаи мы всегда обѣдали въ кухнѣ, а десертъ, то-есть орѣхи, апельсины и яблоки доѣдали въ гостиной. Эта перемѣна одной комнаты на другую очень походила на перемѣну будничнаго платья Джо на праздничное. Сестра моя была что-то особенно-весела; впрочемъ, она вообще была весела и любезна въ обществѣ мистрисъ Гиблъ. Мистрисъ Гиблъ, сколько я помню, была молоденькая фигурка, съ вострыми чертами и въ лазуревомъ платьѣ; она держала себя какъ-то очень-скромно и по-дѣтски; причиной тому, говорятъ, было ея очень-раннее замужство, хотя съ-тѣхъ-поръ и прошло не малое число лѣтъ. Мистеръ Гиблъ былъ плечистый, полный мужчина; отъ него несло всегда запахомъ свѣжихъ опилокъ и, шагая, онъ такъ широко разставлялъ ноги, что я, ребенкомъ, всегда видѣлъ окрестности на нѣсколько миль въ промежуткѣ между его ногами.

Въ подобномъ обществѣ мнѣ было бы неловко, даже и въ нормальномъ моемъ положеніи, даже еслибъ я не обокралъ кладовой. Мнѣ было непріятно не то, что меня посадили на самый кончикъ стола, гдѣ уголъ его постоянно давилъ меня въ грудь, а локоть Пёмбельчука грозилъ ежеминутно выколоть мнѣ глазъ; меня терзало не то, что мнѣ не позволяли говорить — я этого и самъ-то не желалъ — и не то, что угощали меня голыми куриными костями и самыми сомнительными кусочками ветчины, которыми свинья, при ея жизни, вѣроятно, менѣе всего гордилась — нѣтъ, я бы на все это и не обратилъ вниманія, еслибъ только меня оставили въ покоѣ. Но этого-то я и не могъ добиться. Они не упускали ни одного случая заговорить обо мнѣ и колоть меня своими замѣчаніями. Я почти походилъ на несчастнаго быка на испанской аренѣ — такъ метко они меня поражали своими нравственными стрекалами. Мое мученье началось съ самаго начала обѣда. Мистеръ Уопсель прочелъ молитву съ театральною торжественностью, напоминавшею и привидѣніе въ Гамлетѣ, и Ричарда III. Онъ кончилъ словами, что всѣ мы должны быть безконечно-благодарны. При этихъ словахъ сестра моя посмотрѣла на меня пристально и сказала съ-упрекомъ: «Слышишь? будь благодаренъ!» «Особливо (подхватилъ Пёмбельчукъ) будь благодаренъ, мальчикъ, тѣмъ, кто вскормилъ тебя отъ руки». Мистрисъ Гиблъ покачала головой и, смотря на меня съ какимъ-то печальнымъ предрувствіемъ, что изъ меня не будетъ пути, спросила:. «Отчего это молодёжь всегда неблагодарна?» Разгадать нравственную загадку, казалось, было бы не по силамъ всей нашей компаніи. Наконецъ мистеръ Гиблъ разрѣшилъ ее, сказавъ коротко: «Молодёжь безнравственна по природѣ». Тогда всѣ пробормотали: «правда» и начали смотрѣть на меня какимъ-то очень-непріятнымъ и обиднымъ образомъ.

Положеніе и вліяніе Джо въ домѣ еще болѣе уменьшалось, когда у насъ бывали гости; но онъ всегда, когда могъ, приходилъ ко мнѣ на помощь и утѣшалъ меня такъ или иначе. Теперь онъ подлилъ мнѣ соуса полную тарелку.

Нѣсколько спустя, мистеръ Уопсель принялся строго критиковать утреннюю проповѣдь и сообщилъ имъ, каккую проповѣдь онъ бы сказалъ, будь только духовное поприще открыто для всѣхъ. Приведя нѣсколько текстовъ изъ проповѣди, произнесенной за обѣднею, онъ прибавилъ, «что вообще не оправдываетъ выбора предмета для проповѣди, тѣмъ-болѣе теперь, добавилъ онъ, когда есть столько животрепещущихъ вопросовъ на очереди».

— Правда, правда, сказалъ дядя Пёмбельчукъ. — Вы метко выразились, сэръ. Именно много предметовъ для проповѣди теперь за очереди для тѣхъ, кто умѣетъ посыпать имъ на хвостъ соли — вотъ что необходимо. Человѣку не придется далеко бѣгать за своимъ предметомъ, была бы только у него на-готовѣ щепотка соли. Потомъ Пёмбельчукъ, немного подумавъ, прибавилъ: — посмотрите, хоть, вотъ на окорокъ — вотъ вамъ и предметъ; хотите предметъ для проповѣди — вотъ вамъ окорокъ.

— Правда, сэръ. Славную мораль можно вывести для молодёжи, выбравъ такой предметъ для своей проповѣди, отвѣчалъ мистеръ Уопсель.

Я понялъ, что онъ намекалъ на меня.

— А ты слушай-ка, что говорятъ, замѣтила сестра, обращаясь ко мнѣ.

Джо подлилъ мнѣ на тарелку соуса.

— Свинья, продолжалъ Уопсель своимъ густымъ басомъ, указывая вилкою на мое раскраснѣвшееся лицо, точно онъ называлъ меня по имени: — свинья была товарищемъ блудному сыну. Прожорливость свиней представляется намъ, какъ назидательный примѣръ для молодёжи (я думалъ, что это хорошо относилось и къ тому, кто такъ распространялся о томъ, какъ соченъ и жиренъ окорокъ). Что отвратительно въ свиньѣ — еще отвратительнѣе встрѣтить въ мальчикѣ…

— Или дѣвочкѣ, прибавилъ мистеръ Гибль.

— Ну, конечно, и въ дѣвочкѣ, сказалъ мистеръ Уопсель, нѣсколько-нетерпѣливо: — да таковой здѣсь не находится.

— Кромѣ того, началъ Пёмбельчукъ, обращаясь ко мнѣ: — подумай за сколько вещей ты долженъ быть благодаренъ; еслибъ ты родился поросёнкомъ…

— Ну ужь, онъ былъ такой поросёнокъ, что и ненадо хуже! воскликнула моя сестра.

Джо прибавилъ мнѣ еще соуса.

— Можетъ-быть; сказалъ Пёмбельчукъ: — но я говорю о четвероногомъ поросёнкѣ. Еслибъ ты родился таковымъ, былъ ли бы ты здѣсь въ эту минуту — а?.. Никогда.

— Иначе, какъ въ такомъ видѣ… замѣтилъ мистеръ Уопсель, кивая головой на блюдо.

— Но я не это хотѣлъ сказать, сэръ, возразилъ Пёмбельчукъ, сильно-нелюбившій, чтобъ его перебивали. — Я хочу сказать, что онъ не наслаждался бы-теперь обществомъ людей старше и умнѣе его, учась уму-разуму изъ ихъ разговоровъ, и не былъ бы окруженъ, можно сказать, роскошью. Могъ ли бы онъ этимъ всѣмъ наслаждаться? Нѣтъ, тысяча разъ нѣтъ. А какова бы была твоя судьба? вдругъ воскликнулъ онъ, обращаясь ко мнѣ: — тебя бы продали, по рыночной цѣнѣ, за нѣсколько шилинговъ и мясникъ Дунстабль подошелъ бы къ тебѣ, покуда ты валялся на соломѣ, схватилъ бы тебя лѣвою рукой, а правою досталъ бы ножикъ изъ кармана и пролилъ бы онъ твою кровь и умертвилъ тебя. Тогда бы тебя не стали вскармливать отъ руки. Нѣтъ, шутишь!

Джо предложилъ мнѣ еще соусу, но я боялся взять.

— Онъ вамъ, вѣдь, стоилъ страхъ сколько заботъ, сударыня? сказалъ мистеръ Гиблъ, смотря съ сожалѣніемъ на мою сестру.

— Заботъ? повторила сестра: — заботъ?…

Тутъ она представила длинный перечень всѣхъ болѣзней и безсонницъ, въ которыхъ я былъ виновенъ, всѣхъ высокихъ предметовъ, съ которыхъ я падалъ, и низенькихъ, о которыя я стукался. Она припомнила всѣ мои ушибы и увѣчья и, наконецъ, замѣтила, сколько разъ желала меня видѣть въ могилѣ, во я всегда упрямо сопротивлялся ей желанію. Я думаю, римляне порядкомъ досаждали другъ другу своими знаменитыми носами. Быть-можетъ, въ этомъ кроется причина ихъ безпокойнаго, буйнаго характера; какъ бы то ни было, но римскій носъ мистера Уопселя такъ надоѣлъ мнѣ во время разсказа моей сестры, что я охотно впился бы въ него, наслаждаясь воплями и криками мистера Уопселя. Но все, что я терпѣлъ до-сихъ-поръ, было ничто въ сравненіи съ страшнымъ чувствомъ, овладѣвшимъ мною, когда, по окончаніи разсказа сестры, всѣ обратили свои взоры на меня съ выраженіемъ отвращенія.

— Однако, сказалъ мистеръ Пёмбельчукъ, опять возвращаясь къ прежней тэмѣ: — окорокъ вареный также богатый предметъ — не правда ли?

— Не хотите ли водочки, дядюшка? предложила моя сестра.

Боже мой, пришлось же къ тому! Пёмбельчукъ найдетъ, что водка слаба, скажетъ объ этомъ сестрѣ и я пропалъ! Я крѣпко прижался къ ножкѣ стола и обвилъ ее руками. Мистрисъ Джо пошла за каменною бутылью, и пришедъ назадъ, налила водки одному Пёмбельчуку. А онъ, окаянный, еще сталъ играть стаканомъ, прежде чѣмъ выпить, онъ бралъ его со стола, смотрѣлъ на свѣтъ и снова ставилъ на столъ, какъ бы нарочно, чтобъ продлить мои муки. Въ это время мистрисъ Джо съ мужемъ поспѣшно сметали крошки со стола, для достойнаго пріема пудинга и пирога. Я пристально слѣдилъ за Пёмбельчукомъ. Я увидѣлъ, какъ эта низкая тварь весело взяла рюмку, закинула голову и залпомъ выпила. Почти въ ту же минуту все общество обомлѣло отъ удивленія: Пёмбельчукъ вскочилъ изъ-за стола, заметался по комнатѣ и, отчаянно кашляя и задыхаясь, выбѣжалъ вонъ. Сквозь окно было видно, какъ онъ харкалъ и плевалъ на дворѣ, строя страшныя гримасы, словно помѣшаный. Я крѣпко прильнулъ въ ножкѣ стола. Мистрисъ Джо и Джо побѣжали за нимъ. Я былъ увѣренъ, что отравилъ Пёмбельчука, но какъ — я не могъ себѣ объяснить. Въ моемъ отчаянномъ положеніи, мнѣ стало уже легче, когда его привели назадъ и онъ, обозрѣвъ всѣхъ присутствовавшихъ съ кислымъ выраженіемъ, кинулся въ свое кресло, восклицая: «деготь!» Я понялъ, что бутылку съ водкой я утромъ долилъ дегтярной водой. Я былъ увѣренъ, что ему будетъ все хуже-и-хуже и двигалъ столъ, какъ какой-нибудь медіумъ нашего времени, силою моего невидимаго прикосновенія.

— Деготь! кричала моя сестра съ изумленіемъ. — Какъ могъ попасть туда деготь?

Но дядя Пёмбельчукъ, неограниченно-властвовавшій въ нашей кухнѣ, ничего не хотѣлъ слышать и, величественно махая рукою, чтобъ больше объ этомъ не говорили, потребовалъ пуншу. Сестра моя, начинавшая было задумываться, теперь суетилась, побѣжала и принесла все нужное для пунша: кипятку, сахару, лимонной корки и джину. Я былъ спасенъ, хотя на время, но все же не выпускалъ изъ рукъ столовой ножки и еще болѣе къ ней прижался съ чувствомъ благодарности.

Понемногу я успокоился, разстался съ своей ножкой и началъ ѣсть пудингъ. Мистеръ Пёмбельчукъ также ѣлъ пудингъ и всѣ ѣли пудингъ. Обѣдъ нашъ кончился и мистеръ Пёмбельчукъ развеселялся отъ дѣйствія пунша; я ужь думалъ, что этотъ день для меня пройдетъ удачно. Но вдругъ моя сестра крикнула: «Джо! чистыя тарелки — холодныя». Я въ ту же минуту судорожно ухватился за ножку стола и прижалъ ее къ своему сердцу, словно то былъ мой лучшій другъ и товарищъ. Я предвидѣлъ, что будетъ; я былъ увѣренъ, что теперь я не отдѣлаюсь.,

— Вы должны отвѣдать, обратилась любезно сестра моя ко всѣмъ гостямъ: — вы должны отвѣдать, на закуску, великолѣпнаго, безподобнаго подарка мистера Пёмбельчука.

— Должны! Нѣтъ, шутите!

— Вы должны знать, прибавила сестра, вставая: — это пирогъ отличный, со свининой.

Все общество разсыпалось въ комплиментахъ, а мистеръ Пёмбельчукъ, увѣренный, въ томъ, что заслуживаетъ похвалы отъ своихъ согражданъ, сказалъ съ оживленіемъ:

— Ну, мистрисъ Джо, мы постараемся сдѣлать честь пирогу, и не откажемся взять по кусочку.

Сестра моя пошла за пирогомъ. Я слышалъ, какъ шаги ея приближались въ кладовой. Я видѣлъ, какъ мистеръ Пёмбельчукъ нетерпѣливо ворочалъ своимъ ножомъ, а у мистера Уопселя римскія ноздри какъ-то особенно раздувались, выражая непомѣрную жадность. Я слышалъ замѣчаніе мистера Гибля, что «кусокъ вкуснаго пирога со свининой хорошо ляжетъ поверхъ какого угодно обѣда»; наконецъ Джо мнѣ говорилъ: «и ты получишь кусочекъ, Пипъ». Я до-сихъ-поръ достовѣрно не знаю, дѣйствительно ли я завопилъ отъ ужаса, или мнѣ это только показалось. Я чувствовалъ, что уже не въ силахъ болѣе терпѣть и долженъ бѣжать. Я выпустилъ изъ своихъ объятій ножку стола и побѣжалъ со всѣхъ ногъ; но не пробѣжалъ далѣе нашей двери, ибо тамъ наткнулся на цѣлый отрядъ солдатъ съ ружьями. Одинъ изъ нихъ, показывая мнѣ кандалы, кричалъ: «Ну, пришли! Смотри въ оба! Заходи!»

V.

Появленіе отряда солдатъ, которые стучали прикладами заряженныхъ ружей о порогъ дома, заставило обѣдавшихъ встать въ замѣшательствѣ изъ-за стола. Въ это время мистрисъ Джо воротилась въ кухню съ пустыми руками и остановилась неподвижно, съ выраженіемъ ужаса, восклицая:

— Боже мой! куда дѣвался мой пирогъ?

Мы съ Сержантомъ были тогда въ кухнѣ, и эта выходка мистрисъ Джо отчасти привела меня въ себя. Сержантъ передъ тѣмъ говорилъ со мной, а теперь онъ любезно обратился во всей компаніи, держа въ одной рукѣ кандалы, а другою опираясь на мое плечо.

— Извините меня, милостивые государи и государыни, сказалъ онъ: — но какъ я уже объяснилъ при входѣ этому прекрасному юношѣ (чего онъ, между-прочимъ, и не думалъ дѣлать): я командированъ по службѣ и ищу кузнеца.

— А позвольте узнать, что вамъ отъ него надо, возразила моя сестра, недовольная тѣмъ, что онъ понадобился.

— Мистрисъ, отвѣчалъ любезно сержантъ: — говоря за себя, я бы отвѣтилъ вамъ, что ищу чести и удовольствія познакомиться съ его милой супругой, но, говоря отъ имени короля, я скажу, что для него есть маленькая работа.

Всѣ приняли это за любезность со стороны сержанта; такъ-что даже мистеръ Пёмбельчукъ воскликнулъ во всеуслышаніе:

— Прекрасно!

— Видите, кузнецъ, — сказалъ сержантъ, отъискавшій въ то время глазами Джо: — у насъ былъ случай съ этими кандалами и а замѣтилъ, что валокъ у однихъ изъ нихъ поврежденъ и связи дѣйствуютъ несовсѣмъ-то хорошо. Ихъ надобно немедленно употребить въ дѣло; потрудитесь взглянуть на нихъ.

Джо взглянулъ и объявилъ, что для этой работы надо развести огонь въ его кузницѣ и потребуется часа два времени.

— Вотъ какъ! Въ такомъ случаѣ, примитесь за нее немедленно, господинъ кузнецъ, сказалъ расторопный сержантъ. — Этого требуетъ служба его величества. Если мои люди могутъ вамъ въ чемъ-нибудь пригодиться, то распоряжайтесь ими.

Съ этими словами, онъ позвалъ солдатъ, которые взошли въ кухню, одинъ за другимъ, и сложили свое оружіе въ углу; затѣмъ, они стали въ кружокъ, какъ обыкновенно становятся солдаты: кто скрещивалъ руки, кто потягивался, кто ослаблялъ портупею, кто, наконецъ, отворялъ дверь, чтобъ плюнуть на дворъ, неловко поворачивая шею, стѣсненную высокимъ воротникомъ.

Все это я видѣлъ безсознательно, находясь въ то время въ величайшемъ страхѣ. Но, начиная убѣждаться, что колодки не для меня и что солдаты своимъ появленіемъ отодвинули пирогъ на задній планъ, я сталъ понемногу сосредоточивать разсѣянныя мысли.

— Сдѣлайте одолженіе, скажите, который часъ? сказалъ сержантъ, обращаясь въ мистеру Пёмбельчуку, какъ къ человѣку, за которымъ онъ признавалъ повидимому способность цѣнитъ время.

— Только-что пробило половина третьяго.

— Это еще ничего, сказалъ сержантъ, соображая: — если я буду задержанъ здѣсь даже около двухъ часовъ, то все еще поспѣемъ. Сколько, по-вашему, отсюда до болотъ? Не болѣе мили, я полагаю?

— Ровно миля, сказалъ мистеръ Джо.

— Ну, такъ успѣемъ. Мы оцѣпимъ ихъ въ сумерки. Мнѣ такъ и велѣно. Успѣемъ.

— Бѣглыхъ колодниковъ, сержантъ? спросилъ мистеръ Уопсель, съ увѣренностью.

— Да, возразилъ сержантъ: — двоихъ. Намъ извѣстно, что они еще находятся на болотахъ и до сумерекъ, вѣрно, не рѣшатся выйти оттуда,

— А что, не наткнулся ли кто изъ васъ на нашего звѣря?

Всѣ, кромѣ меня, съ убѣжденіемъ отвѣчали отрицательно. Обо мнѣ же никто и не подумалъ.

— Ладно, сказалъ сержантъ: — я надѣюсь ихъ окружить прежде, чѣмъ они ожидаютъ. Ну-ка, кузнецъ, если вы готовы, то его королевское величество ждетъ вашей службы.

Джо снялъ верхнее платье, жилетъ и галстухъ, надѣлъ свой кожаный фартукъ и пошелъ въ кузницу. Одинъ изъ солдатъ отворилъ въ ней деревянныя ставни, другой развелъ огонь, третій, принялся раздувать мѣхи, остальные расположились вокругъ очага, въ которомъ вскорѣ заревѣло пламя. Тогда Джо принялся ковать, а мы всѣ глядѣли, стоя вокругъ. Интересъ предстоявшаго преслѣдованія не только поглощалъ всеобщее вниманіе, но даже расположилъ сестру мою къ щедрости.. Она налила изъ боченка кувшинъ пива для солдатъ и пригласила сержанта выпить стаканъ водки. Но мистеръ Пёмбельчукъ сказалъ рѣзко:

— Дайте ему вина, сударыня: я ручаюсь, что въ немъ нѣтъ дёгтя.

Сержантъ поблагодарилъ и сказалъ, что предпочтетъ напитокъ, въ которомъ нѣтъ дёгтя и потому охотнѣе выпьетъ вина, если имъ все-равно. Ему поднесли вина и онъ выпилъ за здоровье короля, провелъ языкомъ по губамъ и поздравилъ съ праздникомъ.

— Вѣдь, не дурно вино, сержантъ — а? сказалъ мистеръ Пёмбельчукъ.

— Знаете, что, возразилъ сержантъ: — я подозрѣваю, что оно запасено вами.

Мистеръ Пёмбельчукъ засмѣялся густымъ смѣхомъ и спросилъ:

— Э-э! почему же?

— А потому, отвѣчалъ сержантъ, трепля его по плечу: — что я вижу, вы знаете толкъ въ вещахъ.

— Вы, думаете? спросилъ мистеръ Пёмбельчукъ, все съ тѣмъ же смѣхомъ: — хотите еще рюмочку?

— Вмѣстѣ съ вами, чокнемся, возразилъ сержантъ. — Стукнемъ наши рюмки краемъ о ножку, ножку о край. Разъ-два! Нѣтъ лучше музыки какъ звонъ стакановъ! За ваше здоровье. Желаю, чтобъ ви прожили тысячу лѣтъ и никогда не переставали быть такимъ знатокомъ въ вещахъ, какъ въ настоящую минуту.

Сержантъ снова выпилъ залпомъ свою рюмку и, казалось, былъ бы не прочь отъ третьей. Я замѣтилъ, что мистеръ Пёмбельчукъ въ припадкѣ гостепріимства, казалось, забылъ, что вино имъ подарено, и, взявъ бутылку у мистрисъ Джо, весело передавалъ ее изъ рукъ въ руки. Даже и мнѣ досталось. Онъ такъ расщедрился на чужое вино, что спросилъ и другую бутылку и подчивалъ изъ нея такъ же радушно.

Глядя на нихъ въ то время, какъ они весело толпились вокругъ наковальни, я подумалъ: «какая отличная приправа для обѣда мой бѣглый пріятель, скрывающійся въ болотахъ!» Они не испытывали и въ четвертой долю того, не наслаждались, пока мысль о немъ не оживила банкета. Теперь всѣ они были развлечены ожиданіемъ словить «двухъ мерзавцевъ». Въ честь бѣглецовъ, казалось, ревѣли мѣхи, для нихъ сверкалъ огонь, за ними въ погоню уносился дымъ, для нихъ стучалъ и гремѣлъ Джо, и съ угрозой пробѣгали тѣни по стѣнамъ каждый разъ, что пламя подымалось и опускалось, разбрасывая красныя искры. Даже блѣдный вечерній свѣтъ, въ сострадательномъ юношескомъ воображеніи моемъ, казалось, блѣднѣлъ для нихъ, бѣдняжекъ, раньше обыкновеннаго. Наконецъ Джо окончилъ свою работу и ревъ и стукъ прекратились. Надѣвая свое платье, Джо храбро предложилъ, чтобъ одинъ изъ насъ пошелъ за солдатами и передалъ остальнымъ объ исходѣ поиска. Мистеръ Пёмбельчукъ и мистеръ Гиблъ отказались, предпочитая дамское общество и трубку; но мистеръ Уопсель объявилъ, что онъ согласенъ идти, если Джо пойдетъ. Джо сказалъ, что ему будетъ очень-пріятно, причемъ предложилъ взять и меня съ собою, если мистрисъ Джо на то согласна. Я увѣренъ, что вамъ ни за что не позволили бы отправиться, еслибъ не любопытство мистрисъ Джо, которая хотѣла узнать всѣ подробности дѣла. Теперь же она только замѣтила, отпуская насъ: «Если вы мнѣ приведете мальчика съ головой разможженной выстрѣломъ, то не надѣйтесь, чтобъ я помогла бѣдѣ». Сержантъ учтиво распростился съ дамами и раэстался съ мистеромъ Пёмбельчукомъ, какъ съ добрымъ пріятелемъ, хотя я сомнѣваюсь, чтобъ онъ одинаково цѣнилъ достоинства этого джентльмена, еслибъ познакомился съ нимъ въ сухую. Люди разобрали свои ружья и построились. Мистеръ Уопсель, Джо и я полупили строгое наставленіе оставаться въ арьергардѣ и не говорить ни слова, когда мы достигнемъ болота. Пока мы быстро подвигались въ мѣсту назначенія, я предательски шепнулъ Джо:

— Надѣюсь, Джо, что мы не найдемъ ихъ.

Джо также шопотомъ отвѣчалъ мнѣ.

— Я бы далъ шиллингъ, чтобъ они удрали и спаслись, Пипъ.

Никто не присоединился къ намъ изъ деревни, такъ-какъ погода была холодная и ненадежная, дорога опасная и скользкая, ночь темная, и всякій добрый человѣкъ имѣлъ у себя добрый огонёкъ въ честь праздника. Нѣсколько лицъ показалось у оконъ, глядя намъ въ слѣдъ, но никто не вышелъ за ворота. Мы прошли заставу и направились прямо въ кладбищу. Здѣсь сержантъ остановилъ насъ на нѣсколько минутъ, подавъ знакъ рукой, между-тѣмъ какъ двое или трое изъ его людей разсыпались по тропинкамъ между могилъ и осмотрѣли паперть. Они воротились, не нашедъ ничего, и мы вышли на открытое болото, черезъ боковую калитку кладбища. Тутъ насъ обдало мелкою влагою, принесенною восточнымъ вѣтромъ, и Джо взялъ меня на спину.

Теперь, когда мы вступили въ эту унылую глушь, гдѣ я былъ часовъ восемь назадъ и видѣлъ обоихъ бѣглыхъ, чего никто не предполагалъ, меня впервые поразила мысль, если мы наткнемся на нихъ, то ужь не подумаетъ ли мой колодникъ, что я привелъ солдатъ? Вѣдь, онъ спрашивалъ меня: не вѣроломный ли я чертёнокъ, и сказалъ, что я былъ бы злой щенокъ, еслибъ сталъ преслѣдовать его вмѣстѣ съ другими. Не подумаетъ ли онъ теперь, что я и подлинно чертёнокъ и собака, и что я выдалъ его? Но было безполезно предлагать себѣ подобные вопросы: я былъ на спинѣ у Джо, Джо былъ подо мною, перескакивая черезъ ямы, какъ охотничья лошадь, и убѣждая мистера Уопселя не падать на свой римскій носъ и не отставать отъ насъ. Солдаты шли впереди, вытянувшись въ одну длинную шеренгу, на дистанціи одинъ отъ другаго. Мы шли по той дорогѣ, по которой я шелъ утромъ и съ которой сбился по причинѣ тумана. Теперь тумана не было: онъ еще не появился, или вѣтромъ успѣло разсѣять его. При багровомъ блескѣ солнечнаго заката, вѣха и висѣлица, валъ батареи и противоположный берегъ рѣки были ясно видны, хотя въ какой-то водянистой, свинцовой полутѣни. Сердце мое билось, какъ кузнечный молотъ, о широкое плечо Джо, пока искалъ я по сторонамъ признаковъ присутствія каторжниковъ. Но ихъ не было ни видно, ни слышно. Мистеръ Уопсель не разъ сильно пугалъ меня своимъ сопѣньемъ и одышкой; но подъ конецъ я свыкся съ этими звуками и могъ различить ихъ отъ звуковъ, которые опасался услышать. Вдругъ я вздрогнулъ: мнѣ послышался визгъ напилка; но оказалось, что это колокольчикъ на овцѣ. Овцы перестали щипать траву и боязливо поглядывали на насъ; все стадо, повернувшись спиной къ дождю и вѣтру, злобно уставило на насъ глаза, какъ-будто считая насъ виновниками того и другаго. Кромѣ медленнаго движенія пасшагося стада, при мерцавшемъ свѣтѣ замиравшаго дня, ничто не нарушало леденящаго спокойствія болотъ.

Солдаты подвигались по направленію къ старой батареѣ, а мы шли за ними въ небольшомъ разстояніи, какъ вдругъ мы всѣ остановились: вѣтромъ принесло къ намъ протяжный крикъ. Крикъ этотъ, громкій и пронзительный, повторился вдалекѣ: въ немъ слышалось нѣсколько голосовъ.

Сержантъ и ближайшіе къ нему люди разсуждали шопотомъ, когда мы съ Джо подошли къ нимъ. Послушавъ ихъ съ минуту, Джо, хорошій знатокъ дѣла, согласился съ ними, и мистеръ Уопсель, плохой знатокъ, также согласился. Сержантъ, человѣкъ рѣшительный, приказалъ своимъ людямъ не отвѣчать на крикъ, но перемѣнить дорогу и идти бѣглымъ шагомъ по направленію, откуда онъ слышался. Вслѣдствіе этого, мы пошли фланговымъ движеніемъ направо, и Джо такъ зашагалъ, что я долженъ былъ крѣпко держаться, чтобъ усидѣть у него на плечахъ.

Мы теперь просто бѣжали или, какъ выразился Джо, который только эти слова и произнесъ во всю дорогу: — это былъ настоящій вихрь. Съ холма на холмъ, черезъ плетни, мокрые рвы, хворостъ — словомъ, никто не разбиралъ, куда ступалъ. По мѣрѣ приближенія къ мѣсту, откуда слышались крики, становилось все яснѣе, что кричало нѣсколько голосовъ. По временамъ, крики умолкали, тогда и солдаты останавливались. Когда голоса снова раздавались, они бросались впередъ еще съ большею поспѣшностью, и мы за ними. Пробѣжавъ нѣсколько времени такимъ образомъ, мы могли разслышать одинъ голосъ, кричавшій: «рѣжутъ», а другой — «каторжники! бѣглые! Караулъ! Сюда! Здѣсь бѣглые каторжники!» Затѣмъ голоса, какъ-будто заглушались въ борьбѣ и потомъ снова раздавались. Послѣ этого солдаты мчались, какъ испуганный звѣрь, а за ними и Джо со мною. Первый добѣжалъ сержантъ, вслѣдъ за нимъ двое изъ его людей. Когда мы догнали ихъ, то у нихъ ужь были взведены курки. «Вотъ они оба!» закричалъ сержантъ, спустившись въ ровъ. «Сдавайтесь, проклятые звѣри! Чего сцѣпились?»

Брызги и грязь летѣла во всѣ стороны; раздавались проклятія и удары. Еще нѣсколько человѣкъ спустилось въ оврагъ, чтобъ помочь сержанту, и вытащили оттуда порознь, моего каторжника и его товарища. Оба были въ крови, запыхавшись, и посылали другъ другу проклятіи. Разумѣется, я тотчасъ узналъ обоихъ. «Не забудьте» — сказалъ мой колодникъ, оборваннымъ рукавомъ своимъ утирая съ лица кровь и отряхая съ пальцевъ клочья вырванныхъ волосъ: «я взялъ его! Я выдаю его вамъ — помните это!»

— Нечего тутъ распространяться, сказалъ сержантъ: — это немного принесетъ тебѣ пользы, любезный, такъ-какъ ты попался съ нимъ въ одну бѣду. Давайте сюда колодки!

— Я и не ожидаю себѣ никакой пользы. Мнѣ и ненадо лучшей награды, чѣмъ то, что теперь чувствую, отвѣтилъ мой каторжникъ со злобнымъ смѣхомъ. — Я взялъ его — онъ это знаетъ: съ меня довольно.

Другой каторжникъ былъ блѣденъ, какъ мертвецъ и, вдобавокъ къ прежде избитой лѣвой сторонѣ лица, теперь, казалось, былъ весь избитъ и оборванъ. Онъ не могъ собраться съ духомъ, чтобъ заговорить, пока они оба не были скованы порознь, и опирался на солдата, чтобъ не упасть.

— Замѣтьте, сержантъ, что онъ покушался убить меня! были первыя слова его.

— Покушался убить его? произнесъ мой каторжникъ презрительно.

— Покушался и не исполнилъ? Я взялъ его и теперь выдаю — вотъ что я сдѣлалъ. Я не только помѣшалъ ему уйти изъ болотъ, но притащилъ его сюда въ то время, какъ онъ уже утекалъ. Вѣдь, эта каналья — джентльменъ; теперь, по моей милости, на галеры опять попадетъ, джентльменъ. Убить его? Очень-нужно мнѣ было убивать его, когда я могъ сдѣлать гораздо-лучше, снова упрятать его туда!

Другой же все повторялъ, задыхаясь:

— Онъ пытался… онъ пытался… убить… меня. Будьте свидѣтелями.

— Послушайте, сказалъ мой каторжникъ сержанту: — я собственными средствами бѣжалъ изъ тюрьмы; я точно такъ же могъ бы удрать изъ этихъ убійственныхъ болотъ; взгляните на мою ногу: не много на ней желѣза. Но я нашелъ его здѣсь. Дать ему уйти на волю? Дать ему воспользоваться найденными мною средствами! Быть снова и вѣчно его орудіемъ! Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Еслибъ я погибъ тамъ, на днѣ. И онъ своими скованными руками драматически указалъ на оврагъ: — я такъ крѣпко впился бы въ него когтями, что и тогда вы навѣрное нашли бы его въ моихъ рукахъ.

Другой бѣглецъ, который видимо сильно боялся своего товарища, все повторялъ:

— Онъ пытался убить меня. Я бы не остался въ живыхъ, еслибъ вы не подоспѣли.

— Онъ лжетъ! съ дикой энергіей воскликнулъ мой колодникъ. — Онъ родился лжецомъ и умретъ имъ. Взгляните на его лицо: развѣ это не написано на немъ? Пускай онъ взглянетъ мнѣ въ глаза, мерзавецъ — не посмѣетъ.

Другой пытался скорчить презрительную улыбку, которая, впрочемъ, не могла придать никакого постояннаго выраженія нервически-судорожнымъ движеніямъ его рта; посмотрѣлъ на солдатъ, на окружавшія болота, на небо, но не посмѣлъ взглянуть на говорившаго.

— Видите ли, продолжалъ мой каторжникъ: — видите ли, какой онъ мерзавецъ? Видите вы эти блуждающіе, нерѣшительные взоры? Вотъ такъ смотрѣлъ онъ, когда насъ съ нимъ судили. Онъ ни разу не взглянулъ на меня.

Другой, продолжая работать своими сухими губами и боязливо оглядываться, наконецъ, на минуту обратилъ глаза на говорившаго съ словами:

— Не слишкомъ-то любо на тебя смотрѣть, и бросилъ полупрезрительный взглядъ на свои скованныя руки.

При этомъ мой каторжникъ пришелъ въ такое бѣшенство, что онъ непремѣнно бросился бы на товарища, еслибъ солдаты не удержали его.

— Развѣ я не говорилъ вамъ, сказалъ тогда другой каторжникъ: — что онъ убилъ бы меня, еслибъ могъ? И всѣ могли замѣтить, что онъ трясся отъ страха, что на губахъ его выступили странныя бѣлыя пятна, подобныя снѣжной плевѣ.

— Довольно этой перебранки! сказалъ сержантъ. — Зажгите факелы!

Въ то время, какъ одинъ изъ солдатъ, который несъ корзину, вмѣсто ружья, сталъ на колѣни, чтобъ открыть ее, мой каторжникъ въ первый разъ взглянулъ вокругъ себя и увидѣлъ меня. Я слѣзъ со спины Джо на окраину оврага, когда мы пришли и съ-тѣхъ-поръ не пошевельнулся. Я пристально посмотрѣлъ на него въ то время, какъ онъ взглянулъ на меня, и потихоньку сдѣлалъ знакъ рукой и покачалъ головой. Я ждалъ, что онъ снова посмотритъ на меня, чтобъ постараться предупредить его въ моей невинности. Ничто не доказывало мнѣ, что онъ понялъ мое намѣреніе, потому-что онъ бросилъ на меня непонятный взглядъ. Все это продолжалось одно мгновеніе. Но смотри онъ на меня цѣлый часъ или цѣлый день, то я неприпомнилъ бы, чтобъ лицо его когда-либо выражало столь-сосредоточеаное вниканіе.

Солдатъ скоро высѣкъ огня и зажегъ три или четыре факела, взялъ одинъ изъ нихъ и роздалъ другіе. До-сихъ-поръ было почти темно, но теперь показалось совершенно темно, а немного спустя и очень-темно. Прежде нежели мы двинулись въ нуть, четыре солдата стали въ кружокъ и выстрѣлили дважды на воздухъ. Вслѣдъ за этимъ, мы увидѣли, что засверкали другіе факелы въ нѣкоторомъ разстояніи за нами, въ болотахъ, по ту сторону рѣки.

— Ладно, сказалъ сержантъ: — маршъ!

Мм отошли нѣсколько шаговъ, какъ надъ нашими головами раздались три пушечные выстрѣла съ такимъ громомъ, что мнѣ показалось, будто у меня порвалось что-то въ ушахъ.

— Васъ ожидаютъ на понтонѣ, сказалъ сержантъ. — Тамъ уже знаютъ, что вы приближаетесь. Не отставай, любезный. Идите тѣснѣе.

Каторжники были разлучены, и каждый изъ нихъ шелъ подъ особымъ карауломъ. Я теперь держалъ Джо за руку, а онъ несъ одинъ изъ факеловъ. Мистеръ Уопсель былъ того мнѣнія, что слѣдовало вернуться, но Джо рѣшился досмотрѣть до конца, итакъ мы пошли вмѣстѣ съ другими. Теперь намъ приходилось идти по изрядной тропинкѣ, большею частью вдоль берега рѣки, съ небольшими уклоненіями въ сторону, въ мѣстахъ, гдѣ попадались плотины съ небольшими вѣтряными мельницами и грязными шлюзами. Оглянувшись, я замѣтилъ, что другіе огоньки слѣдовали за нами. Наши факелы бросали большія огненныя брызги на дорогу, лежавшія на ней, догорая и дымясь. Я вичего не различалъ, кромѣ чернаго мрака. Огни наши своимъ смолистымъ племенемъ согрѣвали вокругъ насъ воздухъ, къ видимому удовольствію нашихъ плѣнниковъ, прихрамывавшихъ посреди ружей. Мы не могли идти скоро, но причинѣ ихъ увѣчья. Они такъ были изнурены, что мы два или три раза должны были дѣлать привалы, чтобъ дать имъ отдохнуть.

Послѣ часа подобнаго путешествія, или около того, мы достигли грубой деревянной лачужки у пристани. Въ лачужкѣ былъ караулъ, который насъ окликнулъ. Сержантъ откликнулся и мы вошли. Здѣсь мы почувствовали сильный запахъ табаку и известки, и увидѣли яркое пламя, лампу, стойку съ ружьями, барабанъ и низкую деревянную кровать, похожую на огромный катокъ безъ механизма, на которомъ могло помѣститься разомъ около дюжины солдатъ. Три или четыре солдата, лежавшіе на ней въ своихъ шинеляхъ, казалось, не слишкомъ интересовались нами; они только приподняли головы, устремили на насъ сонный взглядъ и потомъ снова улеглсь. Сержантъ представилъ нѣчто въ родѣ рапорта, занесъ его въ свою книгу и затѣмъ, тотъ каторжникъ, котораго я называю другимъ каторжникомъ, былъ уведенъ съ своимъ карауломъ, и переправленъ на понтонъ. Мой колодникъ не глядѣлъ на меня. Пока мы были въ лачужкѣ, онъ стоялъ передъ огнемъ, задумчиво глядя на него и ставя поперемѣнно, то одну ногу, то другую на рѣшетку, и въ раздумьѣ глядѣлъ на присутствующихъ, будто жалѣя ихъ за недавно-испытанную усталость. Вдругъ онъ обратился къ сержанту:

— Я желаю сообщить нѣчто относительно моего побѣга: это можетъ избавить кой-кого отъ подозрѣнія, подъ которымъ они находятся по моей милости.

— Вы можете говорить что хотите, возразилъ сержантъ, который стоялъ, глядя на него равнодушно, съ сложенными руками: — но васъ никто не проситъ говорить здѣсь. Вы будете имѣть довольно случаевъ говорить и слышать объ этомъ прежде, нежели покончатъ съ вами.

— Я знаю; но это другой вопросъ, совершенно особое дѣло. Человѣкъ не можетъ околѣть съ голода; по-крайней-мѣрѣ я не могу. Я нашелъ себѣ пищу въ той деревнѣ, тамъ, наверху — гдѣ церковь выдается на болото.

— Вы хотите сказать, что вы украли? сказалъ сержантъ.

— И я скажу вамъ у кого. У кузнеца.

— Вотъ какъ! сказалъ сержантъ, пристально глядя на Джо.

— Ого, Пипъ! сказалъ Джо, глядя на меня.

— То были какія-то объѣдки, штофъ водки и пирогъ.

— А что, пропадалъ у васъ пирогъ, кузнецъ? спросилъ сержантъ вполголоса.

— Жена моя замѣтила, что онъ исчезъ въ ту самую минуту, какъ вы вошли. Помнишь Пипъ?

— А! сказалъ мой каторжникъ, обративъ угрюмый взоръ на Джо и не взглянувъ на меня: — такъ это вы кузнецъ? Въ такомъ случаѣ мнѣ очень жаль, но я долженъ признаться, что съѣлъ вашъ пирогъ.

— На здоровье. Видитъ Богъ, я на васъ не пѣняю за это, по-крайней-мѣрѣ, на сколько пирогъ когда-либо принадлежалъ мнѣ, прибавилъ Джо, вспоминая и тутъ о Мистрисъ Джо: — мы не знаемъ вашей вины, но мы никакъ не хотѣли бы, чтобы вы за это умерли съ голоду, кто бы вы ни были, несчастный человѣкъ. Не правда ли, Пипъ? Неопредѣленный звукъ, который я уже разъ замѣтилъ, снова послышился у незнакомца въ горлѣ и онъ повернулся къ намъ спиной. Лодка воротилась, караулъ былъ готовъ; мы послѣдовали за нимъ на пристань, убитую камнемъ и грубыми сваями, и видѣли какъ его посадили въ лодку, на которой былъ рядъ гребцовъ изъ такихъ же каторжниковъ, какъ онъ самъ. Казалось, никто изъ нихъ не былъ удивленъ или обрадованъ, огорченъ или заинтересованъ при видѣ его. Всѣ молчали. Наконецъ раздалось грубое приказаніе, будто собакамъ: «Отваливай!» и вслѣдъ за этимъ каторжники взмахнули веслами. При свѣтѣ факеловъ мы увидѣли черный-понтонъ, стоявшій на якорѣ въ небольшомъ разстояніи отъ берега, какъ зловѣщій ноевъ ковчегъ. Обшитый желѣзомъ, связанный болтами и укрѣпленный тяжелыми заржавленными цѣпями, этотъ тюремный корабль, казалось, былъ скованъ, какъ и заключенные въ немъ преступники. Мы видѣли, кікъ лодка подошла къ нему, кѣкъ моего преступника взяли на бортъ и какъ онъ скрылся. Тогда обгорѣлые концы факеловъ были брошены въ воду, зашипѣли и погасли, какъ-будто и съ ними все кончилось.

VI.

Чувства, возбужденныя во мнѣ воровствомъ, которое такъ счастливо сошло мнѣ съ рукъ, ни мало не побуждали меня къ откровенности; но я надѣюсь, что въ основаніи ихъ лежала своя частичка добра.

Я не запомню, чтобы чувствовалъ угрызенія совѣсти относительно мистрисъ Джо, когда гроза миновала. Но Джо я любилъ, быть можетъ, потому, что въ тѣ юные годы онъ не отталкивалъ моей любви и мнѣ совѣстно было обманывать его. Нѣсколько разъ (особенно когда я увидѣлъ, что Джо ищетъ свой напилокъ) я готовъ былъ сказать ему всю правду. И все же не рѣшался, боясь, чтобъ Джо не получилъ слишкомъ дурное обо мнѣ мнѣніе. Языкъ мой связывало опасеніе лишиться довѣренности Джо, и потомъ проводить длинные скучные вечера у камина, глядя тоскливо на прежняго товарища, теперь отъ меня отшатнувшагося. Я полагалъ, что если раскрою передъ Джо свою тайну, то всякій разъ, когда онъ станетъ задумчиво расправлять свои бакенбарды, мнѣ будетъ казаться, что онъ думаетъ именно о моемъ проступкѣ; всякій разъ, когда у насъ на столѣ появится вчерашнее жаркое или пудингъ, мнѣ будетъ казаться, что Джо, глядя на него, раздумываетъ: былъ ли я сегодня въ кладовой или нѣтъ? и всякій разъ, когда онъ станетъ жаловаться, что пиво его или слишкомъ жидко или слишкомъ густо, мнѣ будетъ казаться, что онъ подозрѣваетъ въ немъ присутствіе дегтя — и я буду невольно краснѣть… словомъ, я былъ слишкомъ-трусливъ, чтобы исполнить долгъ мой теперь, какъ прежде изъ трусости рѣшился на проступокъ. Я не имѣлъ никакихъ сношеній съ свѣтомъ и потому не могъ дѣйствовать изъ подражанія его многочисленнымъ дѣятелямъ, поступающимъ подобнымъ образомъ. Геній-самоучка, я изобрѣлъ этотъ образъ дѣйствія безъ посторонней помощи.

Мы не успѣли далеко отойти отъ понтона, какъ я уже почти спалъ, и потому Джо взвалилъ меня къ себѣ на плечи и такъ донесъ до дома. Должно-быть весь обратный путь былъ непріятенъ, потому-что мистеръ Уопсель очень изнурился и былъ въ такомъ настроеніи духа. Будь только духовное поприще для всѣхъ открыто, онъ непремѣнно предалъ бы проклятію всю экспедицію, начиная съ Джо и меня; но, какъ человѣкъ недуховный, онъ упорно отказывался идти впередъ прежде, чѣмъ порядочно отдохнетъ, и дѣйствительно, такъ неумѣренно-долго сидѣлъ на сырой травѣ, что когда, возвратившись домой, онъ снялъ и повѣсилъ сушиться свой сюртукъ, штаны его представляли такую неоспоримую улику, что она непремѣнно привела бы его къ висѣлицѣ, будь его вина уголовная.

Очутившись вдругъ на полу, въ свѣтлой и теплой кухнѣ, и пробужденный дружнымъ говоромъ всего общества, я долго не могъ очнуться и, какъ пьяный, едва держался на ногахъ. Когда я пришелъ въ себя, при помощи здороваго пинка въ шею и, протрезвляющихъ словъ моей сестры: «Ну, есть ли на свѣтѣ другой такой мальчишка?» я услыхалъ, что Джо разсказывалъ о признаніи бѣглаго, и всѣ строили различныя предположенія о томъ, какимъ образомъ онъ попалъ въ кладовую. Мистеръ Пёмбельчукъ, тщательно осмотрѣвъ мѣстность, рѣшилъ, что онъ прежде всего взлѣзъ на крышу кузницы, оттуда перебрался на крышу дома и потомъ, посредствомъ веревки, скрученной изъ простынь, спустился въ кухонную трубу, и такъ-какъ Пёмбельчукъ утверждалъ это очень положительно и такъ-какъ онъ имѣть къ тому же собственную одноколку, въ которой разъѣзжалъ и дивилъ народъ, то всѣ согласились, что онъ правъ. Правда, мистеръ Уопсель, съ мелочною злобою утомленнаго человѣка, свирѣпо прокричалъ: «нѣтъ», но никто не обратилъ на него вниманія, такъ-какъ, въ подкрѣпленіе своихъ словъ, онъ не могъ представить никакой теоріи и, къ тому же, былъ безъ сюртука, не говоря уже о спинѣ, обращенной въ огню, изъ которой паръ такъ и валилъ.

Это было все, что я успѣлъ услышать въ этотъ вечеръ. Мои сестра схватила меня, какъ сонное оскорбленіе обществу, и такъ грубо потащила меня спать, что мнѣ показалось, будто на ногахъ у меня болталось съ полсотни сапогъ, которые бились и цѣплялись о каждую ступеньку лѣстницы.

То умственное настроеніе, которое я описывалъ выше, началось для меня съ слѣдующаго утра и продолжалось долго-долго, когда уже всѣ забыли объ этомъ дѣлѣ, и развѣ только случайно возвращались къ нему.

VII.

Въ то время, когда я разбиралъ подписи на семейныхъ могилахъ, я умѣлъ только читать по складамъ. Даже смыслъ, который я придавалъ этимъ простымъ, нехитрымъ словамъ, не былъ очень-точенъ. Такъ, напримѣръ, слово «вышереченный» я принималъ за весьма-лестный намекъ на то, что мой отецъ переселился въ лучшій міръ; и еслибъ въ отзывѣ объ одномъ изъ моихъ родственниковъ стояло слово «нижереченный», то я былъ бы самаго дурнаго о немъ мнѣнія. Богословскія понятія, почерпнутыя мною изъ катихизиса, также не были очень-ясны. Я живо помню, что слова «Ходити въ путѣхъ сихъ во вся дни живота моего», по моему мнѣнію, обязывали меня проходить всю деревню по извѣстному направленію, не сворачивая ни на шагъ съ указаннаго пути.

Достигнувъ порядочнаго возраста, я долженъ былъ поступить въ ученье въ Джо, а до-тѣхъ-поръ — говорила мистрисъ Джо — меня не слѣдовало баловать и нѣжить.

На этомъ основаніи я не только находился въ качествѣ разсыльнаго мальчика при кузницѣ, но и всякій разъ, когда кому-нибудь изъ сосѣдей понадобится сверхштатный мальчикъ, чтобъ гонять птицъ, подбирать каменья или исполнять какую-нибудь другую столь же пріятную службу, я былъ къ ихъ услугамъ; но, чтобъ не скомпрометировать этимъ нашего почтеннаго положенія въ обществѣ, въ кухнѣ надъ каминомъ постоянно красовалась копилка, въ которую, какъ всѣмъ было извѣстно, опускались мои заработки. Я имѣлъ подозрѣніе, что, въ чрезвычайныхъ случаяхъ, они шли на уплату государственнаго долга, и не надѣялся когда-нибудь воспользоваться этимъ сокровищемъ.

Тётка мистера Уопселя содержала въ нашей деревнѣ вечернюю школу или, лучше сказать, эта смѣшная, убогая старушонка, съ весьма-ограниченнымъ состояніемъ, имѣла обыкновеніе спать каждый вечеръ отъ шести до семи часовъ въ обществѣ молодёжи, платившей ей за это назидательное зрѣлище по два пенса въ недѣлю. Она нанимала цѣлый маленькій котеджъ, мезонинъ котораго занималъ мистеръ Уопсель, и мы нерѣдко слышали, какъ онъ читалъ тамъ вслухъ самымъ торжественнымъ и ужасающимъ образомъ, топая по временамъ ногою, такъ-что у насъ дрожалъ потолокъ. Существовало повѣрье, что мистеръ Уопсель экзаменуетъ учениковъ каждую четверть года; но онъ въ этихъ случаяхъ ограничивался только тѣмъ, что засучивалъ обшлага своего сюртука, взъерошивалъ волосы и читалъ намъ рѣчь Марка Антонія надъ трупомъ Цезаря. За этимъ немедленно слѣдовала ода къ страстямъ, Коллинса; мистеръ Уопсель особенно приводилъ меня въ восторгъ въ ролѣ Мести, когда она съ громомъ бросаетъ на землю окровавленный мечъ и съ тоскливымъ взглядомъ берется за трубу, чтобъ возвѣстить войну. Тогда было другое дѣло, не то, что послѣ, когда я въ жизни узналъ настоящія страсти и сравнилъ ихъ съ Коллинсомъ и Уопселемъ, конечно, не къ чести того и другаго.

Тётка мистера Уопселя, кромѣ училища, держала еще въ той же комнатѣ мелочную лавочку. Она не имѣла понятія о томъ, что у нея было въ запасѣ и по какимъ цѣнамъ; только маленькая засаленная записная книжка, всегда хранившаяся у нея въ ящикѣ, служила прейскурантомъ. По этому оракулу Биди справляла всѣ торговыя операціи. Биди была внучка тётки мистера Уопселя. Я открыто каюсь, что не въ силахъ разрѣшить задачи: въ какомъ родствѣ она находилась къ мистеру Уопселю.

Какъ я, она была сирота; какъ я вскормлена отъ руки. Изо всей ея наружности прежде всего бросались въ глаза оконечности: волосы ея были не чесаны, руки не мыты, башмаки разодраны и стоптаны на пяткахъ. Разумѣется, описаніе это относится только къ будничнымъ днямъ; по воскресеньямъ она ходила въ церковь, распичужившись какъ слѣдуетъ.

Своими собственными усиліями и при помощи скорѣе Биди, чѣмъ тётки мистера Уопселя, я пробивался сквозь азбуку, какъ сквозь частый, колючій кустарникъ, утомляясь и безмилосердо уязвляя себя колючками. Затѣмъ я попалъ въ руки этихъ разбойниковъ — девяти цифръ, которыя, кажется, всякій вечеръ принимали новые образы, чтобъ окончательно сбивать меня съ толку; но наконецъ, я началъ читать, писать и считать, но какъ-то ощупью и въ весьма-малыхъ размѣрахъ.

Какъ-то разъ, вечеромъ, сидя въ углу у камина, съ грифельною доскою въ рукахъ, я употреблялъ неимовѣрныя усилія, чтобъ сочинить письмо къ Джо. Должно быть, это было ровно чрезъ годъ послѣ нашей охоты за колодниками, такъ-какъ съ-тѣхъ-поръ уже прошло много времени и на дворѣ стояла зима съ жестокими морозами. Съ азбукою у ногъ моихъ, для справокъ, я чрезъ часовъ, или два, успѣлъ не то написать, не то напечатать письмо къ Джо:

«моИ миЛОИ ЖО я наДЮС тЫ Сои 7 сДороФ я сКРО ВудЮ УМет учъ и Т Б ЖО И таДа будит ОЧн всЭлО И Ко Да Я БУДЮ ВУчени И УТБ ЖО Т Б мНоГО ЛюбиЩ ТБ ПіП.»

Никто не принуждалъ меня, переписываться съ Джо, тѣмъ болѣе, что онъ сидѣлъ рядомъ со мною и мы были одни; но я собственноручно передалъ Джо свое посланіе (доску и всѣ припасы), и онъ принялъ его за чудо знанія.

— Ай-да, Пипъ, старый дружище! сказалъ Джо, широко раскрывъ свои голубые глаза. — Да какой же ты у меня ученый!

— Хотѣлъ бы я быть ученымъ, сказалъ я, бросивъ вскользь нерѣшительный взглядъ на доску; мнѣ показалось, что писаніе мое шло немного въ гору.

— Как, да вотъ тутъ Ж, сказалъ Джо: — а вотъ и О, да и какое еще! Вотъ те, Ж и О, Пипъ, Ж — О — Джо.

Никогда не слыхалъ я, чтобъ Джо разбиралъ что-нибудь, кромѣ этого односложнаго слова, а прошлое воскресенье я замѣтилъ, что онъ въ церкви и не спохватился, когда я нечаянно повернулъ молитвенникъ вверхъ ногами. Желая воспользоваться этимъ случаемъ, чтобъ разузнать придется ли мнѣ учить его съ азовъ, я сказалъ:

— Да прочти же остальное, Джо.

— Остальныя, Пипъ? сказалъ Джо медленно, чего-то доискиваясь въ моемъ писаніи. — Одинъ, два, три, да вотъ тутъ три Ж и три О, какъ разъ три Джо, Пипъ.

Я наклонился черезъ плечо Джо и, тыкая пальцемъ, прочелъ письмо сполна.

— Удивительно! — сказалъ Джо, когда я кончилъ. — Да ты, братъ, совсѣмъ ученый.

— А какъ ты складываешь Гарджери, Джо? спросилъ я скромнымъ, но покровительствующимъ тономъ.

— Какъ я складываю? Да я совсѣмъ не складываю; сказалъ Джо.

— Ну, положимъ, ты вздумалъ бы складывать?

— Да это и положить нельзя, сказалъ Джо. — Хотя я страсть какъ люблю читать.

— Не-уже-ли, Джо?

— Страсть какъ люблю. Дай мнѣ только хорошую книгу или хорошую гавету и посади меня къ камину, я и не прошу ничего лучшаго. Боже ты мой! продолжалъ онъ, потирая себѣ колѣни. — Наткнешься этакъ на Ж, а тамъ на О и говоришь себѣ, вотъ это значитъ Джо — чрезвычайно пріятно!

Изъ этихъ словъ я заключилъ, что образованность Джо, какъ примѣненіе пара, находится еще въ младенчествѣ. Затѣмъ я спросилъ у него:

— Ходилъ ты въ школу, Джо, когда былъ моихъ лѣтъ?

— Нѣтъ, Пипъ.

— Зачѣмъ же ты не ходилъ?

— Видишь ли, Пипъ, сказалъ Джо, взявъ въ руки ломъ и разгребая въ каминѣ красные уголья, что у него всегда означало внутреннюю, умственную работу. — Видишь ли, Пипъ, я тебѣ сейчасъ все разскажу. Отецъ мой любилъ выпить; а какъ выпьетъ, бывало, такъ и начнетъ колотить мать; безбожно колотилъ онъ ее, да и мнѣ порядкомъ доставалось; кажись, онъ почище отработывалъ меня, чѣмъ желѣзо на наковальнѣ. Понимаешь, Пипъ?

— Да, Джо.

— Ну, видишь ли, вотъ мы съ матерью возьмемъ да и сбѣжимъ изъ дому; мать моя отправится на заработки и скажетъ мнѣ: «Джо, вотъ, благодаря Бога! ты попадешь теперь въ школу, мальчикъ». И сведетъ она меня въ школу. Но у отца была своя хорошая сторона: не могъ, сердечный, жить безъ насъ. Пойдетъ онъ, бывало, соберетъ толпу народа и подыметъ такой гвалтъ у дверей дома, гдѣ мы скрывались, что хозяева поневолѣ выдадутъ насъ, только бы отдѣлаться отъ него. А онъ заберетъ насъ домой да и пойдетъ лупить по-старому. Вотъ самъ теперь видишь, добавилъ Джо, переставая на минуту разгребать огонь: — вотъ это и было помѣхою моему ученью.

— Конечно, бѣдный Джо.

— Однако, Пипъ, сказалъ Джо, проведя раза два ломомъ по верхней перекладинѣ рѣшетки: — всякому слѣдуетъ отдавать справедливость, всякому свое, и мой отецъ имѣлъ свою хорошую сторону, видишь ли?

Я этого не видѣлъ, но не сталъ ему поперечить.

— Ну, продолжалъ Джо: — кому-нибудь да надо поддерживать огонь подъ котломъ, иначе каши не сваришь, самъ знаешь.

Это я зналъ, и потому поддакнулъ.

— Слѣдовательно, отецъ не противился, чтобъ я шелъ на работу, итакъ я началъ заниматься моимъ теперешнимъ ремесломъ, которое было бы и его понынѣ, еслибъ онъ не бросилъ его. Я работалъ много, право много, Пипъ. Co-временемъ я былъ въ-состояніи кормить его и кормилъ до-тѣхъ-поръ, пока его унесъ параличъ. Я намѣренъ былъ написать на его надгробномъ камнѣ:

Каковъ бы онъ ни былъ, читатель,

Доброта сердца была его — добродѣтель.

Джо прочелъ эти стишки съ такою гордостью и отчетливостью, что я спросилъ, уже не самъ ли онъ ихъ сочинилъ.

— Самъ, отвѣтилъ Джо: — безъ всякой помощи. И сочинилъ а ихъ въ одно мгновеніе, словно цѣлую подкову однимъ ударомъ выковалъ. Никогда въ свою жизнь не былъ я такъ удивленъ, глазамъ не вѣрилъ, по правдѣ сказать; я даже начиналъ сомнѣваться, точно ли я ихъ самъ сочинилъ. Какъ я уже сказалъ, я намѣревался вырѣзать эти слова на гробницѣ; но вырѣзать стихи на камнѣ — будь они тамъ мелко или крупно написаны — дорого стоитъ, потому я и не исполнилъ своего намѣренія. Не говоря уже о расходахъ на похороны, всѣ лишнія деньги были нужны моей матери. Она была слаба здоровьемъ и скоро послѣдовала за отцомъ; пришла и ей очередь отойдти на покой.

Глаза Джо покрылись влагою; онъ утеръ сначала одинъ, потомъ другой глазъ закругленнымъ концомъ каминнаго лома.

— Скучно и грустно было жить одному, продолжалъ Джо. — Я познакомился съ твоей сестрой. Ну, Пипъ, и Джо рѣшительно посмотрѣлъ на меня, какъ-бы ожидая возраженія: — надо сказать, что твоя сестра красивая женщина.

На лицѣ моемъ невольно выразилось сомнѣніе и, чтобъ скрыть это, я отвернулся, къ камину.

— Что тамъ ни говори семья, или хоть весь свѣтъ, Пипъ, а сестра твоя кра-си-вая женщина! Каждое изъ этихъ словъ сопровождалось ударомъ лома о верхнюю перекладинку каминной рѣшетки.

Я не съумѣлъ сказать ничего умнѣе, какъ:

— Очень-радъ слышать, Джо, что ты такъ думаешь.

— И я тоже, подхватилъ Джо: — я очень-радъ, что такъ думаю, Пипъ. Что мнѣ до того, что она больно красна и костлява немного?

Я очень-остроумно замѣтилъ, что если ему не было до этого дѣла, то кому же и было?

— Конечно, подтакнулъ Джо. — Въ томъ-то и дѣло. Ты совершенно правъ, старый дружище! Когда я познакомился съ твоей сестрою, только и было рѣчи о томъ, какъ она тебя кормила отъ руки. Очень-мило съ ея стороны, говорили всѣ и я говорилъ то же. Что же касается до тебя, продолжалъ Джо съ выраженіемъ, будто видитъ что-то очень-противное: — еслибъ то могъ только себѣ представить, какъ слабъ, малъ и тщедушенъ ты былъ тогда, то право составилъ бы очень-дурное о себѣ мнѣніе.

Не очень-довольный его словами, я сказалъ:

— Ну, оставьте меня въ сторонѣ.

— Однако, тогда я не оставилъ тебя, сказалъ онъ съ трогательною простотою: — когда я предложилъ твоей сестрѣ сдѣлаться моею сожительницею, обвѣнчавшись со мною въ церкви, и она согласилась переселиться на кузницу, я сказалъ ей: «Возьмите съ собою и мальчика, Господь благослови его! найдется и для него мѣстечко на кузницѣ».

Заливаясь слезами, бросился я на шею Джо, прося у него извиненія; Джо выпустилъ изъ рукъ ломъ и, обнявъ меня, сказалъ:

— Вѣкъ были и будемъ образцовые друзья — не такъ ли, Пипъ? Ну, полно плакать, старый дружище!

Спустя нѣсколько минутъ, Джо продолжалъ:

— Ну, видишь ли, Пипъ, вотъ въ томъ-то и дѣло, въ томѣ-то и дѣло. Когда ты, значитъ, примешься учить меня (хотя я напередъ долженъ сказать, что мнѣ это ученіе смерть какъ надоѣдаетъ), такъ надо устроиться такъ, чтобъ мистрисъ Джо ничего не знала. Слѣдуетъ это дѣлать украдкою. А зачѣмъ украдкою? — я сейчасъ скажу.

И онъ опять взялъ въ руки ломъ, безъ котораго, кажется, ничего важнаго не могъ сказать.

— Твоя сестра предана правительству.

— Предана правительству, Джо?

Я былъ пораженъ этими словами и возъимѣлъ смутное подозрѣніе (по правдѣ сказать, даже надежду), что Джо разведется съ моей сестрою и что она скоро сдѣлается женою какого-нибудь лорда адмиралтейства или казначейства.

— Предана правительству… сказалъ Джо. — Я хочу сказать, что она любитъ властвовать надъ нами.

— А!

— И она не очень-то будетъ довольна имѣть ученыхъ подъ командою, продолжалъ Джо: — особенно разозлится, коли узнаетъ, что я. вздумалъ учиться; чего добраго, подумаетъ, что я намѣренъ возставать противъ нея, какъ бунтовщикъ какой, понимаешь?

Я хотѣлъ спросить у Джо объясненія, но не успѣлъ еще выговорить: «зачѣмъ же», какъ онъ перебилъ меня:

— Постой! постой, Пипъ; я знаю, что ты хочешь сказать; погоди минутку. Я знаю, что твоя сестра подъ-часъ тиранствуетъ надъ нами не хуже любаго могола. Иной разъ она дѣйствительно такъ наляжетъ, что, того-и-гляди, придушитъ. Въ такія минуть, прибавилъ онъ, почти шопотомъ и боязливо поглядывая на дверь: — въ такія минуты она, по правдѣ сказать, сущая вѣдьма.

Джо произнесъ послѣднее слово, какъ-будто оно начиналось двѣнадцатью В.

— Зачѣмъ же я не возстану? вотъ что ты хотѣлъ сказать, Пипъ, когда я тебя перебилъ.

— Да, Джо.

— Ну, Пипъ, сказалъ Джо, взявъ ломъ въ лѣвую руку, а правою расправляя свои бакенбарды…

Увидѣвъ эти приготовленія, я началъ терять надежду добиться отъ него толку.

— Сестра твоя — голова… У-у, какая голова! кончилъ онъ.

— Это что? спросилъ я, въ надеждѣ его озадачить.

Но Джо нашелъ опредѣленіе гораздо-скорѣе, чѣмъ я ожидалъ, и совершенно поставилъ меня въ-тупикъ своимъ непреложнымъ доводомъ, сказавъ съ выразительнымъ взглядомъ: «это она!»

— А я далеко-неуменъ, продолжалъ онъ, опустивъ глаза и принимаясь снова расправлять свои бакенбарты. — Да и наконецъ, Пипъ, старый дружище, я тебѣ не шутя скажу: довольно я наглядѣлся, какъ моя бѣдная мать унижалась а рабствовала, и не знала покоя цѣлую жизнь. Меня просто страхъ беретъ идти наперекоръ женщинѣ; изъ двухъ золъ ужь лучше мнѣ самому побезпокоиться маленько. Хотѣлъ бы я только все на своихъ плечахъ выносить, чтобъ тебѣ, старый дружище, не перепадало. Не все на семъ свѣтѣ цвѣточки, Пипъ; нечего отчаяваться.

Какъ ни былъ я молодъ, а мнѣ кажется, съ того вечера я сталъ питать еще болѣе уваженія къ Джо.

— Однако, сказалъ Джо, вставая, чтобъ прибавить топлива въ каминъ: — вотъ уже часы скоро пробьютъ восемь, а ея еще нѣтъ! Надѣюсь, кобыла дяди Пёмбельчука не поскользнулась на льду и не вывалила ихъ.

Мистрисъ Джо ѣзжала иногда въ городъ съ дядей Пёмбельчукомъ, преимущественно въ рыночные дни, чтобъ помочь ему при покупкѣ такихъ вещей и припасовъ, которые требовали женскаго глаза; дядя Пёмбельчукъ былъ холостякъ и не полагался на свою экономку. Былъ именно рыночный день и мистрисъ Джо выѣхала на подобную экспедицію.

Джо развелъ огонь, смахнулъ золу и пепелъ съ очага и пошелъ къ двери послушать, не ѣдетъ ли одноколка дяди Пёмбельчука. Ночь была ясная, холодная; дулъ рѣзкій вѣтеръ, и жестокій морозъ забѣлилъ землю. Мнѣ казалось, что провести подобную ночь на болотѣ, значило бы идти на вѣрную смерть. И когда я взглянулъ на звѣздное небо, мнѣ пришла въ голову мысль, какъ ужасно должно быть положеніе человѣка, который, замерзая, тщетно сталъ бы обращать умоляющій взоръ къ этимъ блестящимъ свѣтиламъ, ища помощи или состраданія.

— А вотъ и кобыла бѣжитъ! сказалъ Джо. — Слышь, какъ звенятъ ея копыта, словно колокольчики.

И дѣйствительно, пріятно было слышать дружные удары подковъ о твердую, замерзшую землю. Мы вытащили стулъ, чтобъ пособить мистрисъ Джо выйти изъ экипажа; развели огонь, чтобъ онъ весело свѣтилъ въ окно и окинули взглядомъ всю кухню, чтобъ убѣдиться, что все въ порядкѣ и на мѣстѣ. Мы были готовы ихъ встрѣтить, когда они подъѣхали, закутанные до ушей. Мистрисъ Джо скоро сошла на твердую землю; Пёмбельчукъ уже возился вокругъ своей кобылы, накрывъ ее попоною; и мы всѣ вошли въ кухню, внося съ собою столько холоду, что, казалось, самый огонь остылъ.

— Ну, сказала мистрисъ Джо, торопливо раскутываясь и скинувъ съ головы шляпку, такъ-что она болталась у ней за спиной, держась на завязкахъ. — Если этотъ мальчикъ не будетъ благодаренъ сегодня, то онъ никогда не будетъ благодаренъ.

Я старался принять выраженіе полнѣйшей благодарности на столько, на сколько можетъ успѣть въ этомъ мальчикъ, рѣшительно-незнающій, за что ему быть благодарнымъ.

— Чтобъ его только не избаловали тамъ, сказала моя сестра: — я, право, боюсь этого.

— Она не изъ таковскихъ, сударыня, сказалъ мистеръ Пёмбельчукъ. — Она знаетъ, какъ съ этимъ народцемъ обращаться.

«Она?» и я взглянулъ на Джо, сопровождая это слово движеніемъ губъ и бровей. «Она?» и Джо взглянулъ на меня, выказывая свое изумленіе движеніемъ губъ и бровей.

Но сестра мои напала на него врасплохъ; онъ потеръ рукою носъ и взглянулъ на нее съ обычнымъ въ подобныхъ случаяхъ миролюбивымъ выраженіемъ.

— Ну, чего? сказала она, огрызаясь. — Чего ротъ-то разинулъ? Али домъ горитъ?

— Я слышалъ, какая-то особа, учтиво намекнулъ Джо: — сказала: она.

— Извѣстно она, сказала моя сестра: — ты только развѣ скажешь про миссъ Гавишамъ — онъ, да и ты врядъ-ли скажешь.

— Миссъ Гавишамъ, что живетъ тамъ, въ городѣ? спросилъ Джо.

— А развѣ есть какая-нибудь миссъ Гавишамъ не въ городѣ? отвѣтила моя сестра. — Она желаетъ, чтобъ этотъ мальчикъ, приходилъ ее забавлять, что онъ и будетъ дѣлать, прибавила она, качая головой, какъ-бы желая поощрить меня въ предстоящей мнѣ дѣятельности. — Или я съ нимъ расправлюсь.

Я слыхалъ о миссъ Гавишамъ, что жила въ городѣ — кто не слыхалъ о ней въ нашемъ краю? — она была богатая и чрезвычайно-угрюмая дама; жила въ большомъ и страшномъ домѣ, заключенномъ со всѣхъ сторонъ, для предостереженія отъ воровъ, и вообще вела совершенно-отшельническую жизнь.

— Однако, сказалъ Джо, совершенно-озадаченный: — однако, откуда же она знаетъ Пипа?

— Олухъ! закричала моя сестра. — Кто же тебѣ говоритъ, что она его знаетъ?

— Какая-то особа, учтиво замѣтилъ Джо: — только-что сказала, что она хочетъ, чтобъ онъ ходилъ ее забавлять.

— А не могла она спросить дядю Пёмбельчука: не знаетъ ли онъ мальчика, который бы приходилъ ее забавлять — а? И не могло развѣ случиться, что дядя Пёмбельчукъ нанимаетъ у ней квартиру, и что онъ въ ней ходитъ вносить деньги — я не говорю въ каждую треть, потому-что тебѣ этого не понять — а такъ, отъ времени до времени? И не могла она спросить у дяди Пёмбельчука, нѣтъ ли у него знакомаго мальчика? И не могъ развѣ дядя Пёмбельчукъ, который постоянно о насъ печется, не могъ ля онъ замолвить слово объ этомъ мальчикѣ… что тутъ топчешься? (чего я, клянусь, и не думалъ дѣлать), и за которымъ я вѣкъ свой нянчилась, какъ каторжная?

— Хорошо сказано! воскликнулъ дядя Пёмбельчукъ: — ясно, сильно, выразительно, очень, очень-хорошо. Ну, теперь вы понимаете, въ чемъ дѣло, Джозефъ?

— Нѣтъ, Джозефъ, сказала моя сестра, между-тѣмъ, какъ Джо смиренно потиралъ себѣ рукою носъ, какъ-бы желая загладить свою вину: — вы еще не знаете въ чемъ дѣло, хотя, пожалуй, и думаете, что все знаете. Вы еще не знаете, что дядя Пёмбельчукъ, полагая, что этимъ мальчикъ можетъ себѣ сдѣлать дорогу въ свѣтъ, предложилъ взять его сегодня же вечеромъ въ своей одноколкѣ къ себѣ на ночь, и завтра же утромъ руками сдастъ его миссъ Гавишамъ. — Боже ты мой милостивый! сказала она, въ отчаніи бросая въ сторону свою шляпу: — я стою здѣсь и толкую съ этими скотами! Дядя Пёмбельчукъ напрасно дожидается, а кобыла его, чего добраго, прозябнетъ. А тутъ этотъ мальчишка весь, съ ногъ до головы, въ грязи и углѣ.

И, сказавъ это, она накинулась на меня, какъ коршунъ на ягненка, и чего-чего не пришлось мнѣ вытерпѣть! Меня совали головою подъ кранъ, а лицомъ въ корыто; меня и мылили, и шаровали пескомъ, и терли полотенцами — словомъ, истязали до безчувствія. Здѣсь не мѣшаетъ мимоходомъ замѣтить, что я испыталъ лучше всякаго другаго на свѣтѣ непріятное дѣйствіе вѣнчальнаго кольца, неблагосклонно гуляющаго по человѣческой физіономіи.

Когда кончились эти омовенія, меня облачили въ чистое бѣлье, жосткое, какъ власяница кающагося грѣшника, и затянули въ самое тѣсное платье, отъ котораго я всегда приходилъ въ трепетъ. Въ такомъ видѣ я былъ сданъ на руки мистеру Пёмбельчуку, который, между-тѣмъ, горѣлъ нетерпѣніемъ произнести давно-знакомую мнѣ рѣчь, и теперь, формально принявъ меня, разрѣшился словами:

— Мальчикъ, будь всегда благодаренъ твоимъ друзьямъ, особенно тѣмъ, кто вскормилъ тебя отъ руки.

— Прощай, Джо! Крикнулъ я.

— Господь съ тобою, Пипъ, старой дружище!

Никогда еще не раэставался я съ нимъ, и теперь, частью отъ волненія, частью отъ мыла, ѣвшаго мнѣ глаза, не видѣлъ даже звѣздъ, ярко-блестѣвшихъ на небѣ. Понемногу, одна за другою, стали онѣ выступать на небесномъ сводѣ; но и онѣ не проливали свѣта на загадочный вопросъ: «зачѣмъ ѣхалъ я къ миссъ Гавишамъ, и какъ мнѣ придется забавлять ее?»

VIII.

Жилище мистера Пёмбельчука, на большой улицѣ рыночнаго города, имѣло видъ не то лабаза, не то мелочной лавочки, чего и слѣдовало ожидать отъ заведенія торговца зерномъ и сѣменами. Я былъ увѣренъ, что, имѣя столько ящичковъ въ своей лавкѣ, мистеръ Пёмбельчукъ долженъ былъ чувствовать себя очень-счастливымъ. Я вытянулъ нѣкоторые изъ этихъ ящиковъ, бывшіе мнѣ подъ ростъ, чтобъ посмотрѣть, что въ нихъ находится; при видѣ сѣмянъ и луковицъ, завернутыхъ въ сѣрую бумагу, мнѣ невольно пришло на мысль, съ какимъ нетерпѣніемъ онѣ должны дожидаться, бѣдняжки, того свѣтлаго дня, когда, вырвавшись изъ заточенія, онѣ выростутъ и зацвѣтутъ.

Я предавался подобнымъ размышленіямъ на слѣдующее утро, послѣ моего прибытія въ городъ. Наканунѣ меня сейчасъ же отправили спать въ мезонинъ, подъ откосомъ крыши; постель моя приходилась подъ самою крышею въ углу, такъ-что, по моему разсчету, между черепицею кровли и моимъ лбомъ было, не болѣе фута разстоянія. Въ то же утро я замѣтилъ необыкновенную связь между сѣменами и плисомъ. Мистеръ Пёмбельчукъ былъ одѣтъ въ дорощатый плисъ и сидѣлецъ его носилъ платье изъ той же матеріи; вообще, сѣмена какъ-то отдавали плисомъ, а плисъ сѣменами, такъ-что, въ-сущности трудно было рѣшить, что чѣмъ пахло. При этомъ случаѣ я замѣтилъ также, что мистеръ Пёмбельчукъ, повидимому, справлялъ дѣла свои, стоя у окна и глазѣя черезъ улицу на шорника; шорникъ, въ свою очередь, велъ торговлю, не спуская глазъ съ каретника, который подвигался въ дѣлахъ, засунувъ руки въ карманы и поглядывая на булочника, а тотъ, сложа руки, слѣдилъ за часовщикомъ. Часовщикъ, со стеклышкомъ въ глазу, пристально смотрѣлъ на свой столикъ, покрытый колесиками разобранныхъ часовъ и, казалось, одинъ на большой улицѣ дѣйствительно былъ занятъ своимъ дѣломъ, потому-то, вѣроятно, праздные мальчишки толпились у окна его.

Мистеръ Пёмбельчукъ и я позавтракали въ комнатѣ за лавочкой, а сидѣлецъ осушилъ свою кружку чаю и уничтожилъ огромный ломоть хлѣба съ масломъ, сидя на мѣшкѣ съ горохомъ въ передней комнатѣ. Общество мистера Пёмбельчуна показалось мнѣ самымъ скучнѣйшимъ въ мірѣ. Уже не говоря о томъ, что онъ раздѣлялъ вполнѣ мнѣніе моей сестры касательно приличной для меня пищи, которая, по ихнему, должна была имѣть повозможности постный характеръ, вѣроятно, для укрощенія моего характера; уже не говоря о томъ, что, вслѣдствіе подобнаго убѣжденія, онъ давалъ мнѣ какъ-можно-болѣе корокъ съ соразмѣрно-малымъ процентомъ масла, а молоко разбавлялъ такимъ количествомъ горячей воды, что гораздо-честнѣе было бы обойтись вовсе безъ него; оставя все это въ сторонѣ, всего обиднѣе было то, что весь разговоръ его ограничивался ариѳметикой. Когда я вошелъ въ комнату и пожелалъ ему добраго утра, онъ преважно произнесъ: «Семью-семь — мальчикъ?» Мнѣ было не до отвѣта, послѣ подобной встрѣчи въ чужомъ мѣстѣ, да еще на голодный желудокъ; не успѣлъ я проглотить куска, какъ любезный Пёмбельчукъ началъ безконечное сложеніе, которое продолжалось но все время завтрака: «Семь и четыре, и восемь, и шесть, и два, и десять» и такъ далѣе.

Отвѣтивъ на вопросъ, я едва успѣвалъ проглотить кусокъ или хлебнуть глотокъ, какъ уже являлся новый вопросъ; а онъ, междуттѣмъ, сидѣлъ-себѣ спокойно, не ломая головы и уплетая самымъ ненрилично-обжорливымъ образомъ жирную ветчину съ теплымъ хлѣбомъ.

Потому не удивительно, что я обрадовался, когда пробило десять часовъ и мы отправились къ миссъ Гавишамъ, хотя я далеко не былъ увѣренъ въ томъ, что буду вести себя приличнымъ образомъ подъ ея кровомъ. Чрезъ четверь часа мы уже были передъ домомъ миссъ Гавишамъ, старымъ, грустнымъ строеніемъ, съ желѣзными рѣшетками въ окнахъ. Нѣкоторыя окна были заложены кирпичомъ, остальныя тщательно ограждены рѣшетками. Передъ домомъ былъ дворъ, тоже загороженный желѣзною рѣшеткой, такъ-что намъ пришлось дожидаться, позвонивъ у калитки. Мистеръ Пёмбельчукъ и тутъ, пока мы ждали, съумѣлъ вклеить «и четырнадцать?», но я притворился, что не слышу и продолжалъ заглядывать на дворъ. Рядомъ съ домомъ я замѣтилъ большую пивоварню, но въ ней не варилось пиво, повидимому, уже давно.

Открылось окно и чистый голосъ спросилъ:

— Кто тамъ?

На что мой спутникъ отвѣтилъ:

— Пёмбельчукъ.

Голосокъ произнесъ:

— Хорошо.

Окно затворилось и молодая барышня прошла по двору съ ключами въ рукахъ.

— Это Пипъ, сказалъ мистеръ Пёмбельчукъ.

— А! это Пипъ? возразила барышня, очень-хорошенькая и столь же гордая на взгляду — Войди, Пипъ.

Мистеръ Пёмбельчукъ сунулся-было тоже, но она удержали его калиткой.

— Развѣ вы желаете видѣть миссъ Гавишамъ? сказала она.

— Разумѣется, если миссъ Гавишамъ желаетъ меня видѣть, сказалъ мистеръ Пёмбельчукъ, нѣсколько смутившись.

— А вы видите, что нѣтъ, сказала молодая дѣвушка.

Она произнесла это такъ рѣшительно, что мистеръ Пёмбельчукъ не рѣшился возражать, хотя чувствовалъ себя крайне-обиженнымъ. Онъ строго взглянулъ на меня, словно я былъ причиною этого обиднаго случая, и удаляясь, сказалъ съ очевидною укоризною:

— Мальчикъ! веди себя здѣсь такъ, чтобъ поведеніе твое послужило къ чести вскормившихъ тебя отъ руки.

Я былъ увѣренъ, что онъ воротится и крикнетъ сквозь калитку, «и шестнадцать?» но, по счастью, онъ не возвращался.

Молодая дѣвушка заперла калитку и перешла дворъ. Дворъ былъ чистъ и вымощенъ, но въ промежуткахъ между камней пробивалась травка. Деревянныя ворота пивоварни выходили на дворъ; они были открыты настежь, и всѣ остальныя окна и двери въ ней были растворены. Все было пусто и заброшено, насколько можно было видѣть, вплоть до бѣлой ограды. Холодный вѣтеръ, казалось, дулъ здѣсь сильнѣе, чѣмъ снаружи; онъ съ какимъ-то завываньемъ входилъ и выходилъ въ окна и двери винокурни, какъ гудитъ онъ на морѣ между снастями корабля.

Молодая дѣвушка замѣтила, куда я смотрѣлъ, и сказала:

— Ты бы могъ, мальчикъ, безъ вреда выпить все крѣпкое пиво, что тутъ варится.

— Я думаю, что такъ, миссъ, сказалъ я застѣнчиво.

— Лучше бы и не пробовать варить тутъ пива, мальчикъ, кисло выйдетъ — не такъ ли?

— Похоже на то, миссъ.

— Не то, чтобъ кто-нибудь въ-самомъ-дѣлѣ затѣвалъ варить пиво на этой пивоварнѣ, прибавила она: — дѣло порѣшеное, она простоитъ пустою, пока не завалится. Что касается до крѣпкаго пива, то его и безъ того въ подвалахъ довольно, чтобъ затопить Манор-Гоусъ.

— Такъ зовутъ этотъ домъ, миссъ?

— Да, это одно изъ его названій, мальчикъ.

— Такъ у него нѣсколько названій, миссъ?

— Всего два. Другое названіе было Сатисъ, слово греческое, латинское или еврейское — по-мнѣ все одно — значитъ: довольно.

— Довольно, это странное названіе для дома, миссъ.

— Да, отвѣчала она: — но оно имѣло свой смыслъ; оно значило, что тотъ, кто владѣетъ этимъ домомъ, болѣе ни въ чемъ не нуждается. Видно, они не очень-то были требовательны въ тѣ времена. Но, полно валандать, мальчикъ.

Хотя она часто называла меня мальчикомъ, и то съ какимъ-то пренебреженіемъ, довольно-обиднымъ для моего самолюбія, однако была мнѣ ровесницею, или немного старше меня. Но на взглядъ, какъ дѣвушка, она казалась гораздо-старше меня; хорошенькая собой и самоувѣренная, она обращалась со мною съ величайшимъ пренебреженіемъ: иной бы сказалъ, ей двадцать-два года и притомъ она королева.

Мы вошли въ домъ боковою дверью; главный подъѣздъ былъ загороженъ снаружи двумя цѣпями. При входѣ, первая вещь, поразившая меня, была темнота, царствовавшая въ корридорахъ. Молодая дѣвушка, выходя къ намъ, оставила тамъ свѣчу; теперь она подняла ее съ пола и мы прошли еще нѣсколько корридоровъ, поднялись но лѣстницѣ, и все это въ темнотѣ, при единственномъ свѣтѣ нашей свѣчи.

Наконецъ, мы подошли въ двери, и молодая дѣвушка сказала:

— Войди.

Я отвѣчалъ болѣе изъ застѣнчивости, чѣмъ изъ вѣжливости:

— За вами, миссъ?

На что она отвѣтила:

— Какъ ты смѣшонъ, мальчикъ! я не войду.

При этомъ она съ презрѣніемъ отвернулась и ушла и, что хуже всего, унесла съ собою свѣчу.

Это было очень-непріятное обстоятельство, и я почти-что испугался. Впрочемъ, ничего не оставалось дѣлать, какъ постучаться въ дверь. Постучавъ, я получилъ приглашеніе войти. Я вошелъ и очутился въ довольно-большой комнатѣ, хорошо освѣщенной восковыми свѣчами. Ни одна щелка не пропускала дневнаго свѣта. То была уборная, какъ мнѣ казалось, судя по мебели, хотя я не зналъ въ точности, на что могла служить большая часть ея. Самая выдающаяся мёбель былъ обвѣшенный столъ съ позолоченнымъ зеркаломъ. Я тотчасъ догадался, что это долженъ быть уборный столикъ важной барыни.

Не съумѣю сказать, такъ ли бы я скоро дошелъ до такого умозаключенія, еслибъ передъ столикомъ въ то время не сидѣла барыня. Опершись локтемъ на столъ и поддерживая голову рукою, сидѣла передо мною на креслѣ самая странная барыня, какую я когда-либо видѣлъ или увижу.

На ней было роскошное платье — шелкъ, атласъ, кружева и все бѣлое. Даже башмаки были бѣлые. На головѣ у нея была длинная бѣлая фата, а въ волосахъ подвѣнечные цвѣты, но и самые волоса были бѣлые. Нѣсколько драгоцѣнныхъ камней блестѣли у нея на шеѣ и на рукахъ, а еще болѣе лежало на столѣ. Платья, менѣе богатыя, чѣмъ надѣтое на ней, и полууложенные ящики валялись по сторонамъ. Она, какъ видно, не совсѣмъ еще одѣлась, у нея былъ надѣтъ только одинъ башмакъ, другой лежалъ вблизи; фата была не совсѣмъ приколота, часы съ цѣпочкой лежали на столѣ, вмѣстѣ съ кружевами, носовымъ платкомъ, перчатками, цвѣтами и молитвенникомъ, все въ одной кучѣ, близь зеркала.

Я не сразу разглядѣлъ всѣ эти подробности, хотя съ перваго взгляда увидѣлъ болѣе, чѣмъ можно было ожидать. Я замѣтилъ, что все нѣкогда бѣлое уже давно потеряло свой блескъ, поблекло и пожелтѣло. Я увидѣлъ, что и сама невѣста поблекла, какъ подвѣнечное платье и цвѣты, и не имѣла уже другаго блеска, кромѣ блеска впалыхъ глазъ. Я понялъ, что платье, теперь висѣвшее какъ тряпка и прикрывавшее кости и кожу бывшей красавицы, было кроено по округленнымъ формамъ молодой женщины. Однажды мнѣ показывали на ярмаркѣ какую-то страшную восковую фигуру, изображавшую неизвѣстно чью отчаянную личность. Другой разъ меня водили въ одну изъ церквей на нашихъ болотахъ, чтобъ посмотрѣть на найденный подъ сводами церкви скелетъ, покрытый богатою, разсыпавшеюся въ прахъ, одеждою. Теперь мнѣ показалось, что у восковой фигуры и у скелета были темные глаза, которые двигались и смотрѣли на меня. Я бы вскрикнулъ, еслибъ могъ.

— Кто тамъ? сказала барыня, сидѣвшая у стола.

— Пипъ, сударыня.

— Пипъ?

— Мальчикъ отъ мистера Пёмбельчука, сударыня. Пришелъ забавлять васъ.

— Подойди, дай взглянуть на тебя; стань поближе.

Только стоя подлѣ нея и стараясь избѣгать ея взоровъ, я успѣлъ разсмотрѣть въ подробности окружавшіе ее предметы. Я замѣтилъ, что часы ея остановились на девяти безъ двадцати минутъ, и стѣнные часы также стояли на девяти безъ двадцати минутъ.

— Взгляни на меня, сказала миссъ Гавишамъ. — Ты не боишься женщины, невидавшей солнца съ-тѣхъ-поръ, какъ ты на свѣтѣ?

Къ-сожалѣнію, я долженъ признаться, что не побоялся соврать самымъ наглымъ образомъ, отвѣтивъ: «нѣтъ».

— Знаешь ли, что у меня тутъ? сказала она, складывая обѣ руки на лѣвой сторонѣ груди.

— Знаю, сударыня.

При этомъ я вспомнилъ молодчика, которымъ пугалъ меня каторжникъ.

— Что тутъ?

— Ваше сердце.

— Разбитое !

Миссъ Гавишамъ произнесла это слово съ какимъ-то странигімѣ выраженіемъ и роковою улыбкой, будто хвастаясь этимъ. Она нѣсколько времени держала руки въ томъ же положеніи, потомъ медленно опустила ихъ, точно ей было тяжело ихъ поддерживать.

— Я устала, сказала миссъ Гавишамъ. — Мнѣ нужно развлеченіе; я покончила и съ мужчинами, и съ женщинами. Ну, представляй!

Я увѣренъ, что каждый изъ моихъ читателей, будь онъ самый отчаянный спорщикъ, согласится со мною, что страшная барыня не могла ничего придумать менѣе удобоисполнимаго при подобной обстановкѣ.

— На меня находятъ иногда болѣзненныя фантазіи, продолжала она: — теперь у меня болѣзненное желаніе видѣть представленіе. Ну, ну! и она стала судорожно ворочать пальцами: — представляй, представляй!

На минуту мнѣ пришла въ голову отчаянная мысль прокатиться кубаремъ вокругъ комнаты, подражая одноколкѣ мистера Пёмбельчука. Но тотчасъ же, несмотря на грозный призракъ сестры (постоянно-живой въ моемъ воображеніи), я долженъ былъ внутренно сознаться, что не подготовленъ нравственно для столь-труднаго представленія. Лицо мое имѣло, какъ видно, неочень-пріятное выраженіе, пока мы смотрѣли другъ на друга, потому-что, вдоволь наглядѣвшись на меня, миссъ Гавишамъ сказала:

— Что ты дуешься или упрямишься?

— Нѣтъ, сударыня, мнѣ очень-жалко васъ, и жалко, что я не могу представлять въ эту минуту. Если вы пожалуетесь на меня, то мнѣ достанется отъ сестры; потому я бы представлялъ, еслибъ могъ; но тутъ мнѣ все такъ ново, такъ странно, такъ незнакомо и грустно.

Я остановился, боясь, что скажу, или, уже сказалъ лишнее; мы опять стали смотрѣть другъ на друга.

Прежде чѣмъ заговорить снова, миссъ Гавишамъ взглянула на свое платье, на уборный столикъ и, наконецъ, на себя въ зеркало.

— Такъ ново для него, пробормотала она: — и такъ старо для меня; такъ странно для него и такъ обыкновенно для меня; такъ грустно для насъ обоихъ! Позови Эстеллу.

Она все еще смотрѣла на свое изображеніе; я полагалъ, что она продолжаетъ говорить сама съ собой, и не трогался съ мѣста.

— Позови Эстеллу, повторила она, быстро взглянувъ на меня; или ты и того сдѣлать не можешь? Позови Эстеллу. У двери.

Стоять въ темномъ, таинственномъ корридорѣ незнакомаго дома и кликать по имени гордую, молодую барышню, которой не было ни видно, ни слышно, стоило, въ своемъ родѣ, представленія на заказъ, тѣмъ болѣе, что я очень-ясно сознавалъ, что кричать такимъ образомъ: «Эстелла!» на весь домъ, было крайне-непозволительною вольностью. Наконецъ она отозвалась и свѣча ея показалась, какъ звѣздочка, въ концѣ темнаго корридора.

Миссъ Гавишамъ позвала ее къ себѣ и надѣла ей ожерелье изъ драгоцѣнныхъ камней сперва на-бѣлую ея шейку, потомъ на каштановую головку.

— Это твоя собственность, моя милая, оно хорошо тебѣ пригодится. Сдѣлай мнѣ удовольствіе, поиграй въ карты съ этимъ мальчикомъ.

— Съ этимъ мальчикомъ? Да, вѣдь, это просто мужицкій мальчишка!

Мнѣ показалось — но это было бы слишкомъ странно — что миссъ Гавишамъ сказала, «ну, ты сокрушишь ему сердце».

— Во что ты играешь, мальчикъ? спросила у меня Эстелла съ величайшимъ презрѣніемъ.

— Только въ дурачки, миссъ.

— Оставь его въ дуракахъ, сказала миссъ Гавишамъ.

Мы усѣлись играть въ карты.

Тогда только я замѣтилъ, что все въ комнатѣ давнымъ-давно остановилось вмѣстѣ съ часами. Я замѣтилъ, что миссъ Гавишамъ положила ожерелье на столикъ на то же мѣсто, откуда взяла его. Пока Эстелла сдавала, я опять взглянулъ на столикъ и примѣтилъ, что нѣкогда бѣлый, теперь пожелтевшій башмакъ былъ не надѣванъ. Я опустилъ глаза и увидѣлъ, что на необутой ногѣ былъ чулокъ, нѣкогда бѣлый, теперь пожелтѣвшій, истоптанный въ лохмотья, и поблекшее подвѣнечное платье не напоминало бы такъ саванъ, а фата смертную пелену, еслибы не этотъ застой и неподвижность кругомъ.

Миссъ Гавишамъ, пока мы играли, сидѣла, какъ трупъ, въ своемъ бѣломъ платьѣ съ отдѣлкою будто изъ бумажнаго пепла. Я въ то время не слыхалъ еще о давно-похороненныхъ тѣлахъ, которыя разсыпаются въ прахъ въ ту минуту, когда до нихъ коснутся; съ-тѣхъ-поръ мнѣ часто приходила въ голову мысль, что отъ прикосновенія солнечнаго луча и она разсыпалась бы въ прахъ.

— Онъ валета зоветъ хлапомъ, этотъ мальчишка! презрительно сказала Эстелла прежде, чѣмъ мы кончили первую игру. «И что у него за грубыя руки! И что за толстые сапоги!»

Мнѣ прежде никогда не приходило въ голову стыдиться своихъ рукъ, но теперь я началъ считать ихъ самою неприличною парою. Ея презрѣніе было такъ сильно, что заразило и меня.

Она выиграла, и я сталъ сдавать, но засдался, какъ и легко было ожидать, когда она высматривала, не ошибусь ли я: она тотчасъ объявила, что я неловкій, мужицкій мальчишка.

— Ты ничего о ней не говоришь, замѣтила мнѣ миссъ Гавишамъ, слѣдя за нами. Она столько неиріятностей наговорила тебѣ, а ты о ней ничего не говоришь. Что ты о ней думаешь?

— Я бы не хотѣлъ сказать, запинаясь, промолвилъ я.

— Скажи мнѣ на-ухо, произнесла миссъ Гавишамъ, нагнувшись.

— Я думаю, что она очень горда, сказалъ я шопотомъ.

— А еще что?

— И что она очень-хорошенькая.

— А еще что.

— И очень-дерзка. (Эстелла въ ту минуту смотрѣла на меня съ величайшимъ отвращеніемъ).

— А еще что?

— Я бы желалъ идти домой…

— И болѣе никогда не видать ея, не смотря на то, что она такая хорошенькая?

— Я этого не говорю; а только желалъ бы идти домой теперь.

— Ты скоро уйдешь, сказала миссъ Гавишамъ. Кончай игру.

Еслибъ не роковая улыбка вначалѣ, я былъ бы увѣренъ, что она не въ состояніи улыбнуться. Голова ея опустилась и лицо получило унылое, сонное выраженіе; вѣроятно, съ того дня, когда все вокругъ остановилось, казалось, ничто не въ силахъ было оживить его. Грудь ея опустилась, ввалилась, такъ-что она сидѣла сгорбившись; голосъ ея опустился такъ низко, она говорила тихо, съ какимъ-то предсмертнымъ хрипѣньемъ; вообще вся она, казалось, опустилась душой и тѣломъ, будто подавленная какимъ-то тяжкимъ ударомъ.

Мы доиграли игру и Эстелла опять оставила меня дуракомъ. Но, несмотря на то, что она выиграла всѣ игры, она съ неудовольствіемъ бросила карты на столъ, будто гнушаясь тѣмъ, что выиграла ихъ у меня.

— Когда бы тебѣ снова придти? сказала Миссъ Гавишамъ: — дай я подумаю.

Я хотѣлъ-было ей напомнить, что былъ четверкъ, но она остановила меня тѣмъ же нетерпѣливымъ движеніемъ пальцевъ правой руки.

— Ну, ну! Я ничего не знаю о дняхъ недѣли, ничего не знаю о мѣсяцахъ въ году. Приходи чрезъ шесть дней — слышишь ли?

— Слушаю, сударыня.

— Эстелла, проводи его внизъ. Дай-ему чего-нибудь поѣсть и пускай-себѣ погуляетъ и ознакомится съ мѣстомъ, пока ѣстъ. Иди, Пипъ,

Я, какъ взошелъ, такъ и сошелъ внизъ вслѣдъ за свѣчкою Эстеллы. Она поставила ее на то же мѣсто, гдѣ мы нашли ее при входѣ. Прежде чѣмъ она отворила боковую дверь, я какъ-то безсознательно былъ убѣжденъ, что уже ночь на дворѣ. Внезапный потокъ дневнаго свѣта совершенно смутилъ меня, мнѣ показалось, что я нѣсколько часовъ пробылъ въ темнотѣ.

— Дожидайся меня тутъ, мальчикъ, сказала Эстелла и, закрывъ за собою дверь, исчезла.

Я воспользовался тѣмъ, что остался наединѣ, чтобъ осмотрѣть свои грубыя руки и толстые сапоги. Я рѣшился непремѣнно спросить Джо, зачѣмъ онъ научилъ меня звать хлапомъ карту, которой настоящее имя валетъ, и очень жалѣлъ, что Джо былъ такъ плохо воспитанъ, иначе и я получилъ бы лучшее воспитаніе.

Эстелла возвратилась съ хлѣбомъ и мясомъ и небольшою кружкою пива. Она поставила кружку на камень на дворѣ и сунула мнѣ хлѣбъ и мясо, не глядя на меня, словно собакѣ въ опалѣ. Я былъ такъ обиженъ, оскорбленъ, разсерженъ, уничтоженъ… не пріищу настоящаго названія моему жалкому состоянію; одному Богу извѣстна вся горечь, наполнявшая мою душу. Слезы брызнули у меня изъ глазъ. Замѣтивъ мои слезы, она бросила на меня довольный взглядъ, будто радуясь тому, что причинила ихъ. Это дало мнѣ силу удержать слезы и взглянуть на нее: она презрительно кивнула головой съ выраженіемъ, какъ мнѣ показалось, что ее не надуешь, что она слишкомъ-хорошо знаетъ, кто виновникъ моего горя, отвернулась и ушла.

Но какъ скоро она удалилась, я зашелъ за дверь у входа въ пивоварню и, прислонясь къ ней, заплакалъ, закрывъ лицо руками. Горько плача, я лягалъ ногою стѣну и даже сильно рванулъ себя за волосы; чувства, которымъ нѣтъ имени, Переполняли такою горечью мое сердце, что имъ необходимо было излиться наружу, хотя бы и на бездушные предметы.

Сестрино воспитаніе сдѣлало меня чувствительнымъ. Въ маленькомъ, дѣтскомъ мірѣ несправедливость, отъ кого бы она ни проистекала, сознается и чувствуется сильнѣе, чѣмъ въ позднѣйшіе годы. Ребенокъ можетъ испытывать только маленькія несправедливости: и самъ ребенокъ малъ, малъ и доступный ему міръ; но въ его маленькой лошади-качалкѣ столько же вершковъ, по его дѣтскому масштабу, какъ въ любомъ кирасирскомъ конѣ, по-нашему. Съ самаго младенчества я внутренно боролся съ несправедливостью. Начиная лепетать, я уже сознавалъ, что сестра моя неправа въ своихъ причудливыхъ, насильственныхъ требованіяхъ. Я всегда глубоко сознавалъ, что, выкормивъ меня рукою, она не имѣла никакого права воспитывать меня пинками. Убѣжденіе это не оставляло меня во время всѣхъ наказаній, — постовъ и лишеній, которымъ я подвергался. Постоянному, одинокому общенію съ этою мыслью я, вѣроятно, обязанъ застѣнчивостью и раздражительною чувствительностью своего характера.

Я немного облегчилъ настоящее свое горе, налягавшнсь въ стѣну пивоварни и подравъ себѣ волосы; послѣ чего я утеръ лицо рукавомъ и вышелъ изъ-за двери. Хлѣбъ и мясо подкрѣпили меня, а пиво даже нѣсколько развеселило, такъ-что я вскорѣ былъ въ-состояніи ближе познакомиться съ мѣстностью.

Мѣсто было въ-самомъ-дѣлѣ пустынное, заброшенное, отъ самаго дома и до покосившейся голубятни на дворѣ пивоварни; еслибъ въ ней еще водились голуби, они непремѣнно получили бы морскую болѣзнь — такъ качало вѣтромъ ихъ жилище. Но не было ни голубей въ голубятнѣ, ни лошадей въ конюшнѣ, ни свиней въ свинушникѣ, ни солоду въ кладовой; не было даже духа зерна или браги въ заторномъ и бродильномъ чанахъ; запахъ пива будто улетѣлъ съ послѣднимъ заторомъ. На сосѣднемъ дворѣ валялись цѣлыя груды пустыхъ разсыпавшихся бочекъ, сохранявшихъ какое-то кислое воспоминаніе о прежнихъ, лучшихъ дняхъ, но отъ нихъ несло слишкомъ-кисло, чтобъ напомнить утраченную жизненную влагу, что, впрочемъ, составляетъ участь и не однѣхъ бочекъ, отказавшихся отъ жизненной дѣятельности.

За дальнимъ угломъ пивоварни виднѣлся садъ изъ-за старой, каменной ограды, не очень-высокой, такъ-что я могъ взобраться на нее и разглядѣть, что тамъ дѣлалось. Я убѣдился, что садъ этотъ принадлежитъ къ дому и весь заросъ бурьяномъ; впрочемъ, виднѣлось нѣсколько тропинокъ, какъ-будто тамъ кто-то гулялъ по-временамъ. Дѣйствительно, я вскорѣ замѣтилъ въ саду Эстеллу, удалявшуюся отъ ограды. Она была, просто, вездѣсуща. Когда на дворѣ пивоварни, за нѣсколько минутъ предъ тѣмъ, я поддался соблазну и сталъ ходить по бочкамъ, то ясно видѣлъ, что и она на другомъ концѣ двора ходила по нимъ, поддерживая рукою свои чудные каштановые волосы, но тотчасъ же скрылась изъ моихъ глазъ. Я также видѣлъ ее въ пивоварнѣ, то-есть въ высокомъ, просторномъ зданіи, гдѣ когда-то варилось пиво и еще не прибрана была посуда. Когда я только-что вошелъ въ него и стоялъ у дверей, пораженный его унылымъ видомъ, я видѣлъ, какъ она прошла между давно-погасшими топками и взошла по чугунной лѣстницѣ на хоры, какъ-будто взбираясь подъ небеса.

Въ ту минуту воображенію моему представилась странная вещь. Явленіе это показалось мнѣ непостижимымъ и тогда, и долгое время спустя. Уставъ смотрѣть на безжизненно-освѣщенную половину пивоварни, я взглянулъ на толстое бревно, торчавшее изъ темнаго угла, направо отъ меня: на немъ висѣла повѣшенная женщина, одѣтая въ пожелтѣвшее бѣлое платье, отдѣланное бумажнымъ пепломъ, съ однимъ башмакомъ на ногѣ. Она висѣла такъ, что я могъ разглядѣть лицо ея: то было лицо миссъ Гавишамъ и его судорожно подергивало, будто она хотѣла что-то сказать мнѣ. Припомнввъ, что, за минуту предъ тѣмъ, въ углу ничего не било, я, въ страхѣ, было бросился бѣжать, но потомъ оглянулся — къ великому моему ужасу, видѣніе исчезло.

Только при видѣ яснаго неба и народа на улицѣ за рѣшеткой, я пришелъ въ себя, при подкрѣпительномъ содѣйствіи мяса и пива. Но и тутъ я очнулся бы не такъ скоро, еслибъ не Эстелла, которая подошла съ ключами, чтобъ выпустить меня. Она могла бы презрительно посмотрѣть на меня, замѣтивъ мой испугъ; а поводы къ тому я дать ей не хотѣлъ.

Эстелла мимоходомъ торжественно взглянула на меня, будто радуясь тому, что у меня грубыя руки и толстые сапоги. Она отперла калитку и стала подлѣ нея. Я намѣревался пройти, не взглянувъ на нее, но она дернула меня за рукавъ.

— Зачѣмъ-же ты не ревешь?

— Потому-что не хочу.

— Врешь, хочешь, сказала она: — ты наплакался до того, что глаза припухли, и теперь бы не прочь приняться за то же.

Она презрительно засмѣялась, выпихнула меня за калитку и заперла ее. Я прямо пошелъ въ мистеру Пёмбельчуку и былъ очень-доволенъ, не заставъ его дома. Я попросилъ сообщить ему о днѣ, когда мнѣ приказано было возвратиться къ миссъ Гавишамъ, и пустился въ обратный путь домой, въ кузницу. Идучи, я размышлялъ обо всемъ видѣнномъ и горько сожалѣлъ о томъ, что у меня руки, грубыя, сапоги толстые, да еще, вдобавокъ, привычка называть валета хлапомъ; вообще, я дошелъ до убѣжденія, что я гораздо-болѣе невѣжда, чѣмъ воображалъ себѣ наканунѣ, и нахожусь, вообще, въ самомъ скверномъ, безотрадномъ положеніи въ свѣтѣ.

IX.

Когда я вернулся домой, сестра моя съ большимъ любопытствомъ стала разспрашивать меня о миссъ Гавишамъ. На всѣ ея вопросы я отвѣчалъ коротко и неудовлетворительно, и потому въ скоромъ времени на меня посыпались толчки и пинки со всѣхъ сторонъ то въ шею, то въ спину, и кончилось тѣмъ, что я ударился лбомъ въ стѣну.

Если страхъ быть непонятымъ такъ же глубоко затаенъ въ груди вообще у всей молодёжи, какъ онъ былъ у меня — что я полагаю весьма-возможнымъ, не имѣя особыхъ причинъ считать себя нравственнымъ уродомъ, или исключеніемъ — то этотъ страхъ можетъ служить объясненіемъ скрытности въ юныхъ лѣтахъ. Я былъ вполнѣ увѣренъ, что, опиши я миссъ Гавишамъ въ такомъ видѣ, какъ она представлялась моимъ глазамъ, меня бы никто не понялъ. Даже болѣе того, мнѣ казалось, что сама миссъ Гавишамъ не въ-состояніи была бы понять; и хотя я самъ ее не понималъ, но чувствовалъ невольно, что съ моей стороны было бы предательствомъ выставить ее такою, какою она была на-самомъ-дѣлѣ, на судъ мистрисъ Джо (объ Эстеллѣ ужь я и не говорю). Вотъ почему я старался говорить какъ-можно-менѣе, вслѣдствіе чего и ударился лбомъ объ стѣну въ нашей кухнѣ. Хуже всего было то, что старый хрѣнъ Пёмбельчукъ, горѣвшій нетерпѣніемъ знать все, что я видѣлъ и слышалъ, прикатилъ въ своей одноколкѣ къ чаю… При одномъ видѣ своего мучителя, съ рыбьими глазами и вѣчно открытымъ ртомъ, съ стоящими дыбомъ песочнаго цвѣта волосами и крѣпко накрахмаленнымъ жилетомъ, я сталъ еще упорнѣе въ моемъ молчаніи.

— Ну, мальчикъ, началъ дядя Пёмбельчукъ, какъ только онъ усѣлся на почетномъ креслѣ, у огня: — какъ ты провелъ время въ городѣ?

Я отвѣчалъ:

— Очень-хорошо, дядюшка.

А сестра погрозила мнѣ кулакомъ.,

— Очень-хорошо? повторилъ мистеръ Пёмбельчукъ. — Очень-хорошо — не отвѣтъ. Ты объясни намъ, что ты хочешь сказать этимъ очень-хорошо, мальчикъ?

Можетъ-быть, известка на лбу, дѣйствуя на мозгъ, усиливаетъ упрямство. Какъ бы то ни было, съ известкой отъ стѣны на лбу упрямство мое достигло твердости алмаза. Я подумалъ немного и потомъ отвѣчалъ, какъ-будто вдругъ нашелъ мысль:

— Я хочу сказать очень-хорошо.

Сестра моя съ нетерпѣливымъ возгласомъ уже готова была на меня броситься.

Я не ожидалъ ни откуда помощи, потому-что Джо былъ въ кузницѣ.

Но мистеръ Пёмбельчукъ остановилъ ее.

— Нѣтъ, не горячитесь, предоставьте этого мальчика мнѣ.

И, поворотивъ меня къ себѣ, какъ-будто онъ хотѣлъ стричь мнѣ волосы, мистеръ Пёмбельчукъ продолжалъ.

— Вопервыхъ (чтобъ привести наши мысли въ порядокъ), что составляютъ сорокъ-три пенса?

Я хотѣлъ-было отвѣчать «четыреста фунтовъ», но, разсчитавъ, что послѣдствія такого отвѣта были бы черезчуръ-неблагопріятны для меня, я отвѣчалъ возможно-ближе, то-есть съ ошибкою пенсовъ на восемь. Тогда мистеръ Пёмбельчукъ заставилъ меня повторить всю таблицу, начиная отъ: «Двѣнадцать пенсовъ составляютъ одинъ шиллингъ» до «Сорокъ пенсовъ — три шиллинга и четыре пенса», тогда онъ торжественно спросилъ, какъ-будто онъ мнѣ помогъ:

— Ну, сколько же въ сорока-трехъ пенсахъ?

Я отвѣчалъ, хорошенько подумавъ:

— Не знаю.

И дѣйствительно, онъ мнѣ до того надоѣлъ, что я почти-что самъ усомнился въ своемъ знаніи.

Мистеръ Пёмбельчукъ всячески ломалъ себѣ голову, стараясь выжать изъ меня удовлетворительный отвѣтъ.

— Примѣрно, въ сорока-трехъ пенсахъ будетъ ли семь шилдинговъ, а въ сикспенсѣ — три? сказалъ онъ.

— Да, отвѣчалъ я.

И хотя сестра тутъ же рванула меня за уши, но мнѣ было чрезвычайно-пріятно, что, по милости моего отвѣта, шутка его вовсе не удалась. Онъ сталъ какъ вкопаный.

— Ну, на что похожа миссъ Гавишамъ? продолжалъ мистеръ Пёмбельчукъ, оправившись совершенно, плотно скрестивъ руки на груди и снова принимаясь за свою выжимательную систему.

— Очень-высокая, черная женщина, сказалъ я.

— Дѣйствительно ли такъ, дядюшка? спросила сестра.

Мистеръ Пёмбельчукъ одобрительно кивнулъ головой, изъ чего я тутъ же заключилъ, что онъ никогда не видывалъ миссъ Гавишамъ, потому-что она нисколько не была похожа на мой портретъ.

— Хорошо, сказалъ мистеръ Пёмбельчукъ съ важностью: — вотъ этакимъ путемъ мы съ нимъ справимся. Мы скоро все узнаемъ, сударыня.

— Я въ этомъ увѣрена, дядюшка, отвѣчала мистрисъ Джо: — я бы желала, чтобъ онъ постоянно былъ при васъ: вы такъ хорошо умѣете съ нимъ справляться.

— Ну, милый, что дѣлала миссъ Гавишамъ, когда ты къ ней пришелъ? спросилъ мистеръ Пёмбельчукъ.

— Она сидѣла, отвѣчалъ я: — въ черной бархатной каретѣ.

Мистеръ Пёмбельчукъ и мистрисъ Джо съ удивленіемъ взглянули другъ на друга, что было весьма-натурально, и въ одинъ голосъ повторили:

— Въ черной бархатной каретѣ?

— Да, отвѣчалъ я: — а миссъ Эстелла — это ея племянница, кажется — подавала ей пирожки и вино въ окно кареты на золотой тарелкѣ. И насъ всѣхъ угощали пирожками и виномъ на золотыхъ тарелкахъ. А я взлѣзъ на запятки, по ея приказанію, и ѣлъ тамъ свою долю.

— Былъ тамъ еще кто-нибудь? спросилъ мистеръ Пёмбельчугь.

— Четыре собаки, сказалъ я.

— Большія или маленькія?

— Огромныя, сказалъ я: — и онѣ все дрались за телячьи котлеты, поданныя имъ въ серебряной корзинкѣ.

Мистеръ Пёмбельчукъ и мистрисъ Джо снова поглядѣли другъ на друга въ совершенномъ удивленіи. Я вралъ, какъ сумасшедшій, какъ безсовѣстный свидѣтель, подверженный пыткѣ, какъ человѣкъ, которому рѣшительно все-равно, что онъ говоритъ.

— Гдѣ же стояла эта карета, скажи на милость? спросила сестра.

— Въ комнатѣ у миссъ Гавишамъ (они опять взглянули другъ на друга), но лошадей не было.

Я прибавилъ эту спасительную оговорку въ ту минуту, когда воображеніе мое уже рисовало четверку богато-убранныхъ коней, которыхъ я мысленно уже запрягалъ въ черную карету.

— Возможно ли это, дядюшка? спросила мистрисъ Джо. — Что онъ? этимъ хочетъ связать?

— Я вамъ объясню, сударыня, сказалъ мистрисъ Пёмбельчукъ: — по моему мнѣнію, это должно быть подвижное кресло. Она, вы знаете, болѣзненная, очень-болѣзненная, ея здоровье очень-разстроено, вотъ она и проводитъ свою жизнь на подвижномъ креслѣ.

— Что, вы видѣли ее когда-нибудь, дядюшка, въ этомъ креслѣ? спросила мистрисъ Джо.

— Какъ же я могъ? отвѣчалъ онъ, принужденный высказаться: — когда я ее никогда не видалъ? Ни разу не удалось взглянуть на нее.

— Господи Боже мой! дядюшка, да вѣдь, вы съ ней говорили?

— Да развѣ вы не знаете, сказалъ мистеръ Пёмбельчукъ вопросительно: — что когда я былъ тамъ, меня только подвели къ немного-раствореннымъ дверямъ, и она говорила со мной изъ другой комнаты. Не можетъ быть, чтобъ вы этого не знали, сударыня. Однакожъ, мальчикъ ходилъ забавлять ее. Чѣмъ же ты забавлялъ ее?

— Мы играли флагами, сказалъ я.

Прошу замѣтить, что я съ ужасомъ припоминаю всѣ лжи, которыя придумывалъ при этомъ случаѣ.

— Флагами! повторила моя сестра.

— Да, отвѣчалъ я: — Эстелла махала голубымъ флагомъ, я краснымъ, а миссъ Гавишамъ махала изъ окна кареты флагомъ съ золотыми звѣздами. А потомъ мы всѣ начали махать нашими саблями и кричать «ура!»

— Саблями! повторила сестра: — откуда вы достали сабли?

— Изъ шкапа, сказалъ я: — я въ немъ видѣлъ пистолеты, и варенье, и пилюли. И въ комнатѣ, гдѣ мы были, не было дневнаго свѣта, а вездѣ были зажжены свѣчи.

— Это правда, сударыня, замѣтилъ мистеръ Пёмбельчукъ, серьёзно кивнувъ головой: — это дѣйствительно такъ и есть, на столько и я самъ могъ видѣть. Послѣ этого они оба вперили глаза свои въ меня, а я, съ принужденнымъ выраженіемъ простодушія на лицѣ, уставился на нихъ, расправляя правой рукой своя панталоны.

Еслибъ они продолжали меня разспрашивать, я бы, безъ всякаго сомнѣнія, проговорился, потому-что въ ту минуту я уже готовъ былъ разсказывать про воздушный шаръ, видѣнный мною на дворѣ; и навѣрно разсказалъ бы про него, еслибъ меня не взяло сомнѣніе: кому дать преимущество: воздушному ли шару, или медвѣдю на пивоварнѣ. Впрочемъ, они такъ были заняты пересудами о тѣхъ чудесахъ, которыя я имъ уже наговорилъ, что я предпочелъ дать тягу, видя, что на меня не обращаютъ вниманія. Однако, когда Джо вернулся съ работы, чтобъ выпить чашку чаю, разговоръ ихъ еще вертѣлся на томъ же предметѣ, и моя сестра, болѣе для успокоенія совѣсти, нежели изъ желанія сдѣлать удовольствіе Джо, разсказала ему сполна всѣ вымышленныя мною похожденія.

Когда я увидѣлъ, какъ Джо выпучилъ голубые глаза свои и, въ совершенномъ недоумѣніи, сталъ ими водить по стѣнамъ кухни, меня взяло раскаянье, но только въ отношеніи въ Джо, а не къ остальнымъ двумъ. Въ отношеніи къ Джо, одному Джо, я чувствовалъ себя маленькимъ чудовищемъ въ то время, какъ они сидѣли и разсуждали о послѣдствіяхъ моего знакомства съ миссъ Гавишамъ и ея милостиваго ко мнѣ вниманія. Они были увѣрены, что миссъ Гавишамъ «что нибудь сдѣлаетъ» для меня, и только высказывали сомнѣніе касательно того, въ чемъ именно будетъ состоять это «что нибудь.» По мнѣнію сестры, это будетъ «имѣніе»; мистеръ Пёмбельчукъ предсказывалъ приличное денежное вознагражденіе, съ цѣлью приготовить меня жъ какой-нибудь благородной торговой дѣятельности, напримѣръ, къ торговлѣ хлѣбомъ и сѣменами. Бѣдному Джо сильно досталось отъ обоихъ за то, что онъ вздумалъ сказать, что, всего вѣроятнѣе, мнѣ подарятъ одну изъ собакъ, которыя дрались за телячьи котлеты.

— Если твоя глупая башка не можетъ ничего лучше выдумать, такъ ты бы лучше пошелъ за свою работу, да кончилъ ее. Джо всталъ и поплелся вонъ изъ комнаты. Когда мистеръ Пёмбельчукъ распростился и уѣхалъ, а сестра начала мыть и убирать посуду, я тихонько пробрался къ Джо на кузницу и выжидалъ тамъ, покуда онъ кончилъ свою дневную работу.

— Прежде чѣмъ огонь совсѣмъ потухнетъ, мнѣ бы хотѣлось съ тобой поговорить Джо, сказалъ я.

— Не-уже-ли, Пипъ? сказалъ Джо, подвигая свою скамью ближе къ печи. — Ну-ка разскажи, въ чемъ дѣло, Пипъ?

— Джо, началъ я, взявъ его за засученный рукавъ рубахи и дергая его: — помнишь ли ты все, что говорилъ я о миссъ Гавишамъ?

— Помню ли а? сказалъ Джо? — ещё бы! я тебѣ вѣрю, это удивительно!

— Это ужасно, Джо! вѣдь это все не правда.

— Что ты это говоришь, Пипъ! вскрикнулъ Джо, отшатнувшись назадъ въ крайнемъ удивленіи: — ты хочешь сказать, что это…

— Да, да, это все ложь, Джо.

— Да не все же, однакожь? Вѣроятно, ты не хочешь же этимъ сказать, Пипъ, что не было черной бархатной кареты?

Я отрицательно нокачалъ головой.

— Ну, по-крайней-мѣрѣ, были собаки, Пипъ. Послушай, Пипъ, уговаривалъ Джо: — если тамъ не было телячьихъ котлетъ, все же были собаки.

— Нѣтъ, Джо, и собакъ не было.

— Такъ одна собака? сказалъ Джо. — Щенокъ, можетъ-быть — не такъ ли?

— Нѣтъ, Джо, ничего подобнаго не было.

И я устремилъ безнадежный взглядъ на Джо, который въ смущеніи глядѣлъ на меня.

— Пипъ, братецъ ты мой, это нехорошо, пріятель, я тебѣ скажу. Что жь ты думаешь, въ самомъ дѣлѣ, куда это тебя приведетъ?

— Это ужасно Джо, не правда ли?

— Это ужасно! вскричалъ Джо: — Скверно! Какой чортъ тебя попуталъ?

— Я и самъ не знаю, Джо, отвѣчалъ я, выпуская изъ рукъ рукавъ его рубашки и потупивъ голову: — и зачѣмъ ты меня выучилъ къ картахъ называть валета хлапомъ, и зачѣмъ у меня такіе толстые сапоги и такія шершавыя руки?

Тогда я признался Джо, что мнѣ было очень-грустно и что я не могъ этого объяснить мистрисъ Джо и мистеръ Пёмбельчуку, потому-что они со мной всегда такъ грубо обходятся. Что у миссъ Гавишамъ и видѣлъ прелестную молодую дѣвушку, ужасно-гордую, которая нашла, что а очень-дурно воспитанъ. Я Богъ знаетъ что далъ бы, сказалъ я, чтобъ не быть такимъ невѣждой, и все это какъ-то довело меня до лжи — я и самъ не знаю какъ.

Это былъ вопросъ метафизическій, котораго ни Джо, ни я не въ состояніи были разрѣшить. Однакожь Джо, не входя въ предѣлы метафизики, взялся за него съ другой точки зрѣнія и такимъ образомъ одолѣлъ его.

— Ты замѣть только одно, Пипъ, сказалъ Джо, немного подумавъ; — что ложь всегда остается ложью, какія бы ни были на то причины. Ложь отъ дьявола и ведетъ къ нему же. Не говори болѣе неправды, Пипъ. Ты отъ этого не будешь лучше воспитанъ, пріятель; я не совсѣмъ это хорошо понимаю, но мнѣ кажется, что въ нѣкоторыхъ, вещахъ ты очень далеко ушелъ. Для твоихъ лѣтъ ты необыкновенно-ученъ.

— Нѣтъ, я невѣжда, Джо, я далеко отсталъ отъ другихъ.

— Ну, а помнишь то письмо, которое ты написалъ вчера — написалъ словно напечаталъ. Видали мы письма и благородныхъ людей, а побожусь, что и тѣ не были написаны по печатному, сказалъ Джо.

— Я пришелъ къ тому убѣжденію, что вовсе ничего не знаю; Джо, ты слишкомъ много обо мнѣ думаешь — вотъ что!

— Ну, Пипъ, сказалъ Джо: — будь это такъ, или иначе, а нужно сперва быть обыкновеннымъ ученымъ, прежде чѣмъ сдѣлаться необыкновеннымъ — вотъ мое мнѣніе! И король, сидя на своемъ тронѣ, съ короной на головѣ, не могъ бы писать указы парламенту, не выучившись азбукѣ, будучя принцемъ — да! прибавилъ Джо, значительно покачавъ головою: — и начавъ съ А, долженъ былъ пробраться до Z. А я знаю, чего это стоитъ, хоть не могу похвастать, чтобъ я самъ прошелъ весь этотъ мудреный путь.

Въ этомъ разсужденіи просвѣчивала.нѣкоторая надежда и она немного ободрила меня.

— А по-моему, простымъ людямъ, значитъ, ремесленникамъ и работникамъ, продолжалъ въ раздумьѣ Джо: — гораздо-лучше знаться съ своихъ братомъ, нежели ходить забавляться съ людьми высшаго сословія. Это мнѣ напоминаетъ, что, можетъ-быть, флаги-то были?…

— Нѣтъ, Джо, и ихъ не было.

— Гм! жалко мнѣ, что флаговъ-то не было, Пипъ. Ну, какъ бы то ни было, этого дѣла поправить нельзя, не выводя сестру твою на сцену, чего Боже упаси! Забудемъ объ этомъ. Вѣдь, ты все это говорилъ безъ дурнаго намѣренія. Только слушай, Пипъ, это тебѣ говоритъ истинный другъ. Вотъ что онъ тебѣ скажетъ, истинный-то другъ: если ты хочешь сдѣлаться порядочнымъ человѣкомъ, иди прямой дорогой къ цѣли; кривымъ путемъ ты никогда не достигнешь ея. Такъ, смотри же, Пипъ, не лги болѣе, и будешь себѣ жить счастливо и умрешь спокойно.

— Ты на меня не сердишься, Джо?

— Нѣтъ, дружище. Но, Пипъ, иди спать. Подумай еще хорошенько о своемъ ужасномъ нахальствѣ, о телячьихъ котлетахъ, о собачьей дракѣ. Нѣтъ, Пипъ, послушайся добраго совѣта, подумай объ этомъ хорошенько и смотри, больше никогда этого не дѣлай!

Когда я пошелъ спать и помолился, то вспомнилъ совѣтъ Джо; но я былъ такъ разстроенъ, что мнѣ въ голову ничего не приходило кромѣ Эстеллы, и какимъ бы простякомъ она сочла Джо, простаго кузнеца! какими грубыми показались бы ей его руки и сапоги!

Я думалъ, что вотъ Джо и сестра сидятъ еще въ кухнѣ, и я только-что пришелъ изъ кухни, а миссъ Гавишамъ и Эстелла никогда не сидятъ на кухнѣ. Наконецъ я уснулъ, вспоминая все, что я «говорилъ» у миссъ Гавишамъ, какъ-будто я у ней бывалъ цѣлыми недѣлями и мѣсяцами, а не часами, какъ-будто это мнѣ было такъ старо и давно знакомо.

Этотъ день былъ памятный въ моей жизни, ибо съ этого дня я совершенно измѣнился. Но это бываетъ и съ каждымъ человѣкомъ. Вообразите себѣ, чтобъ изъ вашей жизни можно было вычеркнуть незамѣтно одинъ какой-нибудь памятный день и подумайте, какъ бы это измѣнило всю вашу жизнь?

Остановись, читатель, и подумай на минуту о той длинной-длинной цѣпи желѣзной, золотой, изъ терній или цвѣтовъ, которая никогда бы тебя не связывала, еслибъ въ одинъ памятный тебѣ день не образовалось первое ея звено.

X.

День или два спустя, проснувшись утромъ, я былъ пораженъ свѣтлою мыслью, что лучшимъ для меня средствомъ отличиться было — вывѣдать отъ Бидди все, что она знала. Рѣшившись на это, я намекнулъ Бидди, когда пошелъ вечеромъ къ тёткѣ мастера Уопселя, что я имѣлъ особая причины желать успѣха въ жизни, и потому былъ бы весьма-обязанъ ей, еслибъ она передала мнѣ всѣ свои познанія. Бидди, дѣвушка въ высшей степени обязательная, тотчасъ согласилась и, дѣйствительно, чрезъ пять минутъ, уже приступила къ исполненію своего обѣщанія.

Вся программа воспитанія, или весь курсъ ученія у тётки мистера Уопселя заключалась въ слѣдующемъ: воспитанники объѣдались яблоками и запускали другъ другу соломенки за шею до-тѣхъ-поръ, пока тётка мистера Уопселя, призвавъ на помощь всю свою энергію, бросалась на нихъ съ розгою. Выдержавъ насмѣшливо это нападеніе, воспитанники выстраивались въ рядъ и, шепчась между собою, передавали изъ рукъ въ руки изодранную книгу. Книга эта заключала въ себѣ азбуку съ картинками и таблицами или, лучше сказать, она нѣкогда заключала въ себѣ все это. Какъ только книга эта начинала переходить изъ рукъ въ руки, тётка мистера Уопселя погружалась въ родъ спячки, происходившей отъ сна, или припадка ревматизма. Тогда воспитанники обращали все вниманіе на свои сапоги, стараясь наперерывъ оттоптать другъ другу ноги. Подобное умственное упражненіе продолжалось до-тѣхъ-поръ, пока появлялась Бидди и раздавала намъ три засаленныя библіи, которыя имѣли видъ какихъ-то обрубковъ. Эти библіи были даже въ самыхъ ясныхъ мѣстахъ менѣе четки, нежели всѣ библіографическія рѣдкости, видѣнныя мною съ-тѣхъ-поръ; онѣ были покрыты кругомъ ржавыми пятнами и представляли на своихъ листахъ раздавленные образцы всевозможныхъ насѣкомыхъ. Эта часть курса обыкновенно ознаменовывалась не однимъ поединкомъ между Бидди и непокорными учениками. Когда драка прекращалась, Бидди назначала намъ страницу, и мы всѣ страшнымъ хоромъ читали вслухъ, кто какъ умѣлъ, или не умѣлъ; Бидди же предводительствовала нами, читая высокимъ однозвучнымъ пронзительнымъ голосомъ. Никто изъ насъ ни мало не уважалъ и даже не понималъ читаемаго текста. Чрезъ нѣсколько времени этотъ странный гамъ пробуждалъ тётку мистера Уопселя, которая, набросившись на одного изъ мальчиковъ, драла его немилосердно за уши, что служило намёкомъ на окончаніе классовъ, и мы выбѣгали на дворъ съ криками радости, будто торжествуя новую умственную побѣду. Нужно замѣтить, что ученикамъ не запрещалось употребленіе аспидныхъ досокъ или даже чернилъ, если таковыя имѣлись; но нелегко было предаваться этой отрасли ученія зимой, по причинѣ тѣсноты лавочки, и которая въ то же время была классною комнатою, гостиною и спальнею для мистера Уопселя, къ-тому же лавочка эта слабо освѣщалась одною нагорѣвшей, маканой свѣчою. Мнѣ казалось, что при такихъ обстоятельствахъ нескоро можно сдѣлаться недюжиннымъ человѣкомъ; тѣмъ не менѣе я рѣшился попытать счастье, и въ тотъ же вечеръ Бидди начала приводить въ исполненіе нашъ уговоръ. Она сообщала мнѣ нѣкоторыя свѣдѣнія изъ своего маленькаго прейс-куранта по части подмоченнаго сахара и дала мнѣ съ тѣмъ, чтобъ я списалъ ее дома, большую англійскую букву D, заимствованную изъ заголовка какой-то газеты. До-тѣхъ-поръ, пока она мнѣ не объясняла въ чемъ дѣло, я принималъ эту букву за пряжку.

Само-собою разумѣется, что въ нашей деревнѣ была харчевня и что Джо любилъ иной разъ выкурить тамъ трубочку. Я получилъ отъ сестры наистрожайшее приказаніе въ этотъ вечеръ, на возвратномъ пути изъ школы, зайти за нимъ въ харчевню «Лихихъ бурлаковъ» и привести его домой, во что бы то ни стало. Потому, по выходѣ изъ школы, я направился къ- «Лихимъ бурлакамъ».

На стѣнѣ харчевни, близь двери, находилась большая доска, на которой намѣчены были мѣломъ безконечно-длинныя черточки, которыя, повидимому, никогда не стирались — не уплачивались. Эти черточки, сколько я могу упомнить, существовали издавна и росли скорѣе меня. Впрочемъ, въ нашей странѣ была бездна мѣлу и, быть-можетъ, жители не упускали случая употребить его въ дѣло.

Была суббота, и потому, войдя въ харчевню, я увидѣлъ, что трактирщикъ глядѣлъ нѣсколько-недоброжелательно-на эти отмѣтки; но мнѣ до трактирщика дѣла не было, и пожелавъ ему добраго вечера, я пошелъ въ общую комнату, въ концѣ корридора, искать Джо. Огонь пылалъ тамъ весело и Джо покуривалъ свою трубку, въ обществѣ мистера Уопселя и какого-то незнакомца. Джо по своему обыкновенію привѣтствовалъ меня словами: «Ага, Пипъ, старый дружище!» Когда онъ сказалъ это, незнакомецъ повернулъ голову и взглянулъ на меня. Онъ имѣлъ какой-то таинственный видъ, и я прежде никогда не видалъ его. Онъ сидѣлъ съ наклоненною головою, щурилъ одинъ глазъ, какъ-будто цѣлился невидимымъ ружьемъ. Въ рукахъ у него была трубка; онъ вынулъ ее и, потихоньку выпуская изо рта дымъ, пристально глядѣлъ на меня; наконецъ, онъ кивнулъ мнѣ головой, я кивнулъ ему въ отвѣтъ, и тогда онъ очистилъ мнѣ мѣсто на скамьѣ, подлѣ себя. Но я привыкъ садиться подлѣ Джо, когда бывалъ въ этомъ веселомъ заведеніи, и потому, сказавъ: «нѣтъ, благодарю васъ, сэръ», я помѣстился около Джо на противоположной скамьѣ. Незнакомецъ, бросивъ бѣглый взглядъ на Джо и убѣдившись, что тотъ не смотрѣлъ на него, сдѣлалъ мнѣ знакъ головой и какъ-то странно потеръ свою ногу; это поразило меня.

— Вы говорили, сказалъ онъ, обращаясь къ Джо: — что вы кузнецъ.

— Да, отвѣтилъ Джо.

— Чѣмъ прикажете васъ угостить, мистеръ?… Вы, между-прочимъ, не сказали своего имени.

Джо назвалъ себя и незнакомецъ повторилъ его имя.

— Что бъ намъ выпить, мистеръ Гарджери? Конечно, на мой счетъ.

— Сказать вамъ правду, я не привыкъ пить на чужой счетъ.

— Не привыкли? Ну, да разъ, въ кои-то вѣки, да притомъ же въ субботу вечеромъ. Говорите скорѣе, чего же?

— Я не хочу быть нелюбезнымъ собесѣдникомъ, сказалъ Джо. — Давайте хоть рому.

— Рому, повторилъ незнакомецъ. — А что скажетъ этотъ господинъ?

— Рому! сказалъ мистеръ Уопсель.

— Рому на троихъ! крикнулъ незнакомецъ трактирщику: — и подайте стаканы!

— Этотъ господинъ, сказалъ Джо, съ намѣреніемъ отрекомендовать мистера Уопселя: — нашъ дьячокъ.

— Ага! произнесъ незнакомецъ скороговоркой, устремивъ свой взглядъ на меня: — въ той уединенной церкви на болотѣ, окруженной гробницами?

— Въ той самой, сказалъ Джо.

Незнакомецъ съ видомъ наслажденья, пробормотавъ что-то себѣ подъ-носъ, протянулъ ноги на скамьѣ, которую онъ занималъ одинъ. На немъ была дорожная шляпа съ широкими, отвислыми полями, а подъ ней носовой платокъ, повязанный вокругъ головы наподобіе чепца, такъ-что не было видно волосъ. Когда онъ смотрѣлъ на огонь, мнѣ казалось, что лукавая полуулыбка озаряла его лицо.

— Я незнакомъ съ вашими мѣстами, господа; но мнѣ кажется, страна здѣсь очень-дикая, въ-особенности къ рѣкѣ.

— Болота большей частью пустынны, возразилъ Джо.

— Конечно, конечно! Что, попадаются вамъ цыгане, или другіе какіе бродяги?

— Нѣтъ, сказалъ Джо. — Развѣ изрѣдка бѣглый каторжникъ, и отъискать ихъ нелегко. Не правда ли, мистеръ Уопсель?

Мистеръ Уопсель, вспомнивъ, какъ онъ бѣдствовалъ, согласился, но безъ большаго сочувствія.

— А развѣ вамъ приходилось отъискивать бѣглецовъ? спросилъ незнакомецъ.

— Какъ-то разъ, отвѣтилъ Джо. — Не то, чтобъ мы сами ловили ихъ — вы понимаете; мы пошли только въ качествѣ зрителей: я, мистеръ Уопсель и Пипъ. Помнишь, Пипъ?

— Какъ же, Джо.

Незнакомецъ снова взглянулъ на меня, попрежнему, прищуривъ одинъ глазъ, какъ-будто онъ цѣлился въ меня своимъ невидимомъ ружьемъ.

— Какъ вы его назвали? спросилъ онъ.

— Пипъ, отвѣчалъ Джо.

— Крещенъ Пипомъ?

— Нѣтъ.

— Ну, такъ кличка, что ли?

— Нѣтъ, сказалъ Джо: — это родъ прозвища, которое онъ даль себѣ, будучи ребенкомъ, его и пошли такъ звать.

— Онъ вашъ сынъ?

— Нѣтъ, сказалъ Джо, задумчиво, не потому, конечно, что ему приходилось обдумывать свой отвѣтъ, а потому, что въ этомъ трактирѣ было принято глубокомысленно обдумывать все, что говорилось за трубкой. — Нѣтъ, онъ мнѣ не сынъ.

— Такъ племянникъ? сказалъ незнакомецъ.

— Нѣтъ, сказалъ Джо, съ тѣмъ же глубокомысленнымъ видомъ: — Я не стану обманывать васъ: онъ мнѣ и не племянникъ.,

— Ну, такъ, что же онъ такое, ради самого чорта? спросилъ незнакомецъ.

Это выраженіе показалось мнѣ сильнѣе, нежели требовалось.

Тутъ мистеръ Уопсель ухватился за этотъ вопросъ, какъ человѣкъ, знающій вообще всю подноготную родства въ деревнѣ; онъ по своей должности обязанъ былъ-имѣть въ виду степень родства при совершеніи браковъ. Мистеръ Уопсель объяснилъ узы родства, связывающія меня съ Джо, и тотчасъ же перешелъ къ торжественному монологу изъ Ричарда III, оправдавъ въ глазахъ своихъ этотъ переходъ словами: «какъ говоритъ поэтъ». При этомъ я могу замѣтить, что когда мистеръ Уопсель отнесся ко мнѣ, онъ почелъ нужнымъ провести рукою по моимъ волосамъ и сбить ихъ мнѣ на глаза. Я не могу постигнуть, почему всѣ люди, посѣщавшіе нашъ домъ, всегда, въ подобныхъ обстоятельствахъ, подвергали меня этой возмутительной ласкѣ. Я не припомню, чтобъ когда-либо, въ самую раннюю мою молодость, я былъ предметомъ вниманія нашего семейнаго кружка; лишь изрѣдка какая-нибудь особа, съ огромными руками, дѣлала подобную наружную попытку оказать мнѣ свое покровительство.

Все это время незнакомецъ смотрѣлъ такъ, какъ-будто онъ рѣшился наконецъ выстрѣлить въ меня. Но онъ не сказалъ ничего послѣ сдѣланнаго имъ рѣзкаго восклицанія, пока не принесли пуншъ; тогда онъ выстрѣлилъ очень-странно. Это было не словесное замѣчаніе, а продолжительная пантомима, которая ясно относилась во мнѣ. Онъ мѣшалъ свой пуншъ, глядя на меня пристально, и отвѣдалъ его, не сводя съ меня глазъ. И онъ мѣшалъ и отвѣдывалъ его не поданной ему ложкой, а напилкомъ; но онъ дѣлалъ это такъ, что никто не видѣлъ напилка, кромѣ меня; потомъ обтеръ и спряталъ его въ боковой карманъ. Какъ только я увидѣлъ этотъ инструментъ, я тотчасъ призналъ его за напилокъ Джо и догадался, что незнакомецъ вѣрно знаетъ моего каторжника. Я сидѣлъ, глядя на него, какъ околдованный. Но онъ уже развалился на своемъ мѣстѣ, мало обращая на меня вниманія и говоря преимущественно о посѣвахъ рѣпы.

Въ нашей деревнѣ было прекрасное обыкновеніе по субботнимъ вечерамъ чиститься и отдыхать передъ началомъ новой недѣли. На этомъ основаніи Джо осмѣливался въ субботу приходить домой получасомъ позже обыкновеннаго. Когда прошли эти полчаса и пуншъ былъ выпитъ, Джо, взявъ меня за руку, собрался идти.

— Погодите минутку, мистеръ Гарджери, сказалъ незнакомецъ: — кажется, у меня, гдѣ-то въ карманѣ, застрялъ новенькій шиллингъ: если я найду его, то отдамъ этому мальчику.

Онъ отъискалъ шиллингъ въ горсти мелкой монеты, завернулъ его въ какую-то измятую бумажку и подалъ мнѣ, сказавъ:

— Это тебѣ — слышишь? тебѣ собственно.

Я поблагодарилъ, глядя на него съ большимъ удивленіемъ, нежели позволяло приличіе, и плотно прижался въ Джо. Незнакомецъ простился съ Джо, мистеромъ Уопселемъ (который вышелъ вмѣстѣ съ нами) и бросилъ на меня только одинъ взглядъ своимъ прищуреннымъ глазомъ или, лучше сказать, не взглядъ, потому-что онъ совершенно закрылъ глазъ; но глазъ можетъ сдѣлать чудеса, даже и закрытый.

На возвратномъ пути, еслибъ я былъ расположенъ говорить, то рѣчь была бы исключительно за мной, ибо мистеръ Уопсель раэстался съ нами у дверей «Лихихъ бурлаковъ», а Джо шелъ всю дорогу съ открытымъ ртомъ, чтобъ свѣжимъ воздухомъ прогнать запахъ рома. Но я былъ совершенно пораженъ возвращеніемъ на сцену моего стараго грѣшка и стараго знакомства и не могъ думать ни о чемъ другомъ.

Сестра была не въ слишкомъ-дурномъ расположеніи духа, когда явились въ кухню, и это неожиданное обстоятельство внушило Джо смѣлость упомянуть ей о шиллингѣ.

— Фальшивый — я увѣрена, сказала мистрисъ Джо съ важнымъ видомъ: — не то, онъ не далъ бы его мальчику.

Я развернулъ бумажку, досталъ деньгу и показалъ, что это былъ настоящій шиллингъ, а не фальшивый.

— Это что? воскликнула мистрисъ Джо, кидая на полъ шиллингъ и хватаясь за бумажку. — Два билета, въ фунтъ каждый?

И дѣйствительно, это были двѣ фунтовыя бумажки, засаленныя и грязныя, вѣроятно, перебывавшія во многихъ рукахъ, на рынкахъ и ярманкахъ. Джо схватилъ шляпу и пустился бѣгомъ къ «Лихимъ Бурлакамъ», въ намѣреніи возвратить деньги ихъ владѣльцу. Пока онъ бѣгалъ, я сѣлъ на свой обычный стулъ и смотрѣлъ безсознательно на сестру. Я почти былъ увѣренъ, что Джо не найдетъ незнакомца. Джо воротился съ извѣстіемъ, что незнакомца уже не было въ харчевнѣ, но что онъ (Джо) объявилъ тамъ о находкѣ денегъ. Тогда сестра завернула деньги въ бумажку, запечатала и положила въ парадной гостиной въ какой-то узорчатый чайникъ, родъ пресс-папье, наполненный высушенными розовыми листьями. Тамъ они оставались долго, не давая мнѣ покоя ни днемъ, ни ночью. Когда я ложился спать, мнѣ было не до сна: я думалъ о странномъ незнакомцѣ, цѣлившемъ въ меня изъ своего невидимаго ружья, размышлялъ о томъ, какъ низко и преступно было находиться въ тайныхъ сношеніяхъ съ каторжниками. Меня не менѣе того преслѣдовала и мысль о напилкѣ: я начиналъ бояться, что этотъ несчастный напилокъ будетъ появляться еще не разъ, въ самыя непредввдѣнныя минуты. Наконецъ, я уснулъ, пріятно думая о миссъ Гавишамъ и о томъ, какъ я къ ней пойду въ четверкъ. Но и во снѣ я видѣлъ напилокъ, направленный на меня какой-то невѣдомой рукой и просыпался съ крикомъ ужаса.

XI.

Въ назначенный часъ я возвратился къ миссъ Гавишамъ и дрожащей рукою позвонилъ у воротъ. Эстелла впустила, меня и, попрежнему, заперевъ калитку, повела меня въ темный корридоръ, гдѣ стояла ея свѣчка. Сначала она не обратила на меня никакого вниманія, но, взявъ свѣчку, посмотрѣла черезъ плечо и гордо сказала:

— Сегодня тебѣ надо идти въ эту сторону.

И мы направились въ неизвѣстную мнѣ часть дома. Корридоръ былъ длинный и, казалось, шелъ вокругъ всего нижняго этажа четыреугольнаго дома. Мы прошли только одну сторону четыреугольника; въ углу Эстелла остановилась, поставила на полъ свѣчку и отворила дверь. Насъ обдало дневнымъ свѣтомъ; я очутился посреди маленькаго мощенаго дворика, на противоположной сторонѣ котораго возвышался жилой домикъ, повидимому бывшій нѣкогда жилищемъ управляющаго или прикащика опустѣвшей пивоварни. На стѣнѣ этого дома красовались большіе часы. Подобно стѣннымъ и карманнымъ часамъ миссъ Гавишамъ, и эти часы стояли на девяти безъ двадцати минутъ.

Мы вошли чрезъ растворенную дверь въ низенькую комнату нижняго этажа. Въ ней было нѣсколько человѣкъ и Эстелла присоединилась къ обществу, сказавъ мнѣ:

— Ступай, мальчикъ, стань тамъ у окошка и подожди, покуда тебя не позовутъ.

Я послушался и стоялъ въ самомъ безпокойномъ состояніи духа, смотря на дворъ. Окно было почти въ-уровень съ землею и выходило на самый грязный и забытый уголокъ сада. Тутъ виднѣлись гряды съ сгнившими остатками капусты и посреди ихъ буковое дерево, обстриженное наподобіе пудинга; на макушкѣ выдавались новые отпрыски бураго цвѣта и неправильной формы, такъ-что верхушка пудинга казалась пригорѣлой. Вотъ что я думалъ, смотря на буковое дерево. Ночью выпалъ небольшой снѣгъ, но отъ него нигдѣ не осталось слѣдовъ, кромѣ въ этомъ холодномъ уголку. Вѣтеръ подымалъ съ земли снѣжинки и хлесталъ ими въ окно, какъ-бы сердясь на появленіе мое въ этомъ домѣ.

Я догадался тотчасъ, что мой приходъ прервалъ общій разговоръ въ комнатѣ и обратилъ на меня взоры всѣхъ присутствовавшихъ. Я не видѣлъ ничего, что дѣлалось въ комнатѣ, кромѣ отблеска огня на оконныхъ стеклахъ. Я онѣмѣлъ отъ одной мысли, что меня пристально разсматриваютъ. Въ комнатѣ находились три женщины и одинъ мужчина. Я не простоялъ еще у окна и пяти минутъ, а ужъ убѣдился — не знаю почему, что они всѣ плуты и пройдохи. Но каждый изъ нихъ принималъ видъ, что не зналъ этихъ качествъ за остальными, ибо одно предположеніе, что онъ или она это знали, уже дѣлало его или ее, такимъ же плутомъ и пройдохою. Всѣ они, казалось, ждали кого-то съ видимою скукою; самая говорливая барыня съ трудомъ удерживалась отъ зѣвоты. Эта барыня, по имени Камилла, очень напоминала мнѣ сестру, съ тою только разницею, что была старѣе и съ менѣе-рѣзкими чертами лица. Дѣйствительно, ближе съ нею познакомившись, я часто думалъ, что имѣть какія-нибудь черты уже было счастіемъ для нея — такъ плоско и ровно было ея лицо.

— Бѣдный! проговорила эта барыня отрывисто, точь-въ-точь, какъ моя сестра: — никому не врагъ, исключая самого себя!

