Для того, чтобъ окончательно отрекомедовать меня своимъ читателямъ г. Страховъ увѣряетъ ихъ (очевидно, съ никогда не покидающею его увѣренностью, что его читатели меня не читали и не станутъ читать), что на 50-ти страницахъ моей статьи «нѣтъ ни одного возраженія», что я «только не дочиталъ, не понялъ, исказилъ», что «смутность содержанія такова, что читатель не выноситъ изъ статьи никакой ясной мысли», что «такая манера хороша только для фельетониста», что «опровергнуть статью вовсе нѣтъ надобности», что «на любой страницѣ (у Данилевскаго) болѣе логики и строгой мысли, чѣмъ во всей статьѣ г. Тимирязева, какъ бы мы эту статью ни выжимали». Послѣ этого набора огульно голословныхъ, бездоказательныхъ рѣзкостей г. Страховъ съ неподражаемою наивностью увѣряетъ, что онъ рѣшился не быть рѣзкимъ, хотя ему на это будто бы даетъ полное право рѣзкій тонъ, моей статьи, въ доказательство чего приводитъ цѣлый рядъ выраженій, выхваченныхъ безъ связи съ содержаніемъ.
Г. Страховъ упустилъ изъ вида только одно коренное различіе между своею голословною бранью и тѣмъ, что̀ онъ называетъ моими рѣзкостями. Каждая моя «рѣзкость» только строго опредѣленная квалификація извѣстнаго пріема, извѣстной неприличной выходки самого Данилевскаго. Когда онъ говоритъ, что превратилъ дарвинизмъ «въ кучу мусора», я называю эту выходку «самодовольно-самоувѣренною», и всякій человѣкъ, не ослѣпленный личною пріязнью, не можетъ не согласиться съ этимъ. Когда онъ увѣряетъ, что «прижалъ къ стѣнѣ сомоувѣреннаго (!) Дарвина», а на дѣлѣ приводитъ не имѣющую смысла выписку изъ затхлаго словаря прошлаго столѣтія, я говорю, что «самоувѣренность и хвастливость возмѣщаютъ у него недостатокъ логики». Когда онъ серьезно увѣряетъ, что понятность и быстрое распространеніе теоріи доказываютъ, что она плоха, то я говорю, что онъ «позволяетъ себѣ шутить надъ здравою логикой», и т. д., и т. д. Каждое мое обвиненіе-не только подкрѣплено фактомъ, но всегда является послѣ вызвавшаго его факта. Что же общаго между этими сужденіями и огульною, по самой своей: природѣ не допускающею доказательства, бранью вродѣ изреченія, что «на любой страницѣ (у Данилевскаго) болѣе логики и стройной мысли, чѣмъ во-всей статьѣ г. Тимирязева, какъ бы мы эту статью не выжимали»? Я полагаю, что подобные обороты рѣчи, наравнѣ съ ихъ прототипомъ: «онъ ему въ подметки не годится», давно слѣдуетъ предоставить въ безраздѣльное пользованіе базарныхъ торговокъ.
Устоявъ, по его мнѣнію, отъ соблазна наговорить мнѣ рѣзкостей ( любопытно бы знать, что же г. Страховъ называетъ рѣзкостью?), онъ дѣлаетъ попытку встать по отношенію ко мнѣ на какую-то высшую точку зрѣнія, въ родѣ той, которая выражается извѣстной фразой — tout comprendre c’est tout pardonner. Онъ снисходитъ до того, что старается отождествиться съ моею личностью и великодушно разъяснить себѣ, почему я роковымъ образомъ долженъ былъ впасть въ заблужденіе — увлечься такимъ жалкимъ ученымъ, какъ Дарвинъ, и не понять, что Данилевскій (на котораго, по изящному выраженію г. Страхова, я «неожиданно для себя наскочилъ») «сіяетъ умомъ». Въ самомъ дѣлѣ, что я такое? Только ученый, да, къ тому же, еще профессоръ. Этимъ, по мнѣнію г. Страхова, все сказано. «Нравы ученыхъ людей, — говоритъ онъ еще ранѣе этого мѣста, — «мнѣ давно знакомы и изъ книгъ и изъ практики. Только религіозные фанатики превосходятъ ихъ въ закоснѣломъ предубѣжденіи и отвращеніи ко всему, что противорѣчитъ ихъ мнѣніямъ. Ученые принадлежатъ къ числу людей, наиболѣе слѣпо преданныхъ своимъ авторитетамъ и менѣе всего способныхъ отказаться отъ своихъ предвзятыхъ мыслей. То, что они называютъ наукой, есть ихъ исповѣданіе, ихъ профессія; они наполнены и поглощены этою наукой и потому естественно заражаются, такъ сказать, научнымъ фанатизмомъ». Насколько все это вѣрно по отношенію ко мнѣ (такъ какъ обо мнѣ, къ сожалѣнію, идетъ рѣчь въ этой главѣ), читатель вскорѣ будетъ въ состояніи судить; онъ увидитъ, кто изъ насъ болѣе фанатикъ: я ли по отношенію къ Дарвину, или г. Страховъ въ своемъ культѣ Данилевскаго. Я, впрочемъ, далекъ отъ мысли оспаривать, что и типъ ученаго имѣетъ свои отрицательныя — пожалуй, даже смѣшныя — стороны; я, напротивъ, думаю, что онѣ были достаточно эксплуатированы въ литературѣ и даже на сценѣ. Но въ свою очередь я думаю, а г. Страховъ, можетъ-быть, даже знаетъ «и изъ практики», что есть типъ еще болѣе смѣшной: это — типъ неудавшагося ученаго, типъ человѣка, отъ науки отставшаго, къ другому дѣлу не приставшаго, сохранившаго какой-то остатокъ горечи по отношенію къ этой недавшейся ему наукѣ, убѣжденнаго, что она остановилась, когда онъ забросилъ свои книжки, и пытающагося увѣрить себя и другихъ, что наука двигается не трудами ученыхъ, а схоластическою діалектикой или внезапнымъ осѣненіемъ людей, отъ науки свободныхъ.
