Как видно из самого названия, глава эта не имеет прямого отношения к сущности дела; вся она написана г. Страховым, так сказать, pro domo sua. В своей статье Полное опровержение и проч. г. Страхов, отзываясь с восторгом о неудачном возражении Данилевского, рассмотренном в предшествующей главе, назвал его «истинным открытием Н. Я. Данилевского». Я же показал, что это сомнительного достоинства открытие сделано за десять, за двадцать лет до Данилевского. Г. Страхову необходимо было как-нибудь выпутаться из сделанного промаха и для этого он прибегает к приёму, не лишённому оригинальности.
Напомню, что констатирование факта давности этого возражения значительно ослабляло его убедительную силу в глазах всякого читателя. Во-первых, читатель видел из этого, как искусственно раздуто значение книги Данилевского, а, во-вторых, мог сам сообразить, что если за эти двадцать лет не последовало окончательного крушения дарвинизма, то, очевидно, пресловутое «открытие» никакою разрушительною силой не обладает. Видя невозможность отстаивать свою прежнюю точку зрения об истинности открытия Данилевского, г. Страхов развивает совершенно новую теорию о праве писателя на чужую мысль.
«Кто сам мыслит, — докторально поучает он, — а не составляет своих мыслей из кусочков, взятых в разных книгах, тот (слушайте, слушайте!) часто вовсе не замечает, где емгу в первый раз встретилось какое-нибудь положение» (?!!). Вот неожиданный-то оборот мысли и, в то же время, какое новое и удобное учение! До сих пор мы (т. е. педанты, фанатики учёные и пр.), в простоте душевной, думали, что не различать, где кончается чужая мысль и где начинается моя, можно или по невежеству (недостатку сведений), или по недобросовестности, или, наконец, вследствие размягчения мозга. Мы привыкли думать, что «тот, кто сам мыслит», тогда только представляет значение, когда высказывает своё слово, а не тогда, когда только забыл, где его прочёл. Мы привыкли думать, что открывать Америку по меньшей мере смешно, что с досадой находить свои мысли у Шекспира как будто неловко, что, наконец, говорить об одном Юрии Милославском — Загоскина и о другом — своём может только Хлестаков. Наивные люди, — думает г. Страхов, — nous avons changé tout cela — и завершает главу следующею тирадой: «не в том дело, что Н. Я. Данилевский повторил чужое, а в том, что он это чужое признал своим»[1]. Г. Страхов, очевидно, полагает, что высказал блестящий парадокс. Я не восстаю вообще против высказывания парадоксов, — это очень забавное препровождение времени, — под условием, конечно, чтобы парадокс был замысловат, чтоб его не так-то легко было разгадать. Но сказать только что-нибудь, идущее в разрез с ходячим здравым смыслом и элементарною моралью — не значит ещё сказать остроумный парадокс. Ведь, любая тёмная личность, перемещая носовой платок из кармана г. Страхова в свой собственный, может ответить ему его словами: «Дело не в том, г. Страхов, ваш ли это платок, или мой, а в том, что я его признал своим!»
Да, логика… виноват, на этот раз, кажется, этика мстит за себя жестоко!
- ↑ Не забудем, что речь идёт о том, имел ли право г. Страхов выдавать своим читателям довод Данилевского за «истинное открытие». Г. Страхов заявляет теперь, что он и сам когда-то знал, что открытие это сделано ранее. Тем более он виноват перед своими читателями.