— Гораздо-похвальнѣе быть врагомъ кого-нибудь друраго, сказалъ мужчина: — Это гораздо-натуральнѣе.

— Братъ Джонъ, замѣтила другая барыня: — мы должны любить нашихъ ближнихъ.

— Сара Покетъ, отвѣчалъ братъ Джонъ: — если человѣкъ не ближній себѣ, то кто же послѣ того ему ближній?

Миссъ Покетъ и Камилла засмѣялись, и послѣдняя, перемогаясь, чтобъ не зѣвнуть, сказала:

— Вотъ идея!

Мнѣ показалось, они всѣ находили это очень-хорошею идеею. Третья барыня, которая еще ничего не говорила, теперь торжественно и серьёзно прибавила:

— Очень справедливо!

— Бѣдный! продолжала Камилла (я очень-ясно сознавалъ, что онѣ все это время пристально на меня смотрѣли): — онъ такой странный! Повѣрите ли, когда у Тома умерла жена, то онъ никакъ не могъ взять въ толкъ, что дѣтямъ необходимо носить трауръ съ плерёзами? "Боже милостивый! говорилъ онъ, что можетъ значить обшивка, Камилла, когда они всѣ въ черномъ? Это такъ походитъ на Маѳью! Вотъ идея!

— Есть въ немъ хорошія стороны, есть, сказалъ братъ Джонъ: — и Боже упаси! чтобъ я отрицалъ это; но онъ никогда не имѣлъ и никогда не будетъ имѣть понятій о приличіяхъ и пристойности.

— Вы знаете, начала опять Камилла: — я обязана была настоять на-своемъ. Я ему сказала: «это не годится, надо поддержать честь семейства»; я ему сказала, что «не надѣнь дѣти глубокій трауръ — семейство навѣки обезчещено». Я проплакала цѣлый день, отъ завтрака до обѣда, чѣмъ совершенно повредила пищеваренію. Наконецъ, онъ вспылилъ, по своему обыкновенію, и съ ругательствомъ воскликнулъ: «Ну, дѣлай, какъ хочешь!». Слава Богу, мнѣ всегда будетъ утѣшительно вспоминать, что, несмотря на проливной дождь, я тотчасъ же отправилась и купила все нужное. — А заплатилъ онъ — не правда ли? спросила Эстелла.

— Не въ томъ дѣло, милочка, кто заплатилъ, отвѣчала Камилла: — я купила. И часто буду я съ удовольствіемъ вспоминать объ этомъ, просыпаясь ночью.

Тутъ послышался звонокъ и чей-то голосъ изъ корридора, по которому мы пришли. Разговоръ тотчасъ прекратился и Эстелла сказала мнѣ: «Ну, мальчикъ, пойдемъ». Обернувшись, я замѣтилъ, что всѣ смотрѣли съ презрѣніемъ на меня. Я слышалъ, какъ Сарра Покетъ, воскликнула: «Я увѣрена! Еще что!» а Камилла прибавила: «Можно ли себѣ вообразить что-либо подобное! Вотъ и-д-е-я!»

Мы пошли со свѣчей по темному корридору. Вдругъ Эстелла остановилась и неожиданно обернулась назадъ, такъ-что лицо ея почти коснулось моего.

— Ну… сказала она, насмѣшливо.

— Что, миссъ? отвѣчалъ я, спотыкнувшись и чуть не падая на нее.

Она стояла и смотрѣла на меня; конечно, и я стоялъ и смотрѣлъ на нее.

— А что, я хорошенькая?

— Да, миссъ; мнѣ кажется вы очень-хорошенькія.

— А обхожусь грубо?

— Не такъ, какъ прошлый разъ, отвѣчалъ я.

— Не такъ, какъ въ прошлый разъ?

— Нѣтъ.

Она вспыхнула при послѣднемъ вопросѣ, и когда я отвѣтилъ, ударила меня по щекѣ со всей силой.

— Ну, сказала она: — а теперь, что ты обо мнѣ думаешь, необтесаный уродецъ?

— Я вамъ не скажу.

— А скажешь тамъ, наверху — да?

— Нѣтъ, ставалъ я.

— Зачѣмъ ты не плачешь, тварь?

— Я никогда изъ-за васъ болѣе плакать не стану, отвѣчалъ я. — Но лживѣе этого обѣщанія, я думаю, никто никогда не дѣлалъ, ибо я въ ту минуту плакалъ изъ-за нея внутренно, и одинъ я знаю, сколько страданій она мнѣ стоила впослѣдствіи.

Послѣ этого незначительнаго эпизода, мы пошли вверхъ по лѣстницѣ, и вскорѣ встрѣтили какого-то барина, сходившаго внизъ.

— Кто это, сказалъ онъ, останавливаясь и смотря на меня.

— Мальчикъ, отвѣчала Эстелла.

Человѣкъ, намъ повстрѣчавшійся, былъ дороденъ, смуглъ, съ неимовѣрно-огромной головой и такими же руками. Онъ взялъ меня за. подбородокъ и приподнялъ мою голову такъ, чтобъ разсмотрѣть хорошенько мое лицо при свѣтѣ свѣчки.

На головѣ у него была лысина, а густыя черныя брови стояли торчмя. Впалые глаза его непріятно поражали своею пронзительностью и подозрительностью. На лицѣ, вмѣсто бороды и бакенбардовъ, виднѣлись черныя пятна. На животѣ красовалась большая золотая цѣпочка. Онъ мнѣ былъ совершенно-незнакомъ, и я не могъ предвидѣть, что когда-нибудь я буду съ нимъ въ какихъ-либо отношеніяхъ. Но, несмотря на это, я имѣлъ случай хорошо его разсмотрѣть.

— Мальчикъ изъ окрестностей — а? спросилъ онъ.

— Да-съ, сэръ, отвѣчалъ я.

— Какъ ты очутился здѣсь?

— Миссъ Гавишамъ прислала за мной, объяснилъ я.

— Такъ! Веди себя хорошо! Я довольно-таки знаю дѣтей: вы дрянь-народъ. Смотри, прибавилъ онъ, кусая пальцы и сердито глядя на меня: — смотри, веди себя хорошенько!

Съ этими словами онъ выпустилъ меня. Я былъ очень радъ, ибо руки его пахли душистымъ мыломъ. Онъ пошелъ своей дорогой внизъ, а я размышлялъ: «кто бы это былъ: докторъ — нѣтъ, онъ тогда былъ бы степеннѣе и тише». Однако, времени у меня на эти размышленія было немного, ибо мы вскорѣ вошли въ комнату миссъ Гавишамъ. Она и все остальное въ комнатѣ не перемѣнило своего положенія съ-тѣхъ-поръ, надъ я ушелъ. Эстелла оставила меня у дверей, и я тамъ молча стоялъ до-тѣхъ-поръ, пока миссъ Гавишамъ, сидя у своего уборнаго столика, не взглянула на меня.

— Такъ, сказала она, не выражая никакого удивленія увидѣвъ меня: — дни идутъ — а?

— Да-съ, сударыня, сегодня…

— Ну, ну, воскликнула она, съ нетерпѣніемъ двигая пальцами: — я и знать не хочу. Можешь ты представлять?

Я долженъ былъ съ смущеніемъ отвѣтить:

— Я думаю, сударыня, нѣтъ.

— Не въ карты же опять? спросила она.

— Да, сударыня если нужно, я могу въ карты играть.

— Такъ-какъ этотъ домъ, поражаетъ тебя своею ветхостью и мрачностью, съ нетерпѣніемъ сказала миссъ Гавишамъ: — и ты не хочешь представлять, то не хочешь ли работать?

Ни этотъ вопросъ я могъ отвѣчать съ большею увѣренностью и сказалъ, — что съ удовольствіемъ, готовъ работать.

— Такъ, ступай вонъ въ ту комнату, сказала она, указывая своею исхудалою рукою на другую комнату: — и подожди тамъ, пока я приду.

Я прошелъ черезъ площадку лѣстницы въ указанную мнѣ комнату. И эта комната такъ же была совершенно лишена дневнаго свѣта, и воздухъ въ ней былъ невыносимо-душенъ. Въ старинномъ почернѣвшемъ каминѣ разложенъ былъ огонь, который каждую минуту готовъ былъ потухнуть, а дымъ, наполняя комнату, казался холоднѣе самого воздуха, подобно мартовскимъ туманамъ. Нѣсколько канделябровъ, на высокомъ каминѣ, тускло освѣщали комнату или, лучше сказать, едва нарушали ея темноту. Комната была большая и въ свое время, вѣроятно, красивая; но теперь на всемъ лежалъ густой слой пыли и плѣсени, все разсыпалось въ прахъ. Самымъ замѣчательнымъ предметомъ во всей комнатѣ былъ большой накрытый скатертью столъ, точно приготовлялся банкетъ въ ту минуту, когда и домъ и часы вездѣ заглохли навѣки. Посреди стола стояло что-то большое, но предметъ этотъ до-того былъ покрытъ паутиной, что невозможно было различить его формы. Когда я смотрѣлъ на эту пожелтѣвшую скатерть и этотъ неизвѣстный предметъ, какъ грибъ, выроставшій изъ нея, я замѣтилъ вбѣгавшихъ и выбѣгавшихъ изъ него, какъ изъ дома, длинноногихъ пауковъ; они такъ суетились, какъ-будто случилось какое-нибудь важное происшествіе въ мірѣ пауковъ. Я слышалъ также мышей, шумѣвшихъ за карнизомъ, какъ-будто то же обстоятельство имѣло важность и для нихъ. Одни только черные тараканы не обращали вниманія на общее волненіе и чинно, по-стариковски, прохаживались по печкѣ; точно они были близоруки, туги на ухо и незнакомы другъ съ другомъ. Эти животныя возбудили мое любопытство, и я наблюдалъ за ними издалека, когда миссъ Гавишамъ тронула меня за плечо. Другой рукой она упиралась на палку съ загнутой ручкою. Она казалась вѣдьмой этого страшнаго мѣста.

— Вотъ тутъ, сказала она, указывая палкою на столъ: — вотъ тутъ меня положутъ, когда я умру. Сюда придутъ, чтобъ посмотрѣть на меня..

Я вздрогнулъ отъ ея прикосновенія. Мнѣ мерещилось, что она могла сразу взобраться на столъ и тотчасъ же умереть.

— Какъ ты думаешь, что это за штука? сказала она, опять указывая палкою: — вонъ та, покрытая паутиною.

— Не съумѣю сказать, сударыня.

— Это большой пирогъ. Свадебный пирогъ, мой!

Она обвела комнату сердитымъ взглядомъ; облокотившись за меня и дергая рукою за мое плечо, она прибавила:

— Ну, ну! води меня, води меня.

Я понялъ тотчасъ, что работа, мнѣ предстоящая, была водить миссъ Гавишамъ вокругъ комнаты. Дѣйствительно, мы пустились съ нею въ походъ, и сначала шли такимъ скорымъ шагомъ, что онъ напоминалъ ѣзду мистера Пёмбельчука въ его собственной одноколкѣ.

Однако, миссъ Гавишамъ была не сильна и потому скоро сказала: «Потише». Все же мы шли довольно-скорымъ, нетерпѣливымъ шагомъ. Она продолжала дергать меня за плечо и шевелила ртомъ, будто желая увѣрить меня, что мы потому шли такъ скоро, что ея мысли бѣжали быстро. Чрезъ нѣсколько времени она сказала:

— Позови Эстеллу.

Я пошелъ на площадку лѣстницы и попрежнему закричалъ во все горло:

— Эстелла! Когда показался свѣтъ ея свѣчи, я возвратился въ миссъ Гавишамъ, и мы снова заходили взадъ и впередъ по комнатѣ.

Еслибъ Эстелла одна была свидѣтельницею нашихъ прогуловъ и тогда мнѣ было бы довольно-неловко, а она еще привела съ собою трехъ барынь и мужчину, которыхъ я видѣлъ внизу. При этомъ неожиданномъ обстоятельствѣ я такъ смутился, что не зналъ куда дѣваться. Изъ приличія я хотѣлъ-было остановиться, но миссъ Гавишамъ дернула меня за плечо, и мы опять отправились въ путь. Я чувствовалъ, что вѣрно они подумаютъ, что все это мои затѣи.

— Милая миссъ Гавишамъ, сказала миссъ Сара Покетъ: — какъ вы сегодня хороши на взглядъ!

— Хороша, отвѣчала миссъ Гавишамъ: — кожа да кости.

Лицо Камиллы просіяло, когда она услышала этотъ грубый отвѣтъ. Она съ сожалѣніемъ посмотрѣла на миссъ Гавишамъ и пробормотала:

— Бѣдная! Конечно, нельзя ожидать, чтобъ она была хороша на взглядъ — вотъ идея!

— Какъ ваше здоровье? сказала миссъ Гавишамъ, обращаясь къ Камиллѣ.

Мы поровнялись съ Камиллой, и я было-хотѣлъ остановиться, но миссъ Гавишамъ заставила меня продолжать нашу прогулку, въ явному неудовольствію Камиллы.

— Благодарствуйте, миссъ Гавишамъ, отвѣчала она. — Я здорова, то-есть на столько, насколько можно ожидать въ моемъ положеніи.

— Что съ вами? отрывисто спросила миссъ Гавишамъ.

— Ничего заслуживающаго вашего вниманія, отвѣчала Камилла. — Я не хочу хвастаться своими чувствами, но я это послѣднее время слишкомъ-много думала о васъ по ночамъ, чтобъ быть здоровою.

— Такъ не думайте обо мнѣ, возразила миссъ Гавишамъ.

— Легко сказать! продолжала Камилла, любезно удерживаясь, чтобъ не заплакать; глаза ея были полны слезъ. — Вотъ Раймондъ свидѣтель, сколько я принуждена каждую ночь принимать инбирю и нюхать спиртовъ. Раймондъ свидѣтель, какія судороги у меня дѣлаются въ ногахъ. Но обмороки и судороги мнѣ не новость, когда я безпокоюсь о тѣхъ, кого люблю. Еслибъ я могла быть не такъ чувствительна и не столько бы любила ближнихъ, то, право, нервы мои были бы словно желѣзныя и желудокъ варилъ бы преисправно. Право, я бы желала этого: Но, чтобъ не думать о васъ по ночамъ — вотъ идея!

Слезы заглушили ея слова.

Я тотчасъ повялъ, что Раймондъ долженъ быть мужчина, пришедшій съ этими барынями, и догадался, что вѣрно онъ мужъ Камиллы. Онъ поспѣшилъ къ ней на помощь и ласковымъ, нѣжнымъ голосомъ сказалъ:

— Милая Камилла, всѣ очень-хорошо знаютъ, что нѣжныя чувства питаемыя нами къ вашему семейству, совершенно разрушаютъ ваше здоровье.

— Я не знала, замѣтила серьёзно дама, которая еще только во второй разъ говорила: — что, думая о комъ-нибудь, мы дѣлаемъ одолженіе тому лицу.

Миссъ Сара Покетъ подтвердила послѣднія слова:

— Да, конечно, милая. Гм!

Она, какъ я успѣлъ разсмотрѣть, была сухая, смуглая, сморщившаяся старуха; ея маленькое лицо напоминало грецкій орѣхъ, а ротъ походилъ на кошачій, конечно, безъ усовъ.

— Думать-то легко, замѣтила серьёзная дама.

— Что можетъ быть легче? прибавила Сара Покетъ.

— Да, да! воскликнула Камилла, начиная выходить изъ себя: — все это правда! Конечно, слабость съ моей стороны любить такъ нѣжно, но я не могу переупрямить себя. Безъ-сомнѣнія, мое здоровье выиграло бы; но все-таки я не согласилась бы перемѣнить свой характеръ; онъ — причина многихъ страданій, но вмѣстѣ съ тѣмъ эта чувствительность — единственное мое утѣшеніе, когда я просыпаюсь по ночамъ.

Тутъ она опять залилась слезами.

Во все время этого разговора мы съ миссъ Гавишамъ, не останавливаясь ни на минуту, продолжали ходить вокругъ комнаты, то зацѣпляя за платья присутствовавшихъ, то отходя отъ нихъ на противоположный конецъ комнаты.

— Вотъ, Маѳью, начала Камилла; — никогда не раздѣляетъ моихъ чувствъ къ роднымъ, никогда не придетъ провѣдать миссъ Гавишамъ! По цѣломъ часамъ лежала я безъ чувствъ, съ опрокинутой головой, съ распущенными волосами, а ноги мои были… сама не знаю гдѣ.

— Гораздо-выше головы, милая, сказалъ мухъ Камиллы.

— Я приходила часто въ подобное положеніе отъ одной мысли о непонятномъ и странномъ поведеніи Маѳью, и за все это мнѣ никто и спасибо не сказалъ.

— Будто? Я бы этого не думала, замѣтила серьёзная дама.

— Вотъ, видите ли, душенька, прибавила миссъ Сара Покетъ, всегда прикрывавшая свою злобу ласковымъ выраженіемъ: — вы прежде всего должны себѣ задать вопросъ: отъ кого вы именно ожидали благодарности?

— Не ожидая никакихъ благодарностей, или чего подобнаго, продолжала Камилла: — я по цѣлымъ часамъ оставалась въ такомъ положеніи… Раймондъ свидѣтель, какъ я задыхалась и какъ уже инбирь не помогалъ. Мои вздохи и стоны слышны были напротивъ, у настройщика; дѣти его принимали это за воркованье голубей; а теперь говорятъ…

Камилла закрыла руками ротъ; въ горлѣ у ней начались какія-то небывалыя физіологическія отправленія.

Когда упомянули въ первый разъ имя Маѳью, миссъ Гавишамъ остановилась; мы съ нею стояли и смотрѣли на говорившую Камиллу. Эта остановка въ нашей прогулкѣ подѣйствовала сильно на Камиллу и физіологическая работа въ ея горлѣ внезапно прекратилась.

— Маѳью таки-навѣститъ меня наконецъ, грозно сказала миссъ Гавишамъ: — когда я буду лежать на столѣ. Вотъ здѣсь будетъ его мѣсто, продолжала она, ударяя по столу своею палкою: — у меня въ изголовья. А ваше мѣсто здѣсь; а мужа вашего здѣсь, Сары Покетъ здѣсь, а Джоржіаны здѣсь! Ну, теперь каждый изъ васъ будетъ знать, свое мѣсто, когда, какъ стая вороновъ, вы соберетесь пировать надъ моимъ трупомъ, а покуда убирайтесь!

Произнеся имя каждаго лица, миссъ Гавишамъ палкою указывала мѣсто на столѣ. Кончивъ свою рѣчь, она обернулась ко мнѣ съ словами:

— Води, води меня.

И мы опять заходили по комнатѣ.

— Я думаю, теперь намъ остается только послушаться и разойтись, воскликнула Камилла. — Довольно хоть на минуту повидать того, кого любишь и уважаешь. Я буду вспоминать съ удовольствіемъ объ этомъ свиданіи, просыпѣясь ночью. Какъ бы я желала, чтобъ Маѳью могъ имѣть это утѣшеніе; но онъ имъ пренебрегаетъ. Я не намѣрена хвастаться своими чувствами, но, признаться, тяжело слышать, когда тебѣ говорятъ, что хочешь пировать надъ трупомъ родственника, точно какъ-будто мы въ-самомъ-дѣлѣ вороны. Горько слышать: «убирайтесь вонъ!» — Вотъ идея!

Мистрисъ Камилла схватилась руками за грудь, но мужъ ея вмѣшался въ дѣло, и бѣдная женщина приняла на себя видъ неестественной твердости, какъ-бы желая выказать намѣреніе — за порогомъ комнаты упасть въ обморокъ. Сдѣлавъ ручкой миссъ Гавишамъ, она удалилась. Сара Покетъ и Джорджіана нѣсколько секундъ боролись, кому выйдти послѣдней; но Сара была слишкомъ-опытна на эти штуки, чтобъ дать промахъ; она такъ ловко извернулась около Джорджіаны, что та принуждена была идти впередъ. Сара Покетъ настояла на-своемъ, и удалилась съ эффектомъ, говоря:

— Христосъ съ вами, милая миссъ Гавишамъ.

При этихъ словахъ, на лицѣ ея промелькнула улыбка снисходительнаго сожалѣнія къ слабостямъ только-что вышедшихъ людей.

Пока Эстелла свѣтила имъ по лѣстницѣ, миссъ Гавишамъ продолжала ходить, упираясь на мое плечо, но шагъ ея становился все тише-и-тише. Наконецъ, она остановилась передъ огнемъ и, посмотрѣвъ на него молча нѣсколько минутъ, сказала:

— Сегодня мое рожденье, Пипъ.

Я собирался ее поздравить, но она, замахавъ своей палкой, продолжала:

— Я не позволяю объ этомъ говорить. Я не позволяю не только-что вышедшимъ отсюда, ни другому кому, упоминать при мнѣ объ этѣмъ. Они собираются сюда въ этотъ день, но не смѣютъ говорить о томъ. Въ этотъ день гораздо прежде, чѣмъ ты родился, принесена была сюда эта куча плѣсени, гнили, и она издали указала палкой на кучу паутины… Мы вмѣстѣ сгнили; мыши подточили эту кучу, но меня подточили зубы гораздо-вострѣе мышиныхъ.

Она приложила ручку палки къ своему сердцу и продолжала смотрѣть на столъ. Видъ ея самой и всей комнаты былъ самый плачевный. Ея платье, когда-то бѣлое, теперь совершенно-пожелтѣло и сгнило, и нѣкогда бѣлая скатерть также сгнила и пожелтѣла. Все въ комнатѣ, казалось, готово была отъ малѣйшаго прикосновенія разсыпаться въ прахъ.

— Когда разрушеніе будетъ полное, продолжала она, страшно озираясь вокругъ: — меня положатъ мертвую въ подвѣнечномъ платьѣ на свадебный столъ, и это будетъ послѣднимъ проклятіемъ для него. Тѣмъ лучше, если это случится въ тотъ самый день.

Миссъ Гавишамъ стояла и смотрѣла на столъ, какъ-будто уже видя на немъ свой собственный трупъ. Я молчалъ. Эстелла, возвратясь, также стояла тихо и молчаливо. Мнѣ показалось, что эта тишина и общее молчанье продолжались довольно-долго. Въ этомъ мракѣ, господствовавшемъ во всѣхъ углахъ комнаты, и въ этомъ удушливомъ воздухѣ мнѣ грезилось, что вотъ я и Эстелла также начнемъ разсыпаться въ прахъ. Наконецъ, не мало-по-малу, а внезапно придя въ себя, миссъ Гавишамъ сказала:

— Посмотримъ, какъ вы будете вдвоемъ играть въ карты. Отчего вы до-сихъ-поръ не начинали?

Мы возвратились въ ея комнату и усѣлись на прежнія мѣста. Я проигрывалъ, и опять миссъ Гавишамъ пристально слѣдила за вашей игрой и обращала мое вниманіе на красоту Эстеллы; чтобъ выказать ее еще болѣе, она украшала ея шею и голову своими брильянтами и драгоцѣнными каменьями. Эстелла, съ своей стороны, обходилась со мною попрежнему, съ тою только разницею, что она не удостоивала меня чести говорить со мной. Когда мы съиграли съ полдюжины игоръ и назначенъ былъ день для слѣдующаго моего посѣщевія, меня повели на дворъ, гдѣ и накормили попрежнему, какъ собаку, и оставили одного шляться по двору сколько душѣ угодно. Была ли въ прошлое мое посѣщеніе отперта калитка въ садовой стѣнѣ, которую я перелѣзалъ, или нѣтъ — я ее тогда не видалъ и замѣтилъ только теперь. Такъ-какъ она была открыта и я зналъ, что Эстелла выпроводила гостей въ наружную калитку, ибо она возвратилась съ ключами въ рукахъ, то я вошелъ, въ садъ и исходилъ его вдоль и поперегъ. Садъ этотъ былъ, просто, пустырь; старые парники, гдѣ нѣкогда росли дыни и огурцы, теперь, казалось, — только производили нѣчто похожее на остатки изношенныхъ башмаковъ и сапоговъ; изрѣдка попадались и черепки тарелки или чашки.

Когда я исходилъ весь садъ и успѣлъ заглянуть въ оранжерею, гдѣ ничего не оказалось, кромѣ валявшейся на полу засохшей виноградной лозы и нѣсколькихъ бутылокъ, я очутился въ томъ забытомъ уголку, на который я недавно еще любовался изъ окна. Не подумавъ, былъ ли кто въ домѣ или нѣтъ, я подошелъ и заглянулъ въ окно. Къ крайнему моему удивленію, изъ комнаты на меня смотрѣлъ съ такимъ же удивленіемъ какой-то блѣдный молодой человѣкъ, съ раскраснѣвшимися глазами.

Этотъ блѣдный юноша тотчасъ исчезъ и чрезъ минуту уже стоялъ подлѣ меня. Когда я на него смотрѣлъ въ окно, я видѣлъ, что онъ сидѣлъ за книгами, а теперь я замѣтилъ, что онъ весь былъ въ чернильныхъ пятнахъ.

— Эй, мальчишка! воскликнулъ онъ.

Я уже давно замѣтилъ, что восклицаніе «эй» такое выраженіе, на которое лучше всего отвѣчать тѣмъ же; потому я такъ же воскликнулъ «эй!» опустивъ изъ вѣжливости слово «мальчишка».

— Кто тебя пустилъ сюда? спросилъ онъ.

— Миссъ Эстелла.

— Кто тебѣ позволилъ тутъ шляться?

— Миссъ Эстелла.

— Выходи драться! произнесъ блѣдный молодой человѣкъ.

Что жь мнѣ оставалось дѣлать? идти и драться. Съ-тѣхъ-поръ я часто задавалъ себѣ этотъ вопросъ. Онъ говорилъ такъ рѣшительно, и я былъ изумленъ до такой степени, что слѣпо слѣдовалъ за нимъ, какъ-будто очарованный:

— Постой, однако, воскликнулъ онъ опять, неожиданно останавливаясь и оборачиваясь во мнѣ: — надо же тебѣ дать поводъ въ дракѣ. На, вотъ!

Съ этими словами, онъ самымъ обиднымъ образомъ хлопнулъ въ ладони, откинулъ назадъ лѣвую ногу, схватилъ меня за волосы, хлопнулъ еще разъ въ ладони и нырнулъ головою мнѣ прямо въ животъ.

Этотъ звѣрскій поступокъ, достойный быка, конечно, былъ обидной вольностью, но на полный желудокъ онъ еще былъ непріятнѣе. Потому я порядочно хватилъ его и готовъ былъ еще разъ хватить, когда онъ воскликнулъ:

— Ага! такъ ты хочешь драться?

Сказавъ это, онъ началъ прыгать и вывертываться отъ меня. Я никогда не видалъ ничего подобнаго.

— Законы игры! кричалъ онъ и перепрыгнулъ при этомъ съ лѣвой ноги на правую. — Основныя правила! Тутъ онъ прыгнулъ съ правой ноги на лѣвую. — Ну, пойдемъ на мѣсто и приготовимся, какъ слѣдуетъ..

Онъ продолжалъ прыгать, скакать и выдѣлывать самыя замысловатыя штуки, пока я безсмысленно, смотрѣлъ на него.

Въ тайнѣ я начиналъ бояться блѣднаго юноши, видя его ловкость; но я былъ убѣжденъ морально и физически, что бѣлокурая голова его не имѣла никакой надобности пырять мнѣ въ животъ и что, потому, а имѣлъ полное право считать этотъ поступокъ неприличнымъ и оскорбительнымъ. Я слѣдовалъ за нимъ молча, и мы наконецъ пришли въ отдаленный уголъ сила. То была маленькая площадка, окруженная двумя сходившимися стѣнами и защищенная съ открытой стороны кустарниками. На его вопросъ, доволенъ ли я мѣстомъ, я немедленно отвѣтилъ «да». Тогда, попросивъ извиненія, онъ отлучился на минуту и вскорѣ явился съ бутылкою воды и губкой, обмоченной въ уксусъ. Ставя эти вещи къ стѣнѣ, онъ пробормоталъ:

— Пригодится обоимъ.

Послѣ того молодой джентльменъ началъ поспѣшно раздѣваться и снялъ съ себя не только сюртукъ и жилетку, но даже и рубашку. Онъ принялъ на себя дѣловой видъ и лицо его выражало беззаботность и жажду крови.

Хотя онъ и не былъ съ виду очень-крѣпокъ и здоровъ, лицо его било въ прыщахъ, а ротъ обметало, но все же эти страшныя при. появленія невольно смутили меня. По наружности онъ, казалось, былъ моихъ лѣтъ, но гораздо-выше меня; кромѣ того, онъ былъ ловокъ и увертливъ. Молодой джентльменъ былъ одѣтъ въ сѣрое платье, когда онъ не готовился къ бою; у него были непомѣрно-развиты локти, колѣнки, щиколки и кисти рукъ.

Душа моя ушла въ пятки, когда я увидѣлъ, какъ онъ намѣривалъ меня глазомъ, съ видомъ знатока въ анатоміи, какъ-бы избирая побольнѣе мѣсто въ моемъ тѣлѣ. Я никогда въ жизни не былъ такъ удивленъ, какъ увидѣвъ его послѣ перваго удара лежащимъ навзничь, съ разбитымъ въ кровь носомъ и сплюснутой физіономіею.

Но онъ тотчасъ же вскочилъ на ноги и, примочивъ себѣ лицо губкою, сталъ снова измѣрять меня глазомъ. Но каково было мое удивленіе, когда я увидѣлъ его во второй разъ на землѣ, съ подбитымъ глазомъ.

Я начиналъ, однако, глубоко уважать его за постоянство и твердость духа. Онъ, казалось, не имѣлъ никакой силы и ни разу меня не ушибъ, между-тѣмъ какъ каждый мой ударъ повергалъ его на землю. Но, несмотря на это, чрезъ минуту онъ опять вскакивалъ на ноги, примачивалъ губкою лицо, пилъ воды изъ бутылки и снова нападалъ на меня, будто готовясь покончить меня. Онъ получилъ нѣсколько тяжкихъ ударовъ; ибо какъ ни совѣстно сознаться, а чѣмъ далѣе шло дѣло, тѣмъ больнѣе я его билъ. Но все же онъ не унывалъ и съ каждымъ разомъ нападалъ на меня съ новою энергіею; наконецъ, пошатнувшись отъ моего удара, онъ ударился изо всей силы головою объ стѣну. Даже послѣ этого кризиса въ нашей борьбѣ, онъ вскочилъ, безсознательно сдѣлалъ нѣсколько поворотовъ, не находя мѣста, гдѣ я стоялъ, наконецъ, упалъ на колѣни и принялся за свою губку, бормоча:

— Ну, значитъ, ты побѣдилъ.

Онъ казался такимъ храбрымъ и невиннымъ, что я съ грустью смотрѣлъ на свою побѣду, хотя и не самъ затѣялъ драку. Скажу болѣе: я утѣшаю себя мыслью, что, одѣваясь, я считалъ себя чѣмъ-то въ родѣ волка или другаго хищнаго звѣря. Одѣвшись и обтеревъ платкомъ свое кровожадное лицо, я обратился къ блѣдному джентльмену, съ словами:

— Могу ли я вамъ помочь!

— Нѣтъ, благодарствуйте, отвѣчалъ онъ.

Тогда я пожелалъ ему добраго вечера, и онъ отвѣчалъ тѣмъ же.

Выйдя на дворъ, я засталъ тамъ Эстеллу, дожидавшую меня съ ключами. Она, однако, не спрашивала меня, гдѣ я былъ или зачѣмъ задержалъ ее такъ долго. Лицо ея сіяло удовольствіемъ, точно случилось что-нибудь очень-пріятное. Вмѣсто того, чтобъ пойти прямо въ калиткѣ, она позвала меня въ корридоръ.

— Поди сюда, сказала она: — ты можешь меня поцаловать, если хочешь.

Она подставила мнѣ свою щеку, и я поцаловалъ ее. Я бы дорого далъ, чтобъ поцаловать ее; но я чувствовалъ, что этотъ поцалуй былъ данъ грубому мальчишкѣ какъ мѣдный грошъ, и потому не имѣлъ никакой цѣны.

Со всѣми этими происшествіями, праздничными визитами, карточною игрою и, наконецъ, дракою, я такъ долго пробылъ у миссъ Гавишамъ, что когда я воротился домой, на песчаномъ пригоркѣ, у края болота, ужъ мерцалъ сторожевой огонь, а изъ кузницы Джо выходила огненная полоса свѣта, ложась поперекъ дороги.

XII.

Происшествіе съ блѣднымъ мальчикомъ очень меня безпокоило. Чѣмъ болѣе я думалъ о дракѣ и припоминалъ его съ распухшею и окровавленною физіономіею, тѣмъ несомнѣннѣе казалось мнѣ, что это не пройдетъ даромъ. Я чувствовалъ, что кровь его вопіетъ противъ меня, и что законъ покараетъ меня. Уложеніе о наказаніяхъ мнѣ не было знакомо, но я, по собственному убѣжденію, сознавалъ, что нельзя же допустить, чтобъ деревенскій мальчишка ходилъ по барскимъ домамъ разбойничать и колотить прилежную молодёжь, не подвергаясь за то строгому взысканію. Нѣсколько дней я сидѣлъ дома, а если и выходилъ по чьимъ-либо порученіямъ, то предварительно тщательно озирался кругомъ, боясь, чтобъ на меня не бросились вдругъ тюремные сыщики. Окровавленный носъ блѣднаго мальчика замаралъ мои штаны, и теперь въ тишинѣ ночной я старался смыть это пятно, чтобъ изгладить слѣды преступленія. Я порѣзалъ кулаки о зубы своего соперника, и теперь въ воображеніи своемъ изъискивалъ тысячи способовъ, чтобъ оправдаться въ этомъ проклятомъ обстоятельствѣ, стоя передъ судьями.

Ужасъ мой достигъ крайнихъ предѣловъ въ тотъ день, когда мнѣ слѣдовало возвращаться на мѣсто преступленія. Не поджидаютъ ли меня за калиткою у миссъ Гавишамъ орудія правосудія, нарочно-подосланныя изъ Лондона, чтобъ схватить меня? Или не хочетъ ли миссъ Гавишамъ лично отмстить за обиду, учиненную въ ея домѣ; встанетъ съ своего мѣста, въ своемъ страшномъ платьѣ, какъ вѣрная картина смерти, хладнокровно наведетъ, на меня пистолетъ и безжалостно застрѣлитъ? Или не собрана ли въ пустой пивоварнѣ цѣлая шайка мальчишекъ, подкупленныхъ злодѣевъ, которымъ велѣно напасть на меня, и покончить меня пинками? Къ чести молодаго джентльмена слѣдуетъ сказать, что я, въ воображаніи своемъ, ни разу не считалъ его соучастникомъ во всѣхъ этихъ кровавыхъ воздаяніяхъ; всѣ эти страсти я приписывалъ исключительно безсмысленнымъ его родственникамъ, которые, видя изуродованную физіономію моего соперника послѣ побоища и не вникая глубже въ дѣло, рѣшились погубить меня.

Однако, я не могъ не идти къ миссъ Гавишамъ, потому, дѣлать нечего, пошелъ. Представьте себѣ, драка осталась безъ всякихъ послѣдствій, даже не было о ней и помину, а молодаго человѣка и слѣдовъ не осталось; я нашелъ ту же калитку отпертою, обошелъ садъ и даже осмѣлился взглянуть въ окно домика; но взглядъ мой былъ перехваченъ ставнями, закрытыми извнутри; все казалось пусто и безжизненно. Только въ углу, гдѣ происходило сраженіе, виднѣлись слѣды его, въ видѣ кровавыхъ пятенъ на землѣ. Я поспѣшилъ засыпать ихъ пескомъ, чтобъ, при слѣдствіи, они не могли служить уликою противъ меня.

На широкой площадкѣ, отдѣлявшей собственную комнату миссъ Гавишамъ отъ той, гдѣ находился длинный, накрытый столъ, стояло легкое, садовое кресло на колесахъ. И съ того дня постояннымъ занятіемъ моимъ было катать въ немъ миссъ Гавишамъ (когда она устанетъ ходить, опершись на мое плечо) вокругъ ея собственной комнаты, по площадкѣ, и вокругъ другой комнаты. Опять и опять начинали мы свое однообразное путешествіе, наслаждаясь такою прогулкою иногда по три часа сряду. Сосчитать этихъ прогулокъ я не берусь: онѣ повторялись очень-часто, ибо было рѣшено, что ради этого удовольствія я долженъ возвращаться черезъ день; и каталъ я такимъ образомъ миссъ Гавишамъ мѣсяцевъ восемь или десять.

Нѣсколько привыкнувъ ко мнѣ, миссь Гавишамъ стала со мною разговаривать, разспрашивать, чему я учился, что намѣренъ дѣлать? Я отвѣчалъ, что, по всей вѣроятности, буду отданъ въ ученье къ Джо, и сталъ распространяться о своемъ невѣжествѣ и желаніи всему научиться, въ надеждѣ, что она предложитъ помогать мнѣ въ этомъ дѣлѣ; но она ничего подобнаго не дѣлала, а напротивъ, казалось, желала, чтобъ я оставался въ своемъ невѣжествѣ. Ни разу не давала она мнѣ денегъ, не намекала даже на то, что я буду вознагражденъ за свои труды — словомъ, кромѣ обѣдовъ, брошенныхъ какъ собакѣ, я отъ нея ничего не получалъ.

Эстелла постоянно вертѣлась около насъ; она всегда впускала и выпускала меня, но болѣе не позволяла цаловать себя. Иногда она холодно терпѣла меня, иногда снисходительно, иногда даже фамильярно обращалась со мною, а иногда вдругъ скажетъ, что ненавидитъ меня. Миссъ Гавишамъ нерѣдко спрашивала у меня наединѣ, или шопотомъ при ней: «Хорошѣетъ ли она, Пипъ?» И когда я скажу «да» (она дѣйствительно становилась красивѣе день-ото-дня), она видимо наслаждалась моимъ отвѣтомъ. Также, когда мы играли въ карты, миссъ Гавишамъ съ какимъ-то внутреннимъ удовольствіемъ слѣдила за капризами Эстеллы, каковы бы они ни были; иногда капризы эти повторялись такъ часто и непослѣдовательно, что я положительно терялся и не зналъ, что дѣлать, а миссъ Гавишамъ обнимала и цаловала Эстеллу съ удвоенною нѣжностью и шептала ей что-то на ухо, въ родѣ: «Не жалѣй, мое сокровище, не жалѣй ихъ; они не стоятъ жалости».

У Джо была старая пѣсня, о дядѣ Климѣ, которую онъ пѣвалъ за работой. Это, признаюсь, не было особенно-вѣжливое поклоненіе патрону, ибо я полагаю, что дядя Климъ не что иное, какъ почетный покровитель кузнецовъ. Пѣсня эта подражала мѣрнымъ ударамъ молотка до наковальнѣ и, кажется, была только предлогомъ для вывода на сцену почтеннаго дяди Клима. Вотъ обращикъ этой пѣсни:

«Бей сильнѣй, бей дружнѣй — дядя Климъ!

Молотка не жалѣй — дядя Климъ!

Дуй огонь, раздувай — дядя Климъ!

Потухать не давай — дядя Климъ!

Чтобъ пылалъ да блисталъ — дядя Климъ!

Самъ про насъ чтобы зналъ — дядя Климъ!»

Вскорѣ послѣ моего перваго знакомства съ подвижнымъ кресломъ, миссъ Гавишамъ вдругъ сказала мнѣ, нетерпѣливо ворочая пальцами:

— Такъ, такъ, такъ! пой, пой!,

Я, какъ видно, забылся до того, что сталъ сквозь зубы попѣвать знакомыя слова, забывъ о ея присутствіи. Пѣсня ей такъ поправилась, что она сама стала потихоньку подтягивать, будто сквозь сонъ. Впослѣдствіи у насъ совершенно вошло въ привычку пѣть эту пѣсню во время нашихъ прогулокъ, и Эстелла нерѣдко присоединялась къ намъ съ своимъ голоскомъ; но даже втроемъ пѣніе было такъ тихо, что дѣлало не болѣе шуму въ домѣ, чѣмъ самый легкій вѣтерокъ.

Что могло изъ меня выйти при подобной обстановкѣ? Какъ ей было не подѣйствовать на мой характеръ? Что удивительнаго, что въ глазахъ и въ головѣ у меня мутилось, когда я выходилъ на свѣтъ божій изъ тѣхъ сырыхъ, пожелтѣвшихъ комнатъ?

Можетъ-статься, я и признался бы Джо въ своихъ похожденіяхъ у миссъ Гавишамъ, еслибъ я самъ себѣ не преувеличивалъ, какъ сказано, послѣдствій драки съ молодымъ джентльменомъ, и не насказалъ уже столько нелѣпостей о миссъ Гавишамъ. Блѣдный юноша, вѣроятно, показался бы Джо приличнымъ сѣдокомъ для черной, бархатной кареты; потому я почелъ за лучшее промолчать объ этомъ важномъ происшествіи. Къ-тому же, мнѣ съ самаго начала было противно слушать домашнія пересуды о Миссъ Гавишамъ и Эстеллѣ, а теперь чувство это еще болѣе вкоренилось и усилилось во мнѣ. Я вполнѣ довѣрялся только одной Биди; ей я все разсказывалъ. Отчего такая откровенность казалась мнѣ совершенно-естественною и нравилась Биди — я въ то время не могъ себѣ объяснить, но теперь могу.

Между-тѣмъ дома, въ кухнѣ, держали совѣтъ за совѣтомъ, что раздражало меня до-нельзя. Оселъ Пёмбельчукъ нерѣдко приходилъ на ночь изъ города нарочно для того, чтобъ разсуждать съ сестрою о моей будущности. Я, право, увѣренъ (и, въ стыду моему, доселѣ не раскаявался въ подобномъ настроеніи), что будь эти руки въ то время посильнѣе, то онъ не досчитался бы нѣсколькихъ спицъ въ своей таратайкѣ, а при удачѣ — и столькихъ же реберъ въ боку. Этотъ скотъ былъ до того тупъ, что не могъ разсуждать о моей участи, не имѣя меня передъ глазами, какъ матеріалъ для обработки; онъ, бывало, вытащитъ меня (чаще всего за шиворотъ) изъ угла, гдѣ я покойно сидѣлъ, поставитъ противъ огня, будто приготовляясь меня жарить, и начнетъ свои разсужденія словами: «Ну-съ, сударыня, вотъ онъ мальчикъ! Вотъ мальчикъ, котораго вы вскормили отъ руки. Подними голову, мальчикъ, и будь вѣчно благодаренъ. Касательно этого мальчика…» Потомъ, держа меня за рукавъ, онъ начиналъ гладить меня по головѣ противъ ворса (на что, по-моему, никто на свѣтѣ не имѣлъ права); въ этомъ положеніи я представлялъ вѣрную картину безсмыслія, съ которымъ могло сравниться только его собственное тупоуміе.

Затѣмъ они съ сестрою пускались вдвоемъ въ самыя подлыя предположенія о томъ, что миссъ Гавишамъ сдѣлаетъ изъ меня и для меня. Пренія эти до такой степени выводили меня изъ терпѣнія, что я на силу удерживался отъ того, чтобъ не расплакаться съ досады и броситься на Пёмбельчука, чтобъ порядкомъ поколотить его. Въ этихъ бесѣдахъ сестра относилась обо мнѣ какъ нельзя обиднѣе, будто вышибала мнѣ по зубу каждый разъ, когда упоминала обо мнѣ; а Пёмбельчукъ, произвольно-взявшій на себя опеку надо мною, бывало, осматриваетъ меня съ головы до ногъ съ недовольнымъ видомъ, будто соображая про-себя, какъ трудно будетъ сдѣлать что-нибудь порядочное изъ такого дряннаго матеріала.

Джо не принималъ участія въ преніяхъ моихъ доброжелателей, хотя они часто относились къ нему и даже нападали на него за то, что мистрисъ Гарджери была убѣждена, что онъ не сочувствуетъ удаленію моему съ кузницы, когда я уже въ лѣтахъ поступить къ нему въ ученье. Бѣдный Джо сидитъ, бывало, передъ огнемъ, да сгребаетъ ломомъ золу съ рѣшетки камина; но сестра моя и этотъ невинный поступокъ принимала за выраженіе явнаго сопротивленія ея планамъ, бросалась на мужа, отнимала у него ломъ и, тряхнувъ имъ, клала на мѣсто. Каждое преніе оканчивалось самымъ обиднымъ для меня образомъ. Вдругъ, безъ всякаго видимаго порода, сестра моя зѣвнетъ и, будто случайно замѣтивъ мое присутствіе, неожиданно накинется на меня: «Ну, надоѣлъ ты намъ! Убирайся себѣ-спать; довольно ты намъ испортилъ крови, будетъ съ насъ на одинъ вечеръ!» Кто бы сказалъ, что я ихъ просилъ надоѣдать мнѣ до смерти своими бреднями?

Подобныя пренія прекратились бы нескоро, ибо, какъ видно, нравились самозванцамъ-опекунамъ моимъ, еслибъ, разъ гуляя, опершись на мое плечо, миссъ Гавишамъ не замѣтила мнѣ вдругъ съ неудовольствіемъ:

— Ты очень подросъ, Пипъ!

Я почелъ самымъ благоразумномъ выразить глубокомысленнымъ взглядомъ, что это обстоятельство могло произойти отъ причинъ, совершенно отъ меня независящихъ.

На этотъ разъ она ничего болѣе не сказала, но только вдругъ остановилась и взглянула на невя; потомъ опять остановилась и снова взглянула, и послѣ того казалась не въ духѣ. На слѣдующій разъ, когда катанье ваше кончилось и я подкатилъ ее къ уборному столику, она задержала меня нетерпѣливымъ движеніемъ пальцевъ.

— Повтори-ка мнѣ имя твоего кузнеца.

— Джо Гарджери, сударыня.

— Тотъ самый, къ кому тебя хотятъ отдавать въ ученье?

— Такъ точно, миссъ Гавишамъ.

— Тебѣ лучше бы сразу поступить въ ученье. Согласился ли бы Гарджери придти сюда съ тобою и принести твой контрактъ — какъ ты думаешь?

Я объяснилъ, что онъ, вѣроятно, почтетъ это за особую для себя честь.

— Такъ пускай же приходитъ.

— Когда прикажете, миссъ Гавишамъ?

— Ну, вотъ опять! Я никакого времени знать не хочу. Пусть приходитъ поскорѣе, и ты съ нимъ.

Когда я вечеромъ возвратился и передалъ Джо желаніе миссъ Гавишамъ, сестра моя расходилась пуще прежняго и сдѣлала намъ сцену, какой я еще не видывалъ. Она спрашивала меня и Джо, за что мы ее принимаемъ — за подстилку, что топчутъ подъ ногами? И какъ мы смѣемъ такъ обращаться съ нею? И съ кѣмъ же ей, по-нашему, прилично водиться, если мы гнушаемся взять ее съ собою къ миссъ Гавишамъ? Истощивъ цѣлый потокъ подобныхъ допросовъ, она бросила въ Джо подсвѣчникомъ, громко зарыдала и, схвативъ щетку, начала съ неистовствомъ чистить комнату. Недовольная чисткою въ сухую, она взялась за ведро и помело, и безъ церемоніи вымела насъ на дворъ, такъ-что намъ пришлось зябнуть на заднемъ дворѣ.

Было десять часовъ, когда мы, наконецъ, осмѣлились прокрасться въ домъ. Тогда сестра спросила Джо, зачѣмъ онъ лучше не женился прямо на черной невольницѣ, которая бы на него день и ночь работала? Бѣдный Джо ничего не отвѣчалъ и разглаживалъ бакенбарды свои, глядя на меня съ такимъ обиженнымъ видомъ, какъ-будто онъ въ-самомъ-дѣлѣ въ эту минуту жалѣлъ объ этомъ промахѣ.

XIII.

На слѣдующій день мнѣ было крайне-грустно видѣть, какъ Дко облачался въ свое праздничное платье, чтобъ идти со мною къ миссъ Гавишамъ. Но онъ считалъ свою парадную форму необходимою въ подобномъ случаѣ, и мнѣ некстати было разубѣждать его, хотя дѣйствительно будничный нарядъ гораздо-болѣе шелъ ему къ лицу — шелъ болѣе некстати, что бѣдный Джо рѣшился на подобный подвигъ единственно ради меня. Ради меня онъ напялилъ платье, которое видимо стѣсняло его, ради меня выпустилъ воротникъ рубашки такъ высоко, что волосы у него на затылкѣ поднялись и стояли, будто султанъ.

За завтракомъ сестра моя объявила, что намѣрена идти съ нами въ городъ съ тѣмъ, чтобъ мы ее оставили у дяди Пёмбельчука, пока сами будемъ «толковать съ важными барынями», а потомъ зашли бы за нею. Джо, казалось, не ожидалъ ничего хорошаго отъ подобнаго намѣренія жены. Кузница была заперта въ тотъ день, и Джо — какъ онъ всегда дѣлалъ въ рѣдкихъ случаяхъ своего отсутствія — начертилъ меломъ на двери — нѣту, и рядомъ что-то въ родѣ стрѣлы, указывавшей, вѣроятно, въ какую сторону онъ направился.

Мы поплелись въ городъ. Сестра, разумѣется, шла впереди; она несла съ собою плоскую, плетеную корзинку, съ виду похожую на государственную печать Англіи, и, несмотря на совершенно-ясную погоду, еще пару галошъ, запасную шаль и зонтикъ. Я до-сихъ-поръ не могу хорошо понять, наложила ли сестра на себя эту ношу въ видѣ особой эпитиміи, или же тащила съ собою столько добра единственно для внушенія должнаго къ себѣ уваженія. Это, вѣроятнѣе всего, была выставка напоказъ своихъ аттрибутовъ: такъ точно на сценѣ какая-нибудь Клеопатра выказываетъ свое достоинство и званіе пышною свитою и обстановкою.

Когда мы поровнялись съ домомъ Пёмбельчука, сестра оставила насъ и вошла къ дядѣ. Было около полудня, и потому мы съ Джо немедленно направились въ миссъ Гавишамъ. Эстелла, по обыкновенію, отворила намъ калитку. Джо съ той минуты, какъ увидѣлъ ее, почтительно снялъ шляпу и держалъ ее на отвѣсѣ обѣими руками, считая необходимымъ оказывать уваженіе даже какой-нибудь долѣ золотника.

Эстелла, повидимому, не обратила на насъ особаго вниманія, а прямо пошла впередъ по хорошо-знакомой мнѣ дорогѣ. Я слѣдовалъ за нею, а за мною шелъ Джо. Обернувшись назадъ въ длинномъ корридорѣ, я взглянулъ на Джо; онъ попрежнему держалъ шляпу на отвѣсѣ и дѣлалъ огромные шаги на цыпочкахъ, стараясь не касаться пола.

Эстелла попросила насъ обоихъ войдти; я схватилъ Джо за полу кафтана и такимъ образомъ ввелъ его въ присутствіе миссъ Гавишамъ. Она сидѣла за уборнымъ столикомъ, но тотчасъ же къ намъ обернулась.

— А! Вы мужъ сестры этого мальчика? спросила она у Джо.

Я не могъ себѣ представить, чтобъ добрый старый Джо могъ до того измѣниться, чтобъ походить не на себя, а на какую-то небывалую птицу. Онъ стоялъ молча, съ взъерошеннымъ султаномъ на головѣ и раскрытымъ ртомъ, будто готовясь кого-то проглотить.

— Вы мужъ сестры этого мальчика? повторила миссъ Гавишамъ.

Къ крайней моей досадѣ, въ-теченіе всего разговора Джо постоянно относился во мнѣ, и ни разу не обращался прямо къ миссъ Гавишамъ.

— Безъ-сомнѣнія, Пипъ, замѣтилъ Джо голосомъ, который выражалъ въ то же время большую силу убѣжденія и необыкновенную вѣжливость: — я сватался и женился на вашей сестрѣ, будучи въ то время, съ вашего позволенія, холостякомъ.

— Хорошо! сказала миссъ Гавишамъ. — И вы вскормили ребенка, съ тѣмъ, чтобъ взять его въ себѣ въ ученики, когда онъ подростетъ — не такъ ли, мистеръ Гарджери?

— Вы знаете, Пипъ, косвенно отвѣчалъ Джо: — что мы съ вами всегда были добрые друзья и расчитывали промежь себя на это дѣло, какъ на облегченіе своей участи. Но еслибъ вамъ, Пипъ, что-нибудь не нравилось въ ремеслѣ, хотя бы, напримѣръ, копотъ да сажа, которыхъ не оберешься, то, безъ-сомнѣнія, я васъ не сталъ бы приневоливать — неправда ли?

— Но въ самомъ ли дѣлѣ ремесло это нравится мальчику, сказала миссъ Гавишамъ: — и охотно ли идетъ онъ къ вамъ въ ученики?

— Вамъ хорошо извѣстно, Пипъ, возразилъ Джо, становясь все убѣдительнѣе и вѣжливѣе въ своихъ отвѣтахъ: — вамъ очень-хорошо извѣстно, что таково было постоянно ваше задушевное желаніе. Вѣдь, вы не имѣете ничего противъ нашего ремесла, и быть кузнецомъ было всегда самымъ задушевнымъ вашимъ желаніемъ?

Напрасно я старался объяснить ему знаками, чтобъ онъ обращался съ рѣчью не во мнѣ, а къ миссъ Гавишамъ. На всѣ мои пантомимы, онъ отвѣчалъ только усиленною вѣжливостью и убѣдительностью, не переставая относиться единственно во мнѣ.

— Принесли ли вы съ собой контрактъ мальчика? спросила миссъ Гавишамъ.

— Вы очень-хорошо знаете, Пипъ, отвѣчалъ Джо такимъ голосомъ, будто находилъ вопросъ безразсуднымъ: — вы сами видѣли, что я положилъ бумагу въ шляпу, значитъ, она со мню. Онъ вынулъ контрактъ и передалъ его все-таки не миссъ Гавишамъ, а мнѣ. Больно сознаться, но мнѣ стало стыдно за него, да, положительно стыдно, когда я замѣтилъ, какъ Эстелла плутовски улыбалась за кресломъ миссъ Гавишамъ. Я взялъ у него бумагу и передалъ ее старухѣ.

— Вы не ожидаете никакого вознагражденія за мальчика? сказала миссъ Гавишамъ, пробѣжавъ контрактъ.

— Джо! замѣтилъ я, видя, что онъ молчитъ: — зачѣмъ же ты не отвѣчаешь?

— Пипъ, отвѣчалъ онъ отрывисто, видимо-обиженный: — между нами подобный вопросъ кажется излишнимъ, на него не можетъ быть другаго отвѣта, кромѣ голаго — нѣтъ! Вы знаете, Пипъ, что другаго отвѣта я дать не могу, потому и предпочитаю молчать.

Миссъ Гавишамъ взглянула на него и какъ-будто сразу поняла, что онъ за человѣкъ, чего я никакъ не ожидалъ послѣ всѣхъ неловкостей бѣднаго Джо; потомъ она взяла маленькій мѣшокъ со стола и сказала:

— Пипъ заслужилъ вознагражденіе здѣсь, и вотъ оно. Въ этомъ мѣшкѣ двадцать-пять гиней. Передай его своему хозяину, Пипъ.

Вѣроятно, слишкомъ-озадаченный странностью самой барыни или ея обстановкой, бѣдный Джо и тутъ продолжалъ обращаться во мнѣ одному.

— Это очень-щедро съ вашей стороны, Пипъ, сказалъ Джо: — подарокъ вашъ я принимаю съ благодарностью, хотя по совѣсти, не чаялъ, не гадалъ ничего подобнаго. Теперь старина, сказалъ весело Джо (меня словно обдало не то жаромъ, не то холодомъ, при мысли, что онъ такъ фамильярно обращается къ миссъ Гавишамъ), теперь постараемся исполнять свой долгъ. Будемъ честно трудиться вдвоемъ, помогая другъ другу, ради спокойствія совѣсти… и удовольствія тѣхъ… кто своею щедростью заслужилъ, чтобъ мы никогда… тутъ бѣдный Джо страшно запутался, пока не выбрался, наконецъ, изъ затрудненія, торжественно закончивъ свою фразу словами: — во всякомъ случаѣ не я. Послѣднія слова показались ему столь убѣдительными, что онъ повторилъ ихъ дважды.

— Прощай, Пипъ! сказала миссъ Гавишамъ. Выпусти ихъ Эстелла

— Приходить ли мнѣ къ вамъ еще, миссъ Гавишамъ? спросилъ я.

— Нѣтъ! Теперь Гарджери твой хозяинъ. Гарджери! одно словечко…

Воротивъ Джо такимъ образомъ, когда я уже былъ въ дверяхъ, миссъ Гавишамъ сказала ему съ достоинствомъ и такъ громко, что я могъ разслышать.

— Мальчикъ былъ добрый малый, пока былъ здѣсь; это его вознагражденіе. Разумѣется, какъ честному человѣку, вамъ болѣе отъ меня ожидать нечего и не за что.

Какъ Джо выбрался изъ комнаты — я до-сихъ-поръ не могу объяснять себѣ. Знаю только, что когда онъ выбрался, то началъ взбираться на лѣстницу, вмѣсто того, чтобы спуститься внизъ; ничего не слышалъ и не понималъ, пока я просто не потащилъ его за рукавъ. Чрезъ минуту мы были уже за калиткой. Эстелла заперла ее и удалилась.

Когда мы снова попали на свѣтѣ божій, Джо, прислонившись къ стѣнѣ дома, вздохнулъ и произнесъ, «удивительно!». Онъ такъ долго оставался въ этомъ положеніи и такъ часто повторялъ: «удивительно! удивительно!» что я сталъ отчаяваться въ состояніи его разсудка и думалъ, что онъ никогда не прійдетъ въ себя. Наконецъ, онъ нѣсколько измѣнилъ свое замѣчаніе: «Пипъ, право, это удивительно!» и потомъ мало-по-малу сталъ разговорчивѣе и могъ идти далѣе.

Съ другой стороны, я имѣю основаніе думать, что, напротивъ того, умственныя способности Джо нѣсколько изощрились отъ этого столкновенія, потому-что на дорогѣ онъ задумалъ хитрый и глубокій планъ, въ чемъ нетрудно убѣдиться изъ послѣдовавшей сцены въ гостиной у мистра Пёмбельчука, гдѣ мы застали сестру въ жаркомъ совѣщаніи съ этимъ противнымъ торгашомъ.

— Ну, воскликнула сестра моя, обращаясь къ вамъ обоимъ вдругъ: — что съ вами случилось? Я удивляюсь, какъ вы еще не гнушаетесь такимъ низкимъ обществомъ! Я, право, удивляюсь вашему снисхожденію!

— Миссъ Гавишамъ, произнесъ Джо, пристально глядя на меня, будто стараясь что-то припомнить — настоятельно просила насъ засвидѣтельствовать… не припомнишь, ли Пипъ, ея почтеніе, или преданность?

— Почтеніе, сказалъ я.

— Такъ, такъ, засвидѣтельствовать ея почтеніе мистрисъ Гарджери… повторилъ Джо.

— Много мнѣ отъ того прибудетъ! замѣтила сестра, видимо смягченная такимъ лестнымъ вниманіемъ.

— И жалѣла, продолжалъ Джо, снова пристально смотря на меня: — и жалѣла, что плохое здоровье лишало ее… чего бишь, Пипъ?

— Удовольствія видѣть, подсказалъ я.

— Удовольствія видѣть мистрисъ Гарджери, досказалъ Джо и перевелъ духъ.

— Ну, могла бъ она сказать эту любезность пораньше. Впрочемъ, лучше поздно, чѣмъ никогда. А что же она дала этому сорванцу?

— Она ему? сказалъ Джо: — ничего.

Мистрисъ Гарджери готова была разразиться, но Джо продолжалъ:

— То, что миссъ Гавишамъ дала, она дала не ему, а его друзьямъ. «Подъ его друзьями, объяснила она, я разумѣю сестру его, мистрисъ Гарджери» — это ея собственныя слова, прибавилъ Джо.

Сестра взглянула на Пёмбельчука, который гладилъ ручки своего кресла и разсѣянно кивалъ головою то ей, то камину, будто онъ все это напередъ предвидѣлъ.

— А сколько ты принесъ? спросила сестра со смѣхомъ, положительно со смѣхомъ.

— Ну, что бы вы сказали на десять фунтовъ стерлинговъ? спросилъ Джо.

— Мы бы сказали, хорошо, отвѣчала сестра довольно отрывисто: — не слишкомъ-много, а довольно.

— Ну, такъ я жь вамъ скажу, что тутъ будетъ побольше того, продолжалъ Джо.

Безсовѣстный наглецъ мистеръ Пёмбельчукъ тотчасъ же кивнулъ головой и самоувѣренно произнесъ, продолжая потирать ручки кресла:

— Больше того.

— Вы не хотите же сказать… начала было сестра.

— Да я именно хочу сказать, сударыня, сказалъ Пёмбельчукъ: — вы сейчасъ услышите, что. Продолжайте, Джозсфъ, дѣло хорошее, продолжайте!

— Что бы вы сказали на двадцать фунтовъ? снова спросилъ Джо.

— Великолѣпно! другаго слова нѣтъ, возразила сестра.

— А тугъ побольше и двадцати фунтовъ, сказалъ Джо.

Этотъ противный притворщикъ Пёмбельчукъ снова кивнулъ головой, съ видомъ покровительства, и сказалъ, улыбаясь:

— Больше, этого сударыня. Хорошее дѣло! Ну продолжайте изводить ее, Джозефъ!

— Чтобъ ужь покончить разомъ, сказалъ Джо, съ восхищеніемъ передавая мѣшокъ моей сестрѣ: — тутъ двадцать-пять фунтовъ.

— Тутъ двадцать-пять фунтовъ, повторилъ гнусный Пёмбельчукъ и привсталъ, чтобъ пожать ей руку: — и не болѣе, не менѣе, какъ то, чего вы заслуживаете, сударыня — я это всегда скажу всѣмъ и каждому. Теперь позвольте васъ поздравить съ приходцомъ!

Еслибъ еще мерзавецъ остановился на этомъ — нѣтъ! онъ очернилъ себя гораздо-болѣе гнуснымъ образомъ: съ какимъ-то нагло покровительственнымъ тономъ, онъ взялъ меня подъ свою опеку, что въ моихъ глазахъ было гаже всѣхъ прежнихъ его выходокъ.,

— Теперь, видите ли Джозефъ съ супругою, сказалъ Пёмбельчукъ, взявъ меня за руку, выше локтя: — я не охотникъ останавливаться на полудорогѣ, я люблю идти до конца, когда разъ, принялся за дѣло. По моему, надо мальчика тотчасъ же закабалить окончательно — это мое мнѣніе, закабалить окончательно.

— Мы вамъ за все премного обязаны, дядя Пёмбельчукъ, сказала сестра, схвативъ мѣшокъ съ деньгами.

— Не обо мнѣ рѣчь, сударыня, возразилъ чортовъ лавочникъ. Удовольствіе — вездѣ удовольствіе для частнаго человѣка. Дѣло въ томъ, что вотъ мальчикъ: его надо формально закабалить ученикомъ къ Джозефу. Я ужь это возьму на себя, такъ и быть.

Судъ засѣдалъ въ ратушѣ, недалеко оттуда, и мы пошли прямо въ присутствіе, чтобъ скрѣпить тамъ контрактъ нашъ съ хозяиномъ. Когда я говорю, мы пошли, то вовсе не намекаю на себя, потому-что я не шелъ, а меня тащилъ подлый Пёмбельчукъ, какъ поджигателя какого, или вора. Дѣйствительно, когда Пёмбельчукъ протолкалъ меня въ судъ, окружавшіе приняли меня за пойманнаго преступника. Одинъ говорилъ: «чтожь онъ сдѣлалъ?» другой: «какой молодой! впрочемъ, наружность скверная». Наконецъ, какой-то добрый и скромный по виду господинъ даже сунулъ мнѣ въ руки душеспасительную книжку: «Чтеніе въ моей темницѣ», гдѣ-былъ изображенъ молодой преступникъ, весь обвѣшанный цѣпями, будто выставка сосисекъ.

Присутствіе показалось мнѣ въ то время очень-страннымъ мѣстомъ: загороженныя скамьи выше, чѣмъ въ церкви, и биткомъ набитыя народомъ; важные судьи (одинъ даже въ парикѣ), развалившіеся въ креслахъ, кто читалъ, кто нюхалъ табакъ, кто просто сидѣлъ сложа руки; круглые, почернѣвшіе портреты, простудушно принятые мною за караваи, развѣшанные по стѣнамъ — все это показалось мнѣ какъ-то дико. Здѣсь, въ одномъ изъ угловъ, контрактъ мой былъ надлежащимъ образомъ подписанъ и скрѣпленъ: я былъ закабаленъ! Мистеръ Пёмбельчукъ все время такъ крѣпко держалъ меня за руку, какъ-будто велъ меня на висѣлицу, и только мимоходомъ забѣжалъ сюда, чтобъ предварительно устроить это дѣльце.

Когда мы вышли изъ залы и направились обратно въ мистеру Пёмбельчуку, всѣ уличные мальчишки, провожавшіе насъ въ судъ, въ надеждѣ присутствовать при моемъ нравственномъ истязаніи, казались очень-недовольными, убѣдясь, что спутники мои были только друзья, служившіе мнѣ конвоемъ, а не обвинители. Придя назадъ, сестра такъ расходилась при видѣ двадцати-пяти гиней, что рѣшила дать банкетъ у «Синяго Вепря», по причинѣ и насчетъ этого неожиданнаго счастья. Мистеръ Пёмбельчукъ долженъ былъ ѣхать въ своей таратайкѣ за Гиблями и мастеромъ Уопселемъ.

На это всѣ согласились, благодаря чему, я провелъ одинъ изъ самыхъ скучныхъ дней моей жизни. Всѣ, казалось, были убѣждены, что я совершенно-лишній на пирушкѣ; но всѣ, отъ времени до времени, обращались во мнѣ съ пошлымъ вопросомъ: отчего я не веселюсь? На что я, разумѣется, былъ принужденъ отвѣчать, что веселюсь, хотя былъ очень-далекъ отъ веселья.

Они были взрослые и потому умѣли веселиться. Этого бестію, Пёмбельчука, посадили на первое мѣсто, какъ главнаго виновника торжества. Поставивъ меня на стулъ рядомъ съ собою, онъ обратился къ остальнымъ съ рѣчью, въ который сообщилъ имъ новость, что я закабаленъ, и съ дьявольскимъ удовольствіемъ напиралъ на то, что, какъ сказано въ контрактѣ, я теперь подвергаюсь заключенію въ острогѣ, если стану пить, играть въ карты, сидѣть по ночамъ или посѣщать дурное общество.

Я хорошо помню только то, что они мнѣ не давали заснуть, и какъ-скоро я начиналъ дремать, будили меня и приглашали веселиться. Довольно-поздно вечеромъ мистеръ Уопсель прочиталъ намъ оду Колинса, и съ такимъ жаромъ подражалъ шуму брошеннаго меча, что половой приходилъ «освѣдомиться о здоровьи этихъ господъ, со стороны жильцовъ нижняго этажа, и напомнить имъ, что здѣсь не фехтовальная школа». Всѣ, кромѣ меня, возвращались домой въ отличномъ настроеніи духа и горланили пѣсню о какой-то красной дѣвѣ. Мистеръ Уопсель взялъ на себя басъ и утверждалъ, что онъ именно и есть бѣлокурый герой пѣсни.

Наконецъ, я помню, что чувствовалъ себя очень-несчастнымъ, ложась спать въ своемъ чуланѣ: Я былъ убѣжденъ, что никогда не полюблю своего ремесла; было время, когда оно мнѣ нравилось, но теперь уже было не то.

XIV.

Грустно и больно становится, когда начнешь стыдиться своего роднаго крова. Быть-можетъ, это чувство отзывается черною неблагодарностью и заслуживаетъ наказанія — не знаю, но только это очень-тяжелое чувство.

Родной кровъ, благодаря неуживчивому нраву сестры, никогда не былъ пріятнымъ мѣстомъ для меня, но онъ былъ святъ въ глазахъ моихъ потому, что въ немъ жилъ Джо. Я вѣрилъ, въ него. Я вѣрилъ что главная гостиная была дѣйствительно великолѣпная зала; я вѣрилъ, что парадная дверь была какимъ-то таинственнымъ преддверіемъ храма, открытіе котораго сопровождалось священнымъ жертвоприношеніемъ жареныхъ цыплятъ; я вѣрилъ, что кухня была, хотя не великолѣпная, но безукоризненно-опрятная комната; я вѣрилъ, что кузница была славнымъ путемъ къ возмужалости и независимости. И въ одинъ годъ все для меня измѣнилось. Теперь все это мнѣ казалось пошло и грубо, и я ни за какія блага не хотѣлъ бы, чтобъ миссъ Гавишамъ или Эстелла увидѣла эту обстановку.

На сколько я самъ былъ причиною этого неблагодарнаго настроенія, на сколько была виновна въ этомъ миссъ Гавишамъ, или моя сестра — до этого никому теперь нѣтъ дѣла. Во мнѣ уже произошла перемѣна; дѣло было сдѣлано. Дурно ли, хорошо ли, извинительно или не извинительно, но оно уже было сдѣлано.

Бывало, мнѣ казалось, что съ той минуты, какъ я засучу рукава своей рубахи и поступлю на кузницу, въ Джо, передо мною откроется путь къ отличію и я буду счастливъ. Теперь это исполнилось на дѣлѣ и я увидѣлъ только, что весь былъ покрытъ угольною пылью, и на душѣ у меня лежалъ грузъ, въ сравненіи съ которымъ наковальня была легкимъ перышкомъ. Въ моей послѣдующей жизни (какъ и во всякой жизни, я полагаю) бывали случаи, когда мнѣ казалось, что тяжелая завѣса, заслоняла предо мною весь интересъ, всю прелесть жизни. Никогда эта завѣса не падала такъ тяжело и рѣзко, какъ теперь, когда жизненное поприще открылось предо мною, пролегая чрезъ кузницу Джо.

Помнится мнѣ, какъ нерѣдко подъ вечеръ, въ воскресенье, я задумывался, стоя на кладбищѣ, и сравнивалъ перспективу ожидавшаго меня будущаго съ тѣмъ унылымъ болотомъ, которое лежало предо мною. И то и другое было плоско и однообразно, и въ томъ и другомъ пролегалъ невѣдомый путь, застилаемый густымъ туманомъ, а вдали виднѣлось море.

Съ перваго же дня моего ученія я совершенно упалъ духомъ. Но мнѣ пріятно вспомнить, что во все время, пока продолжался нашъ контрактъ, я не проронилъ при Джо ни одной жалобы. Это почти единственное обстоятельство, о которомъ мнѣ пріятно вспомнить, когда я думаю о томъ времени. Все, что я намѣренъ сейчасъ сказать о годахъ моего ученія, дѣлаетъ болѣе чести Джо, нежели мнѣ самому. Если я не сбѣжалъ и не записался въ солдаты или матросы, то не потому, что самъ былъ вѣренъ чувству долга, но потому, что Джо былъ вѣренъ чувству долга. Если я работалъ довольно-прилежно, то не потому, чтобъ самъ сознавалъ важность труда, но потому, что Джо сознавалъ важность труда. Невозможно опредѣлить, какъ далеко вообще простирается вліяніе честнаго, простаго, трудолюбиваго человѣка, но очень-возможно сказать, на сколько оно имѣло дѣйствія на насъ самихъ, и я могу сказать съ полною увѣренностью, что все добро, которое я извлекъ изъ моего ученья, проистекало отъ простаго, малымъ довольнаго Джо, а не отъ меня самого, вѣчно-безпокойнаго и ничѣмъ недовольнаго.

Кто объяснитъ мнѣ, чего я тогда хотѣлъ? Я самъ того не зналъ. Я боялся, что когда-нибудь, въ злой часъ, когда я буду въ самомъ неизящномъ видѣ, Эстелла заглянетъ въ одно изъ оконъ кузницы. Меня преслѣдовали опасенія, что, рано или поздно, она увидитъ меня съ чернымъ лицомъ и руками, за самою грубою работою, и станетъ издѣваться надо мною, станетъ презирать меня. Частенько, въ сумерки, когда я помогалъ Джо раздувать огонь, и мы вмѣстѣ подтягивали «Дядя Климъ», я вспоминалъ, какъ мы пѣвали эту пѣсню у миссъ Гавишамъ, и тотчасъ же, въ огнѣ, мнѣ рисовалась головка Эстеллы, съ развѣвавшимися волосами и глазами, устремленными на меня съ какимъ-то насмѣшливымъ выраженіемъ.

Частенько въ такія минуты боязливо всматривался я во мракъ ночи, окаймленной деревяннымъ переплетомъ оконъ, и чудилось мнѣ, что она только-что отвернулась отъ окна, и я былъ увѣренъ, что мои опасенія наконецъ сбылись.

И потомъ, когда мы шли въ ужину, и комната и столъ казались мнѣ еще бѣднѣе, чѣмъ прежде, и чувство стыда еще съ большею силою шевелилось въ моей неблагодарной груди.

XV.

Такъ-какъ я ужъ былъ слишкомъ-большой мальчикъ, чтобъ посѣщать классы тётки мистера Уопселя, то и воспитаніе мое подъ руководствомъ этой нелѣпой женщины окончилось. Конечно, она до-тѣхъ-поръ успѣла передать мнѣ все, что сама знала, начиная отъ маленькаго прейс-куранта до комической пѣсенки, которую она какъ-то разъ купила за полпенса. Хотя все это литературное произведеніе было безсвязнымъ наборомъ словъ, за исключеніемъ, быть-можетъ, перваго стиха:

Въ Лондонъ собравшись, сударики,

Турлъ, лурлъ,

Турлъ, лурлъ.

Не былъ ли я смуглъ, сударики?

Турлъ, лурлъ,

Турлъ, лурлъ.

Однако, побуждаемый желаніемъ поумнѣть, я серьёзно выучилъ его наизусть. И не запомню я, чтобъ когда-нибудь мнѣ приходило въ голову разбирать его достоинство; я только находилъ — и теперь еще на хожу — что эти «турлъ, лурлъ» повторялись не въ мѣру. Алча званія, я обратился въ мистеру Уопселю съ просьбою напитать меня крохами духовной пищи, и онъ милостиво согласился на это. Но такъ-какъ я вскорѣ увидѣлъ, что онъ хотѣлъ сдѣлать изъ меня нѣчто въ родѣ драматическаго болвана, котораго можно и лобызать и оплакивать, и терзать и умерщвлять — словомъ, тормошить всевозможнымъ образомъ, то я вскорѣ отказался отъ такого способа обученія, но, конечно, не прежде, чѣмъ мастеръ Уопсель, въ порывѣ поэтическаго азарта, порядочно помялъ меня.

Все, что я пріобрѣталъ, я старался передавать Джо. Эти слова звучатъ такъ хорошо, что я, по совѣсти, не могу пропустить ихъ безъ объясненія. Я хотѣлъ образовать и обтесать Джо, чтобъ сдѣлать его болѣе достойнымъ моего общества и оградить его отъ нападокъ Эстеллы.

Старая батарея на болотѣ была мѣстомъ нашихъ занятій, а разбитая грифльная доска и осколокъ грифеля составляли всѣ наши учебныя пособія. Джо присоединялъ къ нимъ еще трубочку съ табакомъ. Я не запомню ни одной вещи, которую бы Джо удержалъ въ памяти отъ одного воскресенья до другаго, и вообще онъ рѣшительно ничего не пріобрѣлъ отъ моихъ уроковъ. Но это не мѣшало ему покуривать свою трубочку съ необыкновенно-умнымъ, можно даже сказать, ученымъ выраженіемъ; казалось, онъ сознавалъ, что дѣлаетъ огромные успѣхи. Добрая душа, надѣюсь, что онъ дѣйствительно былъ въ этомъ убѣжденъ.

Тихо и прекрасно было въ этомъ уединенномъ мѣстѣ; за насыпью, на рѣкѣ, виднѣлись паруса судовъ, и иной разъ, во время отлива, чудилось, что суда эти потонули и продолжаютъ плыть по дну рѣки. Каждый разъ, что я слѣдилъ глазами за бѣлыми парусами уходившихъ въ море кораблей, мнѣ приходила въ голову миссъ Гавишамъ и Эстелла. Каждый разъ, когда я любовался, какъ солнечный лучъ, пробравшись украдкою, игралъ на отдаленной тучкѣ, или бѣломъ парусѣ, или зеленомъ склонѣ холма, или на свѣтлой полосѣ воды, я думалъ все о нихъ же. Миссъ Гавишамъ и Эстелла и странный домъ и странная жизнь имѣли, казалось, что-то общее со всѣмъ, что я видѣлъ живописнаго.

Разъ какъ-то, въ воскресенье, Джо, наслаждаясь своей трубочкой, наотрѣзъ объявилъ мнѣ, что все это ему «смерть, какъ надоѣло», такъ-что я потерялъ всякую надежду добиться отъ него толку въ тотъ день. Нѣсколько времени лежалъ я на земляной насыпи, подперши рукою подбородокъ и отъискивая слѣды миссъ Гавишамъ и Эстеллы въ водахъ и небѣ окружавшаго меня пейзажа. Наконецъ, я рѣшился высказать о нихъ одну мысль, которая уже давно вертѣлась въ моей головѣ.

— Джо, сказалъ я: — такъ ты думаешь, не сдѣлать ли мнѣ визита миссъ Гавишамъ.

— Ну, Пипъ, возразилъ Джо, медленно раздумывая: — я право не знаю зачѣмъ.

— Какъ зачѣмъ, Джо? Зачѣмъ вообще дѣлаютъ визиты.

— Да есть визиты, о которыхъ не съумѣешь сказать, зачѣмъ они дѣлаются, сказалъ Джо: — что жь касается твоего визита къ миссъ Гавишамъ, Пипъ, такъ, вѣдь, она можетъ подумать, что ты тамъ чего-нибудь отъ нея хочешь.

— А ты думаешь, я не могу сказать ей, что я ничего отъ нея не хочу?

— Что жь, можешь, старый дружище, можешь, и она, можетъ повѣритъ тебѣ, а можетъ, и нѣтъ.

Джо, какъ и я самъ, почувствовалъ, что выразился убѣдительно и тотчасъ же отчаянно потянулъ въ себя дымъ, чтобъ удержаться отъ многословія и не ослабить своего довода безполезнымъ повтореніемъ.

— Видишь ли, Пипъ, продолжалъ Джо, замѣтивъ, что опасность миновала: — видишь ли, когда миссъ Гавпшамъ сдѣлала для тебя доброе дѣло, когда, говорю, она сдѣлала это доброе дѣло, она подозвала меня и сказала, что это-де и все.

— Да, Джо, я самъ слышалъ, что она сказала.

— Все, выразительно повторилъ Джо.

— Да, да, Джо, я говорю тебѣ, что самъ я слышалъ.

— Она, значитъ, этимъ хотѣла сказать: пусть все между нами кончится. И ты будь себѣ по-старому. Я налѣво, ты направо — знай, держись въ сторонѣ.

Я и самъ думалъ то же, и потому эти слова не могли успокоить меня; они, напротивъ, только придали болѣе вѣроятности моимъ опасеніямъ.

— Но, Джо, проговорилъ я.

— А что, старый дружище?

— Вотъ уже сколько времени я въ ученьи, а еще не имѣлъ случая поблагодарить миссъ Гавищамъ, ни разу даже не зашелъ навѣстить ее и показать, что не забываю ее.

— Такъ, такъ, Пипъ, конечно, если ты хочешь поднести ей хорошіе подковы на всѣ четыре, да и тѣ, по правдѣ сказать, оказалась бы дурнымъ подаркомъ за неимѣніемъ копытъ.

— Я вовсе не думаю напоминать о себѣ подаркомъ.

Но Джо ухватился за мысль о подаркѣ и насѣлъ на нее.

— Даже, продолжалъ онъ: — даже, еслибъ ты уловчился сковать ей цѣпь для наружной двери, или выдѣлать двѣнадцать дюжинъ мелкихъ винтиковъ для ежедневнаго обихода, или, тамъ, какую галантерейную штуку, примѣрно, вилку, чтобъ ей жарить хлѣбъ или рашперъ, чтобъ жарить салакушку…

— Да я вовсе и не думаю дѣлать ей подарка, вступился-было я.

— Ну, я тебѣ скажу, продолжалъ разглагольствовать Джо, какъ-будто бы я упорствовалъ въ своемъ намѣреніи: — я тебѣ скажу, что будь я на твоемъ мѣстѣ, такъ не сталъ бы этого дѣлать, право не сталъ бы. Ну, самъ посуди, какой прокъ въ цѣпи, когда она ужь и безъ того у ней есть? А винтики — кто ихъ тамъ знаетъ, какъ они еще ихъ примутъ. Что же касается вилки, такъ тамъ придется имѣть дѣло съ мѣдью, и какъ разъ осрамишься. Опять же самый искусный человѣкъ не можетъ выказаться на рашперѣ, потому, рашперъ, все-таки рашперъ, убѣдительно сказалъ Джо, какъ-бы стараясь побороть мое упорное заблужденіе: — и ты можешь метить на что тебѣ вздумается, а все-таки выйдетъ рашперъ, хошь не хошь, а дѣлу не поможешь.

— Довольно, довольно, любезный Джо! закричалъ я, въ отчаяніи хватаясь за его сюртукъ: — вѣдь говорятъ тебѣ, что я и не думаю дѣлать подарка миссъ Гавишамъ.

— И не дѣлай, одобрительно сказалъ Джо, какъ-будто торжествуя, что успѣлъ уговорить меня: — и я тебѣ скажу, что ты очень-умно поступишь.

— Но, Джо, я хотѣлъ тебѣ сказать, что такъ-какъ теперь работы немного, то ты бы могъ дать мнѣ завтра полдня праздника: а думаю отправиться въ городъ и зайду къ миссъ Эст…. Гавишамъ.

— Какъ ты ее назвалъ? спросилъ онъ совершенно-серьёзно: — Эстгавишамъ? Нѣтъ, Пипъ, ее, кажется, иначе зовутъ, развѣ что ее перекрестили.

— Знаю, знаю, Джо, я такъ только проврался. Ну, что жь ты думаешь, на счетъ праздника-то — а? Джо.

Но довольно было того, что я желалъ праздника, чтобъ Джо былъ согласенъ дать его. Онъ настаивалъ только на томъ, что если меня примутъ не довольно-любезно, не будутъ просить посѣщать ихъ, и не поймутъ, что единственнымъ моимъ побужденіемъ было чувство благодарности, то этотъ первый визитъ будетъ вмѣстѣ и послѣднимъ. Я согласился на эти условія.

Джо держалъ поденщика, которому онъ платилъ жалованье разъ въ неделю; звали его Орликомъ. Онъ увѣрялъ, что при крещеніи ему наречено имя Долджъ, чего никакъ нельзя допустить; къ-тому же его крутой, упрямый нравъ вполнѣ убѣждаетъ меня, что, утверждая это, онъ вовсе не былъ жертвою увлеченія, но нарочно навязывалъ это имя, какъ открытое оскорбленіе здравому смыслу всего села. Онъ былъ смуглъ, плечистъ, но всѣ кости его какъ-то не клеились вмѣстѣ, хотя онъ обладалъ необыкновенною силою. Онъ не зналъ, что такое спѣшить, и никогда не ходилъ, а какъ-то валился, свѣсившись всѣмъ тѣломъ впередъ.

На работу приходилъ онъ не сознательно, а такъ, какъ-то приносило его, будто случаемъ. Направляясь обѣдать къ «Лихимъ Бурлакамъ», или возвращаясь вечеромъ домой, онъ перъ впередъ, какъ Каинъ или «Вѣчный Жидъ», не отдавая себѣ отчета, откуда и куда идетъ, и будто не намѣреваясь возвратиться назадъ. Онъ жилъ у одного сторожа при шлюзахъ, на болотѣ, и каждый рабочій день можно было видѣть, какъ онъ валился оттуда, запустивъ руки въ карманы и свѣсясь всѣмъ тѣломъ впередъ. Узелокъ съ харчами, привязанный вокругъ шеи, всегда болтался у него за спиною. По воскресеньямъ онъ или валялся на воротахъ шлюзовъ, или впродолженіе нѣсколько часовъ стоялъ гдѣ-нибудь подъ стогомъ или у стѣнки риги. Орликъ всегда перъ впередъ, какъ паровозъ, опустивъ глаза въ землю; и если кто заговаривалъ съ нимъ, или какимъ другимъ образомъ побуждалъ поднять глаза, бросалъ странные, не то свирѣпые, не то озадаченные взгляды, въ которыхъ можно было прочесть только совершенное отсутствіе всякой мысли.

Этотъ угрюмый поденьщикъ недолюбливалъ меня. Когда я быдъ очень-малъ и трусливъ, онъ давалъ мнѣ понять, что самъ чортъ живетъ въ темному углу кузницы, и что онъ съ нимъ коротко знакомъ. Онъ также разсказывалъ мнѣ, что необходимо разъ въ семь лѣтъ разводить огонь живымъ мальчикомъ и что я, слѣдовательно, могу считать себя въ нѣкоторой степени горючимъ матеріаломъ. Когда я поступилъ въ ученіе къ Джо, Орликъ, вѣроятно, возъимѣлъ опасенія, чтобъ я его не замѣнилъ современемъ; какъ бы то ни было, но онъ еще пуще не взлюбилъ меня. Не то, чтобъ онъ когда сказалъ или сдѣлалъ что-нибудь явно-враждебное мнѣ; я только замѣчалъ, что онъ старался ковать такъ, чтобъ искры летѣли въ мою сторону, и когда я запѣвалъ «Дядя Климъ», онъ непремѣнно подтягивалъ не въ тактъ, чтобъ сбить меня.

Долджъ-Орликъ былъ за работой, когда, на другой день, я напомнилъ Джо о полупраздникѣ. Онъ не сказалъ ни слова, потому-что они съ Джо только-что вынули изъ горна кусокъ краснаго желѣза и принялись ковать, но, спустя нѣсколько времени, онъ облокотился на молотъ и сказалъ: — Ну, хозяинъ, конечно, ты не станешь давать поблажки только одному изъ насъ. Если молодому Пипу будетъ полдня праздника, такъ и старому Долджу слѣдуетъ дать его.

Ему, вѣроятно, не было болѣе двадцати-пяти лѣтъ, но въ разговорѣ онъ всегда называлъ себя старикомъ.

— Да что жь ты сдѣлаешь съ этимъ полупраздникомъ? спросилъ Джо.

— Что я съ нимъ сдѣлаю? А что онъ съ нимъ сдѣлаетъ? Я сдѣлаю то же, что и онъ, отвѣтилъ Орликъ.

— Пипъ отправляется въ городъ, сказалъ Джо.

— Ну, такъ и старый Орликъ отправится въ городъ, возразилъ этотъ достойный человѣкъ. — Могутъ и двое пойти въ городъ. Али ты думаешь, что только одинъ можетъ идти въ городъ?

— Ну, не сердись, сказалъ Джо.

— Буду, коли захочу, пробормоталъ Орликъ. — Слышь, хозяинъ, прочь всѣ эти несправедливыя поблажки! Будь справедливъ.

Но такъ какъ хозяинъ явно отказывался продолжать разговоръ, покуда работникъ не будетъ въ лучшемъ расположеніи духа, то Орликъ вытащилъ изъ горна раскаленную полосу желѣза, пырнулъ ее въ мою сторону, какъ бы желая пронзить меня, помахалъ въ воздухѣ надъ моею головою, и принялся бить ее молотомъ съ такимъ ожесточеніемъ, будто это былъ я, а летѣвшія искры — брызги моей крови. Наковавшись вдоволь, до-тѣхъ-поръ, когда его бросило въ жаръ, а желѣзо успѣло остыть, онъ опять облокотился на молотъ и сказалъ:

— Ну, что жь, хозяинъ?

— Что жь, одумался? спросилъ его Джо.

— Ну, одумался, сказалъ угрюмый старый Долджъ.

— Такъ теперь я тебѣ скажу: за то, что ты всегда прилежно работаешь, пусть будетъ по-твоему, пусть всѣмъ будетъ полупразднякъ.

Сестра моя все это время стояла на-дворѣ. Подслушивать и шпіонничать было ей ни почемъ и она тотчасъ же просунулась въ одно изъ оконъ.

— Похоже на тебя, болванъ! сказала она Джо: — давать праздники такой лѣнивой и неповоротливой скотинѣ. Видно, ты очень-богатъ, что можешь такъ бросать деньги. Желала бъ я быть его хозяиномъ.

— Мало ли надъ кѣмъ ты желала бы командовать, когда бы только смѣла, отозвался Орликъ съ злобной усмѣшкой.

— Оставь ее, сказалъ Джо.

— Да, я съумѣла бы справиться со всякимъ мерзавцемъ, возразила моя сестра. Ее начинало уже разбирать. — И съ перваго бы началѣ съ моего муженька, который глава всѣмъ мерзавцамъ; да и ты не ушелъ бы у меня, ты самая подлая тварь отсюда и до Франціи — вотъ что!

— Гнусная ты вѣдьма, тётка Гарджери, какъ посмотрю, проворчалъ Орликъ.

— Да ну же, оставь ее! сказалъ Джо.

— Что ты сказалъ? принялась кричать она. — Что ты сказалъ? Что онъ сказалъ, Пипъ? какъ онъ меня назвалъ, и то при моемъ мужѣ? О-о-о!

Каждое изъ этихъ восклицаній было пронзительнымъ визгомъ. Я долженъ замѣтить, что поведеніе моей сестры, какъ и вообще всякой горячей женщины, нельзя извинить вспыльчивостью, потому-что она не безсознательно увлекалась порывами гнѣва, но сознательно и съ разсчетомъ настроивала себя и постепенно доходила до бѣшенства.

— Какъ обозвалъ онъ меня при этомъ подлецѣ, который клялся защищать меня, продолжала она. — О! о! поддержите меня. О!…

— Ага! бормоталъ сквозь зубы работникъ. — Я поддержалъ бы тебя, была бы ты только моя жена, я поддержалъ бы тебя! Подъ насосомъ всю бы дурь-то выгналъ изъ тебя.

— Говорятъ тебѣ, оставь ее! сказалъ Джо.

— И слушать это!… завизжала моя сестра, всплеснувъ руками. Это была ужь вторая степень ярости. — И слушать, какъ онъ меня ругаетъ, этотъ мерзавецъ Орликъ, въ моемъ собственномъ домѣ, меня, замужнюю женщину, и передъ мужемъ!… О-о!

Съ этими словами она принялась снова визжать и бить себя въ грудь, швырнула въ сторону свою шляпку и растрепала волосы. Это было послѣднею степенью бѣшенства. Съ этимъ она бросилась къ двери, которую я только-что передъ тѣмъ заперъ.

Что оставалось дѣлать несчастному Джо послѣ его неуваженныхъ, выраженныхъ какъ-бы въ скобкахъ, увѣщаній, какъ не спросить у своего работника: на какомъ основаніи онъ осмѣливается вмѣшиваться между нимъ и женою, и чувствуетъ ли онъ въ себѣ довольно храбрости, чтобъ выйдти съ нимъ за кулачки. Старый Орликъ понималъ, что обстоятельства не допускали иного исхода, кромѣ потасовки, и потому тотчасъ же сталъ въ оборонительное положеніе. Не скидывая даже своихъ прожженныхъ фартуковъ, они сошлись, какъ два богатыря. Но я не зналъ человѣка, который бы могъ устоять противъ Джо. Орликъ — какъ будто-бы онъ былъ не лучше моего блѣднаго джентльмена — скоро уже валялся въ угольной пыли и, казалось, не очень-то торопился вставать. Тогда Джо отперъ дверь, подобралъ мою сестру, которая упала безъ чувствъ у окна (конечно, уже насладясь зрѣлищемъ драки), отнесъ ее въ домъ и положилъ на постель, совѣтуя ей очнуться; но она знала только металась и судорожно запускала руки въ его волоса.

Тогда, какъ обыкновенно послѣ подобныхъ вспышекъ, наступила въ домѣ такая тишина, такое спокойствіе, съ которымъ я привыкъ соединять понятіе о воскресеньи или о томъ, что въ дому покойникъ. Я пошелъ наверхъ одѣваться.

Когда я сошелъ внизъ, Джо и Орликъ подметали соръ. Не было замѣтно никакихъ признаковъ раздора, кромѣ некрасиваго шрама на одной ноздрѣ у Орлика. Кружка пива появилась отъ «Лихихъ Бурлаковъ», и они хлебали изъ нея поочередно самымъ мирнымъ образомъ. Эта тишина имѣла успокоительное и философское вліяніе на Джо; онъ проводилъ меня на дорогу и сказалъ мнѣ, въ видѣ полезнаго напутствія:

— На сцену и вонъ со сцены, Пипъ — такова ужь жизнь!

Какъ дики были мои ощущенія, когда я очутился на дорогѣ къ миссъ Гавишамъ — никому до того нѣтъ дѣла. Никого также не интересуетъ, какъ долго я ходилъ взадъ и впередъ передъ калиткою прежде, чѣмъ рѣшился позвонить и какъ я боролся самъ съ собою, звонить ли мнѣ или удалиться и, безъ-сомнѣнія, удалился бы, еслибъ мнѣ было время возвратиться въ другой разъ.

Миссъ Сара Покетъ отворила калитку. Эстеллы не было видно.

— Это еще что? Ты опять здѣсь? сказала миссъ Покетъ. — Чего тебѣ надо?

Когда я сказалъ, что пришелъ только узнать, какъ поживаетъ миссъ Гавишамъ, Сара очевидно пришла въ сомнѣніе, впустить ли меня или отправить прогуляться. Но, не желая взять этого на свою отвѣтственность, она впустила меня и чрезъ нѣсколько времени возвратилась съ рѣзкимъ отвѣтомъ, что я могу взойти наверхъ.

Все было попрежнему, но миссъ Гавишамъ была одна дома.

— Ну, сказала она: — надѣюсь, ты не намѣренъ чего-нибудь просить. Ничего не получишь.

— Я вовсе не за тѣмъ пришелъ, миссъ. Я только хотѣлъ вамъ сообщить, что я очень-хорошо поживаю въ ученьи и очень вамъ благодаренъ.

— Хорошо, хорошо! И она сдѣлала нетерпѣливое движеніе старою, костлявою рукою. — Заходи отъ времени до времени; приходи въ твое рожденье… Ага! вдругъ замѣтила она, поворачиваясь съ кресломъ ко мнѣ: — ты ищешь Эстеллу — а?

Я дѣйствительно оглядывался, въ надеждѣ увидѣть Эстеллу и пробормоталъ, что надѣюсь, что она здорова.

— Уѣхала въ чужіе края, сказала миссъ Гавишамъ: — чтобъ окончить свое образованіе, какъ прилично порядочной барышнѣ; ужъ теперь она далеко; все та же красавица; всѣхъ съ ума сводитъ. А жалко тебѣ ее?

Она произнесла эти слова съ такимъ злобнымъ удовольствіемъ и разразилась такимъ непріятнымъ смѣхомъ, что я не зналъ, что и отвѣчать. Она избавила меня отъ этого, отпустивъ меня. Когда Сара захлопнула за мною ворота, я былъ болѣе, чѣмъ когда, недоволенъ своимъ домомъ, своимъ ремесломъ, всѣмъ на свѣтѣ — вотъ все, что я извлекъ изъ своего визита.

Проходя по большой улицѣ, я съ грустью смотрѣлъ въ окна магазиновъ, думая о томъ, что бы я купилъ, еслибъ былъ джентльменомъ, какъ вдругъ наткнулся на мистера Уопселя, выходившаго изъ книжной лавки. Мистеръ Уопсель держалъ въ рукахъ трогательную трагедію Джорджа Барнвеля, которую онъ только-что пріобрѣлъ за сикстпенсъ, въ намѣреніи излить всѣ ужасы ея на голову Пёмбельчука, къ которому шелъ пить чай. Какъ только завидѣлъ онъ меня, его, кажется, озарила мысль, что благое Провидѣніе посылаетъ ему ученика-болвана, надъ которымъ декламировать, и онъ присталъ ко мнѣ, прося меня идти съ нимъ въ Пёмбельчуку. Такъ-какъ я зналъ, что дома ожидаетъ меня нестерпимая скука, а ночь темна и путь однообразенъ, то я сообразилъ, что всякое общество было бы для меня находкою, и потому не очень противился. Мы вошли въ Пёмбельчуку, когда на улицахъ и въ магазинахъ начинали зажигать огни.

Такъ-какъ это было единственное представленіе Джорджа Барнвеля, которое мнѣ привелось видѣть, то я не могу судить, какъ долго оно обыкновенно продолжается; я знаю только, что въ этотъ вечеръ оно продолжалось до половины десятаго часа. Мистеръ Уопсель, попавъ въ Ньюгетъ, сталъ безмилосердо тянуть, такъ-что я уже начиналъ думать, что онъ никогда не дойдетъ до плахи. Мнѣ показались совсѣмъ-неумѣстными съ его стороны жалобы, что онъ сорванъ въ цвѣтѣ лѣтъ, когда онъ уже давно пошелъ въ сѣмя.

Я всего болѣе оскорблялся тѣмъ, что меня принимали за героя трагедіи. Когда Барнвель дѣлалъ что-нибудь беззаконное, Пёмбельчукъ бросалъ на меня такіе взоры, преисполненные негодованія, что мнѣ становилось неловко и я готовъ былъ извиняться. Уопсель также употреблялъ всѣ старанія, чтобъ выставить меня въ самомъ дурномъ свѣтѣ.

Кровожадный и, притомъ, тупоумный, я умертвилъ своего дядюшку безъ всякихъ смягчающихъ обстоятельствъ; Мильвудъ громилъ меня своими доводами на каждомъ шагу, и было бы прямымъ безумствомъ со стороны хозяйской дочери имѣть во мнѣ какое-нибудь расположеніе. Что жь касается моего поведенія въ роковое утро, то вопли и малодушіе доказало, что оно вполнѣ соотвѣтствовало моему слабому характеру. Даже и послѣ того, когда меня преблагополучно повѣсили и Уопсель закрылъ книгу, Пёмбельчукъ не сводилъ съ меня глазъ и говорилъ качая головой: «Пусть это послужитъ тебѣ примѣромъ», какъ-будто всѣмъ было извѣстно, что я не прочь умертвить самаго близкаго родственника, еслибъ онъ только имѣлъ слабость сдѣлаться моимъ благодѣтелемъ.

На дворѣ была уже ночь, когда все это кончилось и мы съ мистеромъ Уопселемь отправились домой. Выйдя за городъ, мы очутились въ тяжелой сырой мглѣ. Фонари на дорогѣ казались свѣтлыми пятнами въ густомъ туманѣ. Среди разсужденій о томъ, какъ туманъ подымается съ извѣстной части болота при перемѣнѣ вѣтра, мы наткнулись на человѣка, который плелся вдоль караульнаго дома.

— Гей! Это ты Орликъ? крикнули мы, остановившись.

— Ага! отозвался онъ.

Я остановился на минутку, въ надеждѣ найти попутчика.

— Ты запоздалъ, однако, замѣтилъ я.

— Ну, да и ты же запоздалъ, какъ-то неестественно отвѣтилъ Орликъ.

— Мы, мистеръ Орликъ, сказалъ Уопсель, находясь еще подъ впечатлѣніемъ своего представленія: — мы наслаждались литературнымъ вечеромъ.

Старой Орликъ заворчалъ про-себя, будто сознавая, что возражать на это нечего, и мы всѣ пошли вмѣстѣ.

Я спросилъ его: былъ ли онъ въ городѣ.

— Да. Я пошелъ тотчасъ послѣ тебя и, должно-быть, шелъ недалеко за тобой, хотя и не видалъ тебя… Ага, опять палятъ!

— Съ понтона? сказалъ я.

— Да. Еще птица изъ клѣтки вырвалась. Уже съ-тѣхъ-поръ, какъ стемнѣло, начали стрѣлять. Вотъ сейчасъ опять выстрѣлятъ.

И дѣйствительно, мы не успѣли сдѣлать нѣсколько шаговъ, какъ намъ на встрѣчу раздался памятный мнѣ выстрѣлъ; замирая въ туманѣ и глухо перекатываясь по низменнымъ окрестностямъ, онъ, казалось, преслѣдовалъ и стращалъ бѣглецовъ.

— Ловкая ночь, чтобъ дать тягу, сказалъ Орликъ. — Хоть кого озадачитъ поймать за крылышко казематную птицу въ такую ночь!

Много мыслей породилъ во мнѣ этотъ выстрѣлъ, и я молчалъ, вполнѣ предавшись имъ. Мистеръ Уопсель, какъ дурно-вознагражденный дядюшка только-что прочитанной трагедіи, предался своимъ мечтаніямъ вслухъ. Орликъ, заложивъ руки въ карманы, тяжело шагалъ рядомъ со мною. Было очень-темно, очень-сыро, очень-грязно; мы продолжали шлёпать по грязи. По временамъ до насъ долеталъ сигнальный выстрѣлъ, уныло раздаваясь вдоль по теченію рѣки. Я весь погрузился въ думу. Мистеръ Уопсель переживалъ всѣ страсти вечерняго представленія.

Орликъ отъ времени-до-времени бормоталъ: «Бей сильней, бей дружней, дядя Климъ!» Онъ, повидимому, подпилъ, но не былъ пьянъ.

Такъ мы добрели до деревни. По пути туда мы должны были миновать «Лихихъ Бурлаковъ» и, къ нашему удивленію — ужь было одиннадцать часовъ — нашли его въ какомъ-то волненіи; дверь была растворена вастежь и въ окнахъ мелькали необычные огни. Мистеръ Уопсель зашелъ, чтобъ узнать, въ чемъ дѣло (полагая, что, вѣроятно, поймали бѣглеца), но поспѣшно выбѣжалъ, крича въ-попыхахъ:

— Что-то тамъ неладно! Бѣги скорѣй домой, Пипъ; всѣ бѣгите!

— Что тамъ такое? спросилъ я, стараясь не отставать отъ него.

— Что такое? повторилъ Орликъ, держась рядомъ со мною.

— Я и самъ что-то-не понимаю. Ограбили, говорятъ; а Джо не было дома. Полагаютъ, что бѣглые каторжники. Да еще кого-то зашибли.

Мы бѣжали такъ поспѣшно, что было не до разспросовъ. Остановились мы только у себя на кухнѣ. Она была полна народа; кажется, вся деревня собралась тамъ.

Тутъ былъ докторъ, тутъ былъ Джо; цѣлая толпа женщинъ суетилась тутъ же, за полу посреди кухни. Посторонніе зрители разступились, замѣтивъ меня, и я только тогда увидѣлъ свою сестру безъ чувствъ, неподвижно-распростертую, на полу. Ее повергъ страшный ударъ въ затылокъ, нанесенный неизвѣстно кѣмъ, пока она сидѣла лицомъ къ огню.

Не суждено ужъ ей было выходить на сцену женою Джо.

XVI.

Подъ впечатлѣніемъ Джорджа Барнуэла, я сперва подумалъ: «ужъ не участникъ ли я въ покушенія на жизнь моей сестры, тѣмъ болѣе, что я, какъ близкій ея родственникъ и, какъ было извѣстно, облагодѣтельствованный ею, подавалъ болѣе другихъ поводъ къ подозрѣніямъ; но когда, на слѣдующее утро, я съ болѣе-свѣжей головою обдумалъ это дѣло и услышалъ вокругъ себя толки о немъ, то увидѣлъ все въ другомъ, болѣе-здравомъ свѣтѣ. Джо съ четверти девятаго до трехъ четвертей десятаго часа просидѣлъ за трубкой въ трактирѣ „Лихихъ Бурлаковъ“. Пока онъ былъ тамъ, сестру мою видѣли у дверей кухни, и она даже пожелала доброй ночи возвращавшемуся на ферму работнику. Этотъ человѣкъ не могъ точно опредѣлить времени, когда онъ видѣлъ ее; попытавшись-было, онъ совершенно запутался. Онъ зналъ только, что это было ранѣе девяти часовъ. Когда Джо пришелъ домой, въ десять часовъ безъ пяти минуть, онъ нашелъ жену поверженною на полъ сильнымъ ударомъ и немедленно сталъ звать на помощь. Въ то время огонь въ очагѣ горѣлъ еще довольно-ярко и свѣча, неочень-нагорѣвшая, была задута.

Ничего не было унесено изъ дома. Вообще, кромѣ погашенія свѣта, стоявшей на столѣ между сестрой и дверью, и находившейся позади ея, когда она, стоя лицомъ въ огню, получила ударъ, не было никакого безпорядка, произведеннаго ея паденіемъ, и кровь была одна замѣчательная улика. Ударъ былъ, нанесенъ ей въ голову и въ позвоночный столбъ чѣмъ-то тупымъ и тяжелымъ; затѣмъ, въ то время, какъ она лежала ничкомъ, что-то тяжелое было брошено въ нее съ значительною силою; а когда Джо поднялъ ее, то на полу возлѣ нея оказалась распиленная ножная колодка.

Осмотрѣвъ колодку глазомъ кузнеца, Джо объявилъ, что она была распилена нѣсколько времени тому назадъ. Когда крикъ и гамъ достигли понтоновъ и оттуда пришелъ народъ, то, по осмотрѣ колодки, мнѣніе Джо было потверждено. Никто не взялся опредѣлить, когда она оставила понтонъ, къ которому, безъ сомнѣнія, нѣкогда принадлежала, но всѣ утверждали навѣрное, что эта колодка не была ни на одномъ изъ двухъ каторжниковъ, бѣжавшихъ въ предшествовавшую ночь. Къ тому же, одинъ изъ нихъ уже былъ пойманъ, причемъ оказалось, что онъ не снялъ съ себя колодокъ.

Зная то, что я зналъ, я сдѣлалъ собственное заключеніе, что это была колодка моего каторжника, та самая, которую я слышалъ и видѣлъ, какъ онъ пилилъ въ болотахъ, но умъ мой отказывался обвинять его въ подобномъ употребленіи этой колодки. Я думалъ, что она попала въ руки къ другому или другимъ лицамъ и что они употребили ее на эту жестокую цѣль: или Орликъ или незнакомецъ, показавшіе мнѣ напилокъ.

Что касается до времени, то Орликъ дѣйствительно ходилъ въ городъ, какъ онъ говорилъ намъ, когда мы нагнали его у заставы. Его видѣли въ городѣ впродолженіе всего вечера; онъ въ обществѣ разныхъ лицъ былъ въ нѣсколькихъ трактирахъ и, наконецъ, вернулся съ мистеромъ Уопселемъ и со мной. Уликъ противъ него не было никакихъ, кромѣ недавней ссоры; а ссорилась сестра тысячу разъ и съ нимъ, и со всѣми окружавшими. Что касается незнакомца, то если онъ и приходилъ, чтобъ взять назадъ свою двухфунтовую бумажку, изъ-за этого не могло быть ссоры, такъ-какъ сестра совершенно готова была возвратить ее. Къ-тому же, тутъ не произошло никакой ссоры; убійца вошелъ такъ тихо и такъ неожиданно, что она получила ударъ прежде, нежели успѣла оглянуться.

Ужасно было подумать, что я, хотя невинно, доставилъ къ тому оружіе — а я не могъ думать иначе. Я страдалъ несказанно, перебирая въ мысляхъ, не снять ли съ себя эту роковую тайну моего дѣтства и разсказать Джо всю исторію. Въ-теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ послѣ того, я все-еще каждый день рѣшалъ этотъ вопросъ отрицательно, и на слѣдующее утро снова возбуждалъ его. Наконецъ я пришелъ къ тому заключенію, что тайна эта сдѣлалась теперь уже такою старою, такъ сроднилась со мной, что я не могъ болѣе вырвать ее изъ себя. Къ страху навсегда оттолкнуть отъ себя Джо, если онъ повѣритъ, что я довелъ до такой бѣды, присоединялось новое опасеніе,

Что онъ, пожалуй, не повѣритъ мнѣ, а отнесетъ это, вмѣстѣ съ баснословными собаками и телячьими котлетами, къ моимъ чудовищнымъ вымысламъ. Впрочемъ, я только медлилъ, а между-тѣмъ рѣшился сдѣлать полное признаніе, еслибъ мнѣ представился случай облегчить тѣмъ открытіе преступника.

Лондонскіе полицейскіе, въ красныхъ жилетахъ (дѣйствіе происходило въ то время, когда полиція еще носила эту форму) пробыли въ нашемъ домѣ недѣлю или двѣ и дѣлали все, что, какъ я слышалъ и читалъ, обыкновенно дѣлаютъ въ подобныхъ случаяхъ власти. Они взяли подъ караулъ нѣсколько очевидно-недобрыхъ людей, вбили себѣ въ голову нѣсколько ложныхъ мыслей, и упорно старались подвести обстоятельства дѣла подъ эти мысли, вмѣсто того, чтобъ, наоборотъ, изъ фактовъ вывести свои заключенія. За то они, бывало, стояли у дверей „Лихихъ Бурлаковъ“ съ всевѣдущимъ, но сдержаннымъ видомъ, внушавшимъ удивленіе къ нимъ во всемъ околодкѣ; у нихъ даже была таинственная манера пить, которая почти стоила поимки преступника.

Еще долго послѣ удаленія этихъ конституціонныхъ властей, сестра пролежала въ постели, очень-больная. Зрѣніе ея помрачалось такъ, что она видѣла предметы размноженными я хваталась за воображаемыя чашки и рюмки, вмѣсто дѣйствительныхъ; слухъ ея былъ сильно поврежденъ, память также, и рѣчи ея были невнятны. Когда же она, наконецъ достигла до того, что при посторонней помощи могла сойти съ лѣстницы, то все же необходимо было, чтобъ при ней постоянно находилась моя аспидная доска, на которой она писала, что ей было нужно, не будучи въ состояніи высказать этого на словахъ. Такъ-какъ она, не говоря уже о дурномъ почеркѣ, плохо знала склады, а Джо, съ своей стороны, былъ плохой грамотѣй, то между ними происходили престранныя недоразумѣнія, разрѣшать которыя всегда призывали меня. Я нерѣдко читалъ мясо, вмѣсто мята, чай вмѣсто Джо, и пекарь вмѣсто лекарь, и это были еще не изъ самыхъ грубыхъ моихъ ошибокъ.

Нравъ ея, однакожь, много измѣнился къ лучшему: она сдѣлалась терпѣлива. Дрожь и слабость во всѣхъ членахъ вскорѣ стали нормальнымъ ея состояніемъ, и впослѣдствіи чрезъ каждые два или три мѣсяца, она часто хваталась руками за голову и оставалась тогда около недѣли въ какомъ-то мрачномъ помѣшательствѣ. Мы долго не могли найдти для нея приличной прислуги, пока одно обстоятельство не помогло намъ. Тётка мистера Уопселя наконецъ побѣдила закоренѣлую привычку жить, и Бидди вошла въ составъ нашей маленькой семьи. Прошло, быть-можетъ, около мѣсяца съ возвращенія сестры на кухню, когда Бидди явилась къ намъ съ небольшихъ рябымъ сундучкомъ, который содержалъ въ себѣ все ея имущество, и принесла съ собой благодать въ нашъ домъ. Въ особенности она была благодатью для Джо, потому-что бѣдный старикъ былъ сильно снѣдаемъ тоскою отъ постояннаго зрѣлища жалкаго состоянія жены. Онъ, бывало, ухаживая на нею въ-теченіе вечера, отъ времени до времени обращался ко мнѣ и говорилъ со слезами въ голубыхъ глазахъ: „А какая красивая женщина она была когда-то, Пипъ — а?“ Бидди сразу стала ходить за ней такъ ловко, какъ-будто она съ дѣтства изучила ее, и Джо могъ наслаждаться нѣсколько-большимъ спокойствіемъ и забѣгать изрѣдка къ „Лихимъ Бурлакамъ“, что доставляло ему полезное развлеченіе. Весьма характеризуетъ полицейскихъ то, что они всѣ болѣе или менѣе подозрѣвали бѣднаго Джо (хотя онъ ничего не зналъ объ этомъ) и что они всѣ до одного соглашались, что онъ одинъ изъ самыхъ тонкихъ умовъ, которые они когда-либо встрѣчало.

Одно изъ первыхъ торжествъ Бидди въ ея новой должности было разрѣшеніе одной задачи, которую я никакъ не могъ одолѣть. Я много бился, но не добился ничего. Вотъ въ чемъ дѣло:

Не разъ уже сестра чертила на доскѣ фигуру, похожую на какую-то странную букву Т, и потомъ съ необыкновеннымъ жаромъ обращала на нее наше вниманіе, какъ на вещь, особенно для нея нужную. Тщетно представлялъ а все, что могъ придумать начинающагося съ буквы Т, отъ тарелки до топора и тыквы. Наконецъ мнѣ пришло въ голову, что фигура эта похожа на молотокъ и, когда я громко произнесъ это слово на ухо сестрѣ, она начала ударять по столу словно молоткомъ и утвердительно кивать головой. Я принесъ всѣ наши молотки, одинъ за другимъ, но безъ успѣха. Тогда я подумалъ о костылѣ, такъ-какъ фигура его очень-похожа на молотокъ, досталъ костыль въ деревнѣ и съ нѣкоторой самоувѣренностью предъявлялъ его сестрѣ. Но когда ей показали его, она такъ сильно затрясла головой, что мы испугались, чтобъ, при ея слабомъ и безъ того потрясенномъ состояніи, она не повредила себѣ шеи.

Когда сестра моя замѣтила, что Бидди весьма-скоро понимаетъ ее, этотъ таинственный знакъ снова появился на доскѣ. Бидди въ раздумьи посмотрѣла на него, выслушала мое объясненіе, взглянула-на сестру, на Джо (который всегда изображался на доскѣ заглавной буквой), и побѣжала въ кузницу въ сопровожденіи меня и Джо.

— Нѣтъ сомнѣнія! воскликнула Бидди съ возторженнымъ видомъ. — Развѣ вы не видите? Ей его нужно!

Орликъ, безъ сомнѣнія! Она забыла его имя и только намекала на его молоткомъ. Мы сказали ему, затѣмъ намъ нужно было, чтобъ онъ пришелъ въ кухню: онъ медленно положилъ свой молотокъ, отеръ лобъ сперва рукавомъ, потомъ фартукомъ и вышелъ согнувшись, сгибая колѣни съ той странной развалистой походкой праздношатающагося, которой онъ отличался.

Признаюсь, я ожидалъ, что сестра обвинитъ его, и потому былъ озадаченъ противоположнымъ результатомъ. Она выразила живѣйшее желаніе быть съ нимъ въ хорошихъ отношеніяхъ, видимо была довольна тѣмъ, что ей наконецъ привели его, и показала знаками желаніе, чтобъ ему поднесли чего-нибудь. Она слѣдила за его лицомъ, какъ-бы желая увѣриться, доволенъ ли онъ сдѣланнымъ ему пріемомъ; выразила самое сильное желаніе пріобрѣсть его расположеніе, и все, что она дѣлала, имѣло видъ какого-то униженнаго умилостивленія, подобнаго тому, какое я замѣчалъ въ дѣтяхъ относительно строгаго учителя. Послѣ этого рѣдко проходилъ день, чтобъ она не нарисовала на доскѣ молотокъ, и чтобъ Орликъ не появлялся и не стоялъ передъ ней угрюмо, какъ бы не болѣе моего зная, чего отъ него хотятъ.

XVII.

Теперь я началъ вести обыкновенный образъ жизни подмастерья, который не прерывался никакимъ болѣе замѣчательнымъ обстоятельствомъ, кромѣ посѣщенія мною вновь миссъ Гавишамъ въ день моего рожденія.

Я засталъ миссъ Сару Поккетъ, попрежнему, за своей обязанностью у воротъ, а миссъ Гавишамъ совершенно такою же, какъ я оставилъ ее, и она говорила объ Эстеллѣ совершенно въ томъ же духѣ, если не въ тѣхъ же выраженіяхъ. Свиданіе наше продолжалось только нѣсколько минутъ и она дала мнѣ на прощаніе гинею и велѣла придти къ себѣ и на слѣдующій разъ въ день моего рожденія. Скажу, ужь здѣсь сразу, что это сдѣлалось моей ежегодною привычкой. На первый разъ я пытался-было не принять гинею, но это повело лишь къ тому, что она очень-сердито спросила меня: не ожидаю ли я болѣе? Тогда я взялъ деньги и съ-тѣхъ-поръ не отказывался.

Такъ неизмѣненъ былъ скучный старый домъ, желтый свѣтъ въ потемнѣвшей комнатѣ, отцвѣтшій призракъ въ креслахъ передъ туалетнымъ зеркаломъ, что я почувствовалъ, какъ-будто остановившіеся часы остановили вмѣстѣ съ собой и время въ этомъ таинственномъ домѣ, и что, пока я и все внѣ его росло и старилось, въ немъ все о ставадось въ тонъ же положеніи. Дневной свѣтъ никогда, на моей памяти, не проникалъ туда болѣе, нежели въ настоящую минуту. Это смущало меня, и подъ этимъ вліяніемъ я продолжалъ ненавидѣть въ душѣ свое ремесло и стыдиться нашего дома.

Между-тѣмъ, я незамѣтнымъ образомъ сталъ сознавать перемѣну въ Бидди. Башмаки ея перестали быть стоптанными, волоса были приглажены, руки постоянно чисты. Она не была красавицей — нѣтъ, она была дѣвушка простая въ сравнненіи съ Эстеллой, но милая, здоровенькая и крѣпкая. Она прожила у насъ не болѣе года (ибо только-что сняла трауръ), какъ я однажды вечеромъ замѣтилъ, что у нея были удивительно-умные и задумчивые глаза, глаза въ то же время и весьма-красивые, и очень-добрые.

Это произошло слѣдующимъ образомъ; я поднялъ глаза съ работы, надъ которой я бился, именно, я переписывалъ нѣкоторые отрывки изъ книгъ, чтобъ однимъ разомъ убить двухъ зайцевъ, и увидѣлъ, что Бидди слѣдитъ за тѣмъ, что я дѣлаю. Я положилъ перо, а Бидди остановила иголку, но не положила своей работы.

— Бидди, сказалъ я: — какъ ты съ этимъ справляешься? Или я очень-глупъ, или ты очень-умна.

— Съ чѣмъ это я справляюсь? Я не знаю, возразила Бидди съ улыбкой.

Она управляла всѣмъ нашимъ хозяйствомъ и управляла удивительно; но я говорилъ не о томъ; то, на что я намекалъ, показалось ей еще страннѣе.

— Какъ это тебѣ удается выучиться всему, чему учусь я, и постоянно держаться наравнѣ со мной?

Я начиналъ нѣсколько чваниться своими познаніями, потому-что на это тратилъ гинеи, получаемыя мною въ рожденіе, и большую часть моихъ карманныхъ денегъ, хотя я теперь не сомнѣваюсь, что то немногое, что я зналъ, обошлось мнѣ весьма-дорого.

— Я точно такъ же могу спросить тебя, какъ ты справляешься? сказала Бидди.

— Нѣтъ, потому-что, когда я вернусь съ кузницы на ночь, всѣ видятъ, что я сажусь за книги. Ты же никогда этого не дѣлаешь, Бидди.

— Ну такъ, должно-быть, я схватываю это какъ кашель, возразила Бидди спокойно и продолжала шить.

Развивая свою мысль въ то время, какъ, облокотившись въ моемъ деревянномъ креслѣ, я глядѣлъ, какъ Бидди, склонивъ голову, продолжала шить, я начиналъ думать, что она довольно-замѣчательная дѣвочка. Я припомнилъ теперь, что она такъ же твердо знала техничеcrie термины нашего ремесла и названія различныхъ издѣлій и инструментовъ нашихъ. Словомъ, Бидди знала все то, что я зналъ. По теоріи, она была уже такимъ же хорошимъ кузнецомъ, какъ и я, если не лучше.

— Ты принадлежишь къ тѣмъ людямъ, Бидди, которые всегда умѣютъ изъ всякаго обстоятельства извлечь возможно-большее. Тебѣ не представилось ни одного удачнаго случая до поступленія къ намъ въ домъ, а посмотри, сколько ты научилась съ-тѣхъ-поръ!

Бидди взглянула на меня, и потомъ продолжала работать.

— Однакожь, я была твоимъ первымъ учителемъ. Развѣ не такъ? сказала она, продолжая шить.

— Бидди! воскликнулъ я въ удивленіи. — Что это ты плачешь?

— Нѣтъ, сказала Бидди и подняла голову съ улыбкой. — Съ чего это тебѣ пришло въ голову?

Съ чего бы этому и придти мнѣ въ голову, еслибъ я не видѣлъ, какъ слеза блеснула у нея въ глазу и упала на работу? Я сидѣлъ молча, припоминая, какая она была труженица, пока тётка мистера Уопселя, отъ которой нѣкоторые люди сильно желали избавиться, постепенно не побѣдила въ себѣ дурной привычки жить. Я припомнилъ ту грустную обстановку, которая окружала Бидди въ жалкой лавчонкѣ и жалкой, шумной вечерней школѣ, гдѣ она постоянно выносила на своихъ плечахъ бремя неспособности тётки. Я размышлялъ, что въ это неблагопріятное время въ Бидди, должно-быть, уже крылось все, что развивалось нынѣ, потому-что, при первомъ моемъ огорченіи и затрудненіи, я обратился къ ней за помощью, какъ-будто такъ и слѣдовало. Бидди сидѣла спокойно и шила, не проливая болѣе слезъ; и въ то время, какъ я глядѣлъ на нее и думалъ обо всемъ этомъ, мнѣ прошло на умъ, что, быть-можетъ, я не довольно ей благодаренъ. Быть можетъ, я былъ слишкомъ скрытенъ съ ней и долженъ былъ почтить ее (впрочемъ, размышляя, я употребилъ не это самое слово) коимъ довѣріемъ.

— Да, Бидди, замѣтилъ я, когда передумалъ все это: — ты была моимъ первымъ учителемъ, и въ такое время, когда мы не думали, что будемъ когда-нибудь, какъ теперь, сидѣть вмѣстѣ въ кухнѣ.

— Ахъ да, бѣдняжка! возразила Бидди, примѣнивъ сдѣланное мною замѣчаніе къ моей сестрѣ, и затѣмъ стала хлопотать около нея, что было совершенно въ духѣ ея самоотверженнаго характера.

— Послушай, сказалъ я: — мнѣ надо поговорить съ тобой еще, какъ бывало прежде. Я долженъ посовѣтоваться съ тобой попрежнему. Въ будущее воскресенье пойдемъ съ тобой на болота подумать и поболтать на свободѣ.

Сестру теперь никогда не оставляли одну; но Джо съ готовностью взялся ухаживать за ней въ это воскресенье, и мы отправились съ Бидди. Было лѣто и погода стояла прекрасная. Когда мы прошли деревню, церковь и кладбище, вышли на болота и завидѣли паруса плывшихъ кораблей, я сталъ мысленно, по своему обыкновенію, соединять съ этимъ видомъ воспоминанія о миссъ Гавишамъ и объ Эстеллѣ. Когда мы подошли въ рѣкѣ и усѣлись на берегу, такъ-что вода журчала у самыхъ ногъ нашихъ, отчего все въ окружающей насъ природы казалось еще тише, я рѣшилъ, что это было удобное мѣсто и время открыться Бидди.

— Бидди, сказалъ я, взявъ съ нея предварительно обѣщаніе молчать. — Я хочу быть джентльменомъ.

— О, я бы не желала этого на твоемъ мѣстѣ! возразила она. — Я не думаю, чтобъ это принесло тебѣ счастіе.

— Бидди! сказалъ я съ нѣкоторою строгостью: — я имѣю особыя причины.желать быть джентльменомъ.

— Тебѣ лучше знать, Пипъ. Но не счастливѣе ли ты въ настоящемъ положеніи?

— Бидди, воскликнулъ я съ остервененіемъ: — я вовсе не счастливъ въ теперешнемъ положеніи. Я чувствую отвращеніе къ моей жизни и къ моему ремеслу. Я съ самаго начала никакъ не могъ полюбить ни того, ни другаго. Не будь же такъ безсмысленна.

— Развѣ я сказала что безсмысленное? замѣтила Бидди, спокойно поднявъ брови. — Очень-жаль, если такъ; я вовсе не хотѣла говорить безсмыслицу, я только хочу, чтобъ ты поступалъ хорошо и былъ счастливъ.

— Ну, такъ пойми это разъ навсегда, я никогда не буду и не могу быть счастливъ, если не перемѣню образа жизни — вотъ что!

— Жаль! сказала Бидди, печально качая головой.

Я-самъ такъ часто сожалѣлъ объ этомъ обстоятельствѣ, что, при внутренней борьбѣ, происходившей во мнѣ по этому поводу, я готовъ былъ расплакаться отъ досады и сожалѣнія, когда Бидди, выражая свои чувства, выразила мои собственныя. Я сказалъ ей, что она права и я самъ зналъ, что объ этомъ можно сожалѣть, но что пособить горю нельзя.

— Еслибъ я могъ примириться съ своимъ положеніемъ, сказалъ я Бидди, выдергивая короткую траву, которая была у меня подъ рукой, подобно тому, какъ я нѣкогда вымѣщалъ свои горестныя чувства на стѣнѣ пивоварни: — еслибъ я могъ примириться съ своимъ положеніемъ и полюбить кузницу, хоть вполовину противъ того, какъ я любилъ ее въ дѣтствѣ, то, я увѣренъ, это было бы гораздо-лучше для меня. Ты, Джо и я — и намъ ничего не доставало бы; а потомъ, когда я выслужилъ бы свои года, то, быть-можетъ, а вошелъ бы въ долю къ Джо, и я даже могъ бы дорости до того, чтобъ жениться на тебѣ, и мы, совершенно другими людьми, могли бы въ одно прекрасное воскресенье сидѣть на этомъ же садомъ бережку. Я годился бы для тебя — не правда ли, Бидди?

Бидди, вздохнувъ, взглянула на проходившіе корабли и потомъ, оборотясь, отвѣтила:

— Да; я, вѣдь, не слишкомъ взыскательна.

Это звучало не совсѣмъ-то лестно; но, впрочемъ, я зналъ, что она сказала это съ добрымъ намѣреніемъ.

— Вмѣсто того, сказалъ я, снова выдергивая траву и разжевывая стебельки: — смотри, какой я теперь недовольный и безпокойный. И что значило бы для меня быть грубымъ и необразованнымъ, еслибъ мнѣ никто не далъ этого почувствовать?

Бидди вдругъ повернулась во мнѣ лицомъ и поглядѣла на меня гораздо-внимательнѣе, нежели передъ тѣмъ смотрѣла на плывшіе корабли.

— Было несовсѣмъ-справеддиво, неслишкомъ-учтиво сказать это, замѣтила она, снова устремляя глаза на корабли. — Кто сказалъ это?

Я былъ озадаченъ, потому-что проговорился, не зная къ чему. Какъ бы ни было, теперь уже было поздно спохватиться, и я отвѣчалъ:

— Хорошенькая молодая барышня у миссъ Гавишамъ, а она лучше всѣхъ въ мірѣ и ужасъ какъ мнѣ нравится; ради нея-то я и хочу быть джентльменомъ.

Сдѣлавъ это сумасшедшее признаніе, я началъ бросать вырванную мною траву въ рѣку, какъ-будто собираясь послѣдовать за нею.

— Зачѣмъ же ты хочешь быть джентльменомъ: чтобъ пренебречь ею, или чтобъ понравиться ей? спросила меня Бидди послѣ паузы, спокойнымъ тономъ.

— Не знаю, отвѣчалъ я угрюмо.

— Потому-что, если ты намѣренъ пренебречь ею, то, конечно — впрочемъ, ты лучше знаешь — я бы думала, что это легче и свободнѣе сдѣлать, не обращая никакого вниманія на ея слова. А если это затѣмъ, чтобъ понравиться ей, то опять-таки ты лучше знаешь, но, по-моему, она не стоитъ того, чтобъ стараться ей понравиться.

Это было совершенно то хе, что я самъ думалъ не разъ, и что было для меня совершенно-очевидно въ настоящую минуту. Но какъ могъ я, бѣдный деревенскій мальчикъ, избѣгнуть той дикой непослѣдовательности, въ которую ежедневно впадаютъ мудрѣйшіе изъ людей?

— Все это можетъ быть весьма-справедливо, сказалъ я Бидди: — но она мнѣ страхъ какъ нравится!

Дойдя до этого, я растянулся ничкомъ, ухватился обѣими руками за волосы и сильно рванулъ ихъ. Я сознавалъ, что слабость моего сердца была такъ нелѣпа и неумѣстна, что головѣ моей было бы подѣломъ, еслибъ я поднялъ за волосы и ударилъ ее о камни за то, что она принадлежала такому безумцу. Бидди была благоразумнѣйшая дѣвушка и потому не пыталась долѣе разсуждать со мною. Она положила свою руку (которая была пріятна, несмотря на то, что огрубѣла отъ работы) на мои руки и, одну за другой, потихоньку отняла ихъ отъ волосъ. Потомъ она нѣжно и успокоительно потрепала меня по плечу, между-тѣмъ какъ я, закрывъ лицо рукавомъ, расплакался совершенно такъ, какъ нѣкогда на пивоварнѣ, и имѣлъ какое-то смутное ощущеніе, какъ-будто я былъ сильно оскорбленъ кѣмъ-то или всей вселенной — не знаю въ-точности, что изъ двухъ.

— Я рада одному, сказала Бидди: — именно тому, что ты мнѣ довѣряешь, Пипъ. Ты, безъ-сомнѣнія, можешь быть увѣренъ въ томъ, что я съумѣю сохранить твою тайну и что я всегда буду заслуживать твоего довѣрія. Еслибъ твой первый учитель (жалкій учитель, который самъ нуждается, чтобъ его научили очень-многому!) былъ твоимъ учителемъ въ настоящее время, я знаю чему онъ научилъ бы тебя; но тебѣ трудно было бы выучить этотъ урокъ, къ тому же, ты обогналъ уже своего учителя, а потому и не стоитъ теперь говорить объ этомъ.

Со сдержаннымъ вздохомъ, Бидди встала съ пригорка и сказала свѣжимъ, пріятно-измѣнившимся голосомъ:

— Пройдемъ немного далѣе, или воротимся домой?

— Бидди! воскликнулъ я, обнявъ ее и поцаловавъ: — я всегда буду во всемъ тебѣ признаваться…

— До-тѣхъ-поръ, пока ты не сдѣлаешься джентльменомъ, сказала Бидди.

— Но ты знаешь, что а никогда не буду имъ, значитъ, это то же, что всегда. Впрочемъ, ты и безъ того знаешь все то, что я знаю.

— А! сказала Бидди совсѣмъ шопотомъ, глядя въ даль, на корабли, и потомъ повторила съ прежней перемѣной въ голосѣ: — пройдемъ мы немного далѣе, или воротимся домой?

Я сказалъ, что лучше бы пройдти далѣе, и мы отправились. Лѣтній день перешелъ въ чудный вечеръ. Я начиналъ размышлять, не находился ли я въ настоящую минуту въ болѣе-естественномъ и здравомъ положеніи, чѣмъ играя въ дурачки въ унылой комнатѣ, презираемый Эстеллой. Я подумалъ, что для меня было бы очень-хорошо, еслибъ я могъ выкинуть ее изъ головы со всѣми остальными воспоминаніями и мечтами, и приняться за работу, съ намѣреніемъ привязаться къ своему дѣлу, углубиться въ него и приложить къ нему все свое стараніе. Я задалъ себѣ вопросъ: увѣренъ ли я въ томъ, что еслибъ въ эту минуту подлѣ меня, вмѣсто Бидди, была Эстелла, то она не старалась бы огорчать меня? Я долженъ былъ сознаться, что не увѣренъ въ этомъ, и внутренно сказалъ самъ себѣ: „Пипъ, какой ты, братецъ, дуракъ!“

Мы много говорили во время прогулки, и все, что говорила Бидди, казалось мнѣ справедливо. Бидди никогда не оскорбляла меня, не была капризна, или сегодня доброю Бидди, а завтра совсѣмъ иною. Огорчая меня, она сама почувствовала бы лишь горе, а не радость; она скорѣе нанесла бы рану самой себѣ, нежели мнѣ. Какъ же я могъ изъ двухъ, не предпочитать ее?

— Бидди, сказалъ я на возвратномъ пути: — я бы желалъ, чтобъ ты могла наставить меня на путь истинный.

— Я сама того желала бы, сказала Бидди.

— Еслибъ я только могъ влюбиться въ- тебя… Ты не сердишься на мена за то, что я говорю такъ откровенно съ такою старинною знакомою, какъ ты.

— Ахъ, нѣтъ, другъ мой! нисколько, сказала Бидди: — не заботься обо мнѣ.

— Еслибъ я только могъ влюбиться, это было бы всего лучше для меня.

— Но, вѣдь, ты видишь, что этому не бывать, сказала Бидди.

Въ настоящій вечеръ мысль объ этомъ мнѣ показалась далеко не столь невѣроятною, какъ нѣсколько часовъ назадъ. Потому я замѣтилъ, что не совсѣмъ въ томъ увѣренъ; но Бидди сказала, что она увѣрена, и сказала это рѣшительно. Въ душѣ я подумалъ, что она права, но; тѣмъ не менѣе, я дурно принялъ ея увѣренность на этотъ счетъ.

Когда мы подошли къ кладбищу, намъ пришлось перейти плотину и перелѣзть чрезъ шлюзы. Изъ-за плетня ли или изъ-за тростинка, или, наконецъ, изъ тины, выскочилъ старый Орликъ.

— Эй, вы! промычалъ онъ: — куда вы оба идете?

— Куда же намъ идти какъ не домой?

— Ладно, сказалъ онъ: — чтобъ меня вздернули, если яя васъ не провожу до дому!

Эта пытка „быть вздернутымъ“ была любимымъ его предположеніемъ. Онъ не приписывалъ никакого опредѣленнаго смысла приведенному слову, но употреблялъ его такъ хе, какъ свое собственное имя, съ цѣлью оскорбить человѣчество и вправить понятіе о какомъ-то дикомъ поврежденіи. Когда я былъ моложе, я думалъ, что еслибъ онъ лично вздернулъ меня, то вѣрно на остромъ крюкѣ.

Бидди очень не хотѣлось, чтобъ онъ шелъ съ нами, и она сказала мнѣ шопотомъ:

— Не давай ему идти съ нами; я не люблю его.

Такъ-какъ я самъ не жаловалъ Орлика, то и позволилъ себѣ сказать, что мы благодаримъ его, но не нуждаемся, чтобъ онъ насъ провожалъ. Онъ выслушалъ это со взрывомъ хохота и отошелъ; но, потомъ, крадучись, слѣдовалъ за нами въ нѣкоторомъ разстояніи.

Мнѣ было любопытно узнать, подозрѣвала ли Бидди, что онъ участвовалъ въ покушеніи на убійство, о которомъ сестра не могла дать никакого отчета, и я спросилъ ее, за что она не долюбливаетъ Орлика.

— О! возразила она, оглядываясь черезъ плечо въ то время, какъ онъ ковылялъ вслѣдъ за нами: — потому-что я подозрѣваю, что онъ любитъ меня.

— Развѣ онъ когда-нибудь сказалъ, что онъ любитъ тебя? спросилъ я съ негодованіемъ.

— Нѣтъ, отвѣчала Бидди, снова оглядываясь черезъ плечо: — онъ никогда не говорилъ этого; но онъ пляшетъ отъ удовольствія всякій разъ, что поймаетъ мой взглядъ.

Какъ ни ново и ни странно было это доказательство привязанности, я не сомнѣвался въ справедливости ея толкованія. Я бѣсился при мысли, что старый Орликъ осмѣливается любить ее; такъ бѣсила, какъ-будто это было личное мнѣ оскорбленіе.

— Но, вѣдь, тебѣ до того дѣла нѣтъ, сказала Бидди спокойно.

— Нѣтъ, Бидди, конечно, до того мнѣ дѣла нѣтъ, только оно мнѣ ненравится.

— И мнѣ тоже, хотя ужь это тебѣ рѣшительно все-равно.

— Совершенно такъ, отвѣчалъ я. — Но я долженъ сказать тебѣ, что я имѣлъ бы дурное о тебѣ мнѣніе, еслибъ ты поощряла его выходки.

Съ того вечера я сталъ слѣдить за Орликомъ, и всякій разъ, когда ему представлялся благопріятный случай поплясать передъ Бидди, я всегда становился между ними, чтобъ заслонить эту демонстрацію. Онъ пустилъ корни въ мастерской Джо, по случаю внезапнаго расположенія къ нему моей сестры, а то я постарался бы выжить его. Онъ совершенно понималъ мое дружеское къ нему расположеніе и платилъ мнѣ взаимностью, какъ я имѣлъ случай узнать впослѣдствіи.

Будто и безъ того въ умѣ моемъ не было достаточной путаницы, я въ пятьдесятъ тысячъ разъ усугублялъ ее разными пустыми доводами, хотя и сознавалъ ясно, что Бидди неизмѣримо-лучше Эстеллы и что простая, честная, трудовая жизнь, для которой я рожденъ, не имѣла ничего постыднаго, но, напротивъ, представляла мнѣ достаточно средствъ достигнуть собственнаго уваженія и счастья. По-временамъ я рѣшительно приходилъ къ заключенію, что нерасположеніе мое къ доброму, старому Джо и къ кузницѣ прошло, и что я на прямой дорогѣ, чтобъ сдѣлаться товарищемъ Джо и жениться на Бидди, какъ вдругъ какое-нибудь проклятое воспоминаніе дней, проведенныхъ въ домѣ миссъ Гавишамъ, поражало меня подобно разрушительному снаряду и снова разсѣявало мои хорошія мысли. Разсѣянныя мысли не скоро собираются опять, и часто, прежде нежели мнѣ удавалось собрать ихъ, онѣ снова разсѣявались но всѣмъ направленіямъ, при одной мимолетной мысли, что, быть-можетъ, когда я выслужу свои годы, миссъ Гавишамъ выведетъ меня въ люди. Еслибъ даже и прошли годы моего ученія, то я и тогда все еще находился бы въ сомнѣніи. Но сроку моего ученія не суждено было истечь и мои сомнѣнія разрѣшились преждевременно.

XVIII.

Какъ-то разъ, въ субботу, на четвертомъ году моего ученья у Джо, нѣсколько человѣкъ собралось передъ огнемъ въ трактирѣ „Лихихъ Бурлаковъ“, я въ томъ числѣ. Мистеръ Уопсель читалъ газету, а остальные слушали его съ напряженнымъ вниманіемъ.

Недавно было совершено убійство, надѣлавшее много шуму, и мистеръ Уопсель былъ по уши въ крови. Онъ страшно таращилъ глаза при каждомъ выразительномъ прилагательномъ и одинъ-одинёшенекъ стоялъ за всѣхъ свидѣтелей. Едва-внятно простоналъ онъ: „пришелъ мой конецъ“, олицетворяя въ себѣ несчастную жертву и, вслѣдъ затѣмъ, дико заревѣлъ за убійцу: „Ужь я тебя доканаю!“ Показанія медика онъ произнесъ, подражая во всемъ нашему врачу. Голосѣ его такъ дрожалъ и прерывался, когда онъ разсказывалъ устами стараго сторожа о томъ, какъ слышалъ шумъ и удары, что дѣйствительно можно было усомниться въ умственной состоятельности этого свидѣтеля. Уголовный слѣдователь въ рукахъ Уопселя превратился въ Тимона аѳинскаго, а сторожъ — въ Коріолана. Уопсель былъ въ восторгѣ и мы всѣ были въ восторгѣ вполнѣ вкушая это изысканное удовольствіе. Въ такомъ прекрасномъ настроеніи духа, мы произнесли обвиненіе въ умышленномъ убійствѣ.

Тогда только замѣтилъ я присутствіе довольно-страннаго господина, который стоялъ облокотившись на спинку лавки напротивъ меня, и смотрѣлъ на насъ. Лицо его выражало презрѣніе и онъ какъ-то раздражительно грызъ ноготь на указательномъ пальцѣ, не спуская съ насъ глазъ.

— Ну, сказалъ незнакомецъ мистеру Уопселю, когда чтеніе прекратилось: — вы все порѣшили къ своему удовольствію — не такъ ли?

Всѣ вздрогнули и взглянули на него, какъ-будто; онъ былъ самъ убійца, а онъ, въ свою очередь, окинулъ всѣхъ холоднымъ, саркастическимъ взглядомъ.

— Конечно, виновенъ? сказалъ незнакомецъ. — Что тутъ и говорить — ну!

— Сэръ, возразилъ мистеръ Уопсель: — хотя я и не имѣю чести васъ знать, но я все же утверждаю, что онъ виновенъ.

Въ нашей группѣ пробѣжалъ одобрительный ропотъ.

— Я такъ и зналъ, сказалъ незнакомецъ: — я такъ и зналъ, такъ вамъ и сказалъ. Но теперь позвольте мнѣ задать вамъ одинъ вопросъ: знаете ли вы, что, по англійскимъ законамъ, всякій человѣкъ признается невиннымъ до-тѣхъ-поръ, пока его вина не доказана, или вы этого не знаете?

— Сэръ, началъ-было мистеръ Уопсель: — въ качествѣ англичанина, я самъ…

— Постойте, постойте! сказалъ незнакомецъ, кусая ноготь и не спуская съ него глазъ: — не уклоняйтесь отъ вопроса: или вы знаете, или не знаете — одно изъ двухъ?

И онъ отбросилъ голову на сторону съ какимъ-то вызывавшимъ и вопрошавшимъ выраженіемъ, ткнулъ пальцемъ на мистера Уопселя, какъ-бы указывая на него, а потомъ снова принялся грызть ноготь.

— Ну, что жь? продолжалъ онъ. — Знаете вы, или не знаете?

— Конечно, знаю, возразилъ мистеръ Уопсель.

— Конечно, знаете! Такъ зачѣмъ же вы не сказали этого сразу? Ну, теперь еще спрошу я у васъ, сказалъ онъ, какъ-бы по праву завладѣвъ мистеромъ Уопселемъ: — знаете ли вы, что никто изъ свидѣтелей не былъ на очной ставкѣ?

Мистеръ Уопсель успѣлъ пробормотать: „Я только могу сказать…“ какъ незнакомецъ перебилъ его:

— Какъ! вы опять не хотите отвѣчать на мой вопросъ: да или нѣтъ? Такъ я начну снова.

И онъ снова ткнулъ на него пальцемъ, готовясь грызть ноготь.

— Слушайте меня. Извѣстно ли вамъ, или неизвѣстно, что никто изъ свидѣтелей не былъ на очной ставкѣ — ну, говорите же: да или нѣтъ?

Мистеръ Уопсель колебался и мы уже начинали составлять себѣ очень-жалкое о немъ понятіе.

— Да ну же! продолжалъ незнакомецъ. — Такъ и быть, я вамъ помогу, хоть вы этого и не стоите. Взгляните на то, что вы держите въ рукахъ. Что это-такое?

— Что это такое?… повторилъ мистеръ Уопсель, совсѣмъ растерявшись и поглядывая на газету.

— Не тотъ ли это несчастный листъ, который вы только-что читали? продолжалъ незнакомецъ самымъ саркастическимъ и подозрительнымъ тономъ.

— Конечно, тотъ.

— Конечно. Ну, обратитесь теперь къ этому листку и скажите мнѣ: сказано ли тамъ рѣшительно, что обвиняемый объявилъ, что его адвокаты посовѣтывали ему не защищаться?

— Я это именно и читаю теперь, оправдываясь, сказалъ мистеръ Уопсель.

— Что мнѣ за дѣло до того, что вы читаете? Я вовсе не спрашиваю васъ, что вы читаете; вы можете читать молитву Господню наизворотъ, если вамъ угодно, и, можетъ-быть, до-сихъ-поръ такъ и дѣлали. Поверните страницу… нѣтъ, нѣтъ, мой другъ, не сверху столбца, снизу, снизу.

Мы всѣ стали подозрѣвать, что мистеръ Уопсель лукавитъ.

— Ну, нашли вы?

— Вотъ, вотъ, нашелъ, сказалъ Уопсель.

— Ну, пробѣгите эти строки и скажите мнѣ, сказано ли тутъ ясно, что обвиненный былъ убѣжденъ своими адвокатами не защищаться? Ну, что жъ, это тутъ писано?

— Выраженія несовсѣмъ тѣ, возразилъ мистеръ Уопсель.

— Выраженія не тѣ! повторилъ незнакомецъ, — А смыслъ тотъ?

— Да, сказалъ мистеръ Уопсель.

— Да! повторилъ незнакомецъ, окидывая взглядомъ все остальное общество и указывая рукою на Уопселя. — Спрошу теперь, что можно подумать о совѣсти человѣка, который съ этими строками передъ глазами можетъ спокойно заснуть, признавъ своего ближняго виновнымъ, не выслушавъ даже его защиты?

Мы всѣ начинали думать, что мистеръ Уопсель былъ совсѣмъ не таковъ, какимъ мы привыкли его считать, и что его выводятъ на чистую воду.

— И не забудьте, что этотъ человѣкъ, продолжалъ незнакомецъ, тыкая пальцемъ на мистера Уопселя: — этотъ самый человѣкъ можетъ быть избранъ въ присяжные по тому же самому дѣлу. И сдѣлавъ такое страшное преступленіе, онъ возвратится домой совершенно довольный собою и проведетъ покойную ночь послѣ того, что принялъ добровольную присягу, по чести и справедливости, произнести приговоръ въ этомъ дѣлѣ, между подсудимымъ и его королевскимъ величествомъ!

Мы всѣ были глубоко убѣждены, что несчастный Уопсель зашелъ слишкомъ-далеко и что ему лучше было бы остановиться пока еще время.

Странный джентльменъ, съ выраженіемъ неоспоримой власти и какъ бы имѣя въ запасѣ кое-какія свѣдѣнія о каждомъ изъ насъ, вышелъ изъ-за скамейки и всталъ передъ огнемъ, въ промежуткѣ между обѣими скамейками, заложивъ лѣвую руку въ карманъ и продолжая грызть ноготь на указательномъ пальцѣ правой руки.

— На основаніи свѣдѣній, собранныхъ мною, сказалъ онъ, окинувъ насъ взоромъ (мы всѣ такъ и оробѣли): — я имѣю основаніе предполагать, что между вами находится кузнецъ Джозефъ или Джо Гарджери. Кто здѣсь Гарджери?

— Я, сказалъ Джо.

Странный господинъ попросилъ его выйдти впередъ, и Джо вышелъ.

— У васъ есть ученикъ, продолжалъ незнакомецъ: — котораго зовутъ Пипомъ. Здѣсь онъ?

— Здѣсь, здѣсь! отозвался я.

Незнакомецъ не узналъ меня, но я тотчасъ же призвалъ его за того джентльмена, котораго я повстрѣчалъ на лѣстницѣ, когда былъ во второй разъ у миссъ Гавишамъ. Наружность его была такъ типична, что невозможно было забыть ее. Я узналъ незнакомца съ той минуты, какъ увидалъ его за противоположною скамейкою; но теперь, когда онъ стоялъ рядомъ со мною, положивъ руку мнѣ на плечо, я припомнилъ, одну за другою, всѣ черты его наружности: его большую голову, его загорѣлое лицо со впалыми глазами и густыми, нависшими бровями; тяжелую цѣпочку часовъ, частыя черныя пятнышки, вмѣсто бороды и бакенбардовъ — все, все, даже до запаха душистаго мыла.