Кромѣ двухъ основныхъ моихъ недостатковъ (т.-е. качествъ ученаго и профессора), г. Страховъ усматриваетъ во мнѣ еще два недостатка, т.-е., съ его высшей точки зрѣнія, два смягчающихъ обстоятельства. Я преклоняюсь предъ европейскою наукой и на такихъ «сіяющихъ умомъ» дѣятелей, какъ Данилевскій, смотрю какъ на дилетантовъ. Г. Страховъ, какъ и подобаетъ, глумится надъ этимъ преклоненіемъ предъ европейскою наукой. «Слово европейская, — говоритъ онъ, — въ глазахъ профессора и его слушателей означаетъ «драгоцѣнное качество», и далѣе иронизируетъ: «обязанность профессора у насъ состоитъ, вѣдь, главнымъ образомъ, въ томъ, чтобы неустанно слѣдить за общимъ направленіемъ европейской науки и передавать его своимъ слушателямъ». Сознаюсь съ полною откровенностью, что слово «европейская» имѣетъ дѣйствительно «драгоцѣнный» для меня смыслъ. Говоря: «европейская мысль», «европейская наука», я ни мало не противупоставляю ей какую-нибудь русскую мысль, русскую науку, — наука одна, и русская наука только одинъ изъ голосовъ въ общемъ хорѣ. Я только не смѣшиваю этого голоса съ тѣмъ трусливымъ шипомъ или молодецкимъ свистомъ, которыми многіе безуспѣшно пытаются заглушить этотъ стройный хоръ общечеловѣческой мысли. Что же касается обязанностей профессора, разъ что и о нихъ уже зашла рѣчь, то я замѣчу, что всякое ремесло, въ томъ числѣ и профессорское, имѣетъ свои тяжелыя и свои священныя обязанности. Къ числу тяжелыхъ обязанностей профессора относится обязанность читать книги толстыя и книги глупыя, что бываетъ вдвойнѣ тяжело, когда толстыя книги оказываются, въ то же время, и глупыми. Къ числу же самыхъ священныхъ обязанностей профессора относится обязанность облегчать своимъ слушателямъ чтеніе толстыхъ и глупыхъ книгъ, снабжать этихъ слушателей компасомъ, при помощи котораго они могли бы пробиться чрезъ самыя непроходимыя схоластическія дебри, не рискуя въ нихъ окончательно заблудиться.
Второе обвиненіе (или оправданіе, — право, ужъ не разберусь) заключается въ томъ, что на Данилевскаго я смотрѣлъ какъ на дилетанта — съ нѣкоторою долей пренебреженія. Каюсь и въ томъ, и въ другомъ. Но скажите какъ, если не дилетантомъ, назвать человѣка, который сегодня уничтожаетъ филоксеру, завтра — Дарвина, а мимоходомъ и Европу? И какъ, если не пренебреженіемъ, называется то чувство, которое внушала синица, когда она не зажгла моря?
Въ заключеніе этой главы, г. Страховъ похваляется, что могъ бы «разобрать по ниточкамъ всѣ его (т.-е. мои) промахи и недосмотры», но не дѣлаетъ этого только потому, что если бы это и было «весело» ему, то не было бы весело читателямъ. Позволительно, однако, сомнѣваться, чтобы г. Страховъ рискнулъ проявить такое самоубійственное самоотверженіе, — по крайней мѣрѣ, во всей статьѣ не замѣтно, чтобъ онъ себѣ отказывалъ въ этомъ весельѣ, — съ какимъ успѣхомъ, читатель увидитъ. Къ тому же, посвятивъ 80 страницъ разбору статьи, въ которой ихъ съ небольшимъ 50, не только можно, но и должно было разобрать ее «по ниточкамъ», и если этого не сдѣлано, то ужь, вѣроятно, не по отсутствію желанія.
Наконецъ, на послѣднихъ строкахъ этого второго введенія г. Страховъ внезапно озадачиваетъ заявленіемъ, что для того, чтобы полемика была плодотворна, нужно найти, въ чемъ заключается главная ошибка дарвинизма. Вотъ ужъ, признаться, не ожидалъ! Право, какъ обухомъ по головѣ. Да помилуйте, вѣдь, Данилевскій ужъ нашелъ эту ошибку или эти ошибки? Вѣдь г. Страховъ возвѣстилъ же urbi et orbi о полномъ опроверженіи дарвинизма? Полнѣе полнаго не бываетъ. Сто̀итъ, значитъ, только предъявить «непонятный и искаженный» мною текстъ Данилевскаго. Оказываемся, что нѣтъ. При полномъ опроверженіи главную-то ошибку и просмотрѣли. Данилевскій, въ двухъ своихъ томахъ, n’a pas trouvé le joint. Приходится начинать съ начала. Г. Страховъ отправляется, уже за свой счетъ, въ поиски за настоящимъ опроверженіемъ дарвинизма. Вотъ ужъ подлинно Сизифовъ трудъ!