Какъ видно изъ самаго названія, глава эта не имѣетъ прямого отношенія къ сущности дѣла; вся она написана г. Страховымъ, такъ сказать, pro domo sua. Въ своей статьѣ Полное опроверженіе и проч. г. Страховъ, отзываясь съ восторгомъ о неудачномъ возраженіи Данилевскаго, разсмотренномъ въ предшествующей главѣ, назвалъ его «истиннымъ открытіемъ Н. Я. Данилевскаго». Я же показалъ, что это сомнительнаго достоинства открытіе сдѣлано за десять, за двадцать лѣтъ до Данилевскаго. Г. Страхову необходимо было какъ-нибудь выпутаться изъ сдѣланнаго промаха и для этого онъ прибѣгаетъ къ пріему, не лишенному оригинальности.
Напомню, что констатированіе факта давности этого возраженія значительно ослабляло его убѣдительную силу въ глазахъ всякаго читателя. Во-первыхъ, читатель видѣлъ изъ этого, какъ искусственно раздуто значеніе книги Данилевскаго, а, во-вторыхъ, могъ самъ сообразить, что если за эти двадцать лѣтъ не послѣдовало окончательнаго крушенія дарвинизма, то, очевидно, пресловутое «открытіе» никакою разрушительною силой не обладаетъ. Видя невозможность отстаивать свою прежнюю точку зрѣнія объ истинности открытія Данилевскаго, г. Страховъ развиваетъ совершенно новую теорію о правѣ писателя на чужую мысль.
«Кто самъ мыслитъ, — докторально поучаетъ онъ, — а не составляетъ своихъ мыслей изъ кусочковъ, взятыхъ въ разныхъ книгахъ, тотъ (слушайте, слушайте!) часто вовсе не замѣчаетъ, гдѣ емгу въ первый разъ встрѣтилось какое-нибудь положеніе» (?!!). Вотъ неожиданный-то оборотъ мысли и, въ то же время, какое новое и удобное ученіе! До сихъ поръ мы (т.-е. педанты, фанатики ученые и пр.), въ простотѣ душевной, думали, что не различать, гдѣ кончается чужая мысль и гдѣ начинается моя, можно или по невѣжеству (недостатку свѣдѣній), или по недобросовѣстности, или, наконецъ, вслѣдствіе размягченія мозга. Мы привыкли думать, что «тотъ, кто самъ мыслитъ», тогда только представляетъ значеніе, когда высказываетъ свое слово, а не тогда, когда только забылъ, гдѣ его прочелъ. Мы привыкли думать, что открывать Америку по меньшей мѣрѣ смѣшно, что съ досадой находить свои мысли у Шекспира какъ будто неловко, что, наконецъ, говорить объ одномъ Юріи Милославскомъ — Загоскина и о другомъ — своемъ можетъ только Хлестаковъ. Наивные люди, — думаетъ г. Страховъ, — nous avons changé tout cela — и завершаетъ главу слѣдующею тирадой: «не въ томъ дѣло, что Н. Я. Данилевскій повторилъ чужое, а въ томъ, что онъ это чужое призналъ своимъ»[1]. Г. Страховъ, очевидно, полагаетъ, что высказалъ блестящій парадоксъ. Я не возстаю вообще противъ высказыванія парадоксовъ, — это очень забавное препровожденіе времени, — подъ условіемъ, конечно, чтобы парадоксъ былъ замысловатъ, чтобъ его не такъ-то легко было разгадать. Но сказать только что-нибудь, идущее въ разрѣзъ съ ходячимъ здравымъ смысломъ и элементарною моралью — не значитъ еще сказать остроумный парадоксъ. Вѣдь, любая темная личность, перемѣщая носовой платокъ изъ кармана г. Страхова въ свой собственный, можетъ отвѣтить ему его словами: «Дѣло не въ томъ, г. Страховъ, вашъ ли это платокъ, или мой, а въ томъ, что я его призналъ своимъ!»
Да, логика… виноватъ, на этотъ разъ, кажется, этика мститъ за себя жестоко!
- ↑ Не забудемъ, что рѣчь идетъ о томъ, имѣлъ ли право г. Страховъ выдавать своимъ читателямъ доводъ Данилевскаго за „истинное открытіе“. Г. Страховъ заявляетъ теперь, что онъ и самъ когда-то зналъ, что открытіе это сдѣлано ранѣе. Тѣмъ болѣе онъ виноватъ передъ своими читателями.