— Я бы желалъ переговорить наединѣ съ вами обоими, сказалъ онъ, разглядѣвъ меня на-досугѣ. — Дѣло это возьметъ нѣсколько времени, такъ не лучше ли намъ отправиться къ вамъ въ домъ. Я бы не желалъ распространяться о немъ здѣсь; впрочемъ, послѣ вы можете все разсказать вашимъ друзьямъ — мнѣ до того дѣла нѣтъ.

Посреди всеобщаго молчанія и удивленія, мы втроемъ вышли отъ „Лихихъ Бурлаковъ“ и молча пошли домой, все еще не оправившись отъ удивленія. На дорогѣ нашъ незнакомецъ по-временамъ поглядывалъ на меня и принимался грызть ногти. Когда мы приблизились въ дому, Джо, сообразивъ, что обстоятельства требовали парадной обстановки, поспѣшилъ обойти и отворить парадную дверь. Конференція наша происходила въ гостиной, слабо-освѣщенной одною свѣчою.

Она открылась тѣмъ, что незнакомецъ присѣлъ къ столу, приблизилъ къ себѣ свѣчу и сталъ что-то отыскивать въ своей записной книжкѣ. Затѣмъ, онъ спряталъ ее, отодвинулъ свѣчу и, устремивъ взоръ свой во мракъ, чтобъ увѣриться, гдѣ каждый изъ насъ сидѣлъ, сказалъ:

— Зовутъ меня Джаггерсъ; я стряпчій изъ Лондона. Меня всѣ знаютъ. Я долженъ говорить съ вами о довольно-странномъ дѣлѣ и сразу предувѣдомлю васъ, что я здѣсь только орудіе. Еслибъ спросили у меня совѣта, то я навѣрно не былъ бы здѣсь. Но меня не спросились и вотъ видите меня здѣсь. Я дѣлаю только то, на что обязанъ, какъ довѣренное лицо — ни болѣе, ни менѣе.

Замѣчая, что съ своего мѣста онъ несовсѣмъ-хорошо насъ видитъ, онъ всталъ и, перекинувъ ногу чрезъ спинку стула, облокотился на нее и въ такомъ положеніи продолжалъ:

— Ну-съ, Джозефъ Гарджери, я имѣю порученіе избавить васъ отъ этого ученика. Вы не имѣете ничего противъ уничтоженія его контракта, по его просьбѣ и для его добра? Можетъ-быть, вы потребуете что-нибудь за это?

— Боже меня избави требовать чего-нибудь за то, чтобъ не мѣшать счастью Пипа! сказалъ Джо, глядя на него въ удивленіи.

— Это „Боже избави“, можетъ-быть, и очень-благочестиво, да только теперь не въ томъ дѣло, возразилъ мистеръ Джаггерсъ: — дѣло въ томъ, потребуете ли вы что-нибудь, намѣрены ли вы что требовать?

— Мой, отвѣтъ, угрюмо возразилъ Джо: — нѣтъ.

Мнѣ показалось, что мистеръ Джаггерсъ бросилъ на Джо взглядъ, выражавшій будто онъ принималъ его безкорыстье за глупость. Что касается меня, то я былъ внѣ себя отъ удивленія и любопытства.

— Хорошо, сказалъ мистеръ Джаггерсъ. — Такъ запомните же, что вы сказали и потомъ не увертывайтесь.

— Да кто же думаетъ увертываться? возразилъ Джо.

— Я и не говорю, что кто думаетъ, но не забывайте этого, добавилъ Джаггерсъ, закрывая глаза и кивая головою на Джо, какъ-бы прощая ему что-нибудь. — Но возвратимся въ мальчику. Мнѣ поручено увѣдомить васъ, что онъ имѣетъ большія надежды въ будущемъ.

Мы съ Джо разинули рты и переглянулись.

— Мнѣ поручено сообщить ему, сказалъ мистеръ Джаггерсъ, бокомъ указывая на меня пальцемъ: — что онъ современемъ войдетъ во владѣніе значительнымъ имѣніемъ. Далѣе, настоящій обладатель имѣнія желаетъ чтобъ онъ теперь же перемѣнилъ свой образъ жизни, уѣхалъ отсюда и получилъ образованіе, какое слѣдуетъ имѣть джентльмену — словомъ, человѣку съ большими надеждами.

Всѣ мои сны сбылись. Игра самой дикой фантазіи превзойдена степенною дѣйствительностью. Миссъ Гавишмъ рѣшилась-таки вывести меня въ люди.

— Ну-съ, мистеръ Пипъ, продолжалъ стряпчій: — все остальное относится уже къ вамъ. Во-первыхъ, вы должны знать, что, по желанію лица, поручившаго мнѣ все дѣло, вы должны сохранить навсегда имя Пипа. Надѣюсь, вы не взыщете на то, что всѣ ваши большія надежды ограничиваются этимъ маленькимъ условіемъ; но, если вы имѣете что противъ, то выскажите тотчасъ же.

Сердце мое такъ билось и въ ушахъ такъ сильно звенѣло, что я едва только могъ пробормотать, что не имѣю ничего противъ.

— Я думаю, что нѣтъ. Ну-съ, вовторыхъ, мистеръ Пипъ, вы должны знать, что имя вашего благодѣтеля остается для васъ тайною до-тѣхъ-поръ, пока само это лицо заблагоразсудитъ открыться вамъ. Мнѣ препоручено, сверхъ-того, сказать вамъ, что это лицо намѣрено изъ собственныхъ устъ открыть вамъ тайну. Но когда это намѣреніе будетъ исполнено — я не могу вамъ сказать, да и никто не можетъ этого сказать; можетъ-быть, это случится еще чрезъ нѣсколько лѣтъ. Теперь вы должны знать, что вамъ рѣшительно запрещается наводить какія бы то ни было справки касательно этой тайны, и въ разговорѣ со мною упоминать о комъ бы то ни было, какъ о вашемъ благодѣтелѣ. Если у васъ возникнутъ какія-нибудь подозрѣнія, держите ихъ при себѣ. Намъ дѣла нѣтъ до того, какія причины побуждаютъ къ этой тайнѣ, можетъ-быть, это очень-важныя и уважительныя причины, а, можетъ-быть, одинъ капризъ — вамъ до того дѣла нѣтъ. Вотъ и всѣ условія. Согласіе ваше и признаніе ихъ обязательными составитъ послѣднее условіе, которое мнѣ поручено передать вамъ. Лицо, меня пославшее, то самое, на котораго вы должны возлагать всѣ ваши надежды, и секретъ этотъ останется только между нимъ и мною. И это не очень тягостное условіе взамѣнъ такого счастья; но, впрочемъ, если вы имѣете какія возраженія на это, высказываете ихъ, теперь еще время. Ну, говорите же.

Я еще разъ пробормоталъ, что ничего не имѣлъ возразить.

— Я думаю, что нѣтъ. Ну-съ, мистеръ Пипъ, вотъ и конецъ мотъ условіямъ и ограниченіямъ.

Хотя онъ и называлъ меня мистеръ Пипъ и начиналъ мало-по-малу смотрѣть на меня дружелюбнѣе, но все же не могъ отдѣлаться отъ выраженія какой-то возмущающей подозрительности отъ времени до времени закрывалъ глаза и, говоря, тыкалъ на меня пальцемъ, какъ бы желая тѣмъ выразить, что онъ знаетъ обо мнѣ много чего дурнаго, да только сказать не хочетъ.

— Теперь только касательно частностей нашей сдѣлки. Вы должны знать, что если я и употреблялъ нѣсколько разъ слово надежды, то это не значитъ, что вы должны удовольствоваться однѣми надеждами. Я имѣю въ рукахъ порядочную сумму денегъ совершенно-достаточную для вашего воспитанія и прожитья. Вы будете считать меня своимъ опекуномъ… Постойте!

Я хотѣлъ уже его благодарить.

— Я вамъ сразу скажу, что мнѣ платятъ за всѣ эти услуги, иначе бы я за нихъ не взялся. Полагаютъ, что вамъ слѣдуетъ получить болѣе-тщательное образованіе, согласно съ перемѣною вашего положенія въ обществѣ, и что вы, конечно, сами поймете, какъ важно и необходимо неотлагательно воспользоваться этимъ преимуществомъ.

Я сказалъ, что всегда желалъ получить хорошее образованіе.

— Какое мнѣ дѣло до того, что вы всегда желали, мистеръ Пипъ? возразилъ онъ: — не отвлекайтесь. Если вы желаете этого теперь — съ меня довольно. Но долженъ ли я понять изъ этого, что вы готовы поступить подъ руководство какого-нибудь хорошаго наставника — такъ ли?

Я пробормоталъ „да“.

— Хорошо. Ну-съ, теперь слѣдуетъ посовѣтоваться съ вами. Замѣтьте, и этого вовсе не одобряю, но таково мое порученіе. Знаете ли вы какого-нибудь учителя, котораго вы бы предпочли другимъ?

Я отродясь не знавалъ никакихъ учителей, кромѣ Бидди и тётки мистера Уопселя и потому отвѣчалъ отрицательно.

— Есть тутъ какой-то учитель, который, по-моему, былъ бы очень-годенъ, сказалъ мистеръ Джаггерсъ: — но, замѣтьте, я его не рекомендую; я никогда никого не рекомендую. Джентльменъ, о которомъ а говорю — мистеръ Маѳью Покетъ.

А! я тотчасъ узналъ имя. Родственникъ миссъ Гавишамъ, Маѳью Покетъ, о которомъ говорила миссъ Камилла съ мужемъ, тотъ самой Маѳью, который долженъ былъ сидѣть въ головахъ миссъ Гавишамъ, когда она будетъ лежать мертвая, въ вѣнчальномъ платьѣ, на свадебномъ столѣ.

— Знакомое вамъ имя? спросилъ мистеръ Джаггерсъ, бросикъ на меня проницательный взглядъ и потомъ закрывъ глаза, въ ожиданіи моего отвѣта.

Я отвѣтилъ, что слыхалъ это имя.

— А! сказалъ онъ: — вы только слыхали имя. Вопросъ въ томъ, какого вы объ этомъ мнѣнія?

Я сказалъ, или попытался сказать, что очень-обязанъ ему за рекомендацію.

— Нѣтъ, нѣтъ, мой другъ, сказалъ онъ, медленно мотая своею большою головою: — не забывайте!

Но я, не понимая въ чемъ дѣло, снова пробормоталъ, что очень-обязанъ ему за рекомендацію.

— Нѣтъ, мой другъ, перебилъ онъ, мотая головою, хмурясь и улыбаясь въ одно время: — нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! все это очень-хорошо, только оно не идетъ, вы слишкомъ-молоды, чтобъ навязать на меня такую отвѣтственность. Рекомендація не то слово, мистеръ Пипъ, попробуйте-ка другое.

Поправившись, я сказалъ, что очень-обязанъ ему за то, что онъ напомнилъ мнѣ о мистерѣ Маѳью Покетъ.

— Вотъ это болѣе похоже на дѣло! сказалъ мистеръ Джаггерсъ.

— И, добавилъ я: — я бы очень-доволенъ былъ испытать этого джентльмена.

— Хорошо. Вы бы лучше всего испытали его въ его же домѣ. Все тамъ будетъ готово для васъ и вы можете прежде познакомиться съ его сыномъ, который въ Лондонѣ. Когда же вы переѣзжаете въ Лондонъ?

Я сказалъ, бросивъ взглядъ на Джо, который смотрѣлъ на насъ, не двигаясь съ мѣста, что могъ бы, кажется, тотчасъ же отправиться.

— Вопервыхъ, сказалъ мистеръ Джаггерсъ: — вамъ необходимо сшить новое платье и не рабочее же. Отложите ужь ровно на недѣлю. Но вамъ понадобятся деньги. Оставить мнѣ вамъ двадцать гиней?

Онъ прехладнокровно вынулъ изъ кармана длинный кошелекъ, отсчиталъ деньги на столъ и пихнулъ ихъ ко мнѣ. Теперь, въ первый разъ во время разговора, онъ спустилъ ногу со спинки стула и сѣлъ верхомъ, играя кошелькомъ и поглядывая на Джо.

— Ну-съ, Джозефъ Гарджери, вы что-то смущены?

— Дѣйствительно, я смущенъ, рѣшительно отвѣчалъ Джо.

— Но, вѣдь, уже рѣшено между нами, что вы не желаете ничего для себя — помните?

— Конечно, рѣшено, сказалъ Джо: — рѣшено разъ на всегда.

— Но что вы скажете, продолжалъ мистеръ Джаггерсъ: — что вы скажете, если между остальными порученіями мнѣ сказано предложить вамъ подарокъ въ видѣ вознагражденія?

— Вознагражденія? за что? спросилъ Джо.

— За потерю его трудовъ.

Джо положилъ руку мнѣ на плечо съ нѣжностью женщины. Нерѣдко послѣ я сравнивалъ его съ паровымъ молотомъ, который можетъ и смять человѣка и надколоть скорлупу орѣха — такъ удивительно сочетались въ немъ сила и нѣжность.

— Пипъ всегда свободенъ идти, куда хочетъ, за почестями и богатствомъ, сказалъ онъ. — Но, если вы думаете, что деньги могутъ вознаградить меня за потерю этого ребенка, съ которымъ мы были вѣкъ свой лучшими друзьями…

Милый, добрый Джо, ты, котораго я, неблагодарный, былъ готовъ покинуть! еще теперь вижу, какъ ты подносишь къ глазамъ свою грубую, мускулистую руку и какъ тяжело подымается твоя грудь и какъ слова замираютъ у тебя на устахъ! Милый, добрый, нѣжный Джо, еще теперь я чувствую, какою любовью дрожала твоя рука и мною овладѣваетъ какое-то священное благоговѣніе, какъ-будто то былъ трепетъ крыла ангела.

Я принялся утѣшать Джо. Я совершенно исчезалъ въ блескѣ ожидавшаго меня будущаго и уже не былъ въ состояніи прослѣдить прошедшаго. Я просилъ Джо утѣшиться, такъ-какъ, по его словамъ, мы вѣкъ были примѣрными друзьями и (по моимъ словамъ) вѣкъ останемся ими. Джо утеръ глаза, не говоря ни слова.

Мистеръ Джаггерсъ смотрѣлъ на все это съ видомъ презрѣнія. Наконецъ онъ обратился къ Джо, подбрасывая кошелекъ на ладони:

— Ну-съ, Джозефъ Гарджери, я предупреждаю васъ, что если вы не воспользуетесь этимъ случаемъ, то послѣ уже будетъ поздно. Со мной не хитрите. Если вы хотите получить вознагражденіе, которое я уполномоченъ вамъ выдать, говорите тотчасъ же — и вы его получите. Если жь, напротивъ, вы хотите сказать…

Онъ остановился, не договоривъ, и съ удивленіемъ глянулъ на Джо, который шелъ на него съ самыми свирѣпыми, воинственными намѣреніями.

— Коли, ты, вскричалъ Джо: — коли ты, значить, пришелъ въ мой домъ, чтобъ ругаться надо мною и бѣсить меня, такъ выходи же! То-есть, значитъ, если чувствуешь себя человѣкомъ, такъ, говорю, выходи драться. Я хочу сказать, что все, что я сказалъ, я готовъ поддержать и буду всегда поддерживать, пока буду на ногахъ — вотъ что?

Я оттащилъ Джо въ сторону и онъ тотчасъ же присмирѣлъ, только обязательно увѣдомилъ меня, въ видѣ учтиваго замѣчанія, которыхъ кое-кто могъ бы воспользоваться, что онъ не попуститъ, чтобъ его дразнили и бѣсили въ его собственномъ ломѣ. Мистеръ Джаггерсъ, между-тѣмъ, попятился въ двери. Не обнаруживая никакого желанія возвратиться, онъ оттуда произнесъ свои прощальная наставленія. Вотъ ихъ содержаніе:

— Ну-съ, мистеръ Пипъ, я полагаю, чѣмъ скорѣе вы выѣдете отсюда, тѣмъ лучше: вспомните, что вы должны сдѣлаться джентльменомъ. Итакъ, вы отправитесь ровно чрезъ недѣлю, а между-тѣмъ, я пришлю вамъ свой адресъ. Вы можете нанять карету на почтовомъ дворѣ и пріѣхать прямо во мнѣ. Но не забывайте, что я не выражаю никакого собственнаго мнѣнія, относительно возложеннаго на меня порученія. Мнѣ платятъ, оттого я и забочусь. Поймите это, наконецъ, поймите!

Онъ ткнулъ пальцемъ на насъ обоихъ и, вѣроятно, сталъ бы продолжить, еслибъ не видѣлъ, что Джо начинало разбирать и что оставаться долѣе было бы опасно.

Мнѣ пришла въ голову мысль, побудившая, меня догнать его по дорогѣ въ „Лихимъ Бурлакамъ“, гдѣ осталась его наемная карета.

— Извините, мистеръ Джаггерсъ.

— А! крикнулъ онъ, оборачиваясь: — что тамъ еще?

— Я бы не желалъ надѣлать какихъ-нибудь глупостей, мистеръ Джаггерсъ, желалъ бы во всемъ руководствоваться вашими совѣтами, и потому я хочу спросить у васъ: могу ли я проститься здѣсь съ своими знакомыми? Вы не имѣете ничего противъ этого?

— Нѣтъ, сказалъ онъ, глядя на меня съ выраженіемъ, будто не совсѣмъ понимаетъ меня.

— Не только здѣсь, въ деревнѣ, но и въ городѣ?

— Нѣтъ ничего противъ этого.

Я поблагодарилъ его и побѣжалъ домой. Джо уже успѣлъ запереть парадную дверь, ушелъ изъ гостиной и сидѣлъ передъ огнемъ въ кухнѣ, опершись руками на колѣни и пристально глядя на красные уголья. Я также подсѣлъ къ огню и сталъ смотрѣть на уголья. Мы долго молчали.

Сестра моя лежала въ своемъ покойномъ креслѣ, въ углу. Бидди сидѣла за работою около Джо, а я рядомъ съ нимъ противъ сестры. Чѣмъ болѣе я смотрѣлъ на раскаленныя уголья, тѣмъ менѣе я былъ въ состояніи взглянуть на Джо, и чѣмъ далѣе длилось молчаніе, тѣмъ менѣе чувствовалъ себя въ силахъ прервать его.

Наконецъ, я разрѣшился словами:

— Джо, разсказалъ ты Бидди?

— Нѣтъ, Пипъ, отвѣчалъ Джо, не сводя глазъ съ огня и твердо держась за колѣни, какъ-будто онъ имѣлъ тайныя свѣдѣнія, что они намѣрены бѣжать: — я это предоставилъ тебѣ.

— А я бы лучше желалъ, чтобъ ты, Джо, сказалъ.

— Ну, такъ слушай, Бидди: Пипъ сдѣлался джентльменомъ и съ большимъ состояніемъ, сказалъ Джо. — И да благословитъ его Богъ!

Бидди выронила изъ рукъ работу и взглянула на меня. Джо также взглянулъ на меня, попрежнему держась за колѣни. Я взглянулъ на нихъ обоихъ. Опомнившись, они оба поздравили меня, но въ ихъ поздравленіяхъ слышался какой-то оттѣнокъ грусти, который глубоко оскорбилъ меня.

Я предпринялъ объяснить Бидди, а чрезъ Бидди и Джо, что всѣ мои знакомые строго обязаны не стараться узнавать имени моего благодѣтеля. Все современемъ откроется, а между-тѣмъ слѣдуетъ довольствоваться тѣмъ, что, благодаря неизвѣстному патрону, я имѣю большія надежды въ будущемъ. Бидди качнула головою, задумчиво взглянула на огонь и принялась за работу, сказавъ, что будетъ свято хранить тайну. Джо, все еще не выпуская изъ рукъ колѣней, также сказалъ, что ревностно будетъ хранить тайну. Затѣмъ они снова поздравили меня и принялись выражать свое удивленіе при мысли, что я сдѣлаюсь джентльменомъ, что, конечно, было мнѣ несовсѣмъ-пріятно.

Тогда Бидди употребила всѣ старанія, чтобъ дать моей сестрѣ какое-нибудь понятіе о случившемся. Но мнѣ кажется, она нисколько въ этомъ не успѣла: сестра хохотала, мотала головою и только повторяла за Бидди, слова: „Пипъ“ и „состояніе“. Но мнѣ кажется, что она повторяла ихъ безсознательно и вообще находилась въ самомъ плачевномъ состояніи.

Я бы никому не повѣрилъ, но теперь самъ убѣдился на дѣлѣ, что чѣмъ веселѣе становились Джо и Бидди, тѣмъ я становился угрюмѣе. Я не могъ быть недоволенъ своимъ неожиданнымъ счастьемъ, но очень могъ быть недоволенъ самимъ собою, хотя я этого не сознавалъ.

Какъ бы то ни было, но я сидѣлъ облокотившись на колѣни и, подперѣвъ лицо рукою, смотрѣлъ въ огонь, между-тѣмъ, какъ они болтали о томъ, какъ я уѣду и что они будутъ дѣлать безъ меня. И каждый разъ, когда я ловилъ ихъ взгляды, хотя далеко не такіе ласковые, какъ прежде (а посматривали они на меня часто, особенно Бидди), я чувствовалъ себя оскорбленнымъ. Въ этихъ взглядахъ какъ-будто проглядывало какое-то выраженіе недовѣрія, хотя, Богъ свидѣтель, что этого и въ мысляхъ не было у Джо и Бидди.

Въ такія минуты я вставалъ, шелъ въ двери и вглядывался въ темную ночь; кухонная дверь въ лѣтнее время всегда была открыта для освѣженія комнаты. Даже самыя звѣзды, помнится, казались мнѣ бѣдными и ничтожными, потому-что сверкали надъ грубыми деревенскими предметами, среди которыхъ я взросъ.

— Въ субботу вечеромъ, проговорилъ я, сидя за нашимъ ужиномъ, состоявшимъ изъ хлѣба, сыра и пива. — Еще пять дней, а тамъ день наканунѣ! Скоро пройдутъ они.

— Да, Пипъ, отвѣтилъ Джо: — они скоро пройдутъ.

Голосъ его какъ-то глухо звучалъ въ кружкѣ, которую онъ поднесъ къ губамъ.

— Скоро, скоро пройдутъ, сказала Бидди.

— Я думаю, Джо, что когда я поѣду, въ понедѣльникъ, заказывать платье, я скажу, что самъ за нимъ заѣду или велю отнести его къ мистеру Пёмбельчуку; а то будетъ очень-непріятно, когда всѣ начнутъ глазѣть на меня въ селѣ.

— Я думаю, что мистеръ и мистрисъ Гибль были бы очень-рады видѣть тебя въ твоемъ новомъ, щегольскомъ одѣяніи, сказалъ Джо, прилежно разрѣзая на ладони свой хлѣбъ и сыръ, и посматривая на мой нетронутый ужинъ, какъ-бы припоминая, какъ мы, бывало, ѣли въ-запуски. — Да и Уопссль былъ бы очень-доволенъ, и „Лихіе Бурлаки“ также почли-бы это за лестное вниманіе.

— Вотъ этого-то я и не хочу, Джо. Такая будетъ съ ними возня.

— Да, да, конечно, Пипъ! сказалъ Джо. — Конечно, если ты самъ не отвѣчаешь за себя…

Бидди, державшая тарелку передъ сестрою, спросила:

— А когда же ты покажешься мистеру Гарджери, сестрѣ своей и мнѣ? Или ты не намѣренъ намъ показываться?

— Бидди, отвѣтилъ я съ сердцемъ: — ты такъ прытка, что за тобою не поспѣешь.

— Она вѣкъ была такою, замѣтилъ Джо.

— Еслибъ ты погодила съ минутку, Бидди, такъ узнала бы, что я намѣренъ привезти сюда мое платье въ узелкѣ, въ одинъ изъ этихъ вечеровъ, вѣроятно, наканунѣ моего отъѣзда.

Бидди не сказала ни слова болѣе. Великодушно простивъ ее, я скоро нѣжно распрощался съ нею и Джо и отправился спать къ себѣ наверхъ. Войдя въ свою комбату, я сѣлъ и нѣсколько времени осматривалъ ее; дрянная, маленькая была она, и я скоро долженъ былъ разстаться съ нею, чтобъ уже никогда болѣе не возвращаться въ нее. Съ ней были связаны свѣжія, юныя воспоминанія, и даже въ ту минуту чувства мои какъ-то двоились между нею и тѣми прекрасными покоями, въ которые я долженъ былъ переселиться, точно такъ же, какъ прежде я колебался между кузницею и домомъ миссъ Гавишамъ, между Бидди и Эстелюю.

Солнце впродолженіе дня сильно нагрѣло крышу моего мезонина и въ комнатѣ было душно. Открывъ окно и выглянувъ изъ него, я увидѣлъ, какъ Джо вышелъ изъ дверей, чтобъ подышать чистымъ воздухомъ и какъ, вслѣдъ за нимъ, пришла Бидди съ трубкою и съ огнемъ. Никогда не курилъ онъ такъ поздно и въ этомъ я увидѣлъ явное доказательство, что, по той или другой причинѣ, онъ нуждался въ успокоительномъ дѣйствіи трубки.

Онъ стоялъ у дверей подо мною, покуривая свою трубку, а Бидди стояла рядомъ съ нимъ; они тихо разговаривали между собою, и разговоръ шелъ обо мнѣ, судя по моему имени, которое они произносили не разъ, съ самымъ нѣжнымъ выраженіемъ. Я не желалъ слышать болѣе, хотя бы и могъ, и потому отошелъ отъ окна и опустился въ кресла, стоявшія у моей постели, раздумывая, какъ странно и грустно, что первая ночь моего блестящаго поприща была самою грустною, которую я когда-либо провелъ.

Взглянувъ въ окно, я увидѣлъ свѣтлые кружки дыма, подымавшіеся изъ трубки Джо, и мнѣ пришла въ голову мысль, что то были его, благословенія, которыя онъ не навязывалъ мнѣ и которыми не думалъ хвастаться передо мною, но наполнялъ ими атмосферу, окружавшую насъ обоихъ. Я потушилъ свѣчу и легъ въ постель; жестка показалась она мнѣ теперь и не привелось уже мнѣ болѣе спать въ ней прежнимъ благодатнымъ сномъ.

XIX.

На другое утро однако мой взглядъ на предстоявшую мнѣ жизнь совершенно измѣнился. Эта жизнь теперь казалась мнѣ такою свѣтлою, такою счастливою. Одно только меня безпокоило — что надо было еще шесть дней ждать до отъѣзда. Я не могъ отдѣлаться отъ несносной мысли, что до-тѣхъ-поръ могло случиться что-нибудь и на вѣки разрушить мои надежды.

Когда я заговаривалъ съ Джо и Бидди о моемъ отъѣздѣ, они выражали много сочувствія, но сами никогда объ этомъ не упоминали. Послѣ завтрака Джо досталъ мой контрактъ изъ комода въ парадной гостиной и мы его торжественно сожгли. Съ той минуты я почувствовалъ себя совершенно свободнымъ человѣкомъ. Еще подъ впечатлѣніемъ этого новаго для меня чувства независимости, я пошелъ съ Джо въ церковь, гдѣ подумалъ: вѣрно, пасторъ не прочелъ бы извѣстнаго изреченія о богатомъ и о царствіи небесномъ, еслибъ онъ зналъ все обо мнѣ.

Послѣ нашего ранняго обѣда я вышелъ погулять одинъ. Мнѣ хотѣлось взглянуть въ послѣдній разъ на наши болота и навсегда распроститься съ ними. Когда я проходилъ мимо церкви, мною овладѣло (какъ и утромъ во время обѣдни) какое-то чувство надмѣннаго сожалѣнія о бѣдныхъ людяхъ, обреченныхъ всю свою жизнь ходить каждое воскресенье въ эту церковь, и наконецъ почить на вѣки въ землѣ за церковной оградой. Я далъ мысленно обѣтъ: современемъ сдѣлать что-нибудь для этихъ бѣдныхъ людей, и рѣшился въ одинъ прекрасный день угостить все село обѣдомъ съ ростбифомъ и плумпудингомъ, кружкою пива и цѣлою бочкою снисходительнаго вниманія.

Если я и прежде часто думалъ со стыдомъ о моемъ знакомствѣ съ каторжникомъ, котораго я нѣкогда видѣлъ между этими гробницами, то что же долженъ былъ я чувствовать теперь, вспоминая несчастнаго, оборваннаго, дрожащаго отъ холода бѣглеца, съ его постыдной колодкой и клеймомъ, Я утѣшалъ себя только мыслью, что это случилось такъ давно, что онъ вѣрно уже сосланъ далеко-далеко, и если еще не умеръ на дѣлѣ, то давно умеръ для меня.

Не увижу я болѣе этихъ сырыхъ, холодныхъ болотъ и мокрыхъ шлюзъ; не увижу пасущагося стада, которое теперь смотрѣло на меня какъ-то съ большимъ почтеніемъ и пристально разглядывало обладателя такихъ богатыхъ надеждъ. Прощай мое однообразное, скучное дѣтство, прощай! Теперь у меня впереди Лондонъ, богатство и слава, а не скромная доля кузнеца! Съ подобными великолѣпными мыслями въ головѣ, я пробрался на старую батарею и прилегъ тамъ на траву, раздумывая, назначала ли меня миссъ Гавишамъ для Эстеллы, или нѣтъ.

Когда я проснулся, къ моему удивленію, Джо сидѣлъ подлѣ меня, покуривая свою трубку. Увидѣвъ, что я открылъ глаза, онъ улыбнулся и сказалъ:

— Пипъ, это послѣдній разъ, и я думалъ: лучше пойду за тобою.

— И я очень-радъ этому, Джо.

— Благодарствуй, Пипъ.

— Ты можешь быть увѣренъ, милый Джо, продолжалъ я, пожавъ ему руку: — что я никогда тебя не забуду.

— Нѣтъ, нѣтъ! отвѣчалъ Джо спокойно: — я въ этомъ увѣренъ. Ну, ну, старый дружище! Христосъ съ тобою, а трудно было сразу этому повѣрить. Надо было порядочно времени, чтобъ въ головѣ все хорошенько уложилось. Вѣдь, все такъ неожиданно случилось — неправда ли?

Не знаю почему, но мнѣ какъ-то не понравилась въ Джо эта увѣренность, что я его не забуду. Мнѣ бы лучше хотѣлось, чтобъ мои слова его тронули и онъ сказалъ: „это тебѣ дѣлаетъ честь, Пипъ“, или что-нибудь въ такомъ родѣ. Поэтому, я нечего не сказалъ въ отвѣтъ на первыя слова Джо, на послѣднія же я только отвѣчалъ, что дѣйствительно вѣсть пришла неожиданно, но что а всегда хотѣлъ быть джентльменомъ и часто разсчитывалъ, что бы я сдѣлалъ, будь я джентльменомъ.

— Не-уже-ли? воскликнулъ Джо. — Вотъ удивительно!

— Жалко, Джо, продолжалъ я: — что ты мало чему выучился, когда мы тутъ занимались — не правда ли?

— Право, не знаю, отвѣчалъ Джо: — я такой простакъ непонятливый. Знаю только свое мастерство. Конечно, мнѣ всегда жалко было, что я такой простакъ; но, вѣдь, теперь не съ чего жалѣть болѣе, чѣмъ годъ тому назадъ. Не такъ ли, Пипъ?

Сожалѣя о невѣжествѣ Джо, я хотѣлъ сказать, что когда я стану богатымъ и знатнымъ и буду въ состояніи сдѣлать что-нибудь для него, то гораздо-пріятнѣе было бы, еслибъ онъ былъ подготовленъ въ перемѣнѣ своего положенія. Но Джо не понялъ моего намека и потому я рѣшился лучше высказаться на этотъ счетъ Бидди.

Когда мы пришли домой и напились чаю,. я пошелъ съ Бидди въ нашъ садикъ. Объяснивъ ей прежде всего, въ видѣ назиданія, что я ее никогда не забуду, я сказалъ, что у меня есть до нея просьба.

— Дѣло въ томъ, Бидди, продолжалъ я: — чтобъ ты не упустила ни одного удобнаго случая подвинуть Джо впередъ.

— Какъ подвинуть его впередъ? спросила Бидди, пристально посмотрѣвъ на меня.

— Вотъ видишь ли: Джо славный малый, я полагаю, лучше и добрѣе его нѣтъ на свѣтѣ; но онъ въ иныхъ вещахъ очень неразвитъ, напримѣръ, Бидди, въ ученьи, въ манерахъ…

Говоря это, я смотрѣлъ ей прямо въ лицо, но она хотя и вытаращила глаза отъ удивленія, но на меня не взглянула.

— А, его манеры! Развѣ, онѣ не хороши? спросила Бидди, общипывая листокъ черной смородины.

— Милая Бидди, онѣ очень хороши здѣсь…

— А онѣ хороши здѣсь? перебила Бидди, пристально разсматривая листовъ.

— Выслушай меня. Еслибъ я вывелъ Джо изъ этого низкаго положенія — какъ я и намѣренъ сдѣлать, получивъ состояніе — тогда наврядъ ли онѣ сдѣлали бы ему честь.

— И ты думаешь онъ этого не понимаетъ? спросила Бидди.

Это былъ такой непріятный вопросъ, ибо онъ никогда не проводилъ мнѣ въ голову, что я сказалъ грубо:

— Что ты хочешь сказать, Бидди?

Бидди молча стерла листочекъ смородины въ рукахъ. Запахъ черной смородины до-сихъ-поръ напоминаетъ мнѣ эту сцену въ нашемъ маленькомъ садикѣ. Наконецъ, она сказала:

— А ты не подумалъ, что онъ можетъ быть гордъ?

— Гордъ? возразилъ я съ величественнымъ презрѣніемъ.

— О! гордость бываетъ различна, продолжала Бидди, прямо смотря мнѣ въ лицо и качая головою. — Гордость не все одного рода…

— Ну, зачѣмъ ты не договариваешь? подхватилъ я.

— Не все одного рода, начала опять Бидди. — Онъ можетъ быть слишкомъ гордъ, чтобъ позволить кому-нибудь возвысить себя надъ тѣмъ положеніемъ въ свѣтѣ, которое онъ способенъ занимать и занимаетъ съ честью. Сказать по правдѣ, я увѣрена, что онъ гордъ, хотя, съ моей стороны, нѣсколько смѣло мнѣ это утверждать, ибо ты долженъ знать его гораздо-лучше.

— Ну, Бидди, сказалъ я: — мнѣ очень-жаль видѣть это въ тебѣ; я этого не ожидалъ. Ты завидуешь Бидди и потому злишься. Тебѣ непріятно мое возвышеніе и счастье, и ты не можешь не обнаружить этого.

— Если ты въ состояніи думать такъ, отвѣчала Бидди: — то, пожалуй, говори-себѣ; повторяй, повторяй сколько хочешь, если только можешь это думать.

— То-есть ты хочешь сказать, если ты въ состояніи быть такою, Бидди, сказалъ я съ важнымъ тономъ. — На меня только не сваливай вины. Мнѣ очень-жалко это видѣть въ тебѣ. — Это… это дурная сторона человѣческой природы. Я хотѣлъ попросить тебя пользоваться всякимъ удобнымъ случаемъ развить Добраго Джо. Но послѣ этого я нечего, не прошу. Я очень, очень сожалѣю видѣть это въ тебѣ, Бидди, повторилъ я: — это… это дурная сторона человѣческой природы.

— Бранишь ли ты меня, или хвалишь, отвѣчала Бидди: — а все-таки ты можешь быть увѣренъ, что я, во всякомъ случаѣ, буду дѣлать здѣсь все, что могу. Что бъ ты ни думалъ обо мнѣ, ничто не повредитъ тебѣ въ моемъ воспоминаніи. Однако и джентльменъ не долженъ быть несправедливымъ къ другимъ, прибавила Бидди, отворачиваясь отъ меня.

Я опять съ жаромъ повторилъ, что это дурная сторона человѣческой природы. Впослѣдствіи я убѣдился въ справедливости этого мнѣнія, конечно, не въ этомъ случаѣ. Послѣ этихъ словъ, я пошелъ по дорожкѣ, оставивъ Бидди одну. Она возвратилась домой, а я, выйдя изъ садовой калитки, шатался до ужина. Я опять чувствовалъ, какъ странно и непріятно, что и вторая ночь моихъ великолѣпныхъ надеждъ такъ же грустна и неотрадна, какъ и первая.

Утро еще разъ освѣтило мою будущую жизнь яркимъ, радужнымъ свѣтомъ. Я простеръ свое милосердіе до того, что помирился съ Бидди и уже не упоминалъ болѣе о предметѣ вчерашняго разговора. Надѣвъ лучшее свое платье, я отправился въ городъ около того времени, когда, я думалъ, лавки уже будутъ открыты. Первый мой визитъ былъ къ портному мистеру Трябу. Онъ завтракалъ въ своей гостиной позади лавки и не счелъ нужнымъ выйдти во мнѣ, а велѣлъ позвать меня въ себѣ.

— Ну, сказалъ мистеръ Трябъ добродушно, но нѣсколько свысока: — какъ вы поживаете и чѣмъ могу намъ служить?

Мистеръ Трябъ разрѣзалъ свой горячій хлѣбъ на три ломтя и намазывалъ ихъ масломъ. Онъ былъ богатый холостякъ; окно его выходило въ богатый садикъ, а у камина въ стѣнѣ былъ вдѣланъ богатый несгараемый сундукъ, гдѣ, безъ-сомнѣнія, хранились въ мѣшкахъ его богатства.

— Мистеръ Трябъ, сказалъ я: — мнѣ непріятно говорить объ этомъ. Вамъ можетъ показаться, что я хочу хвастаться, но я получилъ хорошенькое состояніе.

Мистеръ Трябъ мгновенно измѣнился. Онъ забылъ свой хлѣбъ cъ масломъ, обтеръ руки поспѣшно о скатерть и, вскочивъ, воскликнулъ:

— Господи!…

— Я ѣду въ Лондонъ къ моему опекуну, продолжалъ я, какъ-бы случайно вынимая изъ кармана нѣсколько гиней, и мнѣ нужно имѣть приличное платье. Я заплачу наличными деньгами, прибавилъ я, боясь чтобъ онъ, иначе, не накормилъ меня одними обѣщаніями.

— Добрѣйшій сэръ! сказалъ мистеръ Трябъ, почтительно нагибаясь и взявъ вольность дотронуться руками до моихъ локтей: — не обижайте меня такими рѣчами. Позвольте васъ поздравить. Будете ли вы такъ добры, не сдѣлаете ли мнѣ честь перейти въ магазинъ.

Мальчикъ, прислуживавшій въ магазинѣ мистера Тряба, былъ извѣстенъ во всемъ околоткѣ за самаго дерзкаго и нахальнаго мальчишку. Когда я входилъ въ магазинъ, онъ мелъ полъ, и, конечно, позволилъ себѣ удовольствіе задѣть меня щеткою. Когда мы опять вошли въ магазинъ съ мистеромъ Трябомъ, онъ все еще продолжалъ мести, задѣвая щеткою за всякій уголъ, за всякій возможный предметъ. Онъ этимъ хотѣлъ выразить, какъ я догадывался, что онъ равенъ любому кузнецу.

— Тише! сказалъ мистеръ Трябъ строго: — или я тебѣ шею сверну. — Сдѣлайте одолженіе, присядьте, сэръ. Вотъ это пріятное сукнецо, продолжалъ мистеръ Трябъ, развертывая на конторкѣ кусокъ сукна и гладя его по ворсу: — я могу вамъ его рекомендовать, сэръ. Повѣрьте, товаръ первый сортъ. Но взгляните и на другіе куски, я вамъ еще нѣсколько покажу. Эй, ты! достань нумеръ четвертый! крикнулъ онъ, обращаясь къ мальчишкѣ и строго на него посматривая, вѣроятно, предчувствуя, что этотъ разбойникъ задѣнетѣ меня по дорогѣ, или сдѣлаетъ какую-нибудь другую фамильярную выходку.

Мистеръ Трябъ не спускалъ съ мальчика своего строгаго взгляда до-тѣхъ-поръ, пока тотъ, положивъ требуемый кусокъ на конторку, не отошелъ на приличное разстояніе. Послѣ этого ему велѣно было принести еще нумеръ пятый и восьмой.

— И чтобъ я не видалъ твоихъ продѣлокъ — слышишь? сказалъ мистеръ Трябъ: — а то ты у меня въ этомъ раскаешься, негодяй.

Мистеръ Трябъ нагнулся надъ кускомъ нумера четвертаго и съ видомъ почтительной довѣренности рекомендовалъ мнѣ эту матерію на лѣтнее платье. Онъ увѣрялъ, что это самая модная матерія: всѣ знатные и богатые ее носятъ, и что онъ счелъ бы за вѣчную честь, еслибъ такой знатный согражданинъ носилъ ее.

— Что жь ты, принесешь нумера пятый и восьмой? скотина! крикнулъ онъ мальчику: — или я вышвырну тебя изъ магазина и самъ достану.

Наконецъ, съ помощью совѣта мистера Тряба, я выбралъ матерію и перешелъ опять въ гостиную, чтобъ снять мѣрку. Хотя мистеръ Трябъ имѣлъ мою мѣрку и прежде всегда ею довольствовался, но теперь онъ увѣрялъ, что она, при настоящихъ обстоятельствахъ, совсѣмъ негодится. Онъ съ неимовѣрною точностью измѣрялъ и высчитывалъ меня, точно я былъ богатое помѣстье, а онъ искусный землемѣръ. Онъ давалъ себѣ столько труда, что я чувствовалъ, что плата за пару платья никакъ не могла ему быть достаточнымъ возмездіемъ. Наконецъ онъ кончилъ и обѣщалъ прислать вещи въ четвергъ вечеромъ къ мистеру Пёмбельчуку. Подходя къ двери магазина, онъ сказалъ:

— Я знаю, сэръ, нельзя и требовать, чтобъ господа, живущіе въ Лондонѣ, всегда покровительствовали мѣстнымъ мастерамъ, но еслибъ вы иногда завернули ко мнѣ, то я, какъ согражданинъ вашъ, почелъ бы это себѣ за огромную честь и одолженіе. Добраго утра, сэръ. Очень-вамъ благодаренъ. Эй, дверь!

Съ этими словами онъ обратился къ мальчику, который не имѣлъ ни малѣйшаго понятія, что они значили. Но я видѣлъ, какъ его ошеломило и озадачило, когда его хозяинъ собственными руками отворялъ мнѣ дверь. Такимъ-образомъ въ первый разъ я испыталъ могущество денегъ и увидѣлъ, что даже мальчишка Тряба морально былъ побитъ ихъ вліяніемъ.

Послѣ того, я пошелъ къ шляпнику, сапожнику и чулочнику, потомъ я зашелъ въ почтовую контору и взялъ билетъ въ дилижансъ на субботу, въ семь часовъ утра. Не нужно было вездѣ объяснять, что я получилъ большое состояніе; но гдѣ я ни упоминалъ объ этомъ, тотчасъ же торговецъ переставалъ глазѣть въ окно и обращалъ все свое вниманіе на меня. Заказавъ все, что мнѣ было нужно, я отправился къ Пёмбельчуку; когда я подходилъ къ его дому, то увидѣлъ его у дверей.

Мистеръ Пёмбельчукъ дожидался меня съ видимымъ нетерпѣніемъ. Онъ рано утромъ выѣзжалъ въ своей одноколкѣ и, заѣхавъ на кузницу, узналъ обо всемъ случившемся. Онъ приготовилъ мнѣ угощеніе въ гостиной, гдѣ нѣкогда читался Барнвель, и велѣлъ своему сидѣльцу выйти на дорогу, когда моя священная особа войдетъ въ домѣ.

— Милый другъ! началъ Пёмбельчукъ, взявъ меня за обѣ руки, когда мы вдвоемъ сидѣли за завтракомъ: — поздравляю васъ съ новымъ счастьемъ. Вы очень-очень это заслуживаете.

Этотъ способъ выраженія сочувствія показался мнѣ очень-разсудительнымъ.

— И подумать, продолжалъ Пёмбельчукъ, смотря на меня съ восхищеніемъ впродолженіе нѣсколькихъ минутъ: — что я былъ смиреннымъ орудіемъ вашего счастія. Это мнѣ лучшая награда за мои труды.

Я попросилъ мистера Пёмбельчука не забывать, что никогда не слѣдовало дѣлать на это ни малѣйшаго намека.

— Мой юный другъ! сказалъ онъ: — если вы такъ позволите мнѣ выразиться…

Я пробормоталъ „конечно“, и мистеръ Пёмбельчукъ опять взялъ обѣ мои руки:

— Мой юный другъ, повѣрьте, что я все сдѣлаю, что могу, чтобъ во время вашего отсутствія Джо не забывалъ этого… Джозефъ!…. повторилъ Пёмбельчукъ съ тономъ сожалѣнія. — Джозефъ! Джозефъ!..

При этихъ словахъ онъ потрясъ головою и стукнулъ раза два по ней рукою, выражая этимъ недостатокъ ума у Джо.

— Но, мой дорогой другъ, продолжалъ мистеръ Пёмбельчукъ: — вы вѣрно устали и голодны. Сдѣлайте одолженіе, садитесь. Вотъ эта пулярка отъ „Синяго Вепря“; оттуда же взятъ и этотъ языкъ и еще кое-что. Надѣюсь, вы всѣмъ этимъ не побрезгаете. Но дѣйствительно ли вижу я передъ собою, воскликнулъ Пёмбельчукъ, вскакивая съ мѣста: — того, съ кѣмъ я игралъ въ лѣта его счастливаго дѣтства? И позвольте?…

Это позвольте означало, позволю ли я ему пожать мнѣ руку. Я конечно согласился и онъ съ жаромъ пожалъ, мнѣ руку. Сѣвъ опять за столъ, Пёмбельчукъ продолжалъ:

— Вотъ вино. Выпьемте-жа въ благодарность счастливой Фортунѣ, и дай Богъ, чтобъ она всегда такъ справедливо выбирала своихъ любимцевъ! Но все же, воскликнулъ онъ, опять вскакивая съ мѣста: — я не могу видѣть предъ собою того… и пить за здоровіе того я не выразить… Но позвольте, позвольте!…

Я сказалъ:

— Сдѣлайте одолженіе.

И онъ еще разъ пожалъ мнѣ руку, выпилъ залпомъ стаканъ и, перевернувъ его, поставилъ на столъ. Я сдѣлалъ то же. Еслибъ при этомъ я самъ перевернулся вверхъ ногами, то вѣрно вино не ударило бы мнѣ въ голову болѣе, чѣмъ теперь

Мистеръ Пёмбельчукъ накладывалъ мнѣ на тарелку и крылышко пулярки, и лучшій кусочекъ языка. (Уже и помину не было о неизвѣстныхъ безславныхъ кускахъ свинины). Себя же онъ почти совсѣмъ забывалъ.

— О, пулярка, пулярка! ты мало думала, восклицалъ Пёмбельчукъ, обращаясь къ жареной птицѣ: — мало ты думала, когда была цыпленкомъ, къ чему тебя готовила судьба; мало думала, что тебѣ суждено служить завтракомъ такому… Назовите это, если хотите, слабостью, продолжалъ Пёмбельчукъ, вставая: — но позвольте, позвольте!…

Теперь уже было излишнимъ говорить каждый разъ: „сдѣлайте одолженіе“, и потому онъ, безъ дальнѣйшихъ церемоній, жалъ мнѣ руку. Какъ онъ, такъ часто пожимая мнѣ руку, не обрѣзался моимъ ножомъ — я право не могу понять.

— А ваша сестра, началъ онъ опять послѣ небольшаго молчанія: — которая имѣла честь васъ вскормить отъ руки? Горько подумать, что она теперь болѣе не въ-состояніи постигать вполнѣ всю честь… Но позвол…

Я видѣлъ, что онъ опять хотѣлъ вскочить и потому перебилъ его:

— Выпьемте за ея здоровье.

— Вотъ… воскликнулъ Пёмбельчукъ, откинувшись на спинку кресла и какъ-бы ослабѣвъ отъ восхищенія: — вотъ это походитъ на васъ, сэръ! (Кто былъ этотъ сэръ — я не знаю, но только навѣрно не я, хотя въ комнатѣ не было никого, кромѣ насъ двоихъ). — Вотъ это благородно, сэръ: всегда прощать и быть любезнымъ. Пожалуй, это покажется простому человѣку глупымъ повтореніемъ, но… прибавилъ подлый Пёмбельчукъ, ставя стаканъ на столъ и вскакивая съ мѣста: — но позвольте…

Послѣ того онъ опять сѣлъ и выпилъ за здоровье сестры моей.

— Не забывая дурныхъ сторонъ ея характера, сказалъ онъ: — будемъ надѣяться, однако, что она имѣла всегда хорошія побужденія и желала вамъ добра.

Я начиналъ замѣчать уже, что лицо Пёмбельчука все болѣе-и-болѣе краснѣло; что же касается меня, то я чувствовалъ, что мое лицо горѣло и какъ-бы налилось виномъ. Я сообщилъ Пёмбельчуку, что желалъ бы примѣрить новое платье у него въ домѣ, и онъ пришелъ въ восторгъ отъ этой чести. Я ему сказалъ причины, которыя заставляли меня избѣгать всеобщаго, празднаго любопытства въ селѣ. Пёмбельчукъ и за это началъ превозносить меня до небесъ. Онъ далъ мнѣ понять, что только онъ одинъ достоинъ моей довѣренности, и кончилъ обычнымъ „позвольте?“ Потомъ онъ нѣжно освѣдомился, помню ли я нашу дѣтскую игру въ сложеніе, и какъ мы вмѣстѣ пошли съ нимъ, чтобъ записать меня ученикомъ къ Джо, словомъ, помню ли я, какъ онъ всегда былъ моимъ лучшимъ другомъ и любимцемъ? Еслибъ я выпилъ вдесятеро болѣе, чѣмъ теперь, то и тогда бы я хорошо помнилъ, что онъ никогда не находился въ такихъ нѣжныхъ отношеніяхъ со мною и въ глубинѣ своего сердца отвергнулъ бы самую мысль о такихъ отношеніяхъ. Но, несмотря на все это, помнится мнѣ, я тогда чувствовалъ, что очень ошибался насчетъ Пёмбельчука и что онъ былъ очень-разсудительный, практическій человѣкъ и славный, добрый малый.

Мало-по-малу онъ началъ питать ко мнѣ такую довѣренность, что сталъ даже спрашивать моего совѣта, касательно его дѣлъ. Онъ сказалъ, что представился случай забрать въ однѣ руки всю торговлю зерномъ и хлѣбомъ въ околоткѣ и сдѣлать такую монополію, какой еще нигдѣ и никогда не было видано. Единственнымъ условіемъ для пріобрѣтенія громаднаго состоянія была только прибавка капитала къ его основному капиталу. Только прибавка капитала — вотъ и все. По его мнѣнію, это было бы славнымъ началомъ для какого-нибудь молодаго джентльмена съ способностями и состояніемъ. А трудъ весь состоялъ въ томъ, чтобъ внести извѣстный капиталъ, зайдти нѣсколько разъ въ контору самому или послать довѣренное лицо, чтобъ провѣрить книги и, наконецъ, получать два раза въ годъ свою прибыль, никакъ не менѣе пятидесяти процентовъ. Но что я думалъ объ этомъ? Онъ очень полагался на мое мнѣніе и желалъ бы его знать. Я только оказалъ: „погодите немного“. Глубина и меткость этого изреченія такъ поразили его, что онъ болѣе не просилъ позволенія, а сказалъ, что онъ долженъ пожать мнѣ руку и пожалъ ее.

Между-тѣмъ, мы выпили все вино и Пёмбельчукъ снова повторилъ обѣщаніе не давать Джо проговориться (не знаю право о чемъ), и постоянно помотать и служить мнѣ (не знаю право чѣмъ и въ чемъ). Я также первый разъ въ жизни услышалъ отъ него, и конечно, онъ удивительно-хорошо сохранилъ этотъ секретъ, будто онъ всегда говорилъ обо мнѣ: „этотъ мальчикъ необыкновенный мальчикъ, онъ пойдетъ далеко“. Со слезами на глазахъ онъ замѣтилъ, какъ странно было объ этомъ думать теперь, и я согласился съ намъ. Наконецъ я вышелъ изъ его дома съ какимъ-то смутнымъ сознаніемъ, что солнце свѣтитъ какъ-то необыкновенно, и пройдя немного, я наткнулся на рогатку, вовсе не обращая вниманія гдѣ и какъ я шелъ.

Но голосъ Пёмбельчука меня какъ-бы разбудилъ, я встрепенулся и увидѣлъ, что онъ бѣжалъ по улицѣ, дѣлая мнѣ знакъ остановиться. Я остановился, и онъ подбѣжалъ, едва переводя духъ.

— Дорогой другъ! началъ онъ, придя въ себя отъ скораго бѣганья: — я право не могу. Этотъ случай не пройдетъ безъ любезности съ е стороны… Позвольте мнѣ, какъ старому другу и доброжелателю, позвольте…

Мы пожали другъ другу руку въ сотый разъ, и при этомъ Пёмбельчукъ съ, неимовѣрнымъ негодованіемъ закричалъ проѣзжавшему возу не загораживать мнѣ дорогу. Послѣ этого онъ благословилъ меня и, стоя на дорогѣ, махалъ мнѣ рукою, пока я скрылся изъ виду. Разставшись съ нимъ, я свернулъ въ сторону съ дороги въ поле, и подъ первымъ деревомъ хорошенько выспался, прежде чѣмъ идти далѣе, домой.

Мнѣ приходилось везти немного вещей въ Лондонъ, ибо очень-малое изъ того малаго, что я имѣлъ, годилось мнѣ теперь въ моемъ новомъ положеніи; но, несмотря на то, я началъ укладываться въ тотъ же вечеръ и съ такимъ рвеніемъ, что уложилъ и тѣ вещи, которыя, и очень-хорошо зналъ, понадобятся на другое утро. И все это я дѣлалъ въ какомъ-то безотчетномъ сознаніи, что мнѣ не было и минуты терять.

Наконецъ прошли вторникъ, среда и четверкъ. Въ пятницу рано утромъ я отправился въ городъ къ Пёмбельчуку, чтобъ взять новое платье и также проститься съ миссъ Гавишамъ. Пёмбельчукъ отдалъ мнѣ, чтобъ одѣться, свою спальню, которая украсилась по этому случаю чистыми полотенцами. Конечно, я нѣсколько разочаровался въ своемъ одѣваніи, но, вѣроятно, никакая новая одежда, съ нетерпѣніемъ ожидаемая, не оправдывала вполнѣ возлагаемыхъ на нее надеждъ. Но послѣ того, что я съ полчаса принималъ всевозможныя позы передъ маленькимъ уборнымъ зеркальцемъ, тщетно пытаясь увидѣть свои ноги, я началъ привыкать къ платью, и оно, казалось, уже лучше сидѣло на мнѣ. Мистера Пёмбельчука не было уже дома: онъ уѣхалъ на ярмарку въ сосѣдній городъ, миль за десять. Я ему не сказалъ точно въ какое время я ѣду, и потому-то, вѣроятно, мнѣ не суждено было передъ отъѣздомъ еще разъ пожать ему руку. Нарядившись, я отправился къ миссъ Гавишамъ. Мнѣ было какъ-то очень-стыдно пройдти мимо сидѣльца: я сознавалъ все же, что я не очень-авантаженъ въ своемъ новомъ платьѣ, точно Джо въ воскресной одеждѣ.

Идя къ миссъ Гавишамъ, я выбиралъ самые уединенные закоулки и позвонилъ у калитки очень-неловко: новыя перчатки жали мнѣ страшно пальцы. Сара Покетъ отворила мнѣ калитку и, увидѣвъ меня, отшатнулась въ удивленіи. Ея орѣховая физіономія изъ коричневаго цвѣта перешла мгновенно въ зеленый и желтый.

— Ты? сказала она. — Ты, Боже милостивый! Чего тебѣ нужно?

— Я ѣду въ Лондонъ, миссъ Покетъ, отвѣчалъ я: — и пришелъ проститься съ миссъ Гавишамъ.

Моего посѣщенія очевидно не ожидали. Она заперла меня на дворѣ, а сама пошла спросить, принять ли меня или нѣтъ. Черезъ нѣсколько минутъ она воротилась и повела меня наверхъ, все время съ любопытствомъ разсматривая меня.

Миссъ Гавишамъ ходила по комнатѣ, гдѣ находился длинный накрытый столъ, упираясь на свой костыль. Комната была освѣщена точно такъ же, какъ и прежде. Когда мы вошли, миссъ Гавишамъ остановилась около стола и обернулась къ намъ.

— Не уходи Сара, сказала она. — Ну, Пипъ, что скажешь?

— Я завтра ѣду въ Лондонъ, миссъ Гавишамъ (я старался, какъ можно осторожнѣе выражаться), и думалъ, что вы не разсердитесь, если зайду съ вами проститься.

— Ты теперь молодецъ, Пипъ, сказала она, обводя своей палкой около моей фигуры, словно она была волшебница, произведшая во мнѣ перемѣну, и теперь ниспосылала на меня послѣдніе свои дары.

— Съ-тѣхъ-поръ, какъ я былъ у васъ, на мою долю выпало неожиданное счастье, пробормоталъ я: — и я такъ благодаренъ, миссъ Гавишамъ…

— А-а! сказала она, смотря съ восхищеніемъ, какъ Сару коробило отъ злости и зависти. — Я видѣла мистера Джаггерса и слышала о твоемъ счастьи, Пипъ. Такъ ты завтра ѣдешь?

— Дк, миссъ Гавишамъ.

— Тебя усыновилъ богатый человѣкъ?

— Да, миссъ Гавишамъ.

— Но ты не знаешь его имени?

— Нѣтъ, миссъ Гавишамъ.

— И мистеръ Джаггерсъ сдѣланъ твоимъ опекуномъ?

— Да, миссъ Гавишамъ.

Во время этого разговора миссъ Гавишамъ вполнѣ наслаждалась, видя зависть и удивленіе Сары.

— Ну, продолжала она: — теперь передъ тобою завидное поприще. Веди себя хорошо, заслужи твое счастье и слушайся всегда мистера Джаггерса.

Она посмотрѣла при этомъ на меня и на Сару, и выраженіе лица послѣдней вызвало у нея невольную улыбку.

— Прощай, Пипъ! Ты, вѣдь, всегда будешь называться Пипомъ?

— Да, миссъ Гавишамъ.

— Прощай, Пипъ!

Она протянула мнѣ руку. Я, вставъ на колѣни, поцаловалъ ее. Я заранѣе не приготовился, какъ съ ней проститься, и теперь внезапно эта свѣтлая мысль осѣнила меня. Миссъ Гавишамъ посмотрѣла на Сару Покетъ съ торжествомъ, и когда я вышелъ изъ комнаты, она стояла у стола съ кучею паутины, опираясь обѣими руками на костыль и окруженная мглою полуосвѣщенной комнаты.

Сара Покетъ проводила меня до самой калитки, точно я былъ домовой или привидѣніе, объ уходѣ котораго необходимо увѣриться своими собственными глазами. Она никакъ не могла придти въ себя отъ удивленія и замѣшательства. Выходя, я сказалъ:

— Прощайте, миссъ Покетъ. Но она только безсознательно на меня взглянула, какъ-бы не понимая моихъ словъ.

Отъ миссъ Гавишамъ я воротился поспѣшно въ Пёмбельчуку. Тамъ я снялъ свое новое платье, завязалъ его въ узелъ и отправился домой въ старомъ. Признаться сказать, мнѣ теперь было гораздо-легче, хотя я и несъ узелъ.

Итакъ, эти шесть дней, казавшіеся мнѣ такимъ длиннымъ срокомъ, пролетѣли быстро и уже грозное завтра пристально смотрѣло мнѣ въ глаза. Но мѣрѣ того, какъ уходили вечера, которые мнѣ оставалось провести съ Джо и Бидди, я начиналъ все болѣе-и-болѣе цѣнить ихъ общество. Въ этотъ послѣдній вечеръ я, для ихъ удовольствія, одѣлся въ свое новое платье и просидѣлъ въ немъ до-тѣхъ-поръ, когда мы разошлись спать. По случаю моего отъѣзда, мы имѣли хорошій ужинъ, неизбѣжную жареную курицу, и кончили бутылкою подслащеннаго пива! Всѣ мы были очень-грустны, хотя и старались казаться веселыми.

Мнѣ слѣдовало на другой день отправиться изъ дома въ пять часовъ утра. Я сказалъ Джо, что желалъ пойдти одинъ въ городъ, съ своимъ мѣшкомъ въ рукѣ. Я боюсь, очень боюсь, что единственной причиной этого желанія была мысль: какая страшная будетъ противоположность между мною и Джо, если мы вмѣстѣ пойдемъ въ контору дилижансовъ. Я увѣрялъ себя, что вовсе не такова была причина; но когда я пошелъ спать послѣдній разъ въ свою маленькую комнатку, во мнѣ что-то заговорило, что другой причины-не могло быть. Я хотѣлъ тотчасъ же сойдти внизъ и упросить Джо идти со мною, однако, я этого не сдѣлалъ.

Всю ночь мнѣ грезилась экипажи, скачущіе по всѣмъ направленіямъ, исключая Лондона; запряжены въ нихъ были то собаки, то кошки, то свиньи, то люди, только однѣхъ лошадей не было видно. Кромѣ того, мнѣ мерещились всевозможныя несчастья въ дорогѣ. Наконецъ, разсвѣло; птички запѣли. Я проснулся, всталъ съ постели и, полуодѣтый, сѣлъ къ окну, чтобъ въ послѣдній разъ взглянуть на знакомую картину, и тутъ опять заснулъ. Бидди, должно-быть, встала очень-рано, чтобъ приготовить мнѣ завтракъ, потому-что я не проспалъ и часу, какъ сильный запахъ изъ кухни разбудилъ меня. Я вскочилъ, испуганный мыслью, что вѣрно уже очень-поздно. Но долго еще, уже совершенно одѣтый, я не рѣшался сойдти внизъ, хотя слышалъ тамъ шумъ чашекъ и тарелокъ. Я все отпиралъ и запиралъ свой мѣшокъ въ тяжелой нерѣшительности, пока, наконецъ, Бидди не закричала мнѣ, что уже поздно.

Я на-скоро позавтракалъ безъ всякаго аппетита, всталъ и отрывисто сказалъ, какъ-бы новость: Ну, я думаю, мнѣ пора и отправляться.

Сказавъ это, я поцаловалъ сестру, которая, по обыкновенію, покачивалась въ своемъ креслѣ, усмѣхаясь и кивая головою, потомъ поцаловалъ Бидди и кинулся на шею Джо. Вырвавшись изъ его объятій, я взялъ свой мѣшокъ и вышелъ изъ дома. Пройдя немного, я услышалъ шумъ за собою, обернулся и увидѣлъ послѣдній разъ Джо и Бидди, бросавшихъ вслѣдъ за мною, по древнему обычаю, старые башмаки. Я остановился и замахалъ имъ шляпой; Джо, махая рукою по воздуху, крикнулъ во всю глотку:

— Ура!

А Бидди закрыла лицо передникомъ.

Я шелъ довольно-скоро, размышляя, что легче было покидать свой домъ, чѣмъ я полагалъ, и какъ неприлично было бы, еслибъ въ виду всѣхъ въ городѣ кинули подъ дилижансъ старый башмакъ. Я насвистывалъ и шелъ далѣе, какъ-будто ни въ чемъ не бывало. Въ деревнѣ было все тихо и спокойно; туманъ торжественно подымался съ земли, какъ-бы открывая предо мною весь міръ. Сколько юныхъ, невинныхъ лѣтъ провелъ я здѣсь! Открывавшійся предо мною свѣтъ былъ такъ обширенъ, такъ неизвѣстенъ! Все это растрогало меня и, проходя мимо столба у выхода изъ деревни, я неожиданно залился горькими слегами. Обнявъ указательный палецъ столба, я проговорилъ:

„Прощай, милый, милый другъ!“

Слава Богу, мы никогда не должны стыдиться слезъ, ибо это дождь, напояющій живительною влагою безплодную кору, которая облекаетъ наши закоснѣлыя сердца. Я чувствовалъ себя лучшимъ послѣ этихъ слезъ. Мнѣ стало болѣе жаль разставаться со всѣмъ, что мнѣ было знакомо; я созналъ свою неблагодарность и сдѣлался добрѣе и скромнѣе. Еслибъ я прежде заплакалъ, то Джо теперь провожалъ бы меня.

Такъ сильно подѣйствовали на меня слезы, не однажды-выступавшія у меня на глазахъ во время моей прогулки, что я, уже сидя въ дилижансѣ, началъ думать: не лучше ли мнѣ съ слѣдующей станціи воротиться и провести еще к дома, чтобъ проститься подружественнѣе. Но мы перемѣнили лошадей, а я все еще ни на что не рѣшился и продолжалъ размышлять о возможности опять съ слѣдующей станціи воротиться домой. Среди подобныхъ размышленій мнѣ не разъ казалось, что какой-нибудь прохожій походилъ на Джо, и сердце при этомъ у меня начинало сильно биться. Точно онъ могъ тутъ очутиться!

Мы опять и опять перемѣнили лошадей, и теперь уже было слишкомъ-поздно и слишкомъ-далеко, чтобъ воротиться. Я продолжалъ ѣхать впередъ. Туманъ, поднявшись, совершенно разсѣялся и свѣтъ торжественно открывался предо мною.

XX.

Путешествіе отъ нашего городка до столицы взяло около пяти часовъ времени. Было около подудня, когда нашъ дилижансъ, четверкой, врѣзался въ торговый водоворотъ близь Крос-Киза, въ Вуд-Стритѣ, Чипсайда, въ Лондонѣ.

У британцевъ, вообще, съ давнихъ поръ считается измѣной не признавать отличнымъ все, что находится и дѣлается въ ихъ странѣ. Еслибъ не это народное убѣжденіе, я, очень-вѣроятно, нашелъ бы Лондонъ довольно-некрасивымъ, кривымъ, узкимъ и грязнымъ городомъ, хотя и былъ пораженъ его громадностью.

Мистеръ Джаггерсъ не забылъ прислать мнѣ свой адресъ: въ улицѣ Литль-Бритенъ; снизу онъ добавилъ, сейчасъ за площадью Смивѳильдъ, рядомъ съ конторою дилижансовъ. Несмотря на то, городской извощикъ, у котораго число воротниковъ на шинели соотвѣтствовало числу лѣтъ его жизни, засадилъ меня въ свою карету и закупорилъ въ ней, поднявъ цѣлую вереницу откидныхъ ступенекъ, словно собираясь везти меня миль за пятьдесятъ. Пока онъ карабкался на козлы, а это взяло не мало времени, я успѣлъ разглядѣть, что гороховаго цвѣта чехолъ козелъ былъ въ тряпки источенъ молью, полинялъ отъ времени и висѣлъ въ видѣ какой-то безобразной бахромы; словомъ, экипажъ былъ удивительный, съ шестью коронами по сторонамъ, столькими же оборванными снурками сзади для почтеннаго числа лакеевъ, и рядомъ страшныхъ зубцовъ на краю запятокъ, чтобъ отнять охоту взлѣзать на нихъ у непрошенныхъ лакеевъ.

Я только-что успѣлъ войти во вкусъ подобнаго катанья и начиналъ размышлять о томъ, какъ внутренность кареты напоминаетъ и хлѣвъ, постланный соломой, и ветошную лавочку, и какой странный обычай держать мѣшокъ съ кормомъ не подъ козлами, а внутри кареты — когда я замѣтилъ, что извощикъ принимается слѣзать съ козелъ, откуда заключилъ, что путешествіе наше приближается въ концу. Дѣйствительно, мы вскорѣ остановились въ какой-то мрачной улицѣ, у конторы, надъ отворенными дверьми которой было написано Мистеръ Джаперсъ.

. — Сколько? спросилъ я у извощика.

Извощикъ отвѣтилъ.

— Шиллингъ, если не желаете прибавить.

Я замѣтилъ, что не имѣю никакого желанія прибавить.

— Въ такомъ случаѣ, значитъ, шиллингъ, сказалъ извощикъ. — Я не хочу нажить непріятности: я его знаю.

Онъ съ мрачнымъ видомъ покосился на надпись надъ дверьми и покачалъ головою.

Когда онъ получилъ свой шиллингъ, успѣлъ медленно вскарабкаться на козлы и уѣхалъ съ видимымъ удовольствіемъ, я взошелъ въ контору, съ своимъ чемоданчикомъ въ рукѣ, и спросилъ:

— Дома ли мистеръ Джаггерсъ?

— Дома нѣтъ, отвѣчалъ писецъ. — Онъ въ судѣ. Имѣю ли я честь говорить съ мистеромъ Пипомъ?

Я отвѣтилъ утвердительно.

— Мистеръ Джаггерсъ велѣлъ просить васъ обождать въ его комнатѣ. Онъ не могъ сказать скоро ли воротится, такъ-какъ у него дѣло въ судѣ, но ему время дорого, и потому онъ терять его не станетъ и воротится, какъ-можно-скорѣе. Говоря это, писецъ открылъ дверь и впустилъ меня во внутреннюю комнату, за конторою. Здѣсь мы нашли косаго господина, въ бархатномъ платьѣ, въ короткихъ штанахъ и чулкахъ, который утеръ носъ рукавомъ, когда появленіемъ своимъ мы отвлекли его отъ чтенія газеты.

— Подите, дожидайтесь на улицѣ, Майкъ, сказалъ писецъ.

Я было началъ извиняться, что помѣшалъ, но писецъ выпроводилъ косаго господина самымъ невѣжливымъ образомъ и, бросивъ ему вслѣдъ мѣховую шапку, и самъ удалялся изъ комнаты; я остался одинъ.

Комната мистера Джаггерса освѣщалась сверху однимъ косымъ окномъ и имѣла вообще самый унылый, угрюмый видъ. Верхушки сосѣднихъ домовъ будто неестественно вытягивались, чтобъ заглянуть въ это кривое, полукруглое окошко, похожее на слуховое. Бумагъ въ комнатѣ было видно менѣе, чѣмъ я ожидалъ, за то было много странныхъ предметовъ, которыхъ видѣть я не ожидалъ: старый, заржавленный пистолетъ, сабля въ ножнахъ, нѣсколько диковинныхъ ящиковъ и свертковъ, и на полкѣ два страшные слѣпка съ лицъ, сильно-опухшихъ, съ носами, подернутыми судорогой. Собственныя кресла мистера Джаггерса были обиты черною, волосяною матеріею, съ рядомъ мѣдныхъ гвоздей но бокамъ, напоминая собою скорѣе, гробъ чѣмъ что иное. Моему воображенію представилось, какъ онъ сидитъ прислонившись въ своемъ креслѣ и щурится на просителей, кусая ногти, по привычкѣ. Комната была невелика и просители имѣли, какъ видно, обыкновеніе прислоняться и тереться о стѣнку, говоря съ мистеромъ Джаггерсомъ, ибо вся стѣна противъ его кресла была засалена жирными пятнами. Я припомнилъ, что и косой господинъ, къ изгнанію котораго я былъ невиннымъ поводомъ, также протерся вдоль стѣнки, удаляясь изъ комнаты.

Я усѣлся на стулъ, подставленный для просителей противъ кресла мистера Джаггерса, и поддался унылому впечатлѣнію окружавшихъ предметовъ. Я замѣтилъ, что у писца, какъ и у мистера Джаггерса, былъ тотъ же видъ, будто онъ знаетъ что-нибудь къ невыгодѣ каждаго. Я думалъ, сколько еще писцовъ занято наверху, и всѣ ли они такъ же обидно смотрятъ на своихъ ближнихъ. Я удивлялся, къ-чему вся эта дрянь въ комнатѣ и откуда она взялась? Я ломалъ себѣ голову, сняты ли тѣ безобразные слѣпки съ родственниковъ мистера Джаггерса, или нѣтъ; а если онъ довольно-несчастливъ, чтобъ имѣть подобныхъ родственниковъ, то отчего не отвелъ онъ имъ мѣсто у себя дома, вмѣстѣ того, чтобъ оставить ихъ торчать здѣсь, на полкѣ. Разумѣется, кромѣ этой обстановки, на меня, вѣроятно, дѣйствовалъ и удушливый воздухъ жаркаго лондонскаго дня, и пыль и песокъ, лежавшіе густымъ слоемъ на всѣхъ предметахъ. Я знаю одно, что, сидя въ комнатѣ мистера Джаггерса и удивляясь странностямъ, я пришелъ наконецъ въ такое раздраженіе, что не могъ болѣе выносить безобразнаго вида слѣпковъ на полкѣ, всталъ и вышелъ на улицу.

Мимоходомъ, я сказалъ писцу, что, въ ожиданіи мистера Джаггерса, я намѣренъ прогуляться на чистомъ воздухѣ. Онъ посовѣтовалъ мнѣ обойти уголъ и выйти на Смивѳильдъ. Я послѣдовалъ его совѣту и вышелъ на площадь этого имени; но позорное мѣсто, казалось, клеймило меня своею грязью и кровью. Я поспѣшилъ стряхнуть прилипшую въ ногамъ моимъ нечистоту и повернулъ въ первую попавшую улицу, на концѣ которой выглядывалъ куполъ св. Павла изъ-за угрюмаго каменнаго строенія, ньюгетской тюрьмы, по словамъ прохожаго. Проходя вдоль стѣны ея, я замѣтилъ, что на улицѣ была постлана солома, чтобъ уменьшить шумъ ѣзды; это обстоятельство и толпа народа, отъ которой несло водкой и пивомъ, навело меня на догадку, что тамъ засѣдалъ судъ.

Пока я стоялъ и смотрѣлъ по сторонамъ, во мнѣ подошелъ очень-грязный и немного-подпившій блюститель законовъ, съ вопросомъ, не желаю ли я войти и послушать, какъ производится слѣдствіе. Въ случаѣ согласія съ моей стороны, онъ предлагалъ за полкрона провести меня на переднее мѣсто, откуда отлично видно лорда верховнаго судью, съ его парикомъ и мантіею. Онъ упоминалъ объ этой важной личности, словно о восковой куклѣ, и подъ конецъ соглашался уступить ее за восемь пенсовъ. Когда я отказался, подъ предлогомъ недосуга, онъ былъ такъ любезенъ, что провелъ меня на дворъ и показалъ мнѣ, гдѣ хранятся висѣлицы, а также, гдѣ сѣкутъ людей публично, потомъ онъ указалъ мнѣ на такъ-называемую „дверь должника“, откуда выводятъ преступниковъ на казнь; при этомъ онъ замѣтилъ, вѣроятно, для усиленія интереса, что послѣзавтра изъ этого страшнаго выхода выведутъ „четырехъ изъ нихъ“, а завтра „восьмерыхъ“ и повѣсятъ ихъ „рядкомъ“. Все это было ужасно и вселяло во мнѣ отвращеніе въ Лондону, тѣмъ болѣе, что торговавшій лордомъ верховнымъ судьею, былъ одѣтъ съ головы до ногъ въ платьѣ со ржавыми отъ сырости пятнами, и я былъ убѣжденъ, что эта одежда принадлежала повѣшенному преступнику, и была скуплена моимъ проводникомъ у палача за дешевую цѣну. Подъ впечатлѣніемъ подобныхъ мыслей, я почелъ себя очень-счастливымъ, когда отдѣлался отъ него за шиллингъ.

Я зашелъ въ контору, чтобъ спросить, не возвратился ли мистеръ Джаггерсъ. Онъ еще не возвращался, и я снова отправился гулять. На этотъ разъ я пошелъ по Литль-Бритенъ и вошелъ въ загороженную площадку Барѳоломью; тутъ я убѣдился, что не я одинъ, а и другіе дожидаются мистера Джаггерса. Тамъ прохаживали два человѣка, обдуманно ступая въ промежутки между каменьями мостовой и потихоньку между собою разговаривая. Проходя мимо нихъ, я услыхалъ слова „Джаггерсъ обдѣлаетъ это, если только есть какая-нибудь возможность“. У угла стояла группа изъ трехъ мужчинъ и двухъ женщинъ; одна изъ женщинъ плакала, утирая глаза грязнымъ платкомъ, другая утѣшала ее, прикрывая своимъ платкомъ и говоря: „Джаггерсъ за него, Мелія, чего же вамъ болѣе?“ Тамъ былъ еще красноглазой жидокъ, которой вошелъ за ограду послѣ меня, съ другимъ жидкомъ, котораго послалъ куда-то съ порученіемъ; пока того не было, я сталъ наблюдать за красноглазымъ его товарищемъ; онъ, казалось, былъ въ высшей степени раздражительнаго и впечатлительнаго характера и выплясывалъ подъ фонаремъ какой-то джигъ, подъ звуки однообразнаго припѣва: „О, Дзягерсь, Дзягерсь, Дзягерсь! всѣ проціи дрянь, мнѣ нузно Дзягерсь!…“ Всѣ эти доказательства популярности моего опекуна произвели на меня глубокое впечатлѣніе и еще усилили мое удивленіе.

Наконецъ, выглядывая сквозь чугунную ограду Барѳоломью на улицу Литль-Бритенъ, я увидѣлъ мистера Джаггерса, шедшаго мнѣ на встрѣчу.

Всѣ остальные, увидѣвъ его, также, какъ и я, устремились къ нему. Мистеръ Джаггерсъ, положивъ мнѣ руку на плечо, увлекъ меня за собою и, не сказавъ мнѣ ни слова, обратился къ слѣдовавшимъ за нами.

Прежде всѣхъ онъ подозвалъ двухъ разговаривавшихъ между собою людей.

— Ну, съ вами мнѣ говорить не о чемъ, сказалъ мистеръ Джаггерсъ, указывая на нихъ рукою. — Мнѣ ничего болѣе знать не нужно. Что касается результата, это игра въ орелъ или рѣшетка. Я вамъ напередъ сказалъ, что это игра въ орелъ или рѣшетка. Заплатили Уемику?

— Мы сколотили потребную сумму сегодня утромъ, сказалъ одинъ изъ двухъ покорнымъ голосомъ, пока другой смотрѣлъ въ лицо мистеру Джаггерсу.

— Я у васъ не спрашивалъ, когда вы сколотили деньги, гдѣ, даже не спрашивалъ сколотили ли вы ихъ вовсе. Получилъ ли ихъ Уемикъ?

— Получилъ, сказали оба въ одинъ голосъ.

— Хорошо. Ну, теперь вы можете идти. Ничего слышать не хочу! сказалъ мистеръ Джаггерсъ, дѣлая знакъ рукою, чтобъ они удалила. — Скажите слово — и я брошу ваше дѣло.

— Мы думали, мистеръ Джаггерсъ… началъ одинъ изъ нихъ, снявши шляпу.

— Это-то именно я и запрещалъ вамъ, перебилъ мистеръ Джаггерсъ. — Вы думали! Я за васъ думаю — и довольно съ васъ. Если вы мнѣ понадобитесь — а знаю гдѣ сыскать васъ; я не хочу, чтобъ вы меня отъискивали. Я не хочу, не хочу слышать ни одного слова!

Оба взглянули другъ на друга, и когда мистеръ Джаггерсъ снова махнулъ имъ рукою, они молча удалились и болѣе не являлись.

— Ну, теперь вы! сказалъ мистеръ Джаггерсъ, вдругъ останавливаясь и обращаясь къ женщинамъ въ платкахъ, отъ которыхъ мужчины почтительно удалились. — А! Амелія, не такъ ли?

— Такъ точно, мистеръ Джаггерсъ.

— Помните ли вы, возразилъ мистеръ Джаггерсъ: — что еслибъ не я, вы не были бы, не могли бы быть здѣсь?

— О, да, сэръ! воскликнули обѣ женщины вдругъ. — Благослови васъ Господь Богъ, никогда мы этого не забудемъ.

— Такъ на что жь вы сюда приходите? спросилъ мистеръ Джаггерсъ.

— Мой бѣдный Биль, сэръ… стала упрашивать женщина въ слезахъ.

— Вотъ что я вамъ скажу, возразилъ мистеръ Джаггерсъ: — разъ навсегда: если вы не знаете, что вашъ Биль въ вѣрныхъ рукахъ, то я это знаю. Если вы станете ходить сюда, надоѣдать мнѣ съ своимъ Билемъ, то я изъ Биля и изъ васъ сдѣлаю примѣръ, дамъ ему проскользнуть между пальцами. Уплатили вы Уемику?

— О, да, сэръ! До послѣдняго фадинга.

— Хорошо. Значитъ, вы сдѣлали все, что нужно. Окажите слово, еще одно слово — и Уемикъ возвратитъ вамъ деньги.

Эта страшная угроза заставила обѣихъ женщинъ тотчасъ же удалиться. Никого не оставалось, кромѣ впечатлительнаго жидка, который уже нѣсколько разъ прикасался губами въ полѣ сюртука мистера Джаггсрса.

— Я этого человѣка не знаю! сказалъ мистеръ Джаггерсъ тѣмъ же уничтожающимъ тономъ. — Что ему, нужно?

— Драгоцѣнній мистеръ Дзягерсь. Братъ, родній братъ Абрагаму Лазарусь…

— Кто онъ такой? спросилъ мистеръ Джаггерсъ. — Оставь сюртукъ. — Проситель, прежде чѣмъ пустить полу, поцаловалъ ее нѣсколько разъ и отвѣчалъ:

— Абрагамъ Лазарусь, по подозрѣнію въ фальшивы проба.

— Вы опоздали, сказалъ мистеръ Джаггерсъ. — Я стою за противную сторону.

— Батюски, змилуйтесь мистеръ Дзягерсь! воскликнулъ впечатлительный жидокъ, поблѣднѣвъ какъ полотно: — не сказите цто вы противъ Абрагама Лазарусь?

— Сказано, что такъ, и дѣло съ концомъ, сказалъ мистеръ Джаггерсъ. — Вонъ съ дороги!

— Мистеръ Дзягерсь! полминутка! Мой братъ двоюродный въ саму эту минуту пошелъ къ Уемикъ предлозить ему всякую цѣну. Мастеръ Дзягерсь, четверть минутка! Езелибъ вы были такъ добры отступились отъ противной-стороны… за всякую цѣну… какую угодно!… денегъ не позалѣемъ!… мистеръ Дзягерсь… мистеръ…

Опекунъ мой оттолкнулъ просителя самымъ презрительнымъ образомъ и оставилъ его на мостовой, гдѣ онъ продолжалъ выплясывать, будто подъ ногами у него были накалённые камни. Безъ дальнѣйшихъ препятствій, мы достигли конторы, гдѣ нашли писца и господина въ бархатномъ платье и мѣховой шапкѣ.

— Вотъ Майкъ, сказалъ писецъ, вставъ съ своего мѣста и таинственно подходя въ мистеру Джаггерсу.

— О! сказалъ мистеръ Джаггерсъ, обращаясь въ косому господину, который не нашелъ ничего лучше, какъ сдвинуть себѣ волосы на лобъ: — вашъ человѣкъ придетъ сегодня — ну?

— Ну, мистеръ Джаггерсъ, отвѣчалъ Майкъ голосомъ человѣка, одержимаго сильной простудой: — послѣ многихъ хлопотъ, я отъискалъ человѣка, какого нужно.

— А что берется онъ показать подъ присягой?

— Ну, мистеръ Джаггерсъ, сказалъ Майкъ, на этотъ разъ обтирая свой носъ мѣховою шапкой: — вообще говоря: что угодно.

Мистеръ Джаггерсъ вдругъ страшно разозлился:

— Я предупреждалъ тебя прежде, сказалъ онъ, тыкая пальцемъ на испуганнаго кліента: — что если ты осмѣлишься говорить здѣсь подобныя вещи, я примѣрно съ тобой раздѣлаюсь. Подлецъ ты окаянный, какъ ты смѣешь говорить это мнѣ?

Кліентъ стоялъ какъ обвареный, повидимому, особенно-озадаченный тѣмъ, что не понималъ своей вины и причины этой выходки.

— Гусь! сказалъ писецъ шопотомъ, толкая его локтемъ. — Безтолковая голова! Нужно вамъ было говорить это ему прямо въ лицо?

— Ну, спрашиваю тебя въ послѣдній разъ, безсмысленный олухъ, сказалъ опекунъ мой строго: — на что приведенный тобою свидѣтель готовъ присягнуть?

Майкъ пристально взглянулъ на моего опекуна, будто стараясь прочитать на лицѣ его приличный отвѣтъ, и медленно отвѣтилъ: — относительно характера и что находился безотлучно при немъ въ-теченіе всей ночи.

— Ну, будь остороженъ. Что онъ за человѣкъ?

Майкъ взглянулъ на свою шапку, на полъ, на потолокъ, на писца и даже на меня, прежде чѣмъ собрался отвѣтить отрывисто.

— Мы одѣли его…

Тутъ опекунъ мой было снова разразился:

— Что? Такъ ты хочешь, хочешь?

— Гусь! добавилъ писецъ, съ новымъ толчкомъ.

Послѣ нѣкотораго колебанія, физіономія Майка прояснилась и онъ продолжалъ:

— Онъ одѣтъ, какъ почтенный пирожникъ. Что-то въ родѣ кондитера.

— Тутъ онъ? спросилъ мой опекунъ.

— Я оставилъ его неподалеку, сказалъ Майкъ: — онъ сидѣлъ на ступенькахъ крыльца сейчасъ за угломъ.

— Проведи его мимо оконъ, чтобъ мнѣ взглянуть на него.

Мы втроемъ подошли къ окну и высматривали изъ-за проволочной сѣтки. Вскорѣ мы увидѣли, какъ Майкъ, будто случайно, прошелъ мимо съ дюжимъ парнемъ самой злодѣйской наружности, одѣтымъ въ короткую, полотняную куртку съ бумажнымъ колпакомъ на головѣ. Этотъ простодушный кондитеръ былъ далеко не въ трезвомъ видѣ; подъ глазомъ у него былъ синякъ, чѣмъ-то замазанный и присыпанный.

— Скажите ему: пускай убирается тотчасъ же съ своимъ свидѣтелемъ, сказалъ мой опекунъ съ отвращеніемъ, обращаясь въ писцу: — и спросите у него, что это онъ о себѣ думаетъ, и какъ осмѣливается приводить подобнаго свидѣтеля.

Вслѣдъ за симъ, мой опекунъ повелъ меня въ свою комнату и, завтракая стоя, сообщилъ мнѣ о своихъ распоряженіяхъ касательно моего воспитанія. Завтракъ его состоялъ изъ корзинки съ тартинками и карманной фляжки съ хересомъ; онъ и самыя тартинки уничтожалъ съ тѣмъ же презрительнымъ видомъ, съ какимъ обращался съ своими просителями. Было рѣшено, что я поѣду въ „Гостиницу Барнарда“, гдѣ приготовлена для меня кровать у молодаго мистера Покета; тамъ проживу до понедѣльника, а въ понедѣльникъ отправлюсь съ визитомъ, вмѣстѣ съ молодымъ мистеромъ Покетомъ, къ его отцу, чтобъ посмотрѣть, какъ онъ мнѣ понравиться. При этомъ случаѣ, я узналъ, какое мнѣ будетъ отпускаться содержаніе — очень щедрое должно признаться. Тутъ же мой опекунъ вручилъ мнѣ карточки нѣкоторыхъ магазиновъ, гдѣ я могъ запасаться всякаго рода одеждою и другими необходимыми предметами.

— Вы увидите, что кредитъ у васъ хорошъ, мистеръ Пипъ, сказалъ мой опекунъ, поспѣшно глотая изъ своей фляжки, такъ-что отъ нея несло, какъ отъ цѣлой бочки хереса — но такимъ образомъ, продолжалъ онъ: — я буду въ состояніи уплачивать по вашимъ счетамъ, и удерживать васъ во-время, если замѣчу, что вы слишкомъ торопитесь въ долговое отдѣленіе. Ужь вамъ вѣрно не сдобровать, какъ-нибудь подгадите… Ну, да это не мое дѣло.

Поразмысливъ немного объ этомъ неутѣшительномъ обстоятельствѣ, я спросилъ у мистера Джаггерса, нельзя ли послать за извощикомъ? Онъ отвѣтилъ, что не стоитъ того, такъ-какъ мѣсто моего назначенія очень-недалеко; если я желаю, Уемикъ проводитъ меня пѣшкомъ.

При этомъ я узналъ, что Уемикомъ звали писца, сидѣвшаго въ сосѣдней комнатѣ. На время его отсутствія, позвали другаго писца сверху и посадили на его мѣсто. Пожавъ руку своему опекуну, я вышелъ на улицу вмѣстѣ съ Уемикомъ. Мы встрѣтили тамъ новую толпу просителей, но Уемикъ разогналъ ихъ, сказавъ рѣшительно.

— Я вамъ говорю, что даромъ безпокоитесь: онъ съ вами слова говорить не станетъ.

Мы вскорѣ отъ нихъ отдѣлались и пошли рядомъ ускореннымъ шагомъ.

XXI.

Идучи съ нимъ рядомъ, я бросилъ любопытный взглядъ на мистера Уемика, желая видѣть, на что онъ похожъ при божьемъ свѣтѣ. Онъ былъ сухой, невысокій человѣкъ, съ угловатымъ, деревяннымъ лицомъ. Тупой рѣзецъ, выточивъ вчернѣ его физіономію, совершенно забылъ придать ей какое бы то ни было, выраженіе. На лицѣ его было нѣсколько мѣтокъ, которыя можно бы принять за родимыя пятнышки, будь инструментъ и матеріалъ понѣжнѣе; но, при настоящихъ, невыгодныхъ обстоятельствахъ, мѣтки эти походили болѣе на бородавки. Нѣсколько подобныхъ попытокъ рѣзецъ сдѣлалъ надъ его носомъ, но, бросивъ неблагодарную работу, не изгладилъ даже слѣдовъ своей неловкости. По бѣдственному положенію его бѣлья, я заключалъ, что онъ долженъ быть холостякъ или вдовецъ и, вѣроятно, претерпѣлъ не мало лишеній на своемъ вѣку. У него было по малости четыре траурные кольца на рукѣ, не считая булавки, изображавшей женщину и могилу съ урною, подъ плакучею ивой. Я замѣтилъ также, что нѣсколько колецъ и печатокъ висѣло у него на часовой цѣпочкѣ — словомъ, онъ былъ положительно обвѣшанъ воспоминаніями объ отшедшихъ друзьяхъ. Глаза у него были блестящіе, маленькіе, острые, черные; губы тонкія, далеко разсѣченныя. По моимъ соображеніямъ, природными украшеніями онъ пользовался уже лѣтъ сорокъ или пятьдесятъ.

— Такъ вы это первый разъ въ Лондонѣ? обратился ко мнѣ Уемикъ.

— Первый разъ, отвѣчалъ я..

— И я когда-то былъ здѣсь новичкомъ, сказалъ Уемикъ: — страшно вспомнить, какъ давно!

— Теперь вы хорошо знаете городъ?

— Да, ничего, сказалъ мистеръ Уемикъ. — Я знаю подноготную многаго чего.

— Такой ли развратный городъ Лондонъ, какъ говорятъ? спросилъ я, болѣе изъ желанія сказать что-нибудь, чѣмъ изъ любопытства.

— Да, васъ могутъ легко обмошенничать, обокрасть, даже зарѣзать въ Лондонѣ. Впрочемъ, и вездѣ найдутся на это охотники.

— Да, если заслужить чѣмъ-нибудь ихъ злобу, сказалъ я, чтобъ нѣсколько смягчить неутѣшительное мнѣніе его о ближнихъ.

— Ну, на-счетъ злобы, я не знаю, отвѣчалъ Уемикъ: — о ней какъ-то мало слышно. Было бы за что.

— Это еще хуже.

— Вы думаете? возразилъ мистеръ Уемикъ. — И я почти того же мнѣнія.

Шляпу мистеръ Уемикъ надѣвалъ на затылокъ и смотрѣлъ прямо передъ собою; онъ казался сосредоточеннымъ въ самомъ себѣ, и шелъ, не обращая никакого вниманія на окружавшіе предметы. Ротъ у него былъ такъ растянутъ въ длину, что придавалъ его лицу выраженіе улыбки. Мы прошли порядочный кончикъ, прежде чѣмъ я открылъ, что это только механическая, а не сознательная улыбка.

— Вы знаете, гдѣ живетъ мистеръ Маѳью Покетъ? спросилъ я у Уемика.

— Да, сказалъ онъ, кивая въ ту сторону: — близь Гаммерсмиѳа въ западномъ предмѣстьи Лондона.

— Далеко отсюда?

— Ну, какъ бы вамъ сказать… миль пять.

— А вы знакомы съ нимъ?

— Да вы настоящій допрощикъ, я вижу! сказалъ Уемикъ, бросая на меня одобрительный взглядъ. — Да, я знакомъ съ нимъ. Я знаю его.

Послѣднія слова его имѣли какой-то снисходительный, неодобрительный оттѣнокъ, который произвелъ на меня дурное впечатлѣніе. Я еще посматривалъ искоса на недодѣланную физіономію его, въ надеждѣ услышать болѣе-утѣшительный комментарій къ его словамъ, когда онъ вдругъ остановился и объявилъ, что мы пришли въ гостиницѣ Барнарда. Видъ дома далеко не разсѣялъ дурнаго впечатлѣнія, подъ которымъ я находился: вмѣсто гостиницы мистера Барнарда, которой, нашъ „Синій Боровъ“ и въ подметки не годился бы, какъ я надѣялся, я увидѣлъ скопище невзрачныхъ домишекъ, носившихъ названіе Гостиницы Барнарда, какой-то отжившей или миѳической личности.

Мы вошли черезъ калитку и, пройдя длинный, мрачный проходъ, очутились на четыреугольномъ дворѣ, напоминавшемъ кладбище. Мнѣ показалось, что на этомъ дворѣ и деревья были самыя грустныя, и воробьи самые печальные, и кошки самыя унылыя, и домы вокругъ (счетомъ съ полдюжины) самые скучные. Окна домовъ выказывали шторы и занавѣски во всевозможныхъ степеняхъ полинялой ветхости; надколотые и расколотые цвѣточные горшки, разбитыя стекла — всѣ признаки нищеты и разрушенія. Отвсюду изъ оконъ незанятыхъ квартиръ выглядывали надписи: „отдается“, „отдается“, „отдается“ — будто ни одинъ новый бѣднякъ не хотѣлъ здѣсь поселиться, и мстительная душа барнардовой тѣни наслаждалась постепеннымъ исчезновеніемъ старыхъ жильцовъ и безчестнымъ погребеніемъ ихъ подъ камнями двора. Дымъ и сажа сообщали грязный, траурный видъ покинутой обители Барнарда, а пыль и грязь покрывали густымъ слоемъ всѣ предметы, словно посыпанные покаяннымъ пепломъ. Все это дѣйствовало только на зрѣніе. Чувство обонянія оскорблялось въ свою очередь: отвсюду несло гнилью и порчей, сухою и сырою, отъ чердаковъ до подваловъ; несло мышами, и клопами, и стойломъ, ароматъ этотъ неистово поражалъ мой носъ, настоятельно требуя воздухоочистительной жидкости.

Такъ велико было разочарованіе, разрушившее первую мою надежду, что я съ удивленіемъ взглянулъ на мистера Уемика, который, не понявъ меня, воскликнулъ:

— А! это уединенное мѣсто напоминаетъ вамъ деревню. И мнѣ также.

Мистеръ Уемикъ провелъ меня въ уголъ двора, тамъ мы вошли въ низенькую дверь и поднялись до верхняго этажа, по не совсѣмъ-безопасной лѣстницѣ. Ступеньки, казалось, готовы были разсыпаться въ щепки при первомъ удобномъ случаѣ, и несчастные жильцы должны были ожидать, что, не сегодня, такъ завтра, они увидятъ, высунувшись изъ своихъ дверей, что всякое сообщеніе между ними и внѣшнимъ міромъ превратилось.

Въ верхнемъ этажѣ на двери была надпись „мистерсъ Покетъ-младшій“ и надъ ящикомъ для писемъ, прибитымъ въ той же двери: „вернусь скоро“.

— Онъ, врядъ-ли, ожидалъ васъ такъ скоро, замѣтилъ мнѣ, въ оправданіе, мистеръ Уемикъ: — Я вамъ болѣе не нуженъ?

— Нѣтъ, благодарю васъ, сказалъ а.

— Такъ-какъ содержаніе свое вы будете получать у меня, то мы, вѣроятно, будемъ часто видѣться. До свиданія.

— До свиданія.

Я протянулъ руку, мистеръ Уемикъ сперва взглянулъ на нее, будто не понимая, что мнѣ нужно. Потомъ посмотрѣлъ на меня и поправилъ свою ошибку, сказавъ:

— Разумѣется! Да. Вы имѣете привычку жать руку.

Я нѣсколько смѣшался, думая, что обычай этотъ, пожалуй, не въ модѣ въ Лондонѣ, однакожъ отвѣтилъ — „да!“

— Я уже совершенно разучился! сказалъ Уемикъ: — кромѣ развѣ послѣдняго времени. Очень-радъ съ вами познакомиться. Добраго здоровья!

Мы пожали другъ другу руку. Когда онъ ушелъ, я отворилъ окно на дворъ и чуть-было не лишилъ себя жизни: прогнившія подпорки обломились и рама разомъ рухнула, какъ гильйотина. По счастію, я не успѣлъ еще просунуть головы своей въ окошко.

Избѣжавъ столь явной погибели, я довольствовался туманнымъ видомъ сквозь засаленныя и закопченыя стекла, грустно любуясь грязью лондонскихъ закоулковъ и убѣждаясь болѣе-и-болѣе, что столицу положительно хвалили непустому.

Видно мы очень расходились въ понятіи о скорости съ мистеромъ Покетомъ-младшимъ, потому-что я успѣлъ до отвращенія наглядѣться видомъ изъ окна и написать свое имя по нѣскольку разъ на каждомъ изъ засаленныхъ стеколъ, прежде чѣмъ послышались шаги на лѣстницѣ. Передо мною появились постепенно, сперва шляпа, потомъ голова, галстухъ, жилетъ, панталоны и наконецъ сапоги мужчины, приблизительно, однихъ со мною лѣтъ. У него изъ-подъ мышекъ торчало по бумажному мѣшку, а въ рукахъ была корзинка клубники; онъ, казалась, совершенно утомился и запыхался.

— Мистеръ Пипъ? сказалъ онъ.

— Мистеръ Покетъ? сказалъ я.

— Батюшки! воскликнулъ онъ: — какъ мнѣ право совѣстно; а вѣдь я залъ, что сегодня въ полдень приходитъ дилижансъ изъ вашихъ странъ, но не разсчитывалъ, чтобъ вы въ немъ пріѣхали. Дѣло въ томъ, что я и отлучался-то собственно для васъ, хотя это, разумѣется, нисколько не извиняеть меня. Я, видите ли, думалъ, что, пріѣхавъ изъ деревни, вы пожелаете покушать ягодъ послѣ обѣда и поэтому сбѣгалъ на рынокъ въ Ковентъ-Гарденъ, чтобъ достать ихъ посвѣжѣе.

Я промычалъ что-то несвязное, въ видѣ благодарности, за вниманіе и начиналъ уже думать, что не сонъ ли это въ-самомъ-дѣлѣ. Глаза у меня готовы были выскочить отъ удивленія,

— Батюшки! снова воскликнулъ мистеръ Покетъ-младшій; — какъ эта дверь трудно отпирается!

Такъ какъ онъ сильно давилъ ягоды, стараясь отворитъ дверь съ мѣшками подъ мышками, то я просилъ позволеніи взять ихъ у него. Онъ разстался съ ними, пріятно улыбаясь, и съ новою энергіею вступилъ въ бой съ дверью, словно съ дикимъ звѣремъ. Наконецъ она поддалась, но такъ неожиданно, что онъ полетѣлъ на меня, а я на противоположную дверь, и мы оба расхохотались.

— Потрудитесь войти, сказалъ мистеръ Покетъ-младшій: — позвольте мнѣ васъ провести. У меня тутъ довольно пусто и голо, но, я надѣюсь, что до понедѣльника вы протерпите кое-какъ. Отецъ думалъ, что вамъ лучше понравиться провести завтрашній день со мною, нежели съ нимъ; вы, можетъ-быть, пожелаете погулять со мной по Лондону. Что касается стола, то я увѣренъ, что вы будете имъ довольны: намъ будутъ приносить ѣсть изъ здѣшняго ресторана, и, долгомъ считаю прибавить, на вашъ счетъ — таково распоряженіе мистера Джаггерса. Что касается помѣщенія, то оно далеко-невеликолѣпно. Я самъ себя поддерживаю; отецъ мнѣ ничего не можетъ давать, да я бъ и брать не сталъ, еслибъ онъ и могъ. Это наша гостиная — какъ видите, столы и стулья да коверъ, которые оказались негодными дома. Не дѣлайте мнѣ излишней чести, приписывая мнѣ эту скатерть, посуду и ложки: они принесены собственно для васъ изъ ресторана. Это вотъ моя крошечная спальня, немного душная и сырая комнатка… ну, да у Барнарда всѣ такія. Это ваша спальня; мебель нанята для настоящаго случая; надѣюсь, она будетъ годиться. Если вамъ еще что понадобиться — я схожу достану. Комнаты наши уединенныя и мы будемъ совсѣмъ одни; драться-то мы, надѣюсь, не станемъ… Батюшки! да вы все еще держите мѣшки! Извините пожалуйста, позвольте ихъ взятъ у васъ. Мнѣ право такъ совѣстно.

Стоя передъ мистеромъ Покетомъ-младшимъ, я передавалъ ему мѣшки, одинъ за другимъ, какъ вдругъ я замѣтилъ, что глаза его выражали въ ту минуту такое же изумленіе, какъ и мои собственные, отскочивъ въ сторону, онъ вскрикнулъ;

— Помилуй Богъ! Да вы тотъ мальчикъ-проныра…

— А вы, сказалъ я: — блѣдный молодой джентльменъ?

XXII.

Нѣсколько минутъ смотрѣли мы другъ на друга и, наконецъ, покатились со смѣху.

— Какъ подумаешь, что это вы… сказалъ онъ.

— Какъ подумаешь, что это вы… сказалъ я.

И мы снова переглянулись и снова принялись хохотать.

— Ну, надѣюсь, все между нами забыто, сказалъ онъ, добродушно протягивая мнѣ руку: — вы будете очень-великодушны, если простите мои удары.

Изъ этихъ словъ я заключилъ, что Гербертъ Покетъ (такъ звали блѣднаго молодаго джентльмена) до-сихъ-поръ смѣшивалъ свои смѣлые намѣренія съ ихъ неудачнымъ исполненіемъ. Но я отвѣтилъ ему въ самыхъ скромныхъ выраженіяхъ и дружески пожалъ руку.

— Вы тогда еще не наслаждались хорошимъ состояніемъ, какъ теперь? сказалъ Гербертъ Покетъ.

— Нѣтъ, отвѣтилъ я.

— То-то же, подтвердилъ онъ. — Я слышалъ, ваше положеніе измѣнилось очень-недавно. Тогда я самъ гонялся за состояніемъ.

— Будто?

— Да. Миссъ Гавишамъ пригласила меня въ себѣ, чтобъ посмотрѣть, не понравлюсь ли я ей, но, видно, я ей не понравился.

Я полагалъ, что, изъ учтивости, мнѣ слѣдовало выразить свое удивленіе.

— Дурной вкусъ, что тутъ будешь дѣлать? смѣясь, сказалъ Гербертъ: — а, вѣдь, пригласила она меня на пробный визитъ; и выйди я съ успѣхомъ изъ этого испытанія, меня бы обогатили, а пожалуй еще, чего добраго, и съ Эстеллой того…

— Что такое? спросилъ я серьёзно.

Разговаривая, онъ выкладывалъ ягоды на тарелки, и это занятіе такъ приковывало его вниманіе, что онъ не могъ пріискать, слова.

— Посватали бы, объяснилъ онъ, продолжая возиться съ ягодами: — обвѣнчали… поженили… называйте, какъ хотите.

— А какъ перенесли вы это несчастье? спросилъ я.

— Какъ ни въ чемъ не бывало. Она, вѣдь, такая дикая.

— Миссъ Гавишамъ? спросилъ я.

— И та тоже; но я говорю объ Эстеллѣ. Никогда не видалъ я такой жестокой, гордой и капризной дѣвочки; къ-тому же, миссъ Гавишамъ нарочно такъ воспитываетъ ее, на пагубу всѣмъ мужчинамъ, чтобъ отомстить имъ.

— Родня она миссъ Гавишамъ?

— Нѣтъ, воспитанница.

— Зачѣмъ же она ищетъ гибели всѣхъ мужчинъ и за что она мститъ?

— Боже мой, мистеръ Пипъ! воскликнулъ онъ: — развѣ вы не знаете?

— Нѣтъ, отвѣтилъ я.

— Скажите, пожалуйста! Да это цѣлая исторія. Я вамъ разскажу ее за обѣдомъ, на закуску, а теперь позвольте полюбопытствовать, какими судьбами вы попали туда въ тотъ день?

Я разсказалъ ему. Онъ выслушалъ со вниманіемъ; но когда я кончилъ, не выдержалъ и снова расхохотался, спрашивая, не ушибъ ли онъ меня во время драки. Я, конечно, не задалъ ему того же вопроса, потому-что былъ твердо убѣжденъ, что ему порядкомъ отъ меня досталось.

— Я начинаю смекать, что мистеръ Джаггерсъ, должно-быть, вашъ опекунъ — не такъ ли, продолжалъ онъ.

— Да.

— Вы знаете, что онъ ходокъ по дѣламъ миссъ Гавишамъ и пользуется болѣе всѣхъ ея довѣріемъ?

Я почувствовалъ, что разговоръ начиналъ принимать несовсѣмъ-безопасный оборотъ и потому уклончиво отвѣтилъ ему, что видѣлъ у нея мистера Джаггерса въ самый день нашей драки, но, полагаю, что онъ этого не помнитъ.

— Онъ былъ такъ любезенъ, что предложилъ отца моего вамъ въ наставники и самъ заѣхалъ извѣстить его объ этомъ. Онъ знаетъ отца моего чрезъ миссъ Гавишамъ. Отецъ ея двоюродный братъ, но это еще не значитъ, чтобъ между ними были какія-нибудь родственныя отношенія, потому-что отецъ плохой прихвостникъ и не станетъ ухаживать за нею.

Гербертъ Покетъ былъ до-нельзя откровененъ и развязенъ въ обращеніи; онъ совершенно плѣнилъ меня. Никогда въ жизни, ни прежде, ни послѣ того, не встрѣчалъ я человѣка, въ каждомъ словѣ, въ каждомъ взглядѣ котораго такъ вполнѣ выражалась бы совершенная неспособность къ-чему-нибудь скрытному или безчестному. Все въ немъ дышало надеждою и, вмѣстѣ съ тѣмъ, что-то шептало мнѣ, что онъ никогда не будетъ имѣть успѣха, никогда не будетъ богатъ. Я самъ себѣ не могъ дать отчета въ этомъ убѣжденіи. Съ перваго же раза, когда я увидѣлъ его, я твердо убѣдился въ этомъ, но какими путями — самъ не знаю.

И теперь еще онъ былъ блѣднымъ молодымъ джентльменомъ и въ немъ проглядывала какая-то томность и лѣнь, которыя свидѣтельствовали о его отъ природы слабомъ здоровьѣ, несмотря на его усилія побѣдить ее. Лицо, далеко-некрасивое, было добродушно и весело, что лучше красоты. Фигура его была очень-нескладная, какъ и въ то время, когда мои кулаки такъ безцеремонно расправлялась съ нею, но за-то она обѣщала, кажется, навсегда сохранить свою легкость и юношескую гибкость. Вопросъ: сидѣло ли бы произведеніе мистера Тряба лучше на немъ, чѣмъ на мнѣ — я не берусь разрѣшить, но долженъ сознаться, что онъ въ своемъ старенькомъ платьѣ болѣе походилъ на джентльмена, чѣмъ я въ своемъ новомъ.

Я почувствовалъ, что было бы очень-дурно въ наши лѣта платить скрытностью за откровенность. Я разсказалъ ему краткую свою исторію, напирая на то обстоятельство, что мнѣ строго запрещено дѣлать какіе бы ни было розыски о моемъ благодѣтелѣ. Далѣе я замѣтилъ ему, что, будучи воспитанъ въ деревнѣ кузнецомъ, я не имѣлъ понятія о приличіяхъ, и былъ бы очень ему обязанъ, еслибъ онъ училъ меня всякій разъ, когда я стану въ-тупикъ или сдѣлаю что противное принятымъ правиламъ.

— Съ удовольствіемъ! сказалъ онъ: — хотя я осмѣливаюсь пророчить, что вы мало будете нуждаться въ этихъ наставленіяхъ. Мы, конечно, много будемъ вмѣстѣ, и потому я желалъ бы разомъ изгнать всякую церемонность между нами, если сразу начнете меня звать попросту Гербертомъ.

Я поблагодарилъ и согласился на его предложеніе. Въ свою очередь, я увѣдомилъ его, что меня зовутъ Филиппомъ.

— Ну, на Филиппа я не согласенъ, сказалъ онъ, улыбаясь: — это имя напоминаетъ мнѣ всегда примѣрнаго мальчика въ дѣтскихъ книгахъ, который былъ такъ неповоротливъ, что упалъ въ прудъ, такъ жиренъ, что не могъ открыть глазъ, такъ скупъ, что пряталъ свой пирогъ до-тѣхъ-поръ, что его мыши не съѣли, и такъ настойчиво ходилъ въ лѣсъ за гнѣздами, что его наконецъ съѣли медвѣди, жившіе кстати тутъ же по сосѣдству. Нѣтъ, вотъ чего я бы желалъ. Мы находимся въ такой гармоніи, и вы были кузнецомъ — не согласились ля бы ви?

— Я согласенъ на все, что бъ вы ни предложили, отвѣтилъ я: — но я что-то не понимаю.

— Согласны ли вы принять имя Генделя? Есть прелестная пьеска Генделя подъ названіемъ „Гармоническій Кузнецъ“.

— Что жь, очень-радъ.

— Въ такомъ случаѣ, любезный Гендель, сказалъ онъ, когда отворилась дверь: — вотъ обѣдъ и я попрошу васъ предсѣдательствовать за столомъ, такъ-какъ мы обѣдаемъ на вашъ счетъ.

Я и слышать не хотѣлъ объ этомъ. Итакъ онъ сѣлъ на почетное мѣсто, а я напротивъ него. То былъ отличный маленькій обѣдъ, настоящій лордмэрскій банкетъ, какъ мнѣ тогда показалось Онѣ мнѣ пріятенъ уже по своему независимому характеру, безъ старшихъ, и съ цѣлымъ Лондономъ подъ-бокомъ. Къ-тому же, прелесть обѣда увеличивалась еще какимъ-то цыганскимъ характеромъ всей обстановки. Обѣдъ, который мистеръ Пёмбельчукъ назвалъ бы верхомъ роскоши, былъ цѣликомъ принесенъ изъ ресторана, между-тѣмъ, какъ окружавшая насъ мѣстность имѣла пустынный и обнаженный характеръ, побуждавшій прислуживавшаго намъ лакея класть крышки съ блюдъ на полъ (и потомъ спотыкаться чрезъ нихъ), хлѣбъ на книжныя полки, сыръ на угольный совокъ, а вареную курицу на мою постель въ другой комнатѣ, гдѣ, ложась спать, я и нашелъ часть застывшаго соуса съ петрушкой, въ видѣ желе. Все это придавало особенную прелесть обѣду; и когда лакея не было въ комнатѣ, удовольствіе мое было безгранично.

Мы успѣли уже уничтожить нѣсколько блюдъ, когда я напомнилъ Герберту о его обѣщаніи разсказать мнѣ исторію миссъ Гавишамъ.

— Правда, правда, отвѣтилъ онъ. — Постойте, я разомъ искуплю свою вину. Вопервыхъ, любезный Гендель, я вамъ замѣчу, что въ Лондонѣ не принято ѣсть ножомъ, въ избѣжаніе несчастныхъ случаевъ, а вилку не принято совать слишкомъ далеко въ ротъ. Конечно, это бездѣлицы, о которыхъ и говорить не стоитъ, но всё же лучше дѣлать все, какъ дѣлаютъ другіе. Также не принято держать ложку въ кулакѣ, и это имѣетъ свой выгоды: вопервыхъ, скорѣе попадаешь въ ротъ (въ чемъ главнымъ образомъ и состоитъ задача), а вовторыхъ, не напоминаешь собою человѣка, вскрывающаго устрицу.

Онъ произнесъ эти дружескія замѣчанія такимъ шутливымъ тономъ, что мы оба расхохотались и я даже не покраснѣлъ.

— Ну-съ, продолжалъ онъ: теперь обратимся къ миссъ Гавишамъ. Вопервыхъ, вамъ слѣдуетъ знать, что миссъ Гавишамъ была балованный ребенокъ; мать ея умерла, когда она едва только вышла изъ пеленокъ, а отецъ ни въ чемъ ей не отказывалъ. Отецъ ея былъ дворянинъ, помѣщикъ въ вашемъ околоткѣ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, пивоваръ. Я право не знаю, что за важная птица пивоваръ, но одно только неоспоримо, что можно преспокойно варить пиво и быть благороднымъ джентльменомъ, между-тѣмъ, какъ нельзя печь хлѣба, не уронивъ своего достоинства. Истину эту можно повѣрить на каждомъ шагу.

— Но джентльменъ не можетъ содержать питейнаго дома — не такъ ли? спросилъ я.

— Ни въ какомъ случаѣ! возразилъ Гербертъ: — хотя питейный домъ можетъ содержать джентльмена. Ну-съ, мистеръ Гавишамъ былъ очень богатъ и очень гордъ. Эти прекрасныя качества перешли изъ его дочери.

— Миссъ Гавишамъ была его единственный ребенокъ… заикнулся было я.

— Постойте, постойте, я къ этому и веду. Нѣтъ, она не была единственнымъ ребенкомъ, у нея былъ еще сводный братъ. Отецъ ея былъ женатъ во второй разъ, но тайно, на своей кухаркѣ я полагаю.

— А вы сказали, что онъ былъ гордъ, замѣтилъ я.

— Дѣйствительно, онъ былъ гордъ, потому-что онъ и женился тайкомъ; впрочемъ она вскорѣ померла. Тогда, вѣроятно, онъ въ первый разъ открылся дочери и сынъ вступилъ въ ихъ семью и сталъ жить въ знакомомъ вамъ домѣ. По мѣрѣ того, какъ онъ подросталъ, онъ становился буяномъ, гулякою, непокорнымъ сыномъ — словомъ, сущею дрянью. Наконецъ, отецъ лишилъ его наслѣдства, но, умирая, сжалился надъ нимъ и оставилъ ему порядочное состояніе, хотя далеко не такое, какъ дочери… Налейте себѣ еще стаканъ вина, и повѣрьте, что въ обществѣ вамъ повѣрятъ, что вы все выпили, безъ того, чтобъ вы опрокидывали стаканъ себѣ на носъ.

Увлеченный разсказомъ, я дѣйствительно выдѣлывалъ что-то подобное съ своимъ стаканомъ. Я поблагодарилъ его за замѣчаніе и извинился; но онъ сказалъ:

— Ничего, ничего, и продолжалъ. — Итакъ, миссъ Гавишамъ сдѣлалась богатой наслѣдницей и всѣ стали поглядывать на нее какъ на хорошую невѣсту. Братъ ея имѣлъ теперь состояніе, ло новыя безумства втянули его въ долги и наконецъ совершенно разорили. Съ сестрою онъ ладилъ еще менѣе, чѣмъ съ отцомъ и, полагаютъ, смертельно ненавидѣлъ за то, что она будто-бы возставляла отца противъ него… Ну-съ, любезный Гендель, а позволю себѣ маленькое отступленіе и замѣчу вамъ, что салфетка не влѣзетъ въ стаканъ.

Зачѣмъ я хотѣлъ забить свою салфетку въ стаканъ — право не съумѣю сказать. Знаю только, что я самъ очень удивился, увидѣвъ съ какою настойчивостью, достойною лучшаго дѣла, я вдавливалъ ее въ столь-тѣсные предѣлы. Я опять поблагодарилъ его и извинился, а онъ опять повторилъ:

— Ничего, ничего, и продолжалъ: — въ то время сталъ появляться вездѣ на скачкахъ, на балахъ молодой человѣкъ, который ухаживалъ за миссъ Гавишамъ. Я его никогда не видалъ, потому-что это происходило лѣтъ двадцать пять назадъ (когда насъ съ вами и на свѣтѣ не было), но, по словамъ отца, онъ былъ видный мужчина, именно годный на такого рода дѣло. Но отецъ говоритъ, что, несмотря на весь этотъ внѣшній лоскъ, безпристрастный глазъ могъ замѣтить что онъ не былъ джентльменъ, потому-что, говоритъ отецъ, съ-тѣхъ-поръ, какъ свѣтъ стоитъ, не видано, чтобъ человѣкъ, не будучи истиннымъ джентльменомъ въ душѣ, былъ бы джентльменомъ по наружности. Строенія дерева никакимъ лакомъ не скроешь. Ну-съ, вотъ этотъ-то человѣкъ сталъ волочиться за миссъ Гавишамъ и, наконецъ, признался ей въ любви. Я думаю, въ ней до той поры было немного чувства, но теперь она дѣйствительно страстно полюбила его, просто, боготворила его. Онъ сталъ систематически пользоваться ея расположеніемъ, чтобъ извлечь возможную для себя пользу; вытянулъ у нея большія суммы денегъ для себя и уговорилъ откупить у брата за огромныя деньги его часть въ пивоварнѣ, говоря, что, сдѣлавшись ея мужемъ, онъ хочетъ одинъ вести дѣло. Вашъ опекунъ тогда еще не пользовался довѣренностью миссъ Гавишамъ, и она была слишкомъ горда и слишкомъ влюблена, чтобъ послушать чьего бы ни было совѣта. Родственники у нея были бѣдные и низкопоклонные, за исключеніемъ моего отца, который, хотя и былъ бѣденъ, но никогда не подслуживался и не завидовалъ другимъ. Онъ одинъ, изъ всѣхъ ее окружавшихъ, предостерегалъ ее не довѣряться такъ неограниченно этому человѣку. Она выждала удобнаго случая, и однажды, въ присутствіи своего возлюбленнаго, выгнала отца моего изъ дома; съ-тѣхъ-поръ онъ и не видался съ нею.

Я припомнилъ, что она говорила: „Маѳью навѣститъ меня, наконецъ, когда я буду лежать на столѣ“, и спросилъ Герберта: дѣйствительно ли, отецъ его былъ такъ озлобленъ противъ нея.

— Не въ томъ дѣло, сказалъ онъ: — но она укоряла его въ присутствіи своего будущаго мужа, будто бы онъ обманулся въ своихъ разсчетахъ, то-есть, будто бы онъ самъ мѣтилъ на ея состояніе. Такъ бы оно и казалось въ-самомъ-дѣлѣ, еслибъ онъ теперь снова сталъ ходить къ ней. Но покончимъ исторію этого господина. День свадьбы былъ назначенъ, вѣнчальное платье было куплено, всѣ приготовленія сдѣланы, гости созваны, наступилъ самый день — а жениха какъ не бывало. Онъ написалъ ей письмо…

— Которое она получала, подхватилъ я: — когда ужь собиралась въ вѣнцу, ровно въ девять часовъ, безъ двадцати минутъ?

— Именно такъ, продолжалъ Гербертъ, кивнувъ мнѣ головою: — и на этомъ часѣ и минутѣ остановила она потомъ всѣ часы въ дому. Что заключалось въ этомъ письмѣ, кромѣ отказа жениться на ней — я вамъ не могу сказать, потому-что самъ не знаю. Оправившись отъ опасной болѣзни, которая была послѣдствіемъ этого удара, она привела весь домъ въ то состояніе, въ которомъ вы его застали, и съ той поры не видала свѣта божьяго.

— Это и все? спросилъ я, подумавъ немного.

— Все, что я самъ знаю, то-есть, все, что я успѣлъ разузнать о ней, потому-что отецъ всегда избѣгаетъ разговора объ этомъ, даже когда я ѣхалъ къ миссъ Гавишамъ, онъ разсказалъ мнѣ только то, что мнѣ необходимо было знать. Только объ одномъ я забылъ упомянутъ: полагаютъ, что человѣкъ этотъ, которому она имѣла глупость довѣриться, дѣйствовалъ заодно съ ея братомъ; это былъ родъ заговора и барыши они дѣлили пополамъ.

— Я только удивляюсь, зачѣмъ онъ не женился на ней и не завладѣлъ всѣмъ ея имуществомъ?

— Можетъ-быть, онъ уже былъ женатъ и, къ-тому, же это жестокое оскорбленіе сестры могло входить въ планы брата, сказалъ Гербертъ: — впрочемъ, я этого не знаю навѣрно.

— А куда же дѣлись они оба? спросилъ я, снова подумавъ.

— Они погрязли въ развратѣ еще глубже, если только это возможно, и подъ-конецъ совершенно разорились.

— А живы они?

— Не знаю.

— Вы только-что говорили, что Эстелла не родственница ей, а только воспитанница. Когда же взяла она ее къ себѣ въ домъ?

Гербертъ пожалъ плечами.

— Да вотъ, съ-тѣхъ-поръ, какъ я слышу о миссъ Гавишамъ, у ней всегда была Эстелла. Дальше я ничего не знаю. Ну-съ, любезный Гендель, сказалъ онъ въ заключеніе: — теперь вы знаете о миссъ Гавишамъ все, что я самъ о ней знаю.

— А все, что я знаю — вы знаете, отвѣтилъ я.

— Вѣрю, вѣрю. Итакъ, между нами не можетъ быть недоразумѣній. Что жь касается условія, съ которымъ связано ваше благополучіе, именно, не дѣлать разъисканій и не разсуждать о томъ, кому вы имъ обязаны, вы можете быть увѣрены, что ни я, никто изъ моихъ не станетъ пытаться нарушить его.

Онъ высказалъ это такъ деликатно, что я почувствовалъ себя совершенно-спокойнымъ на этотъ счетъ, точно будто я пробылъ въ домѣ его отца уже не одинъ годъ. Но, при-всемъ-томъ, онъ произнёсъ эти слова съ выраженіемъ, вполнѣ дававшимъ мнѣ понять, что онъ, какъ и я, считаетъ миссъ Гавишамъ за моего неизвѣстнаго благодѣтеля.

Мнѣ прежде и въ голову не приходило, что онъ нарочно завелъ разговоръ объ этомъ предметѣ, чтобъ разомъ покончить съ нимъ, но теперь развязность и непринужденность въ обращеніи поневолѣ навели меня на эту мысль. Мы были очень-веселы и сообщительны; въ разговорѣ я спросилъ его какое положеніе занимаетъ онъ въ обществѣ — словомъ, что онъ такое? „Капиталистъ, страховщикъ кораблей“, отвѣтилъ онъ и тотчасъ же, замѣтивъ, что я оглядывалъ комнату, отъискивая въ ней какіе-нибудь признаки капиталовъ или кораблей, добавилъ: — въ Сити.

Я составлялъ себѣ какое-то чудовищное понятіе о богатствѣ и значеніи страховщиковъ кораблей, что живутъ тамъ, въ Сити, и съ ужасомъ вспомнилъ, что я когда-то сбилъ съ ногъ молодаго страховщика, ему глазъ и раскроилъ его отвѣтственную голову. Но меня успокоила прежняя мысль, что Гербертъ никогда не могъ имѣть успѣха въ жизни, никогда не могъ разбогатѣть.

— Но я не удовольствуюсь однимъ страхованіемъ кораблей. Я накуплю акцій общества страхованія жизни; займусь немного и горнымъ дѣломъ: все это не помѣшаетъ мнѣ отправить цѣлый грузъ товара на свой счетъ. Я, право, думаю заняться торговлей, сказалъ онъ, откидываясь на спинку стула. — Стану торговать съ Остиндіей, стану возить оттуда шелкъ, шали, пряности, краски… Презанимательная торговля!

— А барыши велики? спросилъ я.

— Громадны! отвѣтилъ онъ.

Я начиналъ колебаться въ своемъ мнѣніи о немъ и убѣждаться, что у него еще большія надежды, чѣмъ у меня.

— Я полагаю, продолжалъ онъ, заложивъ оба перста въ карманы жилета. — Я полагаю, торговать и съ Вестиндіей стану возить оттуда сахаръ, табакъ, ромъ, а также и съ Цейлономъ: оттуда повезу я слоновую кость.

— Вамъ понадобится на это много кораблей, замѣтилъ я.

— Цѣлый флотъ.

Пораженный, подавленный громадностью этихъ торговыхъ оборотовъ, я спросилъ его: куда преимущественно плаваютъ застрахованные имъ корабли?

— Я еще не началъ страховать, отвѣтилъ онъ: — я еще только осматриваюсь.

Это занятіе, какъ-то лучше согласовалось съ гостиницею Бернарда. Я отвѣтилъ ему на это многозначущимъ: „а-а!“

— Да, я служу на конторѣ, а покуда осматриваюсь.

— А выгодное дѣло, контора? спросилъ я.

— То-есть, вы хотите сказать молодому человѣку, который служитъ тамъ? спросилъ онъ въ отвѣтъ на мой вопросъ.

— Да, вамъ?

— Нѣтъ, проговорилъ онъ, какъ человѣкъ, который сводитъ счетъ и подводитъ итогъ. — Не то чтобъ выгодно, то-есть, мнѣ-то собственно она ничего не приноситъ, а еще приходится себя содержать.

Я вполнѣ соглашался съ нимъ, что это невыгодно и покачалъ головою, сомнѣваясь, чтобъ изъ такихъ доходовъ можно было отложить большой капиталъ.

— Но дѣло въ томъ, сказалъ Гербертъ: — что есть время осмотрѣться — вотъ въ чемъ главное дѣло. Служишь-себѣ въ знакомой конторѣ, а самъ тѣмъ временемъ осматриваешься.

Меня поразило, почему бы нельзя осматриваться, не находясь въ знакомой конторѣ, но я положился на его опытность.

— А тамъ, продолжалъ Гербертъ: — глядишь, и выпадетъ какой-нибудь удачный случай; вотъ и накинешься на него, зашибешь капиталъ — и дѣло въ шапкѣ. Ну, а разъ, что имѣешь капиталъ, остается только благоразумно распорядиться имъ. Все это живо напоминало мнѣ его поведеніе при нашей первой встрѣчѣ въ саду. Теперь онъ сносилъ бѣдность точно такъ же, какъ тогда свое пораженіе. Теперь онъ сносилъ всѣ удары и щелчки судьбы, какъ тогда мои удары. Онъ не имѣлъ ничего, кромѣ строго-необходимаго, потому-что, какъ я послѣ узналъ, почти все остальное достали исключительно для меня изъ гостиницы, или взяли напрокатъ.

И при всей своей увѣренности въ будущемъ успѣхѣ, онъ ни мало не важничалъ, не кичился, что дѣлало еще пріятнѣе его общество; словомъ, все шло между нами, какъ по маслу. Вечеромъ мы отправились гулять по улицамъ и зашли въ театръ.

На слѣдующій день мы пошли къ обѣдни въ Вестминстерское Аббатство, а вечеромъ гуляли въ паркахъ. Меня особенно занимало, кто подковываетъ всѣхъ здѣшнихъ лошадей, и я жалѣлъ, что не Джо.

Мнѣ казалось, что между тѣмъ днемъ, когда я распрощался съ Джо и Бидди, и настоящимъ воскресеньемъ, прошло по-крайней-мѣрѣ нѣсколько мѣсяцевъ. Пространство, раздѣлявшее насъ, возрасло, какъ и время, и болота казались мнѣ на неизмѣримомъ разстояніи. Мысль, что я еще только въ прошлое воскресенье былъ въ нашей церкви, въ своемъ праздничномъ платьѣ, казалась мнѣ общественною, географическою и астрономическою невозможностью. Но на блистательно-освѣщенныхъ и шумныхъ улицахъ Лондона, меня преслѣдовали угрызенія совѣсти, зачѣмъ я покинулъ старую бѣдную кухню и домъ, въ которомъ взросъ, а ночью, шаги сторожа гостиницы съ какимъ-то упрекомъ отзывались въ моей душѣ.

Въ понедѣльникъ утромъ, въ девять часовъ безъ четверти, Гербертъ отправился въ контору, вѣроятно, чтобъ осматриваться, и я пошелъ его проводить. Я долженъ былъ обождать его съ часокъ или два, чтобъ потомъ ѣхать вмѣстѣ въ Гаммерсмиѳъ.

Должно-быть, зародыши, изъ которыхъ выходятъ молодые страховщики, требуютъ, подобно яйцамъ страуса, пыли и духоты, судя, по-крайней-мѣрѣ, по тѣмъ убѣжищамъ, куда эти великіе юноши направляютъ свои стопы каждый понедѣльникъ. Сверхъ-того, контора, при которой находился Гербертъ, показалась мнѣ очень-плохой обсерваторіей; она помѣщалась гдѣ-то на заднемъ дворѣ, во второмъ этажѣ, и окнами выходила на второй задній дворъ.

Я дожидался его почти до двѣнадцати часовъ и прошелъ на биржу, гдѣ видѣлъ множество людей, сидѣвшихъ подъ объявленіями о приходѣ и отходѣ судовъ, и жарко разсуждавшихъ; я принялъ ихъ за важныхъ, купцовъ, но не могъ понять, отчего они всѣ не въ духѣ. Когда Гербертъ пришелъ, мы отправились позавтракать въ одинъ знаменитый въ то время трактиръ, передъ которымъ я просто благоговѣлъ, хотя и тогда даже находилъ, что на скатертяхъ, приборахъ и платьѣ лакеевъ было гораздо-болѣе жира, чѣмъ въ подаваемыхъ бифстексахъ. Заплативъ по довольно-умѣренной цѣнѣ за завтракъ, мы возвратились въ гостиницу Барнарда, захватили мой дорожный чемоданъ и отправились въ дилижансѣ въ Гаммерсмиѳъ. Мы пріѣхали туда въ два часа, и оттуда уже пѣшкомъ прошли къ мистеру Покету. Отворивъ калитку, мы очутились въ саду, выходившемъ на рѣку; въ немъ играли дѣти мистера Покета.

Меня съ перваго же раза поразила мысль, что никто не заботился о нихъ, никто не думалъ о ихъ воспитаніи; они такъ-себѣ росли, брошенныя на произволъ судьбы, спотыкаясь и падая на каждомъ шагу, но, можетъ-быть, я въ этомъ ошибаюсь.

Мистрисъ Покетъ сидѣла въ садовомъ креслѣ, протянувъ ноги на другое кресло, и читала книгу, а двое нянекъ смотрѣли за дѣтьми. — Маменька, сказалъ Гербертъ: — вотъ молодой мистеръ Пипъ.

Мистрисъ Покетъ удостоила меня дружественнаго, но нелишеннаго достоинства пріема.

— Мистеръ Аликъ! миссъ Джэнъ! закричала одна изъ нянекъ: — опять вы побѣжали къ тѣмъ кустамъ; вѣдь, вы свалитесь въ рѣку и потонете, и что тогда папаша скажутъ?.

И въ то же время она нагнулась, чтобъ поднять платокъ мистрисъ Покетъ, говоря:

— Вотъ, ужь, это будетъ въ шестой разъ, что вы его роняете, сударыня!

На что та, засмѣявшись, сказала:

— Благодарствуй, Флопсонъ.

И, усѣвшись въ креслѣ, снова принялась за свою книжку. На-лицѣ ея выразилось напряженное вниманіе и сосредоточенность. Кто бы подумалъ, что она такъ вотъ читаетъ ужь цѣлую недѣлю. Но не успѣла она прочесть и шести строкъ, какъ, устремивъ на меня глаза, проговорила:

— А какъ здоровье вашей матушки?

Этотъ неожиданный вопросъ совершенно смутилъ меня и я сталъ безсвязно бормотать, что еслибъ она была въ живыхъ, то, вѣроятно, была бы совершенно здорова и очень-обязана ей за участье; но, къ-счастью, нянька вывела меня изъ этого непріятнаго положенія.

— Ну, воскликнула она, поднимая платокъ: — это вотъ ужь въ седьмой разъ. Да что это съ вами сегодня, сударыня?

Мистрисъ Покетъ взглянула на свой платокъ съ какимъ-то удивленнымъ видомъ, но потомъ засмѣялась и, проговоривъ: „благодарствуй Флопсонъ“, забыла и меня, и свой вопросъ, и снова углубилась и чтеніе.

Осмотрѣвшись надосугѣ, я замѣтилъ, что тутъ было на-лицо не менѣе шести маленькихъ Покетовъ. Но не успѣлъ я еще подвести итога, какъ гдѣ-то въ воздушномъ пространствѣ послышался жалобный плачъ седьмаго.

— Это, вѣдь, Бэби плачетъ! съ видомъ удивленья замѣтила Флопсонъ. — Побѣгите къ ней, Миллерсъ.

Миллерсъ, вторая нянька, поспѣшила прочь и вскорѣ плачъ ребенка сталъ стихать и наконецъ совершенно замеръ, словно то былъ голосъ юнаго чревовѣщателя, которому чѣмъ-нибудь набили ротъ. Мистрисъ Покетъ продолжала читать и меня подмывало узнать, что это была за книга.

Мы дожидались, кажется, выхода мистера Покета, а впрочемъ, можетъ-быть, и чего инаго, словомъ, мы дожидалось чего-то и довольно-долго, такъ-что я могъ обстоятельно разсмотрѣть довольно-замѣчательный семейный феноменъ: если только кто-нибудь изъ дѣтей подходилъ къ мистрисъ Покетъ, то непремѣнно спотыкался и падалъ, къ ея минутному удивленію и къ своему собственному, болѣе-продолжительному сѣтованію. Я рѣшительно не зналъ, чему приписать это, и напрасно терялся въ догадкахъ, когда появилась Миллерсъ, съ ребенкомъ на рукахъ; она передала его Флопсонъ, и та только-что готовилась передать его мистрисъ Покетъ, какъ оступилась и полетѣла черезъ кресло; только мы съ Гербертомъ удержали ее отъ окончательнаго паденія.

— Боже, милостивый, Флопсонъ, сказала мистрисъ Покетъ, оставляя на минуту книгу: — что это, всѣ сегодня падаютъ!

— Боже, милостивый! сударыня, раскраснѣвшись, отвѣтила Флопсонъ: — да что это у васъ тамъ?

— Что у меня тамъ, Флопсонъ? спросила мистрисъ Покетъ.

— Ну, такъ и есть, скамейка, вскричала Флопсонъ. — Чья жь вина, что вы прячете ее подъ платьемъ! Ну, возьмите ребенка и отдайте мнѣ книгу.

Мистрисъ Покетъ послушалась ея совѣта: принялась какъ-то неловко качать ребенка на колѣняхъ, между-тѣмъ, какъ остальныя дѣти рѣзвились и играли вокругъ нея. Но это продолжалось недолго; она приказала повести ихъ поспать немного. И такимъ образомъ я узналъ, что весь пронесъ воспитанія маленькихъ Покетовъ состоялъ въ томъ, что они или спотыкались и падали, или спали.

Флопсонъ и Миллерсъ погнали дѣтей домой, какъ маленькое стадо; въ дверяхъ онѣ повстрѣчали мистера Покета. Послѣ всего видѣннаго и слышаннаго, я ни мало не удивлялся, что лицо его имѣло озабоченный видъ; сѣдые волосы его торчали во всѣ стороны и онъ, казалось, совершенно недоумѣвалъ, какими средствами изгнать изъ дома весь этотъ безпорядокъ.

XXIII.

Мистеръ Покетъ сказалъ, что онъ очень-радъ меня видѣть и надѣется, что я не предубѣжденъ противъ него.

— Право, прибавилъ онъ: — я вовсе не ужасный человѣкъ.

При этихъ словахъ сынъ его невольно улыбнулся. Мистеръ Покетъ, несмотря на свои сѣдые волосы и озабоченный видъ, казался очень-моложавъ на взглядъ, и поражалъ совершенною естественностью своего обращенія. Я употребляю тутъ слово „естественность“ въ смыслѣ, безыскусственности, потому-что манеры его были до того странны, что онъ могъ бы показаться совершенно-нелѣпымъ, еслибъ самъ не сознавалъ своихъ недостатковъ. Поговоривъ со мною немного, онъ обратился въ женѣ, нѣсколько насупивъ густыя брови.

— Белинда, я надѣюсь, ты ласково приняла мистера Пипа.

Мистрисъ Покетъ, на минуту переставъ читать, отвѣчала:

— Да.

Послѣ того она улыбнулась мнѣ какъ-то безсознательно и спросила, люблю ли я флёр-д’оранжъ?

Такъ-какъ этотъ вопросъ не имѣлъ никакого смысла, то я полагаю, что она его произнесла, какъ и прежнія слова, только изъ снисходительнаго желанія поддержать разговоръ.

Впослѣдствіи я узналъ, что мистрисъ Покетъ была дочь человѣка случайно получившаго дворянскій титулъ и вообразившаго, что отецъ его непремѣнно былъ бы баронетомъ, еслибъ этому, воспротивился, не то король, не то первый министръ, не то лордъ-канцлеръ, не то, наконецъ, архіепископъ кентерберійскій — право не помню хорошенько кто. На основаніи этого совершенно-произвольнаго убѣжденія онъ причислилъ себя къ сонму благородныхъ міра сего. Самъ же онъ получилъ дворянскій титулъ въ награду за поднесеніе великолѣпнаго адреса по случаю закладки какого-то зданія, и за то, что во время церемоніи онъ подалъ одному изъ августѣйшихъ лицъ лопатку или известку. Какъ бы то ни было, по его указаніямъ мистрисъ Покетъ была воспитана съ колыбели какъ женщина, которая должна непремѣнно выйти замужъ за человѣка съ важнымъ титломъ, и потому неимѣющая никакой надобности смыслить что-либо въ хозяйствѣ или въ чемъ другомъ, необходимомъ для простой плебейки. Этотъ примѣрный отецъ такъ дѣятельно и удачно наблюдалъ, чтобъ его дочь не утруждали подобными пустяками, что сдѣлалъ изъ молодой дѣвушки очень красивую, но безпомощную и ни на что негодную куклу. Дѣвушка, такимъ образомъ развитая, въ самые лучшіе годы своей юности встрѣтилась съ мистеромъ Покетомъ, также прекраснымъ юношей, еще нерѣшившимъ какую избрать карьеру: возсѣдать ли ему на шерстяномъ мѣшкѣ лорда-канцлера, или носить архіепископскую митру. Раздумывая объ этомъ важномъ вопросѣ, онъ, между тѣмъ, женился на дочери примѣрнаго папеньки, безъ его вѣдома и согласія. Однако примѣрный папенька, не имѣя возможности дать за дочерью другаго приданаго, кромѣ своего благословенія, благословилъ ихъ послѣ непродолжительной борьбы, сказавъ мистеру Покету, что его жена „была бы сокровищемъ и для принца“. Мистеръ Покетъ съ-тѣхъ-поръ пустилъ въ жизненной оборотъ „это сокровище“: но нельзя сказать, чтобъ оно принесло хорошіе проценты. При всемъ томъ, мистрисъ Покетъ сожалѣли за то, что она вышла замужъ за человѣка безъ титула, а мистеру Покету упрекали, что онъ не добился этого титула.

Мистеръ Покетъ повелъ меня въ домъ и показалъ назначенную мнѣ комнату; она бала довольно-красива и хорошо меблирована, такъ что могла служить очень удобномъ кабинетомъ. Потомъ онъ повелъ меня далѣе, постучался у дверей двухъ смежныхъ комнатъ и познакомилъ меня съ ихъ жильцами. Одного звали Друммелемъ, а другаго Стартопомъ. Друммель, старообразной, неповоротливой молодой человѣкъ, не былъ ничѣмъ занятъ, когда мы вошли, и только посвистывалъ; напротивъ, Стартопъ, казавшійся гораздо его моложе, былъ погруженъ въ чтеніе, держа голову обѣими руками, какъ-будто боясь, чтобъ она не лопнула отъ избытка премудрости.

Во всемъ обращеніи и манерахъ мистера и мистрисъ Покетъ видно было, что ими кто-то управлялъ; я долго недоумѣвалъ, кто были настоящіе хозяева въ домѣ, и наконецъ убѣдился, что это были слуги. Конечно, эта манера жить весьма покойна и не требуетъ почти никакихъ заботъ, за-то она имъ стоила очень-дорого, такъ-какъ слуги считали святою обязанностью хорошо поѣсть и попить и принимать на кухнѣ избранное общество. Хотя они и давали мистеру и мистрисъ Покетъ сытной обѣдъ, но все же мнѣ казалось, что лучше было пойти въ нахлѣбники на кухню, чѣмъ къ господамъ, конечно, предполагая при этомъ возможность, при случаѣ, не дать себя въ обиду. Необходимость этого была вскорѣ доказана письмомъ отъ вовсе-незнакомой сосѣдки, которая извѣщала, что она видѣла, какъ нянька Майерсъ била груднаго ребенка.

Это письмо очень разстроило мистрисъ Покетъ, она долго плакала и не переставала повторять, какъ странно и непріятно, что сосѣди непремѣнно вмѣшиваются въ чужія дѣла.

Мало-по-малу я узналъ преимущественно отъ Герберта, что мистеръ Покетъ учился въ Гарро и блистательно кончилъ курсъ въ Кембриджѣ. Но, имѣвъ счастье еще очень-молодымъ человѣкомъ жениться на мистрисъ Покетъ, онъ совершенно испортилъ себѣ карьеру и сдѣлался тесальщикомъ тупыхъ головъ. Обтесавъ ихъ немалое число, онъ бросилъ это несчастное ремесло и переѣхалъ въ Лондонъ. Замѣчательно, что отцы его субъектовъ только расточали несметныя обѣщанія, но никогда ихъ не исполняли. Въ Лондонѣ, испытавъ много разочарованій, мистеръ Покетъ началъ „заниматься“ съ молодыми людьми, неимѣвшими случая или нехотѣвшими учиться прежде, а также приготовлялъ молодёжь къ экзаменамъ. Наконецъ онъ посвятилъ свои способности корректурѣ и компиляціямъ. Вознагражденіемъ, получаемымъ за эти труды, вмѣстѣ съ своими собственными небольшими средствами, онъ жилъ и поддерживалъ свое большое семейство.

Сосѣдкой мистера и мистрисъ Покетъ была одна старушка-вдова. Она имѣла прекрасный, въ высшей степени симпатичный характеръ: соглашалась со всѣми, благословляла всѣхъ и проливала слезы объ всякомъ, при удобномъ случаѣ. Эту барыню звали мистрисъ Койлеръ, и въ первый день моего знакомства съ Покетами, мнѣ пришлось повести ее къ обѣду. Идя по лѣстницѣ, она мнѣ дала понять, какое униженіе для милой мистрисъ Покетъ, что милый мистеръ Покетъ долженъ принимать въ свой домъ молодыхъ людей для занятія съ ними.

— Конечно, это не касается васъ, замѣтила она, въ порядкѣ любви и откровенности (хотя она меня увидѣла въ первый разъ въ жизни за пять минутъ предъ симъ): еслибъ всѣ были похожи на васъ, то это было бы совсѣмъ другое дѣло.

— Но, милая мистрисъ Покетъ, продолжала мистрисъ Койлеръ: — послѣ ея ранняго разочарованія въ жизни — хотя въ этомъ и нельзя винить милаго мистера Покета — такъ нуждается теперь въ покоѣ и роскоши….

— Да-съ сударыня, прервалъ я, надѣясь этимъ остановить ее, чтобъ она не расплакалась.

— А она такая аристократка въ своихъ привычкахъ….

— Да-съ, сударыня, повторилъ я съ тѣмъ же намѣреніемъ.

— Право горько подумать, продолжала мистрисъ Койлеръ: — что милый мистеръ Покетъ не можетъ посвящать все свое время и вниманіе милой мистрисъ Покетъ.

Я ничего не отвѣчалъ, ибо былъ совершенно занятъ мыслью вести себя за столомъ, какъ подобаетъ въ хорошемъ обществѣ.

Пока я былъ занятъ ножомъ, вилкою, ложкою и другими смертоносными орудіями, мистрисъ Покетъ разговаривала съ Друммелемъ, и я узналъ изъ ихъ разговора, что Бентли Друммель былъ вторымъ наслѣдникомъ важнаго баронскаго титула. Далѣе открылось, что книга, которую читала въ саду мистрисъ Покетъ, былъ списокъ всѣхъ титулованныхъ фамилій. Она знала даже день, въ который ея дѣдъ долженъ былъ попасть въ этотъ списокъ, еслибъ ему было суждено попасть въ него.

Друммель говорилъ немного (онъ мнѣ показался какимъ-то надутымъ дуракомъ); но когда говорилъ, то съ достоинствомъ, почитая себя однимъ изъ избранныхъ, а въ Мистрисъ Покетъ признавая женщину и сестру. Никто, кромѣ ихъ и мистрисъ Койлеръ, казалось, не находилъ интереса въ подобномъ разговорѣ, онъ особенно ненравился Герберту. Но, не смотря на это, намъ угрожало долго наслаждаться этимъ удовольствіемъ, когда вдругъ мальчикъ, служившій за обѣдомъ, вбѣжалъ въ-попыхахъ и объявилъ о случившемся несчастіи: кухарка не могла найти ростбифа. Къ моему крайнему удивленію, я въ первый разъ увидѣлъ, какимъ страннымъ образомъ мистеръ Покетъ облегчалъ свое горе. Впослѣдствіи я привыкъ къ этой выходкѣ, какъ и всѣ его домашніе, но сначала она очень поразила меня. Въ эту минуту онъ рѣзалъ что-то и, положивъ ножъ и вилку на столъ, схватилъ себя за голову обѣими руками, какъ-бы силясь приподняться, но, не приподнявъ себя ни на волосъ, онъ спокойно принялся опять за свое дѣло.

Мистрисъ Койлеръ перемѣнила теперь разговоръ и начала меня захваливатъ. Сначала ея грубая лесть мнѣ понравилась, но скоро опротивѣла. Она имѣла какую-то ловкую манеру, прикидываясь, что интересуется мѣстами и людьми, которыхъ я покинулъ, постоянно обращать наибольшее вниманіе на мою личность. Я нѣсколько завидовалъ Стартопу и Друммелю, сидѣвшимъ на противоположной сторонѣ стола, она рѣдко обращалась къ нимъ и они почти съ ней не говорили.

Въ концѣ обѣда, принесли дѣтей и Мистрисъ Койлеръ съ-восхищеніемъ отзывалась о ихъ глазахъ и носахъ — очень хорошій способъ, надо сознаться, для ихъ умственнаго развитія. Тутъ были на-лицо четыре дѣвочки и два мальчика, не считая груднаго ребенка, который могъ быть и тѣмъ и другимъ и еще слѣдующаго за нимъ нумера, еще небывшаго ни тѣмъ, ни другимъ. Ихъ ввели въ комнату. Флопсонъ и Миллерсъ, няньки, обходились съ дѣтьми, точно вербовщики, гдѣ-то ихъ завербовавшіе. Мистрисъ же Покетъ глядѣла на дѣтей, долженствовавшихъ, по ея мнѣнію, быть благородными, какъ-то странно; она, казалось, думала, что не разъ уже имѣла удовольствіе ихъ видѣть и все же не знала, что съ ними дѣлать.

