ренномъ въ предшествующей главѣ, назвалъ его «истиннымъ открытіемъ Н. Я. Данилевскаго». Я же показалъ, что это сомнительнаго достоинства открытіе сдѣлано за десять, за двадцать лѣтъ до Данилевскаго. Г. Страхову необходимо было какъ-нибудь выпутаться изъ сдѣланнаго промаха и для этого онъ прибѣгаетъ къ пріему, не лишенному оригинальности.
Напомню, что констатированіе факта давности этого возраженія значительно ослабляло его убѣдительную силу въ глазахъ всякаго читателя. Во-первыхъ, читатель видѣлъ изъ этого, какъ искусственно раздуто значеніе книги Данилевскаго, а, во-вторыхъ, могъ самъ сообразить, что если за эти двадцать лѣтъ не послѣдовало окончательнаго крушенія дарвинизма, то, очевидно, пресловутое «открытіе» никакою разрушительною силой не обладаетъ. Видя невозможность отстаивать свою прежнюю точку зрѣнія объ истинности открытія Данилевскаго, г. Страховъ развиваетъ совершенно новую теорію о правѣ писателя на чужую мысль.
«Кто самъ мыслитъ, — докторально поучаетъ онъ, — а не составляетъ своихъ мыслей изъ кусочковъ, взятыхъ въ разныхъ книгахъ, тотъ (слушайте, слушайте!) часто вовсе не замѣчаетъ, гдѣ емгу въ первый разъ встрѣтилось какое-нибудь положеніе» (?!!). Вотъ неожиданный-то оборотъ мысли и, въ то же время, какое новое и удобное ученіе! До сихъ поръ мы (т.-е. педанты, фанатики ученые и пр.), въ простотѣ душевной, думали, что не различать, гдѣ кончается чужая мысль и гдѣ начинается моя, можно или по невѣжеству (недостатку свѣдѣній), или по недобросовѣстности, или, наконецъ, вслѣдствіе размягченія мозга. Мы привыкли думать, что «тотъ, кто самъ мыслитъ», тогда только представляетъ значеніе, когда высказываетъ свое слово, а не тогда, когда только забылъ, гдѣ его прочелъ. Мы привыкли думать, что открывать Америку по меньшей мѣрѣ смѣшно, что съ досадой находить свои мысли у Шекспира какъ будто неловко, что, наконецъ, говорить объ одномъ Юріи Милославскомъ — Загоскина и о другомъ — своемъ можетъ только Хлестаковъ. Наивные люди, — думаетъ г. Страховъ, — nous avons changé tout cela — и завершаетъ главу слѣдующею тирадой: «не въ томъ дѣло, что Н. Я. Данилевскій повторилъ чужое, а въ томъ, что онъ это чужое призналъ своимъ»[1]. Г. Страховъ, очевидно, полагаетъ, что высказалъ блестящій парадоксъ. Я не возстаю вообще противъ высказыванія парадоксовъ, — это очень забавное препровожденіе времени, — подъ условіемъ, конечно, чтобы парадоксъ былъ замысловатъ, чтобъ его не такъ-то легко было разгадать. Но сказать только что-нибудь, идущее въ разрѣзъ съ ходячимъ здравымъ смысломъ и элементарною моралью — не значитъ еще сказать остроумный парадоксъ. Вѣдь, любая темная личность, перемѣщая носовой платокъ изъ кармана г. Страхова въ свой собственный, можетъ отвѣтить ему его
- ↑ Не забудемъ, что рѣчь идетъ о томъ, имѣлъ ли право г. Страховъ выдавать своимъ читателямъ доводъ Данилевскаго за „истинное открытіе“. Г. Страховъ заявляетъ теперь, что онъ и самъ когда-то зналъ, что открытіе это сдѣлано ранѣе. Тѣмъ болѣе онъ виноватъ передъ своими читателями.
ренном в предшествующей главе, назвал его «истинным открытием Н. Я. Данилевского». Я же показал, что это сомнительного достоинства открытие сделано за десять, за двадцать лет до Данилевского. Г. Страхову необходимо было как-нибудь выпутаться из сделанного промаха и для этого он прибегает к приему, не лишенному оригинальности.
Напомню, что констатирование факта давности этого возражения значительно ослабляло его убедительную силу в глазах всякого читателя. Во-первых, читатель видел из этого, как искусственно раздуто значение книги Данилевского, а, во-вторых, мог сам сообразить, что если за эти двадцать лет не последовало окончательного крушения дарвинизма, то, очевидно, пресловутое «открытие» никакою разрушительною силой не обладает. Видя невозможность отстаивать свою прежнюю точку зрения об истинности открытия Данилевского, г. Страхов развивает совершенно новую теорию о праве писателя на чужую мысль.
«Кто сам мыслит, — докторально поучает он, — а не составляет своих мыслей из кусочков, взятых в разных книгах, тот (слушайте, слушайте!) часто вовсе не замечает, где емгу в первый раз встретилось какое-нибудь положение» (?!!). Вот неожиданный-то оборот мысли и, в то же время, какое новое и удобное учение! До сих пор мы (т. е. педанты, фанатики ученые и пр.), в простоте душевной, думали, что не различать, где кончается чужая мысль и где начинается моя, можно или по невежеству (недостатку сведений), или по недобросовестности, или, наконец, вследствие размягчения мозга. Мы привыкли думать, что «тот, кто сам мыслит», тогда только представляет значение, когда высказывает свое слово, а не тогда, когда только забыл, где его прочел. Мы привыкли думать, что открывать Америку по меньшей мере смешно, что с досадой находить свои мысли у Шекспира как будто неловко, что, наконец, говорить об одном Юрии Милославском — Загоскина и о другом — своем может только Хлестаков. Наивные люди, — думает г. Страхов, — nous avons changé tout cela — и завершает главу следующею тирадой: «не в том дело, что Н. Я. Данилевский повторил чужое, а в том, что он это чужое признал своим»[1]. Г. Страхов, очевидно, полагает, что высказал блестящий парадокс. Я не восстаю вообще против высказывания парадоксов, — это очень забавное препровождение времени, — под условием, конечно, чтобы парадокс был замысловат, чтоб его не так-то легко было разгадать. Но сказать только что-нибудь, идущее в разрез с ходячим здравым смыслом и элементарною моралью — не значит еще сказать остроумный парадокс. Ведь, любая темная личность, перемещая носовой платок из кармана г. Страхова в свой собственный, может ответить ему его
- ↑ Не забудем, что речь идет о том, имел ли право г. Страхов выдавать своим читателям довод Данилевского за «истинное открытие». Г. Страхов заявляет теперь, что он и сам когда-то знал, что открытие это сделано ранее. Тем более он виноват перед своими читателями.