— Ну, отдайте мнѣ, сударыня, вилку и возьмите ребенка, сказала Флопсонъ: — да не берите его такъ, не то онъ попадетъ подъ столь.

Принявъ этотъ совѣтъ, мистрисъ Покетъ схватила ребенка иначе, но такъ стукнула его головою объ столъ, что всѣ стаканы и рюмки задрожали.

— Боже милостивый! воскликнула Флопсовъ: — отдайте мнѣ ребенка. Миссъ Джэнъ, потанцуйте-ка, авось бѣдняжка развеселится.

Одна изъ маленькихъ дѣвонекъ, совершенная крошка, но, повидимому, няньчившаяся за другими, подошла и начала танцовать около ребенка, которой очень-скоро пересталъ плакать и разсмѣялся. Всѣ дѣти также засмѣялись, и мистеръ Покетъ, хватавшій себя, между-тѣмъ, раза два за голову, засмѣялся, и всѣ мы засмѣялись и было очень весело.

Согнувъ ребенка какъ куклу, Флопсонъ благополучно посадила его на руки мистрисъ Покетъ и дала ему, въ видѣ игрушки, щипчики для орѣховъ. Потомъ, онъ посовѣтовала мистрисъ Покетъ обратить вниманіе, чтобъ ребенокъ не выкололъ себѣ глазъ щипчиками, и то же рѣзко повторила Джэни. Наконецъ, обѣ нянюшки ушли и мы услышали, какъ онѣ сцѣпились на лѣстницѣ съ мальчикомъ, прислуживавшимъ за столомъ, въ курткѣ, на половину лишенной своихъ пуговицъ, вѣроятно, проигранныхъ въ карты.

Мистрисъ Покетъ, однако, не обращала никакого вниманія на ребенка, сидѣвшаго у ней на рукахъ, и пустилась въ длинный разговоръ съ Друммелемъ о какомъ-то баронствѣ, заѣдая свои слова апельсиномъ. Страшно было смотрѣть, что дѣлалъ ребенокъ со шипцами. Наконецъ, Джэнъ тихонько подкралась къ нему и ловко выманила у него это опасное орудіе.

Мистрисъ Покетъ теперь кончила свой апельсинъ и сердито прикрикнула на Джэнъ.

— Ахъ гадкій ребенокъ! какъ ты смѣла? Сейчасъ сядь на мѣсто!

— Миляя мамася, лепетала малютка, Бэби могъ себѣ глязки выколоть!

— Какъ ты смѣешь мнѣ это говорить! отвѣчала мистрисъ Покетъ. Ступай сейчасъ и садись на свое мѣсто!

Въ этихъ словахъ и взглядѣ, мистрисъ Покетъ выказала столько собственнаго достоинства, что я былъ пораженъ, какъ-будто самъ ее оскорбилъ.

— Белинда, замѣтилъ мистеръ Покетъ, съ другаго конца стола: — какъ можешь ты быть такой безразсудной? Джэнъ только вмѣшалась, чтобъ спасти ребенка.

— Я не позволю никому вмѣшиваться въ мои дѣла, сказала мистрисъ Покетъ. — Я не ожидала, чтобъ ты потакалъ дѣтямъ, когда они меня оскорбляютъ.

— Боже милостивый! воскликнулъ мистеръ Покетъ, въ порывѣ страшнаго отчаянія. Развѣ оставить ребенка убиться до смерти и не смѣтъ erо спасти?

— Я не хочу, чтобъ Джэнъ вмѣшивалась въ мои дѣла, возразила мистрисъ Покетъ, величественнымъ взглядомъ окидывая маленькую преступницу. — Надѣюсь, я знаю, кто былъ мой дѣдушка! Этого еще не доставало!

Мистеръ Покетъ опять схватилъ себя за голову, но на этотъ разъ приподнялся на нѣсколько вершковъ отъ стула. — Слышите! воскликнулъ онъ, отчаянно обращаясь къ стихіямъ: — дѣти должны убиваться до смерти за то, что ихъ маменька знаетъ, кто былъ ея дѣдушка!

Сказавъ это, онъ опять молча опустился на стулъ.

Всѣ мы, присутствовавшіе при этой сценѣ, чувствовали неловкость положенія и не знали куда дѣться. Настало молчаніе, впродолженіе котораго безпокойное дитя все тянулось въ Джэнъ, какъ къ единственному члену семейства, конечно, за исключеніемъ слугъ, котораго она знала.

— Мистеръ Друммель, сказала мистрисъ Покетъ; — сдѣлайте, одолженіе, позовите Флопсонъ. — Джэнъ, неблагодарная дѣвчонка, ступай ложись сейчасъ же въ постель. — Ну, ангельчикъ мой, милашка моя, пойдемъ съ мамой, прибавила она обращаясь къ Бэби.

Но душа ангельчика была благородная, и онъ всѣми силами протестовалъ противъ такой несправедливости. Онъ началъ такъ возиться на рукахъ мистрисъ Покетъ, что показалъ почтенной компаніи, вмѣсто своего личика, шерстяные башмачки и голыя ножки. Словомъ, его вынесли изъ комнаты въ полномъ возстаніи и неповиновеніи. Однако кончалось тѣмъ, что онъ поставилъ на-своемъ, и минутъ черезъ пять я его увидѣлъ на дворѣ, на рукахъ у Джэнъ. Остальные пятеро дѣтей были забыты въ столовой: до нихъ никому не было дѣла, кромѣ Флопсонъ, которая была звана въ тотъ вечеръ куда-то въ гости. Благодаря этому обстоятельству, я сдѣлался свидѣтелемъ взаимныхъ отношеній между мистеромъ Покетомъ и его дѣтьми. Всклокочивъ себѣ волосы еще болѣе обыкновеннаго, онъ долго смотрѣлъ на нихъ, какъ-бы недоумѣвая какимъ образомъ они сдѣлались жильцами и нахлѣбниками въ его домѣ, а не въ чьемъ-нибудь другомъ. Потомъ онъ началъ ихъ спрашивать, совершенно равнодушно о различныхъ вещахъ, напримѣръ: зачѣмъ у маленькаго Джо воротнички разорваны. И Джо отвѣчалъ: — Папа, Флопсонъ хотѣла починить, да ей все было некогда. На вопросъ заживаетъ ли у маленькой Фанни ногтоѣда, она отвѣчала: — Папа, Флопсонъ хотѣла приложить припарку, если она не забудетъ. Наконецъ, мистеръ Покетъ такъ расчувствовался, что далъ всѣмъ по шиллингу и позволилъ имъ идти играть. Когда они выходили изъ комнаты, онъ со всей силой схватилъ себя за голову и затѣмъ пересталъ и думать объ этомъ непріятномъ предметѣ.

Вечеромъ, мы катались по рѣкѣ въ лодкахъ. Такъ-какъ у Друммеля и Стартопа были свои лодки, то и я также рѣшился завести свою и затмить ихъ. Я былъ довольно-ловокъ на всѣ игры и упражненія, которыя привычны сельскому мальчику; но боясь, что не сьумѣю грести довольно-граціозно для Темзы, тотчасъ же вызвался поучиться у лодочника, взявшаго большой призъ, съ которымъ меня познакомили мои новые товарищи. Этотъ авторитетъ смутилъ меня немало, сказавъ, что у меня руки какъ у кузнеца. Еслибъ онъ зналъ, какъ легко онъ могъ за этотъ неудачный комплиментъ потерять ученика, то врядъ ли бы сказалъ это.

Возвратившись домой, мы сѣли за ужинъ и, вѣрно, день бы кончился очень-весело, еслибъ не случилось довольно-непріятной домашней исторіи. Мистеръ Покетъ былъ какъ-то необыкновенно въ духѣ и все шло хорошо, какъ вдругъ вошла горничная и обратилась къ нему съ словами:

— Если вы будете такъ добры, сэръ, то я желала бы съ вами поговорить минутку.

— Поговорить? съ бариномъ? спросила мистрисъ Покетъ, съ-величавымъ достоинствомъ. — Какъ ты смѣешь объ этомъ и думалъ? — Поди и скажи, что нужно Флопсонъ… или скажи мнѣ, на досугѣ.

Между-тѣмъ, мистеръ Покетъ вышелъ изъ комнаты и мы, какъ умѣли, поддерживали общій разговоръ до его прихода.

— Славныя дѣла у насъ дѣлаются, Белинда! входя, сказалъ мистеръ Покетъ съ видомъ отчаянія. — Вонъ, кухарка валяется въ кухнѣ на поду, напившись до безчувствія, а въ шкапу приготовленъ свертокъ съ свѣжимъ масломъ, а насъ кормитъ саломъ!

Мистрисъ Покетъ выказала приличное смущеніе и воскликнула:

— Это все дѣло этой мерзкой Софаи!

— Что ты хочешь сказать, Белинда? спросилъ мистеръ Покетъ.

— Это все тебѣ наговорила Софая, отвѣчала мистрисъ Покетъ. — Развѣ я не видѣла своими глазами и не слышала своими ушами, какъ она за минуту предъ этимъ, вошла въ комнату и просила позволенія съ тобою поговорить?

— Да развѣ она меня не повела въ кухню, Белинда, замѣтилъ мистеръ Покетъ: — и развѣ она не показала мнѣ и женщину на полу, и масло въ бумагѣ, въ шкапу?

— И ты еще ее защищаешь, Маѳью! воскликнула мистрисъ Покетъ: — она, вѣдь, кромѣ гадостей, ничего не дѣлаетъ.,

Мистеръ Покетъ какъ-то глухо застоналъ.

— Развѣ я для того внучка моего дѣдушки, чтобъ ничего не значить въ домѣ? продолжала мистрисъ Покетъ: — къ-тому же, кухарка была всегда прекрасная, почтительная женщина, а опредѣлясь къ намъ, сказала, что я рождена быть герцогиней. При этихъ словахъ мистеръ Покетъ кинулся на близь-стоявшій диванъ съ видомъ умирающаго гладіатора. Вскорѣ я отправился спать и онъ, непокидая своей классической позы, глухимъ голосомъ произнесъ: — Доброй ночи, мистеръ Пипъ.

XXIV.

Такимъ образомъ, я поселился у Покетовъ. Въ первые три дня, я нѣсколько разъ ѣздилъ въ Лондонъ, чтобъ закупить все нужное. Устроившись окончательно, я имѣлъ съ мистеромъ Покетомъ длинный разговоръ. Онъ зналъ гораздо-болѣе меня самого о предстоявшей мнѣ будущности и упомянулъ, что слышалъ отъ мистера Джаггерса, что меня не предназначили никакой особой карьерѣ и считали бы достаточно-воспитаннымъ, еслибъ я сравнялся въ познаніяхъ съ большинствомъ богатой молодёжи. Я, конечно, подтакнулъ, ничего не имѣя возразить. Мистеръ Покетъ посовѣтовалъ мнѣ посѣщать нѣкоторыя лекціи въ Лондонѣ, чтобъ ознакомиться съ необходимыми для меня начальными основаніями наукъ. Самъ онъ вызвался быть руководителемъ въ моихъ занятіяхъ. Онъ сказалъ, наконецъ, что надѣется, что, при разумномъ содѣйствія, я не встрѣчу непреодолимыхъ трудностей, и скоро буду въ-состояніи обойтись безъ всякой помощи, исключая его собственной. Такимъ образомъ, онъ поставилъ себя на отличную ногу со мною. Скажу здѣсь, кстати, что онъ такъ усердно и благородно исполнялъ свою часть нашего договора, что невольно заставлялъ и меня такъ же благородно вести себя и усердно заниматься. Еслибъ онъ, какъ учитель, выказывалъ равнодушіе ко мнѣ, то, вѣрно, и я, какъ ученикъ, отвѣтилъ бы ему тѣмъ же. Но онъ-мнѣ не давалъ повода къ такому обращенію съ нимъ, и потому мы оба вели себя какъ-нельзя-лучше. Я никогда не видѣлъ въ немъ, какъ въ наставникѣ, ничего страннаго или смѣшнаго: это былъ самый добрый, благородный, серьёзный наставникъ. Когда, такимъ образомъ все было рѣшено касательно моего образованія, я началъ усердно заниматься. Вскорѣ мнѣ пришла въ голову мысль, что еслибъ я могъ удержать за собою мою комнату въ гостиницѣ Барнарда, то это доставило бы мнѣ пріятное развлеченіе по-временамъ, и мои манеры много выиграли бы отъ общества Герберта. Мистеръ Покетъ не противился этому плану, но настаивалъ, чтобъ прежде всего посовѣтоваться съ моимъ опекуномъ. Я понялъ, что онъ отъ того такъ деликатно поступалъ въ этомъ дѣлѣ, что мой планъ уменьшалъ расходы Герберта.

Поговоривъ съ мистеромъ Покетомъ, я отправился въ Лондонъ и сообщилъ мои желанія мастеру Джаггерсу.

— Еслибъ я купилъ взятую напрокатъ мббель и еще кое-что, сказалъ я въ заключеніе: — то я устроился бы тамъ, совсѣмъ-бы устроился, какъ дома.

— Такъ, такъ! сказалъ мистеръ Джаггерсъ, усмѣхаясь. — Я вамъ говорилъ, что у васъ за расходами остановки не будетъ. Ну, сколько вамъ нужно денегъ?

Я отвѣчалъ, что, право, не знаю сколько.

— Да, ну же! отвѣчалъ мистеръ Джаггерсъ: — сколько? Пятьдесятъ фунтовъ?

— Ахъ, не столько!

— Пять?

Это былъ такой огромной скачокъ, что я воскликнулъ въ удивленіи:

— О, болѣе пяти!

— Болѣе, продолжалъ Джаггерсъ, спокойно заложивъ руки въ кармана и посматривая на стѣну, въ ожиданіи моего отвѣта. — Сколько болѣе?

— Право, не съумѣю сказать сколько, проговорилъ я, запинаясь.

— Ну, ну! сказалъ мистеръ Джаггересъ. — Посчитаемъ-ка вмѣстѣ. Дважды-пять — довольно? Трижды-пять — довольно? Четырежды-пять — довольно?

Я отвѣчалъ, что „кажется, этого будетъ очень и очень довольно“.

— Четырежды-пять — очень-довольно? повторилъ мистеръ Джаггерсъ, насупивъ брови. — Ну, а сколько это по-вашему, будетъ?

— Что будетъ по-моему?

— Да сколько?

— Положимъ, что, по-вашему, будетъ двадцать фунтовъ, сказалъ я, улыбаясь.

— Все-равно, что тамъ будетъ по-моему, возразилъ мистеръ Джаггерсъ, лукаво качая головою. — Я хочу знать, сколько по-вашему.

— Конечно, двадцать фунтовъ.

— Уемикъ! крикнулъ Джаггерсъ, отворивъ дверь въ контору. — Возьмите книжку мистера Пипа и выдайте ему двадцать фунтовъ.

Эта странная, сухая манера вести дѣла произвела на меня непріятное впечатлѣніе. Мистеръ Джаггерсъ никогда не смѣялся, но его большіе, высокіе сапоги какъ-то особенно скрипѣли, точно они смѣялись сухимъ, недовѣрчивымъ смѣхомъ. Отдавъ приказъ Уемику, онъ вышелъ изъ конторы. Мы остались вдвоемъ. Уемикъ былъ что-то очень въ-духѣ и потому я пустился съ нимъ въ разговоръ, начавъ съ того, что я, право, не могъ понять мистера Джаггерса и его обращенія.

— Скажите это ему, и онъ сочтетъ это лучшимъ для себя комплиментомъ, отвѣчалъ Уемикъ. — Онъ вовсе и не хочетъ, чтобъ вы его понимали. О! воскликнулъ онъ, видя мое удивленіе: — это не относится лично до васъ, это присуще его ремеслу.

Впродолженіе этого разговора Уемикъ сидѣлъ за своей конторкой, убирая свой завтракъ, состоявшій изъ черстваго сухаря. Онъ ломалъ его на маленькіе кусочки, и по-временамъ, хладнокровно, будто не замѣчая, бросалъ ихъ въ свой большой ротъ, точно письма въ почтовый ящикъ.

— О! мнѣ всегда кажется, продолжалъ Уемикъ: — что онъ поставилъ ловушку на людей и стоитъ около нея на сторожкѣ. Вдругъ хлопъ — и вы пойманы.

Я хотѣлъ было сказать, что ловушекъ нельзя отнести къ пріятностямъ человѣческой жизни, но сказалъ только, что, кажется, мистеръ Джаггерсъ, очень-ловокъ и искусенъ въ дѣлахъ.

— О! онъ глубокъ, какъ Австралія, и онъ указалъ при этомъ на полъ, желая показать, что, для красоты фигуры, считаетъ Австралію прямымъ антиподомъ Англіи. — Если есть что на свѣтѣ глубже, продолжалъ Уемикъ: — то, развѣ, что онъ.

Я замѣтилъ, что, „кажется, дѣла Джаггерса идутъ прекрасно“. И Уемикъ отвѣчалъ: „Отли-чно“». Потомъ я спросилъ: «сколько у нихъ писцовъ?»

— Мы не очень-падки на писцовъ и помощниковъ, ибо Джаггерсъ одинъ, а публика не захочетъ имѣть его изъ вторыхъ рукъ. Насъ всего четверо. Не хотите ли съ ними познакомиться? Вѣдь, вы изъ нашихъ.

Я съ удовольствіемъ согласился. Мистеръ Уемикъ, кончивъ свой завтракъ, выдалъ мнѣ мои двадцать фунтовъ изъ сундука, ключъ котораго онъ пряталъ гдѣ-то за спиною, и доставалъ его изъ-за воротника, точно желѣзную косу. Послѣ этого мы отправились по лѣстницѣ наверхъ. Домъ весь былъ темный и грязный, жирныя пятна отъ засаленныхъ локтей, замѣченныя мною въ комнатѣ мистера Джаггерса, повторялись на каждомъ шагу и на лѣстницѣ. Въ первомъ этажѣ, мы застали писца, блѣднаго, надутаго человѣка, усердно-занятаго, съ нѣсколько-невзрачными людьми, съ которыми онъ обходился самымъ безцеремоннымъ образомъ, какъ вообще обходились у мистера Джаггерса со всѣми, кто только способствовалъ набиванію его кармана.

— Отбираетъ показанія свидѣтелей для судьи, сказалъ Уемикъ, выходя.

Мы поднялись еще выше, вошли въ другую комнату. Тамъ новый писецъ, маленькая, невзрачная фигурка, съ длинными волосами, былъ занятъ тѣмъ же дѣломъ съ какимъ-то подслѣповатымъ господиномъ, съ которымъ Уемикъ меня познакомилъ: это былъ плавильщикъ, у котораго, по словамъ Уемика, никогда не остывалъ котелъ и который могъ сплавить что угодно. Съ лица его потъ струился большими каплями, точно онъ самъ обращался въ жидкость. Наконецъ, мы достигли заднихъ комнатъ. Въ одной изъ нихъ сидѣлъ за столомъ третій писецъ, большаго роста, съ лицомъ, обвязаннымъ грязной тряпкой. Онъ былъ одѣтъ въ черномъ, истасканномъ платьѣ и переписывалъ набѣло для мистера Джаггерса справки первыхъ двухъ писцовъ.

Вотъ, въ чемъ состояло все заведеніе Джаггерса. Сойдя внизъ, Уемикъ провелъ меня въ комнату своего патрона.

— Эту комнату вы ужъ видѣли, сказалъ онъ.

— Скажите, пожалуйста, спросилъ я, указывая на страшные слѣпки, висѣвшіе на стѣнѣ: — чьи это изображенія?

— Это? сказалъ Уемикъ, всталъ на стулъ и, сдунувъ пыль съ слѣпковъ, снялъ ихъ съ полки. — О! это слѣпки, снятые съ двухъ знаменитостей, съ двухъ нашихъ кліентовъ, доставившихъ намъ безсмертную славу. Вотъ этотъ молодецъ. «Откуда у тебя, пріятель, чернильное пятно на вѣкѣ; вѣрно бестія, ночью заглядывалъ въ чернильницы?» Этотъ молодецъ, убилъ своего хозяина и такъ мастерски, что никогда не могли очевидно доказать, что онъ дѣйствительно совершилъ преступленіе.

— А похожъ слѣпокъ? спросилъ я, невольно отшатнувшись отъ него, пока Уемикъ хладнокровно поплевывалъ на вѣко и обтиралъ чернильное пятно рукавомъ.

— Похожъ? Да, вѣдь, это снято съ его лица, въ Ньюгетѣ, сейчасъ послѣ того, какъ его сняли съ висѣлицы. «А вѣдь ты меня особенно любилъ, старый хитрецъ — не правда ли?» и, въ подтвержденіе своихъ словъ, Уемикъ взглянулъ на свою булавку съ изображеніемъ женщины и могилы съ урною подъ плакучей ивой. — Нарочно, вѣдь, для меня заказалъ, прибавилъ онъ.

— А женщина эта представляетъ кого-нибудь? спросилъ я.

— Нѣтъ, отвѣчалъ Уемикъ: — это только шутка. «Шутникъ ты былъ, пріятель, не правда ли?» Нѣтъ, какого черта дѣлать женщинѣ въ этакомъ дѣлѣ, истеръ Пипъ. Правда, была и женщина тутъ замѣшана, да не такая деликатная, какъ эта леди; она не стала бы смотрѣть на урну, еслибъ въ ней не было вина или водки.

Положивъ слѣпокъ на столъ, Уемикъ началъ обтирать платкомъ свою булавку.

— А что, другой такъ же кончилъ? спросилъ я. — Лицо его имѣетъ то же выраженіе.

— Да, отвѣчалъ Уемикъ: — это настоящее выраженіе. Одна ноздря немножко вздернута вверху, точно крючкомъ удочки. Да, онъ кончилъ такъ же; въ этомъ случаѣ совершенно естественный конецъ. Онъ поддѣлывалъ духовныя молодцамъ, и чуть-ли не отправлялъ на тотъ свѣтъ самихъ предполагаемыхъ завѣщателей. «А, вѣдь, ты, однако, всегда былъ джентльменъ и умѣлъ писать погречески!» воскликнулъ Уемикъ, обращаясь къ слѣпку. — «О! хвастунъ, хвастунъ! какой ты былъ лгунъ! Никогда не видалъ я подобнаго лгуна!» Прежде чѣмъ поставить на полку слѣпокъ своего друга, Уемикъ тронулъ свой самый большой перстень и проговорилъ:

— Велѣлъ купить для меня за день передъ смертью.

Пока онъ уставлялъ слѣпки, мнѣ пришла въ голову мысль, что, вѣрно, всѣ его драгоцѣнности пріобрѣтены подобнымъ же образомъ. Такъ-какъ онъ самъ первый объ этомъ заговорилъ, то я взялъ на себя вольность спросить его:

— Такимъ ли путемъ достались вамъ всѣ эти вещи?

— Да, да, отвѣчалъ онъ: — все это такіе же подарки. Одинъ за другимъ, ихъ и набралось порядочное количество. Это рѣдкости и, къ тому, все же имущество. Онѣ, пожалуй, и недорогія, а все-таки имущество, и носить ихъ можно. Конечно, для васъ онѣ ничего не значатъ, а у меня всегда было правиломъ: «пріобрѣтай, сколько можешь, движимаго имущества».

Я согласился, что правило очень-прекрасное и онъ продолжалъ дружескимъ тономъ:

— Еслибъ вы, въ свободную минутку, когда-нибудь завернули ко мнѣ въ Уольворѳъ, то я почелъ бы это за огромную честь! Я бы могъ вамъ предложить и переночевать у меня. Конечно, у меня не найдется много замѣчательнаго; но двѣ-три диковинки стоитъ посмотрѣть. У меня есть также садикъ и парничокъ: я большой охотникъ до цвѣтовъ.

Я отвѣчалъ, что съ радостью воспользуюсь его любезнымъ приглашеніемъ.

— Благодарствуйте, сказалъ Уемикъ. — Такъ это дѣло рѣшеное. А обѣдали ли вы у мистера Джаггерса, или еще не успѣли?

— Нѣтъ еще.

— Онъ васъ угоститъ виномъ, и славнымъ виномъ, продолжалъ Уемикъ: — а я такъ вамъ дамъ пуншу, и недурнаго. Вотъ что я вамъ скажу: когда вы будете обѣдать у мистера Джаггерса, обратите вниманіе на его экономку.

— А развѣ она что-нибудь замѣчательное?.

— Вы увидите укрощеннаго дикаго звѣря, отвѣчалъ Уемикъ. — Конечно, вы скажете: «что жь тутъ особенно-замѣчательнаго?» Но, вѣдь, дѣло въ томъ, что надо знать степень первоначальной дикости звѣри и сколько взяло труда его укротить. Но, какъ бы то ни было, это не унизитъ мистера Джаггерса въ вашемъ мнѣніи. Смотрите только въ оба.

Я отвѣчалъ, что, конечно, не упущу изъ вида этого замѣчательнаго явленія, ибо его слова возбудили мое любопытство. Когда я собрался уйти, Уемикъ оставилъ меня, спросивъ, не хочу ли я пожертвовать пять минутъ, чтобъ увидѣть мистера Джаггерса «въ дѣлѣ».

Я тотчасъ согласился, ибо мнѣ очень хотѣлось знать, въ чемъ именно заключалось «дѣло» мистера Джаггерса.

Мы углубились въ улицы Сити и, наконецъ, вошли въ одинъ полицейскій судъ. Засѣданіе давно уже началось, и народъ толпился до самыхъ дверей. Подсудимый стоялъ передъ судьями и, переминаясь съ ноги на ногу, что-то жевалъ. Мистеръ Джаггерсъ допрашивалъ какую-то женщину — его всѣ страшно боялись и трепетали, и женщина, и судьи, и всѣ остальные. Когда, кто бы то ни былъ, говорилъ несогласно съ его мнѣніемъ, онъ тотчасъ же требовалъ, чтобъ слова его записали. Когда кто не хотѣлъ признаваться, онъ говорилъ: «я заставлю васъ»; когда же тотъ признавался, онъ кричалъ: «вотъ я и вывелъ васъ на чистую воду!» Судьи дрожали отъ каждаго его движенія, отъ самаго кусанія ногтей. Воры и поимщики безмолвно восхищались его рѣчами и трепетали, когда онъ насупливалъ брови. Я, право, не могъ разобрать, которую сторону онъ защищалъ, ибо онъ, казалось, одинаково распоряжался обѣими сторонами. Я знаю только, что кргда я уходилъ, онъ, былъ не на сторонѣ судей, ибо предсѣдательствовавшій какъ-то судорожно шевелилъ ногами подъ столомъ, тогда-какъ мистеръ Джаггерсъ громилъ его, какъ представителя британскаго права и правосудія.

XXV.

Бентли Друммелъ былъ человѣкъ до того надутый, что, даже читая книгу, казалось, дулся на автора, какъ-будто тотъ нанесъ ему личное оскорбленіе, потому и новыя знакомства онъ заключалъ не-очень-любезно. Онъ былъ тяжелъ по наружности, въ движеніяхъ и пониманіи, даже до соннаго выраженія лица и неповоротливаго языка, который такъ же тяжело болтался у него во рту, какъ онъ самъ по комнатамъ. Онъ былъ лѣнивъ, гордъ, скупъ, скрытенъ и подозрителенъ. Друммель происходилъ отъ богатыхъ родителей изъ Сомерсетшира, которые няньчили его, пока не хватились, что онъ уже въ лѣтахъ, а совершенный олухъ; поэтому, когда Друммель попалъ къ мистеру Покету, онъ былъ уже головою выше этого джентльмена и на столько же глупѣе большинства джентльменовъ.

Стартопъ, избалованный матерью, былъ воспитанъ дома, а не въ школѣ, какъ бы слѣдовало; онъ былъ очень привязанъ къ своей матери и всегда отзывался о ней съ восторгомъ. Черты лица его имѣли женственную нѣжность, и вообще онъ былъ «какъ вы можете видѣть, хотя никогда ея не видали, говорилъ мнѣ Гербертъ: вылитый портретъ матери».

Послѣ этого очень естественно, что я ближе сошелся съ нимъ, нежели съ Друммелемъ. Съ первыхъ дней нашего катанья въ лодкахъ, мы, бывало, рядомъ возвращались домой, разговаривая между собою, тогда-какъ Бентли Друммель плылъ за нами слѣдомъ въ камышахъ, подъ нависшими берегами. Онъ пробирался бережкомъ, словно земноводное какое, хотя бы теченіемъ и влекло его на средину рѣки. Когда я теперь вспомню о немъ, мнѣ всегда представляется, что мы плывемъ посреди рѣки съ Стартопомъ, при лучахъ заходящаго солнца, или при лунномъ свѣтѣ, а онъ крадется за нами сторонкою въ полумракѣ.

Гербертъ былъ моимъ закадычнымъ товарищемъ и другомъ. Я пустилъ его въ долю въ пользованіи моей лодкой, что было поводомъ къ частымъ прогулкамъ его въ Гаммерсмиѳъ; а доля въ пользованіи его комнатами часто соблазняла меня на путешествіе въ городъ. Мы бывали на дорогѣ между этими двумя станціями во всякій часъ дня и ночи. До-сихъ-поръ я сохранилъ нѣкоторую слабость къ этой дорогѣ, (хотя она далеко не такъ живописна теперь, какъ была въ то время) — такъ прочны склонности, пріобрѣтенныя въ впечатлительные годы неразочарованной юности и блестящихъ надеждъ.

Чрезъ мѣсяцъ мы два послѣ моего поступленія къ мистеру Покету, къ нему заѣхала мистрисъ Камилла съ мужемъ; она была сестра мистера Покета, заѣхала также и Джіорджіана, которую я видѣлъ у миссъ Гавишамъ вмѣстѣ съ ними; она была двоюродная сестра мистера Покета, довольно-противная, старая дѣва, у которой религія перешла въ ханжество, а любовь — въ желчь. Эти особы ненавидѣли меня со всѣмъ ожесточеніемъ разочарованной алчности; но, въ настоящемъ моемъ положеніи, разумѣется, ухаживали за мною и льстили мнѣ самымъ низкимъ образомъ. О мистерѣ Покетѣ относились снисходительно, какъ о взросломъ ребенкѣ, непонимавшимъ своихъ выгодъ. Мистрисъ Покетъ была у нихъ въ крайнемъ небреженіи; впрочемъ, онѣ сожалѣли о ея разочарованіи, сознавая всю горечь этого чувства.

Такова была обстановка мѣста, гдѣ я долженъ былъ приняться за свое воспитаніе. Я вскорѣ сдѣлался большимъ кутилой и въ нѣсколько мѣсяцевъ издержалъ сумму, которую счелъ бы баснословною, еслибъ не свѣрилъ ее по счетамъ; но все же, съ грѣхомъ пополамъ, я занимался своимъ образованіемъ и, время-отъ-времени, принимался прилежно за свои книги. Впроченъ, тутъ не было иной заслуги, кромѣ достаточнаго количества здраваго смысла, чтобъ понять свое невѣжество. Съ мистеромъ Покетомъ, съ одной стороны, и Гербертомъ, съ другой, всегда готовыми помочь мнѣ въ случаѣ нужды и постоянно-поощрявшими меня къ занятіямъ, я необходимо долженъ былъ быстро подвигаться впередъ. Развѣ только такой олухъ, какъ Друммель, могъ бы не воспользоваться столь удобнымъ случаемъ.

Нѣсколько недѣль не видавшись съ Уемикомъ, я вздумалъ написать ему записочку, обѣщая въ назначенный мною вечеръ посѣтить его въ собственномъ домѣ. Онъ отвѣчалъ, что будетъ очень-радъ меня видѣть у себя, и просилъ, чтобъ я зашелъ за нимъ въ контору въ шесть часовъ. Я отправился и засталъ его въ то самое время, когда онъ пряталъ ключъ отъ денежнаго сундука себѣ за спину, а часы били шесть часовъ.

— Думаете ли вы пройтись пѣшкомъ въ Уольворѳъ? спросилъ онъ.

— Если, вы не имѣете ничего противъ, сказалъ я.

— Напротивъ, я очень-радъ размять ноги, отвѣчалъ Уемикъ: — я цѣлый день просидѣлъ, согнувшись за конторкой. Ну-съ, я вамъ сижу, что у насъ будетъ въ ужину, мистеръ Пипъ: душоная говядина домашняго приготовленія и жареная курица отъ кухмистера. Я надѣюсь, — что она будетъ нѣжна и жирна, потому-что кухмистеръ былъ на-дняхъ присяжнымъ по одному нашему дѣлу, и мы недолго продержали его въ судѣ; я ему напомнилъ объ этомъ обстоятельствѣ и сказалъ въ-заключеніе: «Выберите курочку пожирнѣе, потому-что еслибъ мы захотѣли, то продержали бы васъ въ судѣ еще денёкъ-другой». Онъ на это отвѣчалъ: «Позвольте вамъ поднести въ подарокъ лучшую птицу, какая у насъ есть въ лавкѣ». Я, разумѣется, позволилъ. Вѣдь, это имущество, и движимое, пока мы ближе съ нимъ не познакомились. Вы ничего не имѣете противъ престарѣлаго родителя?

Я думалъ, что онъ все еще говоритъ о птицѣ, пока онъ не прибавилъ: «У меня, видите ли, есть дома престарѣлый родитель». Тогда только я отвѣтилъ, какъ требовала учтивость.

— Такъ вы до-сихъ-поръ еще не обѣдали у мистера Джаггерса? спросилъ онъ, пока мы шли.

— Нѣтъ еще.

— Онъ самъ говорилъ со мной объ этомъ сегодня, когда услыхалъ, что вы будете у меня. Вы, вѣроятно, получите приглашеніе на завтра. Онъ намѣренъ также пригласить вашихъ товарищей; ихъ трое — не такъ ли?

Хотя я далеко не считалъ Друммеля въ числѣ близкихъ ко мнѣ людей, однако, отвѣтилъ:

— Да.

— Ну-съ, онъ намѣренъ пригласить всю шайку…

Мнѣ этотъ комплиментъ не показался очень-любезнымъ.

— Чѣмъ бы онъ васъ ни угощалъ, ѣда будетъ хорошая — за это я ручаюсь. Не гонитесь за количествомъ и разнообразіемъ блюдъ; вы за-то будете имѣть все отличнаго качества. У него примѣчательно еще то, что онъ никогда на ночь не запираетъ ни оконъ, ни дверей.

— И его не обокрадутъ?

— Въ томъ-то и дѣло! возразилъ Уемшь. — Онъ говоритъ всякому встрѣчному-поперечному, что хотѣлъ бы видѣть человѣка, который рѣшился бы его ограбить. Видитъ Богъ, я не одинъ, а сотню разъслыхалъ собственными ушами, какъ онъ говорилъ отъявленнымъ мошенникамъ у себя въ конторѣ: «Вы же знаете, гдѣ я живу; тамъ-ничего не запираютъ ни на ключъ, ни на запоръ: отчего бы вамъ тамъ не попытать счастія? А, ну-тка, не-уже-ли это васъ не соблазняетъ?» Ни у одного изъ нихъ духу не хватитъ подняться на такую-штуку, изъ любви къ искусству или къ деньгамъ.

— Не-уже-ли такъ его боятся? сказалъ я.

— Бояться его, повторилъ Уемикъ: — я думаю, что боятся. Да и онъ-то себѣ-на-готовѣ. Серебра, сэръ, ни-ни. Нейзильберъ — больше; ничего, до послѣдней ложечки.

— Такъ-что имъ не будетъ поживы, замѣтилъ я: — еслибъ они даже…

— Э! За-то ему пожива будетъ, прервалъ меня Уемикъ: — они это знаютъ; они и десятки другихъ жизнію поплатились бы. Онъ кого захочетъ доканать, такъ ужъ доканаетъ.

Я предался-было размышленіямъ о величіи своего опекуна; яо Уекикъ прервалъ ихъ:

— Что же касается серебра, тутъ, повѣрьте, какъ и вездѣ, проглядываетъ его глубина. У рѣки своя глубина, у него — своя. Взгляните-ка на его часовую цѣпочку: ужъ куда основательная!

— Очень-массивная, замѣтилъ я.

— Массивная! повторилъ онъ: — я думаю, что такъ. А часы у него золотой хронометръ, и стоятъ сто фунтовъ, ни болѣе, ни менѣе. Ну, мистеръ Пипъ, тутъ въ городѣ до семисотъ воровъ, которымъ это хорошо извѣстно, и нѣтъ между ними мужчины, женщины, или ребенка, который не призналъ бы каждаго колечка той цѣпочки и не бросилъ бы его отъ себя, еслибъ оно попало ему въ руку, словно боясь обжечься.

Такою бесѣдою, принявшею подъ-конецъ болѣе-общій оборотъ, мы сокращали время и длину дороги, пока, наконецъ, мистеръ Уемикъ далъ мнѣ понять, что мы находимся въ предмѣстья Уольворѳа.

Мѣсто это оказалось собраніемъ грязныхъ переулковъ, канавъ и садишекъ. Домъ Уемика была, просто, деревянная избушка, съ разбросанными вокругъ клочками сада; верхушка ея была выдѣлана и выкрашена въ видѣ батареи съ пушками.

— Собственной работы, сказалъ Уемикъ. — Недурно на взглядъ — не правда ли?

Я, разумѣется, разсыпался въ похвалахъ, хотя врядъ-ли случалось мнѣ когда видѣть такой маленькій домъ, съ такими маленькими окнами (да и то по-большей-части глухими) и такою маленькою дверью, что трудно было пролѣзть въ нее.

— Это, какъ видите, настоящій флакштокъ, объяснялъ Уемикъ, указывая на палку надъ домомъ: — и по воскресеньямъ я вздергиваю на него настоящій флагъ. Теперь взгляните сюда: перейдя этотъ мостъ, я поднимаю его — вотъ такъ, и отрѣзываю всякое сообщеніе.

Мостъ былъ не что иное, какъ доска, перекинутая черезъ канаву, фута четыре шириною и фута два глубиною; но пріятно было видѣть, съ какимъ наслажденіемъ онъ поднималъ и закрѣплялъ ее, причемъ улыбался не механически, а отъ души.

— Каждый день, въ девять часовъ вечера, по гриничскому времени, сказалъ Уемикъ: — палитъ пушка. Вотъ она — видите! Когда вы услышите выстрѣлъ, то согласитесь, что это настоящее орудіе.

Это сигнальное орудіе помѣщалось въ особомъ укрѣпленіи изъ драни и защищалось отъ непогоды навѣсомъ, напоминавшимъ старый зонтикъ.

— Тамъ, сзади, продолжалъ Уемикъ: — не на виду, чтобъ не нарушать общаго впечатлѣнія укрѣпленнаго мѣста, потому-что, по-моему, если родилась идея — проведи ее во всемъ и поддерживай; не знаю, такъ ли по-вашему?…

Я сказалъ, что совершенно такъ.

— Тамъ, сзади, у меня живность, свинья и кролики; далѣе, я самъ себѣ сколотилъ парничокъ и вывожу въ немъ огурцы; за ужиномъ вы отвѣдаете моего доморощеннаго салата. Такъ-что, сэръ, сказалъ Уемикъ, опять улыбаясь не на шутку и качая головою: — въ случаѣ осады, мое укрѣпленіе могло бы выдержать очень-долго, что касается продовольствія.

Потомъ онъ провелъ меня въ бесѣдку шагахъ въ двадцати, но по такимъ извилистымъ дорожкамъ, что потребовалось не мало времени, чтобъ дойти до нея; въ этомъ убѣжищѣ уже были приготовлены для насъ стаканы. Пуншъ нашъ охлаждался въ искусственномъ озеркѣ, на краю котораго возвышалась бесѣдка. Этотъ прудикъ, съ островкомъ посрединѣ (чуть-ли не обѣщаннымъ салатомъ), имѣлъ круглую форму; среди его Уемикъ устроилъ фонтанъ, который, безъ шутокъ, мочилъ всю ладонь, если предварительно вынуть пробку и пустить цѣлый сложный механизмъ.

— Я самъ себѣ инженеръ, и плотникъ, и садовникъ — словомъ, мастеръ на всѣ руки, сказалъ Уемикъ въ отвѣтъ на мои похвалы. — Знаете ли, это вещь хорошая: забудешь на время о ньюгетскихъ мерзостяхъ, да къ-тому же, и старику потѣха. Вы ничего не имѣете противъ того, чтобъ сразу познакомиться съ моимъ старикомъ? Вѣдь, это васъ не стѣснитъ?

Я выразилъ свою готовность, и мы вошли въ укрѣпленный замокъ. Тамъ мы увидѣли сидѣвшаго передъ огнемъ, въ фланелевой курткѣ, пожилаго старика, очень-опрятнаго, веселаго и довольнаго, но совершенно-глухаго.

— Ну-съ, почтенный родитель, сказалъ Уемикъ, шутливо и ласково поздоровавшись съ нимъ: — какъ вы поживаете?

— Хорошо, Джонъ, хорошо! отвѣчалъ старичокъ.

— Это мистеръ Пипъ, почтенный родитель, сказалъ Уемикъ: — жаль только, что вы не можете слышать его имени.

— Кивайте ему головой, мистеръ Пипъ: онъ это очень любитъ. Кивайте ему, пожалуйста, чѣмъ чаще, тѣмъ лучше.

— Славное это мѣстечко у моего сына, сэръ, закричалъ старикъ, пока я усердно кивалъ ему головою. — Очень-пріятная дачка. Правительство должно бы сохранить это мѣсто со всѣми украшеніями для народнаго гулянья, когда насъ не станетъ.

— Ты гордишься вашей дачей, словно восьмымъ чудомъ — не такъ ли, почтенный родитель? сказалъ Уемикъ, глядя на старика съ совершенно-смягченнымъ выраженіемъ лица: — на, тебѣ поклонъ, и онъ отчаянно кивнулъ головою: на, тебѣ другой, и онъ кивнулъ еще отчаяннѣе.

— Если вы не устали, мистеръ Пипъ — хотя я знаю, что оно надоѣдаетъ постороннимъ — отпустите ему еще поклонъ. Вы не можете себѣ представить, какъ онъ это любитъ.

Я знатно кивнулъ старику еще нѣсколько разъ, что ему очень понравилось. Мы оставили его кормить птицъ, а сами пошли допивать пуншъ въ бесѣдкѣ; тамъ Уемикъ, покуривая трубку, объяснилъ мнѣ, что ему стояло не мало труда, чтобъ довести дачу до настоящаго цвѣтущаго положенія.

— Это ваша собственная дача, мистеръ Уемикъ?

— Какъ же, сказалъ Уемикъ: — я прикупалъ землю понемногу. Теперь это мое собственное помѣстье, какъ Богъ святъ!

— Въ-самомъ-дѣлѣ? Я надѣюсь, что и мистеръ Джаггерсъ восхищается вашею дачею?

— И не видалъ ея никогда, сказалъ Уемикъ. — Никогда не слыхалъ о ней. И старика моего не видалъ, и не слыхалъ о немъ. Нѣтъ, служба сама-по-себѣ, а частная жизнь — сама-по-себѣ. Идучи въ контору, я забываю свой замокъ, а возвращаясь въ замокъ, забываю контору. Если это не противовѣчитъ вашимъ убѣжденіямъ, то я и васъ попрошу слѣдовать моему примѣру. Я терпѣть не могу мѣшать службу съ домашнею жизнью.

Разумѣется, я счелъ себя обязаннымъ свято исполнять его просьбу. Пуншъ былъ очень вкусенъ и, распивая его, мы просидѣли почти до девяти часовъ.

— Скоро пора выстрѣлить, сказалъ Уемикъ, отложивъ трубку въ сторону: — это потѣха моего старика.

Войдя въ замокъ, мы нашли старика передъ каминомъ, занятаго накаливаніемъ лома для вечерней церемоніи. Уемикъ вынулъ часы и выждалъ по нимъ надлежащую минуту; тогда, взявъ нагрѣтый ломъ изъ рукъ родителя, онъ отправился на батарею. Спустя минуту, орудіе выпалило съ такимъ громомъ, что всѣ окна зазвенѣли; я даже боялся, чтобъ вся избушка не развалилась. При этомъ старичокъ, держась за ручки кресла, чтобъ самому не слетѣть, торжественно воскликнулъ:

— Выпалилъ! Я слышалъ!

И я сталъ кивать ему, пока у меня положительно въ глазахъ попуталось.

Время до ужина мы посвятили осмотру рѣдкостей, которыя Уемикъ обѣщалъ мнѣ показать; онѣ были преимущественно преступнаго характера: перо, которымъ была сдѣлана подложная подпись, двѣ-три знаменитыя бритвы, пряди волосъ и нѣсколько рукописей, заключавшихъ признанія приговоренныхъ преступниковъ. На послѣднія Уемикъ особенно обратилъ мое вниманіе, такъ-какъ «все это одни враки, сэръ». Всѣ эти вещи были живописно размѣщены между фарфоровыми и стеклянными фигурками, разными бездѣлушками, работы самого хозяина, и палочками для чистки трубки, выточенными старикомъ. Рѣдкости эти были разложены въ комнатѣ, куда я былъ впущенъ при входѣ. Комната эта служила не только гостиною, но и кухнею, судя по кострюлѣ, стоявшей въ каминѣ, и украшенію надъ нимъ, скрывавшимъ крючокъ для висячаго вертела.

Прислуживала у нихъ опрятная, маленькая дѣвочка, которая ухаживала за старикомъ, пока Уемикъ былъ на службѣ. Когда она накрыла столъ для ужина, для нея былъ спущенъ подъемный мостъ, и она удалилась на ночь домой. Ужинъ былъ отличный. Я вообще остался очень доволенъ своимъ вечеромъ, хотя весь домишка и отдавалъ гнилымъ запахомъ и близкое сосѣдство свинюшника слишкомъ-неотвязчиво напоминало о себѣ. И въ моей маленькой спальнѣ, въ башенькѣ, гдѣ мнѣ приготовили постель, не было ничего непріятнаго, только потолокъ въ ней былъ такъ низокъ, что всю ночь мнѣ казалось, что шестикъ флага упирается мнѣ въ грудь.

Уемикъ всталъ рано утромъ, и я боюсь утверждать, но мнѣ кажется, что онъ самъ принялся чистить мои сапоги. Потомъ онъ пошелъ работать въ саду, и я замѣтилъ изъ своего готическаго окошечка, какъ онъ старался показать видъ, что старикъ ему помогаетъ, причемъ безпрестанно кивалъ головою. Завтракъ нашъ былъ такъ же вкусенъ, какъ и ужинъ наканунѣ; и ровнехонько въ половинѣ восьмого мы отправились въ Литль-Бритенъ. Уемикъ становился суше и холоднѣе, по мѣрѣ того, какъ мы приближались къ конторѣ. Наконецъ, когда мы дошли до мѣста назначенія, и онъ вынулъ ключъ изъ-за сины, онъ, казалось, забылъ свое помѣстье въ Уольворѳѣ, и замокъ, и подъемный мостъ, и бесѣдку, и фонтанъ, и своего старика, какъ-будто послѣднимъ выстрѣломъ своего орудія онъ все это разсѣялъ по воздуху.

XXVI.

Какъ Уемикъ предсказалъ, мнѣ вскорѣ представился случай сравнить домашній бытъ моего опекуна съ житьемъ-бытьемъ его кассира и писца. Мистеръ Джаггерсъ мылъ себѣ руки своимъ душистымъ мыломъ, когда я, возвратившись изъ Уольворѳа, вошелъ въ контору. Онъ позвалъ меня въ свою комнату и сообщилъ мнѣ приглашеніе къ себѣ на обѣдъ, о чемъ Уемикъ уже успѣлъ меня предупредить.

— Завтра. И безъ всякихъ церемоній, въ сюртукахъ.

Я спросилъ его, куда намъ пріѣхать (до-сихъ-поръ я не зналъ, гдѣ онъ живетъ), но онъ отвѣчалъ уклончиво:

— Приходите сюда и я самъ вамъ покажу дорогу.

Должно-быть, онъ боялся, чтобъ просители не вздумали докучать ему въ его собственномъ домѣ. Здѣсь кстати замѣтить, что онъ имѣлъ обыкновеніе по уходѣ каждаго кліента мыть себѣ руки, какъ это дѣлаютъ хирурги или зубные врачи. У него съ этою цѣлью былъ устроенъ отдѣльный маленькій чуланчикъ, въ которомъ пахло его душистымъ мыломъ, какъ въ любомъ косметическомъ магазинѣ. На дверяхъ висѣло громадное полотенце. Когда, на другой день, въ шесть часовъ вечера, я явился къ нему съ своими пріятелями, онъ, должно-быть, былъ занятъ какимъ-нибудь важнымъ и очень-нечистымъ дѣломъ, потому-что на этотъ разъ мылъ не только руки, но и лицо и, сверхъ-того, полоскалъ ротъ. Даже этимъ онъ не удовольствовался, и прежде чѣмъ надѣть сюртукъ, схватилъ перочинный ножикъ и принялся чистить ногти.

Выйдя на улицу, мы увидѣли нѣсколькихъ людей, которые вертѣлись у крыльца, въ надеждѣ переговорить съ нимъ, но въ окружавшей его атмосферѣ душистаго мыла было, повидимому, что-то совершенно-устранявшее возможность подобной попытки, и потому они отложили свои просьбы до слѣдующаго дня. По дорогѣ, на каждомъ почти шагу, встрѣчались лица, узнававшія его; но онъ каждый разъ нарочно громче заговаривалъ со мною и дѣлалъ видъ, что самъ не узнаетъ и не замѣчаетъ, что его узнаютъ другіе.

Онъ привелъ насъ къ одному дому на южной сторонѣ Джерардстрита въ Сого. Домъ имѣлъ своего рода величественную наружность, но неокрашенныя кирпичныя стѣны его и немытыя окна придавали ему какой-то мрачный видъ. Джаггеръ вынулъ изъ кармана ключъ и отперъ дверь; мы очутились въ пустынныхъ, угрюмыхъ, каменныхъ сѣняхъ и поднялись по лѣстницѣ наверхъ.

Въ нижнемъ этажѣ, куда мы вошли, было три комнаты съ темными обоями и рѣзными карнизами, гирлянды которыхъ напоминали мнѣ инаго рода петли. Въ главной комнатѣ былъ накрытъ столъ, слѣдующая за нею была уборная, а третья — спальня. Онъ объявилъ тамъ, что занимаетъ весь домъ, но живетъ собственно въ этихъ трехъ комнатахъ. Столъ былъ очень-уютно накрытъ, но сервизъ, конечно, не былъ серебряный. Рядомъ съ его кресломъ стоялъ большой погребецъ съ бутылками и графинчиками всякаго рода и съ четырьмя блюдами фруктовъ къ десерту. Я замѣтилъ, что онъ держалъ все у себя подъ-рукою и самъ раздавалъ кушанье.

Въ комнатѣ его стоялъ шкапъ съ книгами; я взглянулъ на ихъ корешки: то были сочиненія, объ уголовномъ правѣ, о судебныхъ слѣдствіяхъ, біографіи знамѣнитыхъ уголовныхъ преступниковъ, замѣчательные процесы, парламентскіе акты и тому подобное. Мебель была такъ же хороша и основательна, какъ его часовая цѣпочка, но она имѣла какой-то оффиціальный видъ, въ ней не было ничего излишняго, служащаго единственно для украшенія.

Въ углу стоялъ маленькій столикъ съ бумагами и на немъ лампа съ колпакомъ. Очевидно, это было отдѣленіе его конторы; по вечерамъ онъ садился къ этому столику и занимался дѣлами.

До-сихъ-поръ онъ почти не видалъ моихъ товарищей, потому-что все время шелъ рядомъ со мною, и теперь только, стоя на коврѣ передъ каминомъ, принялся ихъ разглядывать.

Къ моему удивленію, Друммель болѣе остальныхъ и даже исключительно обратилъ на себя его вниманіе.

— Пипъ, сказалъ мой опекунъ, положивъ руку мнѣ на плечо и отводя меня въ окну: — я не знаю вашихъ товарищей. Кто этотъ неуклюжій паукъ?

— Паукъ? спросилъ я съ удивленіемъ. _ч

— Да, этотъ угреватый, надутый молодецъ, что растянулся вонъ тамъ.

— Это Бентли Друммель, отвѣтилъ я: — а тотъ, что съ нѣжными чертами лица Стартопъ.

Не обративъ ни малѣйшаго вниманія на нѣжныя черты лица Стартопа, онъ отвѣтилъ:

— Какъ вы назвали его — Бентли Друммель? А знаете, онъ мнѣ правится. Мистеръ Джаггерсъ тотчасъ же заговорилъ, съ Друммелемъ, и не только не устрашился его тяжелыхъ, односложныхъ отвѣтовъ, но, напротивъ, кажется, рѣшился, во что бы то ни стало, заставить его говорить. Я пристально глядѣлъ на нихъ когда мимо насъ прошла экономка съ первымъ блюдомъ.

Ей казалось лѣтъ подъ-сорокъ, но, можетъ-быть, ей было и менѣе. Въ молодости всегда прибавляешь годы. Она была высока ростомъ, стройна и проворна въ движеньяхъ; лицо ея было блѣдно, большіе голубые глаза тусклы, а волосы роскошными прядями ниспадали на плечи.

Не берусь разрѣшить душевныя ли тревоги сообщили ея полуоткрытому рту и всему лицу какое-то выраженіе страданія, удивленія и трепета, но знаю только, что она живо напомнила мнѣ тѣ страшныя привидѣнія, которыя я только третьягодня видѣлъ въ Макбетѣ.

Она поставила блюдо на столъ, мимоходомъ тронула за руку моего опекуна, чтобъ объявить ему, что обѣдъ поданъ, и вышла изъ комнаты. Мы сѣли къ столу. Мистеръ Джаггерсъ посадилъ около себя Друммеля по одну сторону, а Стартопа по другую. Блюдо, поданное экономкою, состояло изъ отличной рыбы, за нею послѣдовали баранина и дичь. Соусы, вино и всѣ необходимые приправы хозяинъ вынималъ изъ погребца, и послѣ того, когда они обходили весь столъ, ставилъ обратно туда же. Самъ онъ раздавалъ и тарелки и приборы, а употребленные опускалъ въ корзинку, стоявшую на полу около его кресла. Кромѣ экономки не было видно никакой прислуги. Она подавала каждое блюдо и каждый разъ лицо ея поражало меня своимъ сходствомъ съ тѣми призраками, которые появляются надъ жаровнею ведьмъ.

Много, много лѣтъ спустя, я вызывалъ ея образъ, освѣщая спиртомъ въ темной комнатѣ лицо, неимѣвшее никакого съ нею сходства, кромѣ длинныхъ, распущенныхъ волосъ.

Необыкновенная ея наружность и отзывъ о ней Уемика подстрекнули мое любопытство, и я пристально слѣдилъ за нею. Я замѣтилъ, что она не спускала глазъ съ моего опекуна и, ставя блюдо на столъ, какъ-то медлила, точно ожидая его замѣчанія и боясь отойти, чтобъ ей не пришлось возвращаться. Мнѣ казалось, что онъ это видѣлъ и нарочно держалъ ее въ постоянномъ страхѣ.

Обѣдъ подвигался очень-весело; и хотя опекунъ мой не самъ заводилъ разговоръ, а только поддерживалъ уже начатый нами, но я ясно видѣлъ, что онъ искусно вывѣдывалъ слабую сторону каждаго изъ насъ. Что касается до меня, то я едва только успѣлъ открыть ротъ, какъ уже высказалъ свою наклонность мотать деньги, выболталъ о своихъ намѣреніяхъ покровительствовать Герберту и, вообще, принялся хвастаться своею блестящею будущностью. То же было и со всѣми, но никто такъ вполнѣ не высказался какъ Друммель; его склонность какъ-то злобно и подозрительно надсмѣхаться надо всѣми совершенно ясно обнаружилась, даже прежде нѣмъ мы кончили рыбу.

Къ концу обѣда, когда подали сыръ, разговоръ зашелъ о нашихъ катаньяхъ на лодкахъ и о привычкѣ Друммеля красться за нами вдоль берега, подобно какому-нибудь земноводному. Въ отвѣтъ на это Друммель замѣтилъ моему опекуну, что просторъ былъ ему дороже нашего общества, и что, въ отношеніи искусства, мы могли бы у него поучиться, а силы его хватитъ, чтобъ разсѣять насъ по вѣтру. Какими-то неизвѣстными мнѣ путями Джаггерсъ успѣлъ такъ настроить его, что онъ пришелъ почти въ ярость; засучивъ рукавъ, онъ принялся выказывать силу своихъ мускуловъ, а вслѣдъ за нимъ и мы, засучивъ рукава, стали хвастаться своими. Вообще, мы составляли въ то время очень странную и смѣшную картину.

Экономка въ это время прибирала посуду со стола, а опекунъ мой сидѣлъ развалившись въ своемъ креслѣ бокомъ къ ней; онъ не обращалъ на нее никакого вниманія и, кусая себѣ ноготь, кажется, весь былъ занятъ Друммелемъ. Вдругъ, онъ выпрямился и схватилъ ее за руку, которую она въ эту минуту протянула черезъ столъ. Онъ сдѣлалъ это такъ неожиданно и ловко, что всѣ мы разомъ прервали свой безсмысленный споръ.

— Коли ужъ зашла рѣчь о кулакахъ, сказалъ мистеръ Джаггерсъ: — такъ я вамъ покажу кулакъ. Молли покажи имъ свой кулакъ.

Пойманная рука все еще лежала на столѣ, но другую она успѣла уже спрятать за спину.

— Баринъ, сказала она тихо, глядя на него съ умоляющимъ выраженіемъ: баринъ, оставь!

— Я покажу вамъ кулакъ, повторилъ Джаггерсъ, съ настойчивою рѣшимостью, во что бы ни стало.

— Молли, покажи имъ свой кулакъ.

— Баринъ, прошептала она: — прошу васъ…

— Молли, снова повторилъ мистеръ Джаггерсъ, не обращая на нея вниманія и смотря въ противную сторону: — покажи имъ оба кулака. Ну же!

Онъ пустилъ ея руку. Она медленно высвободила другую и, протянувъ ихъ впередъ, показала свои кулаки.

Послѣдняя рука была совершенно обезображена: вся въ рубцахъ, вдоль и поперегъ. Выставивъ напоказъ свои кулаки, эта странная женщина перестала смотрѣть на Джаггерса и принялась внимательно разсматривать поочереди каждаго изъ насъ.

— Вотъ сила, сказалъ мистеръ Джаггерсъ, хладнокровно указывая пальцемъ на ея мускулы: — просто, удивительно сколько силы въ одномъ ея пожатіи! У рѣдкаго мужчина найдете вы столько. Я имѣлъ случай наблюдать много рукъ, но въ этомъ отношеніи не видывалъ подобной.

Все время, пока онъ говорилъ это, не спѣша, тономъ критика, она продолжала разглядывать насъ; но какъ только онъ кончилъ, снова вперила въ него свои безпокойные взоры.

— Довольно, Молли, сказалъ онъ, слегка кивнувъ головой: — ты удивила всѣхъ; теперь можешь идти.

Она вышла изъ комнаты, а мистеръ Джаггерсъ досталъ изъ погребца нѣсколько графинчиковъ, налилъ себѣ стаканъ и передалъ далѣе.

— Въ половинѣ десятаго, господа, мы должна разойтись. Пользуйтесь временемъ. Я очень-радъ васъ видѣть. За ваше здоровье, мистеръ Друммель.

Отличая такимъ образомъ Друммеля, онъ явно имѣлъ въ виду еще болѣе настроить его, и вполнѣ успѣлъ въ этомъ. Надутый своимъ торжествомъ, Друммель началъ отзываться о насъ все болѣе-и-болѣе оскорбительно и, наконецъ, сдѣлался просто нестерпимъ.

Джаггерсъ слѣдилъ за нимъ съ прежнимъ вниманіемъ. Выходки Друммеля служили ему пріятной приправой къ вину.

Какъ дѣти, незнающія мѣры, мы, вѣроятно, выпили лишнее и уже, конечно, сказали лишнее; особенно насъ взбѣсило грубое замѣчаніе Друммеля, что мы слишкомъ соримъ деньгами. Въ отвѣтъ на него я запальчиво замѣтилъ, что ему не пристало говорить этого, особенно, когда онъ еще на прошлой-недѣлѣ при мнѣ занялъ денегъ у Стартопа.

— Ну такъ что жъ, возразилъ Друммель: — я жь ему отдамъ.

— Я и не говорю, что не отдадите, сказалъ я: — но вамъ бы слѣдовало молчать о насъ и о нашихъ деньгахъ — я такъ думаю.

— Вы такъ думаете! возразилъ Друммель. — Скажите пожалуйста!

— Ужъ, конечно, вы никогда не одолжили бы денегъ ни одному изъ насъ, продолжалъ я.

— Вы совершенно правы, отвѣтилъ онъ. — Я бъ вамъ гроша мѣднаго не далъ въ займы, да я бъ и никому не далъ.

— А я такъ думаю, что это подлость: самому занимать, а въ займы не давать.

— Вы такъ думаете! повторилъ Друммель. — Скажите пожалуйста!

Я начиналъ выходитъ изъ терпѣнія, особенно увидѣвъ, что не могъ совладать съ его тупымъ нахальствомъ. Несмотря на предостереженія Герберта, я ему сказалъ:

— Слушайте, мистеръ Друммель, коли ужъ на то пошло, такъ я вамъ скажу, что мы съ Гербертомъ замѣтили, когда вы занимали деньги.

— Да я и знать не хочу, что тамъ вы съ Гербертомъ замѣтили, проворчалъ Друммель и прибавилъ еще сквозь зубы: «убирались бы вы оба къ чорту и цаловались бы себѣ тамъ».

— Но я все жь вамъ скажу, хотите ли вы того или нѣтъ: мы оба замѣтили, что, кладя деньги въ карманъ, вы надсмѣхались надъ нимъ за то, что онъ имѣлъ слабость вамъ дать ихъ.

Друммель прыснулъ намъ въ лицѣ и продолжалъ нѣсколько времени смѣяться, заложивъ руки въ карманы и поднявъ плечи, какъ бы желая сказать, что это дѣйствительно была правда и что онъ считалъ всѣхъ васъ за порядочныхъ ословъ.

Теперь Стартопъ взялся за него и началъ уговаривать быть полюбезнѣе. Стартопъ былъ живъ, веселъ и пріятенъ въ обращеніи, Друммель же не обладалъ ни однимъ изъ этихъ свойствъ и потому считалъ его личнымъ себѣ оскорбленіемъ. Онъ грубо отвѣтилъ ему что-то, и Стартопъ желая перемѣнить разговоръ, отпустилъ какую-то удачную шутку, которая заставила всѣхъ насъ засмѣяться. Взбѣшенный успѣхомъ Стартопа, Друммель, не говоря дурнаго слова, вынулъ руку изъ кармана, произнесъ какое-то ругательство и, схвативъ большой стаканъ, непремѣнно пустилъ бы имъ въ голову своего противника, еслибъ мистеръ Джаггерсъ ловкимъ движеньемъ не остановилъ его за руку.

— Господа! сказалъ мистеръ Джаггерсъ, хладнокровно ставя стаканъ на столъ и вытаскивая свой хронометръ за цѣпочку: — мнѣ оченьжаль, но я долженъ васъ увѣдомить, что уже половина десятаго.

При этомъ намекѣ мы всѣ поднялись. Не успѣли мы выйти, какъ ужь Стартопъ, какъ ни въ чемъ не бывало называлъ Друммеля: «Ахъ, ты, старина».

Но «старина» былъ далеко не въ такомъ же дружескомъ настроеніи; онъ даже не хотѣлъ идти по одной съ нимъ сторонѣ улицы. Мы съ Гербертомъ оставались въ городѣ и видѣли, какъ они отправились: Стартопъ по одной сторонѣ впереди, а Друммель по другой, отставая и какъ-то крадучись въ тѣни домовъ, точь-въ-точь, какъ бывало на рѣкѣ въ лодкѣ.

Дверь еще не была закрыта за нами, и потому, оставивъ Герберта, я побѣжалъ наверхъ, чтобъ сказать словечко своему опекуну. Я засталъ его въ уборной, окруженнаго сапогами. Онъ совершалъ омовеніе послѣ насъ.

Я изъявилъ ему свое сожалѣніе, что случилось нѣчто непріятное и попросилъ его не винить меня въ этомъ.

— Пфу! произнесъ онъ, полоскаясь и фыркая: — ничего, ничего, Пипъ. А этотъ паукъ-то мнѣ все же нравится.

Онъ повернулся ко мнѣ и, отдуваясь, принялся утирать лицо.

— Очень-радь, что вамъ онъ понравился, сэръ, сказалъ я: — но мнѣ онъ не нравится.

— Такъ, такъ, подтакнулъ мой опекунъ: — и не имѣйте съ нимъ дѣла; старайтесь избѣгать его. Но мнѣ онъ нравится, Пипъ. Онъ изъ настоящихъ. Еслибъ я былъ пророкъ…

Выглянувъ изъ-за полотенца, онъ встрѣтилъ мой взглядъ.

— Но я не пророкъ, сказалъ онъ снова, исчезая въ полотенцѣ и принимаясь чистить уши.

— Вы знаете кто я? Прощайте, Пипъ.

— Прощайте сэръ.

Чрезъ мѣсяцъ спустя, срокъ пребыванія Друммеля у мистера Покета истекъ, и онъ, къ величайшей радости всего дома, за исключеніемъ мистрисъ Покеръ, возвратился домой, въ свою нору.

XXVII.

«Любезный мистеръ Пипъ!»

"Пишу къ вамъ, по просьбѣ мистера Гарджери, чтобъ извѣстить васъ, что онъ ѣдетъ въ Лондонъ съ мистеромъ Уопселемъ и желалъ бы васъ видѣть, если вы позволите. Онъ заѣдетъ въ гостиницу Барнарда во вторникъ, въ девять часовъ утра, и если вы желаете его видѣть, то отдайте приказъ швейцару. Сестра ваша почти въ томъ же положеніи. Каждый вечеръ, сидя передъ очагомъ въ кухнѣ, мы вспоминаемъ о васъ и строимъ различныя предположенія и догадки о томъ, что вы подѣлываете въ ту минуту. Если вы почтете письмо это за вольность, то извините меня ради вспоминанія прежнихъ счастливыхъ дней. Во всякомъ случаѣ, это будетъ въ послѣдній разъ.

"Ваша покорная слуга
Бидди".

"Р. S. Онъ просилъ меня написать вамъ: «до свиданія».

"Я надѣюсь и даже увѣрена, что вы будете рады его видѣть, потому-то, хотя вы и джентльменъ, но сердце у васъ всегда было доброе, а онъ достойный человѣкъ. Я прочла ему все письмо, за исключеніемъ этихъ послѣднихъ строкъ, и онъ еще разъ проситъ меня прибавить: «до свиданія».

Письмо это я получилъ въ понедѣльникъ, а слѣдовательно, Джо долженъ былъ явиться на слѣдующее утро. Позвольте мнѣ теперь высказать чувства, съ которыми я ожидалъ пріѣздъ Джо.

Не съ удовольствіемъ ожидалъ я его, хотя и былъ связанъ съ Джо столь тѣсными узами, а съ безпокойствомъ, даже неудовольствіемъ, вполнѣ сознавая несообразность этого свиданія. Еслибъ я могъ удержать его, заплативъ ему за то деньгами, то навѣрно не пожалѣлъ бы денегъ. Меня утѣшало только то, что онъ пріѣдетъ въ гостиниду Барнарда, а не въ Гамерсмиѳъ и, слѣдовательно, не наткнется на Бентли Друммеля. Замѣтьте, я не боялся, чтобъ его увидѣли Гербертъ и мистеръ Покетъ, которыхъ я уважалъ, но я боялся, чтобъ не увидѣлъ его Друммель, котораго я презиралъ. Такъ обыкновенно случается въ жизни: самыя вопіющія глупости и низости дѣлаются въ угоду людямъ, которыхъ мы презираемъ въ глубинѣ души.

Съ нѣкотораго времени я началъ украшать свои комнаты самымъ безполезнымъ и несообразнымъ образомъ, и эта тщетная борьба съ неизяществомъ Барнарда стоила мнѣ немало денегъ. Правда, комнаты значительно измѣнили свой видъ, а я получилъ немалое значеніе въ глазахъ сосѣдняго обойщика и мёбельщика. Я дошелъ до того, что снарядилъ даже грума и еще какого! — въ ботфортахъ. Правда, въ немъ было немного проку и изъ двухъ я бы скорѣе могъ назваться его рабомъ, потому-что, вышколивъ его (изъ оборвыша и негодяя, сынка моей прачки) и нарядивъ въ синій кафтанъ, желтый жилетъ, бѣлый галстухъ, палевыя брюки и упомянутые ботфорты, мнѣ предстояло еще заботиться о томъ, чтобъ ему поменьше дѣлать и побольше ѣсть. Онъ рѣшительно отравлялъ мое существованіе.

Этотъ карающій призракъ получилъ приказаніе быть во вторникъ, съ восьми часовъ, наготовѣ въ залѣ (имѣвшей два фута въ квадратѣ, какъ было сказано въ счетѣ за коверъ), а Гербертъ предложилъ достать въ завтраку что-нибудь лакомое для Джо. Я былъ очень-радъ видѣть въ немъ это вниманіе и сочувствіе, но, при всемъ томъ, подозрѣвалъ, что онъ дѣлалъ это потому, только что Джо пріѣзжалъ не къ нему.

Какъ бы ни было, чтобъ принять Джо, я съ вечера поѣхалъ въ городъ; на другое утро всталъ пораньше и посмотрѣлъ, чтобъ гостиная и чайный столъ имѣли самую блестящую обстановку. Къ-несчастью, утро было пасмурное.

Чѣмъ ближе подступало время, тѣмъ я становился безпокойнѣе и, навѣрно, убѣжалъ бы, еслибъ грумъ мой, исполняя мое приказаніе, не сидѣлъ у дверей залы. Наконецъ, я услышалъ шаги Джо: я узналъ его по его тяжелой, неуклюжей поступи, благодаря его параднымъ сапогамъ, которые всегда были ему не въ-пору, и мѣшкотности, съ которою онъ разбиралъ надписи на дверяхъ въ другихъ этажахъ. Когда онъ остановился у нашей двери, я могъ разслышать, какъ онъ проводилъ пальцемъ по надписи, разбирая ее букву за буквой, и потомъ совершенно-явственно разслышалъ его дыханіе у замочной скважины. Наконецъ, онъ слегка стукнулъ въ дверь и Пеперъ (такъ звали моего грума) доложилъ: «мистеръ Гарджери». Мнѣ показалось, что онъ цѣлую вѣчность будетъ обтирать себѣ ноги и что мнѣ придется идти, чтобъ оторвать его отъ ковра, но онъ, наконецъ, вошелъ.

— Джо! Какъ ты поживаешь — а, Джо?

— Пипъ! какъ та поживаешь, Пипъ?

Съ сіяющимъ лицомъ, поставилъ онъ свою шляпу на полъ между нами и, схвативъ меня за руки, принялся работать ими вверхъ и внизъ, какъ привилегированнымъ насосомъ.

— Кѣкъ я радъ тебя видѣть, Джо! Дай мнѣ твою шляпу.

Но Джо, схвативъ ее обѣими руками, какъ-будто гнѣздо съ яйцами, и слышать не хотѣлъ о разлукѣ съ своею собственностью и упорно продолжалъ держать ее въ рукахъ.

— Да какъ ты… того… выросъ! сказалъ онъ: — и подобрѣлъ… и… того… оджентльменился.

Джо нѣсколько минутъ подумалъ прежде, чѣмъ пріискалъ это слово.

— Право, и король, и вся страна должны бы гордиться тобою.

— И ты, Джо, очень-хорошъ навзглядъ.

— Слава Богу! отвѣтилъ онъ: — я всегда былъ таковъ. И сестрѣ твоей не хуже, чѣмъ прежде. А Бидди все та же умница-разумница. И всѣ-себѣ живутъ попрежнему, если еще не лучше. Развѣ, что, вотъ, Уопсель сплоховалъ.

Во все это время Джо, все еще невыпускавшій шляпы изъ рукъ, бросалъ вокругъ себя удивленные взгляды, останавливая ихъ то на предметахъ, находившихся въ комнатѣ, то на моемъ узорчатомъ, пестромъ халатѣ.

— Сплоховалъ, Джо?

— Какъ же, сказалъ Джо, понижая голосъ: — бросилъ церковь и пошелъ на театръ. Это и привело его въ Лондонъ, вмѣстѣ со мною. И онъ бы желалъ — при этомъ Джо взялъ свое гнѣздо подъ-руку и другою принялся отъискивать въ немъ яйца: — чтобъ я осмѣлился, то-есть, если вы сдѣлаете честь…

Онъ подалъ мнѣ измятую афишку одного изъ мелкихъ столичныхъ театровъ, гласившую о дебютѣ «знаменитаго провинціальнаго актёра-любителя, необыкновенная игра котораго въ первомъ трагическомъ произведеніи нашего національнаго барда надѣлала много шуму въ кружкахъ цѣнителей драматическаго искусства.»

— Былъ ли ты на его представленіи, Джо? спросилъ я.

— Былъ, отвѣтилъ онъ съ торжественнымъ выраженіемъ.

— И дѣйствительно онъ надѣлалъ шуму?

— То-есть… какъ бы вамъ сказать… правда, шуму было немало и апельсинныя корки сыпались на него градомъ; особенно, когда онъ, знаете, видитъ призракъ… И сами посудите, можно ли человѣку хорошо дѣлать свое дѣло, когда, среди самаго разговора съ призракомъ, ему то-и-дѣло, кричатъ «аминь». Положимъ, человѣкъ имѣлъ несчастье быть прежде духовнымъ лицомъ, прибавилъ Джо, понижая голосъ и продолжая говорить тономъ сочувствія и убѣжденія: — но, вѣдь, это же не причина мѣшать ему въ подобную минуту. А если уже тѣнь отца не должна занимать всего его вниманія, то, что жь должно? Да къ-тому жь еще его траурная шапочка, какъ на грѣхъ, была такъ мала, что перья перевѣшивали, и она то-и-дѣло сваливалась съ головы.

Въ эту минуту, на лицѣ Джо выразилось что-то страшное, какъ-будто онъ самъ завидѣлъ привидѣніе. Я по этому догадался, что Гербертъ вошелъ въ комнату. Я представилъ ему Джо и онъ протянулъ ему руку, но послѣдній попятился, упорно держась обѣими руками за свое гнѣздо.

— Вашъ покорный слуга, сэръ, сказалъ Джо: — позвольте выразить мою надежду, что вы и Пипъ…

Здѣсь его взоръ остановился на Пейерѣ, ставившемъ жареный хлѣбъ на столъ, и онъ ужь былъ готовъ причесть его въ нашей семьѣ, какъ встрѣтилъ мой взглядъ и, сконфузившись, продолжалъ:

— То-есть, я хотѣлъ освѣдомиться, какъ вы оба джентльмена… вѣкъ ваше здоровье, какъ вы поживаете въ этомъ тѣсномъ, душномъ углу? Ибо, хотя эта гостиница, можетъ-быть, и очень-хороша для Лондона, но, прибавилъ онъ довѣрчивымъ шопотомъ: — я бы, съ вашего позволенія, не сталъ бы и свиней въ ней держать, то-есть, еслибъ я хотѣлъ откармливать ихъ, чтобъ мясо было повкуснѣе.

Произнеся эту похвалу нашему жилищу и выразивъ, мимоходомъ, наклонность называть меня сэромъ, Джо получилъ приглашеніе сѣсть къ столу и пришелъ въ недоумѣніе, куда ему дѣвать свою шляпу. Глядя на его хлопоты, можно было бы подумать, что она можетъ покоиться на предметахъ, только очень-рѣдко встрѣчающихся въ природѣ. Наконецъ, онъ помѣстилъ ее на выступавшемъ углу камина, откуда она безпрестанно падала.

— Чего вы желаете, мистеръ Гарджери, кофе или чаю? спросилъ Гербертъ, который всегда распоряжался за чайнымъ столомъ.

— Чувствительно вамъ благодаренъ, сэръ, отвѣтилъ Джо, держась прямо, какъ палка. — Чего пожалуете-съ.

— Такъ хотите кофе?

— Благодарю васъ, сэръ, отвѣтилъ Джо, явно-огорченный предложеніемъ: — если ужь вамъ такъ угодно, я не намѣренъ противорѣчить. Но не находите ли вы, что кофе слишкомъ насыщаетъ.

— Такъ, значитъ, чаю? сказалъ Гербертъ, наливая ему чашку.

Въ эту минуту шляпа Джо, стоявшая на каминѣ, упала; онъ вскочилъ, поднялъ ее и снова поставилъ на то же самое мѣсто, и поставилъ такъ, будто основныя правила общежитія требовали, чтобъ она вскорости снова упала.

— Когда вы пріѣхали, мистеръ Гарджери?

— Позвольте, кажется, вчера вечеромъ? сказалъ Джо, нринимаясь кашлять въ кулакъ, какъ-будто успѣлъ съ своего пріѣзда схватить коклюшъ. — Нѣтъ, нѣтъ, это было не вчера; а, впрочемъ, позвольте, позвольте — да, да, точно вчера вечеромъ.

Эти послѣднія слова онъ произнесъ съ выраженіемъ строгаго безпристрастія.

— А успѣли ли вы видѣть что-нибудь изъ достопримѣчательностей Лондона?

— О, да, сэръ, сказалъ Джо: — мы съ Уопселемъ прямо отправились въ желѣзные ряды, да только они не очень-то похожи на тѣ картинки, что рисуютъ на объявленіяхъ, прибитыхъ вездѣ на лавкахъ, тѣ… того… знаете ли, больно алхитектурнурнурны.

Я право полагаю, что Джо еще протянулъ бы это слово (отлично-выражавшее по мнѣ нѣкотораго рода архитектуру), еслибъ его вниманіе не было отвлечено новымъ паденіемъ шляпы. Дѣйствительно, эта несчастная шляпа требовала постояннаго его вниманія и неимовѣрнаго проворства и ловкости. Вообще, это была прелюбопытная игра. Онъ то подскакивалъ въ шляпѣ и ловко подымалъ ее съ полу, то искусно ловилъ ее на-лету. Наконедъ, онъ уронилъ ее въ полоскательную чашку, откуда мнѣ пришлось ее спасать.

Что касается воротника его рубашки, то онъ страшно давилъ ему горло. Непостижимо, отчего этотъ человѣкъ, не сдавивъ себѣ горло до безчувствія, не считалъ себя прилично-одѣтымъ? Отчего онъ полагалъ необходимымъ искупить страданіемъ свое праздничное одѣяніе? Кончивъ свою игру, со шляпою, онъ впалъ въ такую задумчивость, такъ страшно вылупилъ глаза и кашлялъ, такъ смѣшно сидѣлъ на стулѣ и ронялъ себѣ на колѣни, по-крайней-мѣрѣ, половину своей ѣды, что я отъ души обрадовался, когда Гербертъ ушелъ въ Сити.

У меня не доставало ни ума, ни души, чтобъ почувствовать, что я самъ всему виною; еслибъ я обходился съ Джо не такъ сухо, то и онъ не велъ бы себя такъ странно; напротивъ, я начиналъ на него сердиться и выходить изъ себя.

— Теперь мы одни, сэръ… началъ Джо.

— Дхо, перебилъ я его угрюмо: — какъ можешь ты меня называть сэромъ?

Джо пристально посмотрѣлъ на меня и что-то, въ родѣ упрека, блеснуло въ его глазахъ. Несмотря на мое нелѣпое настроеніе духа, я не могъ не почувствовать, что во взорахъ его проглядывало достоинство.

— Теперь мы одни, продолжалъ Джо: — и такъ-какъ я намѣреваюсь остаться здѣсь очень-недолго, то лучше прямо приступлю къ цѣли моего пріѣзда, доставившаго мнѣ честь васъ видѣть. Ибо, прибавилъ онъ: — повѣрьте, еслибъ я этимъ не желалъ вамъ услужить, то никогда не обезпокоилъ бы джентльменовъ въ ихъ собственномъ домѣ.

Мнѣ такъ не хотѣлось опять встрѣтить взглядъ Джо, что я ничего не возразилъ на его слова.

— Ну, сэръ, продолжалъ Джо: — вотъ въ чемъ дѣло. Сижу я намедни у «Лихихъ Бурлаковъ», Пипъ (когда онъ хотѣлъ быть дружественнымъ, то называлъ меня Пипомъ, иначе же, изъ приличья, сэромъ), вдругъ пріѣзжаетъ Пёмбельчукъ въ своей одноколкѣ. Онъ самый, продолжалъ Джо, совершенно удаляясь отъ своего предмета: — часто досаждаетъ мнѣ: знаете, увѣряетъ весь городъ, будто бы это онъ былъ вашимъ товарищемъ и другомъ въ юности вашей.

— Вздоръ, Джо! Вѣдь, ты знаешь, что ты былъ единственнымъ моимъ другомъ и товарищемъ.

— Какъ же, я это не хуже васъ знаю, хотя теперь ужь все-равно, проговорилъ Джо, слегка качая головою. — Ну, Пипъ, вотъ этотъ самый Пёмбельчукъ подходитъ к мнѣ у «Бурлаковъ» — вы знаете, сэръ, какая отрада рабочему, человѣку выпить пивца и выкурить трубочку — и говоритъ онъ мнѣ: «Джозефъ, миссъ Гавишамъ желаетъ, значитъ, съ тобою переговорить».

— Миссъ Гавишамъ, Джо?

— «Она желаетъ, говоритъ, переговорить».

Джо на минуту остановился и устремилъ глаза на потолокъ.

— Не-уже-ли, Джо? Пожалуйста, продолжай.

— Вотъ, на другой день, сэръ, сказалъ Джо, смотря на меня: — я почистился, взялъ, да и пошелъ къ миссъ А.

— Миссъ А? Миссъ Гавишамъ ты хочешь сказать?

— Да, къ миссъ А, миссъ Гавишамъ тожь, отвѣчалъ Джо, съ такимъ формальнымъ видомъ, какъ-будто онъ диктовалъ свое завѣщаніе. — Вотъ, что она мнѣ сказала: «Мистеръ Гарджери, вы, говоритъ, въ перепискѣ съ мистеромъ Пипомъ». Получивъ, однажды, отъ тебя письмо, я отвѣчалъ: «точно такъ-съ, сударыня». «Ну, такъ не скажете ли вы ему въ письмѣ, говоритъ, что Эстелла пріѣхала и желала бы его видѣть»?

Я чувствовалъ, что, взглянувъ на Джо, сильно покраснѣлъ. Одна изъ причинъ, заставившихъ меня покраснѣть, было сознаніе, что еслибъ я зналъ, съ какимъ порученіемъ пріѣхалъ Джо, я бы его принялъ совершенно иначе.

— Просилъ я Бидди написать вамъ, воротясь домой, да она какъ-то неохотно бралась за перо. «Я знаю, говоритъ, онъ очень будетъ радъ это слышать отъ васъ самихъ, къ-тому же, вы очень желаете его видѣть. Сегодня праздникъ; поѣзжайте-ка». Вотъ я и кончилъ, сэръ, прибавилъ Джо, вставая съ мѣста. — Желаю вамъ, Пипъ, чтобъ вы жили и поживали все счастливѣе-и-счастливѣе, дѣлались все славнѣе-и-славнѣе.

— Но, вѣдь, ты, Джо, не уходишь же сейчасъ?

— Да, я ухожу.

— Но, вѣдь, ты придешь обѣдать, Джо?

— Нѣтъ, отвѣчалъ Джо.

Наши глаза встрѣтились и «сэръ» замерло на устахъ благороднаго человѣка.

— Пипъ, старый дружище! сказалъ онъ, протянувъ мнѣ руку: — свѣтъ полонъ прощаній и разлукъ! И одинъ на свѣтѣ кузнецъ, другой — мѣдникъ, третій — золотильщикъ; вотъ между этими людьми и должны быть различія; но этимъ нечего огорчаться. Если кто-нибудь изъ насъ сегодня виноватъ, то это я. Я и ты, мы вмѣстѣ не можемъ быть въ Лондонѣ, и вообще нигдѣ, какъ посреди друзей, которые насъ понимаютъ. Не то, чтобъ я былъ гордъ — нѣтъ, но я хочу всегда хорошо поступать, и ты никогда болѣе меня не увидишь въ этомъ платьѣ. Я нехорошо дѣлаю, когда надѣваю это платье. Я нехорошо дѣлаю, когда оставляю кузницу, свою кухню или наши болота. Ты будешь гораздо-лучшаго обо мнѣ мнѣнія, вспоминая обо мнѣ въ моемъ обыкновенномъ, замаранномъ платьѣ съ молоткомъ въ рукѣ или трубкою въ зубахъ. Ты будешь гораздо-лучшаго обо мнѣ мнѣнія, если когда-нибудь пожелаешь со мною повидаться и, заглянувъ къ окошко кузницы, увидишь кузнеца Джо въ изношенномъ сожженномъ передникѣ и услышишь какъ онъ стучитъ своимъ молоткомъ по наковальнѣ. Мнѣ очень, очень-тяжело и грустно, но, мнѣ сдается, я наконецъ добрался-таки до истины. Ну, прощай, Пипъ, Христосъ съ тобою, старый дружище, Христосъ съ тобою!

Нѣтъ, я не ошибся, онъ дѣйствительно имѣлъ какое-то врожденное достоинство. Уродливое платье его уже теперь не вредило ему въ моихъ глазахъ такъ же точно, какъ оно не могло и заслонить ему врата царствія небеснаго. Онъ тихонько поцаловалъ меня въ лобъ и вышелъ. Когда я пришелъ въ себя и побѣжалъ искать его въ сосѣднихъ улицахъ, слѣдъ его уже простылъ.

XXVIII.

Итакъ, мнѣ предстояло на слѣдующій день посѣтить мой родимый городъ. Въ первомъ порывѣ раскаянія я хотѣлъ непремѣнно остановиться у Джо. Но когда прошло нѣсколько времени и я взялъ на завтра мѣсто въ дилижансѣ и съѣздилъ въ мистеру Покету, я началъ изобрѣтать себѣ извиненія, чтобъ остановиться не у Джо, а въ «Синемъ Вепрѣ»: вопервыхъ, я стѣснилъ бы Джо, ибо меня не ожидала и моя постель вѣрно не была готова; вовторыхъ, отъ нашего дома было слишкомъ-далеко до миссъ Гавишамъ, а она была очень-взыскательна. Самого себя обманывать легче всего, и потому я легко поддался этимъ обманчивымъ доводамъ. Однако, это очень-странное явленіе. Взять по ошибкѣ фальшивую монету за настоящую — дѣло очень-понятное; но, что сказать о томъ, кто принимаетъ фальшивую монету своего собственнаго издѣлія за настоящую? Обязательный незнакомецъ можетъ, взявшись завернуть мои деньги, ловко подмѣнить ихъ орѣховой скорлупой; но что жъ его ловкость сравнительно съ моею, когда я самъ завертываю скорлупу и увѣряю себя, что это деньги?

Рѣшившись остановиться у «Синяго Вепря», я началъ раздумывать, не взять ли мнѣ съ собою моего грума. Конечно, меня сильно соблазнила мысль объ эффектѣ, который онъ произвелъ бы, публично вывѣтривая свои высокіе сапоги, на дворѣ «Синяго Вепря». Я съ торжествомъ воображалъ себѣ, вѣкъ онъ войдетъ въ лавку Тряба и вѣкъ ошеломитъ мальчишку Тряба. Но, съ другой стороны, этотъ самый мальчишка могъ съ нимъ сблизиться и разсказать ему кое-что, или, пожалуй, осмѣять и закидать его грязью на улицѣ. Чего нельзя-было ожидать отъ такой дерзкой твари? Къ-тому жь, могла о немъ услыхать и моя благодѣтельница и не одобрить такой роскоши — словомъ, я рѣшился ѣхать одинъ.

Я взялъ мѣсто въ вечернемъ дилижансѣ, и такъ-какъ была уже зима, то мы не могли пріѣхать къ мѣсту назначенія прежде сумерекъ. Дилижансъ отъѣзжалъ въ два часа, и я пріѣхалъ въ контору минутъ за десять. Я взялъ съ собою грума до дилижанса, чтобъ мнѣ помочь въ случаѣ нужды, хотя, но правдѣ, онъ никогда мнѣ не помогалъ, если только могъ отшутиться.

Въ то время было обыкновеніе пересылать колодниковъ на галеры въ общественныхъ дилижансахъ. Я часто слыхалъ объ этомъ и самъ видалъ за большихъ дорогахъ, какъ они, сидя въ наружныхъ мѣстахъ, гремѣли своими цѣпями; потому я вовсе не удивился, когда Гербертъ, встрѣтивъ меня на путевомъ дворѣ, объявилъ, что со мною вмѣстѣ ѣдутъ двое колодниковъ. Но, какъ извѣстно, я имѣлъ причины, хотя уже и очень-устарѣлыя, смущаться при одномъ имени колодниковъ.

— Вѣдь, тебѣ все-равно, Гендель? сказалъ Гербертъ.

— Конечно!

— Мнѣ показалось, какъ-будто тебѣ это очень не понравилось.

— Я не могу сказать, чтобъ они мнѣ нравились, да и ты, я думаю, не особенно ихъ любишь. Впрочемъ, мнѣ, право, все-равно.

— Посмотри: вонъ ихъ ведутъ, сказалъ Гербертъ. — Какое грубое и унизительное зрѣлище!

Они выходили изъ-за прилавка и, вѣроятно, только-что подчивали своего надсмотрщика, ибо всѣ трое рукою обтирали ротъ. Руки обоихъ колодниковъ были скованы вмѣстѣ; на ногахъ у нихъ были знакомыя мнѣ колодки; платье ихъ также было довольно мнѣ извѣстно. Тюремщикъ, провожавшій ихъ, имѣлъ при себѣ пару пистолетовъ и подъ-мышкой несъ толстую, сучковатую дубину. Однако, онъ, казалось, былъ съ ними въ дружескихъ отношеніяхъ? Онъ остановился съ ними посреди двора и сталъ смотрѣть, какъ запрягаютъ лошадей. Смотря на него, можно было принять каторжниковъ за интересную выставку, а его — за ея распорядителя. Одинъ изъ колодниковъ былъ выше и толще другаго и, по какому-то странному случаю, свойственному и не однимъ колодникамъ, платье на немѣ было уже и короче, чѣмъ у его товарища. Его руки и ноги казались огромными подушками для булавокъ, и вообще его странный костюмъ совершенно обезображивалъ его фигуру. Но я тотчасъ же узналъ его полузакрытый глазъ: это былъ незнакомецъ, давшій мнѣ нѣкогда въ трактирѣ «Лихихъ Бурлаковъ» двѣ фунтовыя бумажки.

Легко было видѣть, что онъ меня не узналъ. Онъ посмотрѣлъ на меня искоса и глаза его остановились на моей цѣпочкѣ, потомъ онъ плюнулъ въ сторону и сказалъ что-то товарищу. Они оба засмѣялись, повернулись, гремя цѣпями, и обратили свое вниманіе на другой предметъ. Большіе нумера на спинѣ, какъ-будто сорванные съ домовъ, ихъ грубыя, неуклюжія фигуры, колодки на ногахъ, обвязанныя, для приличія, носовыми платками, наконецъ, презрѣніе, всѣми имъ оказываемое — все это придавало имъ какой-то непріятный, гнусный видъ.

Но это еще не все. Оказалось, что всѣ заднія наружныя мѣста были заняты какимъ-то семействомъ, перебиравшимся изъ Лондона въ провинцію. Такимъ-образомъ, для колодниковъ оставались только переднія мѣста, тотчасъ за кучеромъ. Увидѣвъ это, вспыльчивый господинъ, занявшій четвертое мѣсто впереди, пришелъ въ страшную ярость, крича, что противно правиламъ сажать его въ такое подлое общество; что это мерзко, гадко, безсовѣстно и т. д. и т. д. Дилижансъ былъ готовъ и кучеръ уже выходилъ изъ терпѣнія. Мы начали усаживаться, къ намъ подошли и колодники съ ихъ присмотрщикомъ, и отъ нихъ понесло странною смѣсью горячаго хлѣба, байки, веревокъ и сажи, запахомъ, присущимъ всѣмъ каторжникамъ.

— Не извольте безпокоиться, сэръ, обратился присмотрщикъ въ сердитому путешественнику: — я самъ сяду рядомъ съ вами. Я ихъ посажу къ краю. Они не будутъ васъ безпокоить, сэръ. Представьте себѣ, что ихъ и нѣтъ вовсе.

— И не вините въ этомъ меня, проворчалъ знакомый мнѣ колодникъ: — я вовсе не желаю ѣхать. Я готовъ съ радостью остаться. На сколько отъ меня зависитъ, я очень буду радъ, если кто-нибудь займетъ мое мѣсто.

— И я также, подхватилъ другой колодникъ угрюмо: — я бы никого не обезпокоилъ, еслибъ дѣйствовалъ по своему желанію.

Послѣ этого они разсмѣялись и начали щелкать орѣхи, выплевывая скорлупу. Мнѣ, право, кажется, что въ ихъ положеніи, презираемый всѣми, и я бы дѣлалъ то же.

Наконецъ, сердитому господину пришлось рѣшиться или ѣхать въ случайномъ, непріятномъ обществѣ, или оставаться въ Лондонѣ. Нечего было дѣлать, онъ взлѣзъ на свое мѣсто. Около него помѣстился присмотрщикъ, а далѣе и колодники. Я сѣлъ на свое мѣсто, на козлахъ, передъ самымъ моимъ колодникомъ, такъ-что его дыханіе обдавало мою голову.

— Прощай, Гендель! крикнулъ Гербертъ, когда дилижансъ тронулся.

Я невольно подумалъ: «какое счастье, что онъ меня не звалъ Пипомъ!»

Невозможно выразить словами, вккъ отчетливо ощущалъ я дыханіе колодника не только на головѣ, но и вдоль всей спины. Дыханіе это имѣло какое-то ѣдкое свойство и, казалось, проникало до мозга; я начиналъ уже отъ боли скрежетать зубами. Я тщетно старался повернуться къ нему бокомъ и плечомъ защитить голову отъ его дыханія; эти усилія могли только сдѣлать меня кривобокимъ. Погода была очень-сырая и колодники не переставали проклинать холодъ. На всѣхъ насъ нашла какая-то спячка, и не проѣхали мы половины дороги, какъ всѣ задремали, дрожа отъ стужи. Я самъ задремалъ, раздумывая, не дать ли мнѣ этому несчастному нѣсколько фунтовъ, и какъ бы это удобнѣе сдѣлать. Но на козлахъ спать неудобно и я съ ужасомъ проснулся, сильно пошатнувшись впередъ, будто желая нырнуть между лошадей. Тогда я снова сталъ думать о своемъ колодникѣ.

Но, должно-быть, я дремалъ долѣе, чѣмъ я думалъ, обо, хотя я ничего не могъ различить въ темнотѣ, при мерцавшемъ свѣтѣ нашихъ фонарей, но я чувствовалъ, по сырости въ воздухѣ, что мы уже ѣдемъ по болотамъ. Колодники, желая за моей спиною укрыться отъ холода и вѣтра, совсѣмъ налегли на меня. Я не успѣлъ еще хорошенько придти въ себя, какъ услышалъ тѣ же слова, которыя меня теперь занимали, произнесенныя моимъ знакомымъ.

— Двѣ фунтовыя бумажки.

— Какъ онъ ихъ досталъ? спросилъ другой колодникъ.

— Почемъ я знаю? Онъ ихъ спряталъ какъ-то. Вѣрно друзья дали.

— Я бы желалъ теперь ихъ имѣть, пробормоталъ неизвѣстный мнѣ каторжникъ, проклиная холодъ и вѣтеръ.

— Двѣ фунтовыя бумажки или друзей?

— Конечно, двѣ однофунтовыя бумажки. Я бы за одинъ фунтъ продалъ всѣхъ друзей на свѣтѣ и почелъ бы это выгодною сдѣлкой. Ну, такъ онъ говоритъ…

— Такъ онъ говоритъ, продолжалъ прерванный разсказъ мой знакомецъ: — все это случилось въ какія-нибудь полминуты за кучей дровъ, на верфи. Васъ скоро выпускаютъ?

— Да, отвѣчалъ я.

— Не потрудитесь ли вы отъискать ребенка, который накормилъ меня и не выдалъ моей тайны, и отдайте ему двѣ фунтовыя бумажки. Я обѣщалъ и исполнилъ свое обѣщаніе.

— Ты же и дуракъ, промычалъ другой колодникъ: — я бы ихъ спустилъ на ѣду и вино. Онъ-таки, должно-быть, простакъ былъ. Вѣдь, тебя онъ прежде не звалъ.

— Нисколько. Мы не изъ одной шайки и съ различныхъ понтоновъ.

— А что, скажи по правдѣ, ты только тогда и былъ на понтонѣ въ этихъ краяхъ?

— Да.

— Ну, а что ты думаешь объ этихъ мѣстахъ.

— Самое подлѣйшее мѣсто. Грязь, туманъ, топь и работа; работа, топь, туманъ и грязь.

Оба они начали поносить нашъ край самыми рѣзкими выраженіями, но понемногу они совершенно истощили свой запасъ ругательствъ и поневолѣ замолчали.

Услыхавъ этотъ разговоръ, я, конечно, тотчасъ слѣзъ бы съ экипажа и остался бы одинъ на мрачной дорогѣ, еслибъ только не былъ увѣренъ, что мой знакомецъ и не подозрѣваетъ моего присутствія. Дѣйствительно, я не только измѣнился въ лѣтахъ и ростѣ, но моя одежда была другая, мое положеніе совершенно иное, такъ-что ему было почти невозможно узнать меня безъ посторонней помощи. Все же, если случайное стеченіе обстоятельствъ могло свести меня съ нимъ въ одномъ дилижансѣ, то могло и открыть меня ему. Потому я рѣшился слезть, какъ только мы въѣдемъ въ городъ. Этотъ планъ я исполнилъ съ успѣхомъ. Мой маленькій мѣшокъ лежалъ у меня подъ ногами въ ящикѣ; мнѣ только стоило отцѣпить крючокъ, чтобъ достать его. Кинувъ его на землю, я самъ слѣзъ вслѣдъ за нимъ у перваго фонаря въ городѣ. Что жь касается колодниковъ, они продолжали путь въ дилижансѣ, а послѣ отправились на понтоны. Я припоминалъ себѣ то мѣсто, откуда ихъ повезутъ на понтонъ. Въ воображеніи своемъ, я уже видѣлъ лодку, дожидавшуюся ихъ у земляныхъ ступенекъ, я слышалъ опять, «ну, отваливай!» и опять предо мною выступалъ изъ мрака ночи зловѣщій ноевъ ковчегъ.

Я не съумѣлъ бы объяснить, чего я боялся, ибо мое чувство было неопредѣленно. Мною овладѣлъ какой-то неимовѣрный трепетъ. Идя къ трактиру, я чувствовалъ, что боялся чего-то хуже, чѣмъ простаго, хотя далеко непріятнаго признанія меня колодникомъ. Я убѣжденъ, что неопредѣленное чувство, овладѣвшее мною, былъ воскресшій на минуту страхъ, преслѣдовавшій меня въ дѣтствѣ.

Столовая «Синяго Вепря» была совершенно пуста и прислужникъ меня не призналъ, пока я не усѣлся за обѣдъ. Извинившись въ своей забывчивости, онъ тотчасъ предложилъ послать въ Пёмбельчуку.

— Нѣтъ, сказалъ я: — незачѣмъ?

Прислужникъ — тотъ самый, который нѣкогда, въ день моего поступленія въ ученики въ Джо, протестовалъ отъ имени жильцовъ — казалось, очень удивился и воспользовался первымъ удобнымъ случаемъ, чтобъ подложить мнѣ подъ-руку засаленной старый листокъ мѣстной газеты. Я невольно взялъ газету и прочелъ слѣдующее: «Наши читатели прочтутъ не безъ интереса, по случаю недавняго романтическаго возвышенія въ свѣтѣ одного молодаго художника желѣзныхъ дѣлъ въ нашемъ околоткѣ (какая великая тема для вдохновенія нашего великаго, хотя и не всѣми признаннаго, поэта Туби), что раннимъ патрономъ, другомъ и благодѣтелемъ знаменитаго юноши, былъ человѣкъ всѣми увѣжаемый и имѣющій кой-какіе интересы въ торговлѣ хлѣбомъ и сѣменами. Его чрезвычайно-удобная контора и кладовыя находятся въ ста шагахъ отъ главной улицы. Мы съ душевнымъ удовольствіемъ извѣщаемъ, что именно онъ былъ менторомъ нашего юнаго Телемака, ибо очень-пріятно знать, что нашъ юношѣ обязанъ первоначально своимъ счастьемъ гражданину нашего города. Но не спроситъ ли ученый мужъ, или юная красавица, чье же это счастье онъ устроилъ? Мы знаемъ, что Квёнтинъ Метсисъ былъ кузнецомъ въ Антверпенѣ».

Послѣ этого, я имѣю основательныя причины думать, что еслибъ во дни моего счастья и веселья я попалъ бы случайно на сѣверный полюсъ, то, навѣрно, и тамъ бы нашелъ какихъ-нибудь эскимосовъ или образованныхъ людей, которые объявили бы мнѣ, что Пёмбельчукъ былъ благодѣтель моей юности и основатель моего счастья.

XXIX.

Рано утромъ я всталъ и вышелъ. Было еще слишкомъ-рано, чтобъ идти къ миссъ Гавишамъ, и я сталъ бродить по окрестностямъ города, гдѣ находился домъ миссъ Гавишамъ, но не тамъ, гдѣ жилъ Джо; къ нему я могъ сходить и на другой день. Дорогой я думалъ о моей покровительницѣ и рисовалъ въ воображеніи блестящія картины ея плановъ относительно моей будущности. Она усыновила Эстеллу, она все-равно что усыновила меня, и не могла не имѣть намѣренія женить насъ. Она предоставитъ мнѣ возстановить мрачный домъ, допустить солнечный свѣтъ въ темныя комнаты, завести остановившіеся часы, снять паутины, уничтожить червей и оживить окоченѣвшія сердца — словомъ выполнить всѣ блестящіе подвиги сказочнаго рыцаря и жениться на принцессѣ. Я остановился, чтобы взглянуть на этотъ домъ и его растрескавшіяся красныя кирпичныя стѣны, на задѣланныя окна и густой плющъ, обхватывавшій своими сухими побѣгами, будто старческими морщинистыми руками, даже верхушки трубъ на кровлѣ — все это составляло въ ноемъ воображеніи какую-то хитрую, привлекательную для меня тайну, героемъ которой былъ я. Эстелла была душой ея; но хотя она и овладѣла мною такъ сильно, хотя мои надежды и мое воображеніе стремились къ ней одной, хотя ея вліяніе на мою жизнь и на мой дѣтскій характеръ было всемогуще, я даже въ это романическое утро не облекъ ея ни въ одно вымышленное достоинство. Я нарочно упоминаю объ этомъ обстоятельствѣ, потому-что оно должно служить путеводною нитью въ моемъ бѣдномъ лабиринтѣ. Я знаю по опыту, что условныя для влюбленныхъ понятія не могутъ всегда быть безусловно вѣрны. Правда, что когда а любилъ Эстеллу, будучи уже мужчиной, то я любилъ ее потому, что находилъ ее невыразимо-привлекательною. Я зналъ, къ моему горю, и повторялъ себѣ весьма-часто, чтобъ не сказать безпрерывно, что любилъ ее вопреки разсудку, душевному спокойствію, счастію, вопреки безнадежности, овладѣвавшей мною по временамъ. Но я не любилъ ея менѣе оттого, что зналъ все это, не менѣе, какъ еслибъ я набожно считалъ ее земнымъ совершенствомъ.

Я такъ пригналъ прогулку, что очутился у воротъ дома миссъ Гавишамъ въ мой обычный въ былое время часъ. Позвонивъ нетвердою рукой, я повернулся спиной къ воротамъ и старался собраться съ духомъ и умѣрить біеніе моего сердца. Я слышалъ, какъ боковая дверь отворилась и черезъ дворъ раздались шаги; но я притворился, что не слыхалъ даже, когда ворота заскрипѣли на своихъ ржавыхъ петляхъ.

Наконецъ, когда кто-то коснулся до моего плеча, я вздрогнулъ и обернулся и, разумѣется былъ еще болѣе пораженъ, когда передо мной очутился мужчина въ опрятной сѣрой одеждѣ. То былъ послѣдній человѣкъ въ мірѣ, котораго я бы ожидалъ найти привратникомъ у миссъ Гавишамъ.

— Орликъ!

— А, молодой баринъ! Какъ видите, со мной произошло болѣе перемѣнъ нежели съ вами. Но войдите, войдите. Мнѣ не приказано оставлять ворота отпертыми.

Я вошелъ и онъ захлопнулъ ихъ, заперъ и вынулъ ключъ.

— Да, сказалъ онъ, озираясь угрюмо и сдѣлавъ нѣсколько шаговъ къ дому: — вотъ и я здѣсь!

— Какъ ты попалъ сюда?

— Я пришелъ, возразилъ онъ: — на своихъ на двоихъ, а сундукъ мой привезли на тачкѣ.

— Къ добру ли ты здѣсь?

— Да и не къ недоброму, я полагаю, молодой баринъ.

Я не слишкомъ-то былъ въ этомъ увѣренъ. Я имѣлъ время взвѣсить его отвѣтъ, пока онъ медленно поднялъ свой тяжелый взглядъ отъ земли, вдоль по ногамъ и рукамъ, къ моему лицу.

— Такъ ты оставилъ кузницу? спросилъ я.

— Развѣ этотъ домъ похожъ на кузницу? возразилъ Орликъ, бросая оскорбительный взглядъ вокругъ себя: — развѣ похожъ?

Я спросилъ его, какъ давно онъ оставилъ кузницу Гарджери.

— Здѣсь одинъ день такъ похожъ на другой, возразилъ онъ: — что я не съумѣю сказать. Впрочемъ, я попалъ сюда вскорѣ послѣ вашего отъѣзда.

— Я бы могъ угадать это, Орликъ!

— А! сказалъ онъ рѣзко: — вѣдь, и вы же въ ученые попали.

Тѣмъ временемъ мы подошли въ дому, гдѣ я увидѣлъ, что комната Орлика была какъ-разъ рядомъ съ боковой дверью и имѣла маленькое окно, выходившее на дворъ. Въ своихъ маленькихъ размѣрахъ она походила на конурки парижскихъ portier. Какіе-то ключи висѣли за стѣнѣ, къ нимъ присоединилъ онъ теперь и ключъ отъ воротъ; его маленькая, покрытая заплатками постель находилась въ небольшомъ углубленіи, или нишѣ. Все это имѣло какой-то тѣсный видъ, точно клѣтка сурка, между-тѣмъ, какъ Орликъ, выдѣляясь изъ темнаго угла у окошка, казалось, былъ тотъ сурокъ, обладатель этой клѣтки, чѣмъ онъ и былъ на самомъ дѣлѣ.

— Я никогда не видалъ этой комнаты, замѣтилъ я: — да здѣсь и не было привратника.

— Не было до-тѣхъ-поръ, пока не стали толковать, что это мѣсто вовсе не безопасно, благодаря бродящимъ здѣсь каторжникамъ, и прочей дряни. Тогда меня рекомендовали какъ человѣка, который съумѣетъ постоять за себя и я принялъ это мѣсто. Должность здѣсь легче нежели возиться съ мѣхами и молотомъ. А эта штука у меня заряжена на всякій случай.

Глазъ мой остановился на ружьѣ съ окованнымъ мѣдью шомполомъ, висѣвшимъ надъ каминомъ, и его глаза уловили этотъ взглядъ.

— Что жь, сказалъ я, не желая продолжать разговоръ; — идти мнѣ къ миссъ Гавишамъ?

— Сожгите меня если я знаю! возразилъ онъ, сперва потянувшись и потомъ встряхиваясь: — объ этомъ не говоритъ данная мнѣ инструкція, молодой баринъ. Я вотъ этимъ молоткомъ ударю по этому колоколу и вы пойдете по корридору, пока не встрѣтите кого-нибудь.

— Меня ожидаютъ, я полагаю.

— Сожгите меня дважды, если я вамъ на это съумѣр отвѣтить, сказалъ онъ.

Я пошелъ по длинному корридору, по которому я хаживалъ нѣкогда въ своихъ толстыхъ сапогахъ, а онъ позвонилъ въ колоколъ. Гулъ колокола еще не замеръ, когда я встрѣтилъ въ концѣ корридора Сару Покетъ, которая, увидѣвъ меня, кажется, пожелтѣла и позеленѣла.

— О! сказала она — вы ли это, мистеръ Пипъ?

— Я, миссъ Покетъ. Я радъ, что могу сообщить вамъ, что мистеръ Покетъ и все семейство здоровы.

— Поумнѣли ли они сколько-нибудь? спросила Сара уныло покачивая головой: — пускай бы они лучше были менѣе-здоровы, да поумнѣе. Ахъ Маѳью, Маѳью!… Вы знаете дорогу, сэръ?

Дорогу я зналъ довольно-хорошо: часто мнѣ приходилось всходитъ на лѣстницу въ темнотѣ. Я теперь поднялся по ней въ болѣе-тонкихъ сапогахъ, нежели во время оно, и по старому постучалъ въ дверь миссъ Гавишамъ. Она тотчасъ же сказала: «Это Пипъ стучится. Войди, Пипъ!»

Миссъ Гавишамъ сидѣла въ своемъ креслѣ, подлѣ стариннаго стола, въ прежнемъ платьѣ; руки ея были скрещены на палкѣ; она оперла на нихъ подбородокъ и устремила глаза на огонь. Подлѣ нея сидѣла съ ненадеваннымъ ни разу бѣлымъ башмакомъ въ рукахъ и съ наклоненной надъ нимъ головой нарядная барыня, которой я некогда прежде не видывалъ.

— Войди, Пипъ, продолжала бормотать миссъ Гавишамъ, не поднимая глазъ: — войди, Пипъ. Какъ твое здоровье, Пипъ? Ты цалуешь мою руку, какъ-будто я королева — э?

Она вдругъ взглянула на меня исподлобья и повторила какъ-то нахмуренно-шутливо: «э?»

— Я слышалъ, миссъ Гавишамъ, сказалъ я нѣсколько-растерявшись: — что вы были такъ добры, что желали повидаться со мною — вотъ я и пріѣхалъ.

— Ну и хорошо.

Барыня, которой я прежде не видывалъ, подняла глаза и проницательно взглянула на меня: я узналъ глаза Эстеллы; по она такъ измѣнилась, такъ похорошѣла, такъ сложилась; все, что было въ ней прекраснаго, такъ удивительно развилось, что мнѣ показалось, что я самъ вовсе не подвинулся впередъ. Глядя на нее, я вообразилъ, что я снова превращался въ безнадежнаго, простаго, грубаго мальчишку. О, какое сознаніе несоизмѣримости разстоянія между нами овладѣло мною, и какой видъ недоступности она приняла въ моихъ глазахъ!

Она протянула мнѣ руку. Я пробормоталъ что-то про удовольствіе снова ее видѣть.

— Находишь ли ты ее очень измѣнившеюся, Пипъ? спросила миссъ Гавишамъ съ своимъ страннымъ взглядомъ и постучала палкой по стулу, стоявшему противъ нея, приглашая тѣмъ меня сѣсть.

— Когда я вошелъ, миссъ Гавишамъ, я не узналъ ни одной черты прежней Эстеллы, но теперь все какъ-то странно напоминаетъ ее…

— Какъ, ужь, не хочешь ли ты сказать, что она все та же прежняя Эстелла? перебила миссъ Гавишамъ. — Она была гордая и дерзкая дѣвочка и ты хотѣлъ уйти отъ нея. Развѣ ты не помнишь?

Я отвѣтилъ уклончиво, что это было такъ давно, и что я въ то время ничего лучшаго не стоилъ, и т. п. Эстелла улыбалась совершенно-спокойно, говоря, что, безъ-сомнѣнія, я тогда былъ правъ, и что она была очень-непріятная дѣвочка.

— А онъ измѣнился? спросила миссъ Гавишамъ.

— Очень, сказала Эстелла, глядя на меня.

— Онъ менѣе грубъ и необтесанъ? спросила миссъ Гавишамъ, играя эстеллиными волосами.

Эстелла засмѣялась и взглянула на башмакъ, бывшій у нея въ рукахъ, снова засмѣялась, посмотрѣла на меня и потомъ опустила башмакъ. Она все еще обращалась со мной какъ съ ребенкомъ, хотя и кокетничала со мной. Мы сидѣли въ прежней усыпительной комнатѣ, подъ вліяніемъ той старой обстановки, которая нѣкогда такъ сильно дѣйствовала на меня. Я узналъ, что она только-что возвратилась изъ Франціи и отправляется въ Лондонъ. Гордая и своенравная, попрежнему, она до того подчинила эти свойства своей красотѣ, что было невозможно или противоестественно — по-крайней-мѣрѣ, я такъ думалъ — отлучить ихъ отъ ея красоты. Видъ ея пробудилъ во мнѣ живое воспоминаніе о той жалкой жаждѣ богатства и джентльменства, которая такъ преслѣдовала меня въ дѣтствѣ; обо всѣхъ тѣхъ дурно-направленныхъ стремленіяхъ, которыя впервые заставили меня стыдиться моего дома и Джо, обо всѣхъ тѣхъ видѣніяхъ, которыя представляли моему воображенію образъ ея въ пламени горна, воспроизводили его въ ударахъ молота и рисовали его во тьмѣ ночной, мелькающимъ въ деревянномъ окнѣ кузницы; словомъ, мнѣ невозможно было, ни въ прошедшемъ, ни въ настоящемъ, выдѣлить мысль о ней изъ самой сокровенной моей внутренней жизни.

Рѣшили, что я проведу тамъ вечеръ и на ночь возвращусь въ гостиницу, а въ Лондонъ уѣду на другой день. Поговоривъ съ нами немного, миссъ Гавишамъ послала насъ погулять вдвоемъ въ запущенномъ саду. Возвратившись съ гулянья, я долженъ былъ покатать ее въ креслѣ, какъ бывало.

Мы вышли съ Эстеллой въ садъ черезъ ту калитку, въ которую я входилъ въ день драки съ блѣднымъ джентльменомъ, нынѣ Гербертомъ. Я весь дрожалъ внутренно и обожалъ самый край ея платья; она же была совершенно-спокойна и положительно ничего во мнѣ не обожала.

Когда мы подошли ближе въ мѣсту знаменитаго побоища, она остановилась и сказала:

— Должно быть, я была странное маленькое созданье, чтобъ, спрятавшись, смотрѣть на вашъ поединокъ; а это зрѣлище очень потѣшило меня.

— И вы щедро наградили меня.

— Право? возразила она равнодушно, будто не понимая въ чемъ дѣло. — Я помню, что была очень нерасположена въ вашему противнику; мнѣ сильно ненравилось его общество; появленіемъ своимъ онъ только наводилъ за меня скуку.

— Мы съ нимъ большіе друзья теперь, сказалъ я.

— Да? Впрочемъ, вы, кажется, занимаетесь съ его отцомъ?

— Да.

Я неохотно отвѣтилъ на этотъ вопросъ; мнѣ казалось, что онъ былъ слишкомъ-дѣтскій, а она и безъ того уже обращалась со мной, какъ съ ребенкомъ.

— Съ перемѣной вашего положенія, вы перемѣнили и товарищей, сказала Эстелла.

— Разумѣется.

— И конечно, прибавила она надменнымъ тономъ: — что нѣкогда было приличнымъ для васъ обществомъ, то теперь совершенно неприлично.

Я не знаю, было ли у меня въ душѣ смутное намѣреніе сходить повидаться съ Джо; но если оно и было, то это замѣчаніе уничтожило его.

— Вы не ожидали въ то время такой счастливой перемѣны? сказала Эстелла, дѣлая въ воздухѣ легкое движеніе рукой, намекавшимъ на время поединка.

— Ни мало.

Видъ независимости и превосходства, съ которымъ она шла подлѣ меня, и видъ стѣсненія и покорности, съ которымъ я шелъ подлѣ нея, представляли разительную противоположность, ясно мною сознаваемую. Сознаніе это грызло бы меня болѣе, еслибъ я не считалъ себя положительно-избраннымъ и предназначеннымъ для нея.

Садъ слишкомъ заглохъ и заросъ, чтобъ можно было удобно гулять въ немъ; обойдя его два или три раза, мы очутились на дворѣ пивоварни. Я въ точности показалъ ей мѣсто, гдѣ я когда-то видѣлъ ее на бочкахъ; на это она сказала только: «Право?» и бросила равнодушный взглядъ въ ту сторону. Я напомнилъ ей, какъ она вышла изъ дома и вынесла мнѣ позавтракать; но она сказала, что не помнитъ.

— Какъ, вы не помните, что заставили меня расплакаться? сказалъ я.

— Нѣтъ, возразила она, покачавъ головой и осматриваясь вокругъ себя.

Эта забывчивость съ ея стороны заставила меня снова расплакаться внутренно, а это самыя горькія слезы.

— Вы должны знать, сказала Эстелла, снисходя до меня, на сколько прилично хорошенькой и блестящей женщинѣ: — вы должны знать, что у меня нѣтъ сердца; не знаю, имѣетъ ли это вліяніе на память.

Я пробормоталъ, что осмѣливаюсь сомнѣваться въ этомъ, и имѣю на то основаніе, ибо такая красавица не можетъ быть безъ сердца.

— О, дѣ! Я не сомнѣваюсь, что у меня есть сердце, которое можно поразить кинжаломъ или пулею, сказала Эстелла: — и что когда оно перестанетъ биться, то я перестану жить. Но вы знаете, что я хочу сказать. Во мнѣ нѣтъ этихъ нѣжностей, симпатій, чувствъ и прочаго вздора.

Что поразило меня въ то время, какъ она стояла передо мной и внимательно глядѣла на меня? сходство ли ея съ миссъ Гавишамъ? Нѣтъ. Въ нѣкоторыхъ ея взглядахъ и движеніяхъ была только та тѣнь сходства съ миссъ Гавишамъ, которую мы часто замѣчаемъ въ дѣтяхъ, которыя взросли подъ исключительнымъ вліяніемъ извѣстной личности, вдали отъ остальныхъ людей; вслѣдствіе чего образуется поразительное сходство въ выраженіи лицъ, хотя бы черты ихъ не имѣли ничего общаго. Однако она напоминала мнѣ не миссъ Гавишамъ. Я взглянулъ на нее еще разъ, она все еще продолжала смотрѣть на меня, но предположенія мои уже исчезли. Что жь это было?

— Я не шучу, сказала Эстелла, съ какимъ-то мрачнымъ выраженіемъ лица, хотя брови ея и не были нахмурены: — если судьба должна часто сводить насъ вмѣстѣ, то я вамъ совѣтую сразу повѣрить мнѣ. Нѣтъ, продолжала она, повелительно останавливая меня, когда я хотѣлъ открыть ротъ. — Я никого и ничего не любила. Я никогда не испытывала ничего подобнаго.

Чрезъ минуту мы очутилась въ заброшенной пивоварнѣ, и она указала на высокую галерею, на которую входила она въ первый день нашего знакомства, сказавъ, что «она была тамъ и видѣла меня внизу, пораженнаго и испуганнаго». Пока глаза мои слѣдили за ея бѣлой ручкой, опять та же смутная, безотчетная мысль поразила меня. Моя невольная дрожь заставила ее положить свою руку на мою. Тотчасъ же странныя мысли мои разсѣялись. Что жь это было?

— Что съ вами? спросила Эстелла: — или васъ опять что-нибудь испугало?

— Мнѣ слѣдовало бы испугаться, еслибъ я могъ повѣрить вашимъ словамъ, возразилъ я, желая перемѣнить разговоръ.

— Такъ вы не вѣрите? Что жь дѣлать? Во всякомъ случаѣ я высказалась. Миссъ Гавишамъ скоро будетъ ждать васъ для катанья въ креслѣ, хотя я полагаю, что это можно бы теперь бросить въ-сторону, вмѣстѣ со всѣмъ остальнымъ старьемъ. Обойдемте еще разъ вокругъ сада и потомъ отправимся домой. Пойдемте. Сегодня вамъ не слѣдуетъ проливать слезъ о моей жестокости; будьте моимъ пажемъ и позвольте мнѣ опереться на ваше плечо.

Ея красивое платье до-сихъ-поръ тащилось по землѣ. Она теперь подняла его одной рукой, а другою легко оперлась на мое плечо. Мы еще два или три раза обошли вокругъ заросшаго сада и онъ мнѣ показался весь въ цвѣту. Будь зеленыя и желтыя травки въ трещинахъ старой стѣны самыми рѣдкими цвѣтами, онѣ не могли бы имѣть болѣе прелести въ моихъ воспоминаніяхъ.

Между нами не было несообразности въ лѣтахъ, которая могла бы служить намъ преградою. Мы были почти ровесники. Но неприступный видъ, придаваемый ей красотою и обращеніемъ, отравлялъ мое блаженство, несмотря на внутреннее убѣжденіе, что наша покровительница предназначала насъ другъ другу. Наконецъ, мы воротились домой и тамъ я узналъ съ удивленіемъ, что мой опекунъ приходилъ повидаться съ миссъ Гавишамъ по одному дѣлу и возвратится къ обѣду. Въ комнатѣ, гдѣ стоялъ покрытый гнилью столъ, были зажжены старые канделябры и миссъ Гавишамъ сидѣла въ своемъ креслѣ, ожидая меня.

Когда мы стали описывать старинные круги около развалинъ свадебнаго пирога, мнѣ показалось, что вслѣдъ за кресломъ я уходилъ въ прошедшее. Но въ этой мрачной комнатѣ, рядомъ съ этимъ трупомъ, будто возставшимъ изъ гроба, Эстелла казалась еще прекраснѣе и плѣнительнѣе, и я былъ очарованъ сильнѣе, чѣмъ когда-нибудь.

Приближалось обѣденное время и Эстелла оставила насъ, чтобъ приготовиться къ столу. Мы остановились у средины длиннаго стола и миссъ Гавишамъ, протянувъ свою сухую руку, положила ее на пожелтѣвшую скатерть. Эстелла оглянулась на порогѣ комнаты и взглянула назадъ черезъ плечо; миссъ Гавишамъ послала ей рукою поцалуй съ такимъ страстнымъ взглядомъ, что онъ невольно привелъ меня въ ужасъ.

Когда Эстелла вышла и мы остались вдвоемъ, она обратилась ко мнѣ и спросила шопотомъ:

— Что, она хороша, стройна, граціозна? Нравится она тебѣ?

— Она должна нравиться всякому, кто ее знаетъ, миссъ Гавишамъ.

Обхвативъ одной рукой мою шею, она, сила въ креслѣ, пригнула мою голову въ своей.

— Люби, люби ее! Какъ она съ тобой обращается?

Прежде, нежели я успѣлъ отвѣтить (если только я могъ отвѣтить что-нибудь на такой трудный вопросъ) она повторила:

— Люби, люби ее! Если она станетъ отличать тебя — люби ее. Если она будетъ оскорблять тебя — люби ее. Если она будетъ раздирать твое сердце на части, и чѣмъ старше ты станешь, чѣмъ глубже будутъ раны — все жь люби, люби ее!

Я никогда не слыхивалъ словъ, произнесенныхъ съ такимъ жаромъ. Я чувствовалъ, какъ мускулы ея сухой руки, обхватившей мою шею, наливались кровью отъ о владѣвшаго ею волненія.

— Слушай, Пипъ! Я приняла ее къ себѣ, чтобъ ее любили. Я выростила и воспитала ее, чтобъ ее любили. Я довела ее до того, что она теперь, все затѣмъ, чтобъ ее любили — люби ее!

Она повторяла послѣднее слово довольно-часто, такъ что нельзя было смѣшать его съ какимъ-нибудь другимъ; но если бы это слово, вмѣсто любви, выражало ненависть, отчаянье, мщеніе, проклятіе, она не могла бы произнести его болѣе страшнымъ голосомъ.

— Я скажу тебѣ, продолжала она тѣмъ же отрывистымъ, страшнымъ шопотомъ: — что такое истинная любовь: это слѣпая, безотчетная преданность, самоуниженіе, это совершенная покорность, вѣра и надежда, вопреки самому себѣ, это, наконецъ, полная отдача души и сердца любимому человѣку — что сдѣлала я!

Дойдя до этого, она испустила дикій крикъ; я обхватилъ ее за талію, потому-что она встала съ кресла и бросилась впередъ, какъ-будто желая ударяться объ стѣну и пасть мертвою.

Все это произошло въ одно мгновеніе. Усадивъ ее въ кресло, я почувствовалъ знакомый мнѣ запахъ душистаго мыла и, оглянувшись, увидѣлъ въ комнатѣ своего опекуна.

Я, кажется, не говорилъ еще, что онъ постоянно носилъ шелковой носовой платокъ внушающихъ размѣровъ, который игралъ большую роль въ его ремеслѣ. Я видалъ, какъ онъ смущалъ кліента или свидѣтеля тѣмъ, что торжественно развертывалъ свой платокъ, какъ бы собираясь немедленно высморкаться, но потомъ останавливался, зная, что не успѣетъ это сдѣлать, прежде нежели кліентъ или свидѣтель проговорится. Когда я увидѣлъ его въ комнатѣ, онъ держалъ свой знаменательный платокъ въ обѣихъ рукахъ и глядѣлъ на насъ. Встрѣтивъ мой взглядъ, онъ ясно высказалъ тѣмъ, что остался на нѣсколько минутъ молча въ этой же позѣ: «Не-уже-ли? Странно!» и затѣмъ, съ необыкновеннымъ успѣхомъ, обратилъ свой платокъ къ настоящему его назначенію.

Миссъ Гавишамъ примѣтила его въ одно время со мной; она, какъ и всѣ вообще, боялась его. Она сдѣлала сильную попытку оправиться и пробормотала, что онъ аккуратенъ, какъ всегда.

— Аккуратенъ какъ всегда, повторилъ онъ, подходя къ намъ ближе. — Какъ ваше здоровье, Пипъ? Хотите, чтобъ я прокатилъ васъ кругомъ комнаты, миссъ Гавишамъ? Итакъ вы здѣсь, Пипъ?

Я сказалъ ему, что миссъ Гавишамъ желала, чтобъ я пріѣхалъ повидаться съ Эстеллой. На это онъ замѣтилъ:

— Да, очень красивая дѣвушка!

Потомъ, онъ одною рукою сталъ толкать передъ собою кресло съ миссъ Гавишамъ, а другую опустилъ въ карманъ панталонъ, какъ-будто карманъ этотъ былъ наполненъ тайнами и онъ хотѣлъ ихъ удержать.

— А что, Пипъ, часто ли вы видали миссъ Эстеллу прежде? сказалъ онъ, дѣлая привалъ.

— Какъ часто?

— Да, сколько разъ. Десять тысячъ, что ли?

— О, нѣтъ! Конечно не столько.

— Такъ два раза?

— Джаггерсъ, вмѣшалась миссъ Гавишамъ на мое счастье: — оставьте Пипа въ покоѣ и ступайте съ нимъ обѣдать.

Онъ повиновался, и мы вмѣстѣ спустились по темной лѣстницѣ. На пути въ отдѣльному строенію въ задней части двора, гдѣ находилась столовая, онъ спросилъ меня: «часто ли я видалъ миссъ Гавишамъ за обѣдомъ» и, по обыкновенію, предоставилъ мнѣ обширный выборъ между сотнею разъ и однимъ разомъ.

Я подумалъ и сказалъ:

— Никогда!

— Никогда и не увидите, Пипъ, возразилъ онъ съ пасмурной улыбкой. — Съ-тѣхъ-поръ, какъ она начала настоящій образъ жизни, она никогда не позволяла себѣ ѣсть или пить ни въ чьемъ присутствіи. Она бродитъ по ночамъ и тогда питается чѣмъ попало.

— Могу ли я, сэръ, предложить вамъ вопросъ?

— Можете, сказалъ онъ: — а я могу уклониться отъ отвѣта. Ну, спрашивайте.

— Имя Эстеллы — Гавишамъ, или?… Я не зналъ что прибавить.

— Или какъ? спросилъ онъ.

— Она Гавишамъ?

— Гавишамъ.

Съ этимъ мы пришли къ столу, гдѣ она и Сара Покетъ уже ожидали насъ. Мистеръ Джаггерсъ сидѣлъ на почетномъ мѣстѣ, Эстелла напротивъ его, а я противъ своей желтозеленой пріятельницы.. Мы очень-хорошо пообѣдали. За столомъ служила дѣвушка, которую я не видалъ ни въ одно изъ моихъ прежнихъ посѣщеній, но которая, я знаю, была все время въ этомъ таинственномъ домѣ. Послѣ обѣда бутылка отборнаго стараго портвейна была поставлена передъ моимъ попечителемъ (который очевидно былъ знатокъ по части виноградныхъ винъ), и дамы оставили насъ вдвоемъ.

Я даже въ самомъ мистерѣ Джаггерсѣ не встрѣчалъ прежде такой упорной скрытности, какою онъ отличался въ этомъ домѣ. Онъ не поднималъ даже глазъ и лишь одинъ разъ во весь обѣдъ, и то едва, взглянулъ на Эстеллу. Когда она обращалась къ нему, онъ выслушивалъ ее и, когда нужно, отвѣчалъ, но я ни разу не видалъ, чтобъ онъ при этомъ смотрѣлъ ей въ лицо. За-то она часто глядѣла на него съ участіемъ, любопытствомъ и недовѣрчивостью; но по лицу его никакъ нельзя было судить, примѣчаетъ ли онъ ея взгляды, или нѣтъ. Во все время обѣда, онъ находилъ величайшее наслажденіе заставлять Сару Покетъ еще болѣе желтѣть и зеленѣть, часто намекая въ разговорѣ со мной на большія надежды, которыя я имѣлъ на будущее. Впрочемъ, и это онъ, казалось, дѣлалъ безсознательно, или, лучше сказать, вызывалъ меня въ невинности моей души, на подобныя выходки. Когда мы остались съ нимъ вдвоемъ, онъ сидѣлъ съ такимъ сосредоточеннымъ и таинственнымъ видомъ, что выводилъ меня изъ терпѣнія. Онъ, казалось, производилъ слѣдствіе надъ достоинствомъ вина, за неимѣніемъ чего другаго подъ-рукою. Онъ подносилъ стаканъ къ свѣчкѣ, пробовалъ вино, полоскалъ имъ ротъ, глоталъ его, снова смотрѣлъ на стаканъ, нюхалъ, отвѣдывалъ, дополнялъ стаканъ: все это приводило меня въ сильное раздраженіе и безпокойство. Три или четыре раза, я намѣревался-было начать разговоръ, но, замѣтивъ, что я собираюсь предложить ему вопросъ, онъ, со стаканомъ въ рукахъ, бросалъ на меня выразительные взгляды и принижался полоскать ротъ виномъ, какъ-будто обращая мое вниманіе на то, что не стоитъ заговаривать съ нимъ, такъ-какъ онъ не въ-состояніи отвѣчать.

Мнѣ кажется, что мое присутствіе могло бы, наконецъ, довести миссъ Покетъ до бѣшенства и внушить ей опасное желаніе сорвать съ себя чепецъ, который былъ весьма безобразенъ, наподобіе кисейной швабры, и разметать по полу свои волосы, которые, конечно, выросла не на ея головѣ. Она не показывалась послѣ, когда мы пошли въ комнату миссъ Гавишамъ и вчетверомъ стали играть въ вистъ. Во время нашего отсутствія миссъ Гавишамъ возъимѣла странную мысль украсить голову, шею и руки Эстеллы самыми драгоцѣнными вещами съ своего уборнаго столика, и я замѣтилъ, что даже опекунъ мой поднялъ нѣсколько брови и поглядѣлъ на нее исподлобья — такъ хороша она была, при блескѣ этихъ украшеній!

Я не говорю ничего о томъ, съ какимъ искусствомъ онъ билъ нашихъ крупныхъ козырей и оставался побѣдителемъ съ маленькими незначительными картами, передъ которыми не помрачилась слава нашихъ королей и дамъ; умолчу также о моихъ чувствахъ при мысли, что онъ видитъ въ насъ три жалкія загадки, давно имъ разгаданныя; меня хуже всего заставляла страдать несообразность его леденящаго присутствія съ моею любовью въ Эстеллѣ. Мнѣ было досадно, что предметъ моей любви былъ въ двухъ шагахъ отъ него, въ одномъ съ нимъ мѣстѣ — это казалось мнѣ невыносимымъ.

Мы играли до девяти часовъ, послѣ чего было рѣшено, что, когда Эстелла поѣдетъ въ Лондонъ, меня предупредятъ и я встрѣчу ее въ конторѣ дилижансовъ. Затѣмъ я простился съ ней, пожалъ ей руку и ушелъ.

Опекунъ мой занималъ въ гостиницѣ «Синяго Вепря» комнату рядомъ съ моею. До поздней ночи слова миссъ Гавишамъ «люби, люба ее!» звучали въ моихъ ушахъ. Я передѣлалъ ихъ по-своему и сто разъ твердилъ своей подушкѣ: «я люблю, люблю ее!»

По-временамъ, мною овладѣвалъ порывъ благодарности за то, что она была предназначена мнѣ, нѣкогда ученику кузнеца. Я боялся, что она теперь далеко не въ восторгѣ отъ подобной судьбы, Но когда же начнетъ она принимать во мнѣ участіе? Когда пробудится въ ней сердце, которое до-сихъ-поръ погружено въ сонъ и апатію?

Несчастный! я думалъ, что то были высокія чувства и ни разу не приходило мнѣ въ голову, что было низко и малодушно съ моей стороны чуждаться Джо потому, что она могла презирать его. Прошелъ одинъ день, и мысль о Джо уже вызывала слезы въ моихъ глазахъ; впрочемъ, онѣ скоро высохли, да проститъ меня Богъ!

XXX.

Хорошенько обдумавъ дѣло, пока я одѣвался на другое утро въ гостиницѣ Синяго Вепря, я рѣшился замѣтить моему опекуну, что Орликъ не такой человѣкъ, какому можно поручить у миссъ Гавишамъ мѣсто, требующее большаго довѣрія. «Конечно, не такой человѣкъ, отвѣтилъ мой опекунъ, потому-что нѣтъ человѣка, на котораго можно было бы вполнѣ положиться». Онъ былъ очень-радъ слышать, что и настоящій случай не составлялъ исключенія, и съ видимымъ удовольствіемъ выслушалъ все, что я могъ сообщить ему объ Орликѣ.

— Хорошо, хорошо, Пипъ, замѣтилъ онъ, когда я кончилъ: — я сейчасъ выплачу ему, что ему слѣдуетъ и отправлю его.

Испугавшись такой поспѣшности, я сталъ уговаривать его повременить немного и даже намекнулъ, что нелегко будетъ справиться съ Орликомъ.

— Не безпокойтесь, отвѣтилъ онъ, вынимая платокъ: — я бы желалъ посмотрѣть, какъ онъ будетъ разсуждать со мною.

Мы оба должны были ѣхать въ Лондонъ съ двѣнадцати-часовымъ дилижансомъ; я воспользовался этимъ и объявилъ ему, что намѣренъ пройтись немного по лондонской дорогѣ и сяду въ дилижансъ, когда, онъ меня догонитъ. Я рѣшился на это, потому-что все время боялся, что вотъ-вотъ прибѣжитъ Пёмбельчукъ. Такимъ образомъ я могъ тотчасъ же бѣжать изъ Синяго Вепря. Сдѣлавъ обходъ мили въ двѣ, чтобы миновать домъ Пёмбельчука, я снова свернулъ на главную улицу нѣсколько-дальше той страшной западни, и чувствовалъ себя почти внѣ опасности.

Мнѣ было пріятно послѣ столькихъ лѣтъ снова очутиться въ этомъ тихомъ старенькомъ городкѣ, а удивленные взгляды прохожихъ, узнававшихъ меня, немало льстили моему самолюбію. Два или три лавочника даже выскочило изъ своихъ лавокъ и, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ передо мною, возвращались назадъ, будто спохватившись о чемъ-то, и все это единственно для того, чтобы встрѣтиться со мною лицомъ къ лицу. Трудно рѣшить, кто изъ насъ при этомъ болѣе притворялся: они ли, стараясь удачнѣе съиграть комедію, или я, дѣлая видъ, что ничего не замѣчаю. Я производилъ впечатлѣніе и былъ совершенно этимъ доволенъ, когда вдругъ судьба, какъ на на зло, наслала на меня того разбойника тряббовскаго мальчишку.

Онъ шелъ мнѣ на встрѣчу, размахивая пустымъ синимъ мѣшкомъ. Я тотчасъ сообразилъ, что всего-лучше было идти впередъ, не смущаясь, и смотрѣть ему прямо въ лицо: этимъ я поддержалъ ба свое достоинство и укротилъ бы его злыя наклонности. Я такъ и сдѣлалъ, и начиналъ уже поздравлять себя съ успѣхомъ, какъ вдругъ онъ остановился; колѣни его затряслись, волосы стали дыбомъ, шапка свалилась, онъ весь дрожалъ и, отшатнувшись на средину улицы, принялся кричать: «Поддержите меня! Я такъ испугался!» желая тѣмъ показать, будто моя величавая наружность повергла его въ ужасъ и умиленіе. Когда я поровнялся съ нимъ, зубы его щелкали и онъ, съ видомъ крайняго уничиженія, распростерся въ прахѣ предо мною.

Нелегко было мнѣ перенести подобную насмѣшку, но это было ничего въ сравненіи съ тѣмъ, что послѣдовало. Не прошелъ я и двухсотъ шаговъ, какъ съ удивленіемъ и негодованіемъ увидѣлъ предъ собою того же тряббовскаго мальчишку. Онъ выходилъ изъ-за угла. Синій мѣшокъ былъ переброшенъ черезъ плечо, честное трудолюбіе сіяло въ его глазахъ, онъ весело спѣшилъ домой. Онъ шелъ будто ничего не замѣчая, но вдругъ наткнулся на меня и снова принялся выкидывать тѣ же штуки: сталъ вертѣться вокругъ меня, сгибая колѣни и протягивая ко мнѣ руки, какъ-бы умоляя о пощадѣ. Отчаянныя кривлянья его были встрѣчены радостными рукоплесканіями цѣлаго кружка зрителей. Я рѣшительно не зналъ, куда мнѣ дѣться.

Не успѣлъ я дойти до почтоваго двора, какъ онъ уже забѣжалъ во второй разъ и снова появился передо мною. Теперь онъ совершенно измѣнился: синій мѣшокъ былъ надѣтъ на немъ наподобіе моего пальто, и онъ важно выступалъ мнѣ на встрѣчу по другой сторонѣ улицы. За нимъ со смѣхомъ бѣжала цѣлая толпа товарищей, которымъ онъ отъ времени до времени съ выразительнымъ жестомъ кричалъ: «Отвяжитесь! я васъ не знаю». Никакія слова не въ состояніи выразить, какъ я былъ взбѣшенъ и оскорбленъ, когда, проходя мимо меня, онъ оправилъ воротникъ рубашки, сбилъ волосы на вискахъ, подбоченился и, съ отчаянной аффектаціей, протяжно повторилъ: «Не знаю васъ, не знаю, честное слово, не знаю!»

Потомъ онъ принялся преслѣдовать меня по мосту, крича по-пѣтушиному, какъ зловѣщая птица, знавшая меня еще въ кузнецахъ. Это послѣднее обстоятельство довершило позоръ, съ какимъ и покинулъ городъ.

И теперь еще я убѣжденъ, что мнѣ оставалось или убить тряббовскаго мальчишку, или снести оскорбленіе. Побить же его тогда на улицѣ, или потребовать у него въ удовлетвореніе менѣе, чѣмъ жизни, было бы унизительно для меня. Сверхъ того, онъ былъ неуязвимъ; увертываясь какъ змѣя, онъ съ презрительнымъ хохотомъ проскользалъ между ногъ. Однако, я на слѣдующій же день написалъ мистеру Тряббу, что мистеръ Пипъ будетъ принужденъ не имѣть съ нимъ болѣе никакого дѣла, если онъ до такой степени не уважаетъ публики, что держитъ у себя такого негодяя, заслуживающаго порицаніе всякаго благонамѣреннаго человѣка.

Дилижансъ съ мистеромъ Джаггерсомъ подъѣхалъ во-время; я занялъ свое мѣсто и достигъ Лондона въ исправности, но нельзя сказать въ цѣлости, потому-что сердце мое было не на мѣстѣ. Пріѣхавъ въ Лондонъ, я поспѣшилъ отправить Джо бочку устрицъ и трески (въ видѣ вознагражденія за то, что я у него не побывалъ) и затѣмъ поспѣшилъ въ Барнарду.

Гербертъ сидѣлъ за обѣдомъ, состоявшемъ изъ холодной говядины, и очень обрадовался моему возвращенію. Я почувствовалъ необходимость повѣдать тайну своего сердца своему другу и товарищу. Я отправилъ своего грума въ театръ, такъ-какъ нечего было и думать объ откровенности, пока Пеперъ былъ рядомъ: ибо замочная скважина доставляла ему возможность почти-что присутствовать въ гостиной. Подобныя уловки, къ которымъ я прибѣгалъ, чтобы занять его, яснѣе всего доказываютъ мое собственное рабство. Образцомъ того, до чего можетъ дойти человѣкъ въ такой крайности, можетъ служить фактъ, что я иногда посылалъ его въ Гайдъ-паркъ посмотрѣть который часъ…

Пообѣдавъ, мы усѣлись около камина.

— Милый Гербертъ, сказалъ я, обращаясь къ нему: — я имѣю тебѣ сообщить нѣчто очень-важное.

— Милый Гендель, отвѣчалъ Гербертъ: — я покажу себя достойнымъ твоего довѣрія.

— Я тебѣ скажу нѣчто, касающееся меня и еще одного посторонняго лица.

Гербертъ, скрестивъ ноги, сталъ смотрѣть на огонь, и видя, что я нѣсколько минутъ молчу, вопросительно взглянулъ на меня.

— Гербертъ, сказалъ я, кладя руку ему на колѣни: — я люблю… я обожаю… Эстеллу.

Гербертъ вмѣсто того, чтобъ изумиться, очень-хладнокровно отвѣчая:

— Хорошо! Ну?

— Хорошо, ну! Не-уже-ли это все, что ты мнѣ скажешь?

— Я хочу сказать, что далѣе? отвѣчалъ Гербертъ: — на столько я и самъ знаю.

— Ты почему знаешь? спросилъ я.

— Почему знаю? Отъ тебя же узналъ.

— Я никогда тебѣ не говорилъ.

— Не говорилъ мнѣ! Ты никогда мнѣ не говоришь, когда стрижешь себѣ волосы, я и безъ тебя знаю. Ты всегда ее обожалъ, съ тѣхъ поръ, какъ я съ тобою познакомился. Ты привезъ свою любовь вмѣстѣ съ чемоданами. Да ты мнѣ говорилъ объ этомъ круглый день. Разсказывая свою исторію, ты прямо сказалъ, что началъ обожать ее съ перваго свиданія, еще очень-молодымъ мальчикомъ.

— Ну, хорошо, отвѣчалъ я, услышавъ это въ первый разъ, и не безъ удовольствія: я никогда не переставалъ обожать ее. И теперь она воротилась еще прекраснѣе и восхитительнѣе чѣмъ когда. Я ее видѣлъ вчера. И если я прежде ее обожалъ, то теперь обожаю еще вдвое.

— Счастливецъ же ты, Гендель, отвѣчалъ Гербертъ: — что тебя прочатъ для нея. Не дотрогиваясь запрещенныхъ вопросовъ, мы можемъ съ тобою сказать, что не мало не сомнѣваемся въ этомъ послѣднемъ фактѣ. А знаешь ли ты, что думаетъ Эстелла о твоей нѣжной страсти?

Я угрюмо покачалъ головою.

— О! она обо мнѣ и не думаетъ.

— Потерпи, милый Гендель, сказалъ Гербертъ: — время не ушло. Но ты еще что-то хочешь сказать?

— Мнѣ стыдно сказать, отвѣчалъ я: — а вѣдь говорить же не грѣшнѣе, чѣмъ думать. Ты называешь меня счастливцемъ. Конечно, я счастливецъ. Вчера еще былъ мальчишка, ученикъ кузнеца, а сегодня, ну… какъ бы себя назвать.

— Назови хоть добрымъ малымъ, если ты хочешь что-нибудь сказать, отвѣчалъ Гербертъ, улыбаясь и ударяя меня по рукѣ: — добрый малый, въ которомъ странно соединяется смѣлость съ нерѣшительностью, горячность съ осторожностью, жажда дѣятельности съ лѣнью.

Я остановился на минуту, чтобъ обдумать, дѣйствительно ли характеръ мой состоитъ изъ такой смѣси качествъ. Вообще, я признавалъ справедливымъ этотъ анализъ и полагалъ, что не стоитъ возражать.

— Когда я спрашиваю, какъ себя теперь называть, Гербертъ, продолжалъ я: — я намекаю на то, что теперь занимаетъ мои мысли. Ты говоришь: я счастливъ. Я знаю, что я самъ ничего не сдѣлалъ для своего возвышенія въ свѣтѣ; все это дѣло счастья. Поэтому, конечно, я большой счастливецъ. Но когда подумаю объ Эстеллѣ…

— А когда жь ты не думаешь о ней? перебилъ меня Гербертъ, не сводя съ меня глазъ.

— Ну, такъ, милый Гербертъ, я не могу выразить, какъ я чувствую себя зависимымъ отъ сотни случайностей. Не дотрогиваясь запрещенныхъ вопросовъ, я могу все-таки сказать, что всѣ мои надежды основаны на постоянствѣ одного лица (конечно, никого не называя). Какое неизвѣстное и неопредѣленное положеніе, едва туманно предугадывать, въ чемъ-состоятъ мои надежды!

Говоря эти слова, я облегчилъ свою душу отъ бремени, давно-тяготившаго меня, особливо со вчерашняго вечера.

— Ну, Гендель, отвѣчалъ Гербертъ своимъ обычнымъ веселымъ тономъ: — мнѣ кажется, мы, съ отчаянія отъ нашей жаркой любви, смотримъ въ зубы дареному коню, да еще въ микроскопъ. Мнѣ кажется, что, устремивъ все наше вниманіе на одинъ пунктъ, мы совершенно не замѣчаемъ лучшихъ сторонъ даренаго коня. Ты, вѣдь, говорилъ, что Джаггерсъ съ самаго начала сказалъ, что ты имѣешь не однѣ только надежды. И даже еслибъ онъ этого не сказалъ, неуже-ли ты думаешь, Джаггерсъ такой человѣкъ, что взялся бы за твое дѣло, не бывъ увѣреннымъ въ его исходѣ?

Я согласился, что противъ этого возражать было трудно. Я сказалъ эти слова (люди часто такъ говорятъ въ подобныхъ случаяхъ), какъ бы неохотно преклонясь предъ истиной. Словно, я желалъ сказать противное!

— Я думаю, это важный пунктъ, продолжалъ Гербертъ: — и я полагаю, ты призадумался бы, чтобъ пріискать другой, поважнѣе. Что касается остальнаго, ты долженъ ждать, пока заблагоразсудится твоему опекуну открыть тебѣ тайну; а онъ долженъ ждать того же отъ своего кліента. Ты вѣрно прежде сдѣлаешься совершеннолѣтнимъ, чѣмъ узнаешь тайну твоего теперешняго положенія, а тогда, быть можетъ, тебѣ кое-что и откроютъ. Во всякомъ случаѣ, ты будешь ближе къ исполненію твоихъ надеждъ, ибо когда-нибудь они должны же исполниться.

— Какой у тебя счастливый характеръ! ты никогда не отчаиваешься, замѣтилъ я, восхищаясь его веселымъ настроеніемъ духа.

— Еще бы! возразилъ онъ: — у меня, вѣдь, только и есть, что надежды, и болѣе ничего. Однако, а долженъ сознаться, что все, мною сказанное, не есть ли собственно мнѣніе моего отца. Единственное замѣчаніе, которое я когда-либо отъ него слышалъ о твоихъ надеждахъ, было слѣдующее: «Дѣло, конечно, уже вѣрное, а то Джаггерсъ не взялся бы за него.» Теперь, прежде чѣмъ далѣе говорить тебѣ о моемъ отцѣ, или его сынѣ, и заплатить откровенностью за откровенность, я хочу тебѣ сказать кое-что непріятное — сдѣлаться въ глазахъ твоихъ на минуту положительно-гадкимъ и отвратительнымъ.,

— Ты не успѣешь въ этомъ, возразилъ я.

— Нѣтъ, успѣю! сказалъ онъ: — разъ, два, три — ну, я готовъ! Гендель! другъ мой, началъ онъ искреннимъ, хотя и веселымъ голосомъ: — я вотъ все это время думалъ, что, конечно, Эстелла не можетъ быть условіемъ для полученія твоего наслѣдства, если объ этомъ никогда не упоминалъ твой опекунъ. Правъ ли я, говоря, что онъ никогда не упоминалъ о ней ни прямо, ни изъ далека? Никогда, напримѣръ, не замѣчалъ ты, чтобъ у твоего благодѣтеля были свои планы на счетъ твоей женитьбы?

— Никогда.

— Ну, Гендель, по чистой совѣсти, я говорю вовсе не потому, что зеленъ виноградъ! Не бывъ связанъ съ нею никакими узами, можешь ты оставить ее? Я уже тебѣ сказалъ, что буду говорить непріятности.

Я отвернулся въ сторону, ибо моимъ сердцемъ овладѣло чувство, похожее на то, которое смутило меня нѣкогда въ день моего прощанія съ кузницею, когда я плакалъ, обнимая указательный палецъ столба. Мы оба нѣсколько минутъ молчали.

— Да; но, милый Гендель, продолжалъ Гербертъ, какъ ни въ чемъ не бывало: — если это чувство такъ глубоко вкоренилось въ душѣ юноши, столь романтическаго отъ природы и вслѣдствіе обстоятельствъ, то это дѣло серьёзное. Подумай о ея воспитаніи, о миссъ Гавишамъ. Подумай о самой Эстеллѣ. Не правда ли, ты теперь меня ненавидишь? Вѣдь, это можетъ повести Богъ знаетъ къ чему.

— Я самъ это знаю, Гербертъ, сказалъ я, не поворачивая къ нему головы: — но что жь мнѣ дѣлать?

— Ты не можешь оставить ее и забыть о ней?

— Нѣтъ, это невозможно!

— И не можешь попытаться, Гендель?

— Нѣтъ, невозможно!

— Ну, сказалъ Гербертъ, вскакивая со стула и стряхиваясь какъ-будто отъ сна: — ну, теперь я опять буду любезнымъ!

Онъ сталъ ходить по комнатѣ, расправлялъ занавѣски, переставлялъ стулья, перебиралъ книги, заглядывалъ въ столовую и въ ящикъ съ письмами, затворялъ и отворялъ двери и, наконецъ, усѣлся въ кресло передъ каминомъ.

— Я хотѣлъ сказать тебѣ слова два, Гендель, о моемъ отцѣ и его сынѣ. Я думаю, не стоитъ говорить сынку о томъ, что вы вѣрно уже сами замѣтили, что домъ папеньки не отличается большою аккуратностью въ хозяйственномъ отношеніи.

— Но, вѣдь, нѣтъ ни въ чемъ недостатка, Гербертъ, сказалъ я, желая сказать что-нибудь пріятное.

— О, да! вѣрно то же говорятъ и дворникъ и лавочникъ на углу.

— Безъ шутокъ, Гендель, дѣло, вѣдь, нешуточное — ты знаешь это такъ же хорошо, какъ и я. Я думаю, что было время, когда еще отецъ не махнулъ на все рукою; но это было уже давно. Замѣтилъ ли ты въ вашихъ мѣстахъ странное обстоятельство, что дѣти, рождавшіяся отъ несчастныхъ браковъ, всегда жаждутъ какъ-можно-скорѣе жениться.

Это былъ такой странный вопросъ, что я спросилъ въ свою очередь: «будто?»

— Не знаю, сказалъ Гербертъ: — оттого-то я и хочу знать. У насъ это общій фактъ. Живой примѣръ — моя сестра Шарлотта, хотя она и умерла на тридцатомъ году жизни. Маленькая Дженни идетъ вся въ сестру. Она такъ жаждетъ связать себя брачными узами, что вы невольно подумаете, что она всю свою короткую еще жизнь провела въ размышленіяхъ о семейномъ счастьи. Маленькій Аликъ, который еще ходитъ въ платьецѣ, уже распорядился, чтобъ вступитъ въ законный бракъ съ молодой дѣвушкой изъ Кью. Дѣйствительно, мнѣ кажется, всѣ мы помолвлены, исключая только Бэби.

— Такъ ты помолвленъ? спросилъ я.

— Да; но это покуда тайна, отвѣчалъ Гербертъ.

Я увѣрилъ его, что свято сохраню его тайну и просилъ, чтобъ онъ меня посвятилъ въ ея подробности. Онъ такъ умно и съ такимъ чувствомъ говорилъ о моей слабости, что я хотѣлъ узнать кое-что о его собственной силѣ.

— Могу я спросить ея имя? сказалъ я.

— Клара! отвѣчалъ Гербертъ.

— И живетъ въ Лондонѣ?

— Да, можетъ-быть, я долженъ прибавить, началъ Гербертъ, какъ-то присмирѣвъ и упавъ духомъ: — что она нисколько не подходить къ уродливымъ родовымъ понятіямъ моей матери. Отецъ ея былъ поставщикомъ припасовъ на корабли и, кажется, исполнялъ должность кассира.

— А теперь? спросилъ я.

— Онъ за старостью въ отставкѣ.

— И живетъ…

— Въ нижнемъ этажѣ, отвѣчалъ Гербертъ. (Я вовсе не хотѣлъ спросить, гдѣ онъ живетъ и чѣмъ онъ живетъ). — Я никогда его не видалъ съ тѣхъ поръ, какъ знаю Клару; онъ не выходилъ изъ своей конуры наверху. Но за-то я его слышалъ постоянно. Онъ съ ужаснымъ шумомъ стругаетъ и пилитъ полъ какимъ-то страшнымъ орудіемъ.

— Ты и не ожидаешь его увидѣть? спросилъ я.

— О, нѣтъ! я постоянно ожидаю этого, сказалъ Гербертъ: — я всегда боюсь, чтобъ онъ не провалился къ намъ на голову. Я не знаю, впрочемъ, какъ долго вынесутъ стропилы.

Разсмѣявшись отъ души при этихъ словахъ, онъ опять чрезъ минуту поникъ головою и объявилъ мнѣ, что, какъ только начнетъ наживать капиталецъ, тотчасъ же женится на Кларѣ. Онъ прибавилъ, какъ-бы въ объясненіе своей грусти: «нельзя, вѣдь, жениться, пока еще только осматриваешься».

Мы оба стали пристально смотрѣть на огонь. Положивъ руки въ карманы панталонъ, я думалъ: какое въ дѣйствительности трудное дѣло для многихъ нажить капиталъ! Ощупавъ въ одномъ изъ кармановъ какую-то бумажку, я вынулъ ее и, развернувъ, увидѣлъ, что это афиша, которую принесъ мнѣ Джо, о дебютѣ знаменитаго провинціальнаго актера-любителя.

— Боже милосердый! невольно воскликнулъ я: — представленіе это сегодня.

Эта находка совершенно измѣнила наше настроеніе и мы рѣшились тотчасъ же отправиться въ театръ. Я наскоро, какъ умѣлъ, сталъ утѣшать Герберта всѣми возможными и невозможными средствами. Онъ сообщилъ мнѣ тутъ же, что его невѣста уже знала меня по слухамъ и желаетъ познакомиться со мною. Послѣ всѣхъ этихъ взаимныхъ изліяній мы пожали другъ другу руку, погасили свѣчи, затушили огонь, заперли за собою дверь и отправились отъискивать мистера Уопселя и Данію.

XXXI.

Прибывъ въ Данію, мы увидѣли короля и королеву той страны, принимавшихъ свой дворъ, сидя въ двухъ креслахъ, взгроможденныхъ на кухонномъ столѣ. Все датское дворянство было въ сборѣ; благородный юноша, въ высокихъ нечерненыхъ сапогахъ, шитыхъ, вѣроятно, на отдаленнаго предка, громаднаго роста; почтенный пэръ королевства съ довольно-грязнымъ лицомъ, что заставляло предположить, что онъ выскочка изъ низшаго сословія, недавно-достигшій своего высокаго званія; наконецъ, представитель датскаго рыцарства, съ гребешкомъ въ волосахъ и бѣлыхъ шелковыхъ чулкахъ, и вообще довольно женственнаго характера. Мой даровитый согражданинъ стоялъ въ сторонѣ, со сложенными руками; лобъ и кудри его не отличались особою естественностью.

Во время представленія, обнаружилось нѣсколько. весьма-любопытныхъ обстоятельствъ. Оказалось, что жестокій кашель, не только мучилъ покойнаго короля передъ смертью, но даже преслѣдовалъ его въ могилѣ, и воскресъ съ его тѣнью. Царственная тѣнь имѣла также призрачную рукопись, обвитую вокругъ жезла, и, по временамъ, обращалась въ ней съ безпокойнымъ видомъ, постоянно теряя мѣсто, что ясно указывало на ослабѣвшее отправленіе памяти, вслѣдствіе начавшагося разложенія. Это обстоятельство, вѣроятно, подало райку мысль закричать призраку, «поверни листокъ!» что, по-видимому, крайне ему не понравилось. Еще должно замѣтить, что этотъ величественный духъ только отдѣлялся отъ боковой стѣны, хотя и дѣлалъ видъ, что приходитъ изъ далека, послѣ долгаго отсутствія; а потому, страшное появленіе его встрѣтили насмѣшкой. Королева датская была женщина слишкомъ-веселая и рѣзвая, хотя и исторически-извѣстная своимъ безстыдствомъ; она отличалась, по мнѣнію публики, излишествомъ въ мѣдныхъ украшеніяхъ: подбородокъ ея соединялся съ короною широкой полосою этого неблагороднаго металла (будто она страдала сильнѣйшею зубною болью), другая полоса обхватывала ея станъ, на каждой рукѣ ея было еще по мѣдной полосѣ; потому ее открыто называли «литаврою».

Благородный юноша былъ очевидно непослѣдователенъ въ своей игрѣ: онъ въ одно и то же время представлялся искуснымъ морякомъ, кочующимъ актеромъ, могильщикомъ, священникомъ и самымъ необходимымъ лицемъ на придворномъ турнирѣ, ибо опытный глазъ его безошибочно опредѣлялъ достоинство каждаго удара. Это повело къ всеобщему предубѣжденію противъ него, разразившемуся величайшимъ негодованіемъ, (въ видѣ мѣтко пущеныхъ орѣховъ), когда его открыли въ облаченіи священника и онъ отказался отслужить отходную. Что касается до Офеліи, то она страдала такимъ тихимъ сумасшествіемъ, что, когда въ послѣдствіи она сняла свой бѣлый кисейный шарфъ и, сложивъ, уложила въ могилу, какой-то нетерпѣливый зритель, долго охлаждавшій свой горячій носъ о чугунную рѣшетку райка, завопилъ: «Ну, ребенка схоронила, теперь можно и поужинать!» Выраженіе во всякомъ случаѣ крайне-неприличное.

Всѣ эти обстоятельства обрушились на моего несчастнаго согражданина. Всякій разъ, какъ нерѣшительному принцу случалось предложить себѣ вопросъ или выразить сомнѣніе, публика спѣшила выручить его изъ затрудненія. Такъ, на вопросъ, «благороднѣе ли внутренно страдать»? одни кричали въ отвѣтъ «да», другія «нѣтъ», наконецъ, третьи, клонившіеся въ ту и другую сторону, говорили, «а ну его, по-боку», и возникало цѣлое парламентское преніе. Когда онъ спросилъ, что дѣлать людямъ, которые, какъ онъ, пресмыкаются между небомъ и землею? его стали поощрять криками: «слушайте, слушайте!» Когда онъ явился съ чулкомъ на ногѣ въ безпорядкѣ (безпорядкѣ, выраженномъ, какъ обыкновенно, аккуратною складкою, сдѣланною вѣроятно утюгомъ), послышался разговоръ о блѣдности обнаженной ноги его, и о томъ, была ли тѣнь короля тому причиной, или нѣтъ. Когда онъ взялъ свитокъ лѣтописей, очень похожій на черную флейту, переданную изъ оркестра, всѣ обратились къ нему съ единодушной просьбою сыграть «Rule Britania». Когда онъ обратился въ музыканту съ наставленіемъ, не такъ безжалостно драть уши, сердитый зритель угрюмо возразилъ: «да и вы того не дѣлайте, вы гораздо хуже его!» Я, къ сожалѣнію, долженъ сознаться, что громкій хохотъ привѣтствовалъ мистера Уопселя при каждомъ изъ этихъ пасажей.

Но самыя горестныя испытанія ожидали его на кладбищѣ, представлявшемъ какой-то первобытный лѣсъ съ церковью, болѣе похожею на прачечную, съ одной стороны, и вертящеюся калиткой, съ другой. Мистеръ Уопсель явился въ почтенной черной шинели; какъ скоро онъ показался у калитки, кто-то изъ зрителей дружески обратился къ могильщику со словами:

— Не глазѣй, любезный! Вонъ самъ подрядчикъ пришелъ взглянуть на твою работу!

Возвративъ черепъ могильщику, послѣ длиннаго нравоученія, мистеръ Уопсель вытянулъ изъ-за пазухи чистый платокъ и обтеръ себѣ руки; я думаю, что въ столь образованной странѣ мистеръ Уопсель рѣшительно не могъ поступить иначе; однако, и этотъ чистоплотный и вполнѣ-невинный поступокъ не обошелся безъ крика: «Человѣкъ, салфетку!» со стороны публики. Появленіе покойника подъ видомъ пустаго чернаго ящика, съ котораго, на бѣду, еще свалилась крышка, было поводомъ къ всеобщему веселью; веселье это еще усилилось открытіемъ какой-то неприличной личности въ числѣ носильщиковъ. Радость и веселье сопровождали каждый шагъ мистера Уопселя въ борьбѣ съ Лаэртомъ на краю сцены и могилы, и утихли только послѣ того, какъ онъ сбросилъ короля съ кухоннаго стола, и самъ постепенно скончался, начиная съ пятокъ.

Сначала, мы пытались было хлопать мистеру Уопселю, но попытки наши оказались тщетными и, поневолѣ, пришлось отъ нихъ отказаться. Потому, намъ оставалось только сожалѣть о немъ и, не смотря на то, хохотать до упаду. Я, противъ воли, смѣялся во время всего представленія, такъ оно было потѣшно; но въ душѣ я былъ убѣжденъ, что игра мистера Уопселя была дѣйствительно не дурна; и то не по старой памяти, а собственно потому, что онъ произносилъ свою роль очень-медленно и уныло, съ какими-то неестественными переливами голоса, однимъ словомъ такъ, какъ никогда никто не выражался, ни при какихъ обстоятельствахъ жизни или смерти. Когда трагедія кончилась и его вызвали и освистали, я сказалъ Герберту: «Уйдемъ скорѣй, не то, пожалуй, съ нимъ повстрѣчаемся».

Мы спустились по лѣстницѣ съ возможною, но увы, безполезною поспѣшностью. У дверей стоялъ человѣкъ жидовской наружности, съ необыкновенно густо-намазанными бровями; онъ высмотрѣлъ меня въ толпѣ и, когда мы проходили мимо, остановилъ насъ словами:

— Мистеръ Пипъ съ пріятелемъ?

Мы подтвердили его предположеніе.

— Мистеръ Уолденгаверъ, сказалъ человѣкъ жидовской наружности: — желалъ бы имѣть честь….

— Уолденгаверъ? повторилъ я, пока Гербертъ шепнулъ мнѣ на ухо: «вѣроятно Уопсель».

— Да! воскликнулъ я: — чтожь вы насъ проведете?

— Въ двухъ шагахъ отсюда, пожалуйте, и онъ повелъ насъ по боковому корридору, потомъ вдругъ спросилъ, оглянувшись: — а каковъ онъ былъ навзглядъ? Я его одѣвалъ.

Право, не знаю, на что онъ походилъ, если не на факельщику, съ добавкою большаго датскаго солнца, или звѣзды, висѣвшей на голубой лентѣ у вето на шеѣ, будто клеймо какого-то чудовищнаго страховаго общества. Но я, разумѣется, отвѣтилъ, что костюмъ его былъ безукоризненъ.

— Подходя въ могилѣ, онъ превосходно выказалъ свой плащъ, продолжалъ нашъ проводникъ: — но, на сколько я могъ замѣтить изъ-за кулисъ, онъ, кажется, мало воспользовался красотою своего чулка, когда ему являлся призракъ въ покояхъ королевы.

Я скромно выразилъ свое согласіе съ его мнѣніемъ, и всѣ мы ввалились, черезъ маленькую грязную дверь, въ какой-то душный чуланчикъ. Тутъ мистеръ Уопсель снималъ съ себя свой датскій нарядъ, и, чтобъ наслаждаться этимъ зрѣлищемъ, намъ пришлось, за тѣснотою помѣщенія, смотрѣть другъ другу черезъ плечо, — не затворяя при томъ дверей канурки.

— Господа, сказалъ мистеръ Уопсель: — я горжусь вашимъ посѣщеніемъ. Надѣюсь, мистеръ Пипъ, вы извините мою вольность. Но я рѣшился послать вамъ приглашеніе, потому-что былъ нѣкогда съ вами знакомъ, и къ тому же драма всегда имѣетъ право на благосклонность богатыхъ и знатныхъ.

Говоря это, мистеръ Уолденгаверъ неимовѣрно пыхтѣлъ, стараясь высвободиться изъ своихъ царскихъ соболей.

— Снимите чулки, мистеръ Уолденгаверъ, иначе вы ихъ разорвете. Право, они лопнутъ, и съ ними тридцать пять шиллинговъ. Никогда лучшая пара не дѣлала чести Шекспиру. Сидите тихо на стулѣ и предоставьте ихъ лучше мнѣ.

При этомъ онъ сталъ на колѣни и принялся обдирать свою жертву; при первомъ же чулкѣ, который онъ стащилъ, датскій принцъ непремѣнно полетѣлъ бы на-полъ вмѣстѣ со стуломъ, еслибъ только было куда падать.

До-сихъ-поръ я боялся заговорить о представленіи. Но самъ мистеръ Уопсель, послѣ этой операціи, весело взглянулъ на насъ и сказалъ съ улыбкою:

— А какъ вамъ, господа показалось оно, спереди-то?

Гербертъ сказалъ (въ то же время толкнувъ меня), «превосходно».

И я повторилъ «превосходно».

— А хорошо ли я постигъ и передалъ свою роль? сказалъ мистеръ Уолденгаверъ, почти-что покровительственнымъ тономъ.

Гербертъ, снова толкнувъ меня, сказалъ: «вполнѣ и безподобно». И я смѣло повторилъ, будто собственную мысль: «вполнѣ и безподобно».

— Очень радъ слышать, что вы одобряете мою игру, господа, сказалъ мистеръ Уолденгаверъ съ полнымъ сознаніемъ своего достоинства, хотя въ ту минуту употреблялъ всѣ усилія, чтобъ удержаться на стулѣ.

— Я вамъ скажу, мистеръ Уолденгаверъ, замѣтилъ человѣкъ, стоявшій на колѣняхъ: — какой единственной недостатокъ въ вашей игрѣ. Выслушайте меня. Мнѣ все равно, согласны ли другіе или нѣтъ; я вамъ это напередъ говорю. Ваша игра теряетъ, когда ноги у васъ видны съ боку. Послѣдній Гамлетъ, котораго мнѣ приходилось одѣвать, дѣлалъ ту же ошибку на репетиціяхъ, пока я, наконецъ, не уговорилъ его налѣпить по облаткѣ на каждое колѣно; на репетиціи (на послѣдней-то) я сталъ себѣ спереди, за будкою, и каждый разъ, какъ, увлекшись игрою, онъ станетъ бокомъ, я и закричу: «не вижу облатокъ». И вечеромъ, на представленіи, игра его была безукоризненно-пріятна.

Мистеръ Уолденгаверъ улыбнулся мнѣ, желая тѣмъ сказать: «вѣрный слуга — я сквозь пальцы смотрю на его глупость», и потомъ произнесъ вслухъ: «мой взглядъ на драму слишкомъ серьёзенъ и классиченъ для этого народа; но они разовьются, они разовьются».

Гербертъ и я повторили въ одинъ голосъ: «О, безъ сомнѣнія, они разовьются.»

— Замѣтили ли вы, господа, спросилъ мистеръ Уолденгаверъ: — замѣтили ли вы въ райкѣ человѣка, который пытался насмѣхаться надъ служеніемъ…. надъ представленіемъ, я хотѣлъ сказать.

Мы довольно подло отвѣтили, что, кажется, тамъ былъ дѣйствительно подобный человѣкъ. Я прибавилъ, что «онъ, вѣроятно, былъ подпивши».

— О нѣтъ, сэръ, сказалъ мистеръ Уопсель: — вовсе не подпивши. Его патронъ смотритъ за нимъ и не позволитъ ему напиться.

— Такъ вы знаете его патрона? спросилъ я.

Мистеръ Уопсель закрылъ и потомъ столь же медленно открылъ глаза. Вы, должно быть, замѣтили, господа, невѣжественнаго, крикливаго осла, съ широкою глоткою и злобнымъ выраженіемъ лица, который отбарабанилъ, я не могу сказать исполнилъ, роль Клавдія, короля датскаго. Вотъ онъ-то и нанимаетъ того человѣка. Ужь это такое ремесло!

Я въ точности не знаю, жалѣлъ ли бы я болѣе о мистерѣ Уопселѣ, будь онъ въ отчаяніи, чѣмъ я сожалѣлъ о немъ теперь. Я воспользовался случаемъ, когда намъ пришлось попятиться изъ канурки, чтобъ не мѣшать ему натягивать панталоны, и спросилъ Герберта, какъ онъ думаетъ, не пригласить ли Уолденгавера на ужинъ? Гербертъ сказалъ, что это было бы очень мило съ вашей стороны. Я пригласилъ его и онъ отправился, вмѣстѣ съ нами, къ Бернарду, закутавшись до ушей. Мы угостили его, какъ могли, и прослушали до двухъ часовъ ночи объ его будущихъ успѣхахъ и предположеніяхъ. Я хорошо не помню, въ чемъ они именно состояли; знаю только, что онъ долженъ былъ начать съ передѣлки драмы и окончить уничтоженіемъ ея, и что преждевременная смерть его отняла бы у театра всякую надежду на прогресъ.

Грустно пошелъ я спать въ тотъ вечеръ, грустно думалъ объ Эстеллѣ, и грустно снилось мнѣ, что всѣ надежды мои рушились, что я принужденъ отдать свою руку Гербертовой Кларѣ, или играть роль Гамлета передъ тѣнью миссъ Гавишамъ.

XXXII.

Въ одно прекрасное утро, когда я сидѣлъ за книгами съ мистеромъ Покетомъ, мнѣ принесли съ почты письмо; одного адреса было достаточно, чтобъ совершенно взволновать меня; почеркъ былъ незнакомый, но я догадывался чья это рука. Письмо не начиналось никакимъ обращеніемъ, въ родѣ «любезный мистеръ Пипъ», или «любезный Пипъ», или «любезный сэръ»; содержаніе его было слѣдующее:

«Я пріѣзжаю въ Лондонъ послѣ завтра, съ двѣнадцати-часовымъ дилижансомъ. Кажется, было рѣшено, что вы меня встрѣтите? Во всякомъ случаѣ, миссъ Гавишамъ такъ говоритъ, и я пишу, по ея порученію. Она вамъ кланяется. Вамъ преданная, Эстелла».

Будь только назначаемый въ письмѣ срокъ не такъ коротокъ, я навѣрно заказалъ бы себѣ нѣсколько паръ новаго платья собственно на этотъ случай; но такъ-какъ шить его было не время, то мнѣ поневолѣ пришлось довольствоваться тѣмъ, что у меня было. Аппетитъ у меня пропалъ съ той же минуты, и я не зналъ покоя до-тѣхъ-поръ, пока не пришелъ, наконецъ, назначенный день. Не то, чтобъ онъ возвратилъ мнѣ спокойствіе, напротивъ, я находился въ большемъ волненіи, чѣмѣ когда, и началъ расхаживать передъ конторою дилижансовъ въ Вудъ-Стритѣ, прежде чѣмъ почтовая карета тронулась отъ гостиницы Синяго Вепря въ нашемъ городкѣ. Хотя я очень-хорошо зналъ это и тогда, однако, для пущей вѣрности, я ни разу не выпускалъ изъ виду конторы болѣе, чѣмъ на пять минуть; въ такомъ-то безсмысленномъ занятіи и настроеніи, я провелъ первые полчаса своего четырехъ или пяти часоваго дежурства, какъ вдругъ набѣжалъ на меня мистеръ Уемикъ.

— Э! мистеръ Пипъ, воскликнулъ онъ: — какъ вы поживаете. Я не зналъ за вами такой прыти.

Я объяснилъ ему, что ожидаю одну особу, которая должна пріѣхать въ дилижансѣ, и освѣдомился о его замкѣ и престарѣломъ родителѣ.

— Оба процвѣтаютъ, благодарствуйте, отвѣчалъ онъ: — особенно старикъ. Онъ поживаетъ, какъ нельзя лучше. Ему скоро минетъ восемьдесятъ два года, и я намѣренъ дать поэтому случаю восемьдесятъ два выстрѣла, лишь бы сосѣди не стали жаловаться и орудіе мое выдержало такое давленіе. Впрочемъ, это не лондонскій разговоръ. Какъ вы думаете, куда я иду?

— Въ контору, сказалъ я, такъ-какъ онъ шелъ по тому направленію.

— Почти-что туда, возразилъ Уемикъ: — я иду въ Ньюгэтъ. У насъ теперь на рукахъ дѣло о покражѣ, учиненной у одного банкира. Я только-что осматривалъ мѣсто преступленія, а теперь иду переговорить все о чемъ съ кліентомъ.

— А воръ — вашъ кліентъ? спросилъ я.

— Сохрани Богъ, нѣтъ, воскликнулъ Уемикъ, — Но его обвиняютъ. Такъ же точно могли бы обвинить и меня, или васъ. Понимаете, и насъ могли бы обвинить точно такъ же.

— Только ни одинъ изъ насъ обоихъ не виноватъ, замѣтилъ я.

— Такъ, такъ, сказалъ Уемикъ, дотрогиваясь до меня пальцемъ: — вы, я вижу, тонкая штука, мистеръ Пипъ! Не хотите ли заглянуть въ Ньюгэтъ, со мною? Если у васъ есть свободное время.

У меня столько было свободнаго времени впереди, что предложеніе его показалось мнѣ очень-заманчивымъ, несмотря на прежнюю мой рѣшимость не выпускать изъ виду конторы дилижансовъ болѣе, чѣмъ на пять минутъ. Пробормотавъ, что я пойду, справлюсь, я вошелъ въ контору и, съ величайшей точностью, распросилъ у почтальйона, къ немалому его неудовольствію, когда можетъ придти нашъ дилижансъ при наибольшей быстротѣ — хотя я самъ зналъ это не хуже его самого. Потомъ, я воротился въ мистеру Уемику, взглянувъ на часы и, притворившись очень-удивленнымъ, я согласился на его приглашеніе.

Черезъ нѣсколько минутъ, мы пришли въ Ньюгэтъ, и проникли въ эту мрачную тюрьму черезъ входъ, украшенный цѣпями, висѣвшими на стѣнахъ между правилами для посѣтителей. Въ то время тюрьмы находились еще въ весьма-запущенномъ состояніи и далеко еще было время неумѣренной реакціи, необходимаго послѣдствія порочной терпимости народа, и самаго тяжкаго и продолжительнаго за нее воздаянія, словомъ, тогда преступниковъ еще не кормили лучше, чѣмъ солдатъ, уже не говоря о нищихъ. Когда мы вошли, разнощикъ съ пивомъ обходилъ дворъ и заключенные покупали у него пиво изъ-за рѣшетки и разговаривали съ друзьями, пришедшими ихъ навѣстить; вообще, зрѣлище было грустное, мрачное и безобразное.

Меня поразила мысль, что Уемикъ расхаживалъ между преступниками, совершенно какъ садовникъ между своими растеніями. Мысль эта пришла мнѣ въ голову, когда онѣ вдругъ словно замѣтилъ новый ростокъ, взошедшій въ ту ночь и воскликнулъ:

— Какъ, капитанъ Томъ! Вы ли это? Въ-самомъ-дѣлѣ! а потомъ обратился къ другому: — Не черный ли это Биль за холодцомъ? Я не видалъ васъ вотъ ужь второй мѣсяцъ, какъ вы себѣ поживаете?

Слушая поодиночкѣ еще нѣсколькихъ другихъ, шептавшихъ ему что-то сквозь рѣшетку съ озабоченнымъ видомъ, онъ, казалось, осматривалъ ихъ съ головы до ногъ, словно расчитывая далеко ли имъ до того времени, когда въ полномъ цвѣтѣ явятся при слѣдствіи.

Уемикъ пользовался большою популярностью, и я замѣтилъ, что онъ обдѣлывалъ тамъ частныя дѣла своего начальника; впрочемъ и въ немъ что-то напоминало недоступность Джаггерса и не позволяло въ обращеніи съ нимъ переступать извѣстныхъ границъ. Узнавая каждаго новаго кліента, онъ кивалъ головою, поправлялъ шляпу обѣими руками, потомъ сжималъ губы и клалъ руки въ карманы. Въ двухъ, трехъ случаяхъ обнаружилось затрудненіе, касательно сбора въ пользу патрона, тогда отвертываясь, на сколько позволяло приличіе, отъ предлагаемыхъ денегъ, онъ сухо произносилъ:

— Не стоитъ и говорить, мой голубчикъ. Я только подчиненный. Если вы не въ-состояніи сколотить нужной суммы, вы бы лучше обратились къ моему начальнику или другому кому; ихъ, слава тебѣ Господи, довольно; что одному кажется мало, другому, пожалуй, будетъ и много; это мой вамъ совѣтъ, какъ отъ подчиненнаго. Зачѣмъ вамъ только попусту безпокоиться. Рѣшительно не къ-чему! Ну-съ, кто далѣе?

Такимъ-образомъ мы обошли теплицу мистера Уемика; наконецъ, онъ обратился ко мнѣ со словами:

— Обратите вниманіе на человѣка, которому я пожму руку.

Я и безъ того обратилъ бы на это вниманіе, такъ-какъ онъ до-сихъ-поръ никому еще не подавалъ руки. Не успѣлъ онъ окончить своихъ словъ, какъ въ рѣшеткѣ подошелъ красный, высокій мужчина и приложилъ свою руку въ засаленному полю своей шляпы, въ видѣ полусерьёзнаго и полушутливаго военнаго привѣтствія. До-сихъ-поръ я его какъ-будто вижу предъ собою, въ отлично-сшитомъ оливковаго цвѣта сюртучкѣ, съ загорѣлымъ лицомъ, покрытымъ какою-то неестественною блѣдностью, и глазами, напрасно-силившимися остановится на одномъ предметѣ.

— Наше вамъ, полковникъ, сказалъ Уемикъ: — какъ вы поживаете?

— Такъ-себѣ, мистеръ Уемикъ.

— Все, что возможно, было сдѣлано, но улики слишкомъ-сильны противъ насъ, полковникъ.

— Да, слишкомъ-сильны, сэръ, но по мнѣ все-равно.

— Да, я знаю, вамъ все равно, сказалъ Уемикъ хладнокровно и потомъ обратился во мнѣ: — служилъ ея величеству. Былъ въ арміи и купилъ себѣ отставку.

Я сказалъ на это:

— Въ-самомъ-дѣлѣ?

Онъ взглянулъ на меня, потомъ выше меня, потомъ во всѣ стороны, наконецъ, провелъ рукой по губамъ и засмѣялся.

— Я думаю, я выхожу отсюда въ понедѣльникъ, сэръ, сказалъ онъ Уемику.

— Можетъ-быть, возразилъ мой пріятель: — впрочемъ, Богъ вѣсть.

— Я очень-радъ, что имѣю случай проститься съ вами, мистеръ Уемикъ, сказалъ онъ, просовывая руку сквозь рѣшетку.

— Спасибо, сказалъ Уемикъ, пожимая ему руку: — и я также.

— Еслибъ то, что взяли на мнѣ, было не поддѣльное, сказалъ рослый мужчина, не желая выпустить его руки изъ своей: — я попросилъ бы васъ принять отъ меня еще одно кольцо и носить его въ память вашего ко мнѣ вниманія.

— Я принимаю доброе желаніе ваше, за дѣйствительный подарокъ, сказалъ Уемикъ. — Вы кажется, между-прочимъ, были страстнымъ охотникомъ до голубей.

Собѣседникъ его взглянулъ на небо.

— Я слыхалъ у васъ была отличная порода. Не могли ли бы вы поручить какому-нибудь пріятелю прислать мнѣ парочку, если они не имѣютъ особаго назначенія?

— Будетъ сдѣлано, какъ вы желаете, сэръ.

— И прекрасно, сказалъ Уемикъ, я буду хорошо за ними смотрѣть. Добраго вечера, полковникъ, прощайте!

Они снова пожали другъ другу руку. Немного отойдя Уемикъ сказалъ мнѣ:

— Поддѣлывалъ монету, и очень-ловко. Сегодня приговоренъ, и въ понедѣльникъ на-вѣрно будетъ повѣшенъ. Все жъ таки пара голубей движимое имущество, не такъ ли?

При этихъ словахъ, онъ оглянулся назадъ и кивнулъ своему мертвому растенію, и выходя изъ тюрьмы, казалось, размышлялъ, какимъ новымъ цвѣткомъ замѣнить его.

При выходѣ, я замѣтилъ, что и тюремщики, не менѣе арестантовъ, уважали моего опекуна.

— Ну-съ, мистеръ Уемикъ, сказалъ тюремщикъ, пока мы находились между двумя желѣзными воротами, изъ которыхъ онъ осторожно заперъ одни, прежде чѣмъ отворитъ другія: — что мистеръ Джаггерсъ намѣренъ сдѣлать съ тѣмъ убійствомъ на берегу, подведетъ ли онъ его подъ буйство, или подъ что по-хуже?

— Отчего бы вамъ у него не спросить? возразилъ Уемикъ.

— Какъ бы не такъ, нашли кого спрашивать! произнесъ тюремщикъ.

— Вотъ, они здѣсь всѣ такіе, мистеръ Пипъ, замѣтилъ Уемикъ, обращаясь ко мнѣ и вытягивая свой ротъ до крайнихъ предѣловъ:

— Имъ ничего не стоитъ разспрашивать меня, подчиненнаго; но вы никогда не поймаете ихъ за тѣмъ же съ самимъ начальникомъ.

— Этотъ молодецъ служитъ или считается у васъ на конторѣ? спросилъ тюремщикъ, видимо издѣваясь надъ неудовольствіемъ Уемика.

— Ну, вотъ опять! воскликнулъ Уемикъ. — Не говорилъ ли я вамъ! Спрашивать второй вопросъ у подчиненнаго прежде, чѣмъ онъ успѣлъ отвѣтить на первый! Ну, положимъ, что мистеръ Пипъ изъ нашихъ?

— Ну-съ, Въ такомъ разѣ онъ знаетъ, что такое мистеръ Джаггерсъ? возразилъ тюремщикъ тѣмъ же насмѣшливымъ тономъ.

— Да! вдругъ воскликнулъ Уемикъ, тыкая пальцемъ на тюрёмщика самымъ ярымъ образомъ: — вы такъ же нѣмы, какъ любой изъ вашихъ ключей, когда имѣете дѣло съ моимъ начальникомъ. Выпустите насъ, старая лиса, не то я попрошу его взвести на васъ обвиненіе въ неправильномъ задержаніи въ тюрьмѣ невинныхъ людей.

Тюремщикъ расхохотавшись, пожелалъ намъ добраго утра, и продолжалъ хохотать за рѣшеткою двери, пока мы сходили по ступенькамъ на улицу.

— Замѣтьте, мистеръ Пипъ, сказалъ мнѣ Уемикъ чуть-что не на ухо, взявъ меня за руку для большаго внушенія: — я полагаю, мистеръ Джаггерсъ ничего лучшаго не могъ придумать, какъ держаться такъ высоко. Онъ всегда держится такъ недосягаемо высоко. Высота его постоянно соотвѣтствуетъ его способностямъ. Ни полковникъ не посмѣлъ бы прощаться съ нимъ, ни тюремщикъ спрашивать его взгляда за процесъ. А между его недосягаемой высотою и ими, приходится его подчиненный, понимаете? такъ-что они у него въ рукахъ, и тѣломъ и душею.

На меня сильно подѣйствовало это доказательство ловкости моего опекуна. И сказать по правдѣ, я очень-желалъ въ ту минуту, какъ и прежде не разъ, чтобъ опекуномъ у меня былъ человѣкъ не такой ужъ ловкій и способный.

Мы разстались съ мистеромъ Уемиконъ у дверей конторы въ Литтель-Бритенъ, гдѣ жаждавшіе лицезрѣть мистера Джаггерса изобиловали по обыкновенію, и я возвратился на свой постъ у конторы дилижансовъ съ двумя или тремя свободными часами впереди. Все это время я провелъ, размышляя о томъ, какъ странно, что тюрьмы и преступники рѣшительно меня преслѣдуютъ; что преслѣдованіе это началось еще въ деревнѣ, въ зимній вечеръ, на нашихъ уединенныхъ болотахъ, потомъ возобновлялось еще два раза, какъ старая, но незажившая язва; и наконецъ, теперь не оставляло меня, когда надежды мои начинали осуществляться, въ сближеніи моемъ съ Эстеллою. Среди подобныхъ размышленій, моему воображенію представился изящный горделивый образъ ея, и я съ ужасомъ сравнилъ его съ недавно-видѣннымъ мною зрѣлищемъ. Я отъ души сожалѣлъ о томъ, зачѣмъ мнѣ повстрѣчался Уемикъ и зачѣмъ я согласился на его приглашеніе; въ этотъ день я желалъ менѣе, чѣмъ въ какой другой, чтобъ отъ меня пахло ньюгэтской тюрьмою. Прохаживаясь взадъ и впередъ, я отряхалъ тюремную пыль съ сапоговъ, счищалъ ее съ платья, выдыхалъ ее изъ легкихъ. Я до такой степени былъ занятъ моими мыслями, что время до пріѣзда дилижанса показалось мнѣ вовсе не длиннымъ; я еще не успѣлъ вполнѣ освободиться отъ грустнаго впечатлѣнія уемиковой темницы, когда я увидалъ ея лицо въ окошкѣ дилижанса, и руку, которой она привѣтливо махала мнѣ, въ видѣ привѣтствія.

Въ эту минуту, снова какое-то неуловимое воспоминаніе мелькнуло въ моей памяти. Чтожь это было въ-самомъ-дѣлѣ?

XXXIII.

Въ своемъ дорожномъ платьѣ, обшитомъ мѣхомъ, Эстелла казалась мнѣ еще нѣжнѣе, еще прекраснѣе, чѣмъ когда-нибудь. Обращеніе ея было, какъ нельзя болѣе, привлекательно; кто бы подумалъ, что она заботится о томъ, чтобъ мнѣ понравиться? и я уже воображалъ, что въ этомъ обнаруживается вліяніе миссъ Гавишамъ.

Мы стояли на дворѣ гостинницы и она указывала мнѣ на свои вещи. Когда я всѣ ихъ собралъ, мнѣ пришла въ голову мысль — до-сихъ-поръ я, кромѣ ея, ни о чемъ не думалъ, что я даже незнаю куда она ѣдетъ.

— Я ѣду въ Ричмондъ, сказала она мнѣ. — Мнѣ объяснили, что есть два Ричмонда, одинъ въ Сэрри, другой въ Іоркширѣ, мой видите ли въ Сэрри. Отсюда до него десять миль. Вы мнѣ наймете карету и проводите меня, вотъ мой кошелекъ, вы изъ него заплатите за что слѣдуетъ. Нѣтъ, нѣтъ, вы должны взять кошелекъ! Намъ съ вами не приходится разсуждать, мы должны повиноваться даннымъ инструкціямъ. Мы съ вами не вольны поступать, какъ вздумается.

Говоря это, она передала мнѣ кошелекъ и я надѣялся, что слова ея имѣли свой тайный смыслъ. Она произнесла ихъ легкомысленно, но не то, чтобъ съ недовольнымъ видомъ.

— За каретой надо еще послать, Эстелла. А покуда вы отдохнули бы здѣсь?

— Да, я здѣсь отдохну и буду пить чай, и вы должны обо всемъ позаботиться.

Она подхватила меня за руку, будто и это было такъ ужъ положено, и я попросилъ лакея, глазѣвшаго на дилижансъ, какъ-будто онъ отродясь не видывалъ такой штуки, провести насъ въ отдѣльную комнату. Услышавъ это, онъ засуетился, схватилъ откуда-то салфетку, словно она была магическій ключъ, безъ котораго онъ не могъ найдти дороги наверхъ, и ввелъ насъ въ самый черный и темный чуланъ во всемъ домѣ. Комнатка эта была снабжена уменьшительнымъ зеркаломъ (совершенно излишнимъ предметомъ, если принять во вниманіе небольшіе размѣры комнаты), стклянкою съ подливкою изъ анчоусовъ и валявшимися въ углу коньками. Когда я протестовалъ противъ подобной канурки, онъ провелъ насъ въ другую, большую, съ обѣденнымъ столомъ человѣкъ на тридцать. На рѣшеткѣ камина, въ цѣлой грудѣ золы и угольной пыли, валялся смятый, исписанный листокъ, вырваный изъ какой-нибудь тетради. Взглянувъ на эти обгорѣлые остатки, онъ покачалъ головою и спросилъ у меня: «чего прикажите», и получивъ въ отвѣтъ: «чашку чаю для барыни», вышелъ въ раздумьи.

Мнѣ тогда показалось, да и теперь еще кажется, судя по смѣшанному запаху бульона и конюшни въ этой комнатѣ, что вѣроятно конюшенная отрасль хозяйства находилась далеко не въ цвѣтущемъ состояніи, и что вслѣдствіе-того предпріимчивый хозяинъ пустилъ своихъ лошадей на бульонъ. Но несмотря ни на что, эта комната была для меня лучше всѣхъ на свѣтѣ, потому-что въ ней была Эстелла. Мнѣ казалось, что съ нею я пресчастливо могъ бы прожить тамъ цѣлый вѣкъ. (Но замѣтьте, въ ту минуту я не былъ счастливъ и вполнѣ это сознавалъ.)

— Къ кому вы ѣдете въ Ричмондъ? Спросилъ я у Эстеллы.

— Я ѣду жить и проживаться къ одной дамѣ, которая имѣетъ, возможность, или по-крайней-мѣрѣ увѣряетъ, что имѣетъ возможность вывозить меня въ общество, и познакомить въ нѣсколькихъ домахъ, словомъ, представить мнѣ случай другихъ посмотрѣть и себя показать.

— Конечно, вы будете очень довольны видѣть новыя мѣста, новыхъ людей, имѣть новыхъ поклонниковъ.

— Да, конечно.

Она отвѣтила такъ небрежно, что я замѣтилъ:

— Вы говорите о себѣ, какъ-будто о постороннемъ лицѣ.

— А почему вы знаете, какъ я говорю о постороннихъ? сказала Эстелла, прелестно улыбаясь. — Не учиться же мнѣ у васъ; я говорю, какъ мнѣ вздумается. Какъ поживаете вы у мистера Покета?

— Очень весело, по-крайней-мѣрѣ… Мнѣ казалось, что слѣдовало воспользоваться случаемъ.

— По-крайней-мѣрѣ? подхватила Эстелла.

— Такъ весело, какъ только можетъ-быть безъ васъ.

— Ахъ глупый мальчикъ, сказала Эстелла совершенно хладнокровно — зачѣмъ вы болтаете такія, глупости? Мнѣ кажется вашъ другъ мистеръ Маѳью будетъ почище всей своей семьи.

— Конечно, онъ никому не врагъ…

— Постойте, постойте, не скажите только, кромѣ самому себѣ; я ненавижу такого рода людей. Но, говорятъ, онъ дѣйствительно очень безкорыстенъ, и не унижается до мелочной зависти и вражды? я такъ слыхала.

— А я имѣю достаточныя основанія, чтобъ подтвердить ваши слова.

— Я думаю, нельзя сказать того же объ остальныхъ, сказала Эстелла съ полу-серьёзнымъ, полу-шутливымъ выраженьемъ: — Они такъ надоѣдаютъ миссъ Гавишамъ всякими доносами на васъ. Они слѣдятъ за каждымъ вашимъ шагомъ, перетолковываютъ его, пишутъ письма, (нерѣдко анонимныя), словомъ вы составляете мученіе и единственное занятіе ихъ жизни. Вы не можете себѣ представить, какъ эти люди васъ ненавидятъ.

— Но надѣюсь, они этимъ не вредятъ мнѣ? сказалъ я.

Вмѣсто отвѣта Эстелла покатилась со смѣху. Это меня очень удивило, и я смотрѣлъ на нее въ недоумѣньи. Когда она перестала смѣяться, а смѣялась она отъ души, я спросилъ ее недовѣрчиво:

— Надѣюсь вы не стали бы радоваться, еслибъ они могли сдѣлать мнѣ какой-нибудь вредъ.

— О нѣтъ, нѣтъ, вы можете быть увѣрены, что я смѣюсь пртому, что всѣ ихъ попытки не удаются, сказала Эстелла. — О эти люди съ миссъ Гавишамъ, и какъ они бьются и мучатся.

Она снова захохотала и даже теперь, когда я зналъ причину ея смѣха, онъ все еще оставался для меня загадкою; я не могъ сомнѣваться въ его искренности, а съ другой стороны, я тутъ не находилъ ничего особенно смѣшнаго, и подозрѣвалъ что подъ-этимъ что-нибудь кроется; она казалось угадала мою мысль и отвѣтила на нее.

— Вы не можете понять, какъ я рада, когда эти люди остаются въ дуракахъ. Вы не взросли въ томъ странномъ домѣ; а я взросла. Вы не прошли той школы постоянныхъ, глухихъ интригъ, скрывающихся подъ личиною сочувствія и сожалѣнія и разныхъ-другихъ нѣжныхъ чувствъ; а я прошла. Вы не знаете, чдо такое значитъ въ дѣтскіе годы, съ каждымъ днемъ, все болѣе и болѣе убѣждаться въ гнусности всѣхъ окружающихъ; а я знаю.

Теперь Эстелла была далеко отъ смѣха, эти воспоминанія нахлынули на нее съ необыкновенною силою. Ни за что на свѣтѣ не желалъ бы я быть причиною ея гнѣвныхъ взглядовъ.

— Я могу сказать вамъ только двѣ вещи, продолжала Эстелла. — Во-первыхъ, что, не смотря на пословицу, что капля за каплей камень точитъ, вы можете быть увѣрены, что эти люди никогда, въ сотни лѣтъ не успѣютъ очернить васъ въ глазахъ миссъ Гавишамъ. Вовторыхъ, я вамъ скажу, что это все изъ-за меня они такъ хлопочутъ и дѣлаютъ столько подлостей; вотъ вамъ въ томъ моя рука.

И она шутливо подала мнѣ руку, мрачное ея настроеніе уже исчезло; я схватилъ ея руку и поднесъ ее къ губамъ.

— Смѣшной мальчикъ, сказала она. — Видно васъ ничто не образумитъ! Или вы, можетъ-быть, цѣлуете мою руку, съ тѣмъ же чувствомъ, съ какимъ я когда-то дала вамъ поцѣловать мою щеку?

— Какое же то было чувство? спросилъ я.

— Постойте, дайте мнѣ припомнить, то было чувство презрѣнія во всѣмъ интригантамъ и подлизаламъ.

— Если я скажу — да, то могу ли я опять поцѣловать васъ въ щеку?

— Вы бы спросили прежде, чѣмъ цѣловать руку. Но впрочемъ можете и теперь, если хотите.

Я наклонился къ ней, ея лицо было спокойно, какъ лицо статуи. Ну-съ, сказала Эстелла, ускользнувъ, какъ-только я прикоснулся къ ея щекѣ. — Вѣдь вы должны позаботиться, чтобъ мнѣ дали чаю, и потомъ отвезти меня въ Ричмондъ.

Этотъ неожиданный оборотъ ея рѣчи, напоминавшій мнѣ, что наши отношенія были насильственно-обязательны, что мы были ни что иное какъ куклы въ чужихъ рукахъ, очень огорчилъ меня; впрочемъ, все въ нашихъ отношеніяхъ огорчало меня.

Каково бы ни было ея обращеніе со мною, не могъ довѣриться ей, я не могъ надѣяться на нее и, несмотря на то, я шелъ наперекоръ своимъ надеждамъ, своей увѣренности. Но зачѣмъ повторять тысячи разъ! Такъ всегда было со мною.

Я позвонилъ и снова потребовалъ чаю, лакей появился съ своей магической салфеткой, принося одинъ за однимъ, пр-крайней-мѣрѣ, пятьдесятъ различныхъ снарядовъ и приборовъ, необходимыхъ для чаю, но о самомъ чаѣ и помину не было. Тутъ былъ подносъ, чашки съ блюдцами, тарелки, ножи, вилки, (даже точила), ложки (различныхъ сортовъ) солонки; скромная маленькая рѣшеточка съ жаренымъ хлѣбомъ, подъ громаднымъ желѣзнымъ колпакомъ; кусочекъ мягкаго масла въ грудѣ петрушки, словно Моисей въ нильскихъ камышахъ; блѣдный хлѣбъ съ пригорѣлой верхней коркой, усыпанной сахаромъ и еще чѣмъ-то и наконецъ, пузатый семейный самоваръ, внесенный лакеемъ съ выраженіемъ невыносимаго страданія и утомленія. Доставивъ все это, онъ снова пропалъ, и послѣ долгаго отсутствія возвратился съ какимъ-то драгоцѣннымъ коробцемъ, заключавшемъ въ себѣ сушеные листья или, вѣрнѣе, цѣлые сучки. Я бросилъ нѣсколько этого матеріала въ горячую воду и, наконецъ, успѣлъ добыть для Эстеллы чашку, право, не знаю чего.

Заплативъ по счету, не забывая лакея и вспомнивъ о привратникѣ и принявъ въ соображеніе горничную, словомъ подкупивъ весь домъ и значительно облегчивъ кошелекъ, мы сѣли въ карету и поѣхали. Повернувъ въ Чипсайдъ и покатившись вдоль Ньюгэтской улицы, мы скоро очутились подъ тѣми стѣнами, которыхъ я теперь такъ стыдился.

— Что это за мѣсто? спросила Эстелла.

Я было попытался не узнать, но потомъ отвѣтилъ на ея вопросъ. Послѣ того, что она взглянула на это зданіе и потомъ, отшатнувшись проговорила: — несчастные! я ни за что въ мірѣ не сознался бы въ своемъ посѣщеніи.

— Говорятъ, что мистеръ Джаггерсъ лучше всѣхъ знаетъ тайны этого страшнаго мѣста, сказалъ я, желая свалить вину на кого-нибудь другого.

— Онъ, я думаю, знаетъ тайны всѣхъ на свѣтѣ, тихо проговорила Эстелла.

— Вы, вѣроятно, часто съ нимъ видитесь?

— Я привыкла видать его отъ времени до времени, съ-тѣхъ-поръ какъ себя помню. Но я и теперь знаю его не лучше, чѣмъ знала, когда еще не умѣла говорить. А какъ-то вы съ нимъ ладите?

— Разъ свыкнувшись съ его вѣчною недовѣрчивостью, я «поладилъ съ нимъ» очень хорошо.

— И вы съ нимъ близко познакомились?

— Я обѣдалъ у него, въ его собственномъ домѣ.

— То-то, я думаю, любопытное мѣсто, сказала Эстелла съ выраженіемъ отвращенія.

— Дѣйствительно, очень любопытное мѣсто.

Не думаю, чтобъ даже съ нею я могъ слишкомъ разговориться о своемъ опекунѣ, но я вѣроятно разсказалъ бы ей объ обѣдѣ въ Джерардстритѣ, еслибъ насъ вдругъ не обдало ослѣпительнымъ свѣтомъ газа. Онъ живо напомнилъ мнѣ тѣ чувства, которыя когда-то возбуждалъ во мнѣ, и я нѣсколько времени былъ пораженъ словно блескомъ молніи.

И такъ, мы перешли къ другому разговору; мы говорили преимущественно о мѣстахъ, по которымъ проѣзжали и о томъ, какія части Лондона лежатъ направо, какія налѣво. Городъ былъ почти неизвѣстенъ Эстеллѣ, потому-что она постоянно находилась при миссъ Гавишамъ, до своего путешествія, а тогда она только два раза проѣзжала мимо Лондона. Я спросилъ ее, не порученъ ли моему опекуну надзоръ надъ нею, покуда она здѣсь, но она съ живостью вскричала: — Боже избави.

Я не могъ не замѣтить, что она старалась прельстить меня, старалась покорить мое сердце и конечно успѣла бы въ томъ, будь задача во сто разъ труднѣе. Но это не дѣлало меня счастливымъ; даже еслибъ она не намекала, что мы оба находимся въ зависимости, я чувствовалъ, что она овладѣла моимъ сердцемъ потому только, что ей такъ хотѣлось; въ ней не было того нѣжнаго чувства, которое бы ручалось, что она никогда не сокрушитъ не броситъ его.

Когда мы проѣзжала чрезъ Гаммерсмиѳъ, я показалъ ей домъ мистера Маѳью Покета и выразилъ свои надежды, что такъ-какъ оттуда недалеко до Ричмонда, то я буду имѣть случай видѣться съ нею.

— О конечно, конечно, мы будемъ видѣться; вы будете пріѣзжать, когда вамъ вздумается; я васъ представлю семейству; имъ уже, кажется, писали о васъ.

Я спросилъ ее, большое ли это семейство?

— Нѣтъ, ихъ только двое, мать и дочь. Мать занимаетъ важное положеніе въ обществѣ, но не прочь, кажется, увеличить свои доходы.

— Я удивляюсь, какъ массъ Гавишамъ могла такъ скоро снова съ вами разстаться,

— Это входитъ въ ея планы, Пипъ, сказала она вздыхая, какъ-бы отъ утомленія. — Я должна постоянно писать ей, и въ опредѣленные сроки, ѣздить видаться съ нею, я должна постоянно сообщать ей извѣстія о себѣ и о брильянтахъ, потому-что теперь они почти всѣ мои.

Первый разъ въ жизни назвала она меня по имени. Конечно она сдѣлала это съ намѣреніемъ, она знала, что я оцѣню такую фамильярность.

Мы пріѣхали въ Ричмондъ, какъ мнѣ показалось, очень скоро. Мѣстомъ нашего назначенія былъ важный старинный домъ, въ которомъ когда-то царствовали фижмы, пудра и мушки, шитые кафтаны, манжеты, парики и шпаги. Нѣсколько старыхъ деревьевъ передъ домомъ были, обрѣзаны въ формы столь же офиціальные и неестественные, какъ тѣ фижмы и парики, но и они казалось не далеко отстали отъ мертвецовъ, когда-то обитавшихъ въ этомъ домѣ и имъ, повидимому, было суждено скоро отправиться той же дорогой.

Хриплый старый колокольчикъ не разъ, вѣроятно, возвѣщавшій появленіе какой-нибудь зеленой фижмы, брильянтовой шпаги или краснаго каблучка, важно нарушилъ тишину лунной ночи, и двѣ молодыя краснощекія дѣвушки выбѣжали навстрѣчу Эстеллы. Вскорѣ всѣ ея чемоданы и ящики исчезли за дверьми сѣней; она подала мнѣ руку, улыбнулась и, пожелавъ доброй ночи, также скрылась за дверью. Нѣсколько минутъ стоялъ я, раздумывая, какъ бы я былъ счастливъ, еслибы жилъ въ этомъ домѣ, вмѣстѣ съ нею, хотя и сознавалъ въ то же время, что я никогда не былъ счастливъ въ ея присутствіи.

Съ разбитымъ сердцемъ сѣлъ я въ карету, чтобъ возвратиться въ Гаммерсмиѳъ. Въ дверяхъ нашего дома, я встрѣтилъ маленькую Джэнъ Покетъ, возвращавшуюся съ какого-то дѣтскаго вечера, въ сопровожденіи своего возлюбленнаго. И я завидовалъ этому мальчику, не смотря на то, что онъ находился подъ командой у Флопсонъ.

Мистеръ Покетъ былъ на лекціи. Онъ прекрасно читалъ о домохозяйствѣ, и его брошюры о воспитаніи дѣтей и объ обращеніи съ прислугой, считались лучшими руководствами по этой части. Но мистрисъ Покетъ была дома и въ ужасныхъ хлопотахъ; она застала Бэби, играющаго съ игольникомъ, который ему дали, чтобы занять его во время отсутствія Миллерсъ, (отлучившейся на минутку съ своимъ родственникомъ гвардейцемъ). При тщательномъ осмотрѣ, въ иголкахъ оказался большой недочетъ, такъ-что дѣйствительно можно было сомнѣваться въ безвредности подобнаго пріема, будь онъ употребленъ какъ внутреннее или наружное средство, въ-особенности, если принять во вниманіе нѣжный возрастъ паціента.

Такъ-какъ мистеръ Покетъ славился своимъ умомъ, яснымъ и здравымъ взглядомъ на вещи и умѣньемъ давать прекрасные практическіе совѣты, то я хотѣлъ было раскрыть передъ нимъ свои душевныя страданія. Но увидавъ, какъ мистрисъ Покетъ преспокойно принялась за свою книгу родовъ Великобританіи, предписавъ Бэби выспаться, какъ лучшее лекарство, я раздумалъ: — нѣтъ, лучше не раскрою.

XXXIV.

По мѣрѣ того, какъ я свыкался съ своими надеждами, а невольно сталъ замѣчать ихъ вліяніе на меня самого и окружающихъ. Вліяніе ихъ на мой характеръ я старался всѣми силами скрывать отъ себя, очень-хорошо сознавая, что перемѣна во мнѣ была не въ лучшему. Я постоянно находился въ какомъ-то хроническомъ состояніи сомнѣнія на счетъ моего поведенія съ Джо. Совѣсть моя далеко также не оправдывала моихъ отношеній къ Бидди. Просыпаясь по ночамъ, подобно Камиллѣ, я часто думалъ, что былъ бы лучшимъ человѣкомъ и гораздо счастливѣе, еслибъ никогда не видалъ миссъ Гавищамъ и довольствовался скромной долей помощника Джо, въ честной, старой кузницѣ. Часто сидя одинъ, по вечерамъ передъ каминомъ, я задумчиво смотрѣлъ на огонь и думалъ, что все-таки огонь кузницы и нашего домашняго очага лучше и милѣе мнѣ всѣхъ огней на свѣтѣ.

Однако, Эстелла была столь-постояннымъ предметомъ моихъ мыслей и безпокойствъ, что право я затруднился бы сказать, на сколько источникомъ тревожнаго состоянія моего ума была Эстелла и на сколько мои надежды. Я этимъ хочу сказать, что еслибъ надеждъ моихъ вовсе не существовало, и Эстелла была бы единственнымъ предметомъ моихъ думъ, то наврядъ ли мое нравственное состояніе много разнилось бы отъ теперешняго. Чтожь касается до вліянія, производимаго моими надеждами на окружающихъ, то его легче было опредѣлить, и я, хотя и не очень-ясно, но сознавалъ, что онѣ никому не приносили пользы, и конечно, менѣе всѣхъ Герберту. Мои расточительныя привычки ввели его въ большіе долги, которыхъ онъ не въ состояніи былъ бы платить, словомъ, они развратили его простую; жизнь и нарушили его спокойствіе. Я вовсе не упрекалъ себя въ томъ, что невольно побуждалъ другихъ членовъ семейства Покетовъ дѣлать низости: ихъ характеры были такъ мелочны, что еслибъ не я, то кто-нибудь другой привелъ бы ихъ къ тому же. Но Гербертъ, дѣло иное, и совѣсть меня часто укоряла, что я очень-худо услужилъ ему, замѣнивъ его простую старую мебель нелѣпыми издѣліями современнаго искусства, и отдавъ въ его распоряженіе моего ливрейнаго грума.

Такимъ образомъ, идя отъ одной роскоши къ другой, я началъ входить въ огромные долги. Но я не могъ дѣлать долговъ, чтобъ ихъ не дѣлалъ и Гербертъ, и вотъ онъ вскорѣ послѣдовалъ моему примѣру. По совѣту Стартопа мы записались кандидатами въ клубъ, носившій хитрое названіе «Товарищества Лѣсныхъ Зябликовъ». Я никогда не догадался, въ чемъ состояла цѣль этого общества, если не въ томъ, чтобъ разъ въ двѣ недѣли члены его собирались роскошно и дорого пообѣдать, послѣ обѣда вдоволь поспорить, и доставить случай, шестерымъ лакеямъ напиться пьянымъ на лѣстницѣ. Я знаю, что эти три цѣли такъ хорошо достигались обществомъ, что мы съ Гербертомъ только на это и видѣли намекъ въ обычномъ тостѣ нашего клуба: "милостивые государи, выпьемъ за постоянное сохраненіе тѣхъ дружескихъ отношеній, которыя существуютъ нынѣ между «Товариществомъ Лѣсныхъ Зябликовъ».

Зяблики безсмысленно сорили деньгами, (мы всегда обѣдали въ трактирѣ въ Ковентъ-Гарденѣ) и первымъ зябликомъ, котораго я увидѣлъ, имѣвъ честь поступить въ ихъ число, былъ Бентли Друммель. Онъ въ то время ничего не дѣлалъ, какъ катался по городу въ собственномъ экипажѣ, оббивая столбики на углахъ. Но распространяясь объ этомъ, я нѣсколько увлекаюсь и нарушаю нить разсказа, ибо еще теперь я былъ несовершеннолѣтнимъ, и, по священнымъ законамъ общества-зябликовъ, не могъ быть его членомъ. Вполнѣ-увѣренный въ своихъ огромныхъ средствахъ, я бы охотно взялъ на себя всѣ издержки Герберта, но онъ былъ гордъ, и я не смѣлъ даже ему это предложить. И такъ, онъ втянулся въ безконечные долги, продолжая по-прежнему ничего не дѣлать, и только осматриваться. Но мѣрѣ того, что мы стали засиживаться и поздно ложиться спать, я началъ замѣчать, что Гербертъ осматривался по утрамъ, до завтрака — съ какимъ-то отчаяніемъ, въ половинѣ дня уже съ надеждою; во время обѣда онъ упадалъ духомъ, вечеромъ яснѣе сознавалъ возможность имѣть капиталы, а къ полуночи уже чуть не чувствовалъ себя капиталистомъ. За то къ двумъ часамъ утра имъ овладѣвало такое отчаяніе, что онъ начиналъ бредить о томъ, что купитъ ружье и отправится въ Америку искать счастья и богатства въ охотѣ на буйволовъ.

Я обыкновенно проводилъ полнедѣли въ Гаммерсмиѳѣ, и часто ѣздилъ оттуда въ Ричмондъ; объ этихъ посѣщеніяхъ впослѣдствіи скажу подробнѣе. Гербертъ часто пріѣзжалъ въ Гаммерсмиѳъ, когда я тамъ былъ, и, мнѣ кажется, по случаю этихъ пріѣздовъ отецъ его догадывался, что онъ еще не осмотрѣлся и не открылъ себѣ никакого поприща въ жизни. Но, такъ-какъ все семейство Покетовъ жило какъ-нибудь, спотыкаясь на каждомъ шагу, то они не отчаивались, что Гербертъ какъ-нибудь наткнется на жизненное поприще. Между-тѣмъ, мистеръ Покетъ сѣдѣлъ все болѣе-и-болѣе и чаще-и-чаще старался приподнять себя за голову. Мистрисъ Покетъ по прежнему заставляла все семейство спотыкаться объ ея скамейку, читала списокъ дворянскихъ родовъ, теряла платокъ и разсказывала намъ про своего дѣдушку.

Такъ-какъ я теперь обобщаю цѣлый періодъ моей жизни, чтобъ перейти къ послѣдующимъ событіямъ, то лучше всего теперь же сообщу подробности и нашего житья-бытья въ гостинницѣ Барнарда.

Мы издерживали какъ можно болѣе денегъ, получая въ замѣнъ очень-мало пользы и удовольствія. Мы всегда болѣе или менѣе чувствовали себя несчастными, и въ томъ же положеніи находилась большая часть нашихъ пріятелей. Мы всѣ воображали, что постоянно наслаждаемся жизнью, хотя что-то всегда говорило намъ противное. Я думаю, что наше положеніе было очень-обыкновенное для молодыхъ людей.

Каждое утро Гербертъ отправлялся въ Сити, чтобъ осматриваться. Я часто посѣщалъ его въ темной, пустой комнатѣ, гдѣ онъ сиживалъ одинъ въ сообществѣ чернильницы, конторки, стула и линейки. На сколько помню, я никогда не видалъ, чтобъ онъ тамъ что-нибудь дѣлалъ, кромѣ осматривался. Еслибъ мы всѣ такъ ревностно исполняли наши обязанности, какъ Гербертъ, то право могли бы жить въ идеальной республикѣ добродѣтелей. Онъ не имѣлъ никакого занятія какъ въ извѣстныій часъ по полудни «сходить въ Лойду», я полагаю это была церемонія представленія начальнику. Онъ ничего другаго не дѣлалъ въ своемъ званіи конторщика у Лойда, развѣ только еще возвращался изъ конторы. Когда, онъ находился въ очень-серьёзномъ настроеніи духа, и чувствовалъ, что ему необходимо открыть себѣ какое-нибудь поприще, онъ отправлялся на биржу во время сходки тамъ всѣхъ капиталистовъ, и прохаживался важно между ними, съ видомъ пріѣзжаго. Приходя домой послѣ такого посѣщенія биржи, онъ всегда говаривалъ: «Я вижу, Гендель, что хорошая карьера не придетъ къ вамъ сама, надо идти къ ней навстрѣчу…. вотъ я и ходилъ».

Еслибъ насъ не связывала теплая любовь, то право, я думаю, мы положительно каждое утро ненавидѣли бы другъ друга. Я не могъ видѣть нашихъ комнатъ въ эти минуты раскаянія, а грумъ мой становился мнѣ совершенно противнымъ. Онъ казался мнѣ въ это время болѣе дороже, чѣмъ во всѣ остальныя сутки безполезнымъ предметомъ роскоши. Чѣмъ болѣе мы дѣлали долговъ, тѣмъ горьче становился намъ утренній кофе. Однажды, когда во время его принесли мнѣ письмо, грозившее судебнымъ искомъ, я до того разгорячился, что схватилъ за шиворотъ грума за его замѣчаніе о необходимости вести намъ счеты, и такъ тряхнулъ его, что онъ очутился на воздухѣ,

Иногда я говаривалъ Герберту, какъ будто что новое:

— Милый Гербертъ, наши дѣла очень-плохи.

— Милый Гендель, обыкновенно отвѣчалъ онъ: — я только что хотѣлъ тоже сказать, вотъ странное совпаденіе.

— Ну такъ, Гербертъ, замѣчалъ я: — разсмотримъ наши дѣла.

Мы всегда чувствовали какое-то удовольствіе рѣшиться на такое занятіе. Я полагалъ, что это было дѣло, что это значило мужественно встрѣчать опасность. Я увѣренъ, что Гербертъ раздѣлялъ мое мнѣніе.

Тогда, мы приказывали въ обѣду какое-нибудь особенное кушанье и вино, чтобъ подкрѣпиться на такое важное занятіе. Послѣ обѣда мы притаскивали кучу перьевъ, бумаги и порядочное количество чернилъ. Одно зрѣлище изобилія этихъ припасовъ было очень-утѣшительно.

Потомъ я обыкновенно бралъ листокъ бумаги и надписывалъ наверху очень-аккуратно заголовокъ: «Счетъ долговъ Пипа» и прибавлялъ «гостинница Барнарда» и число. Гербертъ такъ же бралъ листокъ бумаги и съ тѣми же формальностями ставилъ заголовокъ: «Счетъ долговъ Герберта».

Каждый изъ насъ тогда обращался къ кучкѣ записокъ и бумажекъ, долго валявшихся, и въ ящикахъ, и карманахъ, и за зеркалами; многіе изъ нихъ были изгажены, и даже частью сожжены отъ употребленія ихъ на засвѣчиваніе свѣчей. Скрипъ нашихъ перьевъ имѣлъ очень-успокоительное дѣйствіе, такъ что я не могъ понять разницы между этимъ назидательнымъ занятіемъ и дѣйствительною уплатою долга,. Но своему добродѣтельному характеру эти оба дѣла казались мнѣ равносильны. Когда мы нѣсколько времени прилежно занимались, я прерывалъ молчаніе, спрашивая Герберта, какъ идетъ его дѣло? Гербертъ, почесывая голову, обыкновенно отвѣчалъ: «цифры-то ростутъ, Гендель, честное слово, ростутъ».

— Не унывай, Гербертъ, отвѣчалъ я, усердно водя перомъ: — Разбери хорошенько свои дѣла. Смотри прямо въ глаза опасности!…

— Я бы радъ, но цифры сами очень-сердито смотрятъ на меня.

Но моя рѣшительность имѣла свое вліяніе, и Гербертъ опять принимался за работу. Черезъ нѣсколько времени, онъ снова бросать дѣло, отговариваясь, что у него не достаетъ счета Кобба, Лобба, Нобба, или тамъ кого другаго.

— Такъ поставь круглымъ числомъ, Гербертъ.

— Какой ты молодецъ на выдумки! отвѣчалъ мой другъ въ восхищеніи: — дѣйствительно, у тебя великолѣпныя способности къ дѣламъ.

Я былъ того же мнѣнія. Въ подобныхъ обстоятельствахъ я считалъ себя дѣловымъ человѣкомъ — дѣятельнымъ, рѣшительнымъ, хладнокровнымъ. Когда я всѣ свои долги списывалъ съ отдѣльныхъ бумажекъ на общій листъ, я сравнивалъ ихъ и отмѣчалъ черточкой: при каждой черточкѣ мною овладѣвало какое-то великолѣпное чувство довольства самимъ собою. Когда уже мнѣ не оставалось болѣе ничего отмѣчать, я свертывалъ въ одинаковую форму всѣ записки и счеты, надписывалъ на задней сторонѣ ихъ содержаніе, и связывалъ, въ симметрическія пачки. Потомъ тоже дѣлалъ и для Герберта, который скромно замѣчалъ, что онъ не имѣлъ моего административнаго генія. Покончивъ это занятіе, я чувствовалъ, что устроилъ и его дѣла.

Мои способности къ дѣламъ выразились еще въ другой важной мѣрѣ, которую я называлъ «оставлять поле». Напримѣръ: положимъ, долги Герберта составляли сто шестьдесятъ четыре фунта и четыре съ половиною пенса, тогда я говорилъ: «оставь поле и пиши круглымъ числомъ двѣсти фунтовъ!» Или, положимъ, мои долги были въ четверо болѣе его долговъ, а оставлялъ поле и ставилъ круглымъ числомъ семьсотъ фунтовъ. Я очень, уважалъ разумность этого поля, но долженъ теперь признаться, что это было очень-разорительное самообольщеніе. Мы всегда дѣлали новое долги и наполняли оставленное поле и часто даже, полагаясь на чувство свободы и состоятельности, перебирали и начинали другое поле.

Но, послѣ такой ревизіи нашихъ дѣлъ нами овладѣвало чудное спокойствіе, и я убѣждался все болѣе-и-болѣе въ моихъ рѣдкихъ способностяхъ. Довольный своими трудами, методою и комплиментами Герберта, я долго съ удовольствіемъ сиживалъ между моими и Гербертовыми пачьками счетовъ. Въ эти минуты я скорѣе чувствовалъ себя цѣлымъ банкомъ, нежели частнымъ лицомъ.

Во время этихъ важныхъ занятій мы обыкновенно запирали двери, чтобъ насъ не безпокоили. Однажды, только что я началъ ощущать успокоительное дѣйствіе «поля», какъ вдругъ, какое-то письмо упало къ вамъ въ комнату чрезъ отверзтіе въ двери. "Это письмо тебѣ, Гендель, " сказалъ Гербертъ, вставая и передавая мнѣ его, «надѣюсь, ничего не случилось худаго» прибавилъ онъ, указывая на черную кайму и печать.

Письмо было подписано «Тряббъ и Комп.» и заключало въ себѣ слѣдующія извѣстія: во-первыхъ, что я былъ «почтеннѣйшій сэръ», а вовторыхъ, что мистрисъ Гаржери скончалась въ прошедшій понедѣльникъ, вечеромъ въ 6 часовъ и 20 минутъ, а похороны ея назначены въ будущій понедѣльникъ въ три часа по полудни.

XXXV.

Въ первый разъ на моемъ жизненномъ пути разверзалась могила, и страшною, зіяющею бездною показалась она мнѣ. Образъ моей сестры, въ знакомомъ покойномъ креслѣ, у кухоннаго очага, преслѣдовалъ меня день и ночь. Мысль, что ея не было на обычномъ мѣстѣ, казалась мнѣ совершенною невозможностью; въ послѣднее время, я рѣдко вспоминалъ о ней, а теперь она не выходила у меня изъ головы: на улицѣ мнѣ казалось, что она непремѣнно должна идти за мною, дома — что она вотъ сейчасъ постучится въ дверь. Даже мои комнаты, съ которыми никогда не были связаны воспоминанія о ней, напоминали ея смерть. Мнѣ все мерещился ея голосъ, ея лицо, какъ-будто я привыкъ ее здѣсь видѣть.

Я не могъ очень любить свою сестру, но смерть даже недорогаго сердцу человѣка въ-состояніи поразить насъ. Подъ вліяніемъ этого чувства (за неимѣніемъ болѣе-нѣжнаго), мною овладѣло страшное негодованіе къ тому неизвѣстному лицу, которое причинило моей сестрѣ столько страданій, и имѣй я достаточныя улики противъ Орлика или кого другаго, я былъ бы въ-состояніи преслѣдовать его до послѣдней крайности.

Написавъ Джо письмо, въ которомъ я утѣшалъ его и обѣщалъ непремѣнно пріѣхать на похороны, я провелъ эти нѣсколько дней, остававшіеся до отъѣзда, въ томъ странномъ настроеніи, которое только-что описалъ. Я выѣхалъ рано утромъ и пріѣхалъ къ «Синему Вепрю» какъ-разъ во-время, чтобъ поспѣть пѣшкомъ въ кузницу.

Погода стояла прекрасная, лѣтняя, и эта прогулка живо напомнила мнѣ то время, когда я былъ маленькое, беззащитное существо, и рука сестры моей тяготѣла надо мною; но всѣ непріятныя воспоминанія какъ-то сглаживались, все смягчалось, все даже до хлопушки. Теперь и запахъ разцвѣтшихъ бобовъ и клевера, казалось, шепталъ мнѣ, что прійдетъ день, когда я пожелаю, чтобъ другіе, подъ успокоительнымъ вліяніемъ прекраснаго солнечнаго дня, смягчались при мысли обо мнѣ.

Достигнувъ дома, я тотчасъ увидѣлъ, что мистеръ Тряббъ и Комп, уже овладѣли имъ. Двѣ крайне-нелѣпыя личности съ большими булавами, обвитыми крепомъ — точно будто эти орудія могли кого утѣшить — были поставлены по обѣимъ сторонамъ двери. Въ одномъ изъ нихъ я узналъ почтальйона, выгнаннаго отъ Синяго Вепря за то, что онъ съ пьяна вывалилъ только-что обвѣнчавшуюся чету. Ребятишки со всей деревни и множество женщинъ столпились передъ домомъ, восхищаясь торжественнымъ зрѣлищемъ этихъ траурныхъ привратниковъ и запертыхъ ставень. Когда я подошелъ къ двери, одинъ изъ привратниковъ (бывшій почтальйонъ) постучалъ въ дверь, вѣроятно, полагая, что я такъ истомленъ грустью, что не въ-состояніи самъ этого сдѣлать.

Другой траурный прислужникъ (плотникъ, когда-то съѣвшій двухъ гусей на пари) отворилъ дверь и ввелъ меня въ парадную гостиную. Тамъ мистеръ Тряббъ завладѣлъ самымъ лучшимъ столомъ и открылъ на немъ какой-то базаръ траурныхъ матерій и черныхъ булавокъ. Когда я вошелъ, онъ только-что окончилъ отдѣлывать крепомъ съ данными концами чью-то шляпу и протянулъ руку за моею; но я не понялъ этого движенія и, вообще смущенный всею обстановкою, предружески пожалъ ему руку.

Бѣдный, милый Джо, опутанный въ какую-то траурную мантію, завязанную большимъ бантомъ подъ самымъ подбородкомъ, сидѣлъ совершенно-отдѣльно въ заднемъ концѣ комнаты, куда его, какъ главное траурное лицо, вѣроятно, посадилъ мистеръ Тряббъ. Когда я нагнулся къ нему и сказалъ: «милый Джо, какъ ты поживаешь?» онъ только отвѣтилъ:

— Пипъ, старый дружище, ты зналъ ее, когда она была красивая…. и молча пожалъ мою руку.

Бидди, очень скромненькая и опрятная въ своемъ черномъ платьѣ, дѣятельно распоряжалась, но вовсе не суетясь. Поздоровавшись съ нею, и понимая, что теперь было не до разговоровъ, я снова подсѣлъ къ Джо; я удивлялся и не могъ понять, въ какой части дома было оно, то-есть она, моя сестра. Во всей гостиной пахло сладкимъ пирогомъ; я принялся отъискивать столъ съ закускою; съ первой минуты, его нельзя было различить въ темнотѣ, но свыкнувшись немного, я разглядѣлъ, что тутъ былъ и плумъ-пудингъ, нарѣзанный ломтями, и апельсины, также нарѣзанные ломтями, и тартинки, и бисквиты, и еще два графинчика, которые я очень-хорошо зналъ, но никогда не видалъ въ употребленіи; одинъ былъ съ хересомъ, другой — съ портвейномъ. Подойдя къ столу, я замѣтилъ низкопоклоннаго Пёмбельчука въ черной мантильѣ и въ шляпѣ съ крепомъ, концы котораго свисали на нѣсколько аршинъ; онъ, въ-перемежку, то набивалъ себѣ ротъ, то дѣлалъ какія-то траурныя знаки, желая привлечь мое вниманіе. Увидавъ, что наконецъ успѣлъ въ этомъ, онъ подскочилъ во мнѣ (отъ него несло хересомъ и булкою) и вполголоса проговорилъ:

— Позвольте, любезный сэръ?

И, не дожидаясь отвѣта, принялся жать мнѣ руку. Затѣмъ, я разглядѣлъ мистера и мистрисъ Гибль; послѣдняя была въ припадкѣ обморока, совершенно-приличномъ при такихъ обстоятельствахъ. Уже было время «провожать тѣло», и Тряббъ принялся наряжать насъ самымъ нелепѣйшимъ образомъ.

— А по моему, Пипъ, шепнулъ мнѣ Джо, когда мы начали, по выраженію Трябба, «строиться», какъ бы приготовляясь къ какой-то страшной, уродливой пляскѣ: — по-моему, сэръ, такъ я бы гораздо-лучше самъ отнесъ ее въ церковь, съ двумя или тремя друзьями, которые придутъ и помогутъ отъ добраго сердца; да, говорятъ, сосѣди почли бы это за недостатокъ уваженія.

— Платки вонъ, разомъ! крикнулъ мистеръ Тряббъ глухимъ, должностнымъ голосомъ. — Платки вонъ! Все готово!

Мы всѣ приложили платки къ лицу, точно будто у насъ шла кровь изъ носу, и потянулись изъ комнаты по-двое: я и Джо, Бидди и Пёмбельчукъ, мистеръ и мистрисъ Гибль. Смертные останки моей бѣдной сестры были, между-тѣмъ, обнесены кругомъ изъ кухонныхъ дверей. Приличія требовали, чтобъ шесть несчастныхъ носильщиковъ задыхались и не могли ничего видѣть подъ какою-то безобразною попоною изъ чернаго бархата съ бѣлою каймою, и потому вся штука походила на какое-то чудовище, которое, переваливаясь и спотыкаясь, двигалось да двѣнадцати человѣческихъ ногахъ, съ почтальйономъ и его товарищамъ впереди.

Но сосѣди были очень-довольны этими распоряженіями; вся деревня восхищалась великолѣпіемъ шествія. Самая юная и бодрая часть народонаселенія перебѣгала съ мѣста на мѣсто, чтобъ видѣть насъ съ самыхъ выгодныхъ мѣстъ. Въ этихъ случаяхъ, нѣкоторые изъ нихъ не будучи въ силахъ сдерживать наплыва сильныхъ ощущеній, завидѣвъ насъ откуда-нибудь изъ-за угла, въ восторгѣ принимались кричать: «Идутъ! идутъ! Вотъ сейчасъ будутъ здѣсь!» и насъ чуть-чуть не привѣтствовали криками одобренія. Низкій Пёмбельчукъ, шедшій какъ-разъ за мною, надоѣдалъ мнѣ во все время шествія: подъ видомъ деликатнаго вниманія ко мнѣ, онъ то-и-дѣло оправлялъ развѣвающійся крепъ моей шляпы или складки моей мантіи. Меня также очень забавляла напыщенность и тщеславіе мистера и мистрисъ Гибль, которые, кажется, ужасно гордились тѣмъ, что участвовали въ такомъ важномъ шествіи.

И вотъ, передъ нами показались болота, а за ними рѣка, изъ которой какъ бы выростали паруса; мы вошли на кладбище, и направились прямо къ могиламъ неизвѣстныхъ моихъ родителей: Филиппа Пирипа и Джорджіаны тожъ, жены упомянутаго. Тамъ сестра моя была смиренно опущена въ землю. Жаворонки прелестно пѣли, кружась на высотѣ, и легкій вѣтерокъ пробѣгалъ въ листьяхъ деревъ, бросавшихъ прозрачную тѣнь на свѣжую могилу.

О поведеніи безчувственнаго Пёмбельчука я скажу только, что онъ былъ постоянно занятъ однимъ мною, даже когда читали эти безподобныя строки, напоминающія человѣку, что «нагъ пришелъ онъ въ этотъ міръ, нагъ и выйдетъ изъ него, и что онъ преходитъ, какъ тѣнь, не останавливаясь на одномъ мѣстѣ» и тутъ онъ покашливалъ, какъ бы желая сказать, что этихъ словъ нельзя примѣнить къ одному молодому человѣку, неожиданно получившему отличное состояніе. Когда мы возвратились назадъ, онъ имѣлъ дерзость сказать, что очень бы желалъ, чтобъ сестра моя могла только знать о чести, которую я ей сдѣлалъ; онъ даже пошелъ далѣе и намекнулъ, что она, вѣроятно, не почла бы смерть слишкомъ дорогою цѣною за такую почесть. Затѣмъ, онъ выпилъ весь хересъ; мистеръ Гибль, въ свою очередь, докончилъ портвейнъ, и оба принялись толковать между собою, точно будто они существа, совершенно-отличныя отъ усопшей и увѣрены въ своемъ безсмертіи. Наконецъ, онъ удалился, вмѣстѣ съ мистеромъ и мистрисъ Гибль, вѣроятно, въ намѣреніи окончить день у «Лихихъ Бурлаковъ» и разсказать тамъ, что онъ былъ моимъ первымъ благодѣтелемъ и причиною моего благополучія.

Когда всѣ они ушли, ушелъ и мистеръ Тряббъ, съ своими модами и тряпками — мальчика его тутъ не было — въ домѣ стало гораздо-легче и просторнѣе. Немного спустя, мы сѣли обѣдать; обѣдъ былъ холодный, но ѣли мы не въ кухнѣ, а въ гостиной, и Джо былъ такъ занятъ своимъ приборомъ, что всѣмъ намъ по-неволѣ стало неловко; но когда мы кончили, я уговорилъ его закурить свою трубку; побродивъ съ нимъ по комнатамъ, мы вышли и присѣли на большомъ камнѣ, тогда только мы стали нѣсколько сообшительнѣе и менѣе стѣснялись другъ друга. Я замѣтилъ, что послѣ похоронъ, Джо сдѣлалъ какой-то компромисъ между своимъ праздничнымъ и рабочимъ платьемъ, въ которомъ онъ былъ гораздо-развязнѣе и болѣе походилъ за себя.

Онъ очень обрадовался моей просьбѣ проночевать въ прежней своей комнаткѣ, и я также обрадовался тому, потому-что самъ сознавалъ всю важность этой побѣды надъ собою. Подъ вечеръ, когда уже стемнѣло, мнѣ удалось пойти въ садъ съ Бидди и тамъ у насъ завязался слѣдующій разговоръ:

— Бидди, сказалъ я: — мнѣ кажется, вы бы могли написать мнѣ обо всемъ случившемся.

— Вы думаете, мистеръ Пипъ? отвѣтила она. — Я бы непремѣнно написала, еслибъ знала, какъ вы это примите.

— Не подумайте, что я хочу сдѣлать вамъ выговоръ, но мнѣ кажется, что вы могли бы угадать напередъ.

— Вы такъ думаете, мистеръ Пипъ?

Она была такъ спокойна, такъ мила и добра, что мнѣ не хотѣлось довести ее до слезъ. Посмотрѣвъ нѣсколько времени на ея опущенные глаза, я рѣшился перемѣнить разговоръ.

— Бидди, моя милая, я думаю, вамъ теперь уже неловко будетъ оставаться здѣсь?

— Дк, мистеръ Пипъ, мнѣ невозможно оставаться здѣсь, сказала она тономъ сожалѣнія и твердой рѣшимости. — Я уже переговорила съ мистрисъ Гибль, и завтра же отправляюсь къ ней; я надѣюсь, мы вдвоемъ будемъ въ-состояніи печься о мистерѣ Гарджери, покуда онъ немного успокоится.

— Но чѣмъ же вы будете жить, Бидди? Если вы будете нуждаться въ ден……

— Чѣмъ я буду жить? повторяла Бидди, и яркій румянецъ на мгновеніе выступилъ на ея щекахъ. — Я вамъ сейчасъ скажу. Я ищу мѣсто гувернантки въ новой школѣ, что скоро открывается въ деревнѣ. Всѣ сосѣди меня хорошо отрекомендуютъ, и я надѣюсь, что буду трудолюбива и терпѣлива, и, уча другихъ, буду сама учиться. Вы знаете, мистеръ Пипъ, продолжала она, улыбаясь и смотря мнѣ въ лицо: — вѣдь, новыя школы не то, что старыя, но я съ-тѣхъ-поръ уже успѣла выучиться многому отъ васъ и имѣла довольно времени, чтобъ усовершенствоваться.

— Я думаю, вы могли бы усовершенствоваться при какихъ угодно обстоятельствахъ.

— А! Кромѣ самой дурной стороны человѣческой природы.

Это былъ не упрекъ, а скорѣе мысль вслухъ.

«Ну», подумалъ я, «лучше оставить въ сторонѣ и этотъ разговоръ».

Я прошелъ нѣсколько шаговъ, молча поглядывая на ея опущенныя вѣки.

— Бидди, я до-сихъ-поръ не слышалъ подробностей о смерти моей сестры.

— Они очень-просты. Бѣдняжка! она была въ припадкѣ — но надо замѣтить, что послѣднее время припадки эти были гораздо-слабѣе — продолжался онъ четыре дня, на четвертый день подъ вечеръ, какъ-разъ во время нашего чая, она очнулась и совершенно-явственно проговорила «Джо!» Такъ-какъ она уже давно не произносила ни одного слова, я тотчасъ же побѣжала въ кузницу за Джо. Когда онъ пришелъ, сестра ваша попросила знаками посадить его поближе и положить ея руки вокругъ его шеи. Я такъ и сдѣлала, и она наклонила къ нему свою голову и, казалось, была этимъ очень-довольна. Тогда она снова проговорила «Джо», и потомъ «прости!» и потомъ «Пипъ?» Такъ, бѣдняжка, и не поднимала головы, ровно черезъ часъ мы опустили ее на подушки: ее уже не было въ живыхъ.

Бидди заплакала; и садъ, и дорожка, и звѣзды, сверкавшіе на небѣ, помутились въ моихъ глазахъ.

— Ничего, не было открыто, Бидди?

— Ничего.

— Не знаете ли, что сталось съ Орликомъ?

— Судя по его одеждѣ, онъ, должно-быть, работаетъ въ копяхъ.

— Конечно, вы его видѣли тогда? Зачѣмъ вы такъ пристально смотрите на то темное дерево, что виднѣется вонъ на той аллеѣ?

— Я видѣла его тамъ въ ночь, когда она умерла.

— И то было въ послѣдній разъ, Бидди?

— Нѣтъ; я только-что видѣла его тамъ, покуда мы гуляли. Но не безпокойтесь, продолжала она, видя, что я хотѣлъ бѣжать въ ту сторону, и удерживая меня за руку: — вы знаете, я не стала бы васъ обманывать, но онъ былъ тамъ за минуту и уже ушелъ.

Я былъ взбѣшенъ мыслью, что этотъ человѣкъ не перестаетъ ее преслѣдовать, и питалъ къ нему злобу, доходившую до остервененія. Я такъ и сказалъ ей и прибавилъ еще, что не пожалѣю ни денегъ, ни трудовъ, чтобъ выжить его изъ околодка. Мало-по-малу, она успокоила меня и заговорила о томъ, какъ Джо любитъ меня и никогда ни на что не жалуется (она не сказала на меня, потому-что это было и безъ того понятно), и какъ онъ исполняетъ свой долгъ съ твердою рукою и добрымъ сердцемъ.

— Правда, его нельзя довольно хвалить, сказалъ я. — И мы, вѣроятно, не разъ будемъ возвращаться къ этому предмету, потому-что я теперь буду часто пріѣзжать. Я не оставлю бѣднаго Джо въ одиночествѣ.

Бидди не сказала ни слова.

— Бидди, развѣ вы не слушаете меня?

— Слушаю, мистеръ Пипъ.

— Ужъ не говоря объ этомъ мистерѣ, которымъ вы меня совсѣмъ не кстати величаете, Бидди, что вы этимъ хотите сказать?

— Что я хочу этимъ сказать? застѣнчиво спросила она.

— Бидди, сказалъ я добродѣтельно-самоувѣреннымъ тономъ. — Я прошу васъ объяснить мнѣ, что все это значитъ?

— Все это? повторила Бидди.

— Ну, не повторяйте моихъ словъ, сказалъ я. — У васъ прежде не было этой привычки.

— Какъ же не было, мистеръ Пипъ! возразила она. — И еще какъ была!

Я уже начиналъ подумывать не бросить ли мнѣ и этотъ разговоръ? Обойдя молча весь садъ, я возвратился въ первоначальному предмету.

— Бидди, сказалъ я. — Я замѣтилъ, что буду часто навѣщать Джо, а вы встрѣтили эти слова намѣреннымъ молчаніемъ. Объясните, пожалуйста, почему?

— Да увѣрены ли вы, что дѣйствительно будете часто навѣщать его? сказала Бидди, останавливаясь на узенькой садовой дорожкѣ и глядя на меня своими ясными, честными глазами.

— О, Бидди! воскликнулъ я, какъ бы теряя надежду когда-либо образумить ее. — Это уже очень-дурная сторона человѣческой природы! Пожалуйста, не говорите болѣе: я не могу этого вынести.

Послѣ этого, за ужиномъ, я сидѣлъ по-одаль отъ Бидди, и, идя спать, простился съ нею такъ холодно и важно, какъ только могъ, имѣя постоянно въ памяти кладбище и всѣ происшествія дня. Всякій разъ, что я просыпался ночью — а просыпался я каждыя четверть часа — я раздумывалъ о томъ, какъ злобно и несправедливо Бидди оскорбила меня.

Маѣ слѣдовало ѣхать рано утромъ. И рано утромъ я всталъ и, никѣмъ незамѣченный, вышелъ изъ дому и заглянулъ въ одно изъ деревянныхъ оконъ кузницы. Нѣсколько минутъ смотрѣлъ я на Джо: онъ уже былъ за работою, на лицѣ его выражалась сила и здоровье.

— Прощай, милый Джоі Нѣтъ, нѣтъ, не обтирай руки, ради Бога: подай мнѣ твою черную руку. Вѣдь, я скоро опять пріѣду, я часто буду пріѣзжать.

— Никогда не довольно-скоро, сказалъ Джо: — и никогда не довольно-часто.

Бидди дожидалась меня въ дверяхъ кухни, съ кружкою молока и краюшкою хлѣба.

— Бидди, сказалъ я, подавая ей руку на прощаніе: — я не сержусь, но я огорченъ.

— Не огорчайтесь, прошу васъ, уговаривала она меня съ чувствомъ: — ужъ предоставьте мнѣ одной огорчаться, если я была несправедлива.

Еще разъ передо мною поднимался туманъ. Если онъ предсказывалъ мнѣ, что я былъ здѣсь въ послѣдній разъ и что Бидди была права, то я только могу сказать, что и онъ былъ правъ.

XXXVI.

Наши дѣла шли день отъ дня хуже; долги росли, мы часто сводили счеты и оставляли поля, а время между-тѣмъ быстро летѣло. Я былъ уже совершеннолѣтній, а еще, какъ предсказывалъ Гербертъ, тайна моей судьбы не разоблачилась.

Гербертъ самъ достигъ совершеннолѣтія восьмью мѣсяцами прежде меня. Такъ-какъ это событіе не ознаменовалось никакою существенною перемѣною въ его положеніи, то оно и не произвело никакого впечатлѣнія въ гостиницѣ Бернарда. Но день моего рожденія мы ожидали съ бездною надеждъ и самыхъ невозможныхъ предположеній, потому-что мы были убѣждены, что мой опекунъ не можетъ не сказать мнѣ по-этому случаю, чего-нибудь рѣшительнаго.

Я приложилъ возможныя старанія, чтобъ всѣ въ Литль-Бритенъ знали когда будетъ день моего рожденія. Наканунѣ, я получилъ офиціальную записку отъ Уемика, увѣдомлявшую меня, что мистеръ Джаггерсъ желалъ бы меня видѣть завтра, около пяти часовъ пополудни. Это окончательно убѣдило, что должно случиться что-нибудь очень-важное и я, съ трепетомъ и необыкновенною исправностью, отправился на слѣдующій день, въ назначенный часъ къ своему опекуну.

Къ первой комнатѣ встрѣтилъ и поздравилъ меня Уемикъ; разговаривая со мною, онъ случайно потеръ себѣ носъ бумажкой, видъ которой мнѣ очень-понравился. Но онъ ни слова не сказалъ о ней, а кивнулъ толовою на дверь, приглашая меня войти въ кабинетъ моего опекуна. Былъ ноябрь мѣсяцъ и мистеръ Джаггерсъ стоялъ передъ огнемъ, прислонившись спиною въ карнизу камина и заложивъ руки подъ фалды фрака.

— Ну, Пипъ, сказалъ онъ: — сегодня слѣдуетъ васъ называть — мистеромъ Пипъ. Поздравляю васъ, мистеръ Пппъ.

Мы пожали другъ другу руку (онъ никогда долго не жалъ руку) и я поблагодарилъ его.

— Возьмите стулъ, мистеръ Пипъ, сказалъ мой опекунъ.

Я сѣлъ; онъ продолжалъ стоять въ прежнемъ положеніи, и только, поводя бровями, пристально смотрѣлъ, на свои сапоги. Мнѣ стало неловко; мною овладѣло то же чувство, которое я испыталъ когда-то, давно, когда каторжникъ меня посадилъ на надгробную плиту. Страшные слѣпки на стѣнахъ, казалось, дѣлали неимовѣрные усилія, чтобъ разслушать разговоръ.

— Ну, любезнѣйшій, началъ мой опекунъ, обращаясь ко мнѣ, будто я былъ свидѣтель, сидѣвшій на судебной скамьѣ: — я желалъ бы сказать вамъ нѣсколько словъ.

— Сдѣлайте одолженіе.

— Какъ велики, полагаете вы, ваши расходы, сказалъ мистеръ Джаггерсъ, нагибаясь, чтобъ взглянуть на полъ и потомъ закидывая голову назадъ и глядя въ потолокъ.

— Какъ велики мои расходы, сэръ?

— Какъ велики ваши расходы? повторилъ онъ, все еще глядя въ потолокъ.

Подождавъ немного, онъ обвелъ взоромъ всю комнату и остановилъ платокъ на полпути къ носу, дожидаясь моего отвѣта.

Я послѣднее время такъ часто занимался повѣркою счетовъ, что совершенно сбился съ толку и не быль въ-состояніи отвѣтить на этотъ вопросъ. Я такъ и сказалъ своему опекуну. Отвѣтъ, кажется, понравился ему. Онъ замѣтилъ:

— Я такъ и думалъ.

И съ самодовольнымъ видомъ высморкалъ носъ.

— Ну, любезнѣйшій, я у васъ спросилъ одинъ вопросъ, сказалъ Джаггерсъ. — Теперь не имѣете ли вы какихъ-нибудь вопросовъ задать мнѣ.

— Конечно, я радъ бы задать вамъ и не одинъ вопросъ, сэръ, но я помню ваше запрещеніе.

— Задайте одинъ, сказалъ Джаггерсъ.

— Не откроется ли мнѣ сегодня мой благодѣтель?

— Нѣтъ; задайте другой.

— Скоро ли объяснится тайна?

— Оставьте этотъ вопросъ на минутку въ сторонѣ, сказалъ Джаггерсъ: — и спросите что-нибудь другое.

Я подумалъ: оставался только одинъ вопросъ:

— Приходится ли мнѣ получить что-нибудь сегодня?

На этотъ вопросъ мистеръ Джаггерсъ съ торжествующимъ видомъ отвѣчалъ:

— Я такъ и думалъ, что кончится этимъ!

Онъ позвалъ Уемика и приказалъ подать себѣ знакомую мнѣ бумажку. Уемикъ подалъ ему и тотчасъ же удалился.

— Ну-съ, минеръ Пипъ, сказалъ Джаггерсъ: — потрудитесь теперь выслушать. Вы не стѣсняясь брали отсюда деньги; ваше имя частенько встрѣчается въ уемиковой расходной книгѣ, но вы, безъ-сомнѣнія, уже надѣлали долговъ?

— Къ-несчастью, я долженъ сказать «да».

— Конечно, вы должны сказать «да», въ томъ нѣтъ сомнѣнія, сказалъ мистеръ Джаггерсъ.

— Да, сэръ.

— Я не спрашиваю сколько у васъ долговъ, потому-что вы сами того не знаете, а еслибъ и знали, такъ не сказали, непремѣнно убавили бы. Да, да, любезнѣйшій, продолжалъ онъ, увидѣвъ, что я собираюсь протестовать, и махая мнѣ рукою, чтобъ я молчалъ. — Вамъ, кажется, что вы бы этого не сдѣлали, но, повѣрьте, навѣрно сдѣлали бы. Вы меня извините, но я лучше васъ знаю. Ну-съ, возьмите вотъ эту бумажку; держите-вы ее? Хорошо-съ. Теперь скажите мнѣ, что это такое!

— Это банковый билетъ въ пятьсотъ фунтовъ, отвѣтилъ я.

— Это банковый билетъ въ пятьсотъ фунтовъ, повторилъ мистеръ Джаггерсъ. — И эта недурная сумма денегъ — какъ вы думаете?

— Могу ли я думать иначе!

— Нѣтъ, нѣтъ, отвѣчайте прямо, сказалъ мистеръ Джаггерсъ.

— Можетъ ли быть въ этомъ сомнѣніе.

— Итакъ, вы считаете эту сумму, безъ-сомнѣнія, недурною. Ну-съ, Пипъ, такъ знайте же, что она принадлежитъ вамъ. Это вамъ подарокъ на сегодняшній день въ доказательство основательности вашихъ надеждъ. Таковъ будетъ вашъ ежегодный доходъ до-тѣхъ-поръ, что вашъ благодѣтель заблагоразсудитъ открыться вамъ. Вы сами возьмете теперь въ руки денежные дѣла, и только въ каждую четверть будете получать отъ Уемика сто-двадцать-пять фунтовъ, все это, конечно, до-тѣхъ-поръ, что вы будете имѣть дѣло съ самимъ источникомъ вашего благополучія, а не съ его довѣреннымъ лицомъ. Я вамъ уже прежде сказалъ, что я здѣсь только довѣренное лицо. Я дѣйствую сообразно даннымъ инструкціямъ и мнѣ за-то платятъ. Я нахожу ихъ крайне-неблагоразумными, но, вѣдь, мнѣ не за то платятъ, чтобъ я разсуждалъ объ ихъ достоинствахъ и недостаткахъ.

Я началъ-было распространяться о признательности, которую я питаю къ своему благодѣтелю за его щедрость, какъ Джаггерсъ остановилъ меня, сказавъ холодно:

— Мнѣ, вѣдь, не платятъ за то, чтобъ я передавалъ ваши слова.

Онъ оправилъ фалды своего фрака и снова насупивъ брови, принялся разглядывать свои сапоги.

Помолчавъ немного я сказалъ:

— Я вамъ задалъ одинъ вопросъ, мистеръ Джаггерсъ, и вы сказали мнѣ повременить съ минутку, надѣюсь, я не сдѣлаю ничего дурнаго, если во второй разъ его спрошу?

— Что жь это было?

Я впередъ зналъ, что онъ не поможетъ мнѣ выйти изъ неловкаго положенія, но необходимость снова изложить вопросъ совершенно сконфузила меня.

— Вѣроятно ли, что мой патронъ, началъ я заикаясь: — тотъ источникъ, о которомъ вы говорили, скоро… здѣсь я изъ деликатности запнулся.

— Что жь скоро? подхватилъ мистеръ Джаггерсъ. — Покуда это еще не вопросъ.

— Скоро ли онъ пріѣдетъ въ Лондонъ? сказалъ я, тщетно пытаясь найти болѣе-точное выраженіе. — Или потребуетъ меня къ себѣ?

— Ну, вотъ видите ли, отвѣчалъ мистеръ Джаггерсъ, въ первый разъ глядя на меня: — видите ли, я теперь долженъ напомнить вамъ о томъ вечерѣ, когда мы въ первый разъ встрѣтились — что я вамъ сказалъ тогда?

— Вы сказали, что, можетъ-быть, мой благодѣтель откроется чрезъ нѣсколько лѣтъ.

— Именно такъ, сказалъ мистеръ Джаггерсъ: — вотъ вамъ и мой отвѣтъ.

Мы взглянули другъ другу въ глаза. Я чувствовалъ, что дыханіе мое ускорялось вслѣдствіе желанія вывѣдать у него что-нибудь. Но, я видѣлъ также, что онъ замѣчаетъ мой трепетъ, и съ этимъ исчезала надежда добиться отъ него разъясненія тайны.

— Думаете ли вы, что и теперь еще дожидаться этого надо нѣсколько лѣтъ?

Мистеръ Джаггерсъ покачалъ головою, но онъ отрицалъ этимъ не самый вопросъ, а вообще возможность добиться у него отвѣта. Страшные слѣпки, когда я взглянулъ на нихъ, казалось, съ усиленнымъ вниманіемъ прислушивались къ нашему разговору, что придавало имъ выраженіе, будто они готовились чихнуть.

— Постойте! сказалъ мистеръ Джаггерсъ, потирая себѣ ляжки. — Я вамъ прямо скажу, мой другъ Пипъ, вамъ не слѣдуетъ меня объ этомъ и спрашивать. Вы это поймете еще лучше, если я вамъ скажу, что этотъ вопросъ можетъ ввести меня въ непріятности. Постойте! Я пойду далѣе, я скажу вамъ еще что-нибудь.

Разсматривая свои сапоги, онъ такъ низко нагнулся, что могъ потереть даже икры.

— Когда вашъ благодѣтель откроется вамъ, сказалъ мистеръ Джаггерсъ, выпрямляясь: — тогда ужъ вы сами будете имѣть съ нимъ дѣло. Когда это лицо откроется, мои обязанности оканчиваются. Когда это лицо откроется, мнѣ и нужды не будетъ до васъ. Это и все, что я имѣю вамъ сказать.

Мы переглянулись, и я задумчиво опустилъ глаза. Изъ его послѣднихъ словъ я заключилъ, что миссъ Гавишамъ, по какой-нибудь причинѣ или, можетъ-быть, совсѣмъ безъ причины, не сообщила Джаггерсу, что она предназначаетъ меня для Эстеллы, что онъ былъ недоволенъ этимъ, завидовалъ мнѣ, или, наконецъ, что онъ открыто противился этимъ планамъ и не хотѣлъ имѣть никакого съ ними дѣла. Поднявъ глаза, я увидѣлъ, что онъ все время не спускалъ съ меня своего проницательнаго взгляда.

— Если это все, что вы имѣете мнѣ сказать, сэръ, замѣтилъ я: — то мнѣ не остается ничего болѣе говорить.

Онъ кивнулъ головою въ знакъ согласія и, вынувъ свои часы — грозу всѣхъ воровъ, спросилъ, гдѣ я намѣренъ обѣдать? Я отвѣтилъ: «дома, съ Гербертомъ». Какъ водится, въ свою очередь, я попросилъ его осчастливить насъ своимъ присутствіемъ и онъ тотчасъ же согласился. Но онъ настаивалъ идти вмѣстѣ со мною для того, чтобъ я не вздумалъ ради него входить въ излишніе расходы, а ему еще нужно было написать письма два, три и, разумѣется, вымыть руки. Я сказалъ, что посижу покуда съ Уемикомъ.

Дѣло въ томъ, что когда пятьсотъ фунтовъ очутились у меня въ карманѣ, въ головѣ моей зашевелилась мысль, которая уже не разъ приходила мнѣ на умъ и мнѣ показалось, что Уемикъ именно человѣкъ, съ которымъ можно посовѣтоваться объ этомъ дѣлѣ.

Онъ уже собирался уходить, заперъ сундукъ, покинулъ конторку, поставилъ обѣ свѣчи съ щипцами на полочку около дверей, чтобъ разомъ ихъ потушить, сгребъ уголья въ каминѣ, такъ чтобъ они не могли вывалиться, приготовилъ шляпу и пальто и стоялъ, постукивая себя ключомъ въ грудь, въ видѣ полезнаго гимнастическаго упражненія, послѣ столькихъ часовъ усидчиваго труда.

— Мистеръ Уемикъ, сказалъ я: — я бы желалъ посовѣтоваться съ вами; мнѣ бы хотѣлось помочь одному другу.

Уемикъ стиснулъ ротъ и молча покачалъ головою, какъ бы желая, сказать, что онъ даже не подаетъ своего мнѣнія о такой пагубной страсти!

— Этотъ другъ, продолжалъ я: — старается добиться чего-нибудь на торговомъ поприщѣ, и ему очень-трудно начинать безъ капитала.. Ну-съ, я бы хотѣлъ ему помочь.

— Деньгами? сухо спросилъ Уемикъ.

— Частью деньгами, отвѣтилъ я, и мнѣ представилась та аккуратная пачка счетовъ, которая лежала у меня дома: — Частью деньгами, а частью своими надеждами.

— Мистеръ Пипъ, сказалъ Уемикъ, я бы желалъ перечесть съ вами по пальцамъ всѣ мосты вверхъ по Темзѣ до «Чельза Ричъ». Ну-съ вотъ будетъ лондонскій — разъ; Саусворкскій — два; Блякфрайерзскій — три; Ватерлоскій — четыре; Весминстерскій — пять; Воксолскій — шесть. И онъ отсчитывалъ всѣ эти мосты, ударяя ключемъ по ладони. Какъ видите, ихъ ровно шесть, выбирайте любой.

— Я не понимаю васъ, сказалъ я.

— Выберите себѣ мостъ, мистеръ Пипъ, продолжалъ Уемикъ, вмѣсто отвѣта; — и пойдите прогуливаться по своему мосту, и остановитесь надъ среднею аркою вашего моста, и бросьте ваши деньги въ Темзу, вотъ и конецъ имъ. Одолжите ваши деньги другу, и конецъ имъ будетъ тотъ же! Да къ тому же въ этомъ будетъ еще меньше пользы и удовольствія.

И говоря это, онъ широко раскрылъ ротъ.

— Однако, это вовсе не утѣшительно, замѣтилъ я.

— На то и сказано, отвѣчалъ Уемикъ.

— И такъ, ваше мнѣніе, спросилъ я, почти съ негодованіемъ: — что человѣкъ никогда не долженъ….

— Ссужать, давать другу движимое имущество? сказалъ Уемикъ: — конечно нѣтъ, исключая того случая, когда хочешь отъ него отдѣлаться и то еще вопросъ, сколько можно на это пожертвовать.

— И это, спросилъ я: — и это ваше убѣжденіе, мистеръ Уемикъ.

— Это мое убѣжденіе, здѣсь въ конторѣ, отвѣтилъ онъ.

— А-га! подхватилъ я, хватаясь за его увертку: — но будетъ ли это вашимъ убѣжденіемъ въ Уольворѳѣ.

— Мистеръ Пипъ, серьёзно отвѣтилъ онъ: — Уольворѳъ самъ-по-себѣ, а контора сама-по-себѣ. Точно такъ же, какъ мой старикъ одно, Джаггерсъ другое. Ихъ не слѣдуетъ смѣшивать. Мои Уольворѳскіе убѣжденія можно узнать только въ Уольворѳѣ, а здѣсь вы узнаете только мои офиціальныя убѣжденія.

— Хорошо, хорошо, сказалъ я, чувствуя, что у меня гора свалилась съ плечь: — въ такомъ случаѣ я непремѣнно навѣщу васъ въ Уольворѳѣ, вы можете быть въ этомъ увѣрены.

— Милости просимъ, мистеръ Пипъ, отвѣтилъ онъ.

Мы все время разговаривали въ полголоса, зная, какъ чутокъ слухъ мистера Джаггерса. Теперь онъ показался въ двери, съ полотенцемъ въ рукахъ, и Уемикъ, тотчасъ надѣлъ свое пальто и готовился затушить свѣчи. Мы вышли втроемъ, но на крыльцѣ раздѣлились, Уемикъ пошелъ въ свою сторону, мы съ Джаггерсомъ въ свою.

Не разъ въ этотъ вечеръ, пожалѣлъ я, что у мистера Джаггерса нѣтъ въ Джерардъ-Стритѣ ни старика, ни пушки, словомъ, никого и ничего, что бы могло раздвинуть его насупившіяся брови. Не совсѣмъ пріятно было мнѣ убѣдиться, что мое совершеннолѣтіе не прояснило ту тѣсную атмосферу постояннаго присмотра и подозрѣній, которою окружилъ меня мистеръ Джаггерсъ. Онъ былъ въ тысячу разъ умнѣе и образованнѣе Уемика, и все же, я бы въ тысячу разъ скорѣе желалъ бы имѣть Уемика у себя за столомъ. И не на меня одного производилъ онъ такое тяжелое впечатлѣніе, потому-что, когда онъ ушелъ, Гербертъ, устремивъ взоры въ огонь, сказалъ мнѣ, что чувствуетъ будто когда-то, очень-давно, совершилъ преступленіе и совершенно забылъ о немъ, но теперь начинаетъ мучиться угрызеньями совѣсти.

XXXVII.

Прійдя къ заключенію, что въ воскресенье было бы удобнѣе всего узнать Уольворѳскія мнѣнія и убѣжденія мистера Уэмика, я слѣдующее же воскресенье посвятилъ на путешествіе въ замокъ. Подъѣхавъ къ его стѣнамъ, я увидѣлъ, что флагъ грозно развѣвался надъ башнею, а мостъ былъ поднятъ, но не испугавшись этихъ признаковъ осаднаго положенія, я позвонилъ у воротъ, и былъ впущенъ старикомъ, самымъ миролюбивымъ образомъ.

— Мой сынъ, сэръ, сказалъ старикъ — предвидѣлъ, что вы зайдете и вѣлѣлъ вамъ сказать, что онъ скоро воротится изъ своей послѣобѣденной прогулки. Онъ очень аккуратенъ въ своихъ прогулкахъ. Онъ во всемъ аккуратенъ, мой сынъ.

Я кивнулъ старику, не хуже самого Уемика; мы вошли въ комнату и расположились передъ огнемъ.

— Вы, вѣроятно, познакомились съ моимъ сыномъ, сэръ, въ его конторѣ? сказалъ старикъ своимъ обыкновеннымъ голосомъ, напоминавшимъ щебетаніе птицъ, и грѣя руки передъ огнемъ. Я кивнулъ головою. Да! — Я слышалъ, что мой сынъ удивительно знаетъ свое дѣло, сэръ?

Я кивнулъ сильнѣе. — Да, да, такъ говорятъ. Вѣдь онъ по части законовъ? Я кивнулъ еще сильнѣе. —И это меня тѣмъ болѣе удивляетъ, что онъ не къ тому былъ воспитанъ продолжалъ старикъ: — онъ готовился въ купорщики.

Мнѣ любопытно было знать, какое понятіе старый джентельменъ имѣлъ о славѣ мистера Джаггерса, и потому я, что было силы, прокричалъ это имя. Но онъ совершенно озадачилъ меня, разразившись, вмѣсто отвѣта, самымъ радушнымъ, веселымъ смѣхомъ и едва проговоривъ:

— Конечно, конечно, ваша правда! — До-сихъ-поръ я не знаю, что онъ этимъ хотѣлъ сказать и, что смѣшнаго нашелъ въ моихъ словахъ.

Такъ-какъ я не могъ же сидѣть и постоянно кивать ему головою, не пытаясь даже занять его чѣмъ нибудь, то я пустилъ на удачу вопросъ; было ли купорное мастерство и его ремесломъ. Повторивъ нѣсколько разъ свой вопросъ и тыкая старика въ грудь, чтобъ привлечь его вниманіе, я, наконецъ, успѣлъ втолковать ему свой вопросъ.

— Нѣтъ, отвѣтилъ онъ; — нѣтъ, я былъ надсмотрщикомъ при магазинахъ. Прежде тамъ, вонъ, онъ указалъ на печку, но я догадывался, что онъ разумѣлъ Ливерпуль. А потомъ здѣсь, въ Лондонѣ; но по природному недостатку, потому-что, я долженъ вамъ сказать, сэръ, я тугъ на ухо…

Я выразилъ знаками величайшее удивленіе.

— …Да, тугъ на ухо. Когда этотъ недостатокъ поразилъ меня, мой сынъ сталъ заниматься законами, и сталъ покоить и беречь меня. И вотъ, мало-по-малу, отдѣлалъ это красивое и великолѣпное имѣнье. Но, что касается сказаннаго вами, продолжалъ онъ, снова принимаясь хохотать — то, конечно, конечно, ваша правда.

Я задавалъ себѣ вопросъ: могъ ли бы я что нибудь выдумать, чтобъ позабавило старика болѣе этой воображаемой шутки, какъ вдругъ что-то щелкнуло въ стѣнѣ, и передо мною не далеко отъ камина отворились маленькіе дверцы съ надиисью «Джонъ». Старикъ слѣдилъ за движеніемъ моихъ глазъ и съ восторгомъ закричалъ: это сынъ воротился! и мы оба пошли къ подъемному мосту.

Прелесть было смотрѣть на Уемика, посылавшаго мнѣ привѣтствіе рукою, стоя по другую сторону рва, тогда какъ мы свободно могли бы пожать другъ-другу руку. Старикъ съ такимъ восторгомъ суетился у моста, что я даже и не предложилъ ему своей помощи, а спокойно дождался, покуда Уемикъ перешелъ мостикъ и представить меня миссъ Скиффинзъ, сопровождавшей его дамѣ.

Миссъ Скиффинзъ была будто деревянная, двумя, тремя годами моложе Уемика и, повидимому, имѣла кой какую движимую собственность. Покрой ея платья, отъ таліи до плечей, какъ спереди такъ и сзади напоминалъ дѣтскій змѣй; и оранжевый цвѣтъ его, какъ и зеленыя ея перчагки нѣсколько грѣшили яркостью.

Но она, казалось, была уживчиваго нрава и очень почтительно обходилась со старикомъ. Я вскорѣ узналъ, что она обычная гостья въ замкѣ, потому-что, когда я сталъ расхваливать остроумный способъ, которымъ Уэмикъ объявлялъ о своемъ появленіи, онъ попросилъ меня обратить вниманіе на другую сторону камина, а самъ, между-тѣмъ, исчезъ. Чрезъ нѣсколько минутъ, что-то снова щелкнуло въ стѣнѣ; отворилась другая дверка, съ надписью «миссъ Скиффинзъ», потомъ она закрылась, а отворилась прежняя съ «Джонъ», потомъ обѣ вмѣстѣ и, наконецъ, обѣ окончательно закрылись. Когда Уемикъ возвратился, я выразилъ свое удивленіе его механическимъ талантамъ, на что онъ отвѣтилъ:

— Да-съ, оно и забавно и полезно для моего старика. И къ тому же вамъ слѣдуетъ сказать что изо всѣхъ посѣщающихъ замокъ, секретъ этотъ знаютъ только старикъ, миссъ Скиффинзъ, да я.

— И мистеръ Уемикъ собственными руками сдѣлалъ весь механизмъ, замѣтила миссъ Скиффинзъ, и все изъ головы.

Покуда миссъ Скиффинзъ снимала шляпку — перчатки она не снимала во весь вечеръ, въ знакъ того, что были гости — Уемикъ пригласилъ меня обойдти его владѣнья, чтобъ полюбоваться зимнимъ видомъ острова. Думая, что онъ сдѣлалъ это предложеніе съ цѣлью доставить мнѣ случай узнать его Уольворѳскія убѣжденія, я обратился прямо въ предмету своего посѣщенія, какъ только мы вышли изъ замка.

Обдумавъ хорошенько дѣло, я принялся за него, точно будто между нами никогда и не было рѣчи о немъ. Я увѣдомилъ Уемика, что желалъ бы услужить Герберту Покету, а также не забылъ разсказать о нашей первой встрѣчѣ и дракѣ. Я бросилъ бѣглый взглядъ на семейство Герберта, его характеръ и средства къ существованію, совершенно зависящія отъ его отца, и потому очень не вѣрныя. Я намекнулъ на пользу, которую извлекъ изъ его общества, когда еще былъ грубъ и необтесанъ, и сознался, что очень дурно отплатилъ ему, потому-что онъ, безъ сомнѣнія, гораздо лучше велъ себя безъ меня. Оставляя миссъ Гавишамъ на заднемъ планѣ, я все, же намекнулъ на то, что я, можетъ-быть, перебилъ ему дорогу и что я, несмотря на то, считаю его неспособнымъ ни на какую подлость, месть, или какой дурной умыселъ противъ меня. Ради всѣхъ этихъ причинъ (сказалъ я Уемику) и вслѣдствіе того, что онъ любимый мой другъ и товарищъ, я желалъ бы, чтобъ мое благополучіе отразилось и на немъ, и потому желаю воспользоваться опытностью Уемика и его знаніемъ людей и обстоятельствъ. На, первый случай, я желалъ бы помочь Герберту найдти мѣсто съ жалованіемъ фунтовъ въ сто, и мало-по-малу доставить ему возможность войдти въ долю. Я въ заключенье объяснилъ Уемику, что все это должно быть сдѣлано безъ ведома Герберта, такъ, чтобъ онъ не имѣлъ ни малѣйшаго подозрѣнія, въ заключеніе своей рѣчи, я положилъ руку на плечо Уемику и сказалъ: я надѣюсь на васъ; это вамъ, пожалуй, будетъ стоить много хлопотъ, но вы сами же виноваты; зачѣмъ было приглашать вамъ меня.

Уемикъ нѣсколько минутъ молчалъ, но потомъ, какъ будто опомнившись, произнесъ: — однако, мистеръ Пипъ, вѣдь, это чортъ знаетъ какъ мило съ вашей стороны.

— И прибавьте, что вы мнѣ поможете сдѣлать доброе дѣло.

— Это не мое ремесло, отвѣтилъ Уемикъ, качая головою.

— Да и здѣсь не ваша мастерская, сказалъ я.

— Вы правы, отвѣчалъ онъ. Вы задѣли за мою чувствительную сторону. Я подумаю, мистеръ Пипъ; и, мнѣ кажется, все, что вы желаете, можетъ-быть обдѣлано, по маленьку. Скиффинзъ (ея братъ) бухгалтеръ и агентъ. Я зайду къ нему на дняхъ и пущу дѣло въ ходъ.

— Благодарю васъ, тысячу разъ благодарю.

— Напротивъ, сказалъ онъ. Я васъ благодарю, потому-что, хотя мы тутъ и частнымъ человѣкомъ, но все же есть ньюгетскія мерзости, которыя пристаютъ къ намъ, и отъ которыхъ радъ отдѣлаться.

Поговоривъ еще немного, мы возвратились въ замокъ, гдѣ миссъ Скиффинзъ между-тѣмъ приготовила чай. Трудная обязанность жарить хлѣбъ возлагалась на старика, и онъ принялся за нее такъ ревностно, лице его было такъ близко въ огню, что я началъ опасаться, чтобъ у него не пострадали глаза. Затѣмъ, онъ принялся намазывать масло и сложилъ изъ кусковъ такую кучу, что самаго его не было-видно изъ за нея. Миссъ Скиффинзъ наварила такой котелъ чаю, что даже свинья по сосѣдству пришла въ волненіе, и нѣсколько разъ выражала свое желаніе участвовать въ нашемъ пиру.

Флагъ былъ спущенъ, орудіе выстрѣлило и я почувствовалъ, что былъ также отдѣленъ отъ всего міра, какъ будто рвомъ въ тридцать футовъ ширины и глубины. Ничто не нарушало спокойствія въ замкѣ, только отъ времени до времени маленькія дверцы съ «Джонъ» и «миссъ Скиффинзъ», будто подверженныя судорогамъ, внезапно отворялись и заставляли меня вздрагивать. По всѣмъ пріемамъ миссъ Скиффинзъ; я заключилъ, что она каждое воскресенье дѣлаетъ здѣсь чай, и я даже, очень подозрѣваю, что ея классическая брошка, съ изображеніемъ женщины съ прямымъ носомъ и новою луною въ волосахъ, составляла когда то часть движимаго имущества Уемика.

Мы съѣли весь жареный хлѣбъ съ масломъ и выпили соотвѣтствующее количество чая, такъ, что насъ бросило въ потъ, и лица наши, особенно у старика, лоснились какъ у дикихъ, натертыхъ масломъ. Потомъ миссъ Скиффинзъ — за отсутствіемъ маленькой прислужницы, которая, вѣроятно, уходила домой по воскреснымъ вечерамъ — принялась мыть посуду, но такимъ шуточнымъ, дамски изящнымъ образомъ, что никому изъ насъ и въ голову не входила мысль о неприличности этого занятія. Перемывъ посуду она снова надѣла перчатки, мы всѣ расположились передъ огнемъ, а Уемикъ сказалъ: — ну-тка, престарѣлый родитель почитайте намъ газету.

Покуда старикъ доставалъ очки, Уемикъ объяснилъ мнѣ, что это у нихъ такое уже обыкновеніе, и что старика очень забавляетъ читать новости вслухъ.

— Я и не извиняюсь, продолжалъ Уемикъ: — вѣдь, онъ не много имѣетъ удовольствій — не такъ ли, престарѣлый родитель.

— Такъ, такъ, отозвался старикъ, замѣчая, что къ нему обращаются.,

— Только кивните ему разъ, другой, когда онъ выглянетъ изъ-за газеты и онъ будетъ счастливѣе любаго короля. Мы всѣ слушаемъ, старина.

— Такъ, такъ, Джонъ! отвѣтилъ веселый старикъ, суетясь и paдуясь, такъ-что пріятно было на него смотрѣть.

Чтеніе старика напомнило мнѣ классы у тётки Уопселя. Такъ-какъ ему необходимо было имѣть свѣчу по ближе къ себѣ, и онъ, постоянно, чуть не попадалъ въ огонь головою или газетою, то его нужно было сторожить, словно пороховой заводъ. Но Уемикъ былъ неутомимъ и смотрѣлъ въ оба, такъ-что старикъ продолжалъ читать, не подозрѣвая, сколько разъ онъ былъ на краю погибели. Всякій разъ, что онъ смотрѣлъ на насъ, мы старались выразить напряженное вниманіе и удивленіе, и кивали до-тѣхъ-поръ что онъ снова принимался читать.

Уемикъ и миссъ Скиффинзъ сидѣли рядышкомъ, а я — въ темномъ уголку, напротивъ ихъ. При столь выгодномъ положеніи, я оченьудобно могъ наблюдать, какъ, отъ времени до времени, ротъ его удлинялся, и это означало, что его рука по-маленьку прокрадывалась вокругъ таліи миссъ Скиффинзъ; потомъ я замѣчалъ, что рука эта появлялась по другую сторону миссъ Скиффинзъ, которая въ ту же. минуту очень мило удерживала ее и клала на столъ передъ собою, будто часть своего туалета. Невозмутимое спокойствіе и отчетливость, съ которою миссъ Скиффинзъ исполняла эту церемонію, были однимъ изъ замѣчательнѣйшихъ зрѣлищъ, когда-либо мною виданныхъ, и еслибъ подобное дѣйствіе могло быть безсознательно, то я призналъ бы его за чисто-механическое.

Спустя немного, рука Уемика снова исчезала со стола, ротъ его удлинялся, и вскорѣ та же рука появлялась по другую сторону миссъ Скиффинзъ. Въ ту же минуту, миссъ Скиффинзъ схватывала ее, съ хладнокровіемъ боксера, и, высвободившись изъ ея объятія, снова клала ее передъ собою на столъ. Принимая столъ за стезю добродѣтели, я долженъ сказать, что, впродолженіе всего чтенія, рука Уемика уклонялась отъ этой стези и возвращалась на путь истины старѣніями миссъ Скиффинзъ.

Старикъ читалъ до-тѣхъ-поръ, что задремалъ. Тогда Уемикъ вытащилъ откуда-то маленькій котелокъ, подносъ со стаканами и темную бутылочку, пробка, которой изображала какое-то духовное лицо веселаго характера. При помощи этихъ припасовъ, мы добыли себѣ теплое питье, даже и старикъ, который вскорѣ проснулся, не отказался отъ угощенія. Миссъ Скиффинзъ мѣшала питье въ котелкѣ, и пила изъ одного стакана съ Уемикомъ. Я, конечно, не имѣлъ особаго желанія проводить миссъ Скиффинзъ домой, и потому сообразилъ, что лучше было бы заранѣе убраться; я такъ и сдѣлалъ: простился со старикомъ и со всѣмъ обществомъ и, очень-довольный проведеннымъ вечеромъ, отправился домой.

Не прошло и недѣли, какъ я получилъ письмо изъ Уольворѳа, въ которомъ Уемикъ увѣдомлялъ меня, что уже сдѣлалъ кое-что по нашему неофиціальному дѣлу и былъ бы очень-радъ видѣть меня въ замкѣ, чтобъ переговорить со мною лично. Я поѣхалъ въ Уольворѳъ и послѣ того неоднократно ѣзжалъ туда по тому же дѣлу, но въ Литтель-Бритенъ, гдѣ мы не разъ встрѣчались, не говорили о немъ ни одного слова. Все дѣло состояло въ томъ, что мы нашли достойнаго молодаго купца, или браковщика, который искалъ дѣльнаго помощника съ капиталомъ и современемъ готовъ былъ взятъ его въ долю. Между нимъ и мною были заключены тайныя условія, предметомъ которыхъ былъ Гербертъ. Я далъ ему на первый случай половину моихъ пятисотъ фунтовъ и обязался выплачивать извѣстныя суммы изъ своихъ доходовъ, а остальное доплатить, когда получу въ распоряженіе свое состояніе. Братъ миссъ Скиффинзъ велъ переговоры, а Уемикъ всѣмъ руководствовалъ, хотя ни во что не вмѣшивался.

Дѣло было такъ ловко ведено, что Гербертъ и неподозрѣвалъ моего участія въ немъ. Никогда не забуду я его сіяющаго лица, когда однажды вечеромъ онъ пришелъ ко мнѣ съ новостью, что встрѣтился съ какимъ-то Кларрикеромъ (такъ звали молодаго купца), который очень полюбилъ его; этого-то случая, по его мнѣнію, онъ такъ долго и дожидался. Съ каждымъ днемъ, надежды его все болѣе-и-болѣе осуществлялись, и онъ, вѣроятно, замѣчалъ, что я, вмѣстѣ съ тѣмъ становился дружественнѣе-и-дружественнѣе, потому-что я едва могъ сдерживать слезы восторга и торжества, при видѣ его счастья.

Наконецъ, когда дѣло было покончено, когда онъ поступилъ на контору Кларрикера и послѣ того цѣлый вечеръ проболталъ со мною о своихъ планахъ въ будущемъ, я дѣйствительно, идучи спать, не могъ удержаться отъ слезъ, при мысли, что наконецъ-то мои надежды принесли пользу хоть кому-нибудь.

Теперь приближается происшествіе, измѣнившее весь ходъ моей жизни. Но прежде, чѣмъ я скажу о немъ и роковомъ вліяніи его на ною жизнь, я посвящу одну главу Эстеллѣ. Мнѣ, кажется, одной главы не лишне для предмета, такъ долго занимавшаго всѣ мои мысли.

XXXVIII.

Если когда-нибудь, послѣ моей смерти, старый домъ въ Ричмондѣ будетъ посѣщаемъ призракомъ, то, вѣроятно, моимъ. Боже мой! столько дней, сколько ночей и моя душа блуждала въ томъ домѣ, гдѣ жила Эстелла! Гдѣ бы ни находилось мое грѣшное тѣло, душа моя всегда витала около ричмондскаго дома.

Мистрисъ Брэндли, у которой жила Эстелла, была вдова, и имѣла одну дочь, нѣсколькими годами старше Эстеллы. Мать была очень-моложава на взглядъ, дочь же, напротивъ, очень старообразна; цвѣтъ лица у матери поражалъ своею свѣжестью, лицо дочери — желтизною; мать думала только объ удовольствіяхъ, дочь — о богословіи. Онѣ были, что называется, въ хорошемъ положеніи, много выѣзжали въ свѣтъ и много принимали гостей. Онѣ не были связаны никакими дружескими узами, но жили съ нею мирно, ибо были нужны ей, а она имъ.

Мистрисъ Брэндли когда-то, прежде добровольнаго заточенія миссъ Гавишамъ, находилась съ нею въ тѣсной дружбѣ.

Въ домѣ мистрисъ Брэндли и внѣ его я выстрадалъ всевозможныя муки, которыя только могла мнѣ причинить Эстелла. Характеръ нашихъ отношеній, ставившій меня на фамильярную съ нею ногу, въ то же время ни чуть не увеличивая ея расположенія ко мнѣ, приводилъ меня въ смущеніе. Она мною играла, чтобъ дразнить своихъ поклонниковъ, и самая наша фамильярность давала ей поводъ постоянно смотрѣть слегка на мое обожаніе. Еслибъ я былъ ея лакеемъ, бѣднымъ родственникомъ, или даже меньшимъ братомъ ея жениха, то и тогда, мнѣ кажется, я не былъ бы дальше, чѣмъ теперь, отъ осуществленія моихъ пламенныхъ надеждъ. Самое преимущество называть ее Эстеллою и, въ свою очередь, слышать, какъ она меня называла Пипомъ, при теперешнихъ обстоятельствахъ, только усугубляло мои муки. Это преимущество, сводившее съ ума другихъ ея поклонниковъ, увы, и меня самаго едва не свело съ ума.

Поклонниковъ у ней было безъ конца. Нѣтъ сомнѣнія, что ревность дѣлала въ моихъ глазахъ ея поклонникомъ всякаго, кто только подходилъ къ ней, но и безъ того ихъ было довольно. Я часто видалъ ее въ Ричмондѣ, часто слыхалъ о ней въ городѣ, часто каталъ ее и мистрисъ Брэндли въ лодкѣ. Я всюду слѣдовалъ за нею и на пикники, и въ театры, и въ концерты, и на балы. И всѣ эти удовольствія только отравляли мою жизнь. Я не провелъ и часа счастливо въ ея обществѣ, и все же круглые сутки, всѣ двадцать четыре часа, я занятъ былъ одною мыслью о неизмѣримомъ счастіи владѣть ею до гробовой доски.

Во все это время — а продолжалось оно, какъ мнѣ тогда казалось, очень долго — Эстелла своимъ обращеніемъ давала мнѣ понять, что наши отношенія были обязательныя, а не добровольныя. Иногда, однако, выдавались минуты, когда она какъ будто себя останавливала, перемѣняла тонъ и, казалось, сожалѣла о мнѣ.

— Пипъ, Пипъ, сказала она мнѣ, въ одну изъ такихъ минутъ, когда мы сидѣли съ ней наединѣ у окошка въ Ричмондѣ: — не-уже-ли вы никогда не поймете и не остережетесь?

— Чего?

— Меня.

— Вы хотите сказать Эстелла, когда я стану остерегаться вашей красоты.

— Я хочу сказать? Если вы не понимаете, что я хочу сказать, то вы просто слѣпы.

Я бы долженъ былъ отвѣтить, что любовь всегда считаютъ слѣпою, но удержался. Я всегда былъ очень сдержанъ, подъ вліяніемъ мысли, что, съ моей стороны, было бы неблагодарно преслѣдовать Эстеллу любезностями, такъ-какъ она знала, что не имѣетъ свободнаго выбора, а должна слѣпо повиноваться миссъ Гавишамъ. Я всегда боялся, что это сознаніе возставляло противъ меня ея гордость, и дѣлала меня причиною ея внутренней борьбы.

— Во всякомъ случаѣ, сказалъ я: — сегодня мнѣ нечего остерегаться, вы сами на этотъ разъ просили меня пріѣхать.

— Правда, отвѣчала она, съ холодной, небрежной улыбкой, которая невольно всегда обдавала меня морозомъ.

Посмотрѣвъ въ окно (были сумерки), она чрезъ нѣсколько минутъ продолжала:

— Миссъ Гавишамъ желаетъ меня видѣть въ Сатисъ-Гаусѣ. Вы повезете меня туда на денёкъ и привезете назадъ, то-есть, конечно, если вы желаете. Она не хотѣла бы, чтобъ я ѣздила одна, а горничной моей она не приметъ, боясь, чтобъ та ее не заговорила. Согласны вы?

— Можете ли вы сомнѣваться въ этомъ, Эстелла!

— Такъ, значитъ, вы согласны? Если вамъ все-равно, то, пожалуйста, поѣдемте послѣ завтра. Всѣ издержки за дорогу вы заплатите изъ моего кошелька. Вы слышите условіе?

— Я долженъ повиноваться, отвѣчалъ я.

Дальнѣйшихъ подробностей о поѣздкѣ мнѣ не сообщили, впрочемъ, и въ послѣдующіе разы меня точно также кратко увѣдомляли о днѣ отправленія. Миссъ Гавишамъ никогда ко мнѣ не писала, не видывалъ я даже ея почерка. Черезъ день мы отправились въ путь и нашли ее въ той же комнатѣ, гдѣ я нѣкогда увидалъ ее впервые. Не стоитъ прибавлять, что въ Сатисъ-Гаусѣ не произошло никавой перемѣны; все было по старому.

Миссъ Гавишамъ, казалось, любила Эстеллу еще страшнѣе, чѣмъ прежде. Дѣйствительно, было что-то страшное въ ея пламенныхъ взглядахъ и поцалуяхъ. Она съ жадностью смотрѣла на красоту Эстеллы, жадно слушала каждое ея слово, слѣдила за каждымъ ея движеніемъ. Судорожно шевеля своими исхудалыми, дрожащими пальцами, она пожирала очами чудное созданіе, ею взрощенное.

Взглядъ ея иногда отъ Эстеллы переходилъ на меня и, казалось, хотѣлъ проникнуть въ самую глубину моего сердца и ощупать его раны.

— Какъ она съ тобою обходится, Пипъ, какъ она съ тобою обходится, спрашивала она, съ живостью, даже въ присутствіи Эстеллы.

Но всего страшнѣе была она вечеромъ, при свѣтѣ мерцавшаго огня, когда обнявъ Эстеллу и крѣпко стиснувъ ея руку, она хитро вывѣдывала у нея всѣ имена и положенія людей, очарованныхъ ею. И перебирая этотъ длинный списокъ съ раздражительностью уязвленной и страждущей души, она спокойно сидѣла, опираясь подбородкомъ на свободную руку, лежавшую на костылѣ; глаза ея глядѣли на меня съ неестественнымъ призрачнымъ выраженіемъ. Я во всемъ ясно видѣлъ, какъ не горько мнѣ было сознавать свое униженіе, что Эстелла была ничто иное, какъ орудіе, которымъ миссъ Гавишамъ мстила всѣмъ мужчинамъ. Я сознавалъ, что она не будетъ моею, прежде чѣмъ хоть отчасти исполнитъ свое назначеніе. Я понялъ и причину, зачѣмъ мнѣ ее напередъ предназначали. Посылая ее побѣждать и терзать сердца, миссъ Гавишамъ посылала ее съ злобною увѣренностью, что ея сердце было внѣ опасности, что всѣ, кто отваживались на столь-опасную игру, не могли не проиграть. Я понялъ, что я самъ мучусь, отъ излишней хитрости этихъ плановъ, хотя призъ и назначенъ мнѣ напередъ. Я понялъ теперь, зачѣмъ меня такъ долго терзали, откладывая раскрытіе тайны, и зачѣмъ мой рпекунъ еще такъ недавно не хотѣлъ сознаться, что знаетъ что-нибудь объ этихъ планахъ. Однимъ словомъ, я во всемъ видѣлъ миссъ Гавишамъ, какъ и прежде, и всегда имѣлъ ее передъ глазами. Я видѣлъ на всемъ тѣнь этого мрачнаго, роковаго дома, скрывавшаго ее отъ солнечнаго свѣта.

Свѣчи, тускло освѣщавшія комнату, стояли въ стѣнныхъ канделябрахъ. Они висѣли довольно-высоко и горѣли тѣмъ унылымъ огнемъ, какимъ горитъ свѣча, въ спертомъ воздухѣ. Когда я глядѣлъ на канделябры, на всю тускло-освѣщенную комнату, на остановившіеся часы, поблекшее подвѣнечное платье и на страшную фигуру миссъ Гавишамъ, я во всемъ видѣлъ только подтвержденіе своихъ мыслей. Въ воображеніи своемъ я перенесся и въ большую комнату, за площадкой лѣстницы, и тамъ я видѣлъ доказательство тѣхъ же мыслей, какъ-бы начертанное невидимою рукою, и въ прихотливыхъ узорахъ паутины, покрывавшей пирогъ, и въ слѣдахъ, оставленныхъ паукомъ на скатерти, и мышью на панеляхъ, наконецъ, въ самомъ шорохѣ таракановъ, бѣгавшихъ по полу.

Въ этотъ визитъ, я былъ въ первый разъ свидѣтелемъ ссоры Эстеллы съ миссъ Гавишамъ.

Мы, какъ сказано, сидѣли около огня, и миссъ Гавишамъ, все еще крѣпко обнявъ Эстеллу, не выпускала ея руки. Наконецъ, Эстелла начала по маленьку освобождаться изъ ея объятій. Она и прежде не разъ выражала гордое нетерпѣніе и вообще скорѣе терпѣла эту страшную любовь, чѣмъ сочувствовала ей, или платила взаимностью.

— Что! воскликнула миссъ Гавишамъ, устремивъ на нее свои сверкающіе гнѣвомъ глаза. — Я тебѣ уже надоѣла?

— Нѣтъ, я сама себѣ немного надоѣла, отвѣчала Эсіелла, освобождая свою руку, и подойдя къ камину, стала смотрѣть на огонь.

— Говори правду, неблагодарная! воскликнула миссъ Гавишамъ, гнѣвно ударяя палкою о полъ. — Говори, я тебѣ надоѣла?

Эстелла посмотрѣла на нее совершенно-спокойно и потомъ опять устремила глаза на огонь. Вся ея граціозная фигура и прелестное лицо выражали только совершенно-хладнокровное равнодушіе къ бѣшенному пылу миссъ Гавишамъ.

— О, каменная! воскликнула миссъ Гавишамъ: — о, холодное, холодное сердце!

— Что? сказала Эстелла, сохраняя свое равнодушіе и только поднимая глаза: — что, вы, упрекаете меня въ холодности? вы?

— А развѣ я не права? отвѣчала та свирѣпо.

— Я только то, что вы изъ меня сдѣлали, продолжала Эстелла: — вамъ вся хвала, вамъ и порицаніе, вамъ обязана я своими успѣхами, вамъ же и своими неудачами. Однимѣ словомъ, я вся ваше твореніе, какова бы я ни была.

— Боже мой! посмотрите на нее! восклицала съ горечью миссъ Гавишамъ. — Посмотрите на нее. Какъ она жестока и неблагодарна и гдѣ же, у очага, гдѣ её вскормили и вынянчили! А я ее принимала къ своему сердцу, когда оно еще обливалось кровью, и расточала на неё всю свою любовь и нѣжность!

— По-крайней-мѣрѣ, я не участвовала въ сдѣлкѣ, сказала Эспелля: — я чуть могла ходить, когда ее заключили. Но чего вы хотите? Вы были всегда ко мнѣ очень добры и я вамъ за то много обязана. Чего же вы хотите?

— Любви, пробормотала миссъ Гавишамъ.

— Развѣ вы ею не пользуетесь?

— Нѣтъ, нѣтъ!

— Вы нареченная моя мать, вы признали меня своею дочерью, отвѣчала Эстелла, не покидая своей граціозной позы, не возвышая голоса и не поддаваясь, ни чувству гнѣва, ни нѣжности: — я уже разъ сказала, что вамъ всѣмъ обязана. Все, что я имѣю, принадлежитъ вамъ; все, что вы мнѣ дали, вы можете когда угодно получить обратно. Кромѣ-того, что вы мнѣ дали, я ничего не имѣю. И если вы просите отъ меня того, чего вы мнѣ никогда не давали, то я должна сказать вамъ, что чувство благодарности и долга къ вамъ не въ-состояніи создать во мнѣ того, чего нѣтъ.

— Развѣ я ей не дала моей любви! воскликнула миссъ Гавишамъ, свирѣпо обращаясь во мнѣ. — Развѣ я ей не дала самой пламенной моёй любви, стоившей мнѣ столько ревности и терзаній? А она такъ со мною говоритъ! Если я ей не дала моей любви, то пусть она назоветъ меня сумасшедшею, пусть назоветъ меня сумасшедшею!

— Зачѣмъ мнѣ называть васъ сумасшедшей? отвѣчала Эстелла: — я послѣдняя могу такъ васъ назвать. Есть ли человѣкъ, который, зналъ бы ваши планы вполовину такъ хорошо, какъ я? Мнѣ васъ назвать сумасшедшей? мнѣ, которая здѣсь же, у этого очага, училась у васъ всему, слушала ваши уроки, сидя; вонъ, на томъ маленькомъ стуликѣ, смотря вамъ прямо въ глаза, хотя выраженіе лица вашего и пугало меня?

— И все это такъ скоро забыто! пробормотала миссъ Гавишамъ: — все забыто!

— Нѣтъ, не забыто, возразила Эстелла: — не забыто, а свято хранится въ моей памяти. Когда я въ чемъ-нибудь отступала отъ вашего ученія? Когда пренебрегала вашими уроками? Когда позволяла себѣ имѣть здѣсь чувство — и она тронула рукою свое сердце — котораго вы не одобряли? Будьте ко мнѣ справедливы.

— Такъ горда, такъ горда! бормотала миссъ Гавишамъ, отбрасывая назадъ рукою свои сѣдые волосы.

— Кто выучилъ меня быть гордою? отвѣчала Эстелла. — Кто хвалилъ меня, когда я усвоила это правило?

— Такъ жестока, такъ жестока! со стономъ произнесла миссъ Гавишамъ.

— Кто выучилъ меня быть жестокою? возразила Эстелла. — Кто хвалилъ меня, когда я и въ этомъ слѣдовала вашимъ урокамъ?

— Но со мною быть гордою и жестокою! пронзительно воскликнула миссъ Гавишамъ, всплеснувъ руками. — Эстелла, Эстелла! ты жестока и горда со мною!

Эстелла на-минуту взглянула на нее съ какимъ-то спокойнымъ удивленіемъ; но потомъ, какъ-будто ни въ чемъ не бывало, опять наклонилась и стала смотрѣть на огонь.

— Я, право, не знаю, начала она послѣ небольшаго молчанія: — отчего вы такъ неблагоразумны, когда я пріѣзжаю васъ навестить послѣ долгой разлуки. Я никогда ни на-минуту не забывала вашихъ страданій и ихъ причины; я никогда не измѣнила ни вамъ, ни вашему ученію. Я не могу себя упрекнуть въ томъ, что когда-нибудь выказала слабость.

— А меня любить было бы слабостью! воскликнула миссъ Гавишамъ. — Да, да, она назвала бы это слабостью!

— Я начинаю думать, сказала Эстелла задумчиво послѣ минутнаго удивленія: — что почти понимаю, въ чемъ дѣло. Вамъ вздумалось воспитать вашу пріемную дочь въ мрачномъ уединеніи этихъ комнатъ и никогда не говорить ей, что существуетъ дневной свѣтъ, при которомъ она никогда не видала вашего лица; сдѣлавъ это, вы бы вдругъ изъ каприза захотѣли, чтобъ она понимала и знала, что такое свѣтъ, и обманулись бы въ ней и стали жаловаться на судьбу!

Миссъ Гавишамъ закрыла лицо руками и молча сидѣла въ креслѣ, тихо стоная.

— Или, продолжала Эстелла: — что ближе объясняетъ дѣло, вы бы учили ее съ самаго ранняго возраста, что существуетъ нѣчто, называемое свѣтомъ, но что онъ ей врагъ, и она должна отъ него отворачиваться, ибо онъ погубилъ васъ и погубитъ ее; вы бы это сдѣлали, и потомъ вдругъ, изъ-за каприза, захотѣли, чтобъ ей полюбился дневной свѣтъ, и она не могла бы полюбить его; вы бы обманулись въ ней, и были бы недовольны!

Миссъ Гавишамъ молча слушала, или, казалось, слушала, ибо я не могъ видѣть ея лица.

— Итакъ, прибавила Эстелла: — вы должны меня терпѣть такою, какою сами меня сдѣлали. Мои успѣхи — не мои, мои недостатки — не мои, хотя со мною нераздѣльны.

Миссъ Гавишамъ, между-тѣмъ, я, право, не знаю какъ, сползла на полъ и сидѣла, окруженная поблекшими остатками подвѣнечнаго платья. Я воспользовался давно-ожидаемою минутою, чтобъ выйти изъ комнаты. Выходя, я знакомъ обратилъ вниманіе Эстеллы на миссъ Гавишамъ; Эстелла все еще стояла, какъ прежде, у камина; а мисъ Гавишамъ валялась на полу съ распущенными сѣдыми волосами, представляя грустное зрѣлище.

Съ стѣсненнымъ сердцемъ вышелъ я на чистый воздухъ и, покрайней-мѣрѣ, съ часъ ходилъ по двору и по саду… Когда я, наконецъ, собрался съ духомъ, чтобъ воротиться въ комнаты, я нашелъ Эстеллу у ногъ миссъ Гавишамъ, починявшею ея старыя тряпки. Часто, впослѣдствіи, изорванныя старыя знамена въ соборахъ напоминали мнѣ эти несчастныя остатки подвѣнечнаго наряда. Потомъ, мы съ Эстеллою сѣли играть въ карты, какъ бывало, но теперь мы уже играли во французскія модныя игры. Такъ прошелъ вечеръ, и мы разошлись спать.

Мнѣ отведена была комната въ особомъ флигелѣ, по ту сторону двора. Мнѣ въ первый разъ приходилось ночевать въ Сатисъ-Гаусѣ. Я никакъ не могъ уснуть — тысячи миссъ Гавишамъ, казалось, преслѣдовали меня. Я видѣлъ ее вездѣ — и по сю, и по ту сторону подушки, и въ изголовьи кровати, и въ ногахъ, и за полуотворенною дверью, и въ сосѣдней комнатѣ, и въ комнатѣ на верху и въ комнатѣ внизу. Ночь ужасно тихо подвигалась, было только два часа; я, наконецъ, почувствовалъ, что не въ-состояньи болѣе лежать въ этой комнатѣ, и потому рѣшился встать. Одѣвшись, я перешелъ въ корридоръ большаго дома, намѣреваясь проникнуть на внѣшній дворъ и тамъ отвести душу на чистомъ воздухѣ. Но не успѣлъ я войти въ корридоръ, какъ долженъ былъ погасить свѣчу, ибо увидѣлъ страшную фигуру миссъ Гавишамъ, которая шла по корррдору точно привидѣніе и тихо, тихо стонала. Я послѣдовалъ за него, и видѣлъ, какъ она дошла на верхъ по лѣстницѣ. Она въ рукахъ держала свѣчку безъ подсвѣчника, которую, вѣроятно, вынула изъ канделябра, при тускломъ мерцаньи этой свѣчи она, дѣйствительно, походила на что-то страшное, неземное. Вдругъ пахнуло запахомъ сырости и гнили, я догадался, что она прошла въ комнату съ накрытымъ столомъ; черезъ нѣсколько минуть я услышалъ, какъ она ходила тамъ взадъ и впередъ; потомъ она ушла черезъ лѣстницу въ свою комнату и обратно, ни на минуту не переставая стонать. Я попытался-было воротиться и выбраться на дворъ, но это было невозможно въ темнотѣ, и потому пришлось дожидаться разсвѣта. Когда я ни подходилъ въ лѣстницѣ, я всегда видѣлъ свѣтъ, мелькавшій на верху, слышалъ унылые шаги и непрерывный глухой стонъ.

До нашего отъѣзда, на другой день, неудовольствія между миссъ Гавишамъ и Эстеллого не возобновлялись. Замѣчу тутъ же, что и впослѣдствіи, во время такихъ посѣщеній, подобной сцены не случалось; а такихъ посѣщеній, сколько я помню, было по-крайней-мѣрѣ четыре. Обращеніе миссъ Гавишамъ съ Эстеллою вовсе не перемѣнилось, развѣ только мнѣ показалось, что она начала ея отчасти бояться.

Я не могу, какъ это мнѣ ни горько, закончить мой разсказъ объ этомъ періодѣ моей жизни, не внеся въ него имени Бентли Друммеля.

Однажды все общество Лѣсныхъ Зябликовъ было въ сборѣ и обычныя дружескія отношенія царствовали между всѣми, то-есть никто ни съ кѣмъ не соглашался и все спорили. Вдругъ предсѣдатель призвалъ къ порядку и объявилъ, что мистеръ Друммель еще не произнесъ тоста въ честь своей красавицы. Таковъ былъ у насъ обычай, и на этотъ разъ очередь была за этимъ олухомъ. Я замѣтилъ, что, пока наливали вино, онъ какъ-то странно покосился на меня. Каково же было мое удивленіе и досада, когда онъ попросилъ все общество выпить съ нимъ за здоровье «Эстеллы!»

— Какой Эстеллы? спросилъ я.

— Не ваше дѣло, отвѣчалъ онъ.

— Эстеллы откуда? спросилъ я. — Вы обязаны сказать откуда?

(Дѣйствительно онъ былъ обязанъ это сдѣлать, какъ членъ вашего клуба.)

— Изъ Ричмонда, господа, сказалъ Друммель, вовсе не обращая на меня вниманія: — и красавица какихъ мало.

— Много онъ понимаетъ въ красавицахъ, подлая, глупая скотина! шепнулъ я Герберту.

— Я знаю эту даму, сказалъ Гербертъ черезъ столъ, когда тостъ былъ выпитъ.

— Будто? замѣтилъ Друммель.

— И я ее знаю, прибавилъ я, покраснѣвъ отъ гнѣва.

— Будто? сказалъ Друммель. — О, Боже!

Это былъ единственный отвѣтъ, на который этотъ тяжелый дуракъ былъ способенъ; но онъ меня такъ взбѣсилъ, точно это была самая остроумная колкость. Я тотчасъ же всталъ со стула и громко сказалъ, «что это очень походитъ на наглое безстыдство почтеннаго джентльмена, предложить въ собраніи Зябликовъ тостъ въ честь женщины, которой онъ вовсе не знаетъ». Друммель, вскочивъ съ мѣста, спросилъ: «Что я хочу этимъ сказать?» Я на это отвѣчалъ: «что онъ, кажется, знаетъ мой адресъ».

Послѣ этой выходки все общество раздѣлилось на нѣсколько партій и поднялся жестокій споръ о томъ, можно ли въ христіанской странѣ кончить такое дѣло безъ кровопролитія. Пренія были до того жарки, что нѣсколько членовъ, никакъ не менѣе шести, объявили другимъ шести членамъ, что тѣ, кажется, знали ихъ адресы. Однако, наконецъ, было рѣшено (такъ-какъ нашъ клубъ былъ вмѣстѣ и совѣстный судъ), что если мистеръ Друммель представитъ свидѣтельство отъ замѣшанной въ дѣлѣ дамы, что онъ имѣетъ честь быть съ нею знакомымъ, то мистеръ Пипъ долженъ будетъ извиниться, какъ джентльменъ и членъ общества «Зябликовъ», въ томъ, что «онъ слишкомъ погорячился» и т. д. Слѣдующій день былъ назначенъ для представленія свидѣтельства. (Для того, чтобъ наше чувство чести не остыло отъ продолжительности срока). На другой день, дѣйствительно, Друммель явился съ маленькой записочкою, въ которой Эстелла своею рукою свидѣтельствовала, что имѣла честь съ нимъ танцовать нѣсколько разъ. Такимъ образомъ, мнѣ только оставалось извиниться въ томъ, что «я слишкомъ погорячился» и т. д. и т. д. Мы съ Друммелемъ, по-крайней-мѣрѣ, съ часъ косились другъ на друга, пока всѣ остальные члены жарко спорили, но, наконецъ, было громогласно объявлено, что дружескія отношенія блистательно возстановлены въ обществѣ «Зябликовъ».

Теперь я это разсказываю такъ слегка, но тогда мнѣ было очень-тяжело. Я не могу прибрать настоящаго названія тѣмъ мукамъ, которыя я чувствовалъ при одной мысли, что Эстелла оказывала какое-нибудь вниманіе такому презренному, необтесанному олуху. Я до-сихъ-поръ увѣренъ, что негодованіе мое за то, что она унижается до такой скотины, происходило изъ чистаго, безкорыстнаго источника моей любви къ ней. Безъ-сомнѣнія, кого бы она мнѣ ни предпочла, я былъ бы несчастливъ. Но, остановись ея выборъ на болѣе достойномъ предметѣ, мое горе было бы совершенно инаго рода.

Мнѣ было легко найти, и я дѣйствительно скоро нашелъ, что Друммель началъ прилежно ухаживать за Эстеллою и что она позволяла ему ухаживать за собою. Онъ сталъ всюду за ней слѣдовать и мы такимъ образомъ сталкивались съ нимъ каждый день. Онъ упрямо и настойчиво шелъ своею дорогою, и Эстелла удерживала его при себѣ, то поощряя его, то, напротивъ, отнимая всякую надежду. Она, то почти-что льстила ему, то явно презирала его, сегодня обходилась какъ съ давнишнимъ пріятелемъ, завтра будто не узнавала его.

Паукъ, какъ мистеръ Джаггерсъ прозвалъ Друммеля, распустилъ свою паутину и ждалъ съ неутомимымъ терпѣніемъ себѣ подобныхъ тварей. Къ тому же, онъ имѣлъ слѣпую увѣренность въ значеніе своего богатства и имени. Эта увѣренность служила ему съ пользою, ибо замѣняла отчасти совершенную неспособность сосредоточивать свои мысли на чемъ бы то ни было. Паукъ, упрямо сторожа Эстеллу, превосходилъ бдительностью многихъ, гораздо-умнѣйшихъ насѣкомыхъ, и часто, въ данную минуту, удачно развертывался и дѣлалъ нападеніе.

Однажды, на балу въ собраньи, въ Ричмондѣ (въ то время такіе балы бывали часто во всѣхъ почти городахъ), Эстелла, по обыкновенію, превзошла всѣхъ своею красотою. Друммель такъ ухаживалъ за нею, и она такъ благосклонно съ нимъ обходилась, что я рѣшился съ нею переговорить и воспользовался первымъ представившимся случаемъ. Она сидѣла въ-сторонѣ между цвѣтами, дожидаясь мистрисъ Брэндли, чтобъ ѣхать домой. Я стоялъ около нея, ибо всегда сопровождалъ ихъ въ подобныхъ выѣздахъ.

— Вы устали, Эстелла?

— Немного, Пипъ.

— Да, вы должны были устать.

— Скажите лучше, не должна была, вѣдь мнѣ предстоитъ еще сегодня передъ сномъ писать письма въ «Сатисъ-Гаусъ».

— И описывать сегодняшнюю побѣду, замѣтилъ я. — Вотъ, ужь жалкая побѣда, Эстелла!

— Что вы хотите сказать? Я и не знала, что одержала какую-нибудь побѣду.

— Эстелла, отвѣчалъ я: — посмотрите, вонъ, на того молодца въ углу, который теперь на насъ смотритъ.

— Зачѣмъ мнѣ на него смотрѣть? спросила Эстелла, устремивъ на меня свой взглядъ: — чѣмъ онъ заслуживаетъ моего вниманія?

— Это-то именно я и хотѣлъ у васъ спросить, отвѣчалъ я. — Весь вечеръ онъ увивался около васъ.

— Моль и всякая другая дрянь увивается около зажженной свѣчи, сказала Эстелла, взглянувъ на Друммеля. — Развѣ свѣча въ этомъ виновата?

— Нѣтъ, отвѣчалъ я. — Но развѣ Эстелла въ этомъ не виновата?

— Ну, замѣтила она, разсмѣявшись: — можетъ-быть. Впрочемъ, думайте себѣ, что хотите.

— Но, Эстелла, выслушайте меня. Мнѣ горько, что вы поощряете ухаживаніе такого, всѣми-презираемаго дурака, какъ Друммель. Вы знаете, его всѣ презираютъ.

— Ну, сказала она.

— Вы знаете, онъ не имѣетъ никакихъ хорошихъ качествъ, ни внутреннихъ, ни внѣшнихъ. Онъ, просто, уродливый, злобный, пустой дуракъ.

— Ну, повторила она.

— Вы знаете, онъ не можетъ ни чѣмъ похвастаться, кромѣ денегъ и безсмысленнаго списка своихъ тупоголовыхъ предковъ. Развѣ ни этого не знаете?

— Ну, сказала она еще разъ, и всякій разъ она все болѣе-и-болѣе раскрывала свои прелестные глаза.

Чтобъ помочь ей перескочить черезъ это несчастное восклицаніе, я самъ повторилъ его съ одушевленіемъ:

— Ну, такъ вотъ отчего мнѣ и горько!

Еслибъ я могъ думать, что она кокетничала съ Друммелемъ, чтобъ бѣсить меня, мнѣ было бы не такъ тяжело. Но ея обыкновенное обхожденіе со мною дѣлало подобное предположеніе совершенно-невозможнымъ.

— Пипъ, начала Эстелла, окидывая взоромъ всю комнату: — не воображайте себѣ глупостей. Можетъ-быть, мое обращеніе имѣетъ вліяніе на другихъ людей, и можетъ быть оно на то и разсчитано. Но вы, дѣло иное. Впрочемъ, объ этомъ не стоитъ болѣе и говорить.

— Нѣтъ, стоитъ, отвѣчалъ я: — я не могу снести, чтобъ люди говорили про васъ, что «она расточаетъ свои прелести и красоту на самаго глупаго и низкаго изъ всей толпы».

— Я могу снести, замѣтила Эстелла.

— О! не будьте, такъ горды и непреклонны, Эстелла.

— Каковъ, воскликнула Эстелла: — теперь зоветъ меня гордою и непреклонною, а за минуту упрекалъ, что я унижаюсь до дурака!

— Конечно, въ этомъ нѣтъ и сомнѣнія, проговорилъ я поспѣшно: — я видѣлъ, вы сегодня расточали ему такіе взглядѣ и улыбки, какими меня никогда не дарите.

— Такъ вы хотите, сказала Эстелла, внезапно повернувшись и взглянувъ на меня серьёзно, почти гнѣвно: — чтобъ я и васъ обманывала и завлекала?

— Вы обманываете и завлекаете его, Эстелла?

— Да, и многихъ другихъ — всѣхъ кромѣ васъ. Но вотъ и мистрисъ Брэндли. Болѣе я вамъ не скажу ни слова.

Теперь, когда я посвятилъ цѣлую главу предмету, столь долго наполнявшему мое сердце и причинившему мнѣ столько горя, я обращусь къ описанію происшествія, которое готовилось уже давно, очень-давно. Причины этого происшествія крылись въ событіяхъ, случившихся прежде, чѣмъ я узналъ, что Эстелла существуетъ на свѣтѣ, въ то время, когда дѣтскій умъ ея воспринималъ первыя свои впечатленія, подъ гибельнымъ вліяніемъ страшной миссъ Гавишамъ.

Въ восточныхъ сказкахъ мы читаемъ, какъ камень, который доложенъ упасть на роскошную постель побѣдителя и умертвить его, былъ понемногу высѣченъ изъ скалы. Понемногу прорубали въ скалахъ туннель для веревки, которая должна была поддерживать камень. Не торопясь, подымали и устанавливали его на мѣстѣ; не торопясь провели и веревку по туннелю и прикрѣпили къ большому желѣзному кольцу. Наконецъ, послѣ неимовѣрныхъ трудовъ, все было готово и настала роковая минута. Султана будятъ въ полночь и подаютъ ему сѣкиру. И онъ взмахнулъ сѣкирою, веревка лопнула и поддалась, потолокъ рухнулъ на главу побѣдителя. Такъ же было и со мною: всѣ приготовленія были кончены, все вдали и вблизи готово, раздался ударъ — и въ ту же секунду распалось зданіе моихъ надеждъ.

XXXIX.

Мнѣ съ недѣлю какъ минуло двадцать три года, но я ни на-волосъ не подвинулся — мои надежды по прежнему оставались для меня тайною. Мы за годъ передъ тѣмъ переѣхали изъ гостинницы Бернарда въ Темпль; квартира наша была теперь въ Гарденкортѣ, на берегу рѣки.

Мои прежнія отношенія къ мистеру Покету уже нѣсколько времени какъ прекратились, но мы оставались къ нимъ на самой дружеской ногѣ. Несмотря на мою неспособность заняться какимъ бы то ни было дѣломъ, что происходило, надѣюсь, единственно отъ безпокойнаго состоянія духа — я пристрастился къ чтенію, и ежедневно читалъ положенное число часовъ. Гербертовы дѣла подвигались впередъ; вообще все шло тѣмъ же порядкомъ, какъ въ концѣ прошлой главы.

Гербертъ отправился по торговымъ дѣламъ въ Марсель, такъ что я остался одинъ и очень скучалъ своимъ одиночествомъ. Разочарованный и грустный ждалъ я день за днемъ, недѣля за недѣлей, что вотъ раскроется моя тайна, и каждый день, каждая недѣля проходили мимо, оставляя меня въ той же неизвѣстности. Понятно, что не видать веселаго лица и не слышать веселой болтовни моего друга было большимъ для меня лишеніемъ.

Погода была отвратительная — сырая, дождливая, бурная; на улицахъ грязь и слякоть непроходимая. Тяжелая, влажная пелена неслась съ востока и уже нѣсколько дней стлалась по Лондону, словно тамъ, далеко на востокѣ, былъ неисчерпаемый источникъ тумановъ. Бури бывали такъ сильны въ эти дни, что въ городѣ съ высокихъ зданій сносило крыши; въ полѣ вырывало деревья съ корнемъ и ломало крылья у мельницы; а съ морскаго берега приходили печальныя вѣсти о гибели и смерти. Сильныя потоки дождя слѣдовали за порывами вѣтра, особливо въ этотъ день, когда я, какъ сказано, одинъ одинехонекъ усѣлся къ вечеру почитать передъ каминомъ.

Въ то время Темпль, часть города, въ которой мы жили, была ближе къ рѣкѣ и носила болѣе одинокій характеръ, чѣмъ нынѣ. Мы жили на верху, въ самомъ крайнемъ домѣ, и вѣтеръ, гуляя по рѣкѣ, съ шумомъ устремлялся на нашъ домъ, грозя пошатнуть его своею дикою силою. Когда, вслѣдъ за вѣтромъ, дождь съ трескомъ захлесталъ въ окна, я невольно вздрогнулъ и оглянулся, чтобъ убѣдиться, что я у себя дома, а не на какомъ-нибудь пустынномъ маякѣ, среди бурнаго моря. По временамъ, клубы дыма врывались въ комнату изъ камина, будто и дымъ боялся выйти изъ трубы въ такую страшную ночь. Отворивъ дверь на лѣстницу я увидѣлъ, что вѣтромъ задуло лампы; закрывшись отъ свѣта руками, приложивъ лицо къ окну, (открыть окно нечего было и думать при такой бурѣ), я сталъ всматриваться в мрачное пространство: на дворѣ фонари также погасли, а на мосту и по набережной тускло мерцали, готовясь потухнуть при каждомъ новомъ порывѣ вѣтра; огни же на баркахъ, стоявшихъ на рѣкѣ, уносились по вѣтру, какъ пламенные языки.

Я читалъ, посматривая, отъ времени до времени, на часы, съ тѣмъ, чтобъ закрыть книгу въ одиннадцать часовъ. Когда я закрылъ ее, часы у св. Павла и на колокольняхъ всѣхъ остальныхъ церквей, одни за другими, пробыли этотъ часъ. Бой часовъ какъ-тo странно разносился вѣтромъ, я прислушивался, какъ вѣтеръ, играя ими, двоилъ и множилъ эти звуки, когда вдругъ раздались шаги на лѣстницѣ.

Я невольно содрогнулся — мнѣ почудились шаги покойной сестры. Но мысль эта только мелькнула въ разстроенномъ моемъ воображеніи и тотчасъ же исчезла; я снова прислушался — шаги приближалась, спотыкаясь по ступенямъ. Вспомнивъ, что лампы на лѣстницѣ погасли, я взялъ свою лампу и вышелъ, чтобы посвѣтить. Взбиравшійся по лѣстницѣ, видно, остановился, завидѣвъ свѣтъ, ибо шаги затихли.

— Кто тамъ? Есть тамъ Кто внизу? спросилъ я, нагибаясь черезъ перила.

— Есть, произнесъ голосъ изъ мрака.

— Въ который вамъ этажъ?

— Въ верхній, къ мистеру Пипу.

— Это ко мнѣ. Не случилось ли чего?

— Ничего, ничего, возразилъ голосъ.

И человѣкъ сталъ подниматься по лѣстницѣ.

Я свѣтилъ, стоя у самыхъ перилъ, и незнакомецъ сталъ, мало-по-малу, выясняться изъ темноты. Лампа моя была съ абажуромъ, приспособлена къ чтенію, такъ что ею освѣщалось только весьма ограниченное пространство, и незнакомецъ не успѣлъ показаться, какъ снова скрылся во мракѣ. Но я могъ разглядѣть, что лицо его мнѣ незнакомо; оно поразило меня выраженіемъ удовольствія и радости, съ которою онъ, по-видимому, смотрѣлъ на меня. Я сталъ слѣдить за нимъ лампою и разглядѣлъ, что онъ былъ основательно, хотя довольно грубо одѣтъ, какъ морской путешественникъ. Волосы у него были сѣдые. То былъ человѣкъ лѣтъ шестидесяти, плотнаго сложенія по-видимому, закаленый въ трудахъ подъ открытымъ небомъ. Когда онъ всходилъ на послѣднія двѣ ступени, то, къ крайнему моему удивленію, вдругъ протянулъ мнѣ обѣ руки.

— Скажите, пожалуйста, что вамъ угодно? спросилъ я.

— Что мнѣ угодно? сказалъ онъ, остановившись: — А! Да. Я вамъ объясню сейчасъ, если позволите.

— Желаете ли вы войти?

— Да, сказалъ онъ: я желаю войти, мой джентльменъ.

Я задалъ ему этотъ довольно негостепріимный вопросъ, потому-что былъ въ претензіи за счастливое выраженіе, которымъ сіяло его лицо, будто при встрѣчѣ съ добрымъ знакомымъ. Я былъ оттого въ претензіи, что онъ, казалось, требовалъ отъ меня взаимности. Однако, я впустилъ его въ комнату, изъ который только что вышелъ и, какъ можно вѣжливѣе, попросилъ его, объясниться.

Онъ сталъ осматриваться съ нѣкоторымъ удовольствіемъ, будто бы часть видимыхъ имъ вещей была его собственностью, потомъ снялъ верхнее пальто и шляпу. Тогда я увидѣлъ, что голова его была лысая и вся въ морщинахъ, а длинныя, стальнаго цвѣта, пряди волосъ только окаймляли безобразную лысину. Но я и въ этомъ не видалъ ни малѣйшаго объясненія загадки. Минуту спустя, онъ снова протянулъ мнѣ обѣ руки.

— Что это значитъ? спросилъ я, начиная считать его за сумасшедшаго.

Онъ пересталъ смотрѣть на меня и потеръ себѣ голову правой рукой.

— Довольно обидно для человѣка, сказалъ онъ грубымъ, прерывистымъ голосомъ: — послѣ того, что онъ вдалекѣ объ одномъ только и думалъ, и наконецъ собрался пріѣхать съ конца свѣта… впрочемъ, вы тому не виноваты — ни одинъ изъ насъ не виноватъ. Я объяснюсь сію минуту. Дайте мнѣ только минутку вздохнуть.

Онъ усѣлся въ кресла передъ огнемъ и закрылъ лицо своими широкими, жилистыми руками. Я пристально взглянулъ на него, отступивъ немного, чтобъ лучше разглядѣть его; но лицо его было положительно мнѣ не знакомо.

— Тутъ нѣтъ никого вблизи, сказалъ онъ, глядя черезъ плечо: — никого нѣтъ?

— Зачѣмъ вы, чужой человѣкъ, пришли сюда ночью, чтобъ задавать мнѣ подобные вопросы? сказалъ я.

— Какой вы молодецъ, возразилъ онъ, кивая головою, съ выраженіемъ самаго нѣжнаго и вмѣстѣ обиднаго участія: — Я очень радъ, что вы стали такимъ молодцемъ. Не трогайте меня, лучше не трогайте. Вы послѣ раскаетесь.

Я уже раскаялся въ своемъ желаніи схватить его, ибо узналъ его! Я не могъ припомнить ни одной черты, но узналъ его! Еслибъ вѣтеръ разметалъ всѣ промежуточные годы, еслибъ дождь смылъ всѣ окружающіе предметы, и мы снова очутились бы, какъ нѣкогда, лицомъ къ лицу на кладбищѣ, я и тогда не могъ бы болѣе достовѣрво убѣдиться въ тожественности моего колодника съ человѣкомъ, сидѣвшимъ теперь передо мною. Лишнее было вынимать напилокъ изъ кармана, и показывать его мнѣ; лишнее — снимать платокъ съ шеи и обертывать имъ голову; лишнее — прохаживаться по комнатѣ не вѣрною поступью, по временамъ оглядываясь назадъ. Всѣ эти намеки-были лишніе, я и безъ того узналъ его, хотя за минуту только принималъ его за незнакомца.

Возвратясь къ тому мѣсту, гдѣ я стоялъ, онъ снова протянулъ мнѣ обѣ руки. Не зная что дѣлать — я совершенно растерялся отъ удивленія — я протянулъ ему руки. Онъ съ радостью схватилъ ихъ, поднёсъ въ губамъ, и долго не выпускалъ изъ своихъ мощныхъ рукъ.

— Вы благородно поступили, сказалъ онъ: — честный Пипъ! Я никогда не забуду вашего поступка.

Онъ, казалось, такъ разчувствовался, что хотѣлъ броситься мнѣ на шею, но я во-время остановилъ его.

— Тише! сказалъ я; — тише! Если вы чувствуете благодарность за то, что я для васъ сдѣлалъ, будучи ребенкомъ, то я надѣюсь, что вы прежде всего исправили свой образъ жизни. Если вы пришли сюда единственно, чтобъ поблагодарить меня, то вы только напрасно безпокоились. Однако, вы отыскали меня, въ чувствѣ, побудившемъ васъ къ тому, есть своя воля добра, и я васъ не оттолкну; но вы должны понять, что… я…

Я былъ такъ пораженъ напряженностью его взгляда, что слова замерли у меня на губахъ.

— Вы говорили, замѣтилъ онъ, когда мы молча насмотрѣлись другъ на друга: что я долженъ понять… Чтожь я долженъ понять.

— Что я не имѣю желанія возобновлять съ вами давнишнее знакомство. Я радъ думать, что вы раскаялись и ведете лучшую жизнь. Я рядъ, что могу вамъ выразить свое сочувствіе; радъ, что вы пришли поблагодарить меня, полагая, что я заслуживаю вашу благодарность. Но все-таки, у насъ дорога въ жизни слишкомъ различныя. Однако, вы промокли и устали, не выпьете ли вы, чего-нибудь, прежде чѣмъ уйдти?

Онъ свободно завязалъ галстукъ и пристально наблюдалъ за мною, все время кусая длинный конецъ его.

— Я думаю, отвѣчалъ онъ, не спуская съ меня глазъ, и не выпуская платка изо рта; — я думаю, что дѣйствительно выпью чего-нибудь, прежде чѣмъ уйдти, благодарствуйте.

На боковомъ столѣ стоялъ накрытый подносъ, я перенесъ его на столикъ у камина и спросилъ его, чего бы онъ желалъ; онъ указалъ пальцемъ на одну изъ бутылокъ, не говоря ни слова и даже не глядя на нее. Я приготовилъ ему пуншъ, я старался, чтобъ рука у меня не дрожала, но напрасно, его взоръ слишкомъ смущалъ меня, пола, развалившись въ креслѣ, онъ продолжалъ грызть уголокъ шейнаго платка.

До-сихъ-поръ я не садился, чтобы показать ему, что не желаю продлить его посѣщеніе. Но я самъ смягчился при видѣ смягченнаго выраженія его лица, и почувствовалъ угрызенія совѣсти за столь не гостепріимный пріемъ.

— Я надѣюсь, сказалъ я, наливая себѣ что-то въ стаканъ и придвигая стулъ: — что высказанное вы мною не сочли за грубость. Я не хотѣлъ вовсе васъ обидѣть. И очень жалѣю, если противъ воли связалъ вамъ что-либо непріятное. Желаю вамъ всякаго добра и благополучія!

Когда я коснулся губами своего стакана, онъ съ удивленіемъ взглянулъ на кончикъ платка, выскользнувшій у него изо рта, и протянулъ мнѣ руку. Я подалъ ему свою. Тогда и онъ выпилъ, и провелъ платкомъ по глазамъ и по лбу.

— Какъ вы поживали съ-тѣхъ-поръ? спросилъ я.

— Я содержалъ стада овецъ, потомъ велъ торговлю скотомъ, и еще кое чѣмъ, тамъ, далече, въ новомъ свѣтѣ, за многія тысячи верстъ, за бурнымъ моремъ.

— Надѣюсь, что вамъ повезло?

— О, я отлично велъ свои дѣла. Многіе еще до меня начали и также заработали хорошія деньги, но я всѣхъ ихъ перещеголялъ. Я этимъ въ славу вошелъ.

— Очень радъ слышать.

— Я думаю, что такъ, мой мальчикъ.

Не стараясь разгадать смысла этихъ словъ, такъ странно имъ произнесенныхъ, я обратился въ вопросу, который вдругъ пришелъ мнѣ въ голову.

— Видались ли вы съ человѣкомъ, котораго вы когда-то послали ко мнѣ со порученіемъ?

— Ни разу, и врядъ ли когда увижусь.

— Онъ исполнилъ ваше порученіе, и передалъ мнѣ двѣ однофунтовыя бумажки. Я былъ бѣдный мальчикъ тогда, и для меня то было цѣлое состояніе. Но мои обстоятельства понравились съ-тѣхъ-поръ, какъ и ваши, а теперь хорошо поживаю и потому позвольте мнѣ возвратить вамъ ваши два фунта. Вы можете облагодѣтельствовать ими кого-нибудь другаго.

Съ этими словами, я вынулъ кошелекъ. Онъ пристально слѣдилъ за мною, пока я бралъ оттуда двѣ фунтовыя бумажки. Онѣ были совершенно чистыя и новенькія, я разгладилъ ихъ и передалъ ему. Не спуская съ меня глазъ, онъ взялъ бумажки, сложилъ ихъ вдоль, скрутилъ и зажегъ на лампѣ, а золу бросилъ на подносъ.

— Осмѣлюсь спросить, сказалъ онъ, не то хмурясь, не то улыбаясь; — какъ вы это такъ хорошо зажили съ-тѣхъ-поръ, что мы съ вами разстались, тамъ на болотахъ?

— Какъ?

— Да!

Онъ осушилъ стаканъ, всталъ, прислонился въ камину и поставилъ ногу на рѣшетку, чтобъ высушиться, изъ сапога пошелъ густой паръ; но онъ не смотрѣлъ ни на ногу, ни на огонь, а пристально уставилъ взоры свои на меня. Я начиналъ дрожать.

Губы мои шевелились нѣсколько времени, не производя звука, наконецъ, я принудилъ себя выговорить, хотя очень невнятно, что я назначенъ наслѣдникомъ значительнаго имущества.

— А позволено ли такой твари, какъ я, спросить какого именно рода это имущество? сказалъ онъ.

Я снова едва слышно прошепталъ: — Не знаю.

— Не могь-бы-ли я сдѣлать, напримѣръ, предположенія касательно вашихъ доходовъ съ-тѣхъ поръ, какъ вы вошли въ совершенныя лѣта! Ну вотъ, хоть первая цифра не пять ли?

Сердце мое билось, будто тамъ лихорадочно стучалъ чудовищный молотъ, я вскочилъ со стула и, прислонясь къ спинкѣ его, дико смотрѣлъ на своего собесѣдника.

— Теперь касательно опекуна, продолжалъ онъ: — вѣдь вы же не могли обойдтись безъ опекуна, до совершеннолѣтія; вѣроятно, какой-нибудь законникъ. Первая буква его имени не Д ли?

Вся истина моего положенія вдругъ раскрылась передо мною; вся горечь, опасность, униженіе этого положенія вдругъ представились мнѣ съ такою силою, что совершенно, уничтожили меня; я, задыхаясь отъ волненія, едва дежался на ногахъ.

— Положимъ, продолжалъ онъ, что довѣритель того законника, котораго имя начинается съ Д, пускай хоть Джаггерса, пріѣхалъ на кораблѣ въ Портсмутъ, а оттуда сюда, чтобъ повидаться съ вами. "Однако вы отыскали меня, " сказали вы только-что. Ну-съ, однако я васъ отыскалъ! Штука не хитрая, я написалъ изъ Портсмута къ одному человѣку въ Лондонъ, чтобъ узнать вашъ адресъ. А имя этого человѣка, положимъ, хоть Уемикъ.

Я не могъ произнести ни слова, хотя-бъ оттого зависѣла моя жизнь. Я стоялъ, опираясь одной рукой на спинку кресла, а другую положилъ себѣ на грудь, я насилу переводилъ духъ — такъ я стоялъ, дико глядя на него, пока всѣ предметы въ комнатѣ стали мѣшаться и кружиться, и я схватился обѣими руками за стулъ. Онъ поддержалъ меня, положилъ на диванъ, окружилъ подушками и сталъ на одно колѣно подлѣ меня; лицо его, теперь хорошо мнѣ знакомое, почти касалось моего.

— Да, Пипъ, мой милый, я сдѣлалъ изъ васъ джентльмена. Это я изъ васъ барина сдѣлалъ! Я поклялся въ то время, что всякая гинея, которую я заработаю, будетъ ваша. Я клялся потомъ, каждый разъ когда предпринималъ какое-нибудь дѣло, что если оно удастся и я буду богатъ, то и вы будете богаты. Я велъ трудную жизнь, чтобъ вамъ жизнь была легка, видите ли; я работалъ сильно, чтобъ вамъ не работать. Но, что за пустяки, милый Пипъ! Развѣ я говорю это, чтобъ вы чувствовали себя обязаннымъ мнѣ? Нимало! я говорю это, чтобъ вы знали, что несчастная собака, за которой охотились, поднялась до того, что могла сдѣлать джентльмена — а джентльменъ этотъ — вы.

Отвращеніе, съ которымъ я смотрѣлъ на этого человѣка, и страхъ, который онъ вселялъ въ меня, были такъ сильны, что, будь онъ лютый звѣрь, чувства эти не могли бы быть сильнѣе.

— Взгляните на меня, Пипъ, я вашъ второй отецъ. Вы мнѣ сынъ — болѣе, чѣмъ сынъ. Я копилъ деньги лишь для того, чтобъ вамъ ихъ проживать. Когда я былъ наемнымъ пастухомъ и, живя въ пустынной хижинѣ, не видалъ по цѣлымъ недѣлямъ никого, кромѣ овецъ, такъ-что забывалъ, на что похожи люди, — но васъ я все имѣлъ передъ собою. Не разъ случалось мнѣ выпустить изъ рукъ ножъ за обѣдомъ или ужиномъ, въ той одинокой лачужкѣ, и воскликнуть: «Вотъ онъ мальчикъ снова тутъ, смотритъ, какъ я ѣмъ и пью.» Я видѣлъ васъ тамъ много разъ, также ясно, какъ прежде на болотахъ. "Накажи меня Господь, " говорилъ я тогда — и выходилъ подъ открытое небо, чтобъ онъ лучше меня слышалъ: «если я не сдѣлаю изъ того мальчика джентльмена, когда буду свободенъ и богатъ.» И я сдержалъ слово. Посмотрите на себя? Взгляните на свою квартиру, годную для лорда? Для лорда! Э, вы покажите имъ, этимъ лордамъ, сколько у васъ денегъ; они захотятъ угоняться за вами, да не смогутъ!

Въ жару своего увлеченія и торжества онъ не замѣтилъ, какое впечатлѣніе производили на меня его слова. Это было единственное для меня утѣшеніе.

— Взгляните! продолжалъ онъ, вынимая часы мои изъ кармана и оборачивая въ себѣ кольцо на моемъ пальцѣ, тогда какъ я отстранялся отъ его прикосновенія, словно отъ ядовитой змѣи; — золотые и великолѣпные — джентльменскіе, что и говорить! Алмазъ, усаженный рубинами, ужь, это надѣюсь, джентльменская вещь. Взгляните на свое бѣлье — тонкое, отличное! Взгляните на платье, лучшаго достать нельзя! А книжки-то ваши, прибавилъ онъ, осматриваясь кругомъ: — сотнями громоздятся на полкахъ! Вы, вѣдь, ихъ читаете, не правда ли? Я вижу, вы читали одну изъ нихъ, когда я пришелъ, бы мнѣ почитаете изъ нихъ, мой дружокъ! Если онѣ писаны и на иностранномъ, непонятномъ языкѣ, то я все равно буду слушать и гордиться вами.

Онъ снова взялъ у меня обѣ руки и прикоснулся къ нимъ губами; у меня кровь застыла въ жилахъ.

— Не старайтесь говорить со мною, Пипъ, сказалъ онъ, проводя рукавомъ по глазамъ и по лбу, и я услышалъ знакомый, странный звукъ въ его горлѣ; съ своимъ участіемъ онъ казался мнѣ еще страшнѣе: — вамъ лучше всего полежать теперь тихо, мой мальчикъ. Вы не поджидали этого издавна, какъ я; вы не были къ этому приготовлены, какъ я. Вѣдь, вы никогда не подозрѣвали, что то могъ быть я?

— О, нѣтъ, нѣтъ, отвѣчалъ я; — никогда, никогда!

— Видите ли, а вышло, что то былъ я, одинъ, самъ собой безъ чужой помощи. Ни одна душа въ этомъ не участвовала, кромѣ меня да мистера Джаггерса.

— Болѣе никого? спросилъ я.

— Никого, сказалъ онъ съ видомъ удивленія: — кому же еще? Но какимъ вы красавцемъ стали, мой мальчикъ. Вѣрно, есть прекрасныя очи на примѣтѣ, о которыхъ любо и говорить, и думать? (О, Эстелла, Эстелла!)

— Они будутъ ваши, эти очи, если деньгами ихъ можно купить. Не то, что бы такой джентельменъ, какъ вы, такой молодецъ какъ, вы. не могъ пріобрѣсть ихъ и безъ того; но деньги все таки помогутъ. Дайте, мнѣ окончить вамъ свой разсказъ.

Въ той хижинѣ, гдѣ я нанимался, мнѣ перепало довольно отъ хозяина (который сперва былъ то же, что и я, но умеръ, не успѣвъ разбогатѣть); тогда я попалъ на свободу и сталъ жить самъ собою. Каждое дѣло, что я предпринималъ, я предпринималъ для васъ. «Порази меня Господь Богъ», говаривалъ я, за что бы ни принимался: — «если это я дѣлаю не для него!» Дѣла мои удавались отлично хорошо. Какъ я вамъ уже говорилъ, этимъ просто я составилъ себѣ славу. Оставленныя мнѣ хозяиномъ деньги и барыши первыхъ годовъ я и выслалъ мистеру Джаггерсу — все для васъ — онъ за вами и поѣхалъ, вслѣдствіе моего письма.

(О, когда бъ онъ вовсе не пріѣзжалъ) Когда бъ онъ меня оставилъ на кузницѣ — далеко недовольнаго судьбою, но сравнительно говоря, счастливаго!)

— А потомъ милый Пипъ, мнѣ было утѣшеніемъ и наградою знать про себя, что я дѣлаю джентельмена. Пускай себѣ рысаки колонистовъ обдаютъ меня грязью и пылью, пока я тащусь пѣшечкомъ; что я говорю себѣ тогда? я говорю себѣ: «я дѣлаю джентельмена, почище васъ всѣхъ!» Если кто изъ нихъ скажетъ: "онъ, дескать, былъ колодникомъ недавно, и какъ ни счастливъ, а все таки грубый, необразованный человѣкъ, " а я ему въ отвѣтъ: — «если я не джентельменъ и неучъ, за то у меня есть настоящій джентельменъ. Всѣ вы здѣшніе, простые; кто изъ васъ воспитанный лондонскій джентельменъ?» Такъ то я себя поддерживалъ. Такъ то я постоянно имѣлъ на умѣ, что, рано или поздно, я пріѣду къ своему мальчику, полюбуюсь имъ и откроюсь ему.

Онъ положилъ мнѣ руку на плечо. Я содрогнулся при мысли, что, пожалуй, рука эта обагрена кровью, по крайней мѣрѣ, я не былъ увѣренъ въ противномъ.

— Не легко мнѣ было, Пипъ, и не безопасно оставлять тѣ края. Но я пламенно желалъ съ вами видѣться, и чѣмъ труднѣе было исполнить мое желаніе, тѣмъ оно становилось сильнѣе; я твердо рѣшился ѣхать сюда, во что бы то ни стало. И пріѣхалъ. Да, мальчикъ, я таки пріѣхалъ!

Я старался собрать свом мысли, но не могъ; я былъ рѣшительно ошеломленъ. Я былъ такъ озадаченъ, что не помню, къ чему болѣе прислушивался — къ его ли словамъ, или въ завываніямъ вѣтра на дворѣ; я не различалъ его голоса даже теперь, какъ онъ стихъ, отъ шумнаго голоса бури.

— Куда вы меня денете? вдругъ спросилъ онъ: — меня куда нибудь да надо же девать, мой мальчикъ.

— Гдѣ васъ уложить спать? спросилъ я.

— Да, мнѣ надо выспаться и — хорошенько, отвѣчалъ онъ: — потому, что меня качало и мочило водою цѣлые мѣсяцы.

— Моего друга и товарища нѣтъ дома, сказалъ я: — вамъ придется занять его комнату.

— А онъ завтра не воротится?.

— Нѣтъ, отвѣчалъ я, все еще безсознательно, несмотря на всѣ усилія собрать свои мысли: — нѣтъ, не завтра.

— Потому что, видите ли, мой добрый мальчикъ, сказалъ онъ, понижая голосъ и выразительно дотрогиваясь пальцемъ до моей груди: надо быть осторожнымъ.

— Почему же осторожнымъ?

— Потому что это — смерть, видитъ Богъ.

— Что смерть?

— Я сосланъ на всю жизнь. Воротиться на родину — это смерть. Послѣднее время слишкомъ много возвращалось народу оттуда, и меня навѣрно повѣсятъ, если откроютъ.

Только этого и недоставало: несчастный мало того, что наложилъ на меня тяжкое бремя своихъ благодѣяній, теперь рисковалъ жизнію, чтобъ видѣться со мною и вручить свою участь въ мои руки! Питай я къ нему пламенную любовь, вмѣсто отвращенія, будь онъ для меня предметомъ восхищенія и нѣжной привязанности, а не омерзенія, и тогда подобнаго извѣстія было бы достаточно, что бы сдѣлать меня несчастнымъ. Но тогда, покрайней мѣрѣ, пещись о его безопасности, было бы естественною потребностью моего сердца.

Первою моею заботою было закрыть ставни, чтобъ снаружи не видно было свѣта въ моей комнатѣ, потомъ запереть дверь на ключъ и на запоръ. Онъ покуда стоялъ у стола и ѣлъ сухари, запивая ромомъ; моему воображенію живо представился колодникъ на болотѣ, я ожидалъ, что вотъ онъ нагнется и станетъ пилить себѣ ногу.

Я тщательно задѣлалъ всѣ выходы изъ Гербертовой комнаты, кромѣ дверей въ мою комнату, и тогда только предложилъ ему идти спать. Онъ охотно согласился, и попросилъ только у меня моего «джентльменскаго бѣлья», чтобы надѣть его на другое утро. Я вынулъ бѣлье и положилъ у его изголовья; кровь снова застыла въ моихъ жилахъ, когда онъ, на прощаніе, протянулъ мнѣ обѣ руки.

Не помню, какъ я ушолъ отъ него, и безсознательно сталъ поправлять огонь въ каминѣ, не смѣя ложиться спать. Съ часъ, я простоялъ такимъ-образомъ, слишкомъ ошеломленный, чтобъ собраться съ мыслями и обсудить свое положеніе, но, наконецъ, пришло сознаніе моего горестнаго положенія, сознаніе, что великолѣпное зданіе моихъ надеждъ разрушено на вѣки.

Расположеніе ко мнѣ миссъ Гавишамъ — пустая бредня; Эстелла вовсе мнѣ не назначена; меня терпѣли въ Сатисъ-Гаусѣ, только какъ пугало для жадной родни, какъ чучело съ механическимъ сердцемъ, надъ которымъ Эстелла могла упражняться, за не имѣніемъ другой практики; вотъ первыя представившіяся мнѣ мысли. Но прискорбнѣе всего было думать, что я покинулъ Джо изъ за колодника, виновнаго въ, Богъ вѣсть какомъ, преступленіи, котораго каждую минуту могли схватить у меня въ комнатѣ и повѣсить на Смивѳильдѣ.

Теперь я не за что въ свѣтѣ не воротился бы къ Джо, ни за что не воротился бы къ Бидди; я думаю, просто потому, что гнусность моего поведенія не давала мнѣ здорово обсудить ничего на свѣтѣ. Никакая мудрость въ свѣтѣ не могла бы замѣнить мнѣ утѣшеніе, каикъ бы мнѣ служила ихъ простая, безъискуственная преданность; но теперь ужъ никогда, никогда не возвратить потеряннаго.

Въ каждомъ завываніи вѣтра, въ каждомъ потокѣ дождя, я слышалъ погоню. Два три раза, я побожился бы, что стучатся и шепчутся у наружной двери. Подъ впечатленіемъ подобнаго страха, я сталъ припоминать, что предчувствовалъ появленіе этого человѣка; что нѣсколько недѣль сряду, я на улицахъ встрѣчалъ лица, похожія на него; что сходство это становилось разительнѣе, по мѣрѣ его приближенія къ Англіи; что злой духъ его подсылалъ мнѣ этихъ провозвѣстниковъ, и теперь, въ эту бурную ночь, онъ исполнилъ свою угрозу и самъ явился во мнѣ.

Въ слѣдъ за тѣмъ, я сталъ припоминать, какъ въ дѣтствѣ я видѣлъ его отчаяннымъ и жестокимъ; какъ другой каторжникъ не переставалъ твердить, что онъ хотѣлъ убить его; какъ онъ во рву вцѣпился въ своего товарища, и рвалъ его, какъ дикій звѣрь. Изъ такихъ воспоминаній воображеніе мое создало какое то страшное, неясное сознаніе, что мнѣ не безопасно спать съ нимъ подъ однимъ кровомъ. Ужасъ овладѣвалъ мною все болѣе и болѣе, наконецъ я всталъ, взялъ свѣчу и вошолъ, чтобъ взглянуть на чудовище, созданное моимъ воображеніемъ.

Онъ обвязалъ голову платкомъ, лицо его было спокойно и сонъ невозмутимъ, хотя рядомъ на подушкѣ лежалъ пистолетъ. Убѣдившись въ этомъ, я тихо вынулъ ключъ изъ двери, воткнулъ его снаружи и повернулъ два раза, прежде чѣмъ снова усѣлся передъ огнемъ. Мало по мало я сползъ со стула и растянулся на полу. И во снѣ я не терялъ ни на минуту сознанія своего горя; когда я проснулся, часы на колокольняхъ били пять часовъ, свѣчи догорѣли, огонь потухъ, а буря и дождь еще увеличивали ужасъ мрака.

XL.

Большимъ счастіемъ для меня была необходимость заботиться о безопасности моего страшнаго гостя. Мысли объ этомъ совершенно овладѣли мною, когда я проснулся ночью, и изгнали на время изъ моей головы всякое другое помышленіе. Очевидно, что его нельзя было скрывать въ моей квартирѣ, ибо подобная попытка непремѣнно возбудила бы подозрѣніе. Правда, у меня уже не было грума, но мнѣ прислуживала возмутительная старуха и мѣшковатая ея племянница, и заперѣть отъ нихъ комнату было бы вѣрнымъ средствомъ возбудить ихъ любопытство и породить сплетню. Онѣ обѣ страдали глазами, и я давно уже приписывалъ это постоянной привычкѣ подсматривать въ замочную щелку; кромѣ-того, онѣ имѣли рѣдкое свойство являться всегда не во-время и не кстати. Если къ этому прибавить еще страсть къ воровству, то мы получимъ полный списокъ ихъ качествъ. Не желая имѣть тайны съ такими людьми, я рѣшился объявить имъ, что ко мнѣ пріѣхалъ неожиданно дядюшка изъ провинціи.

Раздумывая объ этомъ, я всталъ съ постели и долго искалъ огнива въ темнотѣ, спотыкаясь на каждомъ шагу. Наконецъ, ничего не найдя, я рѣшился отправиться внизъ по лѣстницѣ къ привратнику, и попросить его посвѣтить мнѣ съ фонаремъ. Сходя ощупью, я на что-то наткнулся и упалъ. То былъ кто-то прижавшійся въ углу. Человѣкъ этотъ не отвѣчалъ ни слова на мои вопросы и только молча вывернулся отъ меня. Я тотчасъ бѣгомъ пустился къ привратнику и поспѣшно притащилъ его, разсказавъ ему по дорогѣ о случившемся. Вѣтеръ свирѣпствовалъ по прежнему, и потому мы не рискнули открыть фонарь, чтобъ зажечь лампы на лѣстницѣ, а довольствовалось его свѣтомъ. Осмотрѣвъ, однако, всю лѣстницу, сверху до низу, мы никого не нашло. Тогда я вздумалъ, что, можетъ-быть, человѣкъ этотъ спрятался въ мои комнаты, потому засвѣтивъ свою свѣчу, и оставивъ привратника у двери, и аккуратно осмотрѣлъ всю квартиру, не исключая и комнаты, гдѣ спалъ мой страшный гость. Все было тихо и пусто.

Меня очень-безпокоило, что именно въ эту ночь нашелся на лѣстницѣ какой-то подозрительный человѣкъ, и, поднося чарку привратнику, я сталъ распрашивать его не впускалъ ли онъ кого въ ворота.

— Какъ же, отвѣчалъ онъ: — въ различное время ночи воротилось домой трое джентльменовъ, вѣроятно, съ какихъ-нибудь вечеровъ.

Жилецъ, жившій въ одномъ со мною домѣ, уже нѣсколько недѣль, какъ уѣхалъ въ провинцію и онъ, конечно, не воротился домой въ эту ночь, ибо мы, всходя, видѣли его дверь по прежаему запечатанною.

— Ночь-то, сударь, таковская, что очень мало людей проходило въ ворота, сказалъ привратникъ, отдавая мнѣ чарку. — Кромѣ трехъ джентльменовъ-то, кажется, больше никого не было. Только часовъ въ одиннадцать, васъ спрашивалъ какой-то незнакомецъ.

— Мой дядя, пробормоталъ я. — Знаю.

— Вы его видѣли, сэръ.

— Да, конечно.

— Такъ же и его спутника.

— Спутника? повторилъ я машинально.

— Я полагалъ, что онъ шелъ съ вашимъ дядею, отвѣчалъ привратникъ. — Человѣкъ этотъ остановился, когда дядя вашъ остановился, чтобъ спросить объ васъ, и пошелъ за нимъ на верхъ.

— На кого походилъ этотъ человѣкъ?

Привратникъ не разглядѣлъ его хорошенько, но полагалъ, что онъ ремесленникъ; сколько онъ помнилъ, платье на немъ было свѣтлаго цвѣта, а пальто черное. Вообще, привратникъ, казалось, вовсе не считалъ важнымъ этого обстоятельства. И не мудрено, онъ не зналъ причинъ, дѣлавшихъ его столь-важнымъ въ моихъ глазахъ.

Отдѣлавшись отъ привратника безъ дальнѣйшихъ объясненій, я остался одинъ и, въ сильномъ смущеніи, сталъ обдумывать эти два странныя происшествія. Ихъ легко было растолковать, случись они отдѣльно: какой-нибудь запоздалый джентльменъ, придя не въ тѣ ворота, гдѣ стоялъ мой привратникъ, могъ нечаянно попасть ко мнѣ на лѣстницу и тамъ заснуть; наконецъ, мой страшный гость могъ взять съ собою кого-нибудь, чтобъ указать дорогу. Но взятыя вмѣстѣ эти два обстоятельства не могли не возбудить во мнѣ подозрѣній и опасеній.

Я развелъ огонь въ каминѣ и при тускломъ его свѣтѣ задремалъ. Проснувшись въ шесть часовъ, я былъ увѣренъ, что проспалъ цѣлую ночь, но такъ-какъ оставалось до утра еще цѣлыхъ полтора часа, то я опять вздремнулъ. Но сонъ мой былъ самый безпокойный: я то вскакивалъ съ испугомъ, полагая, что кто-то говорилъ въ комнатѣ, то принималъ шумъ вѣтра въ трубѣ за громъ. Наконецъ, я утомился, и уснулъ непробуднымъ сномъ. Когда я проснулся, ужь былъ день. До-сихъ-поръ, я не могъ вполнѣ сознать своего положенія и собраться съ мыслями. Я былъ ужасно растроенъ и растерянъ, рѣшительно не въ состояніи составить себѣ какой бы то ни было планъ для будущаго. Вскочивъ съ постели, я безсознательно открылъ окно и посмотрѣлъ на тусклое, дождливое небо, безсознательно прошелся по комнатамъ, и усѣлся передъ огнемъ, дрожа всѣмъ тѣламъ и дожидаясь своей прачки. Я чувствовалъ, что былъ очень несчастливъ, но не сознавалъ почему.

Наконецъ, явилась старуха съ своей племянницею, голову которой трудно было отличить отъ ея ручной метелки. Онѣ очень удивились, увидя меня передъ огнемъ, и я тотчасъ же объявилъ имъ, что ко мнѣ ночью пріѣхалъ дядя, и потому надо сдѣлать кое-какіе перемѣны въ утрешнемъ завтракѣ. Послѣ этого, покуда онѣ шумѣли мебелью и подымали страшную пыль, я какъ-то безсознательно умылся, одѣлся и снова усѣлся передъ огнемъ, ожидая его къ завтраку.

Вскорѣ, его дверь отворилась и онъ вошелъ. Я не могъ на него смотрѣть, онъ мнѣ показался днемъ еще отвратительнѣе.

— Я даже не знаю, сказалъ я шопотомъ, когда онъ сѣлъ за столъ: — какъ васъ звать. Я выдалъ васъ за своего дядюшку.

— Хорошо, милый мальчикъ, называй меня дядюшкой.

— Вы, вѣрно, назвались же какъ-нибудь на кораблѣ.

— Конечно, мой мальчикъ, я назвался Провисомъ.

— Намѣрены ли вы удержать это имя?

— Отчего же нѣтъ, оно не хуже другаго, и я при немъ останусь если вамъ все-равно.

— А какъ ваше настоящее имя? спросилъ я шопотомъ.

— Магвичъ, отвѣчалъ онъ, тѣмъ же голосомъ: — крещенъ Абель Магвичъ.

— А какой карьерѣ васъ предназначали?

— Карьерѣ негодяя, отвѣчалъ онъ серьёзно, какъ-будто дѣйствительно существуетъ такая карьера.

— Когда вы вошли въ Темпль, вчера ночью… началъ я и остановился въ недоумѣніи, дѣйствительно ли то было вчера ночью, я не очень-давно, какъ мнѣ казалось.

— Ну, мой мальчикъ.

— Когда вы вошли въ ворота и спросили меня, вы были одни?

— Одинъ? Конечно, одинъ.

— Но у воротъ былъ кто-нибудь?

— Я не обратилъ на то особеннаго вниманія, отвѣчалъ онъ. — Я не зналъ, вѣдь, вашихъ обычаевъ. Но, мнѣ, кажется, кто-то вошелъ сейчасъ за мною.

— Васъ знаютъ въ Лондонѣ?

— Надѣюсь, нѣтъ! сказалъ онъ, щолкнувъ пальцемъ по горлу.

Меня бросило въ жаръ.

— Прежде-то васъ знали въ Лондонѣ?

— Не очень-многіе, мальчикъ. Я больше жилъ въ провинціи.

— А судили васъ въ Лондонѣ?

— Въ который разъ? спросилъ онъ, живо посмотрѣвъ на меня.

— Въ послѣдній.

Онъ кивнулъ головою.

— Я тогда-то и узналъ Джаггерса. Онъ меня защищалъ.

Я только-что хотѣлъ спросить, за что его судили, когда онъ схватилъ ножикъ и, махнувъ имъ по воздуху, сказалъ:

— Что бы и тамъ ни сдѣлалъ, я своимъ трудомъ все загладилъ.

Съ этими словами онъ принялся за свой завтракъ.

Онъ ѣлъ съ какою-то непріятною прожорливостью и, вообще, дѣлалъ все грубо и съ шумомъ. Онъ потерялъ уже нѣсколько зубовъ съ-тѣхъ-поръ, какъ я видѣлъ его на болотахъ, и теперь, когда онъ наклонялъ голову, чтобъ куски попадали на задніе зубы, онъ походилъ на голодную старую собаку.

Еслибъ мнѣ и хотѣлось ѣсть, то онъ отбилъ бы всякой аппетитъ, и я сидѣлъ бы, какъ теперь, потупивъ взоры на скатерть. Какое-то непреоборимое отвращеніе отталкивало меня отъ него.

— Не мѣшаетъ теперь и покурить, сказалъ онъ: — когда я въ первый разъ нанялся пастухомъ, тамъ за моремъ, то, право, еслибъ не табакъ, то я давно бы самъ сталъ бѣшенымъ бараномъ.

Съ этими словами онъ всталъ изъ-за стола, и вынулъ изъ своего то родоваго сюртука коротенькую, черную трубочку и щепотку табаку, извѣстнаго подъ названіемъ негрскаго. Набивъ трубку, онъ остальной табакъ ссыпалъ себѣ въ карманъ, точно въ кисетъ. Потомъ взялъ щипцами уголекъ изъ камина, закурилъ трубку и, повернувшись спиною къ камину, протянулъ мнѣ руки.

— Такъ вотъ, началъ онъ, понемногу выпуская дымъ изо рта и пожимая мои руки: — вотъ онъ, мой джентльменъ! Настоящій-то, котораго я сдѣлалъ! Смотрѣть на васъ, Пипъ, для меня огромное удовольствіе. Я болѣе ничего не требую, лишь бы быть близко и смотрѣть на моего мальчика!

Я освободилъ свои руки, какъ только могъ. Слушая его грубый голосъ и смотря на его морщинистую, лысую голову, я началъ сознавать всю тяжесть моего положенія.

— Я не потерплю, чтобъ мой джентльменъ шатался пѣшкомъ по, грязи; не потерплю, чтобъ на сапогахъ его была малѣйшая пылинка. Мой джентльменъ долженъ имѣть лошадей, Пипъ, лошадей верховыхъ и упряжныхъ; лошадей для себя и лошадей для лакеевъ, верховыхъ и упряжныхъ. Ссыльные (да еще убійцы, прости Господи!) ѣздятъ на лошадяхъ, а мой лондонскій джентльменъ станетъ ходить пѣшкомъ! Нѣтъ, нѣтъ! Мы имъ себя покажемъ, Пипъ — не такъ ли?

При этомъ онъ вынулъ изъ кармана толстый бумажникъ и швырнулъ его на столъ.

— Тутъ есть на что погулять, мой мальчикъ! Это все ваше. Все, что я имѣю, не мое, а ваше. Не безпбкойтесь, это не все; тамъ, откуда это пришло, есть еще много-много… Я пріѣхалъ въ старый-то свѣтъ посмотрѣть, какъ мой джентльменъ проживаетъ деньги по-джентльменски. Вотъ мое счастье-то въ чемъ состоитъ! И тресните вы всѣ съ зависти, сколько васъ тамъ ни есть, воскликнулъ онъ, окидывая взглядомъ комнату и громко хлопая руками: — отъ судьи въ парикѣ и до ссыльнаго колониста, а я вамъ покажу джентльмена по чище всѣхъ васъ вмѣстѣ!

— Постойте! сказалъ я, не помня себя отъ страха и отвращенія. — Я хочу знать, что мы будемъ дѣлать; я хочу знать, какъ васъ спасти отъ опасности. Сколько вы намѣрены провести здѣсь времени, и вообще въ чемъ состоятъ ваши планы?

— Послушайте, Пипъ, сказалъ онъ, положивъ свою руку на мою и внезапно измѣняя тонъ: — послушайте меня, прежде всего. Я вѣдь забылся, я выразился-то грубо, именно грубо. Послушайте, Пипъ, забудьте все это! Я болѣе грубымъ не буду.

— Вопервыхъ, повторилъ я: — какія предосторожности можно принятъ, чтобъ васъ не узнали и не схватили?

— Нѣтъ, милый мальчикъ, продолжалъ онъ тѣмъ же тономъ: — не то первое дѣло. Первое то, что я былъ грубъ. Я не даромъ такъ долго подготовлялъ своего джентльмена; я передъ нимъ болѣе не забудусь. Послушайте, Пипъ, я выразился-то грубо, именно грубо; забудьте это, мой мальчикъ.

Я невольно тоскливо улыбнулся, такъ онъ мнѣ показался грустенъ и смѣшонъ.

— Я уже забылъ, отвѣчалъ я. — Ради Бога, не говорите объ этомъ болѣе.

— Да, да; но, послушайте, упрямо продолжалъ онъ: — я вѣдь не для того пріѣхалъ сюда, мальчикъ, чтобъ быть грубымъ. Ну, теперь продолжайте. Вы говорили…

— Какъ укрыть васъ отъ опасности?

— Ну, мальчикъ, опасность не очень-велика. Если меня не выдали, то опасности большой нѣтъ. Но кто же знаетъ, что я здѣсь? Джеггерсъ, Уэмикъ и вы — болѣе никто.

— Нѣтъ ли кого тутъ, кто бы могъ случайно васъ узнать улицѣ? спросилъ я.

— Ну, отвѣчалъ онъ: — не много такихъ людей. Да, вѣдь, я не припечатанъ же во всѣхъ газетахъ: А. М. изъ Ботанибея. Сколько лѣтъ уже прошло, да и кому какое дѣло меня выдавать? Но, послушайте, Пипъ, еслибъ опасность была и въ пятьдесятъ разъ болѣе, то и тогда я точно такъ же пріѣхалъ бы посмотрѣть на васъ.

— А какъ долго вы намѣрены здѣсь оставаться?

— Какъ долго? повторилъ онъ, вынимая изо рта трубку и смотря на меня съ удивленіемъ. — Я вовсе не намѣренъ уѣзжать; я навсегда пріѣхалъ.

— Гдѣ же вы будете жить? спросилъ я. — Гдѣ вы будете внѣ опасности?

— Милый мальчикъ, отвѣчалъ онъ: — на деньги можно купить парикъ, пудры, очки, черный фракъ, короткіе штаны, и что тамъ еще будетъ нужно. Дѣлали же это люди и не попадались, слѣдственно, и другіе могутъ то же дѣлать. А о томъ, гдѣ и какъ мнѣ жить, я бы желалъ слышать ваше мнѣніе.

— Вы какъ-то очень-спокойно смотрите сегодня на ваше положеніе, а вчера вы серьёзно клялись, что вамъ грозитъ смерть.

— Я и теперь поклянусь, что мнѣ грозитъ смерть, сказалъ онъ, опять покуривая трубку: — и смерть публичная, на висѣлицѣ. Дѣло такъ серьёзно, что вы должны хорошенько обсудить его; но дѣло сдѣлано: я уже здѣсь. Воротиться назадъ хуже, чѣмъ здѣсь оставаться. Къ-тому же, я здѣсь, Пипъ, потому-что я уже годами хотѣлъ васъ видѣть. А что я рискнулъ, это дѣло не новое: я уже старая птица, пускался на всякія штуки, и не боюсь пугала. Если въ пугалѣ-то кроется смерть, то пусть она выйдетъ наружу, я ей посмотрю въ глаза, и тогда только повѣрю ей. А, покуда дайте мнѣ еще разъ взглянуть на моего джентльмена.

Еще разъ онъ взялъ меня за обѣ руки и, продолжая курить, осматривалъ меня съ видомъ собственника. Мнѣ казалось, что лучше всего было нанять ему маленькую, безопасную квартирку вблизи, куда бы онъ могъ переѣхать, когда воротится Гербертъ, котораго я ожидалъ дня черезъ два или три. Герберта, конечно, необходимо было посвятить въ мою тайну. Для меня это было совершенно-ясно, даже не взявъ въ разсужденіе, какая отрада будетъ мнѣ раздѣлять съ нимъ всѣ опасенія и заботы. Но мистеръ Провисъ (я рѣшился звать его этимъ именемъ), кажется, съ этимъ не совсѣмъ соглашался и сказалъ, что только позволитъ открыть тайну Герберту, если онъ составитъ о немъ хорошее мнѣніе, судя по его физіономіи.

— И тогда даже, мальчикъ, прибавилъ онъ, вытаскивая изъ кармана маленькое Евангеліе въ черномъ переплетѣ, съ застежками: — и тогда мы приведемъ его къ присягѣ.

Я не могу сказать рѣшительно, что мой страшный покровитель носилъ при себѣ эту маленькую, черную книжку единственно для того, чтобъ заставлять людей, въ случаѣ надобности, присягать на ней; я знаю только, что никогда не видалъ, чтобъ онъ употреблялъ ее иначе. Видъ самой книжки подавалъ подозрѣніе, что ее украли изъ какого-нибудь суда. Можетъ-быть, ея прошедшее и собственный опытъ убѣдили его въ ея сверхъестественной силѣ. Когда я ее увидѣлъ въ первый разъ, то невольно вспомнилъ, какъ онъ заставилъ меня дать клятву когда-то на кладбищѣ, и какъ онъ вчера разсказывалъ, что клятвою поддерживалъ себя въ уединенной хижинѣ новаго свѣта.

Такъ-какъ одежда его напоминала морскаго путешественника и дѣлала его очень-похожимъ на продавца сигаръ и попугаевъ, то я началъ разсуждать, какъ ему одѣться. Онъ считалъ короткіе штаны какъ-то особенно удобными для маскированія, и уже составилъ въ своемъ умѣ цѣлый костюмъ, который сдѣлалъ бы изъ него нѣчто среднее между пасторомъ и дантистомъ. Наконецъ, мы рѣшили, что онъ не покажется моей прачкѣ и ея племянницѣ до-тѣхъ-поръ, пока не наденетъ новаго платья.

Кажется, чего легче, какъ обдумать эти предосторожности, но въ смутномъ, чтобъ не сказать, помраченномъ, состояніи моего ума за это потребовалось не мало времени. Наконецъ, все было обсужено къ двумъ или тремъ часамъ пополудни. Онъ долженъ былъ остаться взаперти въ моей квартирѣ, и ни для кого не отпирать двери.

Я зналъ, что въ Эссекс-Стритѣ была почтенная гостинница, задній фасадъ которой выходилъ на Темпль, почти противъ моихъ окошекъ. Поэтому я прямо туда отправился и былъ такъ счастливъ, что нашёлъ квартиру во второмъ этажѣ, которую и нанялъ для моего дяди Провиса. Потомъ я пошелъ по лавкамъ и закупивъ необходимыя вещи для его туалета, уже по своему дѣлу повернулъ въ Литтель-Бритенъ. Мистеръ Джаггерсъ сидѣлъ у своей конторки; но, увидѣвъ меня, онъ тотчасъ всталъ и подошелъ въ камину.

— Ну, Пипъ, сказалъ онъ: — будьте осторожны.

— Я буду остороженъ, сэръ, отвѣчалъ я. Я, идя, хорошенько обдумалъ все, что буду говорить.

— Не выдайте себя, продолжалъ Джаггерсъ: — и не выдайте еще кого другаго. Вы меня понимаете — не выдайте кого другаго. Не говорите мнѣ ничего; я ничего не желаю знать: я вовсе не любопытный человѣкъ.

Конечно, я понялъ, что онъ зналъ о случившемся.

— Я только хочу, мистеръ Джаггерсъ, увѣриться въ справедливости всего, что мнѣ сказали; я не имѣю ни малѣйшей надежды разубѣдиться въ этомъ; но мнѣ все-таки хотѣлось бы болѣе удостовѣриться.

Мистеръ Джаггерсъ кивнулъ головою.

— Вамъ сказали, или васъ извѣстили? спросилъ онъ, нагнувъ голову на сторону и смотря не на меня, а на дверь. — Если вамъ сказали, то, вѣдь, это значитъ въ изустномъ разговорѣ; а вы не могли же разговаривать съ человѣкомъ, который живетъ въ Новомъ Южномъ Валлисѣ.

— Хорошо, мистеръ Джаггерсъ, меня извѣстили.

— Такъ.

— Меня извѣстилъ нѣкто Абель Магвичъ, что онъ мой неизвѣстный покровитель.

— Онъ самый, сказалъ мистеръ Джаггерсъ: — и живетъ онъ въ Новомъ Южномъ Валисѣ.

— И онъ одинъ? спросилъ я.

— Одинъ, отвѣчалъ мистеръ Джаггерсъ.

— Я не такъ безразсуденъ, сэръ, чтобъ думать, что вы виноваты въ моемъ заблужденіи; но я всегда полагалъ, что это была миссъ Гавишамъ.

— Какъ, вы сами говорите, Пипъ, замѣтилъ мистеръ Джаггерсъ, холодно глядя на меня и кусая свой палецъ: — я тутъ не виноватъ?

— А все же, сэръ, вѣдь, оно на то походило, продолжалъ я съ отчаяніемъ.

— Ни тѣни очевидности, Пипъ, отвѣчалъ мистеръ Джаггерсъ, качая головою: — не вѣрь ни чему, что кажется, а только вѣрь очевидности. Нѣтъ лучшаго правила.

— Мнѣ не объ чемъ болѣе говорить, сказалъ я со вздохомъ, послѣ минутнаго молчанія. — Я повѣрилъ достовѣрность моихъ извѣстій и болѣе мнѣ ничего не нужно.

— А теперь, что Магвичъ, живущій въ Новомъ Южномъ Валлисѣ, открылся вамъ, замѣтилъ мистеръ Джаггерсъ: — вы поймете, Пипъ, какъ строго во все время моихъ съ вами сношеній, я придерживался однихъ фактовъ. Я никогда не увлекался далѣе фактовъ.. Вы это хорошо знаете.

— Какъ же, сэръ.

— Я сообщалъ Магвичу въ Новый Южный Валлисъ, когда онъ въ первый разъ писалъ ко мнѣ изъ Новаго Южнаго Валлиса, чтобъ онъ не ждалъ отъ меня уклоненія ни на шагъ отъ фактовъ. Я такъ же предупредилъ его и кое-о-чемъ другомъ. Онъ, мнѣ казалось, упомянулъ вскользь въ своемъ письмѣ, что думаетъ когда-нибудь васъ повидать здѣсь въ Англіи. Я предостерегъ его, чтобъ онъ такихъ вещей болѣе не писалъ, ибо невѣроятно, чтобъ его простили, а изгнанъ онъ изъ отечества на всю жизнь, потому, если онъ явится въ Англію, то съ нимъ поступятъ по всей строгости законовъ. Я предостерегъ Магвича, прибавилъ мистеръ Джаггерсъ, пристально посмотрѣвъ на меня: — я написалъ ему объ этомъ въ Новый Южный Вались. Безъ сомнѣнія, онъ воспользовался моимъ предостереженіемъ.

— Безъ сомнѣнія, замѣтилъ я.

— Мнѣ сообщилъ Уемикъ, продолжалъ мистеръ Джагерсъ, не переставая пристально смотрѣть на меня: — что онъ получилъ письмо изъ Портсмута, отъ одного колониста по имени Пурвиса или…

— Или Провиса, подсказалъ я.

— Или Провиса, спасибо Пипъ. Можетъ-быть, дѣйствительно это Провисъ? Можетъ-быть, вы знаете, что это Провисъ?

— Да, отвѣчалъ я.

— Вы знаете, что это Провисъ. Онъ получилъ письмо изъ Портсмута, отъ одного колониста по имени Провиса, въ которомъ тотъ спрашивалъ, отъ имени Магвича, вашъ адресъ. Уемикъ послалъ ему вашъ адресъ съ первою почтою. Вѣроятно, черезъ этого Провиса вы узнали, что вашъ благодѣтель Магвичъ, живущія въ Новомъ Южномъ Валлисѣ?

— Да, я узналъ это отъ Провиса, отвѣчалъ я.

— Прощайте, Пипъ, сказалъ мистеръ Джаггерсъ, протягивая мнѣ руку. Когда вы будете писать по почтѣ къ Магвичу въ Новый Южный Валлисъ, или будете имѣть съ нимъ сношенія черезъ Провиса, сдѣлайте одолженіе извѣстите его, что подробный счетъ всѣхъ издержекъ будетъ вамъ присланъ, вмѣстѣ съ оставшимися деньгами, ибо все-таки есть еще остатокъ. Прощайте, Пипъ!

Мы пожали другъ другу руки и онъ пристально слѣдилъ за мною, какъ долго могъ. Я повернулся у двери — онъ все еще слѣдилъ за мною, а страшные слѣпки на полкѣ, казалось, старались открыть глаза и промолвить: «о! что это за человѣкъ!»

Уемика не было въ конторѣ, да еслибъ онъ и былъ тутъ, то не былъ бы въ состояніи помочь моему горю. Я пошелъ прямо въ Темпль, и засталъ тамъ Провиса, въ безопасности, за пуншемъ и трубкою.

На другой день, принесли заказанныя платья и Провисъ тотчасъ же надѣлъ ихъ. Но мнѣ казалось, что новое платье еще менѣе къ нему шло, чѣмъ старое; мнѣ казалось, что въ немъ самомъ было нѣчто, дѣлавшее тщетною всякую попытку замаскировать его. Чѣмъ лучше я его одѣвалъ, тѣмъ болѣе онъ походилъ на несчастнаго каторжника, видѣннаго мною нѣкогда на болотахъ; вѣроятно, отъ того, что я уже начиналъ привыкать къ нему; лице его и манеры ежеминутно напоминали мнѣ знакомаго каторжника. Къ тому же онъ, ковылялъ одной ногою, точно на ней была колодка. Вообще, все въ немъ отъ головы до ногъ ясно говорило мнѣ, вотъ каторжникъ.

Кромѣ-того его прежняя уединенная, пустынная жизнь придавала ему какой-то дикій видъ, котораго измѣнить нельзя было ни какимъ переодѣваніемъ. Къ этому еще прибавимъ, что въ немъ ясно обнаруживалось вліяніе предыдущей постыдной жизни и тревожнаго сознанія, что онъ прячется отъ преслѣдованій, ѣлъ ли онъ, или пилъ, прохаживался ли по комнатѣ или вынималъ изъ кармана свой большой ножъ и принимался рѣзать мясо, во всѣхъ его малѣйшихъ движеніяхъ проглядывалъ, какъ-нельзя-яснѣе, арестантъ, каторжникъ, ссыльной.

Онъ хотѣлъ непремѣнно носить пудру и я согласился на это, равно какъ и на короткіе штаны. Но Провисъ въ пудрѣ былъ такъ же страшенъ, какъ нарумяненый мертвецъ. Все, что мы хотѣли въ немъ скрыть, какъ-то страшно проглядовало сквозь замаскировку. Пудру, однако бросили тотчасъ послѣ первой пробы и онъ только коротко остригъ свои сѣдые волосы.

Словами нельзя передать, что я въ то время чувствовалъ, такъ страшна мнѣ казалась тайна этого человѣка; когда онъ, по вечерамѣ, засыпалъ въ креслѣ, тяжело опустивъ голову на грудь, я долго передъ нимъ сиживалъ, думая о томъ, что онъ сдѣлалъ въ своей жизни, я приписывалъ ему всевозможныя преступленія, и до того воспламенялъ свое воображеніе, что не разъ думалъ бѣжать отъ него. Каждый часъ, каждая минута только увеличивали мое отвращеніе къ нему и я, право, полагаю, что въ первомъ порывѣ отчаянія, я поддался бы своимъ чувствамъ, и несмотря на все, что онъ для меня сдѣлать, бѣжалъ бы отъ него, еслибъ меня не удерживали мысль скоро увидаться съ Гербертомъ. Однажды ночью, я дѣйствительно вскочилъ съ постели и сталъ поспѣшно одѣваться въ худшее свое платье, намѣриваясь оставить ему все свое имущество и отправиться въ Индію простымъ солдатомъ.

Сомнѣваюсь, чтобъ любое привидѣніе могло быть ужаснѣе для меня, явись оно мнѣ въ эти длинные вечера и ночи, пока вѣтеръ вылъ и дождь лилъ безъ умолку. Призрака не могли бы взять и повѣсить изъ за меня, а мысль, что съ нимъ это могло случится, не мало увеличивала мой страхъ. Когда онъ не спалъ и не раскладывалъ особаго рода пасьянсъ грязными своими картами, (пасьянса этого я никогда ни прежде, ни послѣ, не видалъ), онъ иногда просилъ меня почитать ему. «По иностранному, милый мальчикъ» говорилъ онъ. Пока я исполнялъ его желаніе, онъ, не понимая ни слова, бывало стоитъ у огня и смотритъ на меня съ видомъ собственника, а я чрезъ пальцы руки, которою заслонялъ лицо, замѣчалъ, что онъ будто молча приглашалъ мебель восхищаться моею образованностью. Мнимый мудрецъ, преслѣдуемый безобразнымъ существомъ, имъ же вызваннымъ, не былъ несчастнѣе меня, когда меня преслѣдовало существо, сдѣлавшее меня джентельменомъ; и, чѣмъ оно болѣе восхищалось мною, болѣе ласкало меня, тѣмъ чувствовалъ я къ нему большее отвращеніе. Мнѣ кажется, что здѣсь описано это ужасное для меня время, какъ будто оно длилось цѣлый годъ. Но оно длилось только пять дней. Въ ожиданіи Герберта я не смѣлъ выходить, развѣ только вечеромъ съ Провисомъ, чтобъ дать ему подышать свѣжимъ воздухомъ.

Наконецъ, однажды послѣ обѣда я уснулъ, совершенно утомленный, (ночи мои была очень неспокойны и я часто просыпался отъ ужасныхъ сновидѣній) — я проснулся, услыхавъ знакомые шаги на лѣстницѣ. Провисъ, такъ же спавшій, вскочилъ при этомъ шумѣ и обнажилъ свой ножъ.

— Успокойтесь! Это Гербертъ! сказалъ я. И Гербертъ вошелъ, освѣженный шестью стами миль, сдѣланныхъ имъ по Франціи.

— Гендель, любезный товарищъ, какъ ты поживаешь и что подѣлываешь? Мнѣ кажется, что я тебя цѣлый годъ не видалъ! Смотря потому, какъ ты похудѣлъ и поблѣднѣлъ, я готовъ въ-самомъ-дѣлѣ повѣрить этому! Гендель мой… Ахъ! извините пожалуйста. Видъ Провиса заставилъ его прекратить свою болтовню и пожиманіе рукъ. Провисъ, смотря на него съ усиленнымъ вниманіемъ, медленно спряталъ свой ножъ и что то искалъ въ другомъ карманѣ.

— Гербертъ, любезный другъ, сказалъ я, затворивъ наружную дверь, пока онъ стоялъ въ удивленіи.

— Случилось много страннаго въ твое отсутствіе. Это мой гость.

— Хорошо, хорошо мальчикъ! перебилъ Провисъ, выступая впередъ, съ своею маленькою черною книжкою и, обращаясь въ Герберту, сказалъ:

— Возьмите ее въ правую руку и порази васъ Господь Богъ на мѣстѣ, если вы въ чемъ измѣните! Поцалуйте ее.

— Сдѣлай то, что онъ проситъ, сказалъ я Герберту, и когда онъ, взглянувъ на меня съ удивленіемъ, исполнилъ требованіе Провиса, тотъ пожалъ ему руку и сказалъ:

— Теперь помните же, что вы присягнули. И пусть я лгунъ, если Пипъ не сдѣлаетъ изъ васъ джентельмена.

XLI.

Тщетна была бы попытка описать чувства, наполнявшія мою душу, и не ловкое положеніе Герберта, пока, въ присутствіи Провиса, я раскрывалъ ему роковую тайну. Достаточно сказать, что мои собственныя чувства вѣрно отражались на лицѣ у Герберта, и между ними виднѣе другихъ выдавалось отвращеніе къ моему благодѣтелю.

Довольно было бы одного торжества, съ какимъ онъ слѣдилъ за моимъ разсказомъ, чтобъ поселить въ насъ отвращеніе къ нему. Кромѣ того, что со времени своего пріѣзда, онъ однажды былъ «грубъ» (о чемъ онъ немедленно и сообщилъ Герберту по окончаніи моего разсказа), онъ не могъ представить себѣ другой помѣхи моему счастью. Онъ хвастался тѣмъ, что сдѣлалъ изъ меня джентльмена и дастъ мнѣ средства поддержать это званіе, и пришелъ въ заключенію, что намъ обоимъ есть чѣмъ похвалиться и чѣмъ похвастаться.

— Видите ли, пипинъ товарищъ, сказалъ онъ Герберту послѣ продолжительнаго разсужденія: — я былъ грубъ на одну минуту — я знаю, что былъ грубъ. Я сейчасъ же сказалъ Пипу, что я былъ грубъ. Но объ этомъ не безпокойтесь. Я не даромъ сдѣлалъ изъ Пипа джентльмена, а Пипъ сдѣлаетъ изъ васъ джентльмена, — я знаю, какъ мнѣ должно съ вами обращаться. Милый мой мальчикъ и пипинъ товарищъ, вы оба можете быть увѣрены, что я на себя надѣну приличную узду. Ходилъ въ уздѣ, пока не выпустилъ того грубаго слова, и теперь въ уздѣ и вѣкъ не сниму ея.

Гербертъ сказалъ: «разумѣется», но судя по его взорамъ, онъ далеко не видѣлъ въ этомъ большаго утѣшенія и оставался озадаченнымъ и пораженнымъ. Мы съ нетерпѣніемъ ожидали минуты, когда онъ уйдетъ къ себѣ и оставитъ насъ вдвоемъ, но, кажется, ему было завидно оставить насъ наединѣ, и онъ просидѣлъ довольно долго. Уже пробило полночь, когда я проводилъ его въ Эссекс-Стритъ, гдѣ онъ вошелъ при мнѣ въ свою мрачную дверь. Когда дверь эта захлопнулась, я, впервые послѣ его пріѣзда, почувствовалъ минутное облегченіе.

Неспокойный съ-тѣхъ-поръ, что наткнулся на чужаго человѣка на лѣстницѣ, я всегда осматривался, когда въ сумерки ходилъ за своимъ гостемъ и ночью возвращался съ нимъ, желая убѣдиться, что никто не слѣдуетъ за нами, и на этотъ разъ я осмотрѣлся на всѣ стороны. Какъ не легко вообразить себѣ въ большомъ городѣ, что за вами, слѣдятъ, но теперь я не замѣтилъ никого, кто бы, хоть сколько-нибудь, заботился обо мнѣ. Немногіе шедшіе по улицѣ, прошли каждый своей дорогой, и когда я повернулъ обратно въ Темплъ, улица была пуста. Никто не выходилъ со мною изъ воротъ, никто не вошелъ за мною. Проходя мимо фонтана, я увидѣлъ, какъ окна его тихо и спокойно свѣтились въ темнотѣ, и Гарден-Кортъ, когда я остановился у двери дома, въ которомъ мы жили, былъ также спокоенъ и безмолвенъ, какъ лѣстница, по которой я взобрался домой.

Гербертъ встрѣтилъ меня съ распростертыми объятіями, и я никогда не сознавалъ такъ сильно, какъ въ ту минуту, что за блаженство имѣть истиннаго друга. Произнеся нѣсколько словѣ или, вѣрнѣе, звуковъ, въ утѣшеніе другъ другу, мы сѣли, чтобъ обсудить вопросѣ: что тутъ дѣлать?

Стулъ, на которомъ сидѣлъ Провисъ, еще стоялъ на томъ же мѣстѣ; Гербертъ взялъ его безсознательно, но въ ту же минуту вскочилъ и взялъ другой. Послѣ этого, ему не къ чему было признаваться въ моемъ отвращеніи къ своему благодѣтелю, которое и я раздѣлялъ довольно видимо, чтобъ не нуждаться въ объясненіяхъ. Мы помѣнялись признаніями, не открывая рта.

— Что, что тутъ дѣлать? сказалъ я, когда Гербертъ перешелъ на другой стулъ.

— Бѣдный, милый Гендель, отвѣчалъ онъ: — я слишкомъ пораженъ, чтобъ здраво помышлять о чемъ бы то ни было.

— То же было и со мной, когда ударъ внезапно разразился. Но что-нибудь да надо же предпринять. Онъ хочетъ непремѣнно заводить лошадей, карету и всякую роскошь. Надо же остановить его какъ-нибудь.

— То-есть, ты не хочешь принять…

— Могу ли я? подхватилъ я, видя, что онъ остановился. — Подумай о немъ! Посмотри на него!

Мы оба невольно содрогнулись.

— Я боюсь, Гербертъ дѣло въ томъ, что онъ ко мнѣ — сильно привязался. Видана ль когда подобная судьба?

— Бѣдный, милый мой Гендель, повторилъ Гербертъ.

— Да къ тому же, сказалъ я: — вѣдь, остановись я сейчасъ же, не возьми я болѣе отъ него ни одного пенса, подумай, сколько я ему уже долженъ! Потомъ опять, у меня большіе долги — очень большіе для человѣка, не имѣющаго никакихъ надеждъ въ будущемъ, а я ни къ чему не подготовленъ, ни къ чему не годенъ,

— Ну, ну! возразилъ Гербертъ: — ужь не то, чтобъ ни къ чему не годенъ.

— Къ чему жъ я годенъ? На то развѣ годенъ, чтобъ пойти въ солдаты. Я, можетъ-быть, и отправился бы уже, еслибъ не желаніе поговорить и посовѣтоваться съ тобою, единственнымъ моимъ другомъ.

Я не могъ долѣе удержаться отъ слезъ; но Гербертъ только горячо пожалъ мнѣ руку и притворился, что ничего не замѣчаетъ.

— Во всявомъ случаѣ, милый Гендель, сказалъ онъ: — идти въ солдаты послѣднее дѣло. Если ты отнимешься отъ всѣхъ этихъ благъ, то вѣроятно въ надеждѣ когда-нибудь выплатить уже истраченныя на тебя деньги. А надежда эта была бы плохая, если бы ты пошелъ въ военную службу. Да къ тому же это безсмысленно. Тебѣ гораздо лучше поступить въ контору Кларивера, вѣдь ты знаешь, я скоро вхожу въ долю.

Бѣдняжка, онъ мало подозрѣвалъ — благодаря чьимъ деньгамъ.

— Другое обстоятельство еще то, продолжалъ Гербертъ: — что онъ человѣкъ необразованный и рѣшительный, у котораго постоянно была въ головѣ одна мысль. Болѣе того, онъ, мнѣ кажется, хотя я могу и ошибаться, человѣкъ необузданнаго, отчаяннаго характера.

— Таковъ онъ въ-самомъ-дѣлѣ, сказалъ я: — я могу привести тому доказательство. И я разсказалъ о встрѣчѣ его съ другимъ каторжникомъ, о чемъ умолчалъ въ своемъ вечернемъ разсказѣ.

— Ну вотъ, видишь ли! воскликнулъ Гербертъ. Подумай только объ этомъ! Онъ пріѣзжаетъ сюда съ опасностью жизни, чтобъ привести въ исполненіе мысль, постоянно его занимавшую. И въ самую минуту исполненія этой завѣтной мысли, послѣ столькихъ лѣтъ труда и ожиданія, ты разрушаешь его планы, дѣлаешь тщетными для него накопленныя имъ богатства. Не догадываешься ли ты, что онъ можетъ сдѣлать въ подобныхъ обстоятельствахъ?

— Я только и думалъ, только и бредилъ объ этомъ съ-тѣхъ-поръ, какъ онъ тутъ. Ничего не представлялось яснѣе моему уму, какъ-то, что онъ отдастся въ руки правосудія.

— А ты можешь быть увѣренъ, сказалъ Гербертъ: — что подобный поступокъ сопряженъ съ большею опасностью. Въ этомъ-то заключается власть его надъ тобою, пока онъ въ Англіи; онъ непремѣнно рѣшится на этотъ отчаянный поступокъ, если ты бросишь его.

Я былъ такъ пораженъ этой мыслью, постоянно меня преслѣдовавшею, что не могъ долѣе сидѣть на стулѣ, а сталъ ходить по комнатѣ изъ одного угла въ другой; случись подобная вещь, я бы считалъ себя его убійцею, даже еслибъ онъ не предалъ себя добровольно. Въ сравненіи съ такою мыслію, было даже легко сносить его присутствіе, хотя я согласился бы охотно работать на кузницѣ во всѣ дни моей жизни, чтобъ избавиться отъ него.

Но не было возможности обойти вопросъ: что тутъ дѣлать?

— Первое и главное дѣло — удалить его изъ Англіи, сказалъ Гербертъ: — тогда, пожалуй, удастся уговорить его и вовсе уѣхать.

— Но куда бы его ни отправили, онъ можетъ воротиться.

— Добрѣйшій Гендель, развѣ не очевидно, что объясниться съ нимъ здѣсь, по сосѣдству съ Ньюгетомъ, гораздо опаснѣе, чѣмъ гдѣ въ иномъ мѣстѣ. Когда бъ пріискать какой-нибудь предлогъ въ его удаленію, вотъ хоть напугать его тѣмъ колодникомъ, или чѣмъ-нибудь инымъ, а ну, подумай-ка — не знаешь ли чего такого изъ его жизни.

— Вотъ опять! воскликнулъ я держа передъ Гербертомъ раскрытыя руки свои, будто на нихъ лежала вся горечь моей участи. — Я ничего не знаю о его жизни. Когда по ночамъ я сиживалъ съ нимъ здѣсь передъ огнемъ, меня просто сводила съ ума ужасная мысль, что я его знаю только, какъ злодѣя, который въ дѣтствѣ два дня сряду пугалъ меня до смерти!

Гербертъ всталъ, взялъ мою руку и мы стали медленно ходить взадъ и впередъ по ковру, слѣдуя за его узорами.

— Гендель, сказалъ Гербертъ, останавливаясь: — ты убѣжденъ, что не можешь болѣе ничѣмъ отъ него пользоваться; не такъ ли?

— Совершенно. И я увѣренъ, что и ты на моемъ мѣстѣ поступилъ бы не иначе.

— И ты убѣжденъ, что долженъ съ нимъ разойтись?

— Можешь ли ты сомнѣваться, Гербертъ?

— Но ты обязанъ пещись о немъ и стараться спасти его отъ угрожающей опасности. Ты долженъ, слѣдовательно, прежде всего удалить его изъ Англіи, а потомъ уже позаботиться о себѣ. А разъ, что ты его выпроводилъ, ради Бога, постарайся вылѣзть изъ этой петли, и тогда уже, милый Гендель, мы вмѣстѣ постараемся устроить свои дѣла.

Мнѣ было уже большимъ утѣшеніемъ пожать ему при этомъ руку и продолжать нашу прогулку по ковру, будто онъ своимъ совѣтомъ на сколько-нибудь подвинулъ дѣло.

— Ну, Гербертъ, сказалъ я; что касается до того, чтобъ вывѣдать у него подробности его жизни, то, мнѣ кажется, на это нѣтъ другаго средства, какъ прямо попросить его разсказать свою исторію.

— Да. Спроси его, сказалъ Гербертъ: — за завтракомъ, по утру. Потому-что, прощаясь съ Гербертомъ, онъ объявилъ, что прійдетъ къ намъ завтракать.

Съ этими планами, въ головѣ мы улеглися спать. Мнѣ снились самые дикіе сны о немъ, и я проснулся на другое утро, вовсе не освѣжившись сномъ — все съ тою же мыслію въ головѣ, что его поймаютъ, какъ бѣглаго ссыльнаго. На яву эта мысль не повидала меня ни на минуту.

Онъ пришелъ въ назначенное время, вынулъ свой ножъ и усѣлся у накрытаго стола. Онъ только и говорилъ о томъ, какъ «его джентльменъ покажетъ себя настоящимъ джентльменомъ», и совѣтовалъ мнѣ приняться поскорѣе за бумажникъ, который онъ мнѣ передалъ. Онъ смотрѣлъ на наши комнаты и на свою квартиру, какъ на временное помѣщеніе, и совѣтовалъ мнѣ немедля пріискать «уголъ по-важнѣе», изъ Гейдъ-парка, гдѣ бы и ему найти «привалъ», въ случаѣ нужды. Когда онъ окончилъ свой завтракъ и обтиралъ свой ножъ объ ногу, я сказалъ ему безъ малѣйшаго предисловія:

— Послѣ того, какъ вы ушли вчера вечеромъ, я разсказалъ моему другу о томъ, какъ вы боролись во рву съ незнакомымъ мнѣ человѣкомъ, когда мы подоспѣли съ солдатами. Помните?

— Помню ли? сказалъ онъ: — я думаю, что такъ!

— Намъ бы хотѣлось узнать поболѣе о васъ и о томъ человѣкѣ. Странно ничего не знать о немъ, и въ-особенности о васъ, кромѣ-того, что я могъ разсказывать вчера. Теперь, кажется, если когда время услышать отъ васъ подробности вашей жизни?

— Ну! сказалъ онъ, подумавъ немного. Помните-жъ, что вы присягали, пипинъ товарищъ.

— Разумѣется, возразилъ Гербертъ.

— Чтобъ я ни разсказалъ, продолжалъ онъ: — присяга остается присягой.

— Извѣстно, подтвердилъ Гербертъ.

— И не забудьте, что все, чтобъ я ни сдѣлалъ, я загладилъ своимъ трудомъ.

— Такъ, такъ!

Онъ вынулъ свою черную трубку и хотѣлъ было набить ее, но потомъ раздумалъ, опасаясь, вѣроятно, чтобъ куреніе ему не помѣшало разсказывать. Онъ спряталъ въ карманъ свой негрскій табакъ, прицѣпилъ трубку въ пуговицѣ сюртука, положилъ руки на колѣни и, сурово посмотрѣвъ нѣсколько времени на огонь, началъ свой разсказъ.

XLII.

— Милый мой мальчикъ и пипинъ товарищъ, я не стану распространяться, разсказывая мою жизнь, словно пѣсню или сказку какую; но чтобъ изложить ее коротко и ясно, разомъ передамъ ее въ немногихъ словахъ. Въ тюрьму и изъ тюрьмы, въ тюрьму и изъ тюрьмы, въ тюрьму и изъ тюрьмы — вотъ и вся жизнь, вся моя жизнь до-тѣхъ-поръ, пока я не сошелся съ Пипомъ и меня не отправило за море.

Я все испыталъ, развѣ-что не отвѣдалъ висѣлицы. Меня прятали, словно дорогое сокровище; меня таскали туда и сюда, изгоняли то изъ одного города, то изъ другаго; сидѣлъ я въ рабочемъ домѣ, били меня, мучили и гоняли. Я не болѣе васъ знаю о мѣстѣ своего рожденія; я впервые запомню себя въ Эссексѣ, гдѣ я воровалъ рѣпу для утоленія голода. Кто-то пустился за мной и, сильно побивъ меня, наконецъ отпустилъ. Я зналъ, что меня зовутъ Магвичъ, а крещенъ былъ Авелемъ. А какъ я это узналъ? да въ родѣ того, какъ узналъ, что птицу въ лѣсу зовутъ, какую воробьемъ, какую синицей.

Сколько могъ я замѣтить, не было человѣка, какъ бы ничтоженъ онъ ни былъ, который, завидѣвъ молодаго Авеля Магвичъ, не избѣгалъ бы его, не прогонялъ, или не билъ бы его. Меня сажали въ тюрьму, сажали до того часто, что я рѣшительно выросъ въ заключеніи.

Такимъ-образомъ случилось, что хотя я былъ маленькимъ, несчастнымъ, оборваннымъ существомъ, достойнымъ сожалѣнія (впрочемъ, я никогда не видалъ себя въ зеркалѣ, ибо зналъ очень-немногіе дома, гдѣ бы таковыя водились); меня уже считали всѣ неисправимымъ. «Вотъ самый закоснѣлый (говорили тюремщики посѣтителямъ, указывая на меня): онъ, можно сказать навѣрно, всю жизнь проведетъ въ тюрьмѣ». Потомъ посмотрятъ на меня, а я на нихъ. Иные щупали мою голову; лучше, еслибъ пощупали мой желудокъ; другіе давали мнѣ нравоучительныя книги и говорили рѣчи, которыхъ я не могъ понять; толковали что-то о дьяволѣ, но что мнѣ было до дьявола? Мнѣ необходимо было набить себѣ брюхо — не такъ ли? Я, кажется, снова выразился грубо; но не безпокойтесь, мой мальчикъ и пипинъ товарищъ, я знаю, какъ должно вести себя при васъ: я болѣе не стану грубо выражаться.

Шляясь, прося милостыню, воруя, работая иногда, когда могъ — впрочемъ, не такъ-то часто, какъ вы сами поймете, если зададите себѣ вопросъ: согласились ли бы и вы тогда дать мнѣ работу — работая по-временамъ полевымъ работникомъ, иногда извощикомъ, косцемъ или каменьщикомъ и, испытавъ всѣ ремесла, дающія много труда и мало вознагражденія, я подросъ и сдѣлался мужчиной. Бѣглый солдатъ, прятавшійся подъ кучею лохмотьевъ, выучилъ меня читать; а странствующій великанъ, готовый приложить свою подпись во всякому дѣлу за одинъ пенсъ, выучилъ меня писать. Теперь меня не такъ часто сажали въ тюрьму, какъ прежде, но все-таки и теперь я не разъ испытывалъ удовольствіе сидѣть взаперти.

На эпсомскихъ скачкахъ, тому лѣтъ двадцать, познакомился я съ человѣкомъ, которому бы я теперь раскроилъ черепъ этимъ ломомъ, еслибъ встрѣтился съ нимъ. Его настоящее имя было Компесонъ; и, милый мальчикъ, этого-то человѣка я и душилъ, какъ вы справедливо разсказали вашему пріятелю, вчера послѣ моего ухода. Онъ представлялся джентльменомъ, онъ былъ воспитанъ въ училищѣ и былъ хорошо образованъ; онъ ловко говорилъ и задавалъ тонъ. Съ виду онъ былъ очень приличенъ. Наканунѣ большихъ скачекъ, я засталъ его у камина гостинницы, которую я посѣщалъ. Компесонъ сидѣлъ съ многими другими, когда я вошелъ, и содержатель гостинницы, большой плутъ, хорошо меня знавшій, вызвалъ его и сказалъ: «Я вамъ, кажется, нашелъ годнаго человѣка», и указалъ на меня.

Компесонъ взглянулъ на меня съ большимъ вниманіемъ, а я на него. На немъ были часы съ цѣпочкой, кольцо, булавка и очень-хорошее платье.

— Если судить по наружности, вамъ не везетъ теперь, сказалъ Компесонъ, обращаясь ко мнѣ.

— Да, сударь, мнѣ никогда ни въ чемъ не везло.

(Я недавно былъ выпущенъ изъ Кингстонской тюрьмы, гдѣ сидѣлъ за бродяжничество; водились за мною и другіе грѣхи, да на этотъ разъ я попался только за бродяжничество).

— Счастіе перемѣнчиво, сказалъ Компесонъ: — ваша судьба можетъ скоро измѣниться въ лучшему.

— Надѣюсь, что такъ, отвѣчавъ я.

— Что же вы умѣете дѣлать? спросилъ Компесонъ.

— Ѣсть и пить, сказалъ я: — если вы мнѣ дадите на что.

Компесонъ засмѣялся, опять посмотрѣлъ на меня очень внимательно, далъ мнѣ пять шиллинговъ и назначилъ свиданіе на слѣдующую ночь въ этой же гостинницѣ.

Я явился на свиданіе, и Компесонъ принялъ меня къ себѣ въ сотоварищи и помощники. Въ чемъ заключались дѣла Компесона, въ которыхъ я долженъ былъ ему помогать? Компесоновы занятія заключались въ надувательствѣ, въ поддѣлкѣ подписей, въ пусканіи въ ходъ краденыхъ банковыхъ билетовъ и т. д.; Компесонъ занимался всякаго рода мошенничествомъ, которое только могъ придумать, стараясь притомъ оградить свою личность отъ дурныхъ послѣдствій. У него столько же было чувства, какъ у желѣзнаго напилка; онъ былъ холоднѣе мертвеца, а умъ у него былъ чертовскій. Съ Компесономъ дѣйствовалъ заодно еще нѣкто, по-имени Артуръ, не то, чтобъ его этимъ именемъ окрестили, но только по прозванію. Онъ совершенно истощился и походилъ на тѣнь; они съ Компесономъ участвовали въ какомъ то грязномъ дѣлѣ съ одной леди, нѣсколько лѣтъ назадъ и пріобрѣли отъ нея много денегъ; но Компесонъ промоталъ свои на пари и въ карты, а Артуръ поплатился за разныя продѣлки значительными штрафами. Такимъ-образомъ, Артуръ умиралъ въ чрезвычайно-бѣдномъ и совершенно-безпомощномъ состояніи, но въ немъ приняла участіе жена Компесона (сильно-страдавшая отъ побоевъ мужа). Компесонъ же никому не оказывалъ участія и никому не помогалъ.

Видѣвъ участь Артура, я могъ бы остеречься, но я этого не сдѣлалъ; не то, чтобъ я хотѣлъ выказать себя чѣмъ-нибудь особеннымъ; нѣтъ, милый мальчикъ и пипинъ товарищъ. Такимъ-образомъ, я сталъ содѣйствовать Компесону въ его продѣлкахъ, сталъ простымъ орудіемъ въ его рукахъ. Артуръ жилъ на чердакѣ, у Компесона (далеко за Брентфордомъ), и Компесонъ велъ строгій счетъ его долгамъ за квартиру и ѣду, чтобъ, если онъ когда-нибудь выздоровѣетъ, заставить его заработать всѣ издержки; но Артуръ скоро покончилъ счеты. На второй или третій разъ послѣ первой нашей встрѣчи, онъ вошелъ въ пріемную Компесона въ фланелевомъ халатѣ, весь въ поту, съ растрепанными волосами и, обращаясь въ женѣ Компесона, сказалъ:

— Салли, она всюду преслѣдуетъ меня, и я никакъ не могу отдѣлаться отъ нея. Она вся въ бѣломъ, съ бѣлыми цвѣтами въ волосахъ; смотритъ, какъ сумасшедшая, и, держа саванъ на рукахъ, грозитъ накрыть меня имъ въ пять часовъ утра.

На это Компесонъ возразилъ:

— Какимъ ты дуракомъ сталъ, развѣ не знаешь, что она еще въ живыхъ? Возможно ли ей явиться къ комнату, не пройдя черезъ дверь или окошко, а потомъ по лѣстницѣ?

— Не знаю, какъ она туда попала, сказалъ Артуръ, дрожа отъ страху: — но она стоитъ въ углу, у ногъ кровати, и такъ ужасно смотритъ. Я видѣлъ капли крови на ея сердцѣ, которое вы разбили. Компесонъ бойко говорилъ, хотя и сильно трусилъ.

— Сведите наверхъ больнаго; онъ въ бреду, сказалъ онъ своей женѣ: — а вы, Магвичъ, пожалуйста, помогите ей.

Самъ же онъ и съ мѣста не двинулся. Мы съ женою Компесона снесли больнаго наверхъ и уложили въ кровать, гдѣ онъ продолжалъ бредить:

— Смотрите! вскрикивалъ онъ: — она грозитъ мнѣ саваномъ! Видите вы ее? Взгляните на ея глаза! Не ужасна ли она?

Спустя нѣкоторое время онъ снова кричалъ:

— Она накроетъ меня и тогда я пропалъ! Отнимите у нея саванъ, отнимите его!

Тутъ схватывалъ онъ насъ, продолжая говорить съ привидѣніемъ, до того, что и я вообразилъ, что вижу передъ собою призракъ.

Жена Компесона, болѣе знавшая его, дала ему выпить какой-то водки, и онъ понемногу успокоился.

— О, она ушла! Что, ее въ сумасшедшій домъ отвели? спросилъ онъ.

— Да, отвѣчала жена Компесона.

— Приказали ли вы ее хорошенько сторожить и не выпускать.

— Да.

— И отнятъ отъ нея саванъ?

— Да, да, все это сдѣлано.

— Вы добрая женщина: не оставляйте меня ни подъ какимъ предлогомъ, благодарю васъ.

Онъ спокойно провелъ ночь до пяти часовъ, когда съ ужаснымъ крикомъ вскочилъ и закричалъ:

— Она здѣсь! Опять съ саваномъ! Она развернула его и выходитъ изъ угла! Подходитъ въ кровати… Держите меня оба съ каждой стороны, не давайте ей дотронуться до меня! А, она промахнулась на этотъ разъ! Не дайте накинуть на меня савана. Не позволяйте ей поднимать меня! Она поднимаетъ меня! Держите меня!

Тутъ онъ сильно приподнялся и упалъ мертвый.

Компесонъ принялъ это извѣстіе, какъ-нельзя лучше. Мы съ нимъ вскорѣ занялись; но сначала; по своей хитрости, онъ поклялся мнѣ надъ моей книгой, надъ этой маленькой черной книжкой, милый мальчикъ, надъ которой присягалъ мнѣ вашъ товарищъ.

Разсказать вамъ всѣ предпріятія Компесона, которыя я исполнилъ, заняло бы цѣлую недѣлю; я вамъ просто скажу, милый мальчикъ и пипинъ товарищъ, что этотъ человѣкъ до того запуталъ меня въ свои сѣти, что я сдѣлался его рабомъ. Я постоянно былѣ въ долгу у него, постоянно подъ его ярмомъ, постоянно работалъ и былъ постоянно въ опасности. Онъ былъ моложе меня, но за-то умнѣе и образованнѣе, и потому разъ пятьсотъ обманывалъ меня безъ всякой пощады. Мессъ, съ которой я тогда водился… но, нѣтъ, я про нее не хочу говорятъ.

При этомъ онъ сталъ вглядываться, какъ-будто потерялъ нить своего разсказа и, повернувшись лицемъ къ огню, положилъ руки на колѣни, потомъ поднялъ ихъ и опять опустилъ.

— Нѣтъ нужды вамъ это разсказывать, сказалъ онъ, опять оглядываясь: — время у Компесона было для меня труднѣе, чѣмъ гдѣ-либо. Разсказывалъ я вамъ, какимъ-образомъ меня присудили за мошенничество, что мы съ Компесономъ вмѣстѣ работали?

Я отвѣтилъ, «нѣтъ».

— Хорошо, сказалъ онъ: — меня присудили и наказали на этотъ разъ. Въ промежуткѣ четырехъ или пяти лѣтъ нашего товарищества, насъ раза три арестовали по подозрѣнію, но за неимѣніемъ явныхъ уликъ всякій разъ отпускали. Наконецъ, насъ взяли съ Компесономъ по обвиненію въ продажѣ ворованныхъ банковыхъ билетовъ — кромѣ того представили на насъ и другія жалобы. Компесонъ сказалъ мнѣ, «давайте отдѣльно защищаться, не сообщаясь другъ съ другомъ» и больше ничего. Я тогда такъ былъ бѣденъ, что продалъ всѣ платье, кромѣ-того, что были на мнѣ; чтобъ пріобрѣсти себѣ мистера Джаггерса.

Когда насъ привели въ судъ, я замѣтилъ, какимъ джентльменомъ смотрѣлъ Компесонъ, съ завитыми волосами и съ бѣлымъ носовымъ платкомъ, и какимъ несчастнымъ я выглядывалъ. Когда началось засѣданіе и опрашивали свидѣтелей, я замѣтилъ, какъ тяжело падали на меня всѣ улики, едва касаясь его, я всегда былъ впереди, и потому меня легко могли присудить, оттого что, казалось, будто я все дѣлалъ и всегда получалъ деньги, всю прибыль. Но когда началась защита адвоката, я яснѣе распозналъ въ чемъ дѣло. Адвокатъ Компесона началъ: «Милорды и джентльмены, вы видите, что стоятъ рядомъ два человѣка, которыхъ ваши глаза ясно могутъ различить: Одинъ изъ нихъ, младшій, получилъ хорошее воспитаніе, и слѣдуетъ съ нимъ согласно съ этимъ поступать; другой, старшій, безъ всякаго воспитанія, и съ нимъ поступать слѣдуетъ сообразно съ его качествами. Младшій, рѣдко или даже почти не замѣченъ въ мошенничествѣ и здѣсь только по подозрѣнію, старшій былъ часто обвиняемъ въ плутняхъ и постоянно найденъ виновнымъ. Можете ли вы сомнѣваться, что здѣсь одинъ только виноватъ, а если оба, то кто изъ нихъ болѣе виновенъ?» А когда стали описывать нашу прежнюю жизнь, то вывели, что друзья и товарищи Компесона состояли въ такихъ-то должностяхъ, что его многіе знали членомъ такихъ-то клубовъ и обществъ, и все въ его пользу. А меня развѣ не присуждали уже въ прежніе годы, развѣ меня не знали всюду, какъ негодяя? Когда пришлось намъ лично говорить, Компесонъ сталъ держать рѣчь, по-временамъ поднося къ лицу носовой платокъ, включая въ нее даже стихи — я же ничего не могъ сказать какъ: «джентльмены, этотъ человѣкъ, что стоитъ рядомъ со мною величайшій мошенникъ.» Когда объявили рѣшеніе суда, я узналъ, что Компесона участь смягчили, въ уваженіе его прежде хорошей жизни и худаго общества, въ которомъ онъ находился послѣднее время; меня же признали виновнымъ во всемъ. Тутъ я сказалъ Компесону: «Какъ-только выйдемъ отсюда, я тебѣ черепъ размозжу!» Компесонъ просилъ судью о защитѣ, и потому поставили двухъ тюремщиковъ между нами. Его присудили къ семилѣтнему заключенію, а меня въ четырнадцатилѣтнему и судья изъявилъ сожалѣніе о немъ, а обо-мнѣ замѣтилъ, что «я старый грѣшникъ, и что не только никогда не исправлюсь, но стану еще хуже.»

Внутреннее волненіе Провиса все возрастало, но онъ имъ наконецъ совладалъ и, тяжело вздохнувъ раза два, иротянулъ мнѣ руку, говоря: «Я не буду грубъ», мой милый мальчикъ; онъ до-того разгорячился, что долженъ былъ обтереть платкомъ лицо, голову, шею и руки, прежде чѣмъ могъ продолжать.

— Я сказалъ Компесону: размозжу ему голову, призывая Бога въ свидѣтели. Насъ назначали на работу на одномъ и томъ же пантонѣ, но я, какъ ни старался, не могъ поймать его. Наконецъ, подкараулилъ я его и, подбѣжавъ сзади, ударилѣ до щекѣ, чтобы заставить его оборотиться и удобнѣе размозжить ему голову, но меня замѣтили и схватили. Арестантская на этомъ понтонѣ не слишкомъ была надежна для человѣка, хорошо знакомаго съ этими заведеніями и умѣвшаго отлично плавать и нырять. Я убѣжалъ на берегъ и скрывался между могилами, завидуя тѣмъ, это лежалъ въ нихъ, пока не встрѣтилъ моего мальчика.

Онъ взглянулъ на меня въ выраженіемъ такой привязанности, что мнѣ стало дурно, хотя я и чувствовалъ большую къ нему жалость.

Мальчикъ мой сообщилъ мнѣ, что Компесонъ скрывался въ болотахъ. Ей-Богу! кажется, одинъ страхъ опять встрѣтиться со мною заставилъ его бѣжать, не зная, что я уже на берегу. Я, наконецъ, затравилъ его и размозжилъ ему лицо. «Теперь, сказалъ я, не заботясь о собственной участи, не могу ничего хуже выдумать, какъ притащить тебя назадъ на понтонъ.» И дѣйствительно, собирался исполнить свое намѣреніе, когда помѣшали солдаты.

Разумѣется, ему стало отъ этого еще лучше — его всѣ считали хорошимъ человѣкомъ. Говорили, что онъ бѣжалъ только со-страху, чтобъ избавиться отъ моихъ побоевъ и угрозъ и потому его слегка наказали. Меня же заковали въ цѣпи, снова судили и сослали на всю жизнь. Но я не остался тамъ на всю жизнь, милый мальчикъ и пипинъ товарищъ, иначе вы не видали бы меня здѣсь.

Онъ по прежнему обтерся, медленно вынулъ изъ кармана свертокъ табаку, вытащилъ трубку изъ петли жилета, набилъ ее и закурилъ.

— Онъ умеръ? спросилъ я послѣ нѣкотораго молчанія.

— Кто умеръ, мой мальчикъ?

— Компесонъ.

— Если онъ еще живъ, то на-вѣрное думаетъ, что я умеръ, грозно произнесъ онъ. Я ничего болѣе о немъ не слышалъ. Гербертъ въ это время писалъ карандашемъ на переплетѣ книги, а тутъ слегка придвинулъ ее ко-мнѣ, пока Провисъ курилъ, глядя на огонь. Я прочелъ:

Молодаго Гавишамъ звали Артуромъ, а Компесонъ тотъ самый, что прикидывался любовникомъ миссъ Гавишамъ.

Я закрылъ книжку, утвердительно кивнулъ Герберту, и затѣмъ спряталъ эту книгу: но никто изъ насъ не проронилъ ни слова и мы оба продолжали смотрѣть на Провиса, пока онъ курилъ у камина.

XLIII.

Зачѣмъ останавливаться мнѣ надъ вопросомъ, на сколько Эстелла причиною отвращенія моего въ Провису? Зачѣмъ медлить мнѣ на дорогѣ, для сравненія расположенія духа, въ которомъ я находился, когда передъ встрѣчею съ нею въ конторѣ дилижансовъ, стараясь смыть съ себя всякій слѣдъ ньюгетской тюрьмы, съ тѣмъ отчаяніемъ, съ которымъ я теперь измѣрялъ бездну, раздѣлявшую Эстеллу, въ ея гордости и красотъ, отъ меня, въ моемъ уничиженіи. Дорога не стала бы ровнѣе, она привела бы къ тому же концу. Новое опасеніе вкралось въ мою душу послѣ его разсказа; или вѣрнѣе, его разсказъ далъ образъ и цѣль уже зародившемуся опасенію Компесонъ еще живъ и можетъ узнать о его возвращеніи, и тогда нечего и сомнѣваться въ послѣдствіяхъ. Что Компесонъ сильно боялся его, никто не зналъ лучше меня, и едва ли, можно было сомнѣваться, чтобъ подобный человѣкъ не постарался бы отдѣлаться отъ опаснаго врага, посредствомъ доноса.

Никогда не говорилъ я, и нехотѣлъ говорить Провису ни слова объ Эстеллѣ. Но я говорилъ Герберту, что до отъѣзда моего за границу, мнѣ необходимо навѣстить Эстеллу и миссъ Гавишамъ.

Я сообщилъ ему объ этомъ въ ту ночь, когда мы оставались на сдинѣ, за день передъ тѣмъ, что Провисъ разсказалъ намъ свою исторію. Я рѣшился ѣхать въ Ричмондъ на слѣдующій день и дѣйствительно поѣхалъ..

Когда я вошелъ къ мистрисъ Брэндли, служанка Эстеллы сообщила мнѣ, что ея госпожа уѣхала.

— Куда?

— Въ Сатисъ-Гаусъ, по обыкновенному.

— Не по обыкновенному, сказалъ я, она прежде никогда не ѣздила туда безъ меня. Когда же она вернется? Отвѣтъ былъ такъ неопредѣленъ, что увеличилъ мое недоумѣніе. Она отвѣчала, что ея госпожа, вѣроятно, вернется только на короткое время. Я ничего не могъ понять изъ этого, развѣ, что отъ меня нарочно хотѣли скрыть сущность дѣла, и потому вернулся домой совершенно разстроенный. Другое ночное совѣщаніе съ Гербертомъ, послѣ ухода Провиса (я всегда провожалъ его домой и хорошо при этомъ осматривался), привело насъ къ заключенію: не говорить ничего о заграничномъ путешествіи, пока я не возвращусь отъ миссъ Гавишамъ.

Въ это время, Гербертъ и я должны были, сами по себѣ, обдумать какой предлогъ удобнѣе употребить: боязнь ли, что онъ находится подъ подозрительнымъ надзоромъ, или что мнѣ, не бывшему никогда заграницею, хотѣлось бы попутешествовать. Мы знали, что мнѣ стоитъ только предложить что-нибудь, чтобъ онъ тотчасъ же согласился.

На слѣдующій день, я унизился до того, что притворился будто бы обѣщалъ навѣстить Джо. Я въ состояніи былъ спуститься до всякой почти гнусности, касательно Джо. Провису слѣдовало быть очень осторожнымъ въ моемъ отсутствіи и Герберту замѣнить меня при немъ. Я же долженъ быть въ отлучкѣ одну только ночь, и, по возвращеніи своемъ, удовлетворить его нетерпѣніе пышнымъ отъѣздомъ за границу. Мнѣ тогда пришло на мысль и, какъ я послѣ узналъ, такъ же и Герберту, что легче всего можно было бы увезти его подъ предлогомъ разныхъ закупокъ.

Приготовившись такимъ-образомъ къ поѣздкѣ къ миссъ Гавишамъ, я отправился въ утреннемъ дилижансѣ еще до разсвѣта и уже былъ на большой загородной дорогѣ, когда день сталъ постепеннно появляться, медленно дрожа, окруженный облаками и лохмотьями тумана, какъ нищій.

Когда мы подъѣхали къ Синему Вепрю послѣ тряской ѣзды, кто же, вы думаете, выходитъ изъ воротъ посмотрѣть на дилижансъ, — Бентлей Друммель, съ зубочисткой въ зубахъ.

Онъ притворился, что не видитъ меня, и я сдѣлалъ то же; впрочемъ плохое, было притворство съ обѣихъ сторонъ, тѣмъ болѣе, что мы оба взошли въ столовую, гдѣ онъ только что кончилъ, а я заказалъ себѣ завтракъ. Мнѣ было очень горько видѣть его въ городѣ, ибо я зналъ очень хорошо, почему онъ тамъ.

Присѣвъ къ столу, пока онъ стоялъ у камина, я взялъ грязную газету давно прошедшихъ дней, на которой было менѣе четкихъ словъ, чѣмъ пятенъ отъ кофея, сажи масла и вина. Подъ конецъ, мнѣ стало невыносимо видѣть, какъ онъ торчитъ у камина и я всталъ съ намѣреніемъ также воспользоваться огнемъ. Я подошелъ къ камину и протянулъ руки за его ногами, чтобъ достать ломъ и помѣшать уголь, все еще притворяясь, что не узнаю его.

— Насмѣшка это что-ли? спросилъ Друммель.

— О! отвѣтилъ я, держа ломъ въ рукахъ: — это вы, въ-самомъ-дѣлѣ? Какъ ваше здоровье? Я удивлялся, кто заслонялъ огонь. Съ этимъ словами, я сильно помѣшалъ уголья и всталъ рядомъ съ Друммелемъ спиною къ огню.

— Вы только что пріѣхали? спросилъ онъ, слегка толкая меня плечомъ.

— Да, отвѣчалъ я, слегка толкая его плечомъ въ свою очередь.

— Скверная мѣстность, сказалъ Друммель. Вы здѣшній, я полагаю?

— Да! возразилъ я. Мнѣ сказывали, что здѣшняя страна имѣетъ большее сходство съ вашимъ Шропширомъ.

— Никакого; сказалъ Друммель.

Тутъ мистеръ Друммель взглянулъ на свои сапоги, а я на свои; потомъ онъ поглядѣлъ на мои, а я на его сапоги.

— Вы давно здѣсь? спросилъ я, рѣшившись не отступать.

— Довольно долго, чтобъ городишка успѣлъ мнѣ надоѣсть, возразилъ Друммель, притворно зѣвая и съ тою же рѣшимостью.

— А долго пробудете здѣсь?

— Не знаю, отвѣтилъ Друммель. А вы?

— Ее знаю, сказалъ я.

Тутъ почувствовалъ я, по волненію въ крови, что если мистеръ Друммель, хотя слегка задѣнетъ меря плечомъ, я его выброшу за окно, а такъ же, если я его задѣну плечомъ, Мистеръ Друммель броситъ меня въ ближайшую яму..

Онъ сталъ свистать. Я то же.

— Я слышалъ, что здѣсь въ окрестностяхъ много болотъ? сказалъ Друммель.

— Да. Но что жъ изъ этого? спросилъ я.

Мистеръ Друммель взглянулъ на меня, потомъ на мое сапоги, и сказалъ: — о! и засмѣялся.

— Вамъ весело, мистеръ Друммель?

— Нѣтъ сказалъ онъ, не особенно, я хочу проѣхаться верхомъ и для забавы осмотрѣть болота. Мнѣ сказывали, что тамъ, вдали отъ дороги есть деревни — пространныя гостинницы, кузницы и разное такое. Эй человѣкъ!

— Что прикажете?

— Готова моя лошадь?

— У крыльца, сударь.

— Слушай. Дама не поѣдетъ сегодня. Погода не хороша.

— Слушаю-съ, сударь.

Тутъ Друммель взглянулъ на меня съ выраженіемъ обиднаго торжества, которое меня поразило до глубины сердца и, какъ бы онъ ни былъ глупъ, это до того разсердило меня, что я готовъ былъ какъ разбойникъ въ сказкѣ, схватить его и посадить въ огонь? Одно было ясно намъ обоимъ, что безъ посторонней помощи, ни одному изъ насъ не отойти отъ камина. Такъ мы продолжали стоять, плечо къ плечу, нога къ ногѣ, держа руки за собою и не двигаясь ни на волосъ. Лошадь видна была у подъѣзда, мой завтракъ уже былъ на столѣ, лакей предложилъ мнѣ сѣсть къ столу, Я кивнулъ головой, но оба осталось на мѣстѣ.

— Давно были вы въ клубѣ? спросилъ Друммель.

— Нѣтъ, сказалъ я. Послѣдній разъ, что я тамъ былъ зяблики довольно надоѣли мнѣ.

— Это было, когда мы съ вами не сошлись въ мнѣніяхъ?

— Да, отрывисто сказавъ я.

— Да! да! Васъ тогда легко отпустили, колко возразилъ Друммель, вамъ не слѣдовало выходить изъ терпѣнья.

— Мистеръ Друммель, сказалъ вы не въ состояніи давать coвѣтъ въ этомъ случай. Если я и выхожу изъ терпѣнья (хотя тогда я вовсе и не выходилъ изъ терпѣнія), то никогда не бросаюсь стаканами.

— А я бросаюсь, сказалъ Друммель.

Взглянувъ на него съ возрастающею яростью, я сказалъ.

— Мистеръ Друммель, я не искалъ разговора съ вами и вовсе не считаю его пріятнымъ.

— Я съ этимъ согласенъ, отвѣтилъ онъ, глядя черезъ плечо: — и потому ни во что его не ставлю.

— Поэтому я попрошу васъ прекратить и на будущее время всякія сношенія между нами.

— Я совершенно съ вами согласенъ, сказалъ Друммель, и я бы самъ предложилъ вамъ это, даже вѣроятно прервалъ бы съ вами сношенія безо всякаго предложенія. Но не теряйте терпѣнія. Развѣ вы и безъ того не довольно потеряли.

— Что вы этимъ сказать хотите, сударь?

— Эй человѣкъ! крикнулъ Друммель, вмѣсто отвѣта.

Лакей явился.

— Послушай ты! Хорошо ли ты понялъ, что молодая леди не поѣдетъ верхомъ и что я сегодня обѣдаю у молодой леди?

— Точно такъ, сударь.

Тутъ лакей дотронулся рукой до простывшаго моего чаю и, взглянувъ на меня умоляющимъ взоромъ, вышелъ изъ комнаты; Друммель, остерегаясь, чтобъ не дотронуться до моего плеча, вынулъ изъ кармана сигару и откусилъ кончикъ, все-таки не показывая виду, что хочетъ отойти. Задыхаясь и кипя отъ гнѣва, я чувствовалъ, что нельзя было продолжать разговоръ, неупоминая имени Эстеллы, котораго я не могъ бы слышать отъ него; и потому я безсмысленно сталъ глядѣть на противоположную стѣну, какъ-будто никого не было въ комнатѣ, и продолжалъ хранить молчаніе. Какъ долго продолжалась бы эта смѣшная продѣлка, не знаю, еслибъ не вошли въ столовую три фермера, подосланные, я полагаю, лакеемъ — которые вошли, растегивая сюртуки и потирая руки и которымъ, такъ-какъ они направились въ камину, мы должны были дать мѣсто. Я увидѣлъ въ окно, какъ Друммель, схватившись за гриву лошади, неуклюже усѣлся и уѣхалъ, подпрыгивая и качаясь. Я воображалъ себѣ, что онъ ужь далеко, когда онъ вернулся, требуя огня для сигары, про которую онъ сначала забылъ. Человѣкъ въ кафтанѣ пыльнаго цвѣта явился по требованію. Я не могъ понять, откуда онъ взялся; изъ внутренняго двора, или съ улицы, или изъ какого другаго мѣста — и когда Друммель нагнулся съ сѣдла и зажегши сигару, засмѣялся, кивнувъ головой, по направленіи въ окнамъ столовой, сгорбленныя плеча и растрепанные волосы этого человѣка, стоявшаго спиной ко мнѣ, напомнили мнѣ Орлика.

Будучи слишкомъ разстроенъ, чтобъ много заботиться о томъ, онъ ли это или нѣтъ, или чтобъ дотронуться до завтрака, я смылъ грязь и пыль съ лица и съ рукъ, и пошелъ къ знакомому старому дому, въ который, лучше бы было мнѣ никогда не входить.

XLIV.

Я нашелъ миссъ Гавишамъ и Эстеллу въ комнатѣ, гдѣ стоялъ туалетный столикъ и горѣли восковыя свѣчи; миссъ Гавишамъ сидѣла въ креслахъ близъ камина, а Эстелла на подушкѣ у ея ногъ. Эстелла вязала, а миссъ Гавишамъ смотрѣла передъ собою. Обѣ подняли глаза, при моемъ входѣ, и обѣ замѣтили перемѣну во мнѣ. Я замѣтилъ это изъ взгляда, которымъ онѣ обмѣнялись.

— Какой вѣтеръ, сказала миссъ Гавишамъ, принесъ васъ сюда, Пипъ? Хотя она и пристально смотрѣла на меня, но я замѣтилъ, что она смущена. Эстелла, по временамъ, переставала вязать и кидала взгляды на меня; я вообразилъ, что читаю въ движеніяхъ ея пальцевъ такъ же ясно, какъ бы въ азбукѣ нѣмыхъ, что она знаетъ, что мой благодѣтель открылся.

— Миссъ Гавишамъ сказалъ я, я былъ въ Ричмондѣ вчера, чтобъ видѣть Эстеллу и, узнавъ, что какой-то вѣтеръ принесъ ее сюда, послѣдовалъ за нею.

Миссъ Гавишамъ повторила мнѣ въ третій или четвертый разъ приглашеніе сѣсть, я занялъ стулъ близъ туалетнаго столика, на которомъ она часто сиживала. Видя всюду разрушеніе моихъ мечтаній, я почелъ этотъ стулъ настоящими мѣстомъ для меня въ этотъ день.

— Все, что я хотѣлъ сказать Эстеллѣ, миссъ Гавишамъ, я скажу передъ вами, тотчасъ же. Оно не удивитъ и не оскорбитъ васъ. Я теперь несчастнѣе, чѣмъ вы когда либо могли пожелать. Миссъ Гавишамъ продолжала упорно смотрѣть на меня. Я могъ замѣтить, по движеніямъ пальцевъ Эстеллы, что она внимательно слушаетъ меня, но глазъ она не поднимала.

— Я узналъ своего покровителя. Это далеко не счастливое открытіе и невѣроятно, чтобъ оно улучшило мою репутацію, положеніе или состояніе. Нѣкоторыя причины не дозволяютъ мнѣ распространяться объ этомъ. Это тайна другаго — не моя. Я на минуту смолкъ, глядя на Эстеллу и обдумывая, какъ продолжать. Миссъ Гавишамъ повторила: — Тайна другаго, а не ваша. Хорошо, ну.

— Когда вы въ первый разъ потребовали меня сюда, миссъ Гиршамъ, я еще жилъ въ той деревнѣ, которую теперь жалѣю, что покинулъ; полагаю, что я сюда попалъ, какъ всякій другой мальчишка могъ бы попасть, въ родѣ слуги, для удовлетворенія прихоти, за добровольную плату?

— Такъ, Пипъ! отвѣтила миссъ Гавишамъ, кивая головой. Вы правы!

— А мистеръ Джаггерсъ.

— Мистеръ Джаггерсъ, сказала миссъ Гавишамъ, рѣзко прерывая меня, никакого дѣла съ этимъ не имѣлъ и даже ничего не зналъ объ этомъ. Надо приписать одной только случайности, что онъ мой стряпчій и въ то же время стряпчій вашего покровителя. Онъ въ такихъ же отношеніяхъ со многими лицами, и потому мнимое предположеніе ваше легко могло возникнуть. Какъ бы то ни было, оно возникло и ни кѣмъ не было опровержено.

Легко было замѣтить по выраженію ея лица, что она не скрывала и не измѣняла ничего.

— И когда я впалъ въ ошибку, заставившую меня такъ долго заблуждаться, вы не вывели меня изъ заблужденій.

— Да, отвѣчала она, кивая головой, я не вывела васъ.

— Это не говоритъ въ пользу вашей доброты.

— Кто же я, воскликнула миссъ Гавишамъ, ударяя палкой по полу съ возрастающимся гнѣвомъ, такъ что Эстелла взглянула на нее съ удивленіемъ. — Кто же я, ради Бога, чтобъ быть доброю къ кому бы то ни было.

Жалоба эта была слабостью съ моей стороны и я не хотя произнесъ ее. Я такъ и сказалъ ей, когда она продолжала угрюмо сидѣть послѣ этой вспышки.

— Хорошо, хорошо! сказала она: — что жъ дальше?

— Меня хорошо вознаградили здѣсь за труды, сказалъ я, чтобъ успокоить ее, меня отдали въ ученье, и я дѣлалъ эти вопросы только изъ собственнаго любопытства. Что я скажу далѣе, имѣетъ другую причину, и я полагаю болѣе безпристрастную. Поддерживая мою ошибку, миссъ Гавишамъ, вы наказывали, или можетъ вы сами пріищете безобидное выраженіе, вашихъ эгоистическихъ родственниковъ?

— Да, сказала она. Вѣдь, они сами этого хотѣли! Того же и вы хотѣли. Зачѣмъ же мнѣ было давать себѣ трудъ упрашивать ихъ или васъ не поступать такъ-какъ вамъ вздумалось. Вы сами ставили себѣ западни; — не я.

Обождавъ, пока она совсѣмъ успокоилась, потому-что и эти слова она произнесла рѣзко и колко, я продолжалъ:

— Я поступилъ въ родственное вамъ семейство, миссъ Гавишамъ, и постоянно жилъ въ немъ, пока я былъ въ Лондонѣ. Я зналъ, что оно столько же обмануто, относительно меня, какъ и я самъ. И я поступилъ бы подло и низко, еслибъ не сказалъ вамъ, чѣмъ бы оно вамъ не показалось и повѣрили бы вы тому или нѣтъ, что вы крайне несправедливы къ мистеру Маѳію Покету и сыну его Герберту, если ихъ не считаете за благородныхъ, прямыхъ и откровенныхъ людей, неспособныхъ ни на что низкое.

— Вы съ ними друзья, сказала миссъ Гавишамъ.

— Они сами предложили мнѣ дружбу свою, отвѣчалъ я, даже тогда, когда полагали, что я ихъ лишаю наслѣдства, и когда, я думаю, Сара Покетѣ, массѣ Джіорджіана и миссъ Камилла далеко не были моими друзьями.

Сравненіе друзей моихъ съ другими членами ея семейства, казалось, я радъ былъ это видѣть, произвело хорошее впечатлѣніе на нее. Она съ минуту пристально посмотрѣла на меня и сказала тихо:

— Что вы для нихъ желаете?

— Только, отвѣчалъ я, чтобъ вы не смѣшивали ихъ съ другими. Они одной крови, но, повѣрьте мнѣ, они не одинаковаго характера.

Продолжая пристально смотрѣть на меня, миссъ Гавишамъ повторила:

— Что вы хотите для нихъ?

— Я не столь хитеръ, вы видите, сказалъ я, замѣчая, что краснѣю: — чтобъ скрыть, еслибъ даже и постарался, что я желаю для нихъ чего-нибудь. Миссъ Гавишамъ, если вы хотите употребить съ пользою деньги и оказать вѣчную услугу моему другу Герберту, но, которая, по самой сущности дѣла, должна быть сдѣлана безъ его вѣдома, то я бы вамъ помогъ въ этомъ.

— Отчего же надобно дѣйствовать безъ его вѣдома? спросила она, кладя руки на палку, чтобъ лучше разсмотрѣть меня.

— Оттого, сказалъ я: — что я самъ началъ это дѣло, безъ его вѣдома, болѣе двухъ лѣтъ тому назадъ, и я не желалъ бы выдать себя. Отчего же я не могу довольствоваться собственными средствами, не въ моихъ силахъ объяснить. Это тайна, принадлежащая другому, а не мнѣ.

Она постепенно свела съ меня глаза свои и устремила ихъ на огонь. Пробывъ въ такомъ положеніи, какъ казалось, по тишинѣ и по свѣту медленно горѣвшихъ свѣчей, довольно долго, она встрепенулась при вспышкѣ угля и опять взглянула на меня, сначало неопредѣленно, но постепенно съ большимъ вниманіемъ. Все это время Эстелла продолжала вязать. Наконецъ миссъ Гавишамъ обратилась во мнѣ, сказавъ, какъ будто и не было остановки въ нашемъ разговорѣ:

— Что же далѣе?

— Эстелла, воскликнулъ я, обращаясь въ ней и стараясь совладать съ своимъ дрожащимъ голосомъ: — вы знаете, что я васъ люблю. Вы знаете, что я васъ давно и сильно люблю.

Она подняла свои глаза при этихъ словахъ, пальцы ея смяли работу и она взглянула на меня съ неподвижнымъ выраженіемъ лица. Я замѣтилъ, что миссъ Гавишамъ бросала взгляды, то на нее, то на меня.

— Я бы признался въ этомъ раньше, еслибъ не долгое мое несчастное заблужденіе, заставившее меня думать, что миссъ Гавишамъ предназначала насъ другъ для друга. Пока я думалъ, что вы не можете дѣйствовать сами по себѣ, я воздерживался отъ этого въ разговорѣ. Но теперь я долженъ высказаться.

Не измѣняя выраженія лица и продолжая работать пальцами, Эстелла покачала головой.

— Знаю, отвѣчалъ я на это: — знаю, что не имѣю надежды назвать васъ моею, Эстелла! Не могу сказать, что скоро будетъ со мною, какъ я буду бѣденъ, или куда пойду. Но все-таки я люблю васъ. Я полюбилъ васъ съ первой же встрѣчи нашей въ этомъ домѣ.

Продолжая такъ же пристально смотрѣть на меня и работая пальцами, она снова покачала головой.

— Было бы жестоко, очень-жестоко, еслибъ миссъ Гавишамъ играла чувствами бѣднаго мальчика и мучила меня всѣ эти годы пустою надеждой, если она съ намѣреніемъ такъ дѣйствовала. Но я не думаю, чтобъ она такъ поступала. Я, полагаю, что при своихъ страданіяхъ, она позабыла о моихъ, Эстелла!

Здѣсь я замѣтилъ, что миссъ Гавишамъ приложила руку къ сердцу, обращая взоры, то на Эстеллу, то на меня.

— Мнѣ, кажется, сказала очень-спокойно Эстелла: — что есть чувства, капризы — не знаю, какъ ихъ назвать — которыхъ я не понимаю. Когда вы говорите, что любите меня, я знаю, что вы этимъ хотите выразить, только какъ слова, но не болѣе. Вы ничего не затрогиваете въ моемъ сердцѣ. Я совсѣмъ не забочусь о томъ, что вы говорите. Я старалась предостеречь васъ: развѣ я это не дѣлала?

Съ печальнымъ видомъ отвѣчалъ я: «да, да».

— Но вы не хотѣли предостеречься, полагая, что я не то хотѣла сказать. Не такъ ли?

— Я былъ увѣренъ, что вы не могли быть искренны. Вы, столь молоды, неопытны и прекрасны, Эстелла! Право, это не возможно въ природѣ.

— Однако, это въ моей природѣ, отвѣчала она, и потомъ прибавила, съ удареніемъ на словахъ: — это въ природѣ, созданной во мнѣ. Говоря это вамъ, я дѣлаю большую разницу между другими людьми и вами. Я болѣе не могу сдѣлать.

— Правда ли, спросилъ я: — что Бентлей Друммель здѣсь въ городѣ, чтобъ ухаживать за вами?

— Совершенная правда, отвѣчала она, съ равнодушіемъ, выражавшимъ совершенное презрѣніе.

— Правда ли, что вы обнадеживаете его, ѣздите съ нимъ верхомъ, и, что даже, онъ сегодня у васъ обѣдаетъ?

Она, казалось, удивлена была моими свѣдѣніями, но опять отвѣчала:

— Совершенная правда.

— Вы не можете любить его, Эстелла!

Пальцы ея въ первый разъ остановились, и она съ сердцемъ отвѣчала.

— Что жь я вамъ говорила? Вы все-таки полагаете, что я не то думаю, что говорю?

— Вы не выйдете замужъ за него, Эстелла?

Она взглянула на миссъ Гавишамъ и, держа работу въ рукахъ, съ минуту подумала и сказала:

— Зачѣмъ не сказать вамъ правды, я выхожу за него замужъ.

Я схватился руками за голову, но по немногу совладалъ съ собою, хотя меня эти слова очень-сильно поразили. Когда я опять поднялъ голову, миссъ Гавишамъ смотрѣла такимъ призракомъ, что даже тронула меня, несмотря на мое собственное горе.

— Эстелла, милая, милая Эстелла, не допустите миссъ Гавишамъ увлечь васъ. Киньте меня, вы, я знаю, уже сдѣлали это; но подарите собою человѣка болѣе достойнаго, чѣмъ Друммель. Миссъ Гавишамъ выдаетъ васъ за него въ знакъ пренебреженія и величайшаго оскорбленія многимъ лучшимъ людямъ, обижающимъ васъ и не многимъ истинно любящимъ васъ. Въ числѣ послѣднихъ находится одинъ человѣкъ, который столько же васъ любитъ, хотя и не такъ долго, какъ я. Выйдите, за него я снесу это ради вашего счастія!

Моя искренность удивила ее и, вѣроятно, вызвала бы сожалѣніе ко мнѣ, еслибъ она могла меня понять.

— Я выхожу за него замужъ, повторила она, болѣе-мягкимъ тономъ. — Приготовленія къ свадьбѣ дѣлаются и я скоро съ нимъ обвѣнчаюсь. Зачѣмъ вы съ укоромъ упоминаете имя моей воспитательницы. Это собственнный мой выборъ.

— Вашъ собственный выборъ, отдать себя олуху, Эстелла?

— Кому же мнѣ отдать себя, улыбаясь, отвѣчала она. — Развѣ человѣку, который скоро замѣтитъ, что я никакихъ нѣжныхъ чувствъ къ нему не питаю? Уже дѣло кончено. Съ мужемъ мы поладимъ. Что жь касается миссъ Гавишамъ, то она, не только не побуждала меня къ этому шагу, но даже уговаривала не выходить теперь замужъ, а обождать немного. Но мнѣ надоѣла жизнь, которую я до-сихъ-поръ вела. Она имѣла слишкомъ-мало прелести для меня и потому я согласна промѣнять на новую. Не говорите болѣе. Мы никогда не поймемъ другъ друга.

— Отдать себя такому глупому и низкому олуху! повторилъ я съ отчаяніемъ.

— Не бойтесь, чтобъ я составила для него счастье, сказала Эстелла: — вотъ вамъ моя рука. Не-уже-ли мы на этомъ разстанемся, идеальный мальчикъ, или юноша?

— О, Эстелла! воскликнулъ я, проливая горькія слезы на ея руку, какъ я не старался ихъ удержать: — даже еслибъ я остался въ Англіи и могъ бы стоять наряду съ другими, могъ ли бы я видѣть васъ женою Друммеля?

— Пустое! возразила она. — Пустое! Это скоро пройдетъ.

— Никогда, Эстелла!

— Вы меня забудете чрезъ недѣлю.

— Забуду! Вы часть моего существованія, часть меня самого, вы были въ каждой строкѣ, которую я когда-либо читалъ, съ-тѣхъ-поръ, что въ первый разъ прибылъ сюда грубымъ мальчикомъ, сердцемъ котораго вы тогда еще овладѣли. Вашъ образъ всюду рисовался передо мною — на рѣкѣ, на парусахъ кораблей, на болотѣ, на морѣ, на улицахъ. Вы были изображеніемъ всякой изящной мысли, которая только поражала меня, и вліяніе ваше надо мною всегда было и будетъ безгранично, Эстелла! До послѣдняго моего часа, вы невольно, будете частью моего существованія, частью не многаго добра и зла во мнѣ. Но при разставаніи съ вами я помню одно добро оказанное мнѣ вами, несмотря на всю горечь настоящей минуты. Да благословитъ васъ Богъ! Да проститъ онъ вамъ!

Не знаю, какимъ образомъ вырвались эти слова изъ устъ моихъ, при моемъ отчаяніи. Эти мысли скопилась во мнѣ, какъ кровь въ сокрытой ранѣ и вдругъ нашли себѣ истокъ. Я продержалъ нѣсколько краткихъ мгновеній ея руку у моихъ устъ и удалился. Но всегда впослѣдствіи вспоминалъ, что, пока Эстелла смотрѣла на меня съ недовѣрчивымъ удивленіемъ, призрачный образъ миссъ Гавишамъ, державшей все время руку на сердцѣ, ясно обнаруживалъ жалость и раскаяніе. Теперь все было кончено! Когда я вышелъ изъ воротъ, дневной свѣтъ показался мнѣ темнѣе, чѣмъ когда я вошелъ. Сначала я блуждалъ по маленькимъ тропинкамъ, а потомъ пустился по дорогѣ въ Лондонъ. Въ это время, я на столько пришелъ въ себя, что обсудилъ невозможность вернуться въ гостиницу и встрѣтиться тамъ съ Друммелемъ. Я чувствовалъ, что не могъ бы сидѣть въ дилижансѣ и разговаривать съ сосѣдомъ; я полагалъ лучше всего утомитъ себя до изнеможенія. Было уже за полночь, когда я прошелъ Лондонскій Мостъ. Миновавъ узкія улицы ведущія на западъ, близь Миддельсекской Набережной, ближайшій мой путь въ Темпль былъ чрезъ Уайтфрайерсъ. Меня не ожидали раньше слѣдующаго дня, но я взялъ съ собою ключи и, еслибъ даже Гербертъ спалъ, я легко могъ бы пройти въ спальню, не разбудивъ его.

Мнѣ рѣдко случалось проходить Уайтфрайерскія ворота послѣ того, какъ ужь запирали Темпль. Грязный и уставшій съ дороги, я не обидѣлся, когда ночной сторожъ, осмотрѣвъ меня съ большимъ вниманіемъ, только слегка отворилъ мнѣ ворота; чтобъ помочь его памяти я назвалъ себя.

— Я такъ и полагалъ, сударь, но не былъ вполнѣ увѣренъ. Вотъ письмо къ вамъ. Человѣкъ, принесшій его, просилъ сказать вамъ, чтобъ вы потрудились прочесть его при свѣтѣ моего фонаря.

Очень-удивленный этой просьбою, я взялъ записку. Адресована она была Филиппу Пипу, эсквайеру, и надъ адресомъ было написано: «Пожалуйста, прочтите это здѣсь же». Я раскрылъ ее и прочелъ слѣдующія слова, написанныя рукою Уемика:

«Не ходите домой».

XLV.

Прочтя предостереженіе Уемика, я тотчасъ повернулъ отъ воротъ Темпля, поспѣшилъ въ Флитъ-Стритъ, нанялъ тамъ экипажъ, и отправился въ Ковэн-Гарденъ къ гостиницѣ Гуммумсъ. Въ тѣ времена во всякое время ночи можно было найдти тамъ постель, и лакей впустивъ меня въ открытую калитку, зажегъ первую, стоявшую въ ряду, свѣчу и провелъ меня въ первую комнату, стоявшую у него на листу. То была маленькая комнатка со сводомъ, съ громадною двухспальною кроватью, деспотически завладѣвшею всѣмъ помѣщеніемъ, такъ-что одна изъ ея ножекъ была почти въ каминѣ, другая въ дверяхъ, а щедушный умывальный столикъ былъ совершенно придушенъ ею.

Я спросилъ свѣчу и лакей принесъ мнѣ старинный ночникъ, употреблявшійся въ тѣ добродѣтельныя времена. Онъ былъ заключенъ въ высокой жестяной башнѣ съ круглыми дирочками въ бокахъ; слабый мерцающій свѣтъ его, пробиваясь чрезъ эти дирочки, рисовалъ затѣйливые узоры, въ видѣ уродливыхъ глазъ, на всѣхъ стѣнахъ. Улегшись въ постель, усталый, измученный, и съ болью въ ногахъ, я вскорѣ увидѣлъ, что былъ также не въ состояніи сомкнуть свои собственные глаза, какъ и глаза этого безсмысленнаго ночника Аргуса. Итакъ во мракѣ глухой ночи, мы пристально глядѣли другъ на друга.

Что это была за ночь! Какъ безпокойна, страшна и длинна показалась она мнѣ. Въ комнатѣ моей царствовалъ какой-то не-гостепріимный запахъ дыма и пыли. Я взглянулъ на верхъ въ углы полога и мнѣ пришло въ голову, сколько мухъ изъ мясныхъ лавокъ и оводовъ съ рынка покоятся тамъ въ ожиданіи лѣта. Я начиналъ раздумывать, не станутъ ли они валиться на меня сверху, и уже чувствовалъ, будто что-то легкое упало мнѣ на лицо. Потомъ мысли мои принимали другой оборотъ, мнѣ казалось, что-то еще болѣе-непріятное прогуливается по моей спинѣ. Пролежавъ такимъ-образомъ нѣсколько времени, я начиналъ совершенно ясно слышать тѣ странные звуки, которыхъ порождаетъ мертвая тишина. Чуланчикъ свистѣлъ, каминъ вздыхалъ, умывальный столикъ кряхтѣлъ и какая-то гитарная струна дребезжала, отъ времени до времени въ комодѣ. Около того же времени и всѣ глаза на стѣнахъ приняли новое выраженіе, всѣ они, вяжется, хотѣли сказать: Не ходите домой!

Какова бы ни была игра ночной фантазіи, каковы бы ни были эти ночные звуки, вездѣ и во всемъ, я только видѣлъ и слышалъ: Не ходите домой. Эта мысль не давала мнѣ покою, точно не-отвязчивая физическая боль. На дняхъ я прочелъ въ газетахъ, что какой-то неизвѣстный господинъ пріѣхалъ разъ ночью въ гостиницу Гуммумсъ, легъ въ постель и зарѣзался, такъ-что утромъ его нашли плавающимъ въ крови. Мнѣ пришло въ голову, что онъ непремѣнно долженъ былъ остановиться подъ этимъ самымъ сводомъ; я всталъ, чтобъ удостовѣриться, нѣтъ ли гдѣ слѣдовъ крови, потомъ заглянулъ въ корридоръ, и очень-обрадовался, увидавъ на концѣ его огонёкъ, я зналъ, что близь него дремлетъ лакей. Но во все это время вопросы: зачѣмъ мнѣ не ходить домой, и что случилось дома, и когда же я отправлюсь домой и находится ли Провисъ внѣ опасности, такъ наполняли мою голову, что, кажется, должны были бы исключить всякую другую мысль. Даже, когда я думалъ объ Эстеллѣ и о томъ, какъ мы на вѣки разстались съ нею, когда я припоминалъ всѣ обстоятельства нашего прощанія, ея голосъ и взгляды, движеніе ея пальцевъ, перебиравшихъ вязальныя иглы, даже и тогда, предостереженіе: не ходите домой, не переставало меня преслѣдовать. Наконецъ, физически и нравственно истомленный я задремалъ, но и во снѣ эти слова превратились въ какой-то чудовищный глаголъ, который мнѣ приходилось спрягать. Повелительное наклоненіе: не ходи домой, пустъ онъ не пойдетъ домой, не пойдемъ домой, не ходите домой, пусть они не пойдутъ домой. Далѣе условные, безличныя формы: мнѣ бы не должно, не хотѣлось, не слѣдовало, мнѣ нельзя идти домой; и тутъ я чувствовалъ, что начинаю путаться, скатывался съ подушки и, снова принимался разглядывать свѣтлые кружки, смотрѣвшіе на меня со стѣны.

Я приказалъ разбудить себя въ семъ часовъ, Такъ-какъ мнѣ необходимо было видѣть Уемика прежде всего; и очень-понятно, что на этотъ разъ мнѣ хотѣлось узнать только Уальворѳскія его убѣжденія. Пріятно было выбраться изъ комнаты, въ которой я провелъ такую ночь и лакею не пришлось два раза постучать въ мою дверь, чтобъ поднять меня на ноги.

Ровно въ восемь часовъ бойницы замка предстали передъ моими глазами. Когда я приближался къ нему, маленькая прислужница входила въ замокъ съ двумя горячими хлѣбами, я поспѣшилъ перейти мостъ вмѣстѣ съ нею и, такимъ-образомъ, безъ предувѣдомленія очутился въ присутствіи Уемика, дѣлавшаго чай себѣ и своему старику. Въ растворенную дверь я увидѣлъ издали самого старика, еще лежавшаго въ постелѣ.

— Ага, мистеръ Пипъ! воскликнулъ Уемикъ. — Вы-таки возвратились?

— Да, отвѣтилъ я: — но я еще не заходилъ домой.

— И хорошо сдѣлали, сказалъ онъ, потирая руки: — я на всякій случай положилъ по запискѣ у каждыхъ воротъ Темпля. Въ которыя изъ нихъ вы вышли?

Я сказалъ ему.

— Я въ-теченіе дня обойду всѣ другія и уничтожу записки, сказалъ Уемикъ. — Никогда не слѣдуетъ оставлять письменныхъ доказательствъ, если можно безъ нихъ обойдтись; это вообще хорошее правило, потому-что не знаешь, когда оно пригодится. Я намѣренъ позволить себѣ маленькую вольность, а именно попросить васъ поджарить эту сосиску для престарѣлаго родителя?

Я отвѣтилъ, что очень радъ ему помочь.

— Въ такомъ случаѣ, ты можешь возвратиться къ своимъ занятіямъ, Мери Анна, сказалъ Уемикъ маленькой служанкѣ. — И мы останемся безъ свидѣтелей, мистеръ Пипъ, прибавилъ онъ, подмигивая мнѣ, когда она вышла изъ комнаты.

Я поблагодарилъ его за дружбу и осторожность, и мы продолжали разговаривать вполголоса, пока я поджаривалъ передъ каминомъ сосиску для старика, а Уемикъ намазывалъ масло на его хлѣбецъ.

— Ну-съ, мистеръ Пипъ, сказалъ Уемикъ. — Вѣдь мы понимаемъ другъ друга; мы здѣсь по совершенно частнымъ и насъ лично касающимся дѣламъ. Сверхъ-того, мы оба принимаемъ участіе въ одномъ секретномъ дѣлѣ. Офиціальныя отношенія — вещь хорошая, но только мы ужъ черезчуръ-офицальны.

Я дружески согласился съ нимъ; я былъ въ такомъ нервномъ раздраженіи, что чуть-чуть не сжегъ сосиски: она загорѣлась-было, какъ факелъ, такъ-что мнѣ пришлось тушить ее.

— Вчера утромъ, я случайно услышалъ, началъ Уемикъ: — въ одномъ мѣстѣ, въ которомъ мы были съ вами однажды, даже между собою лучше избѣгать собственныхъ именъ, когда возможно.

— Конечно, лучше, сказалъ я: — я васъ понимаю!

— Ну-съ, въ этомъ-то мѣстѣ вчера утромъ я услышалъ, продолжалъ Уемикъ: — что извѣстное лицо, имѣющее нѣчто общее съ колоніями и не лишенное движимаго имущества — я не знаю навѣрно, кто это, — мы не станемъ называть этого лица…

— И не нужно, замѣтилъ я.

— …..Надѣлало много шуму въ нѣкоторой части свѣта, куда добрые люди не всегда ѣздятъ по своей волѣ и обыкновенно на казенный счетъ…

Слѣдя за выраженіемъ его лица, я забылъ про сосиску, и она запылала цѣлымъ фейерверкомъ и отвлекла вниманіе Уемика отъ разговора. Я извинился, и онъ продолжалъ:

— Тѣмъ, что скрылось изъ упомянутаго мѣста и пропало безъ вѣсти. На этотъ счетъ составляются различныя предположеніи строятся цѣлыя теоріи. Я также слышалъ, что за вами слѣдятъ въ Гарден-Кортѣ и, вѣрно, еще будутъ слѣдить…

— Кого же это слѣдятъ? спросилъ я.

— Я не хочу распространяться объ этомъ, сказалъ Уемикъ: — это повлечетъ за собою отвѣтственность; я слышалъ это, какъ и многое, что слыхалъ на своемъ вѣку, въ томъ же мѣстѣ. Я не говорю, что имѣю положительныя свѣдѣнія: я только слышалъ.

Говоря это, онъ взялъ у меня изъ рукъ вилку съ сосискою и очень-аккуратно помѣстилъ на маленькомъ подносѣ весь завтракъ для старика; но прежде, чѣмъ отнести его, онъ пошелъ въ комнату отца, подвязалъ ему салфетку подъ подбородокъ, помогъ присѣсть и сбилъ ему колпакъ на одинъ бокъ, что сообщило старику не-то молодецкое, не-то распутное выраженіе. Потомъ Уемикъ осторожно поставилъ передъ нимъ завтракъ и сказалъ:

— Теперь все ладно, не такъ ли, престарѣлый родитель?

На что веселый старикъ отвѣчалъ:

— Такъ, такъ, Джонъ, мой мальчикъ!

Между мною и Уемикомъ было нѣмое соглашеніе, что старикъ не былъ въ приличномъ видѣ и не принималъ, и потому я дѣлалъ видъ, что ничего не примѣчаю.

— И этотъ надзоръ надо мною (который я имѣлъ однажды случай замѣтить), спросилъ я Уемика, когда онъ возвратился: — имѣетъ нѣчто общее съ лицомъ, о которомъ шла рѣчь?

Лицо Уемика приняло серьёзное выраженіе.

— Не съумѣю вамъ сказать этого, то-есть мнѣ кажется, я могъ сказать, что онъ или имѣетъ нѣчто общее, или будетъ имѣть, или, во всякомъ случаѣ, можетъ имѣть, чего слѣдуетъ остерегаться.

Зная, что его вассальныя отношенія въ Литтель-Бриттенъ связывали его языкъ, и чувствуя себя благодарнымъ ему и за то, что онъ рѣшился сообщить мнѣ, я болѣе не докучалъ ему вопросами. Но, подумавъ немного, я замѣтилъ, что желалъ бы задать ему одинъ вопросъ, предоставляя, впрочемъ, ему полную свободу отвѣчать или не отвѣчать, такъ-какъ я увѣренъ, что онъ всегда поступитъ, какъ того требуетъ благоразуміе. Онъ пересталъ ѣсть на-минутку и, скрестивъ руки и пощипывая себя за рукава рубашки (первымъ домашнимъ удобствомъ онъ считалъ возможность ходить безъ сюртука), кивнулъ головою, желая этимъ сказать, что я могу предложить ему свой вопросъ.

— Слыхали ли вы о человѣкѣ, пользующемся очень-дурною славою, по-имени Компесонъ?

Онъ отвѣтилъ мнѣ, кивнувъ головой во второй разъ.

— Живъ онъ?

Еще кивокъ.

— И въ Лондонѣ?

Онъ кивнулъ еще разъ, усиленно сжалъ ротъ, кивнулъ въ послѣдній разъ и продолжалъ завтракать.

— Ну-съ, сказалъ Уемикъ: — теперь что, допросъ конченъ (и онъ повторилъ послѣднія слова съ намѣренныхъ удареніемъ въ мое назиданіе), я вамъ разскажу, что я сдѣлалъ, услыхавъ то, что я услыхалъ. Я отправился въ Гарден-Кортъ васъ отыскивать и, не найдя васъ дома, прошелъ къ Кларикеру, въ надеждѣ застать тамъ мистера Герберта.

— И застали его? спросилъ я со страхомъ.

— И засталъ его. Не говоря именъ и не вдаваясь въ подробности, я далъ ему понять, что если ему извѣстно, что кто-нибудь, кто бы тамъ ни было, занимаетъ нумеръ или живетъ по сосѣдству, то онъ лучше удалилъ бы оттуда этого Тома, Джака или Джемса прежде, чѣмъ вы возвратитесь.

— Онъ былъ, вѣрно, очень озадаченъ и не зналъ, что дѣлать?

— Онъ, дѣйствительно, былъ озадаченъ, и еще болѣе, когда узналъ мое мнѣніе, что не совсѣмъ-безопасно было бы перевозить теперь этого Тома, Джака или Джемса слишкомъ-далеко. Послушайте, истеръ Пипъ, я вамъ одно скажу. При настоящихъ обстоятельствахъ, нѣтъ ничего лучше большаго города, то-есть разъ, что вы въ немъ. Не бѣгите слишкомъ-поспѣшно изъ сохраннаго мѣста; только умѣйте притаиться. Дайте время забыть дѣло прежде, чѣмъ отважиться выйдти на чистый воздухъ, хотя бы даже и не здѣшній, а заграничный.

Я поблагодарилъ его за драгоцѣнный совѣтъ и спросилъ, что сдѣлалъ Гербертъ?

— Мистеръ Гербертъ, сказалъ Уемикъ, раздумывалъ съ полчаса и, наконецъ, напалъ на мысль; онъ сообщилъ мнѣ по-секрету, что онъ ухаживаетъ за дѣвицей, у которой есть папаша, непокидающій своей постели. И этотъ папаша, бывшій когда-то кассиромъ, лежитъ постоянно въ постели передъ полукруглымъ окномъ, откуда можетъ слѣдить за кораблями, какъ они снуютъ вверхъ и внизъ по рѣкѣ. Вѣдь, вы вѣрно знакомы съ этой дѣвицей?

— Не лично, отвѣтилъ я. — Дѣло въ томъ, что она не жалуетъ меня, какъ мота, который только сбиваетъ съ толку Герберта, и такъ холодно приняла предложеніе послѣдняго познакомить меня съ нею, что Гербертъ былъ принужденъ сообщить мнѣ объ этомъ, прося повременить немного. Когда я началъ тайкомъ помогать ему, то переносилъ эту маленькую непріятность съ твердостью, достойною философа. Влюбленные, съ своей стороны, не очень спѣшили ввести въ свое общество постороннее лицо и, такимъ-образомъ, хотя я уже нѣсколько времени былъ увѣренъ въ благорасположеніи ко мнѣ Клары и мѣнялся съ нею всякими любезностями и комплиментами, чрезъ посредство Герберта, но еще не видалъ ея.

Впрочемъ, я не докучалъ Уемику этими подробностями.

— Такъ-какъ этотъ домъ, съ полукруглыми окнами, продолжалъ Уемикъ: — выходитъ на рѣку, нѣсколько ниже бассейна, тамъ, между Лаймгаусонъ и Гриничемъ, и принадлежитъ одной почтенной вдовѣ, которая еще отдаетъ въ наемъ верхній этажъ, то мистеръ Гербертъ предложилъ мнѣ переселить туда Тома, Джака или Джемса. Я нашелъ это предложеніе очень-благоразумнымъ, и по тремъ причинамъ, о которыхъ я вамъ сейчасъ сообщу: вопервыхъ, мѣсто это будетъ внѣ выстрѣловъ и вообще вдали отъ всякихъ улицъ, большихъ и малыхъ; вовторыхъ, вы будете имѣть извѣстія о безопасности Тома, Джака или Джемса чрезъ Герберта, не подвергая себя опасности; а современенъ, когда вы захотите спустить Тома, Джава или Джемса на иностранный корабль, то онъ будетъ у васъ подъ-рукой.

Очень-успокоенный этимъ, я нѣсколько разъ принимался благо дарить его и просилъ продолжать.

— Ну-съ, сэръ! Мистеръ Гербертъ съ жаромъ принялся за дѣло, и вчера въ девяти часамъ вечера совершенно-благополучно переселилъ Тома, Джака или Джемса, или какъ бы его тамъ ни звали, намъ съ вами до того дѣла нѣтъ. На старой квартирѣ сказали, что онъ уѣхалъ въ Дувръ и, дѣйствительно, его повезли по дуврской дорогѣ, да потомъ своротили въ сторону. Ну-съ, еще одна хорошая сторона этого дѣла то, что все было сдѣлано безъ васъ, и такъ, что, если кто-нибудь и слѣдилъ за вашими движеніями, то всѣмъ должно быть извѣстно, что вы были въ то время далеко отсюда и заняты совершенно-инымъ дѣломъ. Это отвлекаетъ подозрѣнія и сбиваетъ съ-толку; по той же причинѣ я и совѣтовалъ вамъ не возвращаться на ночь домой. Это задаетъ еще болѣе паморку, а вамъ необходимо задавать паморку.

Уемикъ, между-тѣмъ, окончилъ завтракъ, взглянулъ на часы и приготовлялся надѣть сюртукъ.

— И теперь, мистеръ Пипъ, — сказалъ онъ, продолжая щипать рукава рубашки, — я, кажется, сдѣлалъ все, что-могъ; но если я когда-нибудь могу вамъ быть еще въ чемъ полезенъ — то-есть съ уольворфской точки зрѣнія и какъ частное лице, то буду очень радъ вамъ помочь. А вотъ между прочимъ адресъ. Вы можете совершенно безопасно отправиться сегодня вечеркомъ посмотрѣть, какъ устроился Томъ, Джакъ или Джемсъ, прежде чѣмъ воротитесь домой — и вотъ причина, почему вамъ лучше было не возвращаться свечера домой. Но разъ, что вы побывали дома, не ходите туда болѣе. Вы сами знаете, какъ а всегда радъ видѣть васъ, мистеръ Пипъ. — Теперь руки его были свободны и я дружески пожалъ ихъ. — И позвольте мнѣ, въ заключеніе, искренно посовѣтовать вамъ одну вещь. — Онъ положилъ обѣ руки мнѣ на плечи и добавилъ торжественнымъ шопотомъ: — воспользуйтесь этимъ вечеромъ, чтобы завладѣть его движимымъ имуществомъ. Кто знаетъ, что можетъ еще съ нимъ случиться. Смотрите, чтобъ не случилось чего съ движимымъ имуществомъ.

Потерявъ надежду, когда-нибудь объяснить Уемику мои убѣжденія, касательно этого предмета, я болѣе и не пытался вразумить его на этотъ счетъ.

— Мнѣ уже пора идти, сказалъ Уемикъ. — Если вы не имѣете ничего лучшаго въ виду, то я бы посовѣтовалъ вамъ остаться здѣсь до сумерекъ. Вы, кажется, очень утомлены и вамъ бы не мѣшало провѣсти спокойный день со старикомъ — онъ сейчасъ встанетъ — и сдѣлайте честь кусочку, помните, той свиньи?

— Конечно, отвѣтилъ я.

— Ну, значитъ не откажетесь отвѣдать кусочекъ. Та сосиска, что, вы жарили, была изъ нея сдѣлана и вполнѣ достойна похвалы. Пожалуйста, отвѣдайте этой свиньи, хотя бы только ради стараго знакомства. Прощай, престарѣлый родитель! весело крикнулъ онъ въ заключеніе.

— Такъ, такъ, Джонъ, мальчикъ мой — отозвался старикъ изъ своей комнаты.

Я вскорѣ задремалъ передъ огнемъ и, вообще, мы со старикомъ очень весело проводили день, проспавъ большую часть его. Къ обѣду намъ подали свинины и зелени, вырощенной на угодьяхъ замка; я, разумѣется, кивалъ старику сколько могъ. Когда совершенно стемнѣло, я вышелъ, оставивъ старика въ большихъ хлопотахъ передъ огнемъ; онъ сгребалъ уголья, приготовляясь жарить хлѣбъ. По числу чашекъ и по безпокойнымъ взглядамъ, которые старикъ бросалъ, отъ времени до времени, на маленькія дверки въ стѣнѣ, я заключилъ, что миссъ Скифинзъ будетъ у нихъ пить чай сегодня.

XLVI.

Уже пробило восемь часовъ, когда я очутился въ атмосферѣ стружекъ и свѣжаго лѣса: весь берегъ былъ застроенъ доками и мастерскими, въ которыхъ строились лодки и изготовлялись мачты, весла и блоки. Эта часть города была мнѣ совершенно незнакома. Спустившись внизъ по рѣкѣ, я узналъ, что мѣсто, которое я отыскивалъ, находится совершенно не тамъ, гдѣ я полагалъ, и что мнѣ не легко будетъ его найдти. Адресъ, который мнѣ дали, былъ: по набережной Мельничнаго пруда, близъ Чинковскаго Бассейна. А о Чинковскомъ Бассейнѣ я зналъ только то, что онъ находится по сосѣдству стараго Грин-Копперова канатнаго завода.

Я не стану описывать, какъ я плуталъ по грязи и щебню, нанесенному приливомъ; между сухими доками, въ которыхъ чинились корабли и ломались старые, негодные ихъ остовы; по дворамъ разныхъ корабельныхъ мастеровъ; между заржавленными якорями, глубоко въѣвшимися въ землю; взбираясь на груды бочекъ и тесу и встрѣчая, чуть не на каждомъ шагу, канатные заводы, но все не тотъ, котораго мнѣ было нужно. Не разъ минуя мѣсто, когда былъ отъ него въ нѣсколькихъ шагахъ, я, наконецъ, неожиданно очутился на набережной Мельничнаго пруда. То былъ уголокъ, очень свѣжій во всѣхъ отношеніяхъ; прохладный вѣтеръ съ рѣки гулялъ тутъ на просторѣ; тамъ и сямъ, росло нѣсколько деревьевъ; по-отдаль возвышалось туловище развалившейся мельницы, а вотъ и онъ старый Грин-Копперовскій заводъ съ своею безконечною перспективою, освѣщенною луною.

Выбравъ изъ нѣсколькихъ опрятныхъ домиковъ, выходившихъ на набережную Мельничнаго пруда, тотъ, который былъ въ три этажа съ деревяннымъ фасадомъ и круглымъ окномъ, я взглянулъ на дверь и прочелъ на доскѣ мистрисъ Уимпель. Ее то мнѣ и было нужно; я позвонилъ; дверь отворила мнѣ женщина пожилая, дородная и довольно-пріятной наружности, но тотчасъ-же была смѣнена Гербертомъ, который ввелъ меня въ гостиную и заперъ за собою дверь. Какъ-то пріятно было видѣть это знакомое лицо совершенно какъ дома въ этомъ неизвѣстномъ, чуждомъ мнѣ мѣстѣ, и я смотрѣлъ на него совершенно иначе, чѣмъ на угловой шкафъ съ хрусталемъ и фарфоромъ, на раковины, лежавшія на каминѣ, раскрашенныя гравюры по стѣнамъ, изображавшія Смерть Кука, спускъ корабля и его величество короля Георга III, гуляющаго на Виндзорской террасѣ, въ парадномъ кучерскомъ нарядѣ, лосинахъ и ботфортахъ.

— Все устроилось, какъ нельзя лучше, любезный Гендель, сковалъ Гербертъ. — Онъ совершенно доволенъ, но очень желаетъ тебя видѣть. Моя милашка теперь у отца и, если ты подождешь, покуда она воротится, то я тебя представлю ей и тогда мы пойдемъ наверхъ… Это опять ея отецъ.

Я въ эту минуту слышалъ, какое-то грозное ворчаніе надъ нашими головами и лицо мое, вѣроятно, обнаружило мое удивленіе.

— Я воображаю себѣ, что это должно-быть за старая бестія! улыбаясь, сказалъ Гербертъ: — Я его никогда не видалъ. Слышишь, какъ несетъ ромомъ? Онъ съ нимъ неразлученъ.

— Съ ромомъ-то? спросилъ я.

— Да, отвѣчалъ Гербертъ и ты можешь себѣ представить, какъ онъ облегчаетъ его подагру. Онъ прячетъ всѣ провизіи у себя наверху и каждую бездѣлицу выдаетъ собственноручно. Все стоятъ на полкахъ у него въ головахъ, онъ всякую вещь самъ взвѣшиваетъ. Его комната должна походить на мелочную лавочку.

Покуда мы разсуждали такимъ-образомъ, ворчаніе перешло въ продолжительный ревъ, который черезъ нѣсколько времени совершенно замеръ.

— Да можетъ ли быть иначе, сказалъ Гербертъ въ объясненіе: — непремѣнно хочетъ самъ рѣзать сыръ? Человѣкъ съ хирагрой въ рукѣ и болью во всякомъ мѣстѣ не можетъ одолѣть цѣлый Дубль-Глостеръ, не повредивъ себѣ руки.

Онъ, должно-быть, очень ушибъ себя, потому-что заревѣлъ во второй разъ еще сильнѣе.

— Мистрисъ Уимпель рада-радехоньна имѣть Провиса жильцемъ, сказалъ Гербертъ. — Какой же человѣкъ станетъ выносить такой шумъ. Диковинное это мѣсто, Гендель, не правда ли?

Дѣйствительно, мѣсто было диковинное, но необыкновенно опрятно и чисто.

— Мистрисъ Уимпель замѣчательная хозяйка, отвѣтилъ Гербертъ на мое замѣчаніе. — И я, право, не знаю, что бы сдѣлала моя Клара безъ ея материнскихъ попеченій. Вѣдь, у Клары нѣтъ ни матери, ни одного родственника кромѣ этого ревуна.

— Конечно, это не настоящее его имя, Гербертъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, это я ему далъ такую кличку. Его зовутъ мистеръ Барлэ. Но какое счастье, что сынъ такого отца и матери, каковы мои, влюбился въ дѣвушку, которая не будетъ докучать ни себѣ, ни другимъ, своимъ родствомъ.

Гербертъ ужь и прежде разсказывалъ мнѣ и теперь снова повторилъ, что онъ въ первый разъ познакомился съ миссъ Кларою Барлэ, тогда она была еще въ школѣ въ Гаммерсмиѳѣ, и что, когда она была отозвана оттуда, чтобъ ухаживать за больнымъ отцемъ, они оба открылись въ своей любви доброй мистрисъ Уимпель, которая съ-тѣхъ-поръ поощряла и сдерживала ихъ чувства съ необыкновенною добротою и умѣньемъ. Понятно, что ничего въ этомъ родѣ не могло быть открыто старому Барлэ, психологическія понятія котораго не простирались далѣе подагры, рома и судовъ.

Покуда мы разговаривали въ полголоса и потолочныя балки дрожали отъ постояннаго ворчанья стараго Барлэ, дверь потихоньку отворялась и въ комнату вошла хорошенькая дѣвушка, лѣтъ двадцати или около того, съ мягкими черными глазами и добродушнымъ выраженіемъ; она несла корзинку, которую Гербертъ поспѣшилъ взять у нея изъ рукъ и, подведя ее ко мнѣ, совершенно-раскраснѣвшуюся, представилъ просто, какъ «Клару». Она дѣйствительно была прелестная дѣвушка и могла бы показаться плѣнною красавицею сказокъ, которую поработилъ этотъ жестокій огръ, старый Барлэ.

— Только взгляни сюда, сказалъ съ нѣжною и сострадательною улыбкою Гербертъ, указывая мнѣ на корзинку: — это весь ужинъ бѣдной Клары, въ томъ видѣ, какъ онъ выдается ей каждый вечеръ. Вотъ ея порція хлѣба, вотъ, ломоть сыра, а вотъ ромъ, который я всегда выпивываю. А это, вотъ, завтрашній завтракъ мистера Барлэ, выданный съ вечера, чтобъ его завтра приготовили. Двѣ бараньи котлетки, три картофелины, нѣсколько раздавленныхъ горошинокъ, немного муки, два унца масла, щепотка соли и куча чернаго перца. Все это варится вмѣстѣ и принимается внутрь въ горячемъ видѣ. Должно быть прекрасное лекарство отъ подагры.

Было что-то особенно-привлекательное въ этой покорности судьбѣ, которая выражалась во взглядахъ Клары, устремленныхъ на корзинку съ провизіями, пока Гербертъ перебиралъ то, что въ ней находилось. Столько довѣрчивости, любви и невинности было въ этой непринужденности, съ которою она позволила Герберту обвить себя рукою вокругъ тальи, и столько безпомощной кротости, что я за всѣ деньги, лежавшія въ моемъ бумажникѣ (котораго я, впрочемъ, еще не открывалъ), не желалъ бы нарушить согласія между ними.

Я смотрѣлъ на нее съ удовольствіемъ и удивленіемъ, какъ вдругъ ворчанье старика снова перешло въ ревъ, сопровождавшійся страшнымъ стукомъ, какъ-будто великанъ съ деревянной ногой хотѣлъ пробить ею полъ, чтобъ добраться до насъ. Услышавъ этотъ шумъ, Клара сказала:

— Это, папа меня зоветъ, душка! И убѣжала.

— Вотъ безсовѣстная-то старая обжора и пьяница, сказать Гербертъ. — Чего ты думаешь, онъ теперь хочетъ, Гендель?

— Не знаю, отвѣтилъ я: — вѣроятно, чего-нибудь выпить.

— Именно! подхватилъ Гербертъ, какъ-будто я отгадалъ что-нибудь очень удивительное. — Онъ держитъ свой грогъ, уже совсѣмъ готовый, въ маленькой кадушкѣ, на столѣ. Ты сію минуту услышишь, какъ Клара станетъ помогать ему привстать, чтобъ напиться. Вотъ онъ подымается. (Послышался продолжительный ревъ, а за нимъ послѣдовалъ новый ударъ, такъ-что потолокъ задрожалъ.) Теперь онъ пьетъ, сказалъ Гербертъ, когда послѣдовало нѣсколько минутъ молчанія. — А теперь, добавилъ онъ, когда ревъ снова раздался: — онъ снова залегъ!

Клара вскорѣ возвратилась и Гербертъ привелъ меня на верхъ, повидаться съ нашимъ затворникомъ. Проходя мимо дверей мистера Барлэ, мы слышали, какъ онъ бормоталъ про себя хриплымъ голосомъ, который возвышался и понижался, какъ порывы вѣтра; всего яснѣе слышался одинъ постоянный припѣвъ:

— Ай! Вотъ тебѣ и старый Биль-Барлэ, окаянные твои глаза; вотъ тебѣ и старый Биль-Барлэ, окаянные твои глаза. Вотъ онъ, старый Биль-Барлэ, какъ святъ-Богъ, лежитъ на спинѣ. Валяется на спинѣ какъ старая дохлая камбала. Вотъ-те и старый Биль-Барлэ, окаянные твои глаза. Ай! чортъ бы тебя не взялъ.

Такого то рода утѣшенія, по словахъ Герберта, невидимый Барлэ бормоталъ себѣ подъ носъ, день и ночь, и когда было свѣтло смотрѣлъ въ телескопъ, устроенный у его постели, такъ, что онъ не вставая, могъ видѣть все теченіе рѣки.

Провисъ, повидимому, очень удобно помѣстился на своей новой квартирѣ; двѣ маленькія комнатки, которыя онъ занималъ, правда, очень походили на каюты, но воздухъ въ нихъ былъ прохладнѣе и не такъ спертъ какъ внизу, и къ-тому жъ, мистера Барлэ было тамъ гораздо-менѣе слышно. Провисъ не выразилъ ни какого безпокойства и, кажется, не имѣлъ даже серьёзныхъ опасеній; я только замѣтить, что онъ очень смягчился, какъ и въ чемъ я, ни въ ту минуту, ни послѣ, не могъ себѣ дать отчета.

Одумавшись на досугѣ, и продолженіе цѣлаго дня, я рѣшился не говоритъ ему вовсе о Компесонѣ. Непримиримая вражда, которую онъ питалъ къ этому человѣку, могла бы побудить Провиса отъискать его и такимъ-образомъ опрометчиво броситься на встрѣчу открытой погибели. Потому, какъ только мы вдвоемъ помѣстились передъ огнемъ, а прежде всего спросилъ его, полагается ли онъ на сужденіе и свѣдѣнія Уемика.

— Э-э, милый мальчикъ! отвѣтилъ онъ кивая головою. — Джаггерсъ знаетъ.

— Я говорилъ съ Уемикомъ, сказалъ я: — и пришелъ вамъ передать его совѣтъ и предостереженіе.

Я разсказалъ ему все отчетливо и подробно, опустивъ только тотъ фактъ, о которомъ я только-что упоминалъ. Я разсказалъ ему, какъ Уемикъ слыхалъ въ Ньюгетѣ (отъ чиновниковъ или отъ заключенныхъ, неизвѣстно), что онъ находится подъ подозрѣніемъ и что за моею квартирою постоянно слѣдятъ; какъ Уемикъ совѣтовалъ ему быть по осмотрительнѣе, а мнѣ на нѣкоторое время держаться поодаль отъ него; и что наконецъ Уемикъ сказалъ о бѣгствѣ изъ Англіи. Я прибавилъ, что, разумѣется, я отправлюсь съ нимъ или послѣдую за нимъ, какъ Уемикъ рѣшитъ. Я не распространялся о томъ, что за этимъ послѣдуетъ, я даже самъ не былъ въ темъ увѣренъ теперь, какъ видѣлъ его смягченнымъ и въ явной опасности, ради меня. Что жь касается до перемѣны образа жизни и увеличенія расходовъ, то я предоставилъ на его сужденіе, не былъ ли бы подобный шагъ, въ настоящихъ шаткихъ и затруднительныхъ обстоятельствахъ, но меньшей мѣрѣ, смѣшонъ, чтобъ не сказать хуже.

Онъ не могъ опровергнуть столь-убѣдительнаго доказательства и, вообще, былъ очень благоразуменъ. Его возвращеніе въ Англію было смѣлымъ дѣломъ, говорилъ онъ и онъ всегда считалъ его таковымъ, но никогда не хотѣлъ, чтобъ изъ смѣлаго, оно превратилось въ безразсудное, отчаянное дѣло, и, къ-тому жь, онъ считалъ себя почти въ безопасности, имѣя такихъ дѣльныхъ покровителей.

Гербертъ, все время задумчиво глядѣвшій на огонь, замѣтилъ тогда, что совѣты Уемика навели его на мысль, которую не мѣшало бы привести въ исполненіе. "Мы оба хорошіе гребцы, Гендель, и когда понадобится, можемъ сами спустить его внизъ по теченію. Тогда не понадобится ни лодки, ни лодочника, хоть одинъ источникъ подозрѣнія будетъ избѣгнутъ и то уже много. Несмотря на то, что теперь не сезонъ кататься на лодкѣ, право, очень-хорошо было бы, еслиб ты сразу завелъ бы лодку у лѣстницы Темпля и взялъ привычку гресть внизъ и вверхъ по рѣкѣ? Ты бы взялъ привычку и никто бы этого не замѣтилъ, или по-крайней-мѣрѣ не обратилъ бы на это вниманія. Покатайся разъ двадцать иди пятьдесятъ, и ни кто не удивится, если ты поѣдешь въ двадцать или пятьдесятъ-первый разъ.

Этотъ планъ мнѣ очень понравился, а Провисъ былъ отъ него въ восторгѣ. Мы рѣшили, что мысль Герберта будетъ немедленно приведена въ исполненіе, и что Провисъ, если и увидитъ насъ на рѣкѣ, то прикинется, что насъ не знаетъ. Далѣе мы порѣшили, что, увидавъ насъ, онъ будетъ опускать стору на окнѣ, выходившемъ на востокъ въ знакъ того, что все благополучно.

Когда наши совѣщанія окончились и все было улажено, я всталъ, чтобъ идти домой, замѣтивъ Герберту, что намъ бы лучше возвращаться порознь, и потому я отправлюсь получасомъ ранѣе.

— Мнѣ что-то очень не хочется оставлять васъ здѣсь, сказалъ я Провису: — хотя я увѣренъ, что вы гораздо безопаснѣе здѣсь, чѣмъ у меня. До свиданья!

— Милый мальчикъ, отвѣтилъ онъ схвативъ мою руку. — Не знаю когда еще мы свидимся и мнѣ не нравится ваше «до свиданья». Скажите лучше: доброй ночи.

— Ну, такъ, доброй ночи! Гербертъ будетъ поддерживать правильныя сношенія между нами, а когда придетъ время, вы можете быть увѣрены, что я буду готовъ. Доброй ночи, доброй ночи!

Мы почли за лучшее, чтобъ онъ оставался въ своихъ собственникъ комнатахъ и потому провожая насъ, онъ вышелъ только на площадку лѣстницы передъ своею дверью и свѣтилъ намъ, протянувъ руку со свѣчею черезъ перила. Оглянувшись, чтобъ взглянуть на него въ послѣдній разъ, я невольно припомнилъ первую ночь по его пріѣздѣ когда мы находились въ обратномъ положеніи и когда я не подозрѣвалъ еще, что мнѣ когда-нибудь будетъ такъ тяжело и грустно съ нимъ разставаться, какъ теперь.

Старый Барлэ продолжалъ ворчать и божиться, когда мы проходили мимо его дверей; онъ, повидимому, и не переставалъ, да и не намѣренъ былъ перестать. Сойдя съ лѣстницы, я спросилъ Герберта: удержалъ ли нашъ жилецъ имя Провиса. Онъ отвѣтилъ, что, конечно, нѣтъ; жилецъ называется теперь мистеромъ Кэмбелемъ. Онъ также объяснилъ мнѣ, что всѣмъ въ домѣ было только извѣстно, что мистеръ Кэмбелъ оставленъ на его (Герберта) попеченіи, и что потому его личные интересы требуютъ, чтобъ мистеръ Кэмбель былъ бы всегда подъ тщательнымъ присмотромъ и велъ бы самую отшельническую жизнь. Поэтому, когда мы вошли въ гостиную, гдѣ мистрисъ Уимпель и Клара сидѣли за работой, то я ни слова не сказалъ объ участіи, которое я питаю къ мистеру Кэмбелю.

Когда я распрощался съ хорошенькою черноглазою дѣвушкою и доброю женщиною, еще не потерявшею вкуса къ невиннымъ продѣлкамъ неподдѣльной любви, то даже старый Грин-Копперовъ канатный заводъ показался мнѣ совсѣмъ инымъ. Старый Барлэ могъ быть старъ, какъ горы, и могъ ругаться и божиться, какъ дѣлая армія солдатъ; но въ этомъ домѣ, у чинковскаго бассейна, было довольно молодости и свѣтлыхъ надеждъ, чтобъ наполнить его до краевъ. Мнѣ пришла въ голову Эстелла и наше прощанье, и я пошелъ домой совершенно-грустный.

Все было такъ же спокойно въ Темплѣ, какъ и всегда. Окна, когда то занимаемыя Провисомъ, были теперь темны и угрюмы, и никто не прогуливался въ Гарденъ-Кортѣ. Два, три раза прошелъ я мимо фонтана, прежде чѣмъ войти домой. Гербертъ, возвратившись, подошелъ къ моей постели — потому-что, усталый и нравственно измученый, я тотчасъ же легъ въ постель — отрапортовалъ мнѣ тоже самое. Отворивъ затѣмъ одно изъ оконъ, онъ выглянулъ на улицу, ярко освѣщенную луною, и объявилъ мнѣ, что тротуаръ былъ такъ же пустъ, какъ любая церковь, въ этотъ часъ.

На слѣдующій день, я отправился покупать лодку. Дѣло было скоро улажено и лодка покачивалась у лѣстницы Темпля; я могъ быть въ ней въ одну или двѣ минуты. Я принялся разъѣзжать по рѣкѣ для практики, иногда съ Гербертомъ, иногда одинъ. Я часто выѣзжалъ въ холодъ, дождь и снѣгъ, но, послѣ нѣсколькихъ разъ, никто и не обращалъ за меня вниманія. Сначала, я держался выше Блякфрайярскаго моста, но потомъ, когда часы прилива миновали, принялся ѣздить къ Лондонскому мосту. Въ то время, стоялъ еще старый Лондонскій мостъ и, въ извѣстныя времена прилива, ѣздить тамъ было довольно опасно, и потому онъ пользовался дурною славою. Но приглядѣвшись, къ тому, какъ дѣлали другіе, я скоро пріучился «пролетать» подъ мостомъ и уже начиналъ разъѣзжать между кораблями, около Пуля и внизъ до Эриѳа. Въ первый разъ, что я проѣхалъ мимо набережной Мельничнаго Пруда, я гребъ вмѣстѣ съ Гербертомъ и мы оба видѣли, какъ спустилась стора на окнѣ выходившемъ на востокъ. Гербертъ рѣдко бывалъ тамъ менѣе трехъ разъ въ недѣлю и всякій разъ приносилъ мнѣ хорошія извѣстья. Но все же было довольно причинъ опасаться, и я не могъ отдѣлаться отъ мысли, что за мною слѣдятъ. Разъ, что мысль эта овладѣетъ человѣкомъ, она преслѣдуетъ его, какъ призракъ; трудно счесть въ сколькихъ невинныхъ людяхъ я подозрѣвалъ шпіоновъ.

Однимъ словомъ, я постоянно дрожалъ за безразсудство человѣка, котораго теперь, приходилось прятать. Гербертъ иногда говаривалъ мнѣ, что ему всегда пріятно смотрѣть въ сумерки на рѣку и думать, что она течетъ къ Кларѣ со всѣмъ, что она несетъ на своихъ волнахъ. Но я съ ужасомъ думалъ, что она течетъ и къ Магвичу, и, что черныя пятны на ея поверхности, можетъ-быть, его преслѣдователи, которые быстро, но безъ шуму, плывутъ, чтобъ накрыть и схватить его.

XLVII.

Прошло нѣсколько недѣль — все шло по старому безъ малѣйшей перемѣны. Мы постоянно ждали Уемика, но онъ не являлся. Если бъ я не зналъ его внѣ Литель-Бритенъ и не бывалъ никогда въ замкѣ, то могъ бы усомниться въ немъ, но теперь подобная мысль и не приходила мнѣ въ голову.

Мои денежныя дѣла принимали довольно угрюмый видъ, и многіе кредиторы уже настоятельно требовали уплаты долговъ. Я самъ даже начиналъ нуждаться въ деньгахъ (я разумѣю въ карманныхъ деньгахъ) и пособлялъ этой бѣдѣ, превращая въ звонкую монету кой-какія, совершенно излишнія мнѣ, драгоцѣнности. Но я считалъ безчестнымъ брать деньги у моего благодѣтеля, особенно въ теперешнемъ, нерѣшительномъ состояніи моихъ мыслей и плановъ. Потому я, не открывая, возвратилъ ему бумажникъ черезъ Герберта, прося его беречь бумажникъ у себя. Я чувствовалъ какое-то особенное удовольствіе, не знаю, было ли оно естественное или искуственное — что еще ни разу не пользовался его щедротами послѣ того, что онъ открылся мнѣ.

По-мѣрѣ-того, какъ время летѣло, меня начинала преслѣдовать мысль, что Эстелла уже должна быть за-мужемъ. Боясь встрѣтить подтвержденіе моихъ опасеній, я сталъ избѣгать газетъ и просилъ Герберта (которому я разсказалъ наше послѣднее свиданіе) никогда не говорить о ней. Отъ чего я такъ крѣпко держался за этотъ лоскутокъ пестрой ткани моихъ надеждъ, которая вся была разодрана и разметана по вѣтру? Право не знаю отчего, и вы, читатели, дѣлали такія же несообразности въ прошломъ году, въ прошломъ мѣсяцѣ, можетъ-быть, на прошлой недѣлѣ?

Жизнь моя въ то время была самая несчастная; главный предметъ моего безпокойства, господствовавшій надъ всѣми другими, подобно острой вершинѣ, возвышающейся надъ грядою горъ, никогда не выходилъ у меня изъ головы. Несмотря на то, что не было никакихъ новыхъ поводовъ къ страху, я каждое утро вскакивалъ съ постели съ свѣжими опасеніями, что онъ вѣрно открытъ и схваченъ; ночью я со страхомъ прислушивался въ шагамъ Герберта и мнѣ казалось, что онъ ускоряетъ ихъ, спѣша сообщить мнѣ недобрыя вѣсти. И такъ проходили ли и ночи въ постоянномъ страхѣ и неизвѣстности. Осужденный на бездѣйствіе и постоянное безпокойство, я продолжалъ разъѣзжать въ своей лодкѣ, ждалъ и дожидался.

Иной разъ, когда во время прилива, спустившись внизъ по рѣкѣ, я не могъ пробраться назадъ мимо грозныхъ арокъ и быковъ стараго Лондонскаго моста, я оставлялъ свою лодку у буяна близь таможни, откуда ее послѣ приводили обратно въ Темплю. Я дѣлалъ это съ тѣмъ большимъ удовольствіемъ, что такимъ-образомъ береговые жители привыкали въ моей лодкѣ и моимъ поѣздкамъ, чего мнѣ именно и хотѣлось. Это бездѣльное обстоятельство породило двѣ встрѣчи, о которыхъ я намѣренъ теперь разсказать.

Однажды въ сумерки, въ концѣ февраля, я вышелъ изъ лодки на буянъ. Съ отливомъ я спустился до Гринича, и потомъ возвратился назадъ съ приливомъ. День былъ прекрасный, ясный, но когда солнце сѣло, поднялся туманъ и я долженъ былъ очень осторожно пробираться между судами. Оба раза, что я проѣзжалъ мимо его окна, я видѣлъ условный знакъ, что все благополучно.

Вечеръ былъ сырой и я продрогъ, потому рѣшился тотчасъ же подкрѣпиться обѣдомъ, и потомъ, такъ-какъ дома меня ожидали только тоска и, одиночество, я вздумалъ пойдти въ театръ. Театръ, на которомъ игралъ, хотя и съ сомнительнымъ успѣхомъ, мистеръ Уопсель, находился въ тѣхъ прибрежныхъ краяхъ, и я рѣшился посѣтить его. Я слыхалъ, что мистеръ Уопсель не-только не успѣлъ воскресить драму, но даже способствовалъ ея паденію. Изъ афишъ я узналъ, что онъ уже занималъ зловѣщую роль вѣрнаго арапа, имѣвшаго дѣло съ дѣвицею благороднаго провсхожденія и обезьяною. А Гербертъ видѣлъ его въ роли татарина, отличавшагося комическими странностями, съ лицемъ краснымъ, какъ кирпичъ, и громадною шляпою съ побрякушками.

Я пообѣдалъ въ трактирѣ, который мы съ Гербертомъ называли географическимъ трактиромъ, потому-что на каждомъ полу-ярдѣ скатерти грязными донышками портерныхъ бутылокъ были расписаны цѣлыя ландкарты; почти тоже повторялось на каждомъ ножѣ всегда запачканномъ соусомъ. Да и до сегодня, едва ли во всѣхъ владѣніяхъ Лорда мэра найдется хоть одинъ трактиръ, который былъ бы не Географическій. Послѣ обѣда я долго сидѣлъ безсознательно, разсматривая каждую крошку на скатерти и тараща глаза на газовый рожокъ. Наконецъ, я пришелъ въ себя и отправился въ театръ.

Тамъ я увидѣлъ одного добродѣтельнаго боцмана, находившагося на службѣ его величества, — прекраснѣйшаго во всѣхъ отношеніяхъ человѣка (хотя бы можно было пожалѣть, чтобъ его панталоны были не такъ въ обтяжку на иныхъ мѣстахъ и не такъ мѣшковаты въ другихъ). Этотъ боцманъ, впрочемъ очень храбрый и великодушный человѣкъ, постоянно нахлобучивалъ шапки на глаза, всѣмъ маленькимъ людямъ, съ которыми имѣлъ дѣло, и слушать не хотѣлъ, чтобъ кто-нибудь платилъ подати, несмотря на свой отъявленный патріотизмъ. Онъ постоянно носилъ въ карманѣ мѣшокъ съ деньгами, очень походившій на пуддингъ въ салфеткѣ, и на эти деньги женился на молодой дѣвушкѣ; одѣтой въ какія-то занавѣски, должно быть снятыя съ кровати. По случаю этой свадьбы данъ былъ большой праздникъ и всѣ жители Портсмута (числомъ девять, по послѣдней ревизіи) высыпали на морской берегъ. Потирая свои руки, пожимая чужія и голося: «Наливай-ка, наливай!» Но какой-то смуглый матросъ, не хотѣвшій «наливать» и дѣлать то, что дѣлали другіе, и душа котораго (по словамъ боцмана) была такъ же черна, какъ и лице, подговорилъ двухъ другихъ товарищей затянуть въ бѣду все человѣчество. Этотъ умыселъ былъ такъ удачно приведенъ въ исполненіе, что потребовалось ровно полвечера, чтобъ привести все въ порядокъ, да и тогда дѣло уладилось только благодаря стараніямъ честнаго, мелочнаго торговца, съ большимъ краснымъ носомъ, въ бѣлой шляпѣ и черныхъ штиблетахъ. Этотъ догадливый человѣкъ прятался, съ рашперомъ въ рукахъ, въ большой часовой чахолъ и подслушивалъ, сидя тамъ, все, что говорили; по временамъ, онъ выскакивалъ оттуда и билъ рашперомъ по макушкѣ всякаго, кого не могъ озадачить тѣмъ, что подслушалъ. Это послужило поводомъ къ появленію мистера Уопселя (о которомъ прежде не было и слышно) въ звѣздѣ и подвязкѣ, въ качествѣ уполномоченнаго отъ адмиралтейства. Онъ объявилъ, что бунтовавшіе матросы будутъ съ мѣста засажены въ тюрьму, а нашему боцману, въ видѣ слабаго вознагражденія за его заслуги, жалуется Почетный флагъ на корабль. Доблестный морякъ, въ первый разъ растроганный, почтительно осушаетъ свои слезы флагомъ и, развеселившись, обращается въ мистеру Уопселю и, называя его «вашимъ благородіемъ», проситъ позволенія пожать ему руку. Мистеръ Уопсель милостиво, но съ достоинствомъ, соглашается на его просьбу. Послѣ этого его забиваютъ въ какой-то грязный уголъ, откуда онъ недовольнымъ взглядомъ окидываетъ публику и останавливается на мнѣ, между-тѣмъ какъ всѣ остальные принимаются плясать.

Вторая пьеса была новая, великолѣпная, Рождественская пантомима. Въ первомъ дѣйствіи, мнѣ кажется, я узналъ Уопселя въ роли неизвѣстнаго существа въ красныхъ шерстяныхъ чулкахъ съ чудовищно-свѣтившимся лицомъ и съ цѣлою горою красной занавѣсочной бахрамы, вмѣсто волосъ. Онъ ковалъ громы въ какой-то пещерѣ и обнаружилъ необыкновенную трусость, когда его хозяинъ возвратился домой (совершенно охрипши) и потребовалъ обѣдать. Но онъ вскорѣ явился въ болѣе видной роли. Геній юношеской любви, нуждаясь въ помощи — по случаю отеческой жестокости одного невѣжественнаго фермера, противившагося сердечному влеченію своей дочери — вызвалъ одного велерѣчиваго кудесника. Этотъ кудесникъ, не совсѣмъ твердо державшійся на ногахъ, вѣроятно вслѣдствіе неудобствъ, испытанныхъ на пути, былъ никто иной какъ Уопсель въ высокой, острой шапкѣ и съ большой книжкой черной магіи въ рукахъ. Такъ-какъ вся должность этого кудесника состояла въ томъ, чтобъ быть предметомъ рѣчей, пѣсней и тычковъ, то онъ имѣлъ много досуга. Я съ удивленіемъ примѣтилъ, что онъ посвящалъ все свое свободное время на то, чтобъ глядѣть на меня, какъ бы теряясь въ изумленіи.

Было что-то особенно-замѣчательное въ возраставшемъ блескѣ Уопселевыхъ глазъ, и онъ по-видимому столько вещей перебиралъ въ своей головѣ и былъ такъ смущенъ, что я рѣшительно не могъ понять, что съ нимъ. Я продолжалъ обдумывать его странные взгляды, когда онъ уже давно исчезъ за облаками въ какомъ-то большомъ часовомъ чахлѣ, и однако не могъ ничего придумать. Я все еще былъ занятъ этими мыслями, когда часъ спустя, выходя изъ театра, я увидѣлъ его, дожидавшагося меня у дверей.

— Какъ вы поживаете? — сказалъ я, пожавъ ему руку, и продолжая идти рядомъ съ нимъ по улицѣ. — Я примѣтилъ, что вы меня увидали.

— Увидалъ васъ, мистеръ Пипъ! возразилъ онъ — конечно я васъ видѣлъ. Но кто это былъ съ вами?

— Кто былъ со мной?

— Право, непонятное дѣло, сказалъ мистеръ Уонсель, и лицо его снова приняло прежнее растерянное выраженіе — я готовъ побожиться.

Испугавшись въ свою очередь, я сталъ упрашивать Уопселя объясниться.

— Не поручусь, узналъ ли бы я его, еслибъ вы не сидѣли около, продолжалъ онъ съ тѣмъ же растеряннымъ видомъ.

Я невольно оглянулся, какъ я имѣлъ привычку всегда оглядываться, возвращаясь домой; эти таинственныя слова бросили меня въ холодъ.

— О! Мы его не догонимъ, сказалъ мистеръ Уопсель — онъ вышелъ прежде меня. Я видѣлъ, какъ онъ уходилъ.

Имѣя столько основаній подозрѣвать всѣхъ и каждаго, я даже началъ подозрѣвать и бѣднаго Уопселя. Мнѣ показалось, что онъ хотѣлъ побудить меня на какую-нибудь откровенность. Поэтому я только вскользь взглянулъ на него и не сказалъ ни слова.

— Страшная мысль мнѣ пришла въ голову, мнѣ казалось, что вы пришли вмѣстѣ съ нимъ, но потомъ я увидѣлъ, что вы и не подозрѣвали его присутствія, а онъ сидѣлъ за вами какъ тѣнь какая.

Прежній страхъ снова овладѣлъ мною, но я рѣшился еще не говорить, ибо изъ его словъ можно было понять, что онъ хочетъ побудить меня отнести все сказанное къ Провису. Конечно, я былъ увѣренъ, что Провисъ не былъ въ театрѣ.

— Вы, должно-быть, удивляетесь; конечно, вы удивляетесь, я вижу это по вашему лицу. Но, право, такъ странно! Вы просто не повѣрите тому, что а вамъ сейчасъ разскажу. Я бы самъ не повѣрилъ, если бы вы мнѣ то же самое разсказали.

— Будто? замѣтилъ я.

— Право. Помните вы мистеръ Пипъ, давно-давно, одно Рождество, когда вы были еще ребенкомъ, и я обѣдалъ у мистера Гарджери, вдругъ пришло нѣсколько солдатъ прося починить пару колодокъ?

— Очень хорошо помню.

— И помните ли вы, какъ мы гонялись за двумя бѣглыми и Гарджери взялъ васъ къ себѣ на сторону и я еще шелъ впереди, а вы плелись за мною, какъ могли?

— Я помню все это очень хорошо. Лучше даже чѣмъ онъ полагалъ — за исключеніемъ конечно послѣдняго факта.

— И помните, мы нашли двухъ людей въ канавѣ, они дрались между собою и одинъ другаго порядкомъ отработалъ, особенно сильно помялъ ему лицо?

— Я все это какъ-будто вижу передъ собою.

— Помните, солдаты зажгли факелы и повели обоихъ, а мы пошли чрезъ темныя болота, за ними, чтобъ посмотрѣть, чѣмъ все это кончится, и свѣтъ отъ факеловъ падалъ на ихъ лица — я напираю именно на это обстоятельство, свѣтъ отъ факеловъ падалъ на ихъ лица, между-тѣмъ какъ вокругъ насъ царствовала темнота.

— Да, да, сказалъ я. — Я все это помню.

— Ну-съ, мистеръ Пипъ, вотъ одинъ изъ этихъ каторжниковъ сидѣлъ за вами весь вечеръ. Я видѣлъ его чрезъ ваше плечо.

— Рѣшительно сказано! подумалъ я, и потомъ спросилъ его — который же изъ нихъ, по вашему, былъ здѣсь?

— Тотъ, котораго помяли, запинаясь, отвѣтилъ онъ. И я готовъ побожиться, что видѣлъ его. Чѣмъ болѣе я думаю, тѣмъ болѣе убѣждаюсь, что это дѣйствительно былъ онъ.

— Однако, это очень-любопытно, сказалъ я, стараясь показать, что фактъ этотъ для меня дѣйствительно былъ не болѣе какъ любопытенъ.

Я рѣшительно не въ состояніи разсказать въ какое безпокойство меня повергъ этотъ разговоръ и въ какой ужасъ я приходилъ при мысли, что Компесонъ сидѣлъ за мною, «какъ тѣнь». Если была минута, когда я не думалъ о немъ съ-тѣхъ-поръ, какъ явился Провисъ, такъ это именно тогда, какъ онъ былъ рядомъ со мною. Я не могъ сомнѣваться, что онъ былъ тамъ именно потому, что я былъ тамъ, и что какъ ни маловажна была опасность, угрожавшая намъ, она тѣмъ не менѣе существовала и была близка.

Я спросилъ мистера Уопселя: когда вошелъ этотъ человѣкъ? Но онъ не могъ мнѣ дать на это отвѣта, онъ только когда увидѣлъ меня, то сейчасъ за моею спиною увидѣлъ и его. Онъ не вдругъ узналъ его, но тотчасъ же нашелъ, что-то общее между мною и имъ, напоминавшее ему мою прежнюю жизнь въ деревнѣ. Какъ былъ онъ одѣтъ? — Хорошо, но ничемъ особеннымъ не отличался, кажется весь былъ къ черномъ. — Было ли лицо его изуродованно? — Нѣтъ, какъ помнится, нѣтъ. Я также полагалъ что нѣтъ, потому-что хотя одумавшись я и не замѣтилъ никого изъ сидѣвшихъ около меня, но все же очень вѣроятно, что совершенно изуродованное лицо бросилось бы мнѣ въ глаза.

Когда мистеръ Уопсель разсказалъ все, что онъ могъ припомнить, или все что я могъ изъ него вытянуть и когда я угостилъ его кое-чѣмъ, необходимымъ послѣ трудовъ того вечера, мы разошлись. Былъ уже первый часъ, когда и возвратился въ Темплъ и ворота были заперты. Никого не было вблизи, когда я вошелъ въ домъ и прошелъ въ свою квартиру.

Гербертъ уже былъ дома, и мы тотчасъ же открыли долгое и серьезное совѣщаніе передъ огнемъ.

Нужно было только сообщить Уемику о моемъ открытіи и напомнить ему, что мы ожидаемъ его намека. Такъ-какъ я боялся повредить ему слишкомъ частыми визитами въ замокъ, то и рѣшился сообщитъ ему эти извѣстія по почтѣ. Я написалъ ему прежде чѣмъ легъ спать и тотчасъ же самъ отнесъ и опустилъ письмо въ почтовый ящикъ. Мы съ Гербертомъ рѣшили, что слѣдовало быть какъ можно осторожнѣе. И мы дѣйствительно были осторожны — осторожнѣе чѣмъ прежде, если это возможно. Что касается меня, то я никогда не бывалъ и вблизи чинковскаго бассейна, развѣ только проѣзжалъ мимо, на лодкѣ, и тогда даже я смотрѣлъ на набережную мельничнаго пруда такъ же хладнокровно, какъ и на всѣ другіе берега.

XLVIII.

Вторая изъ двухъ встрѣчъ случилась съ недѣлю спустя послѣ первой. Я опять оставилъ свою лодку у буяна, ниже моста, только я вышелъ на берегъ часомъ раніе и не рѣшился, гдѣ буду обѣдать. Я добрелъ до Чипсайда и пробирался одинъ-одинешенекъ, безъ опредѣленной цѣли, въ дѣловой, суетливой толпѣ, когда кто-то, догнавъ меня, потрепалъ по плечу. Это былъ мистеръ Джаггерсъ, и онъ тотчасъ подхватилъ меня подъ руку.

— Такъ-какъ мы идемъ въ одну сторону, Пипъ, то пойдемъ вмѣстѣ. Куда это вы направляетесь?

— Да я думаю въ Темплъ, сказалъ я.

— Вы развѣ не знаете навѣрно? спросилъ мистеръ Джаггерсъ.

— Вотъ, видите ли, отвѣтилъ я, обрадовавшись, что на этотъ разъ могу увернуться отъ его допросовъ: — я дѣйствительно не знаю, потому-что еще не рѣшился.

— Но вы идете обѣдать? сказалъ мистеръ Джаггерсъ. — Это вы можете допустить?

— Да, отвѣтилъ я: — это я могу допустить.

— И никуда не приглашены?

— Даже и это я могу допустить.

— Въ такомъ случаѣ, сказалъ мистеръ Джаггерсъ: — приходите обѣдать ко мнѣ.

Я уже собирался отказаться, какъ онъ прибавилъ:

— Уемикъ у меня обѣдаетъ.

Я тотчасъ же согласился. Мы отправились вдоль Чипсайда къ Литель-Бритенъ. Между-тѣмъ, въ окнахъ магазиновъ загорались огни, и фонарщики, едва находя мѣсто для своихъ лѣстницъ среди толкотни и суеты, то-и-дѣло карабкались и спускались по нимъ, зажигая фонари.

Въ Литель-Бритенѣ повторилось все по обыкновенію: писаніе писемъ, мытье рукъ, тушеніе свѣчей, запираніе замковъ, означавшее, что дневная работа окончена. Не имѣя занятія, я стоялъ и грѣлся у камина. При его мерцавшемъ свѣтѣ, мнѣ показалось, что обѣ маски на полкахъ играли въ какую-то бѣсовскую игру, поперемѣнно поглядывая другъ друга, а что толстыя жирныя конторскія свѣчи, тускло освѣщавшія уголокъ, въ которомъ писалъ Джаггерсъ, были украшены грязными саванами, какъ-бы въ воспоминаніе цѣлаго легіона повѣшанныхъ кліентовъ.

Мы всѣ втроемъ, съ Уемикомъ, отправились въ Джерард-Стритъ въ наемной каретѣ, и какъ только пріѣхали, сѣли обѣдать. Хотя мнѣ и въ голову не пришло бы сдѣлать, хоть бы самый дальній намекъ на уемиковы уальворѳскія убѣжденія, однако я былъ бы не прочь отъ времени до времени встрѣтить дружественный взглядъ его; но и этому, какъ видно, не слѣдовало быть. Всякій разъ, какъ онъ поднималъ глаза со стола, онъ вперялъ ихъ въ Джаггерса, и былъ такъ сухъ и сдержанъ со мною, что можно было бы подумать, что есть два Уемика-близнеца, и это не настоящій Уемикъ.

— Отослали вы къ мистеру Пипу записочку миссъ Гавишамъ, Уемикъ? спросилъ Джаггерсъ скоро послѣ того, какъ мы сѣли за столъ.

— Нѣтъ, сэръ, отвѣтилъ Уемикъ. — Я хотѣлъ отослать ее на почту, когда вы пришли съ мистеромъ Пипомъ въ контору. Вотъ она-съ.

Онъ подалъ записку Джаггерсу, вмѣсто того, чтобъ отдать ее мнѣ.

— Всего двѣ строчки, Пипъ, сказалъ мистеръ Джаггерсъ, передавая ее мнѣ. — И адресовано ко мнѣ, потому-что миссъ Гавишамъ не знаетъ вашего адреса. Она пишетъ мнѣ, что желала бы видѣть васъ по поводу одного дѣла, о которомъ вы ей говорили. Вы къ ней поѣдете?

— Да, отвѣчалъ я, пробѣгая письмо, заключавшее въ себѣ слово-въ-слово то, что онъ сказалъ.

— Когда же вы думаете ѣхать?

— Меня связываетъ одно важное обстоятельство, сказалъ я, взглянувъ на Уемяка, опускавшаго въ эту минуту рыбу въ свой непомѣрно-большой ротъ, которое не позволяетъ мнѣ располагать своимъ временемъ; я полагаю, что я скоро отправлюсь.

— Если мистеръ Пипъ намѣренъ скоро отправиться, сказалъ Уемикъ Джаггерсу: — то ему и не нужно отвѣчать.

Принявъ это за намекъ, что лучше не мѣшкать, я рѣшился ѣхать завтра же, о чемъ и сказалъ имъ. Уемикъ выпилъ вина и съ очень-довольнымъ видомъ взглянулъ на мистера Джаггерса, но не на меня.

— И такъ, Пипъ, нашъ пріятель, паукъ, сказалъ Джаггерсъ: — ловко съигралъ свою игру и взялъ призъ.

Я только былъ въ состояніи поддакнуть.

— О! Этотъ молодой человѣкъ подаетъ большія надежды, только врядъ ли ему удастся добиться своего. Сильнѣйшій побьетъ подъ конецъ; только сперва надо знать, который изъ двухъ сильнѣйшій. Если окажется, что это онъ, и онъ ее побьетъ…

— Конечно, мистеръ Джаггерсъ, перебилъ я съ негодованіемъ: — вы не считаете его серьёзно до такой степени мерзавцемъ?

— Я этого не сказалъ, Пипъ. Я только говорю, что можетъ выйдти. Если онъ кинется на нее и побьетъ, то сила будетъ на его сторонѣ, если же состязаніе будетъ умственное, то конечно онъ не выйдетъ побѣдителемъ. Можно только напередъ сказать, что такой молодецъ сдѣлаетъ въ подобныхъ обстоятельствахъ, потому-что тутъ могутъ быть только два исхода.

— А позвольте спросить, какіе именно?

— Такой человѣкъ, каковъ пріятель нашъ паукъ, отвѣтилъ мистеръ Джаггерсъ, или бьетъ, или ползаетъ. Онъ можетъ ползать и огрызаться, и ползать и не огрызаться, но только, онъ или бьетъ или ползаетъ. Вотъ спросите у Уемика, какъ его мнѣніе.

— Иди бьетъ или ползаетъ, сказалъ Уемикъ, не обращаясь ко мнѣ.

— И такъ за здоровіе мистрисъ Бентли Друммеля — сказалъ мистеръ Джаггерсъ, вынимая изъ погребца графинчикъ отборнаго вина и наливая себѣ и намъ, и пусть вопросъ о первенствѣ разрѣшится къ ея удовольствію! Къ удовольствію же обоихъ, онъ не можетъ разрѣшиться. Ну, Молли, Молли, Молли! какъ ты медленна сегодня.

Она была въ эту минуту около него и ставила блюдо на столъ. Поставивъ его, она отошла шага на два, нервически бормоча какое то извиненіе и сопровождая его какимъ-то движеньемъ пальцевъ, которое обратило на себя мое вниманіе.

— Что такое? спросилъ мистеръ Джаггерсъ.

— Ничего. Только предметъ нашего разговора слишкомъ тягостенъ для меня, сказалъ я.

Движеніе ея пальцевъ походило на движеніе ихъ при вязаніи.

Она стояла, поглядывая на своего барина и какъ бы не понимая, можетъ ли она идти, или онъ имѣетъ еще что-нибудь сказать ей. Взглядъ ея былъ очень выразителенъ. О, конечно я видѣлъ точь-въ-точь такіе глаза и такія руки въ памятную мнѣ минуту, очень, очень недавно!

Онъ отпустилъ ее и она тихо, какъ тѣнь, удалилась изъ комнаты. Но я видѣлъ ее совершенно ясно передъ собою, будто она не трогалась съ мѣста. Я смотрѣлъ на эти руки, на эти глаза, на эти развѣвающіеся волоса и сравнивалъ ихъ съ другими руками, другими глазами, другими волосами, которые мнѣ были хорошо знакомы, и я думалъ на что тѣ будутъ похожи чрезъ двадцать лѣтъ бурной жизни, проведенной съ грубымъ, дикимъ мужемъ. Я снова посмотрѣлъ за руки и глаза экономки, и мнѣ пришло на умъ то непонятное чувство, которое я ощущалъ когда въ послѣдній разъ шелъ и не одинъ, по заглохшему саду и запустѣлой пивоварнѣ. Я вспомнилъ, какъ тоже чувство проснулось во мнѣ, когда я увидѣлъ лице, смотрѣвшее на меня, и руку, махавшую мнѣ изъ окна почтовой кареты, и въ другой разъ озарило меня какъ молнія, когда я промчался въ каретѣ, и не одинъ, чрезъ рѣзкую полосу свѣта среди темной улицы. Я думалъ: какъ тотъ разъ, въ театрѣ, одного сцѣпленія старыхъ воспоминаній было достаточно, чтобъ узнать давно забытое лице, такъ и теперь, случайнаго перехода отъ имени Эстеллы къ движенію пальцевъ, какъ бы ворочавшихъ вязальными спицами, и къ глубокимъ, внимательнымъ глазамъ стоявшей передо мною женщины, было достаточно, чтобъ подтвердить сходство, давно, хотя совершенно безсознательно, мною подмѣченное. Теперь я былъ твердо убѣжденъ, что эта женщина мать Эстеллы.

Мистеръ Джаггерсъ видалъ меня съ Эстеллою и не могъ не понять чувствъ, которыхъ я и не старался скрывать. Онъ кивнулъ мнѣ головою, когда я сказалъ, что предметъ разговора былъ слишкомъ тягостенъ для меня, потрепалъ меня по плечу, налилъ опять всѣмъ вина и продолжалъ ѣсть.

Экономка послѣ того появлялась только два раза, и не долго оставалась въ комнатѣ. Джаггерсъ обходился съ нею очень рѣзко. Но руки ея были Эстеллины руки, и глаза ея были Эстеллины глаза, и если бы она появлялась еще сотни разъ, то я не могъ бы болѣе увѣриться въ истинѣ моего убѣжденія.

Вечеръ былъ прескучный, потому-что Уемикъ тянулъ свое вино какъ будто по службѣ, не спуская глазъ съ своего начальника. Что же касается количества вина, то онъ, какъ настоящая бездомная бочка, былъ готовъ пить сколько угодно. Съ моей точки зрѣнія, онъ во все время обѣда былъ даже не настоящимъ близнецомъ, а только съ виду походилъ на уальвороѳскаго Уемика.

Мы рано распрощались и вышли вмѣстѣ. Когда мы возились между джаггерсовыми сапогами, отыскивая свои шляпы, я уже почувствовалъ, что настоящій близнецъ возвращается, а не сдѣлали мы и десяти шаговъ по Джерард-Стриту по направленію къ Уальворѳу, какъ я почувствовалъ, что шелъ подъ руку съ настоящимъ близнецомъ Уемика, между-тѣмъ какъ поддѣльный улетучился въ вечернемъ воздухѣ.

— Ну! сказалъ Уемикъ — какъ гора съ плечь свалилась. Онъ удивительный человѣкъ да только издали; я чувствую, что я долженъ надѣвать на себя узду, когда обѣдаю у него — а гораздо спокойнѣе обѣдать безъ этого стѣсненія.

Я чувствовалъ, что мысль его была совершенно вѣрная, и такъ и сказалъ ему.

— Никому, кромѣ васъ, не сказалъ бы этого, отвѣтилъ онъ.

— Я знаю, что сказанное остается между нами.

Я спросилъ его, видалъ ли онъ когда нибудь воспитанницу миссъ Гавишамъ, теперешнюю мистрисъ Бентли Друммель? Онъ отвѣчалъ, что нѣтъ. Чтобъ избѣжать рѣзвости въ переходѣ, я сталъ разспрашивать его о старикѣ и о миссъ Скиффинзъ. При послѣднемъ имени, лицо его приняло очень-лукавое выраженіе и онъ остановился среди улицы, чтобъ высморкнуться; даже и въ этомъ дѣйствіи было что-то хвастливое.

— Уемикъ, сказалъ я — помните, когда я въ первый разъ отправлялся обѣдать къ мистеру Джаггерсу, вы сказали мнѣ обратить вниманіе на его экономку?

— Будто я сказалъ? отвѣтилъ онъ: — впрочемъ, можетъ-быть, я и сказалъ. Да, чортъ побери, прибавилъ онъ, спохватясь, конечно я сказалъ. Видно, я еще не совсемъ очнулся.

— Вы назвали ее укрощеннымъ звѣремъ, сказалъ я.

— А какъ же вы ее назовете?

— Точно такъ же. А какъ это Джаггерсъ ее укротилъ, Уемикъ?

— Это ужъ его секретъ. Она у него уже не первый годъ.

— Я бы желалъ, чтобъ вы мнѣ разсказали ея исторію. Она имѣетъ для меня особенный интересъ. Вы знаете, вѣдь, что все, что ни говорится между нами, не идетъ далѣе.

— Ну-съ, отвѣчалъ Уемикъ: — я и самъ не знаю ея исторіи — то-есть я не знаю всей ея исторіи. Но, что я знаю, я вамъ разскажу. Мы здѣсь, конечно, не офиціальные, а частные люди.

— Конечно.

— Лѣтъ двадцать тому назадъ, ее судили по обвиненію въ убійствѣ, но она была оправдана. Она была прекрасная, молодая женщина, и, если не ошибаюсь, въ ея жилахъ текла отчасти цыганская кровь. Какъ бы то ни было, но она была горяча; разъ, что разъиграется ея кровь, какъ вы сами можете себѣ представить.

— Но вѣдь она была оправдана.

— Мистеръ Джаггерсъ былъ за нее — продолжалъ Уемикъ. И повелъ дѣло просто на удивленіе. Дѣло было отчаянное и онъ еще былъ тогда, сравнительно говоря, молодъ, но несмотря на то всѣхъ изумилъ; въ сущности это дѣло, едвали не положило основаніе его славы. Онъ самъ, день за днемъ, присутствовалъ въ полицейскомъ судѣ, противясь даже тому, чтобъ ее посадили въ тюрьму, а во время допроса, когда онъ уже не могъ самъ дѣйствовать, онъ сидѣлъ за ея защитниками и, какъ всѣмъ было очень хорошо извѣстно, подпускалъ въ ихъ рѣчи своей соли да перцу. Убитое лице было — женщина годами десятью старѣе, гораздо болѣе ростомъ, и сильнѣе обвиняемой. Убійство было дѣломъ ревности. Онѣ обѣ вели распутную жизнь и эта женщина, что теперь въ Джерард-Стритѣ, еще въ очень молодыхъ лѣтахъ, обвѣнчалась съ такимъ же распутнымъ молодцомъ, какъ она сама и въ ревности своей была сущая фурія. Убитая, которая была ему болѣе подъ стать, въ отношеніи лѣтъ — была найдена мертвою въ одной ригѣ близъ Гунзло-Гисъ. Должно быть не обошлось безъ борьбы, можетъ-быть, даже настоящей драки. Она была избита, изцарапана, ободрана и наконецъ задушена. Кромѣ этой женщины, никого другаго не было основанія подозрѣвать, и Джаггерсъ главнымъ образомъ основалъ свою защиту на томъ, что она не въ состояніи была бы этого сдѣлать. Вы можете быть увѣрены, прибавилъ Уемикъ, взявъ меня за рукавъ, что тогда онъ не распространялся о силѣ ея рукъ, какъ теперь иногда.

Я разказалъ Уемику, какъ онъ заставилъ ее показать намъ руки, во время того обѣда.

— Ну-съ, сэръ! продолжалъ Уемикъ: — случилось, извольте видѣть? что съ самаго начала суда эта женщина стала такъ искусно одѣваться, что казалась болѣе слабаго строенія, чѣмъ была въ дѣйствительности, особенно рукава, говорятъ, были такъ хитро устроены, что руки казались совершенно нѣжными. Въ двухъ-трехъ мѣстахъ у нея были синяки, но у такого рода женщинъ это не диковина — а дѣло въ томъ, что обѣ ладони ея были исцарапаны, и оставалось только узнать, не ногтями ли? Въ опроверженіе этого, мистеръ Джаггерсъ показалъ, что она пробиралась чрезъ частый, колючій кустарникъ, который не доставалъ ей до лица, но изъ котораго она не могла выбраться, не исцарапавъ рукъ; кусочки иглъ были вынуты изъ кожи и представлены въ подтвержденіе; сверхъ того, упомянутый кустарникъ оказался поломаннымъ и на иныхъ вѣтвяхъ найдены лоскутья ея платья и капли крови. Но главное его доказательство было слѣдующее. Въ подтвержденіе ея ревности приводили то обстоятельство, что она уже подозрѣвалась въ убійствѣ трехлѣтняго своего ребенка, прижитаго съ упомянутымъ человѣкомъ — ему въ отмщеніе. Мистеръ Джаггерсъ поставилъ вопросъ слѣдующимъ образомъ. Мы говоримъ, что это не мѣтки отъ ногтей, а царапины, причиненныя колючками и мы представляемъ колючки. Вы говорите, что это мѣтки отъ ногтей и еще строите предположеніе, что она убила ребенка. Мы должны допустить всѣ слѣдствія этого предположенія. Насколько намъ извѣстно, она могла убить ребенка, и ребенокъ, ухватившись за нее, могъ изцарапать ей руки. Зачѣмъ же вы не судите ее за убійство ребенка? И такъ, если вы настаиваете на царапинахъ, то, насколько намъ извѣстно, дѣло теперь совершенно ясно, допуская конечно, что вы сами ихъ выдумали? Однимъ словомъ, сказалъ Уемикъ — мистеръ Джаггерсъ былъ не подъ силу присяжнымъ — и они поддались.

— И она съ тѣхъ поръ находится у него въ услуженіи?

— Да, сказалъ Уемикъ — она опредѣлилась къ нему тотчасъ послѣ своего оправданія; теперь-то она укрощена и выучилась кое-какимъ обязанностямъ, но прежде всего ее необходимо было укротить.

— А какого полу былъ ребенокъ, помните ли вы?

— Говорятъ, дѣвочка.

— Вы болѣе ничего не имѣете мнѣ сказать сегодня?

— Нѣтъ ничего. Я только получилъ ваше письмо и уничтожилъ его.

Мы дружески распрощались и я отправился домой съ новою ношею для мыслей, но ни мало не успокоенный насчетъ своихъ постоянныхъ опасеній.

XLIX.

На слѣдующее утро, я опять поѣхалъ въ дилижансѣ къ миссъ Гавишамъ, захвативъ съ собою ея записку, какъ предлогъ въ столь-скорому возвращенію въ Сатис-Гаусъ. Остановившись въ гостинницѣ на полу-дорогѣ и позавтракавъ, я отправился далѣе пѣшкомъ, стараясь проникнуть въ городъ окольными путями, ни кѣмъ не замѣченный,

Уже начинало темнѣть, когда я шелъ пустырями, позади большой улицы. Груды развалинъ, нѣкогда обитель монаховъ, и толстыя стѣны окружавшія ихъ, сады и зданія, теперь обращенныя въ конюшни и навѣсы, были также безмолвны, какъ и самые монахи въ своихъ могилахъ. Отдаленный звонъ колоколовъ и звуки органа сливались для меня въ какой-то унылый, погребальный гулъ, и вороны, летая вокругъ сѣрой башни и деревьевъ монастырскаго сада, казалось, напоминали мнѣ своимъ однообразнымъ крикомъ, что все здѣсь измѣнилось — Эстеллы уже нѣтъ.

Старая служанка, жившая въ пристройкѣ, на заднемъ дворѣ, отворила мнѣ двери.

Свѣчка, по прежнему, стояла въ темномъ корридорѣ, я взялъ ее и пошелъ по прежнему по лѣстницѣ. Миссъ Гавишамъ не было въ спальной; она находилась въ большой комнатѣ, по ту сторону лѣстницы. Постучавшись нѣсколько разъ и не получая отвѣта, я наконецъ отворилъ дверь и увидѣлъ ее, сидѣвшую передъ каминомъ на изодранномъ креслѣ, и неподвижно вперившую глаза въ огонь.

Вошедши въ комнату, я прислонился къ камину, чтобы она, поднявъ глаза, могла меня замѣтить. Она, казалась, такъ одинока, что возбудила бы мое сочувствіе, еслибъ не воспоминаніе ужаснаго зла, причиненнаго мнѣ ею. Такимъ-образомъ, простоялъ я нѣсколько минутъ, посматривая на нее съ жалостью и думая, что и я также испыталъ несчастіе въ этомъ домѣ. Наконецъ, она взглянула на меня и произнесла глухимъ голосомъ:

— Не сонъ ли это?

— Это я, Пипъ. Мистеръ Джаггерсъ отдалъ мнѣ вчера вашу записку и я явился, не теряя времени.

— Благодарю васъ, благодарю васъ.

Тутъ я придвинулъ другое кресло къ камину и, обратясь въ ней, замѣтилъ небывалое выраженіе въ ея лицѣ; она какъ-будто боялась меня.

— Я хочу, сказала она, возобновить разговоръ о предметѣ, о которомъ вы прошлый разъ говорили, и показать вамъ, что я не безчувственна, какъ камень. Но, можетъ-быть, вы никогда не повѣрите, что въ моемъ сердцѣ есть хоть частица чувства?

Когда я на это отвѣтилъ нѣсколькими успокоительными словами, она протянула жилистую правую руку, будто хотѣла дотронутся до меня, но отдернула ее, прежде чѣмъ я успѣлъ понять ея намѣреніе.

— Вы сказали, говоря о вашемъ другѣ, что вы можете указать мнѣ, какъ помочь ему. Вы, кажется, очень желали, чтобъ я это сдѣлала?

— Дѣйствительно, я очень, очень желалъ-бы этого.

— Въ чемъ же заключается ваше желаніе?

Я началъ разсказывать ей исторію его поступленія на контору. — Я только-что началъ свой разсказъ, когда замѣтилъ, по ея взглядамъ, что она не слѣдитъ за моими словами. Я остановился; нѣсколько минутъ прошло прежде, чѣмъ она это замѣтила.

— Вы перестали говорить, сказала она, съ видомъ, будто боится меня: — вы меня на столько ненавидите, что не хотите говорить со мною?

— Нѣтъ, нѣтъ, отвѣтилъ я, какъ вы можете это думать, миссъ Гавишамъ! Я остановился, думая, что вы не слѣдите за моимъ разсказомъ.

— Можетъ-быть, это и правда, отвѣчала она, прикладывая руку къ головѣ: — начните снова… Постойте!… Ну, разсказывайте.

Она уперлась руками на палку и смотрѣла на огонь, съ видомъ усиленнаго вниманія. Я продолжалъ разсказъ, говоря ей, какъ я надѣялся покончить дѣло собственными средствами, и какъ мнѣ это не удалось. Причину того, прибавилъ я, — я не могу объяснить, потому-что это чужая тайна.

— Такъ! сказала она, кивая головой и не глядя на меня. А сколько вамъ надо денегъ.

Я было побоялся сказать всю сумму, такъ она была велика: — девятьсотъ фунтовъ.

— Если я вамъ дамъ эти деньги, сохраните ли вы столь-же свято мою тайну, какъ сохранили свою?

— Непремѣнно.

— И вы будете покойны?

— Значительно покойнѣе.

— Вы теперь очень несчастны?

Она сдѣлала послѣдній вопросъ, не глядя на меня, но съ тономъ необыкновеннаго сочувствія.

Я не могъ тотчасъ отвѣчать. Голосъ измѣнялъ мнѣ. — Она положила лѣвую руку на палку и опустила голову на нее.

— Я очень несчастливъ, миссъ Гавишамъ; но вы не знаете причины моего безпокойства. Она-то и есть тайна, о которой я вамъ говорилъ.

Она подняла голову и опять стала смотрѣть на огонь.

— Съ вашей стороны очень благородно говорить, что вы имѣете еще постороннія причины быть несчастнымъ. Правда ли это?

— Увы, правда.

— Развѣ я могу вамъ быть полезной, только помогая вашему другу? Не могу ли я чѣмъ-нибудь услужить вамъ самимъ?

— Ничѣмъ. Благодарю васъ, всего болѣе за сочувствіе. Но я лично ни въ чемъ не нуждаюсь.

Тутъ она встала съ кресла, и оглянулась, отыскивая повидимому бумаги и перо. Но таковыхъ не оказалось, и потому она вынула изъ кармана записную книжку и начала писать карандашемъ.

— Вы въ хорошихъ отношеніяхъ съ Джаггерсомъ?

— Да, я вчера обѣдалъ у него.

— Вотъ записка къ нему, чтобъ онъ заплатилъ вамъ деньги для вашего друга. Я дома не держу денегъ, но, если вы желаете, чтобы мистеръ Джаггерсъ не узналъ ничего объ этомъ дѣлѣ, я вамъ сама пришлю деньги.

— Благодарю васъ миссъ Гавишамъ, у меня нѣтъ причины скрываться отъ него.

Она прочла мнѣ свою записку; содержаніе ея было простое и ясное и совершенно избавляло меня отъ подозрѣнія въ желаніи присвоить себѣ эти деньги. Я взялъ книжку изъ ея дрожащей руки, которая еще болѣе задрожала, когда она, не глядя на меня, подала мнѣ карандашъ.

— Мое имя написано на первомъ листкѣ. Если вы когда-нибудь, хотя бы послѣ моей смерти, будете въ состояніи написать подъ моимъ имененемъ «я прощаю ей» то умоляю васъ, сдѣлайте это.

— О, миссъ Гавишамъ, сказалъ я, — я это теперь же могу исполнить. Я самъ дѣлалъ жестокія ошибки и жизнь моя была до-сихъ-поръ безплодна и безотрадна; самъ я слишкомъ нуждаюсь въ прощеніи, чтобы быть злопамятнымъ.

Она въ первый разъ прямо взглянула на меня, и, въ крайнему моему изумленію и страху, упала на колѣни у ногъ моихъ, простирая ко мнѣ руки умоляющимъ образомъ. При видѣ сѣдой старухи на колѣняхъ передо мною, я невольно содрогнулся. Я умолялъ ее встать, я обхватилъ ее руками, чтобы помочь ей, но она только пожимала руку мою въ своихъ рукахъ и, опустивъ голову, зарыдала. Я никогда прежде не видалъ ее въ слезахъ и, въ надеждѣ, что слезы ее облегчатъ, не мѣшалъ ей плакать. Она уже не стояла на колѣняхъ, а совершенно распростерлась на полу.

— О! отчаянно воскликнула она: — что я сдѣлала! что я сдѣлала!

— Если вы этимъ хотите сказать, что вы сдѣлали мнѣ, то я могу васъ увѣрить, что вы мнѣ сдѣлали очень мало вреда. — Я полюбилъ бы ее и безъ васъ. Она замужемъ?

— Да.

Это былъ совершенно лишній вопросъ, небывалая пустота въ уединенномъ домѣ, уже служила на него отвѣтомъ.

— Что я сдѣлала! Что я сдѣлала! Она ломала свои руки, рвала на себѣ сѣдые волосы и продолжала вопить: Что я сдѣлала!

Я не зналъ, что отвѣчать ей, какъ ее успокоить. Я зналъ, что она поступила дурно, принявъ въ себѣ на воспитаніе впечатлительное дитя, чтобы создать изъ него орудіе своей мѣсти. Но я зналъ и то, что лишая себя свѣта, она лишила себя и многаго другаго; ея умъ, не имѣвшій никакого сообщенія съ людьми, подвергся нравственному недугу, какъ всегда бываетъ съ человѣкомъ, нарушающимъ естественный порядокъ вещей. И могъ ли я смотрѣть на нее безъ сожалѣнія, видя, какъ она уже наказана, какъ неспособна жить на свѣтѣ, какъ гордость добровольнаго страданія овладѣла всѣмъ ея существомъ и отравляла всякую минуту ея жизни.

— До послѣдняго вашего разговора съ нею, когда я увидѣла ваше изображеніе въ зеркалѣ, я сама не понимала, что сдѣлала! Я забыла, что нѣкогда сама испытала то же. — Что я сдѣлала! Что я сдѣлала! И снова десятки-сотни разъ повторяла она: «что я сдѣлала»!

— Миссъ Гавишамъ, — сказалъ я, не думайте обо мнѣ, и не упрекайте себя ни въ чемъ; это нисколько не васается меня. Но Эстелла, дѣло другое; и если вы, хоть сколько-нибудь, исправите вредъ, причиненный ей вашимъ воспитаніемъ, то вы лучше поступите, чѣмъ оплакивать сотни лѣтъ ваше заблужденіе.

— Да, да, я это знаю. Но Пипъ, другъ мой! возразила она съ видомъ глубокаго чувства. Другъ мой! повѣрьте мнѣ: когда я впервые увидала ее, я хотѣла спасти ее отъ несчастія, испытаннаго мною. Сначала, я этого только и хотѣла.

— Я надѣюсь что такъ — сказалъ я.

— Но когда она подросла, сдѣлалась красавицей, я пошла далѣе: своими похвалами, брильянтами, наставленіями я разсказами о своей участи, я испортила ея сердце и сдѣлала его безчувственнымъ.

— Лучше поступили бы вы, невольно воскликнулъ я: — еслибъ ей оставили ея природное сердце, хотя бы и ему предстояло только терзаться и страдать.

Тутъ миссъ Гавишамъ посмотрѣла на меня какъ-то безсмысленно и опять воскликнула: — что я сдѣлала! Еслибъ вы знали мою жизнь, вы пожалѣли бы о мнѣ и лучше бы поняли меня.

— Миссъ Гавишамъ отвѣчалъ я, сколько могъ деликатнѣе: я могу сказать, что знаю вашу жизнь, и знаю ее съ тѣхъ поръ, какъ переселился въ Лондонъ. Судьба ваша возбудила во мнѣ самое искреннее сожалѣніе и я глубоко сочувствую вашимъ несчастіямъ. Позвольте мнѣ вамъ сдѣлать одинъ вопросъ объ Эстеллѣ?

Она сидѣла на полу, держась руками за кресло и положивъ на нихъ голову.

Пристально взглянувъ на меня, она сказала: — продолжайте!

— Кто родители Эстеллы? спросилъ я.

Она покачала головой.

— Вы не знаете?

Она опять покачала головой.

— Но мистеръ Джаггерсъ самъ привезъ ее къ вамъ, или прислалъ съ кѣмъ?

— Онъ самъ привезъ.

— Разскажите мнѣ, пожалуйста, какъ это случилось?

Она отвѣчала тихимъ шопотомъ и очень медленно: — я долго одна сидѣла въ заперти въ этихъ комнатахъ (не съумѣю сказать какъ долго: вы знаете какъ хорошо часы указываютъ здѣсь время). Наконецъ, я сказала Джаггерсу, что желаю взять на воспитаніе маленькую дѣвочку и спасти ее отъ участи, постигшей меня. Я въ первый разъ познакомилась съ нимъ, когда поручила ему купить для меня этотъ домъ; я прочла статью въ газетахъ, гдѣ очень расхваливали его заслуги, не задолго передъ тѣмъ, какъ покинула свѣтъ. Онъ обѣщалъ пріискать мнѣ сиротку. Однажды ночью привезъ онъ ее сюда спящею и я назвала ее Эстеллою.

— А сколько ей было тогда лѣтъ?

— Два или три года. Она сама ничего не помнитъ о своемъ происхожденіи, знаетъ только, что осталась сиротой и что я воспитала ее.

Я до того увѣренъ былъ, что экономка Джаггерса мать Эстеллы, что не нуждался ни въ какихъ доказательствахъ.

Мнѣ казалось, родство между ними должно быть ясно для всякаго. Что же мнѣ оставалось болѣе дѣлать у миссъ Гавишамъ. Я уладилъ дѣло Герберта, миссъ Гавишамъ сказала мнѣ все, что знала объ Эстеллѣ, я же, на сколько могъ, успокоилъ ее. Поэтому, не продолжая разговора, мы распростились.

Вечерняя заря потухала, когда сошедши съ лѣстницы, я вышелъ на дворъ. Я сказалъ женщинѣ, отворившей мнѣ ворота, что прежде чѣмъ уйдти, хочу погулять по саду. Что-то говорило мнѣ, что я здѣсь въ послѣдній разъ, я чувствовалъ, что проститься съ этимъ памятнымъ для меня мѣстомъ приличнѣе всего при слабомъ свѣтѣ замирающаго дня. Я прошелъ въ запущенный садъ, по остаткамъ бочекъ, по которымъ я нѣкогда лазилъ. Я обошелъ весь садъ; заглянулъ въ уголъ, гдѣ мы дрались съ Гербертомъ, въ уединенныя дорожки, по которымъ мы гуляли съ Эстеллою. Все было такъ холодно, безжизненно! На возвратномъ пути, проходя мимо пивоварни, я отворилъ маленькую дверь, вошелъ въ нее, и хотѣлъ уже выдти въ противуположную дверь, но ее не такъ легко было отворить, дерево отъ сырости растрескалось и разбухло, петли заржавѣли и порогъ совершенно обросъ травою. Я внезапно оглянулся, мнѣ показалось, какъ когда-то въ дѣтствѣ, что миссъ Гавишамъ виситъ на перекладинѣ. Впечатлѣніе было такъ сильно, что я стоялъ подъ перекладиной, дрожа отъ головы до ногъ, пока, опомнившись, не убѣдился, что это только игра моего воображенія.

Уединенность мѣста, ночное время, страхъ, хотя и минутный, причиненный мнѣ призракомъ, сильно подѣйствовали на меня. Пройдя на передній дворъ, я колебался съ минуту, позвать ли мнѣ женщину, чтобъ она отворила ворота, или вернуться на верхъ, посмотрѣть не случилось ли на самомъ дѣлѣ чего съ миссъ Гавишамъ, послѣ моего ухода. Я рѣшился на послѣднее.

Я заглянулъ въ комнату, гдѣ ее оставилъ; она сидѣла по прежнему въ старомъ креслѣ близь камина, спиною ко мнѣ. Я уже собирался уйдти, когда увидѣлъ сильный свѣтъ въ комнатѣ. Въ то же мгновеніе миссъ Гавишамъ бросилась во мнѣ, съ крикомъ, вся въ огнѣ. На мнѣ былъ толстый сюртукъ и такое же пальто на рукѣ. Я скорѣе сбросилъ ихъ, положилъ ее на полъ и покрылъ, ими; потомъ сорвалъ со стола суконную скатерть, для той же цѣли, поднявъ въ комнатѣ ужасную пыль, и сбросивъ на полъ всѣхъ гадинъ, скрывавшихся въ ней. Мы отчаянно боролись съ нею на полу; я старался накрыть ее, а она, съ неистовымъ крикомъ, силилась освободиться; все это я созналъ только впослѣдствіи, ибо въ ту минуту самъ не понималъ, что дѣлалъ. Когда я опомнился, я увидалъ себя съ миссъ Гавишамъ на полу, близь большаго стола; пепелъ отъ ея стараго вѣнчальнаго платья еще леталъ по комнатѣ. Тутъ я оглянулся и увидѣлъ разбѣгавшихся во всѣ стороны пауковъ и насѣкомыхъ, а въ дверяхъ прислугу, спѣшившую къ намъ на помощь. Я все еще насильно удерживалъ ее на полу, будто боясь, чтобъ она не убѣжала, и сомнѣваюсь, зналъ ли я въ то время, кто она и къ чему я держу ее.

Она была въ безпамятствѣ, и я боялся поднять ее. Послали за докторомъ; я продолжалъ держать ее, будто огонь вспыхнулъ бы снова и сжегъ ее, еслибъ я ее оставилъ. При входѣ врача я всталъ и съ удивленіемъ замѣтилъ, что обжегъ себѣ обѣ руки; до того времени, я не чувствовалъ боли.

Осмотрѣвъ больную, докторъ нашелъ, что хотя она получила значительные обжоги, но они сами по себѣ не опасны, главная опасность заключается въ нервномъ сотрясеніи. По указаніямъ доктора, ей постлали постель на большомъ столѣ, болѣе удобномъ для перевязки ранъ. Когда я, черезъ часъ, опять вошелъ туда, она лежала на томъ самомъ мѣстѣ, на которое нѣкогда указала палкой, сказавъ мнѣ, что будетъ здѣсь лежать покойницею.

Все ея платье сгорѣло; ее обернули ватой до самаго горла, накрыли бѣлой простыней, такъ что она, какъ и прежде, походила на чудовищный призракъ.

Я узналъ отъ прислуги, что Эстелла въ Парижѣ, и докторъ обѣщалъ мнѣ написать ей со слѣдующею почтою. Я же взялся написать родственникамъ миссъ Гавишамъ, рѣшившись при томъ сообщить о случившемся одному Маѳью Покету и предоставить ему дѣйствовать, что касается до другихъ, какъ ему заблагоразсудится, что и сдѣлалъ по прибытіи въ Лондонъ на слѣдующій день. Вечеромъ, миссъ Гавишамъ, въ одно время, говорила здраво о случившемся, хотя и съ лихорадочнымъ увлеченіемъ. Но около полуночи она стала бредить и повторять несчетное число разъ отчаяннымъ голосомъ: что я сдѣлала!… Когда она впервые прибыла сюда, я хотѣла только избавить ее отъ участи, подобной моей!… Возьмите карандашъ и напишите подъ моимъ именемъ: я прощаю ей!… Она не измѣняла порядка этихъ фразъ, только иногда глотала какое нибудь слово.

Такъ какъ мое присутствіе здѣсь было совершенно безполезно, а дома оставался предметъ моего постояннаго безпокойства, то я рѣшился ѣхать въ Лондонъ съ утреннимъ дилижансомъ и сѣсть въ него за городомъ. Около 6-ти часовъ утра, я подошелъ къ миссъ Гавишамъ и дотронулся до ея губъ своими губами; она въ эту минуту въ сотый разъ повторяла: — возьмите карандашъ и напишите подъ моимъ именемъ: я прощаю ей!

То было въ первый и послѣдній разъ, что я дотронулся до ея губъ. Я болѣе никогда не видалъ ея.

L.

Перевязку возобновляли мнѣ на рукахъ два или три раза ночью и утромъ. Лѣвая рука была сильно обожжена до локтя и слегка около плеча, боль въ ранахъ была очень мучительна, но я благодарю Бога, что не случилось хуже. Правая рука, хотя и пострадала, но все же я могъ двигать, пальцами. Она такъ-же была обвязана, но меньше лѣвой, которую я принужденъ былъ подвязать къ груди; сюртукъ приходилось мнѣ носить въ видѣ плаща, застегнутаго у шеи и свободно висящаго на плечахъ. Волоса также немного погорѣли. Но лице и голова по счастью не пострадали.

Гербертъ, по возвращеніи изъ Гаммерсмиѳа, гдѣ онъ видался со своимъ отцемъ, посвятилъ весь день няньченью за мною. Онъ былъ нѣжнѣе всякой сидѣлки: въ положенные сроки снималъ перевязки и, помочивъ ихъ въ освѣжающую примочку, прикладывалъ ихъ съ такимъ терпѣніемъ, что я не зналъ, какъ выразить ему свою благодарность. Сначала, пока я лежалъ на диванѣ, я никакъ не могъ позабыть, хоть на минуту, блеска пламени, шума и суетни въ Сатисъ-Гаусъ. Если задремлю бывало на минуту, меня будили крики миссъ Гавишамъ и я видѣлъ ее, бѣжавшую ко мнѣ, всю объятую пламенемъ. Такое настроеніе нервовъ было гораздо тягостнѣе всякой тѣлесной боли, и Гербертъ, замѣчая это, старался, насколько могъ, развлекать меня. Никто изъ насъ не говорилъ ни слова о лодкѣ, но мы оба только о ней и думали. Это было ясно изъ того, что мы избѣгали упоминать о ней, и заботились о томъ, чтобы я какъ можно скорѣе былъ въ состояніи грести. Разумѣется, мой первый вопросъ при встрѣчѣ съ Гербертомъ былъ: все-ли благополучно тамъ, внизу на рѣкѣ? Онъ отвѣтилъ утвердительно веселымъ и спокойнымъ тономъ и мы не возобновляли объ этомъ разговора до конца дня, когда Гербертъ, перемѣняя перевязки, при свѣтѣ камина, сказалъ мнѣ:

— Я вчера вечеромъ, Гендель, провелъ съ Провисомъ добрыхъ два часа.

— Гдѣ-жь была Клара? Спросилъ я.

— Доброе существо! отвѣчалъ Гербертъ: она весь вечеръ то и дѣло, что бѣгала къ ревуну. Онъ начиналъ стучать, какъ только она его оставляла. Сомнѣваюсь, чтобы онъ могъ долго еще прожить. Благодаря рому да перцу — перцу да рому — я думаю онъ скоро перестанетъ стучать.

— И ты тогда женишься на ней, Гербертъ?

— Какъ же мнѣ иначе беречь малаго ребенка. Положи руку на спинку дивана, мой другъ, а я сюда присяду и сниму понемногу перевязку, чтобы тебя не обезпокоить. Но возвратимся въ Провису; знаешь ли, онъ исправляется?

— Я тебѣ говорилъ, что онъ смягчился уже и тогда, когда я его видѣлъ въ послѣдній разъ.

— Да, это правда, онъ вчера вечеромъ былъ очень разговорчивъ и разсказалъ мнѣ кое-что о своей жизни. Помнишь-ли, какъ онъ прервалъ свой разсказъ, заговоривъ о женщинѣ, причинившей ему столько хлопотъ — ушибъ я тебя? Я вздрогнулъ, но не отъ его прикосновеніи. Слова его заставили меня вздрогнуть.

— Я совсѣмъ было забылъ объ этомъ, но теперь припоминаю, сказалъ я.

— Ну! Онъ познакомилъ меня съ этою частью своей дѣйствительно темной жизни. Передать-ли тебѣ его разсказъ или теперь это тебя обезпокоитъ?

— Передай мнѣ все до послѣдняго слова! Гербертъ нагнулся и пристально взглянулъ на меня, полагая вѣроятно, что мой вопросъ былъ сдѣланъ слишкомъ горячо.

— Голова у тебя не горяча? — сказалъ онъ, прикладывая руку къ ней.

— Нимало, отвѣчалъ я: — разскажи мнѣ, что Провисъ сообщилъ тебѣ новаго, любезный Гербертъ.

— Вотъ, сказалъ Гербертъ, — я снялъ перевязку и теперь положу свѣжую — ты вздрагиваешь, любезный другъ! Но, сейчасъ почувствуешь облегченіе. Эта женщина, видно, была молода, ревнива и мстительна, мстительна до послѣдней крайности.

— До какой крайности?

— До смертоубійства. — Тебѣ слишкомъ холодно?

— Нѣтъ. Кого же она убила? и какимъ-образомъ?

— Впрочемъ, ея поступокъ, можетъ, и не заслуживаетъ этого названія, сказалъ Гербертъ, но ее обвинили въ убійствѣ и судили. Мистеръ Джаггерсъ, защищая ее, вошелъ въ славу, тогда и Провисъ въ первый разъ узналъ о немъ. — Жертвою ея была другая женщина. Кто началъ драку — неизвѣстно, только, послѣ ужасной борьбы въ сараѣ, жертва найдена задушенною.

— И признали ее виновною?

— Нѣтъ ее оправдали — бѣдный мой Гендель, я тебѣ раздражаю рану.

— Нѣтъ, нельзя быть нѣжнѣе, Гербертъ, что же дольше?

— Отъ этой оправданной молодой женщины и Провиса, сказалъ Гербертъ, родился ребенокъ, маленькая дѣвочка, сильно любимая Провисомъ.

— Нѣсколько часовъ передъ тѣмъ, какъ она удавила предметъ своей ревности, эта женщина явилась къ Провису и поклялась убить его ребенка. Теперь я хорошо перевязалъ тебѣ лѣвую руку и остается только поправить правую. Мнѣ легче дѣлать перевязки при такомъ полу-свѣтѣ — мои руки рѣшительнѣе дѣйствуютъ, когда я не совсѣмъ ясно вижу страшныя раны. Но тебѣ трудно дышать, любезный другъ? Мнѣ кажется, ты слишкомъ часто дышешь.

— И женщина эта сдержала клятву, Гербертъ?

— Здѣсь-то и есть самое темное мѣсто въ жизни Провиса. Она дѣйствительно исполнила свою угрозу.

— То-есть, онъ говоритъ, что она исполнила.

— Разумѣется, милый другъ, возразилъ Гербертъ, съ видомъ удивленіи и опять наклоняясь, чтобъ ближе взглянуть на меня: — онъ разсказалъ мнѣ все это. Другихъ свѣденій я не имѣю.

— Конечно, тебѣ не откуда ихъ имѣть.

— Теперь, продолжалъ Гербертъ: — Провисъ не говоритъ, хорошо или худо онъ обходился съ матерью ребенка. Но она жила съ нимъ пять или шесть лѣтъ и никогда не оставляла его, даже въ самыхъ жалкихъ обстоятельствахъ и, мнѣ кажется, онъ сожалѣлъ о ней и спускалъ ей многое. Онъ говоритъ, что изъ опасенія быть призваннымъ въ свидѣтели противъ нея и сдѣлаться причиною ея смерти, онъ прятался отъ судей, и потому при слѣдствіи только вскользь упоминалось о какомъ-то Абелѣ, бывшемъ причиною ревности этой женщины. Она пропала безъ-вѣсти, послѣ-того, что ее оправдали и такимъ-образомъ Провисъ лишился и ребенка и матери его.

— Скажите, пожалуйста

— Сейчасъ я кончу, милый другъ, продолжалъ Гербертъ: — злой геній, Компесонъ, мошенникъ изъ мошенниковъ, зналъ о причинахъ, заставлявшихъ Провиса скрываться въ то время, и, разумѣется, воспользовался этимъ, чтобы еще болѣе поработить его себѣ. Вотъ, гдѣ кроется главная причина ненависти къ нему Провиса.

— Я хотѣлъ бы знать, Гербертъ, сказалъ ли онъ тебѣ, когда это случилось.

— Дай мнѣ припомнить его собственныя слова. Онъ, кажется, выразился такъ: это было лѣтъ двадцать тому назадъ, когда я только сошелся съ Компесономъ. Сколько тебѣ было лѣтъ, когда ты повстрѣчался съ нимъ на кладбищѣ?

— Лѣтъ семь, я думаю.

— Ну такъ, онъ говоритъ, что это случилось года три или четыре передъ тѣмъ, и ты напомнилъ ему потерянную имъ дѣвочку, которая была бы твоихъ лѣтъ.

— Гербертъ, сказалъ я, послѣ небольшаго молчанія, — ты можешь лучше разсмотрѣть меня у окна, или у камина?

— У камина, отвѣчалъ Гербертъ, подходя ко мнѣ.

— Посмотри на меня.

— Ну, посмотрѣлъ.

— Пощупай меня.

— Ну, я держу твою руку, любезный другъ.

— Ты не думаешь, Гербертъ, чтобъ я былъ въ горячкѣ, или чтобъ мои мысли были сильно разстроены послѣ вчерашняго происшествія.

— Нѣтъ, сказалъ Гербертъ, посмотрѣвъ на меня внимательно. — Ты нѣсколько разгорячился, но совсѣмъ въ нормальномъ положеніи.

— Конечно, я увѣренъ въ этомъ и въ томъ, что человѣкъ, котораго мы скрываемъ, — отецъ Эстеллы.

LI.

Я, право, не могу сказать, зачѣмъ я такъ горячо желалъ узнать, кто дѣйствительно были родители Эстеллы. Вообще, этотъ вопросъ представлялся мнѣ очень-смутнымъ до-тѣхъ-поръ, пока его не уяснилъ мнѣ человѣкъ, лучше знакомый съ дѣломъ.

Я знаю только, что когда Гербертъ разсказалъ мнѣ все слышанное отъ Провиса, мною овладѣло какое-то лихорадочное желаніе раскрыть эту тайну. Мнѣ казалось, что я не долженъ былъ оставлять этого дѣла, напротивъ того обязанъ, не теряя времени, повидать мистера Джаггерса и узнать отъ него всю тайну.

Я, право, не знаю, побуждало ли меня къ тому желаніе принести пользу Эстеллѣ, или я съ радостью пользовался случаемъ, чтобъ перенести на человѣка, о которомъ теперь такъ заботился, хоть частъ той любви, которую питалъ къ Эстеллѣ. Быть можетъ, послѣднее предположеніе вѣроятнѣе.

Какъ бы то ни было, но Гербертъ меня едва удержалъ: я хотѣлъ тотчасъ же ночью идти къ Джаггерсу, онъ увѣрялъ, что если я пойду, то конечно заболѣю и буду неспособнымъ помочь Провису, когда онъ всего болѣе будетъ нуждаться въ моей помощи. Его слова нѣсколько умѣрили мое нетерпѣніе. Рѣшившись, во что бы то ни стало, пойти въ Джаггерсу на другое утро, я нѣсколько успокоился и согласился спокойно пролежать всю ночь.

На другой день, очень-рано, мы отправились вмѣстѣ въ городъ. На углу Гильдпуръ-Стрита, около Смивѳильда, я разстался съ Гербертомъ: онъ пошелъ въ Сити, а я повернулъ въ Литтель-Бритенъ.

По временамъ, Джаггерсъ съ помощью Уемика свѣрялъ и приводилъ въ порядокъ свои счетныя книги. Уемикъ обыкновенно въ такихъ случаяхъ носилъ всѣ книги и счеты въ комнату мистера Джаггерса и тамъ съ нимъ занимался, а его мѣсто въ конторѣ занималъ тогда одинъ изъ другихъ писцовъ. Найдя теперь одного изъ нихъ за уемиковой конторкою, я догадался въ чемъ дѣло; но былъ очень-радъ, что буду говорить съ Джаггерсомъ при Уемикѣ, ибо онъ такимъ-образомъ самъ будетъ свидѣтелемъ, что я ничего не сказалъ, могущаго его компрометировать. Мой видъ съ подвязанной рукою и сюртукомъ накинутымъ на плеча способствовалъ эффекту моего прихода.

Я уже вчера ночью, по пріѣздѣ въ Лондонъ, извѣстилъ мистера Джаггерса о случившемся, но теперь хотѣлъ сообщить ему всѣ подробности.

Необыкновенное происшествіе это какъ-то сдѣлало нашъ разговоръ болѣе оживленнымъ и не столь натянутымъ, какъ обыкновенно. Во все время моего разсказа мистеръ Джаггерсъ стоялъ, по своему обыкновенію, передъ каминомъ. Уемикъ, прислонясь на спинку кресла и заложивъ руки въ карманы, смотрѣлъ мнѣ прямо въ глаза. Чудовищные слѣпки, какъ-то нераздѣльные въ моекъ воображеніи съ офиціальными пріемами Джаггерса, казалось, слышали запахъ пожара.

Когда я кончилъ свой разсказъ и отвѣтилъ на нѣсколько вопросовъ, предложенныхъ мнѣ Джаггерсомъ и Уемикомъ, я представилъ записку миссъ Гавишамъ, уполномочивавшую меня получить 900 фунтовъ для Герберта. Мистеръ Джаггерсъ, взявъ ея записную книжку, нѣсколько прищурился, но тотчасъ же передалъ ее Уемику и приказалъ написать мнѣ вексель. Я смотрѣлъ на Уемика, пока онъ писалъ; а Джаггерсъ въ то же время покачиваясь то въ ту, то въ другую сторону, смотрѣвъ на меня.

— Мнѣ очень жаль, Пипъ, сказалъ онъ вручая мнѣ вексель, послѣ-того, что онъ подписалъ его, — что эти деньги не для васъ.

— Миссъ Гавишамъ была такъ добра, отвѣчалъ я: — что спросила не можетъ ли она мнѣ сдѣлать чего, но я отвѣчалъ, что нѣтъ.

— Каждый человѣкъ долженъ знать лучше про свои дѣла, сказалъ Джаггерсъ. Движенію губъ Уемика ясно выражало его любимый доводъ: «движимое имущество».

— Я бы на вашемъ мѣстѣ не сказалъ бы нѣтъ, продолжалъ Джаггерсъ, но каждый человѣкъ долженъ лучше знать про свои дѣла.

— Каждый человѣкъ обязанъ пещись о пріобрѣтеніи движимаго имущества, сказалъ Уемикъ, посмотрѣвъ на меня съ упрекомъ.

Теперь, мнѣ казалось, была лучшая минута начать разговоръ, для котораго собственно я и пришелъ; потому, обращаясь къ Джаггерсу, я сказалъ:

— Я-таки попросилъ кое-что у миссъ Гавишамъ, сэръ. Я попросилъ ее передать мнѣ все, что она знала о своей воспитанницѣ и она исполнила мою просьбу.

— Не-уже-ли? спросилъ Джаггерсъ, нагнувшись, чтобъ посмотрѣть на свои сапоги, и потомъ тотчасъ же снова выправляясь. — Ну, продолжалъ онъ: — я бы не сдѣлалъ этого на ея мѣстѣ; впрочемъ, это ея дѣло, ей лучше знать.

— Я знаю, однако, болѣе о воспитанницѣ миссъ Гавишамъ, чѣмъ она сама. Я знаю мать Эстеллы.

Джаггерсъ вопросительно посмотрѣлъ на меня и повторилъ «мать?»

— Я видѣлъ ее третьяго дня.

— Будто! сказалъ Джаггерсъ.

— И вы ее также видѣли, сэръ. Вы еще ее видѣли гораздо-позже меня.

— Будто! повторилъ Джаггерсъ.

— Можетъ-быть, я знаю объ Эстеллѣ и болѣе васъ самихъ. Я знаю и ея отца.

Мистеръ Джаггерсъ какъ-то странно остановился; онъ слишкомъ хорошо владѣлъ собою, чтобъ измѣниться въ лицѣ, но по всей его фигурѣ я замѣтилъ, что мои слова его удивили; онъ не зналъ, кто былъ отецъ Эстеллы.

Я это подозрѣвалъ, основываясь на томъ, что Провисъ, по словамъ Герберта, держался въ сторонѣ во время процеса, и вошелъ въ сношенія съ Джаггерсомъ только четыре года спустя. Теперь, смотря на мистера Джаггерса, я совершенно убѣдился въ моемъ предположеніи.

— Такъ, вы знаете отца этой молодой дѣвушки, Пипъ? сказалъ Джаггерсъ.

— Да, отвѣчалъ я: — отецъ ея — Провисъ, изъ Новаго Южнаго Валлиса.

Даже мистеръ Джаггерсъ вздрогнулъ отъ удивленія; конечно, онъ тотчасъ же опомнился и сдѣлалъ видъ, что достаетъ платокъ изъ кармана, но я замѣтилъ, что онъ вздрогнулъ. Какъ Уемикъ принялъ это извѣстіе, я не знаю, ибо я не хотѣлъ на него смотрѣть, боясь, чтобъ Джаггерсъ какъ нибудь не замѣтилъ нашихъ взглядовъ, что мы имѣемъ тайныя сношенія.

— На какомъ же основаніи, я васъ училъ вѣрить только очевидности, сказалъ Джаггерсъ очень сухо, остановивъ платокъ по обыкновенію на полудорогѣ къ носу. — Развѣ Провисъ хочетъ предъявлять права свои на ее?

— Нѣтъ, отвѣчалъ я, онъ никогда объ этомъ и не думалъ, онъ и не воображаетъ, что дочь его жива.

Но на этотъ разъ Джаггерсъ измѣнилъ себѣ. Мой отвѣтъ былъ столь неожиданъ, что онъ положилъ платокъ въ карманъ, не исполнивъ обыкновеннаго процеса сморканія, и, скрестивъ руки, пристально посмотрѣлъ на меня.

Я разсказалъ ему тогда все что зналъ, и откуда имѣлъ всѣ эти свѣдѣнія. Я только умолчалъ о Уемикѣ, и оставилъ его думать, что я узналъ подробности, переданныя мнѣ Уемикомъ отъ миссъ Гавишамъ. Я все еще боялся смотрѣть на Уемика, и только окончивъ свой разсказъ и помѣнявшись взглядами съ Джаггерсомъ, я взглянулъ на него. Онъ сидѣлъ согнувшись и вперивъ глаза въ столъ.

— А-а! наконецъ произнесъ Джаггерсъ, подходя къ столу. — На чемъ мы остановились Уемикъ, когда вошелъ мистеръ Пипъ?

Я не могъ позволить, чтобъ со мною такъ обошлись, я горячо протестовалъ и просилъ Джаггерса быть со мной откровеннѣе. Я напомнилъ ему, какъ долго я заблуждался, какъ тѣшилъ себя несбыточными надеждами, и какъ я теперь сдѣлалъ важное открытіе; я даже далъ ему понять, что теперешнее безпокойное состояніе моихъ мыслей можетъ имѣть дурныя послѣдствія. Я говорилъ, что кажется заслуживаю взаимной откровенности съ его стороны. Я невиненъ; не подозрѣвалъ его ни въ чемъ, а только хотѣлъ узнать отъ него всю правду. А если онъ спроситъ, зачѣмъ я этого хочу, какое право я имѣю требовать отвѣта отъ него, то я скажу, хотя ему, быть-можетъ, дѣла нѣтъ до подобныхъ грезъ, что я любилъ Эстеллу, горячо и долго, и теперь, когда я потерялъ ее, мнѣ дорого все, что до нея касается. Видя наконецъ, что Джаггерсъ стоитъ молча и остается неумолимъ, несмотря на мой страстный порывъ, я обратился къ Уемику.

— Уемикъ, воскликнулъ я: — я знаю, у васъ доброе сердце. Я видѣлъ вашъ веселый домикъ, вашего стараго отца; я видѣлъ, какъ вы мило и пріятно проводите время у семейнаго очага. Умоляю васъ, заступитесь за меня, скажете мистеру Джаггерсу, что онъ долженъ быть со мною откровеннѣе!

Я никогда не видалъ страннѣе взглядовъ, чѣмъ тѣ, какими помѣнялись теперь Джаггерсъ съ Уемикомъ. Сначала я ужаснулся, думая, что Джаггерсъ тотчасъ же выгонитъ Уемика, но я скоро успокоился: на губахъ Джаггерса показалось что-то въ родѣ улыбки, и Уемикъ ободрился.

— Это что значитъ? спросилъ Джаггерсъ: — у васъ старикъ отецъ, и вы мило и пріятно проводите время?

— Ну, такъ что жь? отвѣчалъ Уемикъ. — Я его сюда не таскаю, и здѣсь не веселюсь.

— Пипъ, сказалъ Джаггерсъ, взявъ меня за руку и открыто улыбаясь: — этотъ человѣкъ, должно-быть, самый хитрѣйшій обманщикъ во всемъ Лондонѣ.

— Ничуть не бывало, подхватилъ Уемикъ, становясь все бойчѣе-и-бойчѣе: — я думаю, вы по этой части никому не уступите.

Они опять посмотрѣли другъ на друга такъ же странно, какъ сначала. Каждый изъ нихъ видимо боялся попасть въ ловушку.

— У васъ веселый и пріятный домъ, началъ снова Джаггерсъ.

— Если это не мѣшаетъ моимъ занятіямъ, то пускай онъ веселъ и пріятенъ, отвѣчалъ Уемикъ. — А вотъ какъ я на васъ посмотрю, сэръ, такъ, право, не удивляюсь, если и вы теперь только думаете и заботитесь о томъ, чтобъ устроить себѣ пріятный домикъ и у домашняго очага отдохнуть отъ столькихъ лѣтъ работы.

Мистеръ Джаггерсъ покачалъ головою раза три и вздохнулъ.

— Пипъ, сказалъ онъ: — мы не станемъ говорить о грёзахъ, вы болѣе насъ знаете о такихъ вещахъ. Вы испытали все это еще такъ недавно; но о дѣлѣ я скажу вамъ мое предположеніе. Помните, это только предположеніе, я ничего не утверждаю.

Онъ подождалъ, пока я сказалъ, что очень-хорошо понимаю, что его слова будутъ только предположеніемъ, и потомъ продолжала

— Вотъ, видите ли, Пипъ, предположимъ, что какая-нибудь женщина въ такихъ точно обстоятельствахъ, какъ вы только-что говорили, скрыла своего ребенка. Положимъ, что она должна была открыть это своему адвокату, которому необходимо было, для ея же защиты, знать всю правду о ребенкѣ; предположимъ, что ему въ то же время было поручено пріискать воспитанницу богатой барынѣ…

— Понимаю, сэръ.

— Положимъ далѣе, что адвокатъ этотъ жилъ посреди разврата и порока, и что все его знаніе о дѣтяхъ сводилось къ тому, что они рождаются для униженія и погибели. Положимъ, что онъ часто видѣлъ, какъ судили дѣтей за уголовныя дѣла; видѣлъ, какъ ихъ запирали въ тюрьмы, сѣкли и ссылали. Положимъ, наконецъ, что онъ считалъ дѣтей только зародышемъ тѣхъ птицъ, которыя попадутся въ его сѣти и которыхъ придется обвинять или защищать; онъ зналъ, что они растутъ только для того, чтобъ ихъ судили, допрашивали, вѣщали.

— Понимаю, сэръ.

— Теперь положимъ, Пипъ, что нашелся хорошенькій ребенокъ, котораго можно было спасти; отецъ его полагалъ умершимъ, а мать не смѣла противиться. Адвокатъ ея имѣлъ право ей сказать: «Я знаю, что ты сдѣлала и какъ ты это сдѣлала. Вотъ какъ ты начала драку, котъ какъ тебѣ сопротивлялись; вотъ и средства, употребленныя тобою, чтобъ отвести подозрѣнія. Я все знаю, и прямо тебѣ это говорю. Разстанься съ ребенкомъ; конечно, если нужно будетъ его представить для твоего оправданія, то я его представлю. Отдай мнѣ ребенка, а я употреблю всѣ средства, чтобъ оправдать тебя. Если ты будешь спасена, ребенокъ твой спасенъ; если погибнешь, ребенокъ все-таки спасенъ». Положимъ, что она согласилась, отдала ребенка и ее оправдали.

— Я совершенно васъ понимаю, сэръ.

— Но я ничего не утверждаю; помните, все это одно предположеніе.

— Одно предположеніе, повторилъ я.

То же сдѣлалъ и Уемикъ.

— Положимъ, Пипъ, что страсти и боязнь смерти нѣсколько потрясли умственныя способности этой женщины, и когда ее выпустили на свободу, она уже была не въ-состояніи жить на свѣтѣ, а скрываясь отъ людей, поселилась у своего адвоката. Предположимъ, что онъ взялъ ее къ себѣ и обуздывалъ всякую вспышку ея страстей тою огромною властью, которую онъ надъ нею пріобрѣлъ. Понимаете ли вы вполнѣ мои слова?

— Совершенно.

— Ну-съ, положимъ теперь, что ребенокъ выросъ и вступилъ въ бракъ изъ денежныхъ разсчетовъ; положимъ, что отецъ и мать еще не умерли и живутъ, не зная другъ друга, на разстояніи извѣстнаго числа миль, или, пожалуй, саженъ. Усвойте себѣ хорошенько это послѣднее предположеніе.

— Хорошо.

— Я прошу и Уемика устроить себѣ хорошенько это предположеніе.

— Хорошо, отвѣчалъ также Уемикъ.

— Ради кого же, продолжалъ Джаггерсъ: — откроете вы теперь эту тайну? Ради отца? Но я не думаю, чтобъ и теперь онъ сталъ лучше обходиться съ матерью ребенка. Ради матери? Но я полагаю, послѣ того, что она сдѣлала, она сохраннѣе тамъ, гдѣ живетъ. Ради дочери? Но врядъ-ли открытіе ея родителей принесетъ ей пользу; оно только подвергнетъ ее на всю жизнь позору и униженію, отъ котораго она избавилась двадцать лѣтъ назадъ. Но предположите еще, что вы ее любили, Пипъ, что она была предметомъ вашихъ грёзъ, которыхъ, увы! питаютъ иногда и люди, отъ которыхъ во менѣе веего ожидали бы подобнаго чувства. Предположите это, и я вамъ скажу (вы со мною навѣрно согласитесь, если только хорошенько подумаете), что лучше вамъ отрубить себѣ правою рукою вашу лѣвую руку, и потомъ попросить Уемика отрубить и правую, чѣмъ открыть эту тайну.

Я посмотрѣлъ на Уемика; онъ серьёзно дотронулся пальцемъ до губъ, то же сдѣлали и мы съ Джаггерсомъ.

— Ну, Уемикъ, сказалъ тогда Джаггерсъ обыкновеннымъ своимъ тономъ: — на чемъ же мы остановились, когда вошелъ мистеръ Пипъ?

Они принялись за работу. Я постоялъ нѣсколько времени у стола и замѣтилъ, что они опять повременамъ какъ-то странно смотрѣли другъ на друга; но теперь въ ихъ взглядахъ видно было, что они сознавали, что оба высказали себя слабыми и измѣнили своей офиціальной роли. Вѣроятно, поэтому-то они теперь такъ строго держались этой роли: Джаггерсъ поражалъ своимъ холоднымъ, диктаторскимъ тономъ, а Уемикъ исполнялъ всѣ приказанія въ ту же минуту и съ невозмутимымъ хладнокровіемъ. Я никогда не видалъ ихъ въ такихъ натянутыхъ отношеніяхъ, потому-что обыкновенно они ладили очень-хорошо.

Но вскорѣ, къ ихъ счастію, въ комнату вошелъ Майкъ, кліентъ Джаггерса, въ мѣховой шапкѣ, котораго я видѣлъ еще при первомъ посѣщеніи мною Джаггерса. Этотъ человѣкъ какъ-то постоянно попадался въ Ньюгетъ, или самъ или кто-нибудь изъ его семейства; теперь онъ пришелъ объявить, что его старшую дочь поймали въ воровствѣ. Пока онъ передавалъ это извѣстіе Уемику, Джаггерсъ величественно стоялъ передъ огнемъ и не обращалъ на него вниманія. Окончивъ свой разсказъ, Майкъ прослезился.

— Что ты? спросилъ Уемикъ съ необыкновеннымъ отвращеніемъ. — Ревѣть сюда пришелъ, что-ли?

— Нѣтъ, мистеръ Уемикъ, пробормоталъ Майкъ.

— Какъ ты смѣешь! продолжалъ Уемикъ. — Ты лучше и не ходи сюда, если не можешь слова сказать, не заревѣвъ, какъ старая баба. Что ты этимъ хочешь сказать, а?

— Человѣкъ не всегда можетъ совладать съ своими чувствами, мистеръ Уемикъ, произнесъ Майкъ.

— Что? спросилъ Уемикъ гнѣвно. — Повтори-ка!

— Вотъ дверь, сказалъ Джаггерсъ, подходя и указывая на нее. — Пошелъ вонъ изъ контора! Я не потерплю здѣсь никакихъ чувствъ. Убирайся-себѣ!

— И по дѣламъ, прибавилъ Уемикъ. — Убирайся!

Бѣдный Майкъ, съ покорнымъ видомъ, удалился изъ комнаты, а мистеръ Джаггерсъ и Уемикъ, казалось, совершенно поладили другъ съ другомъ и продолжали свою работу съ новымъ рвеніемъ, словно подкрѣпившись завтракомъ.

LII.

Отъ Джаггерса я отправился къ брату миссъ Скифинзъ. Онъ тотчасъ же привелъ Кларикера и я имѣлъ удовольствіе тутъ же покончить наше дѣло. Это было единственное доброе дѣло, которое я сдѣлалъ съ того времени, какъ впервые услышалъ о своихъ надеждахъ.

Кларикеръ сказалъ мнѣ, между-прочимъ, что торговля у нихъ идетъ очень-успѣшно и они теперь уже въ-состояніи открыть контору на Востокѣ, которая обѣщаетъ имъ огромныя выгоды. Гербертъ, въ своемъ новомъ качествѣ компаньйона, долженъ устроить эту контору. Итакъ мнѣ приходилось вскорѣ разстаться съ моимъ другомъ, даже еслибъ и мои дѣла не были въ такомъ разстройствѣ. Я чувствовалъ теперь, какъ-будто послѣдній якорь моего спасенія оборвался, и я съ этой минуты буду носиться по волнамъ, по волѣ вѣтровъ.

Минута, когда Гербертъ возвратясь домой, съ восторгомъ разсказалъ о случившемся, была лучшею для меня наградою. Какъ мало воображалъ онъ, что мнѣ это не новость. Отрадно было смотрѣть на него, какъ онъ строилъ воздушные замки, воображалъ себѣ, что уже везетъ Клару Барлэ въ чудныя страны Востока, что я пріѣзжаю къ нимъ (кажется, съ караваномъ верблюдовъ), и мы всѣ вмѣстѣ отправляемся на Нилъ, любоваться его чудесами. Хотя я и не вполнѣ, что касается меня лично, раздѣлялъ его восторженные планы, но чувствовалъ, что будущность Герберта свѣтлѣетъ, и что старый Барлэ, могъ уже безпокоиться только о своемъ ромѣ и перцѣ, предоставивъ другимъ устроивать участь своей дочери.

Мартъ былъ уже на дворѣ. Моя лѣвая рука такъ медленно заживала, что я до-сихъ-поръ не могъ надѣть сюртука. Правая же почти совсѣмъ была здорова, хотя и порядочно изуродована. Однажды въ понедѣльникъ, сидя съ Гербертомъ за завтракомъ, я получилъ отъ Уемика по почтѣ слѣдующую записку:

«Уольварѳъ. Сожгите записку тотчасъ по прочтеніи. На первыхъ дняхъ этой недѣли, положимъ въ среду, вы можете, если желаете, попытать счастье. Ну, теперь сожгите».

Я показалъ Герберту письмо и, выучивъ его наизусть, бросилъ его огонь. Потомъ мы начали разсуждать, что намъ дѣлать. Я не могъ теперь грести, и этого обстоятельства не надо было упускать изъ вида.

— Я объ этомъ не разъ уже думалъ, сказалъ Гербертъ: — и полагаю, что нашелъ средство избѣгнуть необходимости нанимать лодочника. Возьмемъ Стартопа. Онъ славный малый и отлично гребетъ, къ тому же насъ очень любитъ, и честный благородный человѣкъ.

— Но на сколько открыть ему нашу тайну?

— Мы ему скажемъ очень-мало. Пускай сначала онъ будетъ думать, что это только шутка, а утромъ мы ему скажемъ, что важныя причины заставляютъ тебя тайкомъ перевезти Провиса на иностранный пароходъ. Вѣдь, ты поѣдешь съ нимъ?

— Конечно.

— Куда?

Мнѣ было рѣшительно все-равно, куда бы мы ни поѣхали, въ Гамбургъ ли, въ Ротердамъ или въ Антверпенъ, только бы выбраться съ Магвичемъ изъ Англіи. Поэтому, главное было встрѣтить на рѣкѣ иностранный пароходъ, какой бы то ни было, благо бы онъ насъ принялъ на бортъ. Я полагалъ спуститься на лодкѣ подальше къ устью, конечно, миновавъ Гревзендъ, гдѣ очень было трудно спрятаться отъ преслѣдованій; такъ-какъ иностранные пароходы уходили изъ Лондона съ приливомъ, то мой планъ состоялъ въ томъ, чтобъ спуститься внизъ заранѣе съ отливомъ и ожидать перваго парохода въ какомъ-нибудь сохранномъ мѣстѣ у берега. Время же можно было разчесть, если напередъ хорошенько разузнать обо всемъ. Гербертъ вполнѣ согласился со мною и мы тотчасъ же послѣ завтрака отправились собирать нужныя намъ свѣдѣнія. Оказалось, что гамбургскій пароходъ обѣщалъ намъ быть полезнымъ болѣе другихъ и потому мы сосредоточили на немъ все, всѣ наши планы. Однако, мы записали также и всѣ остальные пароходы, которые должны были оставить Лондонъ около того же времени. Кромѣ-того, мы хорошенько заучили наружный видъ и флагъ каждаго парохода. Потомъ мы разстались на нѣсколько часовъ; я отправился, чтобъ выхлопотать необходимые паспорты, а Гербертъ пошелъ отыскивать Стартопа. Когда мы сошлась опять къ часу пополудни, то оказалось, что оба удовлетворительно исполнили свои порученія. Я, съ своей стороны, досталъ паспорты, а Гербертъ видѣлъ Стартопа, и тотъ съ радостью согласился намъ помочь.

Мы рѣшили, что Стартопъ съ Гербертомъ будутъ грести, а я править рулемъ. Магвичъ же будетъ смирно сидѣть между нами. Такъ-какъ мы не нуждались въ большой скорости, то положили ѣхать потихоньку. Кромѣ-того рѣшено было, что Гербертъ отправится сегодня, не заходя обѣдать домой, прямо на набережную мельничнаго пруда, а завтра вовсе не пойдетъ туда. Такимъ-образомъ, сегодня въ понедѣльнивъ все будетъ устроено съ Магвичемъ и до среды мы съ нимъ не будемъ имѣть никакихъ сношеній. Въ среду же, увидѣвъ насъ на рѣкѣ, онъ выйдетъ на ближній спускъ къ рѣкѣ и сядетъ къ намъ въ лодку.

Переговоровъ порядкомъ и порѣшивъ все это, я отправился домой. Отворяя наружную дверь нашей квартиры, я нашелъ въ ящикѣ письмо на мое имя. Оно было очень грязно и почеркъ прескверный. Письмо пришло, очевидно, не по почтѣ, вѣроятно, въ мое отсутствіе кто-нибудь опустилъ его въ ящикъ. Вотъ содержаніе этого письма:

«Если вы не боитесь, то приходите на старыя болота въ шлюзный домикъ, сегодня или завтра вечеромъ часовъ въ девять. Если вы желаете узнать кое-что о вашемъ дядѣ, то лучше приходите, не теряя времени и не говоря о томъ ни кому. Вы должны прійти одни. Принесите съ собою эту записку».

У меня и до полученія этой странной записки было много безпокойствъ. Но теперь я просто не зналъ, что дѣлать. Хуже всего то, что надо было рѣшиться тотчасъ же, не теряя ни минуты, или я опоздалъ бы на сегодняшній дилижансъ. Нечего было и думать ѣхать завтра, ибо это было слишкомъ-близко во времени бѣгства. Къ тому же, обѣщанныя въ этой запискѣ свѣдѣнія могли имѣть важное вліяніе и на самое бѣгство.

Еслибъ я имѣлъ болѣе времени, чтобъ обдумать все хладнокровно, то и тогда, кажется, я поѣхалъ бы. Теперь же, посмотрѣвъ на часы и увидавъ, что оставалось только полчаса до отъѣзда дилижанса, я сразу рѣшился ѣхать, ѣхалъ же я, конечно, только потому, что въ письмѣ упомянуто было имя моего дяди Провиса. Вообще, въ спѣху очень-трудно хорошенько понять содержаніе всякаго письма, и потому я прочелъ это таинственное письмо насколько разъ, прежде чѣмъ какъ-то безсознательно понялъ, что долженъ скрывать въ тайнѣ свое путешествіе. Такъ же безсознательно я написалъ нѣсколько словъ Герберту, что, оставляя Англію, можетъ-быть надолго, я рѣшился съѣздить и узнать о здоровья миссъ Гавишамъ. Послѣ этого, я поспѣшно надѣлъ пальто, заперъ квартиру и кратчайшими закоулками отправился въ контору дилижансовъ. Еслибъ я нанялъ кэбъ и поѣхалъ по проѣзжимъ улицамъ, то непремѣнно опоздалъ бв. Теперь же я поймалъ дилижансъ у самыхъ воротъ конторы. Я взялъ внутреннее мѣсто и пришелъ въ себя, когда уже покачивался въ дилижансѣ, одинъ одинёхонекъ, по колѣна въ соломѣ.

Дѣйствительно, съ самого полученія письма я былъ какъ-то самъ не свой. Письмо это, послѣ утреннихъ заботъ и усталости, причиненныхъ запискою Уемика, хотя давно уже ожидаемою, совсѣмъ вскружило мнѣ голову. Теперь, сидя въ дилижансѣ я началъ удивляться, зачѣмъ я ѣду и обдумывать не лучше ли остановить экипажъ и воротиться домой, ибо какъ-то странно слушаться анонимнаго письма; однимъ словомъ, я находился въ нерѣшительномъ положеніи, свойственномъ человѣку, котораго засуетили. Но имя Провиса, упомянутое въ письмѣ, брало верхъ радъ всѣмъ и уничтожало всякое колебаніе. Я разсуждалъ теперь самъ съ собою, хотя почти безсознательно, что еслибъ его постигло какое-нибудь несчастіе, вслѣдствіе моей нерѣшимости, то я никогда не простилъ бы себѣ этого.

Пока мы ѣхали, уже стемнѣло, и дорога показалась мнѣ очень длинною и скучною, ибо изнутри ничего не было видно, а снаружи я не могъ сидѣть по причинѣ моихъ ранъ. Нарочно не заѣзжая въ Синій Вепрь, я остановился въ какомъ-то маленькомъ трактирщикѣ и заказалъ себѣ обѣдъ. Пока его готовили, я пошелъ въ Сатис-Гаусъ, чтобъ освѣдомиться о миссъ Гавишамъ: мнѣ сказали, что она все еще очень-больна, хотя и чувствуетъ себя не много полегче прежняго.

Трактиръ, въ которомъ я остановился, былъ когда-то частью стариннаго монастыря, и осьмиугольная комната, отведенная мнѣ, очень походила на церковную купель. Такъ-какъ я не могъ съ больною рукою рѣзать мясо, то старикъ трактирщикъ, съ большой лысиной на головѣ, долженъ былъ рѣзать за меня. Это обстоятельство возбудило между нами разговоръ, и мой хозяинъ былъ такъ добръ, что разсказалъ мнѣ мою собственную исторію, конечно, украсивъ ее народнымъ повѣрьемъ, что Пёмбельчукъ былъ моимъ первымъ благодѣтелемъ и основателемъ моего счастія.

— Вы знаете этого молодаго человѣка? спросилъ я.

— Знаю ли я его? Да, кажется, съ-тѣхъ-поръ, что его чуть-чуть отъ земли было видно.

— Пріѣзжаетъ онъ когда-нибудь въ свой родный городъ?

— Какъ же, отвѣчалъ трактирщикъ: — пріѣзжаетъ по временамъ повидаться съ своими, знакомыми, что поважнѣе, и не обращаетъ никакого вниманія на человѣка, можно сказать, выведшаго его въ люди.

— Кто жь этотъ человѣкъ?

— Тотъ, о которомъ я говорилъ, мистеръ Пёмбельчукъ.

— А онъ ни кому другому не оказываетъ подобной же неблагодарности?

— Вѣроятно бы оказывалъ, еслибъ было кому, отвѣчалъ трактирщикъ. — А теперь некому, потому-что одинъ Пёмбельчукъ его облагодѣтельствовалъ въ дѣтствѣ.

— Это Пёмбельчукъ самъ говоритъ?

— Самъ! Да на кой чортъ это ему самому говорить, только слова тратить по пустому.

— Однакожь, онъ говоритъ?

— У человѣка кровь кипитъ, когда послушаешь, какъ онъ объ этомъ разсказываеть, сэръ.

Я невольно подумалъ. «А Джо, добрый Джо, ты вѣрно никогда не говоришь объ этомъ. Ты, который меня столько любишь и страдаешь отъ моей неблагодарности, ты никогда не жалуешься! И ты милая, милая Бидди, вѣдь, и ты никогда не жалуешься!»

— Вашъ апетитъ, кажется, пострадалъ такъ же отъ вашего несчастія, сказалъ трактирщикъ, поглядывая на мою подвязанную руку. — отвѣдайте-ка, вотъ этотъ кусочекъ, онъ будетъ помягче.

— Нѣтъ, благодарствуйте, отвѣчалъ я, отодвигаясь отъ стола въ огню. — Я болѣе не могу ѣсть. Уберите, пожалуйста.

Я никогда еще не былъ такъ пораженъ своею неблагодарностью къ Джо, какъ теперь, узнавъ всю наглость подлеца Пёмбельчука. Чѣмъ хуже казался мнѣ теперь Пёмбельчукъ, тѣмъ лучше становился Джо; чѣмъ подлѣе Пёмбельчукъ, тѣмъ благороднѣе становился Джо въ глазахъ моихъ.

Сидя передъ огнемъ часа два, я чувствовалъ, что совершенно смирился сердцемъ. Наконецъ, бой часовъ словно разбудилъ меня, я вскочилъ все еще полный сожалѣнія и раскаянія. Я накинулъ на себя сюртукъ и вышелъ изъ трактира. Еще передъ тѣмъ, я обшарилъ всѣ карманы, чтобъ перечесть еще разъ таинственную записку, но не нашелъ ее. Вѣроятно, я обронилъ ее въ дилижансѣ, и это меня не мало безпокоило. Я тѣмъ не менѣе очень-хорошо зналъ, что назначенное свиданіе должно произойдти въ шлюзномъ домикѣ на болотахъ, ровно въ девять часовъ вечера. Такъ-какъ теперь нельзя было ни минутки терять, то я и отправился прямо на болота.

LIII.

Ночь была очень темна, несмотря на полный мѣсяцъ, который только-что выплывалъ на небосклонѣ, когда я, миновавъ всѣ изгороди, очутился на открытыхъ болотахъ. За ихъ чернѣющею полосою извивалась узкая лента яснаго неба, едва вмѣщавшая въ себѣ багровую луну. Чрезъ нѣсколько минутъ она исчезла и скрылась въ густыхъ облакахъ, застилавшихъ все небо.

Унылый вѣтеръ навѣвалъ тоску, и болота казались угрюмѣе обыкновеннаго. Человѣку, незнакомому съ этою мѣстностью, они показались бы невыносимыми, и на меня даже они произвели такое тяжелое впѣчатленіе, что я уже началъ колебаться не возвратиться ли мнѣ назадъ. Но мнѣ болота были хорошо знакомы, я бы нашелъ дорогу и не въ такую ночь, а потому и не думалъ отступать, когда разъ зашелъ такъ далеко. Итакъ, я какъ началъ, такъ и продолжалъ свой путь совершенно противъ желанія.

Я шелъ не по направленію, которое вело къ кузницѣ, не по направленію, по которому мы преслѣдовали каторжниковъ. Я шелъ все время спиною къ отдаленному понтону и видѣлъ старинные сторожевые огни, только черезъ плечо.

Сначала мнѣ пришлось отворять и притворять за собою ворота, или дожидаться на тропинкѣ, покуда скотъ столпившійся посторонится и сойдетъ въ сторону въ траву и камыши. Но чрезъ нѣсколько времени, я былъ совершенно одинъ среди болотъ.

Прошло еще съ-полчаса, прежде чѣмъ я добрался до печей, гдѣ обжигали известку; огонь былъ разведенъ, но горѣлъ какъ-то вяло, распространяя спертый запахъ, рабочихъ же не было видно, рядомъ находилась ломка известняка. Мнѣ слѣдовало пройдти черезъ нее и я увидѣлъ, что тамъ были разбросаны инструменты и тачки, слѣдовательно, каменьщики работали въ тотъ день.

Поднявшись изъ ямы., такъ-какъ тропинка пролегала по дну ея, я увидѣлъ огонь въ сторожкѣ при шлюзахъ. Я прибавилъ шагу и постучался въ дверь. Дожидаясь отвѣта, я сталъ осматриваться вокругъ, и увидѣлъ, что шлюзы были заброшены и поломаны; домикъ, деревянный съ черепичатой крышей, казалось, могъ не долго служить защитою отъ непогоды, если служилъ ею и теперь; грязь и илъ были покрыты известью, и удушливый дымъ и паръ изъ печи билъ мнѣ прямо въ лицо. Отвѣта все не было; я снова постучалъ, и на этотъ разъ не получивъ отвѣта, дернулъ задвижку.

Она поддалась и дверь отворилась. Заглянувъ, я увидѣлъ свѣчу, стоявшую на столѣ, скамью, и кровать съ матрацемъ. Такъ-какъ въ комнатѣ были полати, то я крикнулъ: — Есть такъ кто? но никто не отозвался. Я взглянулъ на часы, былъ уже десятый часъ, я снова закричалъ, — есть такъ кто? — По прежнему не получивъ отвѣта, я вышелъ изъ дверей, не зная что дѣлать.

Вдругъ пошелъ сильный дождь. Я возвратился назадъ и всталъ въ дверяхъ, вглядываясь въ ночную темноту. Обдумавъ, что кто-нибудь вѣроятно былъ здѣсь недавно и скоро возвратится, иначе свѣча не горѣла бы, я захотѣлъ посмотрѣть, много-ли она нагорѣла. Я повернулся и взялъ въ руки свѣчу, какъ вдругъ ее кто-то задулъ и я почувствовалъ, что пойманъ въ петлю, наброшенную на меня сзади.

— Ага! — проговорилъ какой-то глухой голосъ, сопровождая свои слова проклятіями: — попался, голубчикъ!

— Что это значитъ? закричалъ я стараясь высвободиться — Кто это? Караулъ, караулъ, караулъ!

Мои руки были плотно притянуты къ бокамъ, и веревки врѣзались въ мою больную руку. Чья-то тяжелая рука и грудь поперемѣнно зажимала мой ротъ, чтобы заглушить крики; я чувствовалъ чье-то жаркое дыханіе, и, не смотря на мои усилія высвободиться, былъ накрѣпко привязанъ въ стѣнѣ. — Теперь только крикни, съ новымъ проклятіемъ проговорилъ глухой голосъ — такъ, я разомъ съ тобою покончу!

Мнѣ сдѣлалось дурно отъ боли въ больной рукѣ; я не могъ прійдти въ себя отъ изумленія; но я тотчасъ сообразилъ, какъ легко было исполнить эту угрозу, и потому пересталъ кричать, а старался хотя сколько-нибудь освободить руку и облегчить свои страданія. Но она была слишкомъ крѣпко привязана. Прежде боль можно было сравнить съ обжогомъ, теперь-же я чувствовалъ будто вся рука была въ кипяткѣ.

По совершенной темнотѣ, воцарившейся въ комнатѣ, я догадался, что онъ заперъ ставни. Пошаривъ нѣсколько времени въ потемкахъ онъ отыскалъ временъ и кусокъ стали и принялся высѣкать огонь. Напрасно напрягалъ я глаза, глядя на искры, падавшія на трутъ, который онъ тотчасъ-же принимался раздувать, держа въ рукѣ спичку; я ничего не могъ разобрать, кромѣ его губъ и конца спички, и то лишь урывками. Трутъ видно отсырѣлъ и не удивительно въ такомъ мѣстѣ, и искры тухли одна за другою.

Человѣкъ этотъ, казалось, не спѣшилъ и снова принялся высѣвать огонь. Теперь искры стали летѣть все чаще и чаще; я могъ различить его руки и нѣкоторыя черты лица, а также и то, что онъ сидѣлъ наклонившись надъ столомъ; но — ничего больше. Онъ снова принялся раздувать трутъ, вдругъ вспыхнуло пламя — и я узналъ — Орлика.

Кого я думалъ увидѣть, не знаю, только не его. Я чувствовалъ, что былъ, дѣйствительно, въ опасномъ обстоятельствѣ и не спускалъ съ него глазъ.

Не спѣша зажегъ онъ свѣчу, бросилъ спичку на полъ и наступилъ на нее ногою. Потомъ, отставивъ свѣчу подалѣе отъ себя на столѣ, чтобы она не мѣшала ему видѣть меня, онъ сложилъ руки на столѣ и принялся глядѣть на меня. Тогда я увидѣлъ, что былъ привязанъ къ толстой отвѣсной лѣстницѣ, въ нѣсколькихъ вершкахъ отъ стѣны; то былъ ходъ на верхъ.

— Ага, сказалъ онъ, послѣ-того что мы нѣсколько минутъ молча разсматривали другъ-друга. Попался ты мнѣ въ руки.

— Развяжи, пусти меня!

— Ха, ха! отвѣтилъ онъ — я тебя пущу. Я тебя пущу на луну, я тебя пущу въ звѣздамъ. Все своей чередой.

— Зачѣмъ заманилъ ты меня сюда?

— Будто ты самъ не знаешь, отвѣтилъ онъ, какъ-то убійственно поглядывая на меня.

— Зачѣмъ ты напалъ на меня въ темнотѣ?

— Затѣмъ, что я хочу все одинъ справить. Одинъ лучше сохранитъ тайну, чѣмъ двое. Уу, вражище ты этакое!

Злобная радость, съ которою онъ глядѣлъ на меня, качая головою и все еще сложивъ руки на столѣ, заставила меня вздрогнуть. Я продолжалъ молча слѣдить за нимъ; онъ протянулъ руку въ сосѣдній уголъ и вытащилъ оттуда ружье въ мѣдной оправѣ.

— Знакомъ ты съ этимъ? сказалъ онъ, какъ-бы цѣлясь въ меня — Помнишь ты, гдѣ видѣлъ его прежде? Говори, волкъ!

— Да, отвѣчалъ я.

— Изъ-за-тебя потерялъ я то мѣсто? Говори, изъ-за тебя?

— Могъ ли я поступить иначе?

— Ты это сдѣлалъ и этого уже было-бы довольно. Какъ смѣлъ ты встать между мною и дѣвушкой, которая мнѣ нравится?

— Когда-жъ это было?

— Когда-жъ этого не было. Не ты развѣ очернилъ стараго Орлика въ ея глазахъ.

— Самъ ты себя очернилъ, самъ ты это заслужилъ. Я бы не могъ сдѣлать тебѣ никакого вреда, еслибы ты самъ себѣ не былъ врагъ.

— Ты лжешь, мерзавецъ. И ты не «пожалѣешь ни трудовъ, ни денегъ, чтобъ выжить меня изъ страны», не такъ ли? — Сказалъ онъ, повторяя мои слова, которыя я сказалъ Бидди во время вашего послѣдняго свиданія. Такъ я же тебѣ что-нибудь сообщу. Никогда бы тебѣ не было такъ нужно выжить меня отсюда какъ въ теперешнюю ночь. Да, это стоило бы всѣхъ твоихъ денегъ до послѣдняго мѣднаго фадинга и двадцать разъ болѣе того! И онъ кивнулъ на меня головою, ворча какъ тигръ. Я почувствовалъ, что въ послѣднихъ словахъ своихъ онъ былъ правъ.

— Что ты намѣренъ со мною сдѣлать?

— Что я намѣренъ съ тобою сдѣлать — сказалъ онъ, ударя куланомъ по столу и приподнявшись съ своего мѣста, чтобъ сообщить болѣе силы удару. Я намѣренъ покончить съ тобою!

Онъ наклонился всѣмъ тѣломъ впередъ и нѣсколько минутъ не спускалъ съ меня глазъ, потомъ медленно раскрылъ кулакъ, провелъ рукою по рту, какъ-будто отъ одной мысли у него слюньки потекли, и снова усѣлся на свое мѣсто.

— Ты всегда былъ поперегъ дороги старому Орлику, съ самаго своего дѣтства. Нынѣшнею ночью ты сойдешь съ его дороги. Не будешь ты ему болѣе мѣшать. Ужь ты все-равно, что померъ.

Я почувствовалъ, что стою на краю могилы. На мгновеніе я дико посмотрѣлъ вокругъ себя въ надеждѣ на какое-нибудь средство къ спасенью, но не было никакого.

— Болѣе того — сказалъ онъ, снова скрещивая руки на столѣ. Я хочу, чтобъ отъ тебя не осталось ни одной тряпки, ни одной косточки. Я брошу твой трупъ въ печь, гдѣ пережигаютъ известь. Я и два такихъ трупа стащу на своихъ плечахъ — и тогда пусть люди думаютъ, что хотятъ, они никогда, ничего не узнаютъ.

Съ необыкновенною быстротою сообразилъ я всѣ возможныя послѣдствія подобной смерти. Эстеллинъ отецъ будетъ увѣренъ, что я бросилъ его, будетъ схваченъ и умретъ, осуждая меня; даже Гербертъ усомнится во мнѣ, сравнивъ письмо, которое я оставилъ ему, съ фактомъ, что я остановился только на минуту у воротъ миссъ Гавишамъ. Джо и Бидди никогда не узнаютъ, какъ грустно мнѣ было въ ту ночь; никто, никогда не узнаетъ, что я перетерпѣлъ, какія душевныя муки я перенесъ, какъ я хотѣлъ исправиться. Смерть, ожидавшая меня, была ужасна, но еще ужаснѣе смерти была мысль, что мои дѣйствія не поймутъ и перетолкуютъ иначе послѣ смерти. Такъ быстро мысль смѣнялась мыслью въ головѣ моей, что я уже представлялъ себя предметовъ презрѣнія еще нерожденныхъ поколѣній — Эстеллиныхъ дѣтей и дѣтей этихъ дѣтей — когда слова еще не замерли на губахъ злодѣя.

— Ну, волкъ — сказалъ онъ, прежде чѣмъ я тебя пришибу, нехуже другой-какой скотины — я еще полюбуюсь на тебя да и пошпигую тебя. Уу, вражище!

Мнѣ вошло въ голову снова крикнуть помощи, хотя никто лучше меня не звалъ уединенности этого мѣста и безнадежности моего положенія. Но чувство презрѣнія къ нему удерживало меня. Въ одномъ я только былъ увѣренъ, что не стану упрашивать его и умру, сдѣлавъ послѣднее жалкое усиліе противиться ему. Какъ ни былъ я смягченъ ко всѣмъ людямъ въ эти страшныя минуты, какъ ни просилъ прощенія у неба, какъ ни былъ я растроганъ мыслью, что не простился и не прощусь съ дорогими моему сердцу, не объяснюсь съ ними, не выпрошу снисходительности въ моимъ слабостямъ — несмотря на всѣ эти горькія чувства, я бы убилъ его, еслибъ, умирая, могъ это сдѣлать.

Онъ вѣрно выпилъ недавно: глаза у него были красны и налиты кровью. На шеѣ у него болталась жестяная фляжка, какъ въ былые дни. Онъ поднесъ фляжку къ губамъ, хлебнулъ, и я услышалъ запахъ спирта.

— Волкъ! — сказалъ онъ снова, складывая руки. Старый Орликъ скажетъ тебѣ кое-что. Это ты самъ удружилъ своей сварливой сестрицѣ.

Опять въ моемъ воображеніи, съ непонятною быстротою промелькнули всѣ обстоятельства нападенія на мою бѣдную сестру, ея болѣзнь — ея смерть, прежде-чѣмъ онъ успѣлъ проговорятъ свои нѣсколько словъ.

— Это ты мерзавецъ! — сказалъ я.

— Говорятъ тебѣ, что это твоя работа — говорятъ тебѣ, что это изъ-за тебя было сдѣлано — возразилъ онъ, схвативъ ружье и махая прикладомъ по воздуху, раздѣлавшему его отъ меня. Я накинулся на нее сзади какъ теперь накинусь на тебя. Я ей задалъ! Я думалъ что она ужь была готова и, будь только тамъ печь также близко, какъ здѣсь, такъ она бы не ожила. Только сдѣлалъ это не старый Орликъ — а ты. Тебя ласкали да хвалили, а его ругали, да били; стараго Орлика ругали, да били. Теперь ты за это поплатишься. Ты виноватъ — ты и поплатишься.

Онъ снова хлебнулъ и пришелъ еще въ большую ярость. Судя потому, какъ онъ при этомъ закидывалъ назадъ голову, можно было заключить, что въ фляжкѣ оставалось уже немного. (Я понялъ, что онъ подзадориваетъ себя, чтобъ разомъ покончить со мною). Я зналъ, что каждая капля содержавшейся въ ней влаги была каплею моей жизни. Я зналъ, что когда я превращусь въ часть тѣхъ паровъ, которые еще такъ недавно раздражали мое обоняніе, онъ сдѣлаетъ то же, что сдѣлалъ послѣ убійства сестры — поспѣшитъ въ городъ и будетъ шататься и пьянствовать въ кабакахъ, чтобъ всѣ его видѣли. Я мысленно послѣдовалъ за нимъ въ городъ, представилъ себѣ картину улицы съ нимъ посреди ея, и невольно сравнилъ ея свѣтъ и жизнь съ унылыми болотами.

Не только я былъ въ состояніи мысленно прослѣдить цѣлые годы, покуда онъ успѣвалъ проговорить какихъ-нибудь десять словъ, но даже слова его представляли мнѣ цѣлые образы и картины, а не одни слова. Въ томъ раздраженномъ и напряженномъ состояніи всѣхъ умственныхъ способностей, въ которомъ я находился теперь, я не могъ думать ни о какомъ лицѣ или мѣстѣ, не видѣвъ ихъ передъ собою. Невозможно себѣ представить, съ какою быстротою эти образы смѣнялись одинъ за другимъ, и несмотря на то, я все время такъ пристально слѣдилъ за нимъ — кто не станетъ слѣдить за тигромъ, который готовиться на васъ броситься — что видѣлъ малѣйшее движеніе его.

Хлебнувъ во второй разъ, онъ всталъ со скамьи и оттолкнулъ отъ себя столъ. Затѣмъ онъ взялъ свѣчу и закрывая ее отъ себя рукою, такъ, чтобъ свѣтъ ея падалъ на меня нѣсколько времени наслаждался зрѣлищемъ.

— Я тебѣ, волкъ, еще что-нибудь скажу. Ты черезъ стараго Орлика спотыкнулся-то въ ту ночь, у себя на лѣстницѣ.

Я увидѣлъ лѣстницу, съ загашенными лампами, увидѣлъ тѣнь тяжелыхъ перилъ, бросаемую фонаремъ, висѣвшимъ на стѣнѣ; увидалъ комнаты, которыхъ мнѣ болѣе не суждено было видѣть: здѣсь дверь притворена, тамъ полуоткрыта, и вся знакомая мёбель вдоль по стѣнамъ.

— А зачѣмъ старый Орликъ былъ тамъ? Я тебѣ, волкъ, еще что нибудь разскажу. Ты съ ней почти-что выжилъ меня изъ этихъ странъ, ну, я и нашелъ другихъ товарищей и другихъ господъ. Одинъ изъ нихъ пишетъ мои письма, когда мнѣ нужно — слышишь ли? — пишетъ мои письма, волкъ! Да пишутъ они не по твоему, пятидесятью различными почерками. Я уже порѣшилъ пришибить тебя съ самаго того времени, какъ ты былъ на похоронахъ сестры. Не нашелъ только удобнаго случая, а слѣдилъ я за каждымъ твоимъ шагомъ, ибо порѣшилъ подстеречь тебя во что бы то ни стадо! Ну! Ищу я тебя да и наткнись на твоего дядюшку Провиса?

Набережная мельничнаго пруда, и Чинковъ бассейнъ, и старый Гринъ-копперовъ канатный заводъ совершенно ясно представились моимъ глазамъ! Провисъ въ своей комнатѣ, сигналъ, который теперь уже былъ безполезенъ, хорошенькая Клара, добрая ея хозяйка, старый Биль Барлэ, — все промчалось въ моемъ воображеніи, какъ потокъ моей жизни!

— У тебя также дядюшка. Какъ я тебя зазналъ у Гарджери, ты еще былъ не великъ волчонокъ, такъ что я могъ бы тебя двумя пальцами придушить (какъ не разъ и думалъ сдѣлать, когда ты шатался подъ тополями въ воскресенье, подъ вечеръ); тогда еще у тебя не было дядюшекъ. Куда тебѣ! Но когда старый Орликъ узналъ, что твой дядюшка Провисъ, по всей вѣроятности носилъ ту колодку, которую старый Орликъ давно-давно нашелъ на болотѣ, перепиленную пополамъ, и которую онъ берегъ до-тѣхъ-поръ, что свалилъ ею твою сестру, какъ быка на бойнѣ, что онъ намѣренъ сдѣлать и съ тобой — хе, же — когда онъ узналъ это — хе, хе…

И съ дикой усмѣшкой онъ поднесъ свѣчу такъ близко къ моему лицу, что я долженъ былъ отвернуться отъ пламени.

— Ага! — со смѣхомъ закричалъ онъ, повторивъ то же дѣйствіе. — Обжегшееся дитя огня боится! Старый Орликъ знаетъ, что ты обжогся, старый Орликъ знаетъ, что ты хочешь тайкомъ стащить своего дядюшку, старый Орликъ будетъ тебѣ подъ пару, онъ зналъ, что ты прійдешь сюда въ эту ночь. Ну, волкъ, скажу тебѣ еще что-нибудь, а тамъ и конецъ. Есть люди, которые будутъ такъ же подъ пару твоему дядюшкѣ Провису, какъ старый Орликъ былъ тебѣ. Пусть онъ водится съ ними, разъ что потеряетъ своего племянника! Пусть онъ съ ними знается, когда не останется ни одной косточки отъ его милаго родственника, ни одного лоскуточка отъ его платьица. Нашлись такіе, которые не хотятъ имѣть Магвича — вѣдь, я знаю, его имя — не хотятъ, говорю, имѣть его подъ бокомъ; они все знали объ немъ, еще когда онъ жилъ далеко за моремъ, откуда не могъ сбѣжать и угрожать ихъ безопасности. Можетъ-быть, они-то и пишутъ пятьдесятью различными почерками, не по твоему. Ура! Компесонъ, Магвичъ и висѣльница!

Съ этими словами, онъ снова ткнулъ въ меня свѣчею, опаливъ мнѣ лицо и волосы и на минуту совершенно ослѣпивъ меня; потомъ, повернувшись ко мнѣ своею могучею спиною, онъ поставилъ свѣчу на столъ. Прежде чѣмъ онъ опять обратился ко мнѣ. лицомъ, я уже успѣлъ мысленно прочесть молитву и проститься съ Джо, и Бидди и Гербертомъ.

Между столомъ и противоположною стѣною было пространство въ нѣсколько шаговъ. На этомъ-то пространствѣ онъ принялся шагать взадъ и впередъ. Руки его тяжело висѣли по бокамъ, а глаза угрюмо на меня смотрѣли. Никогда не казался онъ мнѣ такъ силенъ, какъ теперь. Я не имѣлъ ни искры надежды. Несмотря на дикій стремительный потокъ образовъ, которые представлялись моему уму, вмѣсто мыслей, я ясно понималъ, что еслибъ онъ не былъ увѣренъ, что мнѣ недолго остается жить, то ни за что въ мірѣ не разсказалъ бы мнѣ того, что только-что разсказалъ.

Вдругъ онъ остановился, выхватилъ пробку изъ фляжки и бросилъ ее въ сторону. Какъ ни была она легка, но я услышалъ ея паденіе. Онъ медленно глоталъ, все болѣе и болѣе закидывая голову, и уже не смотрѣлъ на меня. Послѣднія капли онъ вылилъ на руку и подлизалъ. Тогда въ бѣшенномъ порывѣ и съ страшными проклятіями, онъ швырнулъ въ сторону фляжку и вскочилъ со скамьи; въ рукахъ у него былъ каменный молотокъ съ длинною тяжелою ручкою.

Моя рѣшимость не покинула меня; не проронивъ ни одной безполезной мольбы, я закричалъ, что было силы и приготовился защищаться. Только голова и ноги были у меня свободны, но я чувствовалъ въ себѣ силу дотолѣ неизвѣстную. Въ то же мгновеніе, я услышалъ к, въ дверяхъ показался свѣтъ, нѣсколько человѣкъ вломились въ комнату и я увидѣлъ, какъ среди этой сумятицы. Орликъ проскользнулъ между вошедшими людьми, однимъ прыжкомъ перепрыгнулъ черезъ столъ и исчезъ во мракѣ ночи.

Когда я очнулся, я увидѣлъ себя на полу въ томъ же мѣстѣ; я былъ развязанъ и голова моя лежала на чьихъ то колѣняхъ. Глаза мои были устремлены на лѣстницу, прислоненную къ стѣнѣ, и потому, прійдя въ себя, я тотчасъ же узналъ, что это было то же самое мѣсто, въ которомъ я впалъ въ безчувствіе.

Слишкомъ ошеломленный, чтобъ хоть оглянуться и посмотрѣть, кто меня поддерживаетъ, я пристально смотрѣлъ на лѣстницу, какъ вдругъ между мною и ею показалось знакомое лицо — лицо Тряббова мальчишки!

— Кажется, все ладно! — тихо проговорилъ Тряббовъ мальчикъ; — только онъ что-то больно блѣденъ!

При этихъ словахъ лицо того, кто поддерживалъ меня наклонилось надо мною я я узналъ въ немъ…

— Гербертъ! Боже милостивый?..

— Тише, тише, Гендель, — сказалъ Гербертъ. — Не тревожься.

— И нашъ старый другъ Стартопъ — воскликнулъ я, когда онъ наклонился надо мною.

— Не забывай нашего дѣла — сказалъ Гербертъ, — и главное не безпокойся.

Намекъ этотъ побудилъ меня вскочить, но боль въ рукѣ заставила меня снова опуститься на полъ. — Время еще не ушло, Гербертъ, — говори скорѣе? сколько времени пробылъ я здѣсь? — мнѣ сдается что я пролежалъ здѣсь долгое время — цѣлый день и цѣлую ночь — два дня и двѣ ночи — можетъ быть долѣе.

— Время не ушло. Теперь еще ночь на вторникъ.

— Слава Богу!

— Передъ тобой еще весь вторникъ, чтобъ отдохнуть, — сказалъ Гербертъ. — Однако, ты стонешь, милый Гендель. Гдѣ ты ушибленъ? можешь ты стоять?

— Да, да, — сказалъ я. — Я могу ходить. У меня ничего не болитъ, только, вотъ эта рука.

Они тотчасъ засучили рукавъ и сдѣлали, что могли, чтобъ уменьшить боль. Рука очень опухла и я не могъ выносить, чтобъ до нея дотрогивались. Они разорвали свои носовые платки, чтобъ сдѣлать свѣжіе бандажи, и бережно вложили руку въ перевязь. Чрезъ нѣсколько минутъ, мы притворили за собою дверь въ темный и пустой сторожевой домикъ и направились къ известковой ямкѣ. Тряббовъ мальчикъ — теперь уже высокій молодой человѣкъ, шелъ передъ нами съ фонаремъ — это и былъ тотъ свѣтъ, который я увидѣлъ въ дверяхъ. Мѣсяцъ поднялся часа на два выше, чѣмъ я его видѣлъ идучи туда и хотя шелъ дождь, но ночь была далеко не такъ угрюма. Бѣлый дымокъ, подымавшійся изъ печи, бѣгалъ теперь отъ насъ. Я мысленно поблагодарилъ Провидѣніе, какъ еще недавно также мысленно творилъ послѣднюю молитву.

До-сихъ-поръ, на всѣ мои просьбы разсказать мнѣ, какимъ образомъ онъ подоспѣлъ мнѣ на помощь, Гербертъ отказывалъ мнѣ на отрѣзъ, совѣтуя успокоиться — но теперь я узналъ, что я обронилъ письмо въ нашей квартирѣ, гдѣ Гербертъ, возвратившись домой съ Стартопомъ, и нашелъ его вскорѣ послѣ моего ухода. Тонъ письма, а еще болѣе противорѣчіе его съ поспѣшной запиской, которую я оставилъ ему, показались ему подозрительнымъ. Подумавъ немного, онъ сталъ еще болѣе безпокоиться и отправился съ Стартопомъ, добровольно вызвавшимся провожать его, чтобъ узнать когда отходитъ дилижансъ. Услыхавъ, что вечерній дилижансъ уже отошелъ и безпокоясь все болѣе и болѣе, по-мѣрѣ того, какъ росли препятствія, онъ рѣшился отправиться по почтѣ. И такъ они съ Стартопомъ пріѣхали въ Синему-Вепрю, въ надеждѣ найдти тамъ или меня самого, или какія-нибудь извѣстія обо мнѣ, но, обманувшись въ своихъ надеждахъ, отправились въ миссъ Гавишамъ, гдѣ потеряли меня изъ виду. Затѣмъ, они возвратились въ гостинницу (вѣроятно, въ то самое время, когда я слушалъ мѣстное толкованіе моей собственной исторіи), чтобъ перекусить чего-нибудь и достать проводника на болото. Между зѣваками, прогуливавшимися подъ арками Вепря, случился Тряббовъ мальчикъ — всегда вѣрный своему старому правилу быть вездѣ, гдѣ не его мѣсто. — Тряббовъ-то мальчикъ видѣлъ, какъ отъ миссъ Гавишамъ я пошелъ обѣдать. Итакъ Тряббовъ мальчикъ сдѣлался ихъ проводникомъ, но они направились въ сторожевому домику при шлюзахъ по городской дорогѣ, которой я избѣгалъ. По дорогѣ, Гербертъ, обдумавъ, что я могъ быть здѣсь по надобности, клонившейся съ безопасности Провиса, и потому постороннее вмѣшательство было бы неумѣстно, оставилъ проводника и Стартопа на краю ломки, а самъ осторожно три раза обошелъ кругомъ домика, чтобъ убѣдиться, что все безопасно. Слыша неясные звуки, какого-то глухаго грубаго голоса, онъ даже усумнился, чтобъ я былъ тамъ, какъ вдругъ услышалъ мой крикъ, и тотчасъ же вломился, вмѣстѣ съ остальными.

Когда я разсказалъ Герберту все, что произошло, онъ непремѣнно хотѣлъ, чтобъ мы тотчасъ же отправились объявить объ этомъ городскимъ властямъ. Но я сообразилъ, что это или задержало бы насъ, или побудило возвратиться и, во всякомъ случаѣ, могло бы быть пагубно для Провиса. Этого препятствія нельзя было обойдти, и мы должны были покинуть всякую надежду преслѣдовать Орлика на этотъ разъ. При настоящихъ обстоятельствахъ, мы почли за лучшее не распространяться при Тряббовомъ мальчикѣ, который, я убѣжденъ, былъ очень разочарованъ, услыхавъ, что его вмѣшательство спасло меня отъ известковой печи. Не то, чтобъ онъ былъ безчеловѣченъ отъ природы; нѣтъ, онъ только имѣлъ немного лишней живости и требовалъ возбудительной пищи для воображенія. При разставаньи, я далъ ему двѣ гинеи, что, кажется, пришлось ему по вкусу, и сказалъ ему, что очень сожалѣю, что былъ когда-то дурнаго о немъ мнѣнія, что впрочемъ ни мало его не тронуло.

Такъ-какъ среда была не за горами, то мы рѣшились возвратиться въ Лондонъ въ ту же ночь, тѣмъ болѣе, что мы желали убраться изъ городка, прежде чѣмъ разнесутся слухи о вчерашнемъ приключеніи. Гербертъ досталъ цѣлую бутыль какой-то жидкости, которой и примачивали мнѣ руку всю ночь. Ужъ свѣтало, когда мы добрались до Темпля; и я тотчасъ же легъ въ постель и пролежалъ въ ней весь день.

Страхъ заболѣть и быть ни на что негоднымъ на слѣдующій день, такъ преслѣдовалъ меня, что я удивляюсь, какъ онъ дѣйствительно не сломилъ меня. И, безъ сомнѣнія, этотъ страхъ, вмѣстѣ съ душевною тревогою и изнуреніемъ, которыя я перенесъ, сломили бы меня, еслибъ не постоянное, напряженное состояніе, въ которомъ поддерживала меня мысль о завтрашнемъ днѣ. Этотъ завтрашній день, столь-давно ожидаемый и связанный со столь-важными послѣдствіями!

Осторожность требовала, чтобы между имъ и нами не было никакихъ сношеній въ этотъ день, что еще увеличивало мое безпокойство. Каждый шагъ, каждый шорохъ заставлялъ меня вздрагивать, мнѣ казалось, что это вѣстникъ съ роковою вѣстью, что онъ открытъ и пойманъ. Но день прошелъ, и вѣстника не явилось; когда стало темнѣть, мои опасенья разболѣться до завтрашняго утра, совершенно овладѣли мною. И больная рука моя и голова горѣли, я думалъ, что уже начинаю бредить. Я принялся считать, и насчиталъ громадныя дворы, потомъ я принялся повторять длинные отрывки, прозу и стихи, которыя я звалъ наизусть. Урывками я забывался или засыпалъ на нѣсколько мгновеній, потомъ, внезапно очнувшись, говорилъ себѣ: «Вотъ, я начинаю бредить!»

Гербертъ и Стартопъ продержали меня весь день очень тихо, постоянно примачивали мнѣ руку и давали пить прохладительнаго питья. Задремавъ на минуту, я каждый разъ, просыпался съ мыслью, что прошло много времени и случай спасти его потерянъ. Около полуночи, я вскочилъ съ постели и подбѣжалъ къ Герберту съ полною увѣренностью, что я проспалъ двадцать-четыре часа и что среда уже прошла. Это было послѣднее проявленіе моей болѣзненной раздражительности; послѣ того я крѣпко заснулъ.

Утро смотрѣло въ окно, когда я проснулся. Мерцающіе огни на мостахъ уже блѣднѣли. Заря разлилась огненною пеленою по горизонту. Рѣка была еще темна и таинственна, только кое-гдѣ, на холодныхъ, угрюмыхъ мостахъ, играло теплое зарево отъ пожара, горѣвшаго на небѣ. Покуда я смотрѣлъ на тѣснившіяся крыши домовъ и башенъ и иглы церквей, вырѣзавшіяся на ясномъ небѣ, взошло солнце и будто темный покровъ слетѣлъ съ рѣки, поверхность ея заблистала милліонами искръ. И съ меня будто свалился покровъ, я чувствовалъ въ себѣ силу и бодрость.

Гербертъ спалъ на своей кровати, а нашъ старый товарищъ на диванѣ. Я не могъ одѣться безъ ихъ помощи, но развелъ огонь и приготовилъ имъ кофе. Скоро и они проснулись; мы открыли окно, чтобъ подышать свѣжимъ, утреннимъ воздухомъ и взглянуть на приливъ, все еще бѣжавшій съ моря,

— Около девяти часовъ — весело сказалъ Гербертъ — поджидай насъ, Провисъ, и будь готовъ, тамъ на набережной мельничнаго пруда!

LIV.

Былъ одинъ изъ тѣхъ мартовскихъ дней, когда солнце печетъ, а вѣтеръ морозитъ: на солнцѣ лѣто, а въ тѣни зима. Мы запаслись теплыми пальто. Изъ всего своего имущества, я уложилъ въ мѣшокъ только самые необходимыя на дорогу вещи, и взялъ его съ собой.

«Куда я ѣду, что буду дѣлать, когда возвращусь» все это были совершенно неизвѣстные мнѣ вопросы; да я и не ломалъ себѣ головы надъ подобными вопросами; всѣ мысли мои были заняты заботою о Провисѣ. Только выходя изъ дверей, я на минуту оглянулся и невольно подумалъ, при какихъ обстоятельствахъ суждено мнѣ возвратиться въ эти комнаты; если возвратиться я долженъ?

Мы прошли, не торопясь, къ лѣстницѣ Темпля и нѣсколько времени совѣтовались, будто въ нерѣшимости ѣхать, или нѣтъ. Разумѣется, мы заблаговременно распорядились, чтобъ лодка и всѣ принадлежности были на мѣстѣ и въ порядкѣ. Послѣ нѣсколькихъ минутъ мнимой нерѣшительности, совершенно-излишней, такъ-какъ наблюдать за нами было положительно некому, кромѣ двухъ-трехъ земноводныхъ личностей, всегдашней принадлежности темпельской лѣстницы, мы сошли въ лодку и отчалили. Гербертъ усѣлся на носу, я у руля. Было половина девятаго, время почти полнаго прилива.

Планъ нашъ былъ слѣдующій: отливъ начнется въ девять часовъ и будетъ намъ попутенъ до трехъ, потомъ, до ночи, мы будемъ грести противъ прилива. Къ тому времени, мы дойдемъ до большаго колѣна рѣки, ниже Гревзенда; тамъ она широка, а берега ея мало населены; только уединенные трактиры разбросаны тамъ и сямъ по берегу. Въ одномъ изъ нихъ мы могли найдти себѣ безопасное убѣжище и провести тамъ всю ночь. Гамбургскій пароходъ и Роттердамскій отправляются въ среду въ девять часовъ утра. Мы будемъ знать время, когда ихъ ждать, судя по пройденному нами разстоянію, и остановимъ перваго изъ нихъ, въ случаѣ же неудачи обратимся къ другому. Мы напередъ узнали отличительные признаки каждаго.

Сознаніе, что, наконецъ, мы приступали къ исполненію давно задуманнаго плана, было такою для меня отрадою, что я забылъ все на свѣтѣ. Свѣжесть воздуха, свѣтъ солнца, движеніе на рѣкѣ, теченіе самой рѣки, все это еще болѣе воодушевляло меня. Самая дорога, бѣжавшая по берегу, казалось, сочувствовала намъ и ободряла насъ. Мнѣ обидно было оставаться въ лодкѣ въ такомъ бездѣйствія, хотя по правдѣ сказать, трудно было бы отыскать лучшихъ гребцовъ: оба мои пріятели гребли какъ-нельзя-дружнѣе, и, судя по ихъ бодрому виду, готовы были прогрести такъ же весело весь день.

Въ то время, пароходство на Темзѣ было далеко не такъ развито, какъ теперь, а потому число лодочниковъ было гораздо значительнѣе. Разныхъ лодокъ, барокъ, торговыхъ судовъ было, пожалуй, столько же, какъ и въ наши дни, но пароходовъ большихъ и малыхъ не было и десятой, двадцатой доли. Несмотря на очень ранній часъ, уже множество яликовъ сновали взадъ и впередъ, и множество судовъ спускались по теченію. Въ тѣ дни вовсе не трудно было плавать въ простой лодочкѣ по Темзѣ даже между мостами, и мы отважно пробивались между барками и судами, невполнѣ запружавшими рѣку.

Вскорѣ мы миновали старый лондонскій мостъ и старинный биллигсгетскій рынокъ, съ его голландцами и устрицами, и врѣзались въ густые ряды кораблей. Здѣсь лиѳскій, абердинскій и гласговскій пароходы сгружались и разгружались, и совершенно уничтожали насъ своею высотою, когда мы проѣзжали мимо въ своей маленькой лодочкѣ; тутъ стояли судна съ каменнымъ углемъ, и съ шумомъ разгружались на мелкія барки; тутъ у своей пристани стоялъ, въ ожиданіи завтрашняго дня роттердамскій пароходъ, къ которому мы хорошенько приглядѣлись; тутъ же недалеко качался и завтрашній гамбургскій пароходъ, подъ самымъ носомъ котораго, мы проѣхали. И вотъ, моимъ взорамъ представился берегъ мельничнаго пруда и лѣстничка въ рѣкѣ, сердце мое судорожно забилось.

— Тутъ онъ? спросилъ Гербертъ.

— Нѣтъ еще.

— Ладно! Онъ не долженъ былъ выходить, прежде-чѣмъ увидитъ насъ. Видишь ли ты условный знакъ?

— Отсюда не видать ясно; но мнѣ кажется, что я вижу сигналъ. Вижу, теперь вижу! Налегни на оба. Табань, Гербертъ. Весла!

Мы только на минуту коснулись лѣстницы, онъ ужъ былъ въ лодкѣ и мы отчалили. Одѣтый въ матросскую куртку, онъ несъ съ собою черный холщевый мѣшокъ, и походилъ какъ двѣ капли воды на рѣчнаго штурмана.

— Милый мальчикъ, сказалъ онъ, положивъ свою широкую руку мнѣ на плечо, прежде-чѣмъ усѣсться въ лодкѣ. — Вѣрный, милый мальчикъ. Важно сдѣлано. Спасибо вамъ, спасибо.

Мы снова врѣзались въ тѣсныя шеренги кораблей, избѣгая ржавыхъ цѣпей, мокрыхъ канатовъ и плавучихъ бакановъ, разгоняя по сторонамъ плывучій щебень и сѣрую угольную пѣну. Пройдя подъ уродливо окрашенымъ носомъ не одного «Джона» изъ Сундерланда, подъ нормою не одной «Бетси» изъ Ярмута, мы очутились среди самыхъ разнообразныхъ звуковъ, молотка на верьфяхъ, пилы на пильняхъ, воротовъ на корабляхъ, паровыхъ машинъ, Богъ знаетъ гдѣ. Наконецъ, мы вышли на болѣе свободное пространство, гдѣ матросы могли поднять за бортъ свои кранцы и распустить по вѣтру узорчатые паруса.

У лѣстницы и послѣ, я не переставалъ тщетно высматривать признаковъ погони. Я ничего не могъ замѣтитъ. За нами положительно не слѣдили. Еслибъ я замѣтилъ, что насъ преслѣдуетъ другая лодка, я присталъ бы къ берегу и заставилъ ее проплыть далѣе или обнаружить свои виды. Но ничто не помѣшало намъ продолжать свой путь.

Провисъ въ своей курткѣ, вполнѣ соотвѣтствовалъ обстановкѣ. Странно (хотя и понятно послѣ всѣхъ бѣдствій его жизни), что онъ, казалось, менѣе всѣхъ насъ безпокоился. Впрочемъ, онъ далеко не былъ равнодушенъ, ибо говорилъ, что надѣется дожить до того, что увидитъ меня первымъ джентльменомъ въ чужихъ краяхъ; онъ вовсе не намѣренъ былъ оставаться въ бездѣйствіи, но повидимому, не думалъ о томъ, что, быть можетъ, ожидаетъ его на полупути. Когда опасность пришла, онъ отважно встрѣтилъ ее, но напередъ не заботился о ней.

— Еслибъ вы знали,, милый мальчикъ, сказалъ онъ: — что за наслажденіе сидѣть и покуривать рядомъ съ моимъ милымъ мальчикомъ, проскучавъ столько времени между четырьмя стѣнами. Но вы этого не понимаете.

— Я понимаю прелесть свободы, отвѣчалъ я.

— О! воскликнулъ онъ, многозначительно покачивая головою: — но вы не понимаете этого чувства и въ половину такъ хорошо, какъ я. Посидѣли бы вы за замкомъ да за запоромъ, тогда бы знали, что такое воля; но я не намѣренъ быть грубымъ, милый мальчикъ.

Мнѣ показалось несообразнымъ послѣ этого, чтобъ изъ-за чего бы то ни было, онъ могъ поставить на карту свою свободу и жизнь. Но, подумавъ, я пришелъ къ заключенію, что для него жизнь безъ опасности, вѣроятно, не имѣетъ такой цѣны, какъ для другихъ. Видно я размышлялъ довольно-вѣрно, ибо затянувшись онъ продолжалъ:

— Видите ли, милый мальчикъ, когда я былъ тамъ, по ту сторону свѣта, я всегда думалъ о томъ, что по сю сторону; и какъ я ни богатѣлъ, все мнѣ казалось тамъ плоско м скучно. Всякъ тамъ зналъ Магвича, могъ себѣ Магвичъ приходить и уходить, никто не беспокоился о Магвичѣ. Не такъ-то они были бы спокойны здѣсь, еслибъ знали, что я пріѣхалъ.

— Если намъ посчастливится, сказалъ я: — то черезъ нѣсколько часовъ вы будете совершенно свободны и внѣ всякой опасности.

— Ну, возразилъ онъ, тяжело вздохнувъ: — надѣюсь, что такъ.

— Я почти увѣренъ въ этомъ.

Онъ нагнулся за бортъ опустилъ свою руку въ воду и сказалъ съ тою мягкостью въ улыбкѣ, которая теперь нерѣдко появлялась на его лицѣ.

— Да, увѣренъ въ этомъ. Трудно плыть тише и спокойнѣе нашего. Но, пожалуй, я это только воображаю себѣ, глядя на то, какъ наша лодка скользитъ по водѣ. Я только-что раздумывалъ за трубкою, какъ намъ трудно видѣть за нѣсколько часовъ впередъ, все-равно, что видѣть дно этой рѣки, и удержать теченіе времени столь же трудно, какъ мнѣ своими пальцами остановить теченіе рѣки. Оно проходитъ у меня между пальцами.

При этомъ онъ вынулъ руку изъ воды.

— Еслибъ я не видалъ вашего лица, то могъ-бы подумать, что вы немного встревожены, сказалъ я.

— Ни мало не встревоженъ, милый мальчикъ! Мы такъ плавно подвигаемся, и плескъ воды тамъ у носа, какъ-то весело отдается въ душѣ моей. Пожалуй, что я и старъ становлюсь, въ-тому же.

Онъ снова вложилъ трубку въ ротъ и усѣлся такъ спокойно, будто онъ уже внѣ предѣловъ Англіи. Но вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ безропотно слушался всякаго совѣта, будто перепуганный до смерти. Когда мы пристали на минуту къ берегу, чтобъ захватить нѣсколько бутылокъ пива, онъ хотѣлъ было выскочить на берегъ, но какъ скоро я намекнулъ, что ему безопаснѣе оставаться въ лодкѣ, онъ только произнесъ: «вы думаете?» и тотчасъ же сѣлъ на прежнее мѣсто.

Воздухъ на рѣкѣ былъ довольно-свѣжъ, хотя день былъ ясный и солнце весело сіяло. Отливъ былъ сильный, и я старался править такъ, чтобъ сколько возможно болѣе пользоваться его помощью; благодаря ему и дружнымъ ударамъ веселъ моихъ товарищей, мы двигались очень-быстро. Мало-по-малу, по мѣрѣ того, какъ приливъ уменьшался, мы теряли изъ виду окрестности лѣса, и горы; теперь взорамъ нашимъ представлялись только грязные берега, но отливъ еще былъ чувствителенъ до Гревзенда. Такъ-какъ Провисъ былъ завернутъ въ шинель, то я нарочно направилъ лодку въ плавучему таможенному дому, потомъ выѣхалъ въ самую средину рѣки, прошелъ подъ кормою большаго транспортнаго судна съ войсками, которыя, свѣсясь за бортъ, смотрѣли на насъ во всѣ глаза. Вскорѣ отливъ превратился, cyдна, стоявшія на якорѣ стали повертываться; вотъ, они всѣ повернулись, чтобъ воспользоваться подступавшимъ приливомъ и стали цѣлымъ флотомъ тѣсниться вокругъ насъ. Теперь мы придерживались береговъ, избѣгая по возможности прилива, и тщательно обходя отмели и острова.

Гребцы наши были совершенно-свѣжохоньки, они, по временамъ, пускали лодку минуты на двѣ по теченію, и теперь имъ было достаточно четверти часа, чтобъ совсѣмъ отдохнуть. Мы вышли на берегъ, на сырые, скользкіе камни, и подкрѣпились ѣдою и питьемъ, которыми успѣли запастись. Мѣсто напоминало мнѣ мои родныя болота: то же плоское однообразіе, тотъ же туманный горизонтъ. Все было тихо и неподвижно, только рѣка быстро неслась, крутя и шатая пловучія вѣхи. Послѣдній корабль изъ видѣннаго нами флота уже скрылся за послѣднимъ изгибомъ рѣки; послѣдняя барка съ сѣномъ и чернымъ парусомъ спѣшила за нимъ; осталось только нѣсколько баластныхъ лодокъ, погрузшихъ въ тинѣ. Какой-то неуклюжій, меловой маякъ стоялъ на курьихъ ножкахъ посреди грязи, словно скорчившійся старикъ на костыляхъ; покрытые иломъ палки и камни торчали изъ грязи; старая пристань и заброшенный домишко безъ крыши полусвалились въ ту же грязь, словомъ — все вокругъ было грязь и запустѣніе.

Мы скоро отчалили и проплыли далѣе, сколько могли. Теперь подвигаться впередъ было труднѣе, но Гербертъ и Стартопъ гребли безъ остановки, пока солнце не сѣло. Къ тому времени уровень рѣки немного поднялся, и мы могли видѣть вдаль по берегу. На самомъ горизонтѣ виднѣлось солнце, въ ярко-багровомъ сіяньи, постепенно переходившемъ въ болѣе-темные оттѣнки; казалось, между нами и солнцемъ лежало одно пустынное болото; только одинокіе чайки своими криками по временамъ нарушали спокойствіе этого безжизненнаго мѣста.

Ночь быстро темнѣла, а луна всходила не рано, такъ-какъ было время полнолунія, и потому мы остановились, чтобъ держать совѣтъ о томъ, какъ поступать далѣе. Совѣтъ длился недолго: намъ, очевидно дѣлать было нечего, какъ остановиться на ночь у какого-нибудь заброшеннаго кабака. Итакъ, мы снова принялись за весла, а я высматривалъ по сторонамъ желаемое пристанище. Такимъ образомъ, мы плыли молча еще четыре или пять скучнѣйшихъ миль. Было холодно и сыро, такъ-что барка съ углемъ, на которой былъ разведенъ огонекъ, показалась намъ самымъ завиднымъ помѣщеніемъ. Между-тѣмъ, уже совершенно стемнѣло; казалось, до насъ доходило болѣе свѣта отъ рѣки, нежели съ неба, ибо звѣзды отражавшіяся на водѣ, множились сотнями при каждомъ всплескѣ веселъ.

Въ эти грустныя минуты, каждый изъ насъ былъ видимо проникнутъ мыслью, что насъ преслѣдуютъ. Приливъ нерѣдко нагонялъ волну на пустынный берегъ; при каждомъ плескѣ подобной волны, когда она ударялась о прибрежные камни, кто-нибудь изъ насъ вздрагивалъ и всматривался въ мракъ, по тому направленію, откуда слышался звукъ. По мѣстамъ рѣка образовала маленькія бухты, и мы объѣзжали каждую изъ нихъ, съ какимъ-то нервнымъ трепетомъ, опасаясь, чтобъ въ нихъ не скрывались преслѣдователи. По временамъ, одинъ изъ насъ восклицалъ; «Что это за плескъ?» или «это не лодка ли тамъ?» Потомъ наступала мертвая тишина, и я, сидя у руля, удивлялся шуму, съ какимъ весла скрипѣли въ своихъ гнѣздахъ и ударяли воду.

Наконецъ, мы замѣтили свѣтъ на берегу въ какомъ-то домикѣ и потомъ разглядѣли, что мимо его шла дорога, уложенная камнемъ. Оставивъ прочихъ въ лодкѣ, я вышелъ на берегъ и убѣдился, что это было освѣщенное окно кабачка. Кабачекъ былъ довольно-грязный и вѣроятно, хорошо знакомъ контрабандистамъ; но въ кухнѣ пылалъ заманчивый огонь; изъ съѣдобнаго тамъ оказалось только яйца и ветчина, въ напиткахъ же не было недостатка. Въ домикѣ кромѣ того были двѣ комнаты, каждая съ двойною постелью; «ужъ какія ни на есть», остроумно замѣтилъ хозяинъ. Все общество въ кабачкѣ состояло изъ хозяина, его жены и какого-то сѣренькаго существа, въ качествѣ мѣстнаго Джака или мальчика, крайне-грязнаго и неопрятнаго, кто бы сказалъ, что и онъ валялся въ тинѣ и грязи, вмѣстѣ съ палками и каменьями, торчавшими по берегу.

Съ этимъ помощникомъ, я воротился къ лодкѣ, и мы всѣ вышли на берегъ, взяли съ собою весла, руль и багоръ, а лодку втащили на землю. Мы очень хорошо поужинали и раздѣлили между-собою спальни: Гербертъ и Стартопъ заняли одну изъ двухъ комнатокъ, я съ Провисомъ другую. Мы нашли, что та и другая, были тщательно лишены воздуха, словно самаго вреднаго элемента для здоровья; а подъ постелями оказалось количество стараго платья и грязнаго бѣлья, далеко не соразмѣрное малочисленности жильцовъ. Несмотря на это, ни очень радовались тому, что попали въ столь уединенное мѣсто.

Пока мы грѣлись. передъ огонькомъ послѣ ужина, Джакъ, сидѣлъ въ углу и старался выказать пару разбухшихъ башмаковъ, очевидно снятыхъ съ утопленника. Вдругъ онъ обратился ко мнѣ съ вопросомъ, «встрѣтили ли мы четырехъ-весельный катеръ, плывшій съ приливомъ вверхъ по рѣкѣ?» Когда я отвѣтилъ «нѣтъ», онъ замѣтилъ, что значитъ катеръ поплылъ внизъ, хотя, отчаливъ, и направился вверхъ по рѣкѣ.

— Они, вѣрно, раздумали по какой-нибудь причинѣ, да и спустились, вмѣсто того, чтобъ подняться, сказалъ Джакъ.

— Четырехъ-весельный катеръ, вы сказали? спросилъ я.

— Дѣ, четырехъ-весельный, отвѣтилъ онъ: — и съ двумя сѣдоками.

— А выходили они здѣсь на берегъ?

— Они выслали каменный кувшинъ за пивомъ. Я охотно подсыпалъ бы имъ чего-нибудь въ это пиво, этимъ голубчикамъ.

— Отчего жь?

— Я знаю отчего, сказалъ Джакъ.

Онъ говорилъ невнятнымъ, глухимъ голосомъ, будто часть прибрежной грязи попала ему въ горло.

— Онъ думаетъ, сказалъ хозяинъ, слабый мечтательный человѣкъ съ мутными глазами, повидимому, совершенно полагавшійся на своего Джака: — онъ думаетъ, что они то, что они не есть.

— Я знаю, что я думаю, замѣтилъ Джакъ.

— Ты, небось, думаешь, таможенники, Джакъ? сказалъ хозяинъ.

— Я такъ думаю, возразилъ тотъ.

— Ну, такъ напрасно жь ты такъ думаешь, Джакъ.

— Не-уже-ли.

Грязненькій Джакъ произнесъ послѣднее многозначительное слово, съ видомъ величайшей увѣренности въ непогрѣшимости своего мнѣнія, и съ тѣмъ же видомъ снялъ разбухшій башмакъ, взглянулъ въ него, вытрясъ изъ него песокъ на кухонный полъ и снова надѣлъ. Все это онъ сдѣлалъ съ отчетливостью молодца, увѣреннаго въ правоту своего дѣла до того, что считалъ все себѣ позволеннымъ.

— Такъ, куда жь по-твоему они дѣвали свои пуговицы, Джакъ? спросилъ хозяинъ, начиная колебаться съ своемъ мнѣніи.

— Куда дѣвали пуговицы? воскликнулъ Джакъ: — Въ воду бросили. Проглотили. Посѣяли, чтобъ горохъ выросъ. Куда дѣвали пуговицы?

— Не горячись, Джакъ, возразилъ хозяинъ, убѣдительно-печальнымъ голосомъ.

— Таможенникъ, знаетъ куда дѣвать свои пуговицы, продолжалъ Джакъ, повторяя эти слова съ видомъ величайшаго презрѣнія: — когда онѣ ему мѣшаютъ. Четырехвесельный съ двумя сѣдоками не станетъ кататься взадъ да впередъ, несмотря ни на приливъ, ни на отливъ, безъ того, чтобъ подъ этимъ не крылась какая-нибудь таможенная штука.

Съ этими словами онъ вышелъ, и хозяинъ, видя, что никто же намѣренъ возражать, почелъ за лучшее оставить предметъ этотъ въ сторонѣ.

Однако, разговоръ этотъ очень насъ встревожилъ, меня въ-особенности. Вѣтеръ вылъ вокругъ дома, рѣка плескала о берегъ: мнѣ казалось, что мы словно пойманы въ клѣтку. Четырехвесельный катеръ, рыскавшій взадъ и впередъ до-того, что обратилъ на себя вниманіе, было очень зловѣщее обстоятельство. Уговоривъ Провиса лечь спать, я вышелъ изъ дому съ своими товарищами, и мы стали держать новый совѣтъ. (Стартопа мы о-сю-пору не посвятили въ свою тайну). Поджидать ли намъ тутъ парохода, или рано утромъ спуститься ниже: вотъ вопросъ, который мы обсуждали. Мы рѣшили, что лучше всего оставаться здѣсь, и только за часокъ до того времени, когда, по нашему разсчету долженъ пройдти пароходъ, — поплыть потихоньку внизъ по теченію, держась средины рѣки. Порѣшивъ это, мы возвратились въ свои спальни и улеглися спать.

Я легъ, почти нераздѣваясь и хорошо проспалъ нѣсколько часовъ. Когда я проснулся, вѣтеръ очень усилился и съ яростью качалъ вывѣску кабачка. Вставъ потихоньку съ постели, ибо Провисъ еще спалъ крѣпкимъ сномъ, я подошелъ къ окну. Оно выходило на дорогу, на которую мы вытащили наканунѣ свою лодку; присмотрѣвшись къ слабому освѣщенію луны, я разглядѣлъ двухъ человѣкъ, тщательно ее осматривавшихъ. Они прошли подъ окномъ, не глядя болѣе ни на что, не сходя къ пристани, которая была пуста, а пошли прямо черезъ болото по направленію теченія рѣки.

Первымъ моимъ движеніемъ было кликнуть Герберта и показать ему уходившихъ людей. Но, пока я дошелъ до его комнаты, находившейся на концѣ дома за нашею, я вспомнилъ, что онъ и Стартопъ должны быть очень уставши, и потому не захотѣлъ будить ихъ. Я подошелъ въ окну и видѣлъ, какъ двое людей все еще шли по болотамъ. Но при столь слабомъ свѣтѣ я не долго могъ слѣдить за ними и къ тому же сильно продрогнувъ, снова легъ въ постель и заснулъ.

Раненько утромъ мы уже были на ногахъ. Пока всѣ четверо прогуливались передъ завтракомъ, я счелъ обязаннымъ сообщить о видныхъ мною людяхъ. И тутъ Провисъ казался встревоженнымъ менѣе другихъ. По всей вѣроятности, хладнокровно замѣтилъ онъ, люди эти принадлежатъ къ таможенной стражѣ, а до насъ имъ и дѣла нѣтъ. Я старался убѣдить себя въ томъ же ибо дѣйствительно предположеніе его было очень правдоподобно. Несмотря на то, я предложилъ пройдтись съ нимъ на самую отдаленную, выдающуюся точку берега, съ тѣмъ, чтобъ лодка захватила насъ тамъ около полудня. Мое предложеніе сочли полезною предосторожностью, и, позавтракавъ, мы отправились съ нимъ вдвоемъ, не сказавшись хозяину.

Онъ по дорогѣ покуривалъ трубку и, время отъ времени, трепалъ меня по плечу. Кто бы подумалъ, что опасность угрожала мнѣ, а не ему, и что онъ старался ободрить меня. Мы очень мало говорили. Подойдя въ выдающемуся въ рѣку мыску, я отправился впередъ на рекогносцировку, попросивъ его остаться позади, ибо утромъ двое людей направились именно туда. Онъ согласился, и я пошелъ одинъ. Около мыса и далѣе, на сколько можно было видѣть, не было и слѣдовъ лодки и людей. Правда, что вода была теперь высока вслѣдствіе прилива, и слѣды могли быть смыты.

Когда онъ увидѣлъ, что я ему машу шляпою, онъ подошелъ, и мы вмѣстѣ стали дожидаться, то лежа на пескѣ, завернувшись въ плащи, то расхаживая по берегу, чтобъ согрѣться. Наконецъ, приплыла и наша лодка, мы сѣли въ нее и отчалили на средину рѣки, гдѣ долженъ былъ пройдти пароходъ. Недоставало только десяти минутъ до часу, и мы начали высматривать не покажется ли дымъ парохода.

Мы увидѣли дымъ его только въ половинѣ втораго, и вскорѣ вслѣдъ затѣмъ замѣтили дымокъ и втораго парохода. Такъ какъ они шли со значительною скоростью, то мы приготовили свои мѣшки и воспользовались временемъ, чтобы проститься съ Гербертомъ и Стартопомъ. Мы только, что успѣли горячо пожать другъ другу руки, причѣмъ у меня и у Герберта глаза покрылись влагою, какъ вдругъ не вдалекѣ передъ нами, изъ-за уступа берега, вынырнулъ четырехвесельный катеръ и выѣхалъ также на средину рѣки.

Полоса земли еще отдѣляла насъ отъ парохода, и мы видѣли дымъ его, только благодаря извилинамъ рѣки; теперь онъ показался вполнѣ и шелъ прямо на насъ. Я закричалъ Герберту и Стартопу, чтобъ они гребли по теченію для того, чтобъ насъ легче замѣтили съ парохода, а Провису сказалъ завернуться въ плащъ и сидѣть тихо. Онъ весело отвѣтилъ: «Будьте спокойны, мой мальчикъ», и не двинулся. Между-тѣмъ катеръ перерѣзалъ вамъ путь, далъ намъ поравняться съ нимъ и поплылъ рядомъ, слѣдуя за всѣми движеніями нашей лодки, такъ-что весла наши чуть не касались ихъ веселъ. Катеромъ очевидно управляли съ большомъ искусствомъ; изъ двухъ сѣдоковъ одинъ правилъ рулемъ, пристально поглядывая на насъ, какъ и всѣ гребцы; другой былъ закутанъ, какъ Провисъ и, казалось, давалъ шопотомъ приказанія рулевому, пока тотъ не спускалъ съ насъ глазъ. Ни одного слова не было сказано ни съ той, ни съ другой стороны.

Стартопъ черезъ нѣсколько минутъ узналъ пароходъ и сказалъ мнѣ въ полголоса: «Гамбургскій». Пароходъ быстро приближался, шумъ колесъ его становился все сильнѣй и сильнѣй, онъ почти ужъ поравнялся съ нами, когда насъ окликнули съ катера, а откликнулся.

— У васъ въ лодкѣ бѣглый ссыльный, закричалъ намъ правившій катеромъ: — человѣкъ, что закутанъ въ плащѣ. Его зовутъ Абель Магвичъ, иначе Провисъ. Именемъ закона требую, чтобъ онъ сдался, а вы выдали его.

Въ ту же минуту, по-видимому даже безъ приказанія съ его стороны, катеръ примкнулъ въ нашей лодкѣ. Гребцы разомъ сильно налегнули на весло, сложили ихъ, и схватились за бортъ нашей лодки, прежде чѣмъ мы успѣли очнуться. Это причинило большое замѣшательство на пароходѣ, я слышалъ, какъ намъ кричали съ него, слышалъ приказаніе остановить машину, видѣлъ, какъ колеса остановились, но вся масса съ неотразимою силою продолжала стремиться прямо на насъ. Въ ту же минуту, я увидѣлъ, какъ рулевой наложилъ руку на плечо Магвича, какъ лодки страшно качало волною парохода, и всѣ пассажиры неистово махали руками. Въ то же мгновеніе я увидѣлъ, какъ Магвичъ вскочилъ, оттолкнулъ арестовавшаго его, и сорвалъ плащъ съ закутаннаго человѣка, сидѣвшаго въ катерѣ, — то было обезображенное лицо другаго колодника. Все въ ту же минуту, я увидѣлъ, какъ лицо это отшатнулось, поблѣднѣвъ отъ ужаса, услышалъ громкій крикъ съ парохода, громкій плескъ въ водѣ и почувствовалъ, что лодка поддалась подо мною.

Голова у меня закружилась, но черезъ мгновеніе я очутился на катерѣ. Тутъ были Гербертъ и Стартопъ, но лодка наша и оба колодника исчезли.

Сначала за криками пассажировъ на пароходѣ и сильной струѣ пара изъ трубы, я не различалъ неба отъ воды, одного берега отъ другаго; но народъ на катерѣ ловко повернулъ его вправо и, давъ три сильныхъ удара веслами, приподнялъ ихъ, вперивъ глаза свои на воду. Вдругъ на водѣ показался темный предметъ, плывшій намъ на встрѣчу. Не было произнесено ни слова, только рулевой поднялъ руку, гребцы стали табанить, и катеръ сталъ медленно пятиться прямо къ чернѣвшему предмету. Я вскорѣ узналъ Магвича плывшаго къ намъ, но плывшаго довольно тяжело. Его взяли въ лодку, и тотчасъ же связали по рукамъ и по ногамъ.

Катеръ оставался неподвиженъ, и всѣ стали снова пристально слѣдить за водою. Въ это время подошелъ Роттердамскій пароходъ, который, не понимая въ чемъ дѣло, поспѣшилъ на всѣхъ парахъ. Еще долго сторожили мы надъ водою, послѣ того, что пароходы скрылись и все стихло, хотя всякій зналъ, что теперь это потерянный трудъ.

Наконецъ, прошлось отложить попеченіе и поплыть бережкомъ къ кабачку, гдѣ мы ночевали и гдѣ теперь встрѣтили насъ не безъ удивленія. Здѣсь я могъ немного помочь бѣдному Магвичу (уже болѣе не Провису), получившему глубокую рану въ голову и сильно повредившему себѣ грудь.

Онъ разсказалъ мнѣ, что, по всей вѣроятности, попалъ подъ киль парохода и, всплывая ударился объ него головою. Грудь онъ повредилъ себѣ, вѣроятно, о бортъ катера; боль была такъ сильна, что онъ на силу дышалъ. Онъ прибавилъ, что не знаетъ, какъ бы онъ въ-самомъ-дѣлѣ поступилъ съ подлецомъ Компесономъ, но что въ ту минуту, когда онъ сдернулъ съ него плащъ, тотъ съ испугу вскочивъ попятился, и они оба упали за бортъ; внезапное паденіе его и усиліе рулеваго удержать его опрокинуло лодку. Далѣе онъ сообщилъ мнѣ шопотомъ, что они пошли на дно яростно сжимая другъ друга въ своихъ объятіяхъ, что подъ водою произошла отчаянная борьба, и что онъ успѣлъ высвободиться отъ него и выплыть на поверхность.

Я не имѣю причины сомнѣваться въ истинѣ его словъ, тѣмъ болѣе, что и чиновникъ бывшій у руля, подтвердилъ ихъ своимъ показаніемъ.

Я спросилъ у чиновника позволенія замѣнить мокрое платье Магвича, тѣмъ, что я могъ найдти сухаго и чистаго въ кабачкѣ, онъ охотно согласился, но замѣтилъ, что долженъ забрать въ свое вѣдѣніе все, что было на арестантѣ. Такимъ-образомъ бумажникъ, нѣкогда бывшій въ моихъ рукахъ, теперь перешелъ въ его руки. Далѣе онъ позволилъ мнѣ провожать Магвича въ Лондонъ; но товарищамъ моимъ отказалъ въ этомъ.

Джакъ получилъ наставленіе, гдѣ Компесонъ утонулъ, и онъ обѣщался поискать его тѣло тамъ, куда всего вѣроятнѣе прибьетъ его водою. Извѣстіе, что на несчастномъ были чулки, по-видимому значительно усилило въ Джакѣ желаніе отлежать потонувшаго. Вѣроятно, требовалось не менѣе дюжины утопленниковъ, чтобъ одѣть его сполна, потому-то и одѣваніе его было такое разнородное.

Мы оставались въ кабачкѣ до наступленія прилива, тогда Магвича снесли на рукахъ и положили въ катеръ. Герберту и Стартопу пришлось добираться до Лондона сухимъ путемъ. Разставаніе наше было самое печальное; садясь въ лодку у изголовья Магвича, я чувствовалъ, что отнынѣ это мое мѣсто, пока онъ жилъ.

Теперь все отвращеніе мое къ нему исчезло, въ несчастномъ, разбитомъ созданіи, державшемъ меня теперь за руку, я видѣлъ только человѣка, хотѣвшаго меня облагодѣтельствовать, человѣка, въ которомъ чувство признательности и привязанности ко мнѣ не ослабѣло въ-теченіе многихъ лѣтъ. Я видѣлъ въ немъ человѣка, поступавшаго со мною неизмѣримо честнѣе чѣмъ я поступилъ съ Джо.

Дыханіе у него становилось затруднительнѣе, по-мѣрѣ приближенія ночи, онъ нерѣдко даже болѣзненно вздыхалъ. Я старался успокоить его, подложивъ ему подъ голову единственную руку, которою я владѣлъ. Но въ душѣ я почти радовался тому, то онъ такъ жестоко раненъ, — для него смерть была, очевидно, лучшимъ исходомъ. Я не сомнѣвался, что найдутся еще люди, которые будутъ въ состояніи и не откажутъ признать его. Я не могъ надѣяться, чтобъ судъ пощадилъ человѣка, который былъ выставленъ въ самомъ худшемъ свѣтѣ при первоначальномъ слѣдствіи, потомъ бѣжалъ изъ заточенія, приговоренъ въ ссылкѣ на всю жизнь, самовольно возвратился на родину и причинилъ смерть человѣку, открывшему его.

Глядя на садившееся солнце, на убѣгавшую отъ насъ рѣку, намъ показалось, что вмѣстѣ съ ними уносятся всѣ наши надежды; я старался выразить ему глубокое сожалѣніе, что онъ подвергся такой опасности, ради меня.

— Милый мальчикъ, отвѣчалъ онъ: — я вовсе не ропщу на судьбу. Я видѣлъ своего мальчика, а джентельменомъ онъ можетъ быть и безъ меня.

«Нѣтъ». Я думалъ объ этомъ сидя съ нимъ рядомъ. «Нѣтъ». Не говоря о собственномъ умозаключеніи, я понялъ теперь намеки Уемика. Я предвидѣлъ, что имущество у него, какъ у преступника, будетъ конфисковано въ пользу казны.

— Слушайте меня, мой мальчикъ, сказалъ онъ: — 'Теперь для джентльмена лучше не имѣть ничего общаго со мною. Только приходите изрѣдка съ Уемикомъ взглянуть на меня, и когда меня будутъ судить въ послѣдній разъ, сядьте такъ, чтобъ я васъ видѣлъ, мнѣ больше ничего не нужно.

— Я ни на минуту не отойду отъ васъ, сказалъ я: — если только меня не прогонятъ. Дай Богъ, чтобъ я оказался также вѣренъ вамъ, какъ вы были вѣрны мнѣ!

Я почувствовалъ, что рука его, державшая мою, задрожала; онъ отвернулся въ другую сторону и я услыхалъ знакомый звукъ въ его горлѣ, но и тотъ былъ смягченъ, какъ и все остальное въ немъ. Хорошо, что онъ заговорилъ объ этомъ предметѣ, потому-что тѣмъ навелъ меня на мысль, что слѣдуетъ, тщательно скрывать отъ него что ему не удалось исполнить любимаго плана, обогатить меня, иначе я пожалуй, проговорился-бы.

LV.

На другой же день, Магвича представили въ полицейскій судъ и тотчасъ бы посадили въ тюрьму и начали судить, еслибъ не требовалось предварительно послать за старымъ надсмотрщикомъ, служившимъ на понтонѣ, съ котораго нѣкогда бѣжалъ Магвичъ, для удостовѣренія въ подлинности послѣдняго. Никто въ этомъ и не сомнѣвался, но Компесонъ, который намѣревался показать это въ-судѣ, теперь носился мертвымъ по волнамъ Темзы, а никого другаго не случилось въ Лондонѣ, чтобъ представить требуемое показаніе. По прибытіи моемъ въ городъ, я тотчасъ же ночью отправился къ Джаггерсу на его квартиру, и просилъ его взять на себя защиту нашего дѣла. Но онъ не имѣлъ ни малѣйшей надежды спасти заключеннаго, и прямо объявилъ, что дѣло это кончится въ пять минутъ, какъ скоро явится требуемый свидѣтель, и никакая земная сила не въ состояніи повернуть дѣло въ нашу пользу.

Я передалъ мастеру Джаггерсу свое намѣреніе не открывать Магвичу предстоявшей потери всѣхъ его богатствъ. Мастеръ Джаггерсъ очень сердито упрекнулъ мнѣ, что я пропустилъ ихъ сквозь пальцы и сказалъ, что мы должны таки постараться спасти, хоть часть. Но онъ не скрылъ отъ меня, что хотя и бываютъ случаи, когда имѣнія не конфискуются, но, что наше дѣло не подходило подъ этотъ разрядъ. Я очень-хорошо это понималъ, я не былъ связанъ съ подсудимымъ, ни родственными, ни другими какими связями, и онъ не написалъ никакого документа до своего заточенія, которымъ бы оставлялъ мнѣ все свое состояніе; теперь же сдѣлать это было уже поздно. Я не имѣлъ никакого права на его богатство, и окончательно рѣшился, и никогда не измѣнялъ этой рѣшимости, не терзать себя по напрасну, стараясь доказать свое право.

Кажется, можно было основательно предположить, что утонувшій донощикъ надѣялся получить награду изъ конфискованнаго состоянія Магвича и потому имѣлъ достовѣрныя свѣдѣнія о его дѣлахъ. Когда его тѣло нашли въ нѣсколькихъ миляхъ отъ мѣста, гдѣ онъ утонулъ, оно было столь обезображенное, что признать его можно было только потому, что заключалось въ его карманахъ. Между записками въ его бумажникѣ нашлась одна, въ которой упоминалось, что у одного банкирскаго дома въ Новомъ Южномъ Валлисѣ находится у Магвича извѣстная сумма денегъ и, кромѣ-того, обозначены были принадлежащія ему богатыя помѣстья въ Новомъ Южномъ Валлисѣ. Эти свѣдѣнія подтвердились данною Магвичемъ Джаггерсу описью своего состоянія, которое, онъ думалъ, я получу послѣ него. Невѣжество этого несчастнаго человѣка, наконецъ, пригодилось таки ему. Онъ и не сомнѣвался, что при пособіи мистера Джаггерса я легко наслѣдую его богатствомъ.

Послѣ трехъ-дневной проволочки, свидѣтель съ понтона явился, и все было сразу покончено. Магвича посадили въ тюрьму, а дѣло его отложили до будущихъ сессій, долженствовавшихъ быть черезъ мѣсяцъ.

Въ эту мрачную эпоху моей жизни, однажды вечеромъ, Гербертъ возвратился домой, очень-грустный и озабоченный.

— Милый Гендель, сказалъ онъ: — я боюсь, что мнѣ скоро придется съ тобою разстаться.

Кларикеръ уже извѣстилъ меня объ этомъ, и потому я не такъ удивился, какъ онъ ожидалъ.

— Мы упустимъ удобный случай, если я отложу свою поѣздку въ Каиръ, и потому я боюсь Гендель, что мнѣ придется тебя оставить, когда я тебѣ всего нужнѣе.

— Ты мнѣ всегда будешь нуженъ, ибо я никогда не перестану любить тебя, но я не вижу, чтобъ я именно теперь болѣе, чѣмъ въ другое время нуждался въ тебѣ.

— Тебѣ будетъ такъ скучно одному.

— Мнѣ не время и думать о скукѣ, сказалъ я; — ты знаешь, я, сколько позволено, всегда сижу у него, и еслибъ могъ, то весь день проводилъ бы въ тюрьмѣ. Когда я и дома, то мои мысли только имъ и заняты.

Страшное положеніе Магвича такъ было нестерпимо для насъ обоихъ, что мы не могли прямо говорить объ немъ.

— Другъ мой, началъ Гербертъ: — позволь мнѣ тебя обезпокоить вопросомъ и да извинитъ меня въ этомъ близость нашей разлуки. Подумалъ ли ты о твоей будущности?

— Нѣтъ, я страшился думать объ этомъ.

— Но, вѣдь, тебѣ не избѣгнуть будущаго, милый Гендель. — Я бы желалъ, чтобъ ты обдумалъ со мною вмѣстѣ, что тебѣ дѣлать.

— Хорошо, отвѣчалъ я.

— Въ новомъ отдѣленіи нашего дома, Гендель, мы нуждаемся въ…

Я видѣлъ, что онъ изъ деликатности избѣгалъ настоящаго слова, и потому подсказалъ: «въ конторщикѣ».

— Въ конторщикѣ, продолжалъ онъ: — я надѣюсь, что тотъ, кто возьметъ эту должность, по примѣру твоего знакомаго, сдѣлается со временемъ и компаньйономъ. Ну, Гендель — однимъ словомъ, хочешь ли, другъ мой, переселиться къ намъ?

Было что-то прелестное и очаровательно-любезное въ манерѣ, съ которою онъ сказалъ: «ну, Гендель», какъ-будто приготовляясь къ серьёзной рѣчи, и вдругъ перемѣнилъ тонъ, протянулъ руку и кончилъ свою рѣчь, какъ какой-нибудь школьникъ.

— Мы съ Кларой объ этомъ часто говорили, продолжалъ онъ: — и она, такая душка, право, просила меня сегодня, со слезами на глазахъ, сказать тебѣ, что если ты будешь жить съ нами, послѣ нашей свадьбы, то она употребитъ всѣ свои старанія, чтобъ сдѣлать тебя счастливымъ. Она просила также увѣрить тебя, что другъ ея мужа и ея другъ. Какъ бы мы, тогда, славно зажили, Гендель!

Я поблагодарилъ его, просилъ поблагодарить и Клару, но сказалъ, что еще не могу рѣшиться принять его любезное предложеніе. Вопервыхъ, я слишкомъ занятъ другими мыслями, чтобъ обдумать его серьёзно; вовторыхъ… да, вовторыхъ, какое-то смутное намѣреніе начинало раждаться въ моей головѣ, къ которому возвратимся въ концѣ нашего разсказа.

— Но, еслибъ ты, Гербертъ, могъ безъ всякаго вреда вашему дѣлу оставить это мѣсто…

— На сколько угодно, воскликнулъ онъ: — на полгода, на годъ!

— Нѣтъ, ни на такой долгій срокъ, сказалъ я. — На два, много на три мѣсяца.

Гербертъ былъ въ восторгѣ, когда мы ударили по рукамъ, и сказалъ, что теперь, кажется, въ состояніи мнѣ открыть, что по всей вѣроятности, уѣдетъ въ концѣ недѣли.

— А Клара, спросилъ я.

— Бѣдная душка, отвѣчалъ Гербертъ: — она, покуда отецъ живъ, его не оставитъ, но это долго не продлится. Мистрисъ Уимпель сказала мнѣ по секрету, что онъ не на шутку умираетъ.

— Чтобъ не быть безчеловѣчнымъ, сказалъ я: — надо сознаться, что онъ не можетъ ничего лучшаго сдѣлать, какъ отправиться.

— Я боюсь, что это справедливо, отвѣчалъ Гербертъ. — Потомъ, я пріѣду назадъ и мы вмѣстѣ съ моей душкой, Кларою, пойдемъ въ ближнюю церковь и обвѣнчаемся. Не забывай, милый Гендель, что моя красотка, не имѣетъ никакого семейства, никогда не заглядывала въ дворянскіе списки, и не имѣетъ понятія о томъ, кто былъ ея дѣдушка. Вотъ счастье-то для сынка моей маменьки.

Въ субботу на той же недѣлѣ, я распростился съ Гербертомъ. Онъ уѣхалъ въ дилижансѣ въ одинъ изъ приморскихъ портовъ. Несмотря на грустное разставаніе со мною, онъ былъ полонъ самыхъ свѣтлыхъ надеждъ. Зайдя въ первую попавшуюся кондитерскую, я написалъ нѣсколько словъ Кларѣ, извѣщая ее о его отъѣздѣ, а потомъ отправился домой, если можно было такъ назвать мою квартиру, ибо у меня уже не было болѣе дома.

На лѣстницѣ я встрѣтилъ Уемика. Онъ заходилъ ко мнѣ и уже возвращался, не найдя меня. Я еще ни разу не видалъ его наединѣ, со времени печальнаго исхода вашего бѣгства. Теперь онъ пришелъ не какъ офиціальный, а какъ частный человѣкъ, чтобъ разъяснитъ мнѣ нѣсколько нашу неудачу.

— Покойный Компесонъ, началъ Уемикъ: — мало-по-малу сдѣлался, руководителемъ почти всѣхъ теперешнихъ продѣлокъ, и отъ его то людей, попавшихся въ руки правосудія, я узналъ все переданное мною вамъ. Я держалъ ухо востро, хотя притворялся, что ничего не слышу. Наконецъ, я узналъ, что онъ уѣхалъ изъ города и полагалъ, что это лучшее время для побѣга. Теперь я соображаю, что это вѣрно была хитрость съ его стороны. Онъ какъ очень умный человѣкъ, вѣрно, обманывалъ постоянно своихъ людей. Я надѣюсь, вы меня не вините въ вашемъ несчастіи, мистеръ Пипъ? Повѣрьте я отъ всей души старался вамъ услужить.

— Я въ этомъ убѣжденъ не менѣе васъ самихъ, Уемикъ, и искренно благодарю васъ за вашу дружбу и участіе, которое вы во мнѣ принимаете.

— Благодарствуйте, благодарствуйте. Вотъ скверная шутка, продолжалъ Уемикъ, почесывая голову. — Я васъ увѣряю, что давно меня нлто такъ жестоко не подрѣзывалъ. Главное о чемъ я безпокоюсь, это о потерѣ такого количества движимаго имущества. Вотъ бѣда-то!

— А я безпокоюсь, Уемикъ, только о владѣльцѣ этого имущества.

— Конечно, сказалъ Уемикъ: — конечно, противъ этого нечего и говорить, вамъ должно быть очень его жаль. Да, я самъ далъ бы пяти-фунтовую бумажку, чтобъ только его освободили. Но посмотрите, дѣло-то вотъ въ чемъ. Покойный Компесонъ зналъ о его возвращеніи въ Англію и рѣшился, во что бы то ни стало, изловить его. При этихъ условіяхъ, мнѣ, кажется, не возможно было его спасти. Тогда-какъ движимое имущество, напротивъ, можно было очень-легко спасти. Вотъ видите ли, какая разница между владѣльцемъ и его имуществомъ?

Я пригласилъ Уемика взойдти во мнѣ освѣжиться, стаканчикомъ грога прежде, чѣмъ отправиться въ Уольворѳъ. Онъ согласился. Распивая свой грогъ, онъ вдругъ ни съ того ни съ сего, и съ нѣкоторою неувѣренностью сказалъ:

— Что вы думаете, мистеръ Пипъ, еслибъ я взялъ себѣ праздникъ въ понедѣльникъ!

— Я думаю только, что этого съ вами не случалось мѣсяцевъ двѣнадцать.

— Вѣрнѣе лѣтъ двѣнадцать, отвѣчалъ Уемикъ. — Да, я намѣренъ взять праздникъ въ понедѣльникъ. Болѣе того, я намѣренъ сдѣлать прогулку, и васъ просить пройтись со мною.

Я только-что хотѣлъ извиниться, сказавъ, что я теперь не гожусь ни на какіе прогулки, но Уемикъ меня предупредилъ:

— Я знаю, вы заняты другимъ и не расположены въ прогулкамъ. Но еслибъ вы были такъ добры и исполнили мою просьбу, то сдѣлали бы мнѣ большое одолженіе. Прогулка наша будетъ ранняя и не возьметъ много времени. Она не займетъ у васъ болѣе какъ часа четыре, считая съ завтракомъ, отъ восьми часовъ утра и до полудня. Не могли ли бы вы какъ-нибудь устроиться и одолжить меня?

Уемикъ столько уже сдѣлалъ для меня, что оказать ему это одолженіе было, сравнительно, сущая бездѣлица; и потому я сказалъ, что если только возможно, то исполню его просьбу. Онъ былъ такъ доволенъ, что смотря на него и я радовался, что могъ оказать ему такое удовольствіе. По его желанію, я обѣщалъ зайдти за нимъ въ замокъ, въ понедѣльникъ, въ половинѣ девятаго, и мы разстались.

Аккуратно, въ назначенный день и часъ, я позвонилъ у калитки замка. Уемикъ самъ вошелъ мнѣ на встрѣчу. Мнѣ показалось, что онъ былъ какъ-то болѣе натянутъ, чѣмъ обыкновенно и имѣлъ новую шляпу на головѣ. Въ комнатѣ, на столѣ были приготовлены два стакана молока съ ромомъ, и два бисквита. Старикъ, должно-быть, всталъ съ пѣтухами, ибо, заглянувъ въ его спальню, я замѣтилъ, что постель его была пуста.

Подкрѣпившись молокомъ съ ромомъ и бисквитами, мы отправились въ походъ. Я очень удивился, когда выходя изъ дому, Уемикъ взялъ на плечо длинную удочку.

— Что, развѣ мы идемъ удить рыбу? спросилъ я.

— Нѣтъ, отвѣчалъ онъ: — но я люблю ходить съ удочкою.

Мнѣ показалось это очень-страннымъ, но я ни слова не сказалъ, и мы направили свои шаги къ Кэмбервельскимъ лугамъ. Не далеко отъ этого мѣста, Уемикъ вдругъ воскликнулъ:

— Вотъ церковь!

Въ этомъ не было ничего удивительнаго, но меня очень-удивило, когда онъ проговорилъ, какъ-бы освѣщенный какою-то лучезарною идеею:

— Взойдемъ-ка!

Мы взошли. Уемикъ оставилъ свою удочку у входа и, осмотрѣвшись во всѣ стороны, сталъ шарить у себя въ карманѣ. Доставъ что-то завернутое въ бумажку, онъ опять воскликнулъ:

— А! Вотъ пара перчатокъ! надѣнемъ-ка!

Перчатки были бѣлыя лайковыя; смотря на нихъ и на его ротъ, непомѣрно расширившійся, я началъ что-то подозрѣвать. Скоро мои подозрѣнія подтвердились; я увидѣлъ престарѣлаго родителя, который входилъ въ церковь, ведя подъ руку какую-то даму.

— А! воскликнулъ Уемикъ. — Вотъ миссъ Скифинзъ! Сыграемъ-ка свадебку!

Эта скромная дѣвица была одѣта по обыкновенному, только идя перемѣняла свои зеленыя перчатки на бѣлыя. Престарѣлый родитель приготовлялся принести подобную же жертву Гименею. Однако, онъ никакъ не могъ сладить съ своими перчатками, и Уемикъ долженъ былъ, наконецъ, прислонить его спиною къ колоннѣ, а самъ, ставъ за нее, старался напялить ему перчатки. Я же, съ своей стороны, держалъ почтеннаго джентльмена за талію, чтобъ онъ не потерялъ равновѣсія. Благодаря этому ухищренію, перчатки были благополучно надѣты.

Съ появленіемъ пастора и дьячка, мы выстроились передъ роковою загородкою алтаря. Уемикъ такъ хорошо вошелъ въ свою роль, показывая видъ, что все это случилось неожиданно, и не было приготовлено заранѣе, что я слышалъ, какъ онъ, вынимая передъ вѣнчаніемъ кольцо изъ кармана, пробормоталъ:

— А! вотъ кольцо!

Я исполнялъ роль шафера жениха, а какая-то церковная прислужница, маленькая старушка, въ дѣтскомъ чепчикѣ, представляла закадышную подругу миссъ Скифинзъ. Отдавалъ невѣсту самъ престарѣлый родитель, и это обстоятельство повело въ небольшому скандалу. Когда пасторъ спросилъ: «Кто даетъ сію женщину въ замужество сему мужчинѣ?» почтенный джентльменъ не подозрѣвая до какого момента въ церемоніи мы уже дошли, очень-пріятно глазѣлъ на заповѣди, написанныя на стѣнахъ. Пасторъ опять повторилъ:

— Кто отдаетъ сію женщину въ замужество сему мужчинѣ?

Старикъ все еще находился въ какомъ-то безсознательномъ состояніи, и женихъ своимъ обыкновеннымъ тономъ воскликнулъ:

— Ну, престарѣлый родитель, ты знаешь, вѣдь, кто ее отдаетъ?

На это престарѣлый родитель очень-живо отвѣчалъ, какъ слѣдовало, но предварительно замѣтилъ:

— Хорошо, хорошо, Джонъ!

Пасторъ былъ такъ пораженъ этой сценою, что на минуту остановился и я начиналъ уже сомнѣваться, окончится ли благополучно эта церемонія.

Однако, свадьба окончилась преблагополучно. Выходя изъ церкви, Уемикъ снялъ свои бѣлыя перчатки и, поднявъ крышку церковной купели, положилъ ихъ въ нее и снова закрылъ крышку. Мистрисъ Уемикъ, думая о будущемъ, поступила экономнѣе и, снявъ свои перчатки, спрятала ихъ въ карманъ, а надѣла свои прежнія зеленыя.

— Ну, мистеръ Пипъ, сказалъ Уемикъ, торжественно взявъ на плечо свою удочку: — позвольте васъ спросить, подумалъ ли бы кто, что это свадьба.

Завтракъ былъ заказанъ въ маленькомъ трактирѣ, стоявшемъ на холмѣ, за милю отъ луговъ. Въ комнатѣ былъ накрытъ столъ, уставленный напитками, чтобъ отпраздновать торжество. Пріятно было видѣть, какъ мистрисъ Уемикъ болѣе не отводила руки Уемика отъ своей таліи, а напротивъ, сидя въ большихъ креслахъ, какъ віолончель въ своемъ футлярѣ, позволяла ему себя цаловать сколько угодно.

Завтракъ былъ отличный и когда кто-нибудь отказывался съѣсть или выпить что-нибудь, Уемикъ говорилъ:

— Это все предусмотрено и упомянуто въ контрактѣ, такъ не безпокойтесь!

Я выпилъ за здоровье новой четы, престарѣлаго родителя, замка, и, уходя, привѣтствовалъ маленькою рѣчью молодую. Однимъ словомъ, старался быть какъ только могъ любезнѣе.

Уемикъ проводилъ меня до дверей, и я опять поздравилъ его, пожимая ему руку на прощаніе.

— Благодарствуйте! сказалъ Уемпкъ, потирая руки. — Вы не можете себѣ представить, какая она славная птичница. Я вамъ пришлю яицъ, которыя снесутъ ея куры и вы тогда сами убѣдитесь, что я правъ. Послушайте, мистеръ Пипъ, прибавилъ онъ, призывая меня назадъ и говоря шопотомъ: — это совсѣмъ Уольворѳское чувство и прошу васъ, чтобъ оно осталось между нами.

— Я понимаю. Не слѣдуетъ упоминать объ этомъ въ Литтель-Бритенѣ, сказалъ я.

Уемикъ утвердительно кивнулъ головою.

— Послѣ того, что вы на дняхъ выпустили, пускай мистеръ Джаггерсъ лучше ничего не знаетъ объ этомъ. Онъ, пожалуй, подумаетъ, что я рехнулся.

LVI.

Магвичъ пролежалъ больнымъ въ тюрьмѣ все время отъ первоначальнаго ареста до открытія сессій. Онъ сломалъ себѣ два ребра и повредилъ легкія, почему и дышалъ съ большимъ трудомъ и болью, которая ежедневно усиливалась. Вслѣдствіе ушиба онъ говорилъ очень-мало и такъ тихо, что едва можно было разслышать его слова. Но онъ всегда радъ былъ меня слушать, и я считалъ первымъ своимъ долгомъ говорить и читать ему все, что могло служить ему въ пользу. Его болѣзнь до того усилилась, что несчастнаго нельзя было болѣе оставить въ общей тюрьмѣ, и потому, черезъ день, его перенесли въ лазаретъ. Тутъ я гораздо чаще могъ съ нимъ видаться. Одна болѣзнь спасла его отъ цѣпей, ибо его считали самымъ опаснымъ преступникомъ.

Хотя я ежедневно съ нимъ видался, но на такое короткое время и часы разлуки были такъ продолжительны, что я замѣчалъ малѣйшую физическую перемѣну въ его лицѣ. И перемѣны эти не были къ лучшему; онъ видимо изнемогалъ и день это дня становился слабѣе. Магвичъ выказывалъ смиреніе и покорность своей участи, какъ человѣкъ совершенно-утомленный жизнью. Мнѣ иногда казалось, по его словамъ и выраженію лица, что онъ обдумывалъ вопросъ, не сдѣлался ли бы онъ лучшимъ человѣкомъ при болѣе благопріятныхъ обстоятельствахъ; но онъ никогда не старался оправдать себя подобными средствами.

Раза два или три тюремщикамъ случалось упомянуть о дурной его репутаціи, тогда, бывало, покажется улыбка на его. лицѣ и онъ обратится ко мнѣ съ такимъ взглядомъ, какъ будто увѣренъ, что я въ немъ зналъ еще въ дѣтствѣ не одну хорошую сторону. Вообще Магвичъ велъ себя смирно, никогда и ни на что не жаловался.

Когда открылись судебныя сессіи, мистеръ Джаггерсъ подалъ прошеніе объ отсрочкѣ дѣла Магвича до слѣдующаго раза, въ надеждѣ что онъ такъ долго не проживетъ. Но ему отказали. Слѣдствіе началось, и Магвича принесли въ судъ въ креслахъ. Мнѣ позволили стоять за нимъ, не выпуская его руки изъ своихъ рукъ.

Слѣдствіе было коротко и ясно. Все, что можно было сказать въ въ его пользу было сказано — какъ онъ послѣднее время сталъ работать, какъ жилъ хорошо и честно. Но ничѣмъ нельзя было опровергнуть факта, что онъ воротился въ Англію и стоялъ теперь передъ судьею и присяжными. Невозможно было не признать его виновнымъ.

Въ то время существовалъ обычай произносить смертные приговоры въ послѣдній день сессій, чтобъ ихъ закончить съ эффектомъ. Еслибъ не ужасная картина, живо сохранившаяся въ моей памяти, я едва повѣрилъ бы, даже писавши эти слова, что я тогда видѣлъ въ судѣ тридцать двухъ мужчинъ и женщинъ, которымъ въ одно время былъ объявленъ смертный приговоръ. Магвичъ находился впереди всѣхъ; онъ сидѣлъ, ибо отъ изнеможенія не могъ стоять. Вся эта сцена ярко представляется мнѣ теперь; даже помню, какъ капли дождя на окнахъ блистали отъ лучей апрѣльскаго солнца. Я стоялъ за рѣшеткой, держа руку Магвича. За-нимъ виднѣлись тридцать два мужчины и женщины; иные смотрѣли недовѣрчиво, другіе казались пораженными страхомъ, нѣкоторые плакали и рыдали, закрывали лице, или же угрюмо оглядывались по сторонамъ. Сначала раздались-было вопли женщинъ, но они тотчасъ же смолкли и настала глубокая тишина. Шерифы, другіе гражданскіе чиновники и многочисленные зрители наполняли галлерею. Наконецъ судья важно обратился къ тридцати двумъ приговореннымъ. Изъ числа этихъ несчастнымъ ему надлежало отдѣльно сказать нѣсколько словъ человѣку, который съ младенчества былъ виновенъ въ противузаконныхъ дѣйствіяхъ, который, послѣ частныхъ наказаній и тюремнаго заключенія, приговоренъ былъ къ ссылкѣ на извѣстное число лѣтъ, который при отчаянныхъ обстоятельствахъ бѣжалъ, опять пойманъ и присужденъ въ вѣчной ссылкѣ. Этотъ несчастный, казалось, въ дали отъ своей родины сперва старался жить спокойно и честно; но, въ несчастную минуту, увлеченный своими страстями, сдѣлавшими его язвою общества, онъ покинулъ мѣсто ссылки и возвратился въ государство, которое его изгнало. О немъ вскорѣ донесли, но ему удалось нѣкоторое время укрыться отъ правосудія, когда же его схватили, онъ защищался и былъ причиною смерти доносчика, знавшаго всѣ подробности его жизни. Онъ одинъ зналъ, сдѣлалъ-ли онъ это преднамѣрено, или въ слѣпомъ порывѣ страсти. Наказаніе, ожидавшее его, за самовольное возвращеніе въ землю, изгнавшую его, была смерть, и какъ притомъ обстоятельства его поимки только увеличивали его вину, то ему слѣдуетъ приготовиться къ смерти.

Солнце ударяло своими лучами въ большія окна залы, ярко освѣщая судью и приговоренныхъ и, можетъ-быть, напоминало нѣкоторымъ присутствующимъ, какъ мы всѣ нѣкогда предстанемъ предъ Всевѣдущаго и Непогрѣшимаго Судью. Въ эту минуту Магвичъ приподнялся и лице его ярко освѣтилось солнцемъ: «Милордъ, сказалъ онъ, я уже получилъ приговоръ отъ Всевышняго, но преклоняюсь и предъ вашимъ.» Между присутствующими послышался ропотъ, и судья продолжалъ рѣчь, обращаясь къ остальнымъ. Послѣ произнесенія приговора, пришлось поддерживать нѣкоторыхъ, другіе вышли стараясь показаться храбрыми, немногіе кивали головой въ направленіи къ галлереѣ, двое или трое пожали другъ-другу руки. Магвичъ вышелъ послѣднимъ: его пришлось поднять съ креселъ и онъ могъ идти только очень медленно; онъ все еще держалъ мою руку. Присутствующіе уже встали (поправляясь словно въ церкви или въ иномъ какомъ общественномъ собраньѣ) и указывали гальцами то на одного, то на другаго преступника, а чаще всего на него и на меня.

Я все-еще надѣялся, что онъ умретъ раньше дня, назначеннаго для исполненія приговора, но, опасаясь, чтобы жизнь его не продлилась, я въ ту-же ночь принялся писать прошеніе министру внутреннихъ дѣлъ, описывая ему все, что я зналъ о преступникѣ и какъ онъ рѣшился вернуться на родину единственно ради меня. Я написалъ какъ могъ убѣдительнѣе и трогательнѣе и отправилъ просьбу по назначенію. Я также писалъ многимъ высокимъ лицамъ, отъ которыхъ могъ ожидать содѣйствія и даже сочинилъ прошеніе на имя короля. Послѣ судебнаго приговора, я не зналъ ни минуты покоя; печальныя мысли преслѣдовали меня. Отправивъ прошеніе, я по цѣлымъ вечерамъ скитался около домовъ тѣхъ особъ, которымъ они были адресованы; какъ-будто близость ихъ могла придать мнѣ болѣе надежды. До-сихъ поръ улицы Вест-энда въ весеннюю туманную ночь, съ ихъ рядами домовъ и фонарей, навѣваютъ на меня печальныя воспоминанія. Ежедневныя мои посѣщенія тюрьмы теперь еще болѣе сократили, а Marвича стали строже сторожить. Замѣтивъ или только вообразивъ себѣ, что меня подозрѣвали въ намѣреніи отравить его, я потребовалъ, чтобы меня обыскивали передъ тѣмъ, какъ допускали къ его кровати, и сказалъ надзирателю, всегда присутствовавшему при этомъ, что я на все согласенъ, чтобы оправдать чистоту моихъ намѣреній. Никто не обращался грубо ни съ нимъ, ни со мною. Долгъ службы требовалъ стѣснять насъ, но это исполнялось какъ только можно деликатнѣе. Надзиратель постоянно увѣрялъ меня, что Магвичу становится хуже, тоже говорили и другіе арестанты, исполнявшіе должность сидѣлокъ при немъ. Они хотя и преступники, но благодаря Бога были способны въ добру.

Дни проходили, и я замѣчалъ, что онъ иногда долго продолжалъ лежать, вперивъ невозмутимо-спокойный взглядъ на бѣлый потолокъ. По временамъ мои слова его оживляли, чрезъ минуту онъ опять впадалъ въ оцѣпененіе. Иногда онъ совсѣмъ не могъ говорить и отвѣчалъ мнѣ легкомъ пожатіемъ руки; я вскорѣ привыкъ къ этому и сталъ угадывать его мысли. Наступилъ уже десятый день, Послѣ приговора, когда я внезапно замѣтилъ значительную перемѣну въ немъ. Глаза его обращены были къ дверямъ и радостно блеснули при моемъ входѣ.

— Любезный другъ, сказалъ онъ, когда я присѣлъ къ его кровати. Я боялся, чтобъ вы не опоздали, хотя почти увѣренъ былъ что это не случится.

— Я въ назначенное время пришелъ, сказалъ я: — я ужь давно дожидаюсь у воротъ.

— Вы всегда дожидаетесь у воротъ, не такъ-ли, любезный другъ.

— Да, чтобы не потерять ни минуты.

— Благодарю васъ, милый другъ, благодарю васъ. Да благословитъ васъ Богъ! Вы меня никогда не покидали.

Я молча пожалъ его руку, ибо не могъ забыть, что однажды хотѣлъ покинуть его.

— И, что всего лучше, вы ухаживали за мною въ бѣдѣ, а не тогда, когда мнѣ везло. Это лучше всего.

Онъ лежалъ на спинѣ и дышалъ чрезвычайно трудно. Какъ онъ ни любилъ видѣть меня и говорить со мною, но оживленность опять исчезла съ его лица, отуманенный взоръ его обратился снова къ потолку.

— Вы сильно страдаете?

— Я не жалуюсь, любезный другъ.

Это были послѣднія слова, произнесеннныя имъ. Онъ улыбнулся и мнѣ показалось, что онъ желаетъ, чтобы я положилъ свою руку на его грудь. Я это сдѣлалъ, онъ снова улыбнулся и покрылъ мою руку своими.

Назначенное для посѣщенія время уже кончилось; оглянувшись я замѣтилъ за собою начальника тюрьмы, который мнѣ сказалъ шопотомъ, «вы можете еще здѣсь остаться». Я его поблагодарилъ отъ души и спросилъ: «могу я съ нимъ поговорить наединѣ, если онъ меня можетъ разслышать?»

Начальникъ тюрьмы отошелъ въ сторону и сдѣлалъ знакъ надзирателю, чтобъ онъ послѣдовалъ его примѣру. На минуту глаза Магвича оживилось и онъ взглянулъ на меня очень нѣжно.

— Милый Магвичъ, я наконецъ рѣшился вамъ сказать кое-что. Вы понимаете, что я говорю?

Онъ слегка пожалъ мою руку.

— У васъ была дочь, любимая вами и которой вы лишились.

Онъ сильнѣе пожалъ мою руку.

— Она жива и нашла сильныхъ покровителей. Она важная леди и красавица собою. И я люблю ее!

Послѣднимъ слабымъ усиліемъ онъ поднялъ руку мою къ своимъ губамъ. Потомъ, снова медленно опустивъ ее на грудь, онъ покрылъ ее своими руками, и обратилъ невозмутимо спокойный взоръ на потолокъ. Но вскорѣ глаза его закрылись и голова покойно опустилась на грудь.

Вспомнивъ, что мы вмѣстѣ читали о двухъ людяхъ вошедшихъ въ храмъ молиться, я понялъ, что не могу ничего сказать лучшаго при его смертномъ одрѣ, какъ «Боже, буди милостивъ ему, грѣшнику!»

LVII.

Оставшись одинъ одинехонекъ, я объявилъ свое намѣреніе выѣхать съ квартиры моей въ Темплѣ, какъ только кончится срокъ контракта, а покуда передать ее кому-нибудь. Я тотчасъ же наклеилъ бумажки на окна, потому-что у меня накопилось очень много долговъ, а денегъ почти не оставалось, и я начиналъ уже серьёзно безпокоиться о своихъ финансахъ. Впрочемъ, мнѣ скорѣе слѣдуетъ сказать, что я начиналъ бы безпокоиться, еслибъ былъ въ состояніи въ то время ощущать что-нибудь, кромѣ злаго недуга. Недавнія тревоги и безпокойства, какъ будто придавали мнѣ силы, но онѣ не могли уничтожить зараждавшейся болѣзни, а только отсрочили ее. Теперь же я сознавалъ, что болѣзнь овладѣваетъ мною, болѣе ничего я не зналъ, да и знать не хотѣлъ.

Дня два я валялся на диванѣ или на полу, гдѣ попало. Голова у меня трещала, всѣ суставы и кости болѣли, я терялъ всякое сознаніе. Наконецъ, настала какая-то безконечная ночь, полная тревожныхъ и ужасныхъ сновъ; когда же по утру я хотѣлъ привстать и собраться съ мыслями, то силы мнѣ измѣнили и я, лежа, сталъ думать на яву ли было то, что я видѣлъ и дѣлалъ въ эти дни. Ходилъ ли я дѣйствительно ночью въ Гарденкортъ искать свою лодку и очутился раза три на лѣстницѣ, не зная какъ я туда попалъ; дѣйствительно ли, я зажигалъ лампу и выбѣгалъ на лѣстницу, думая, что онъ взбирается ко мнѣ въ темнотѣ; на яву ли, наконецъ, я слышалъ около себя смѣхъ, и стоны, и видѣлъ въ углу комнаты железную печь, въ которой жарилась миссъ Гавишамъ. Но лишь только что-нибудь выяснялось мнѣ изъ этого хаоса, тотчасъ же туманъ какой-то скрывалъ все изъ моихъ глазъ. Сквозь эту мглу я вдругъ увидѣлъ въ сказанное утро, что ко мнѣ подходятъ два человѣка.

— Что вамъ нужно? закричалъ я: — Я васъ не знаю.

— Мы скоро покончимъ наше дѣло, сэръ, отвѣчалъ одинъ изъ нихъ, взявъ меня за плечо: — вы арестованы.

— Какъ великъ долгъ?

— Сто двадцать три фунта пятьнадцать шилинговъ и шесть пенсовъ. Это, кажется, счетъ золотыхъ дѣлъ мастера.

— Что жъ мнѣ дѣлать?

— Вы бы лучше переѣхали во мнѣ, сказалъ другой человѣкъ: — у меня отличное помѣщеніе.

Я началъ было одѣваться, но вотъ опять все закружилось и запрыгало въ моихъ глазахъ. Когда я снова открылъ ихъ, я лежалъ на постели и оба человѣка стояли подлѣ меня.

— Вы водите, въ какомъ я положеніи, началъ я: — я бы пошелъ съ вами, еслибъ только могъ, а теперь право, мнѣ невозможно. Если вы меня потащите силою, то я умру на дорогѣ.

Можетъ быть, они и отвѣчали мнѣ и увѣряли, что я не въ такомъ отчаянномъ положеніи, но я уже ничего болѣе не помню, знаю только, что меня оставили въ покоѣ.

Я по временамъ какъ будто сознавалъ, что я въ горячкѣ и въ бреду, но потомъ находили на меня минуты, когда мнѣ казалось, что я кирпичъ въ большой стѣнѣ, и я умолялъ каменщиковъ вынуть меня изъ стѣны; или я воображалъ, что я стальной поршень какого-то большаго паровоза, несущагося съ шумомъ черезъ заливъ, и я кричалъ, чтобъ остановили машину и отвинтивъ меня, пустили бы на свободу. Наконецъ, я чувствовалъ, что иногда борюсь съ окружающими меня людьми, думая, что они хотятъ убить меня, но потомъ вдругъ сознавалъ, что онѣ хотятъ мнѣ только добра, и смирно давалъ имъ дѣлать со мною, что угодно. Всего же страннѣе было то, что всѣ существа, которыя представлялись моему разстроенному воображенію, рано или поздно принимали образъ Джо.

Когда миновало худшее время моей болѣзни и мнѣ стало немного полегче, всѣ странные, чудовищные образы стали мало-по-малу исчезать, одинъ только образъ Джо меня не оставлялъ. Кого бы я ни видѣлъ подлѣ себя, мнѣ все, казалось, что это Джо. Открывалъ ли я глаза ночью, въ креслахъ подлѣ постели сидѣлъ Джо; открывалъ ли я ихъ днемъ, на окнѣ покуривалъ трубочку Джо; просилъ ли пить, мнѣ подавалъ питье Джо, и, когда выпивъ, я лежалъ неподвижно, лицо, наклоненное надо мною съ выраженіемъ нѣжности и теплой надежды, было лицо Джо.

Наконецъ, я однажды собрался съ силами и спросилъ:

— Джо, это ты?

— Конечно, я, милый Пппъ, отвѣчалъ мнѣ знакомый, отрадный голосъ.

— О! Джо ты сокрушаешь мое сердце! Смотри на меня съ отвращеніемъ, упрекай мнѣ, бей меня, только не будь такъ добръ со мною, Джо!

Онъ, между тѣмъ, въ радости, что я очнулся, горячо обнялъ меня и положилъ голову на мою подушку.

— Мы вѣдь всегда были друзья, Пипъ, старый дружище, говорилъ Джо. Когда ты выздоровѣешь и поѣдемъ кататься — то-то будетъ праздникъ!

Сказавъ это, Джо отошелъ, и повернувшись ко мнѣ спиною, отеръ глаза платкомъ. Я не могъ побѣжать и кинуться ему на шею, а смирно лежалъ и шепталъ съ раскаяніемъ: — Боже, благослови его! Боже, благослови его! Вотъ настоящій христіанинъ!

Когда Джо подошелъ снова ко мнѣ, глаза его были красны, я взялъ его руку и мы оба были счастливы.

— Сколько времени прошло, Джо?

— То-есть, ты хочешь сказать, Пипъ, сколько времени прошло съ тѣхъ-поръ, что ты заболѣлъ, старый дружище?

— Да, Джо.

— Теперь конецъ мая, Пипъ. Завтра первое іюня.

— И ты все это время возился со мною, малый Джо?

— Почти что такъ, старый дружище. Получивъ извѣстіе о твоей болѣзни, я и говорю Бидди: — извѣстіе то мы получили черезъ письмо, которое принесъ почтальонъ, онъ знаешь ужь женился, но толку мало, впрочемъ онъ и не искалъ денегъ, а…

— Какъ отрадно слышать твой голосъ, Джо… Но я перебилъ, что же ты сказалъ Бидди?

— Вотъ я и говорю Бидди, что ты между чужими, что мы всегда были друзьями и что мое посѣщеніе теперь, вѣрно, не будетъ не кстати. А Бидди говоритъ:

— Ступай къ нему, да не теряй времени! Вотъ что сказала Бидди: «ступай къ нему, да не теряй времени», повторилъ Джо, съ необыкновенною опредѣлительностью. Однимъ словомъ, продолжалъ онъ, подумавъ не много: я не обману тебя, если скажу, что Бидди именно сказала, «Да, не теряй времени».

Тутъ Джо остановился, замѣтивъ, что со мною не велѣно много разговаривать. Потомъ онъ объявилъ, что мнѣ приказано ѣсть понемножку въ положенные часы, хочу ли я или нѣтъ, и что, вообще, и долженъ во всемъ его слушаться. Я поцѣловалъ его руку и тихо лежалъ, пока онъ принялся писать къ Бидди, которой я просилъ непремѣнно поклониться и отъ меня.

Видно Бидди выучила его писать. Я плакалъ опять отъ удовольствія, видя съ какою гордостью онъ принимался за свое письмо. Постель мою, съ которой сняты были занавѣски, перенесли со мною вмѣстѣ въ гостиную, какъ самую просторную комнату. Коверъ вытащили вонъ, и воздухъ въ ней былъ всегда и днемъ и ночью свѣжій и здоровый. Джо теперь усѣлся за моимъ письменнымъ столомъ, заставленнымъ всякими стклянками. Тщательно выбравъ перо, будто инструментъ какой, онъ засучилъ рукава и облокотился лѣвою рукою на столъ. Наконецъ, онъ началъ писать; всякую черту внизъ онъ выводилъ очень долго; въ верхъ же, напротивъ, такъ быстро, что я слышалъ всякій разъ, какъ перо у него брызгало. Почему то ему казалось, что чернильница у него не на той сторонѣ, гдѣ она была дѣйствительно, и потому постоянно обмакивалъ перо въ пустое пространство, нимало этимъ не стѣсняясь. Какая нибудь орфографическая тонкость останавливала его по временамъ, но вообще онъ очень бѣгло писалъ; подмахнувъ свое имя, онъ всталъ и обошолъ столъ со всѣхъ сторонъ, съ наслажденіемъ любуясь своей работой.

Не желая, чтобъ Джо безпокоился обо мнѣ, и при томъ, на самомъ дѣлѣ, не имѣя силы много говорить сразу, я не спросилъ его ничего о миссъ Гавишамъ. На другой день, я коснулся этого предмета и спросилъ, выздоровѣла ли она? Джо покачалъ-головою.

— Умерла, Джо?

— Вотъ видишь ли, старый дружище, отвѣчалъ онъ, какъ бы увѣщевая меня: — это слишкомъ много сказать, лучше сказать, что она не…

— Не жива болѣе, Джо.

— Да, это ближе къ правдѣ, дѣйствительно, ея нѣтъ болѣе въ живыхъ.

— Долго она была больна, Джо.

— Послѣ того, какъ ты заболѣлъ, какъ бы сказать, съ недѣлю, отвѣчалъ Джо, видимо рѣшившись разговаривать со мною по маленьку.

— Милый Джо, не слыхалъ ли ты, что сталось съ ея состояніемъ?

— Ну, кажется, старый дружище, она почти все оставила миссъ Эстеллѣ. Только въ духовной ея нашли прибавку, написанною собственною ея рукою дня за два передъ несчастьемъ: она, видишь ли, оставляетъ круглыхъ четыре тысячи мистеру Маѳью Пикету. А какъ ты думаешь, Пипъ, отчего это она оставила ему эти круглые четыре тысячи — «потому-что Пипъ хорошо отозвался о вышерѣченномъ Маѳью». Мнѣ Бидди сказала, что именно написаны эти слова «хорошо отозвался: о вышерѣченномъ Маѳью», прибавилъ Джо, какъ бы находя удовольствіе въ повтореніи приказныхъ выраженій. Не забывай, Пипъ, круглыя четыре тысячи.

Я не знаю почему, но Джо очевидно полагалъ, что сумма покажется больше, если онъ прибавитъ въ ней прилагательное: круглыя.

Его слова меня очень обрадовало, они блистательно завершали единственное мое доброе дѣло. Я потомъ спросилъ Джо, оставила ли она что другимъ родственникамъ?

— Миссъ Сара, отвѣчалъ онъ: — получила двадцать пять фунтовъ ежегоднаго дохода на пилюли, противъ жолчи; миссъ Джорджіана двадцать фунтовъ; мистрисъ… Ну, какъ ее тамъ… какъ-бишь зовутъ-то… на чемъ корабли-то водятъ?

— Камель, отвѣчалъ я, недоумѣвая, на что ему это.

— Ну, да. Мистрисъ Камель (я понялъ, что онъ хочетъ сказать мистрисъ Камилла) получила пять фунтовъ на ночники, чтобъ ей не такъ было страшно просыпаться по ночамъ.

Всѣ эти подробности были такъ правдоподобны, что я не имѣлъ никакого основанія сомнѣваться въ истинѣ его словъ.

Ну, старый дружище, продолжалъ Джо: — ты, я думаю, сегодня поздоровѣе, можешь услышать и не одну новость. Знаешь ли Орликъ ограбилъ одинъ домъ.

— Чей? спросилъ я.

— Правда онъ нахалъ и хвастунъ, сказалъ Джо, какъ бы защищая кого то: — но вѣдь, домъ англичанина его крѣпость, а на крѣпости, вѣдь, не нападаютъ, иначе какъ во время войны. И какіе бы тамъ грѣшки за нимъ не водились, онъ вѣдь все-таки въ душѣ лабазникъ.

— Такъ это Пёмбельчука домъ ограбили?

— Да, да, Пипъ, отвѣчалъ Джо: — у него стащили всѣ деньги, выпили все вино, съѣли все, что было въ домѣ съѣстнаго, а самого-то и по рожѣ били, и за носъ дергали, и отпороли знатно, заткнувъ ему ротъ прейскурантами, чтобъ онъ не оралъ. Да онъ не дуракъ, узналъ Орлика, вотъ тотъ голубчикъ и сидитъ теперь въ тюрьмѣ.

Такимъ-образомъ, мало-по-малу мы откинули всякую предосторожность и говорили, сколько душѣ хотѣлось. Я еще былъ слабъ, но, хотя и медленно, видимо поправлялся. Джо, попрежнему, ухаживалъ за мною, и я повременамъ, право, думалъ, что опять сталъ маленькимъ Пипомъ.

Онъ заботился обо мнѣ, точно о ребенкѣ; по цѣлымъ часамъ разговаривалъ со мною такъ же откровенно и просто, какъ бывало въ-старину, во дни моей юности. Мнѣ, наконецъ, начало казаться, что вся моя жизнь была не что иное, какъ лихорадочный бредъ больнаго. Для подмоги себѣ по хозяйству, Джо нанялъ очень-приличную женщину, ибо, съ самаго своего пріѣзда, отпустилъ мою прачку. Въ этой вольности онъ часто извинялся, говоря: «Я, право, видѣлъ, какъ она таскала изъ-подъ тебя перья изъ матраса и послѣ продавала ихъ; да не только перья она воровала: уголья, посуду, вино и даже до твоихъ сапогъ».

Мы съ какимъ-то необъяснимымъ удовольствіемъ ждали моей первой прогулки, какъ нѣкогда ожидали дня, когда я поступлю въ ученье въ Джо. Наконецъ, этотъ день насталъ. Джо нанялъ коляску, закуталъ меня хорошенько, снесъ на рукахъ по лѣстницѣ и усадилъ, словно я былъ прежній беззащитный ребенокъ, котораго онъ такъ берегъ. Джо сѣлъ рядомъ со мною, и мы поѣхали за городъ. Деревья и трава уже зеленѣли, и въ воздухѣ слышалось приближеніе лѣта. Было воскресенье, и когда я посмотрѣлъ на веселую, роскошную природу и вспомнилъ, какъ она перемѣнилась съ-тѣхъ-поръ, когда я гулялъ въ послѣдній разъ, то меня невольно поразила мысль, что эти цвѣты прелестно распускались и птички весело распѣвали, пока я мучился въ душной комнатѣ. Эта горькая мысль нѣсколько отравляла мое удовольствіе; но когда я услышалъ гулъ колоколовъ и ближе всмотрѣлся въ чудную природу, меня окружавшую, я понялъ, что не довольно еще благодаренъ судьбѣ за свое спасеніе. Положивъ голову къ Джо на плечо, какъ бывало прежде, я тихо лежалъ въ коляскѣ. Первое впечатлѣніе природы было слишкомъ-сильно для меня.

Мало-по-малу я пришелъ въ себя, и мы начали весело разговаривать, какъ бывало нѣкогда на нашей старой батареѣ. Въ моихъ глазахъ Джо въ это долгое время вовсе не перемѣнился; онъ былъ все тотъ же простой и честный Джо.

Пріѣхавъ домой, онъ опять поднялъ меня изъ коляски, перенесъ на рукахъ въ комнаты. Я невольно при этомъ вспомнилъ, какъ онъ меня таскалъ на спинѣ въ памятное мнѣ Рождество. До-сихъ-поръ мы еще ни разу не касались перемѣны моего положенія, и я еще не зналъ, на сколько ему были извѣстны послѣднія событія моей жизни. Я до-того сомнѣвался въ себѣ и такъ вполнѣ во всемъ полагался на него, что долго не зналъ, хорошо ли мнѣ начинать этотъ разговоръ, если онъ повидимому избѣгаетъ его.

— Ты слышалъ, Джо, кто былъ мой благодѣтель? рѣшился я, наконецъ, спросить его послѣ нашей прогулки.

— Я слышалъ, что то не была миссъ Гавишамъ, старый дружище, отвѣчалъ онъ.

— А ты знаешь кто?

— Ну. Я слышалъ, что будто тотъ самый человѣкъ, который послалъ тебѣ, помнишь, двѣ однофунтовыя бумажки.

— Да, тотъ самый.

— Удивительно! сказалъ Джо совершенно спокойно.

— Ты слышалъ, Джо, что онъ умеръ? спросилъ я недовѣрчиво.

— Кто? тотъ человѣкъ, который послалъ тебѣ однофунтовыя бумажки, Пипъ?

— Да.

— Кажется, отвѣчалъ Джо, подумавъ нѣсколько минутъ и не смотря на меня: — кажется, я слышалъ отъ кого-то, какъ-будто онъ… того… этого…

— А знаешь ли, кто онъ былъ?

— Нѣтъ, въ точности не знаю, Пипъ.

— Если ты желаешь знать, Джо… началъ-было я; но онъ всталъ и подошелъ во мнѣ.

— Послушай, старый дружище, сказалъ онъ, нагибаясь ко мнѣ: — вѣдь мы друзья, и всегда были друзьями — не такъ ли, Пипъ?

Маѣ совѣстно было отвѣчать.

— Ну, хорошо, хорошо, продолжалъ Джо, будто я отвѣтилъ утвердительно: — въ этомъ никто и не сомнѣвается. Такъ зачѣмъ же намъ, старой дружище, говорить о такихъ вещахъ? Есть намъ, слава Богу, о чемъ потолковать. Какъ подумаешь о твоей бѣдной сестрѣ, Пипъ! А помнишь ты хлопушку?

— Какъ же, Джо.

— Слушай, старый дружище, вѣдь я дѣлалъ все, что могъ, чтобъ отстранить хлопушку-то отъ твоей спины; но я, вѣдь, не всегда воленъ былъ дѣлать, что хотѣлъ. Бывало, когда бѣдная сестра твоя возьметъ въ голову побить тебя, если вступишься, не только самому достанется, да и тебѣ вдвое придется. Я это хорошо замѣтилъ. Не отстать же человѣку и не спасать ребенка отъ наказанія, изъ страху, что самъ получитъ толчокъ-другой. Нѣтъ, но когда за это еще ребенку прійдется хуже, то естественно, человѣкъ и скажетъ себѣ: «Что изъ того пользы? Я вижу только вредъ». Я спрашиваю васъ, сэръ, что жь тутъ хорошаго, мѣшаться въ такомъ случаѣ?

— Скажетъ человѣкъ, прибавилъ я, видя, что Джо ждетъ моего отвѣта.

— Скажетъ человѣкъ, повторилъ Джо: — хорошо ли онъ дѣлалъ бы, поступая такъ?

— Милый Джо, онъ всегда хорошо поступалъ и поступаетъ; онъ всегда правъ.

— Ну, старый дружище, такъ не отступайся же отъ своихъ словъ. Если онъ всегда хорошо поступаетъ, всегда правъ (хотя по большей части бываетъ противное), то онъ и правъ, говоря: «Если ты скрывалъ что-нибудь отъ Джо Гарджери, еще бывъ ребенкомъ, то ты дѣлалъ это только потому, что зналъ, что онъ не всегда воленъ былъ дѣлать, что хотѣлъ, не всегда могъ избавить тебя отъ хлопушки». — Такъ не думай больше о подобныхъ вещахъ, и не будемъ толковать о ненужныхъ предметахъ. Бидди долго билась со мною (я, вѣдь, порядочный дуракъ), пока она не вбила мнѣ въ голову, какъ мнѣ понимать это и поступать сообразно. Теперь, объяснивъ, какъ я это понимаю, вотъ что я скажу тебѣ, старый дружище. Не говори лишняго, а лучше поѣшь да и засни хорошенько.

Меня поразила деликатность Джо, доброта и тактъ Бидди, которая, какъ настоящая женщина, видѣла меня насквозь; но для меня оставалось тайною, извѣстно ли Джо, что всѣ мои надежды разсѣялись, подобно нашимъ туманамъ, и я остался почти нищимъ. Я также никакъ не могъ понять, отчего по мѣрѣ того, какъ я выздоравливалъ, Джо становился принужденнѣе, холоднѣе со мною. Во время моей болѣзни, когда онъ одинъ за мною ухаживалъ, онъ обращался со мною какъ бывало въ старину, и называлъ меня теперь столь дорогими мнѣ именами: «Пипъ, старый дружище!» Я также обходился съ нимъ, попрежнему, внутренно благодаря его за такое счастіе; но постепенно, почти-незамѣтно, обращеніе Джо стало измѣняться; сначала я этому очень удивлялся, но вскорѣ догадался, что причиною и виною тому я самъ.

«Ахъ! Развѣ я не далъ Джо повода сомнѣваться въ моей привязанности и думать, что когда выздоровлю и опять буду счастливъ, то оттолкну его такъ же холодно, какъ и прежде? Развѣ Джо не имѣлъ достаточныхъ причинъ предполагать, что чѣмъ я буду сильнѣе, тѣмъ болѣе буду отъ него удаляться, и потому лучше ему удалиться заблаговременно?»

Вполнѣ же я убѣдился въ его перемѣнѣ только въ третью или четвертую нашу прогулку, когда я, облокотясь на Джо, гулялъ по Темпльскому Саду. Вставъ со скамейки, на которой мы немного отдохнули, я сказалъ:

— Смотри, Джо, какъ я твердо хожу. Я пойду одинъ домой, и безъ твоей помощи.

— Не повреди себѣ, отвѣчалъ Джо: — а впрочемъ, я очень радъ посмотрѣть, какъ вы одни пойдете, сэръ.

Эти послѣднія слова непріятно на меня подѣйствовали, но я, вѣдь, не могъ же протестовать противъ нихъ. Я прошелъ только до воротъ сада и, притворись слабымъ, попросилъ Джо дать мнѣ руку. Онъ далъ мнѣ ее, но былъ что-то особенно задумчивъ.

Я также задумался; голова моя была занята одною мыслью, какъ бы остановить начинавшуюся перемѣну въ обращеніи Джо. Я не скрываю, что стыдился признаться ему въ своемъ несчастномъ положеніе, но надѣюсь, что причина этого стыда была благородная. Я зналъ, что онъ захочетъ помочь мнѣ своимъ маленькимъ капитальцемъ, отложеннымъ на черный день; но я не могъ и не долженъ былъ позволить ему употребить на меня свои деньги.

Весь этотъ вечеръ мы провели молча, обдумывая свои планы. Но прежде, чѣмъ лечь спать, я уже рѣшилъ, что подожду два дня, и (теперь была суббота) начну новую жизнь съ понедѣльника. Въ понедѣльникъ утромъ я откровенно поговорю съ Джо, передамъ ему всѣ свои планы, объясню, зачѣмъ я не ѣду къ Герберту, и послѣ этого разговора жизнь моя перемѣнится навѣки. Рѣшившись на это, я повеселѣлъ, Джо также оставилъ свои думы, точно и онъ рѣшился на что-то.

Воскресенье мы провели очень-тихо и счастливо; мы отправились за городъ и наслаждались прогулкою по полямъ.

— Я очень благодаренъ Провидѣнію, Джо, за свою болѣзнь, сказалъ я.

— Милый Пипъ, старый дружище, вы почти ужь совсѣмъ оправились, сэръ.

— Мнѣ эта болѣзнь всегда будетъ памятна, Джо.

— И мнѣ такъ же, сэръ.

— Мы пожили опять вмѣстѣ, Джо, и я этихъ дней никогда не забуду. Конечно, были годы, которые я на-время забылъ; но этихъ дней я никогда не забуду.

— Пипъ, сказалъ Джо, какъ-бы смущенный: — мы теперь были очень счастливы. А что было прежде, то прошло…

Когда я легъ вечеромъ въ постель, Джо, по обыкновенію, пришелъ со мною проститься. Онъ спросилъ меня, такъ же ли я хорошо чувствую себя теперь, какъ утромъ?

— Да, милый Джо, такъ же хорошо.

— И ты чувствуешь себя сильнѣе-и-сильнѣе, старый дружище?

— Да, милый Джо.

Джо потрепалъ меня по плечу и проговорилъ нѣсколько-глухимъ голосомъ:

— Доброй ночи!

Проснувшись на другое утро здоровѣе и сильнѣе, чѣмъ когда-либо, я рѣшился непремѣнно открыться во всемъ Джо передъ завтракомъ.

Я одѣлся поспѣшно и хотѣлъ сдѣлать ему пріятный сюрпризъ, явившись такъ рано къ нему въ комнату; но его тамъ не было, и не только онъ исчезъ, но и его чемоданъ. Я поспѣшилъ въ столовую и на столѣ нашелъ письмо слѣдующаго содержанія:

"Я уѣхалъ, не желая быть вамъ въ тягость; вы теперь здоровы, милый Пипъ, и проживете гораздо-лучше безъ

"Джо".

«PS. Мы, вѣдь, всегда останемся друзьями».

Въ это письмо вложена была росписка въ полученіи моего долга, за который меня хотѣли посадить въ тюрьму. До этой минуты я полагалъ, что кредиторы оставили меня въ покоѣ, дожидаясь моего выздоровленія. Я и не воображалъ-себѣ, чтобъ Джо заплатилъ мои долги, однако, росписка была на его имя.

«Что же мнѣ теперь оставалось дѣлать? Послѣдовать за нимъ на старую, добрую кузницу; открыться ему во всемъ и привести въ исполненіе свои планы?»

Планы эти были немногосложны. Я просто пойду къ Бидди, открою ей, какъ я раскаяваюсь въ своей неблагодарности, какъ я потерялъ все, на что когда-то надѣялся; напомню ей, какъ она была нѣкогда откровенна со мною. Потомъ я ей скажу: «Бидди, мнѣ кажется, вы когда-то меня любили, и мое бѣдное сердце никогда не было такъ мирно и покойно, какъ въ то время, когда я былъ съ вами. Если вы только можете меня снова полюбить, хоть вполовину столько, какъ прежде; если вы можете взять меня со всѣми моими недостатками и разочарованіями и простить меня, какъ заблуждавшееся дитя, то я надѣюсь, Бидди, я стою васъ теперь болѣе, немного болѣе, чѣмъ прежде. Отъ васъ, Бидди, зависитъ моя будущность: если вы желаете, я останусь работникомъ на кузницѣ у Джо, или займусь чѣмъ другимъ по сосѣдству, или, наконецъ, мы поѣдемъ далеко, далеко на Востокъ, гдѣ мнѣ предлагаютъ мѣсто, которое я не могъ принять, не зная вашего отвѣта. Итакъ, милая Бидди, если вы рѣшитесь быть спутницею моей жизни, то, конечно, вы сдѣлаете ее лучшей, а меня самого сдѣлаете человѣкомъ. Я, съ своей стороны, употреблю всѣ старанія, чтобъ ваша жизнь была счастлива».

Вотъ въ чемъ состояли мои планы. Черезъ три дня, когда я уже совершенно-хорошо себя чувствовалъ, я отправился на старую кузницу, чтобъ привести ихъ въ исполненіе. Какъ я успѣлъ въ этомъ — вотъ все, что мнѣ остается разсказать.

LVIII.

Вѣсть о томъ, что мои блестящія надежды рушились, достигла моей родины до моего пріѣзда. Въ Синемъ Вепрѣ все уже было извѣстно и я замѣтилъ значительную перемѣну въ обращеніи прислуги со мною. Пока считали меня будущимъ богачемъ, очень старались заискивать мое расположеніе, теперь, узнавъ, что я лишился состоянія, совершенно охладѣли ко мнѣ. Я пріѣхалъ туда вечеромъ, очень уставши отъ поѣздки, которую я прежде дѣлалъ шутя. Хозяинъ Вепря объявилъ мнѣ при входѣ, что не можетъ мнѣ дать прежнюю мою спальню, которая уже занята кѣмъ-то (вѣроятно имѣвшимъ большія надежды), и потому отвелъ мнѣ скверную каморку, надъ каретнымъ сараемъ, за голубятникомъ. Впрочемъ, я здѣсь такъ же хорошо спалъ, какъ и въ лучшей комнатѣ Вепря, и сны снились мнѣ не хуже прежнихъ.

Рано утромъ, пока приготовляли мнѣ завтракъ, я отправился погулять, чтобъ взглянуть на Сатис-Гаусъ.

На воротахъ, и на окнахъ виднѣлись объявленія о продажѣ, на слѣдующей недѣлѣ, съ аукціоннаго торга, мебели и разной домашней утвари. Домъ же продавали, какъ старый строительный матеріалъ, на сломъ. Надъ пивоварней красовалась большими бѣлыми буквами надпись «1-й участокъ», а надъ домомъ, столько лѣтъ закрытымъ, «2-й участокъ». Были еще надписи и на другихъ постройкахъ, а завядшія вьющіяся растенія, сорванныя со стѣнъ, чтобы яснѣе выказать надписи, теперь валялись въ пыли. При входѣ въ ворота, я оглянулся съ непріятнымъ чувствомъ незнакомца, неимѣющаго ничего общаго съ окружающими его предметами, и замѣтилъ аукціонернаго писца, расхаживавшаго по бочкамъ и считавшаго ихъ для джентельмена, который, держа въ рукахъ перо, составлялъ опись; вмѣсто письменнаго стола ему служили кресла на колесахъ, которыя я такъ часто каталъ, напѣвая «дядя Клемъ».

Вернувшись къ завтраку въ столовую Синяго Вепря, я засталъ тамъ мистера Пёмбельчука, разговарившаго съ хозяиномъ. Не исправившись, повидимому, и послѣ недавняго печальнаго приключенія, онъ дожидался меня и, при моемъ входѣ, обратился ко мнѣ со слѣдующими словами:

— Молодой человѣкъ, сожалѣю, что вы обѣднѣли. Но иначе и ожидать было нечего! Но иначе и ожидать было нечего!

При этомъ, съ важнымъ видомъ, будто прощая меня, онъ протянулъ мнѣ руку, которую я нехотя пожалъ, ибо былъ слишкомъ изнуренъ, чтобъ ссориться съ нимъ.

— Уилліамъ, сказалъ Пёмбельчукъ лакею: — подай лепешекъ!

Угрюмо усѣлся я завтракать, но, не успѣлъ я еще протянуть руку къ чайнику, какъ Пёмбельчукъ, стоявшій рядомъ со мной, схватилъ его и налилъ мнѣ чаю, съ видомъ благодѣтеля, нехотѣвшаго покинуть меня до конца.

— Уилліамъ, сказалъ онъ: — подай соли. Въ прежнее счастливое время, продолжалъ онъ, уже обращаясь ко мнѣ я думаю вы употребляли сахаръ? Не пили-ли вы также и чай со сливками? Да! Уилліамъ, принеси крессу.

— Благодарю васъ, отвѣчалъ я отрывисто: — я не ѣмъ крессу.

— Вы не ѣдите? возразилъ мистеръ Пёмбельчукъ, вздыхая, какъбудто онъ полагалъ, что въ настоящемъ моемъ бѣдномъ положеніи мнѣ кресса была самая приличная ѣда: — однако вамъ надо довольствоваться простыми земными плодами. Ничего не приноси, Уилліамъ.

Я продолжалъ завтракать, а мистеръ Пёмбельчукъ, стоя за мною и выпучивъ глаза, громко дышалъ по обыкновенію. «Кости да кожа», размышлялъ онъ вслухъ. «А когда онъ отсюда отправился (могу сказать съ моимъ благословленіемъ) и я угостилъ его чѣмъ могъ, онъ былъ здоровъ какъ быкъ».

Слова его навели меня на мысль сравнить прежнее его раболѣпное поведеніе, когда онъ, при извѣстіи о постигшемъ меня богатствѣ, низко кланяясь, пожималъ мою руку, говоря: «позвольте, позвольте», съ важнымъ снисходительнымъ видомъ, съ которымъ онъ теперь подалъ мнѣ свои толстые пальцы.

— А! сказалъ онъ, передавая мнѣ хлѣбъ и масло. — Вы отправляетесь къ Джозефу.

— Ради Бога, воскликнулъ я невольно разгорячившись: — что вамъ за дѣло, куда я иду. Оставте мой чайникъ въ покоѣ!

Я не могъ хуже поступить, ибо тѣмъ представилъ Пёмбельчуку случай, котораго онъ искалъ.

— Да, молодой человѣкъ, сказалъ онъ, выпуская изъ рукъ чайникъ и отступая шага на два отъ стола, чтобы хозяинъ гостинницы и его слуга, стоявшіе у дверей, лучше могли его разслышать. — Я оставлю чайникъ. Вы правы, молодой человѣкъ. На этотъ разъ вы правы. Я совершенно забылся при видѣ вашей худобы, послѣдствія вашего образа жизни и хотѣлъ только подкрѣпить ваше здоровье пищею вашихъ праотцевъ. Впрочемъ, продолжалъ онъ, обращаясь въ хозяину Вепря и къ слугѣ, и указывая рукой на меня. — Я съ нимъ игралъ въ дни счастливой его юпости. Вы скажете, что это невозможно. Я же вамъ говорю, что игралъ.

Послышался легкій шопотъ. Лакей казалось былъ тронутъ.

— Вѣдь это онъ самый! воскликнулъ Пёмбельчукъ. — Я его каталъ въ своемъ кабріолетѣ. Я слѣдилъ за его воспитаніемъ. Вѣдь я приходился дядюшкой его сестрѣ, по ея мужу. Ее звали Джіоржіаной-Маріей. Пускай это опровергнетъ кто, если можетъ.

Лакей, повидимому, убѣдился въ томъ, что я не могу опровергнуть его словъ и, кажется, сталъ еще худшаго обо мнѣ мнѣнія.

— Молодой человѣкъ, сказалъ Пёмбельчукъ, обращаясь во мнѣ: — вы отправляетесь къ Джозефу. Что мнѣ за дѣло до васъ? А я всегда вамъ говорю, сударь, вы отправляетесь къ Джозефу.

Лакей кашлянулъ, будто хотѣлъ предложить мнѣ опровергнуть эти слова.

— Теперь, продолжалъ Пёмбельчукъ съ возрастающимъ достоинствомъ и жаромъ: — теперь, я васъ научу, что вамъ надлежитъ сказать Джозефу. Вотъ хозяинъ Вепря, человѣкъ извѣстный и уважаемый въ городѣ, и Уилліамъ, по фамиліи Поткнисъ, если не ошибаюсь.

— Вы не ошиблись, сударь, сказалъ Уилліамъ.

— Я васъ выучу при нихъ, молодой человѣкъ, что вамъ слѣдуетъ сказать Джозефу; вы скажите: Джозефъ, я сегодня видѣлъ своего перваго благодѣтеля. Я не назову его имени, но вообще всѣ въ городѣ его такъ зовутъ. Я видѣлъ его.

— Клянусь, что я не вижу его здѣсь! сказалъ я.

— Такъ же и это скажите ему, продолжалъ Пёмбельчукъ. — Скажите ему, что вы это мнѣ сказали и даже Джозефъ удивится.

— Вы очень ошибаетесь, сказалъ я. — Я его лучше вашего знаю.

— Скажите ему еще, продолжалъ Пёмбельчукъ: — я видѣлъ этого человѣка и онъ ни къ вамъ, ни ко мнѣ не питаетъ дурныхъ чувствъ. Онъ знаетъ вашъ характеръ, Джозефъ. Ваше тупоуміе и невѣжество ему хорошо извѣстны: онъ и меня знаетъ и не сомнѣвается въ моей неблагодарности. Да, Джозефъ, скажите вы, при этомъ онъ покачалъ головой, указывая на меня рукой: — онъ знаетъ, что я лишенъ способности питать хоть каплю благодарности. Онъ лучше всякаго это знаетъ. Вы его не поймете, Джозефъ, оттого, что у васъ нѣтъ на столько ума, но этотъ человѣкъ все и всѣхъ понимаетъ.

Какимъ пошлымъ осломъ я не считалъ его прежде, но онъ превзошелъ мои ожиданія.

— Вы скажите, Джозефъ — онъ мнѣ далъ порученіе. Онъ поручилъ мнѣ вамъ сказать, что въ несчастіи, постигшемъ меня, онъ видитъ перстъ Божій и перстъ этотъ указываетъ на слова: «награда за неблагодарность къ первому своему благодѣтелю». Впрочемъ, этотъ человѣкъ сказалъ мнѣ, что не сожалѣетъ о добрѣ, оказанномъ мнѣ, ибо всякій долженъ дѣлать добро ближнему, и потому онъ опять при случаѣ готовъ поступить такъ же.

— Очень-жалѣю, сказалъ я, покончивъ наконецъ завракъ: — что этотъ человѣкъ не сказалъ, что онъ именно сдѣлалъ и что опять намѣренъ сдѣлать.

— Хозяинъ Вепря и Уилліамъ, воскликнулъ Пёмбельчукъ, обращаясь къ нимъ. — Позволяю вамъ сообщить вашимъ знакомымъ въ городѣ и въ окрестностяхъ, что я хорошо поступалъ, и готовъ такъ же поступать.

При этихъ словахъ, наглый лгунъ пожалъ руку хозяину Синяго Вепря и его слуги, и съ важнымъ видомъ вышелъ. Слова его болѣе удивили меня, чѣмъ разсмѣшили. Вскорѣ послѣ него и я ушелъ и, проходя по Гай-Стриту, увидѣлъ его у дверей лавки, что-то разсказывающаго (вѣроятно, съ прежнимъ успѣхомъ) группѣ избранныхъ лицъ, которые, при моемъ проходѣ, подозрительно покосились на меня. Но тѣмъ пріятнѣе было мнѣ увидѣть Джо и Бидди, доброта которыхъ еще болѣе выказывалась при сравненіи съ нахальною глупостью Пёмбельчука. Я шелъ потихоньку. Ноги мои еще были очень-слабы, но чѣмъ болѣе приближался я къ кузницѣ, тѣмъ легче чувствовалъ себя.

День былъ прекрасный. Голубое небо, ласточки, высоко летавшія надъ зелеными колосьями овса, и вся вообще окрестность показались мнѣ красивѣе и спокойнѣе, чѣмъ когда-нибудь. На пути представлялись мнѣ пріятныя картины жизни, которую я здѣсь поведу, подъ руководствомъ друга, преданность и смышленность котораго я уже испыталъ. Сердце мое было взволновано при одной мысли, что я возвращаюсь на родину, послѣ столь-долгихъ испытаній.

Я еще не видалъ школу, которою Бидди завѣдывала, но, проходя полями, чтобъ незамѣтно попасть въ деревню, я увидѣлъ школьный домъ. Къ-coжалѣнію, былъ праздникъ и дѣти распущены по домамъ, почему и не исполнилась моя надежда, застать Бидди за ее обыкновенными, вседневными трудами.

Но до кузницы уже было не далеко, и, идя подъ тѣнью липъ, я прослушивался, не услышу ли знакомыхъ ударовъ молотка. Но все было тихо; тщетно напрягалъ я свой слухъ. На минуту мнѣ казалось, что я слышу дѣйствительно молотокъ, а потомъ приходилось сознаться, что это только игра воображенія. Все было здѣсь постарому: тѣ же старыя липы, тотъ же шиповникъ, тѣ же каштановыя деревья, одного только недоставало: однообразныхъ ударовъ молотка. Наконецъ я съ какимъ-то замираніемъ сердца увидѣлъ кузницу. Она была заперта. Не видать было ни пламени въ горнѣ, ни жара надъ трубою; не слышно было рева мѣховъ — все было тихо и пусто.

Но за то домъ, казалось, былъ далеко не пустъ. Даже въ парадной гостиной висѣли чистенькіе занавѣски, и открытыя окна уставлены цвѣтами. Я пошелъ потихонько къ окошку, желая заглянутъ въ комнаты, но вотъ на порогѣ показались Джо и Бидди, рука объ-руку. Бидди сначала вскрикнула, думая, что видитъ призракъ, но черезъ минуту, она была въ моихъ объятіяхъ. Мы оба плакали: а вида ее такой здоровой и хорошенькой, она же, напротивъ, при видѣ моей блѣдности и изнуренія.

— Милая Бидди, какая вы нарядная!

— Да, милый Пипъ.

— И ты Джо, какъ принарядился,

— Какъ же, Пипъ, старый дружище.

Я съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на нихъ обоихъ.

— Сегодня день моей свадьбы, воскликнула Бидди съ восторгомъ. — Я жена Джо!

---

Они повели меня въ кухню. Я сѣлъ и положилъ голову на старый столъ. Бидди взяла мою руку и прильнула въ ней губами, Джо трепалъ меня по плечу, говоря: «онъ, душа моя, слишкомъ-слабъ для такаго сюрприза».

— Да, я бы должна была объ этомъ подумать, но я слишкомъ счастлива!

Они оба были такъ рады меня видѣть, такъ гордились мною! Своимъ пріѣздомъ, именно въ этотъ день, я, казалось, переполнилъ чашу ихъ радостей. Прежде всего я мысленно благодарилъ Провидѣніе за то, что никогда не заикнулся Джо о своей послѣдней, несбывшейся, надеждѣ. Какъ часто я хотѣлъ ему открыться; какое счастье, что онъ не остался со мною еще лишняго часочка; иначе, навѣрно узналъ бы все!

— Милая Бидди, сказалъ я: — лучше вашего мужа нѣтъ человѣка на свѣтѣ. Еслибъ вы только видѣли, какъ онъ за мною ухаживалъ, то право… Впрочемъ, нѣтъ, вы не могли бы его любить болѣе, чѣмъ теперь.

— Это невозможно, отвѣчала Бидди.

— И ты, Джо, счастливъ: лучше твоей жены нѣтъ никакой на свѣтѣ; она сдѣлаетъ тебя счастливымъ, какъ ты и вполнѣ заслуживаешь, милый, добрый, благородный Джо!

Джо взглянулъ на меня: губы у него дрожали и онъ утеръ глаза свои рукавомъ.

— Теперь, Джо и Бидди, такъ-какъ вы были сегодня въ церкви и должны быть въ мірѣ и любви со всѣми на свѣтѣ, то примите искреннюю мою благодарность за все, что вы для меня сдѣлали, получая взамѣнъ только черную неблагодарность. Я здѣсь останусь недолго, я скоро отправляюсь за границу, гдѣ стану работать день и ночь, пока не выплачу денегъ, заплаченныхъ вами за меня. Но не думайте, что, сдѣлавъ это, я не буду считать себя въ долгу у васъ. Нѣтъ, еслибъ я могъ уплатить вамъ и въ тысячу разъ болѣе, то все-таки не могъ бы съ вами расквитаться, да я этого и не желаю. Я хочу всегда оставаться вашимъ должникомъ!

Они были очень-растроганы моими словами и просили меня прекратить этотъ разговоръ.

— Нѣтъ, я долженъ вамъ сказать еще кое-что: — милый Джо, и надѣюсь, что у тебя будутъ дѣти, и скоро какой-нибудь мальчуганъ будетъ по вечерамъ сидѣть съ тобою рядомъ въ уголку, напоминая тебѣ такого же мальчугана, навсегда покинувшаго этотъ старый, милый домъ. Не говори ему, Джо, что я былъ неблагодаренъ! Не говорите ему, Бидди, что я былъ неблагодаренъ и несправедливъ. Скажите ему только, что я уважалъ васъ обоихъ отъ всей души, за вашу доброту и постоянство въ дружбѣ. Скажите ему еще отъ меня, что онъ какъ сынъ вашъ, долженъ быть гораздо-лучшимъ человѣкомъ, нежели я.

— Ну, я ему ничего такого не намѣренъ говорить, Пипъ, сказалъ Джо, не отнимая рукава отъ своихъ главъ: — и Бидди этого не свяжетъ. Подобныхъ вещей никто не станетъ говорить.

— Теперь хотя я и увѣренъ, что вы меня уже по добротѣ своей простили въ сердцахъ вашихъ, скажите мнѣ оба, что вы меня прощаете! Умоляю васъ, дайте мнѣ услышать эти радостные для меня слова! Звукъ ихъ постоянно будетъ жить въ моемъ сердцѣ, и я буду въ состояніи утѣшать себя мыслью, что вы со временемъ станете довѣрять моей дружбѣ и будете лучшаго мнѣнія обо мнѣ.

— О, милый Пипъ, старый дружище, воскликнулъ Джо: — Господь-Богъ знаетъ, что я прощаю-тебя, если имѣю что простить.

— Господь вѣдаетъ, что и я прощаю васъ, повторила Бидди.

— Дай-те же мнѣ взглянуть на мою комнатку, сказалъ я тогда: — и оставьте меня тамъ на минуту одного. Потомъ перехвативъ что-нибудь, я отправлюсь въ путь. Вы меня проводите, пожалуйста, до указательнаго столба. Тамъ мы и простимся!

----

Я продалъ все, что имѣлъ и отложилъ изъ нихъ денегъ сколько могъ, чтобъ заключить сдѣлку съ кредиторами. Они согласились на все и отсрочили мнѣ на долгое время платежъ всего долга. Окончивъ свои дѣла, я оставилъ Англію и отправился въ Каиръ къ Герберту. Черезъ два мѣсяца, я уже поступилъ конторщикомъ въ торговый домъ Кларикера и К. Не прошло и четырехъ мѣсяцевъ, какъ все дѣло нашей восточной конторы осталось у меня на рукахъ, ибо старый Биль-Барлэ успокоился на вѣки, а Гербертъ уѣхалъ, чтобъ жениться на Кларѣ.

Много лѣтъ прошло прежде, чѣмъ я попалъ въ компаньйоны, но все это время я жилъ очень-счастливо съ Гербертомъ и его женою. Я жилъ безбѣдно, заплатилъ всѣ свои долги и постоянно переписывался съ Джо и Бидди. Когда, наконецъ, сдѣлался третьимъ компаньйономъ въ нашемъ домѣ, Кларикеръ выдалъ тайну мою Герберту и разсказалъ ему, благодаря чему онъ попалъ въ его контору. Онъ увѣрялъ, что его давно уже мучила эта тайна, потому онъ и открылъ ее. Гербертъ очень-удивился, услыхавъ его разсказъ и былъ не мало тронутъ. Мы, конечно, не переставали и послѣ быть отличными друзьями. Я не хочу, чтобъ подумали, что нашъ домъ былъ очень-важный, и что мы были страшные богачи. Нѣтъ, мы не вели очень-обширной торговли, но нашу контору уважали и наши дѣла шли очень-хорошо. Мы столькимъ были обязаны дѣятельности Герберта и неослабному его трудолюбію, что я часто задавалъ себѣ вопросъ, съ чего я составилъ себѣ нѣкогда понятіе, что онъ не способенъ ни къ какому дѣлу. Наконецъ, въ одинъ прекрасный день мнѣ пришла въ голову мысль, что вѣрно не онъ былъ неспособенъ, а я.

LIX.

Одиннадцать лѣтъ прошло съ-тѣхъ-поръ, какъ я разстался съ Джо и Бидди. Хотя я ихъ такъ долго и не видѣлъ, но часто о нихъ думалъ. Наконецъ, въ одинъ прекрасный декабрьскій вечеръ, я очутился опять на родинѣ, у дверей старой кузницы. Отворивъ тихонько дверь, я заглянулъ въ кухню. На своемъ прежнемъ мѣстѣ, покуривая трубку сидѣлъ Джо; онъ нисколько не измѣнился, только немного посѣдѣлъ. Около него, на моемъ маленькомъ стуликѣ, сидѣлъ… я самъ, прежнимъ ребенкомъ.

— Мы его назвали Пипомъ, въ честь тебя, старый дружище, скачалъ Джо съ восторгомъ, пока я усаживался подлѣ мальчика: — мы надѣялись, что онъ будетъ походить на тебя; и, кажется, не ошиблись.

Я вполнѣ съ этимъ согласился. На другое утро, я съ Пипомъ пошелъ гулять и мы болтали очень-много, отлично понимая другъ друга. Я повелъ его на кладбище, и посадилъ отдохнуть на столь памятный мнѣ камень. Съ этаго возвышенія онъ мнѣ показалъ плиту, на которой была высѣчена надпись Филипъ Пирипъ, тожь Джорджіана, жена вышереченнаго.

— Бидди, сказалъ я разговаривая съ нею послѣ обѣда, пока она убаюкивала свою маленькую дѣвочку: — вы должны мнѣ отдать Пипа, если не навсегда, то хоть на время.

— Нѣтъ, нѣтъ, отвѣчала нѣжно Бидди: — вы должны жениться,

— Это говорятъ мнѣ и Гербертъ съ Кларою, но я не думаю, чтобъ я когда-нибудь женился. Я сталъ ужь такимъ старымъ холостякомъ, и такъ привыкъ жить съ ними, что право и не помышляю о женитьбѣ.

Бидди посмотрѣла на своего ребенка, поцѣловала его ручку и молча взяла меня за руку. Этотъ жестъ и легкое прикосновеніе ея обручальнаго кольца были краснорѣчивѣе всякихъ словъ.

— Милый Пипъ, сказала она наконецъ: — увѣрены ли вы, что больше ея не любите.

— Да, милая Бидди, мнѣ кажется.

— Скажите мнѣ, какъ старому другу. Вы ее совсѣмъ забыли?

— Милая Бидди, я ничего не забылъ изъ своей жизни. Но мои бѣдныя грезы, какъ я ихъ тогда называлъ, разсѣялись на вѣки.

Несмотря на мои слова, я очень хорошо звалъ, говоря это, что твердо намѣренъ въ тотъ же день посѣтить Сатис-Гаусъ. И то лишь ради Эстеллы.

Я слышалъ, что она была очень-несчастлива въ замужествѣ и жила врозь съ мужемъ, который очень-жестоко съ ней обходился и сталъ извѣстенъ, какъ первый подлецъ, скряга и тиранъ, во всемъ околодкѣ. Наконецъ я узналъ, что онъ года два тому назадъ умеръ, упавъ съ лошади. Болѣе я ничего о ней не зналъ, можетъ-быть, она уже была вторично замужемъ.

Обѣдали мы такъ рано, что я не торопился и продолжалъ разговаривать съ Бидди, полагая, что всегда успѣю до ночи посѣтить Сатис-Гаусъ. Но я такъ тихо шелъ, на каждомъ шагу останавливаясь и поминая былое, что достигъ памятнаго мнѣ мѣста когда уже начало темнѣть.

Уже не существовало ни стараго дома, ни пивоварни, ни другихъ строеній; уцѣлѣла только садовая стѣна. Все мѣсто было обнесено заборомъ; посмотрѣвъ черезъ заборъ, я увидѣлъ, что старый плющъ далъ новые ростки и вился по грудамъ развалинъ. Калитка была открыта и потому я вошелъ. Ночь была не темная, хотя луна еще не показалась и не разсѣяла поднявшагося тумана, но онъ былъ такъ рѣдокъ, что яркія звѣзды виднѣлись сквозь него. Я обошелъ мѣста, гдѣ прежде стояли домъ, пивоварня, ворота и самыя бочки, по которымъ я нѣкогда бѣгалъ. Идя по заглохшей дорожкѣ сада, я вдругъ замѣтилъ какую-то фигуру, шедшую мнѣ на встрѣчу.

Фигура эта, замѣтивъ меня, остановилась. Подойдя ближе, я увидѣлъ, что это женщина. Она-было хотѣла повернуть въ сторону, но вдругъ она задрожала и назвала меня по имени.

— Эстелла! воскликнулъ я.

— Я очень-измѣнилась, сказала она. — Я удивляюсь, какъ вы меня узнали.

Дѣйствительно, свѣжесть красоты ея исчезла, но она была также обворожительна и величественно хороша. Эти качества въ ней были мнѣ давно знакомы; но чего я никогда не видалъ, это — нѣжности ея взгляда, всегда столь гордаго и непреклоннаго; чего я никогда не чувствовалъ, это — дружескаго пожатія нѣкогда столь холодной руки.

Мы сѣли на ближнюю скамейку.

— Какъ странно, началъ я: — что мы встрѣтились снова, Эстелла, послѣ столькихъ лѣтъ, на томъ же. самомъ мѣстѣ, гдѣ увидѣли другъ друга въ первый разъ. Вы часто сюда приходите?

— Я здѣсь ни разу еще не была.

— И я такъ же.

Луна теперь начала всходить, и я вспомнилъ послѣдній взглядъ Магвича, послѣднее его пожатіе руки.

Эстелла первая прервала молчаніе.

— Я часто желала прійдти сюда, но меня удерживали важныя причины. Бѣдный старый домъ!

Первые лучи мѣсяца пробились сквозь туманъ и отразились въ слезѣ на ея чудныхъ глазахъ. Не зная, что я замѣтилъ ея слезы, она старалась всѣми силами себя переломить и спокойно сказала:

— Вы вѣрно удивлялись, расхаживая тутъ — какимъ образомъ это мѣсто пришло въ такое положеніе?

— Конечно, Эстелла.

— Оно принадлежитъ мнѣ. Это единственный уголъ, который у меня остался. Все другое мало-по-малу отошло, но съ этимъ мѣстомъ я не хотѣла ни за что разстаться, и во всѣ эти несчастные годы это единственный случай сопротивленія съ моей стороны.

— Здѣсь будутъ строить?

— Да. Я пришла проститься, прежде чѣмъ начнутся постройки. А вы, все еще живете за границей? спросила она съ нѣжнымъ участіемъ.

— Да.

— Надѣюсь, что ваши дѣла идутъ хорошо?

— Я работаю много и у меня есть кусокъ хлѣба, слѣдовательно дѣла мои идутъ хорошо.

— Я часто о васъ думала, сказала Эстелла.

— Не-уже-ли?

— Особенно въ это послѣднее время, продолжала она. Я долго, долго не позволяла себѣ вспоминать о томъ, чѣмъ я пренебрегла, не зная ему цѣны. Но съ-тѣхъ-поръ, какъ это горькое время прошло, и долгъ мнѣ болѣе не велитъ отталкивать своихъ воспоминаній, я дала имъ мѣсто въ своемъ сердцѣ.

— Вы никогда не теряли вашего мѣста въ моемъ сердцѣ, сказалъ я. И мы опять замолчали.

— Мало я думала, начала опять Эстелла: — что прощаясь съ этими мѣстами, прощусь и съ вами. Я очень этому рада.

— Рады опять разстаться ее мною, Эстелла? Мнѣ же горько разставаться! Я до-сихъ-поръ вспоминаю съ горечью наше послѣднее разставаніе.

— Но вы сказали мнѣ тогда, отвѣчала съ живостью Эстелла: — «да благословитъ васъ Господь, да проститъ онъ вамъ!» Если вы могли сказать это тогда, то вамъ не трудно будетъ повторить то же и теперь, теперь, когда горе научило меня оцѣнить вашу прежнюю привязанность. Горе и несчастіе сломили, измѣнили меня — надѣюсь, что къ лучшему. Будьте ко мнѣ такъ же добры, какъ прежде и скажите: мы друзья?

— Мы друзья, повторилъ я, наклоняясь къ ней.

— Да, мы разстаемся друзьями и никогда другъ-друга не забудемъ, сказала Эстелла, вставая.

Я взялъ ея руку и мы вмѣстѣ вышли изъ запустѣвшаго мѣста. Вечерній туманъ подымался теперь, какъ нѣкогда подымался утренній, когда я покидалъ кузницу, и въ его свѣтлой, прозрачной пеленѣ я видѣлъ что-то, говорившее мнѣ, что мы никогда не разстанемся съ Эстеллой.

---

1. Пироги, которые ѣдятъ въ Англіи на Рождество