съ полною откровенностью, что слово «европейская» имѣетъ дѣйствительно «драгоцѣнный» для меня смыслъ. Говоря: «европейская мысль», «европейская наука», я ни мало не противупоставляю ей какую-нибудь русскую мысль, русскую науку, — наука одна, и русская наука только одинъ изъ голосовъ въ общемъ хорѣ. Я только не смѣшиваю этого голоса съ тѣмъ трусливымъ шипомъ или молодецкимъ свистомъ, которыми многіе безуспѣшно пытаются заглушить этотъ стройный хоръ общечеловѣческой мысли. Что же касается обязанностей профессора, разъ что и о нихъ уже зашла рѣчь, то я замѣчу, что всякое ремесло, въ томъ числѣ и профессорское, имѣетъ свои тяжелыя и свои священныя обязанности. Къ числу тяжелыхъ обязанностей профессора относится обязанность читать книги толстыя и книги глупыя, что бываетъ вдвойнѣ тяжело, когда толстыя книги оказываются, въ то же время, и глупыми. Къ числу же самыхъ священныхъ обязанностей профессора относится обязанность облегчать своимъ слушателямъ чтеніе толстыхъ и глупыхъ книгъ, снабжать этихъ слушателей компасомъ, при помощи котораго они могли бы пробиться чрезъ самыя непроходимыя схоластическія дебри, не рискуя въ нихъ окончательно заблудиться.
Второе обвиненіе (или оправданіе, — право, ужъ не разберусь) заключается въ томъ, что на Данилевскаго я смотрѣлъ какъ на дилетанта — съ нѣкоторою долей пренебреженія. Каюсь и въ томъ, и въ другомъ. Но скажите какъ, если не дилетантомъ, назвать человѣка, который сегодня уничтожаетъ филоксеру, завтра — Дарвина, а мимоходомъ и Европу? И какъ, если не пренебреженіемъ, называется то чувство, которое внушала синица, когда она не зажгла моря?
Въ заключеніе этой главы, г. Страховъ похваляется, что могъ бы «разобрать по ниточкамъ всѣ его (т.-е. мои) промахи и недосмотры», но не дѣлаетъ этого только потому, что если бы это и было «весело» ему, то не было бы весело читателямъ. Позволительно, однако, сомнѣваться, чтобы г. Страховъ рискнулъ проявить такое самоубійственное самоотверженіе, — по крайней мѣрѣ, во всей статьѣ не замѣтно, чтобъ онъ себѣ отказывалъ въ этомъ весельѣ, — съ какимъ успѣхомъ, читатель увидитъ. Къ тому же, посвятивъ 80 страницъ разбору статьи, въ которой ихъ съ небольшимъ 50, не только можно, но и должно было разобрать ее «по ниточкамъ», и если этого не сдѣлано, то ужь, вѣроятно, не по отсутствію желанія.
Наконецъ, на послѣднихъ строкахъ этого второго введенія г. Страховъ внезапно озадачиваетъ заявленіемъ, что для того, чтобы полемика была плодотворна, нужно найти, въ чемъ заключается главная ошибка дарвинизма. Вотъ ужъ, признаться, не ожидалъ! Право, какъ обухомъ по головѣ. Да помилуйте, вѣдь, Данилевскій ужъ нашелъ эту ошибку или эти ошибки? Вѣдь г. Страховъ возвѣстилъ же urbi et orbi о полномъ опроверженіи дарвинизма? Полнѣе полнаго не бываетъ. Сто̀итъ, значитъ, только предъявить «непонятный и искаженный» мною текстъ Данилевскаго. Оказываемся, что нѣтъ. При полномъ опроверженіи главную-то ошибку и просмотрѣли. Данилевскій, въ двухъ своихъ томахъ, n’a pas trouvé le joint. Приходится начинать
с полною откровенностью, что слово «европейская» имеет действительно «драгоценный» для меня смысл. Говоря: «европейская мысль», «европейская наука», я ни мало не противопоставляю ей какую-нибудь русскую мысль, русскую науку, — наука одна, и русская наука только один из голосов в общем хоре. Я только не смешиваю этого голоса с тем трусливым шипом или молодецким свистом, которыми многие безуспешно пытаются заглушить этот стройный хор общечеловеческой мысли. Что же касается обязанностей профессора, раз что и о них уже зашла речь, то я замечу, что всякое ремесло, в том числе и профессорское, имеет свои тяжелые и свои священные обязанности. К числу тяжелых обязанностей профессора относится обязанность читать книги толстые и книги глупые, что бывает вдвойне тяжело, когда толстые книги оказываются, в то же время, и глупыми. К числу же самых священных обязанностей профессора относится обязанность облегчать своим слушателям чтение толстых и глупых книг, снабжать этих слушателей компасом, при помощи которого они могли бы пробиться чрез самые непроходимые схоластические дебри, не рискуя в них окончательно заблудиться.
Второе обвинение (или оправдание, — право, уж не разберусь) заключается в том, что на Данилевского я смотрел как на дилетанта — с некоторою долей пренебрежения. Каюсь и в том, и в другом. Но скажите как, если не дилетантом, назвать человека, который сегодня уничтожает филоксеру, завтра — Дарвина, а мимоходом и Европу? И как, если не пренебрежением, называется то чувство, которое внушала синица, когда она не зажгла моря?
В заключение этой главы, г. Страхов похваляется, что мог бы «разобрать по ниточкам все его (т. е. мои) промахи и недосмотры», но не делает этого только потому, что если бы это и было «весело» ему, то не было бы весело читателям. Позволительно, однако, сомневаться, чтобы г. Страхов рискнул проявить такое самоубийственное самоотвержение, — по крайней мере, во всей статье не заметно, чтоб он себе отказывал в этом веселье, — с каким успехом, читатель увидит. К тому же, посвятив 80 страниц разбору статьи, в которой их с небольшим 50, не только можно, но и должно было разобрать ее «по ниточкам», и если этого не сделано, то уж, вероятно, не по отсутствию желания.
Наконец, на последних строках этого второго введения г. Страхов внезапно озадачивает заявлением, что для того, чтобы полемика была плодотворна, нужно найти, в чём заключается главная ошибка дарвинизма. Вот уж, признаться, не ожидал! Право, как обухом по голове. Да помилуйте, ведь, Данилевский уж нашел эту ошибку или эти ошибки? Ведь г. Страхов возвестил же urbi et orbi о полном опровержении дарвинизма? Полнее полного не бывает. Стоит, значит, только предъявить «непонятный и искаженный» мною текст Данилевского. Оказываемся, что нет. При полном опровержении главную-то ошибку и просмотрели. Данилевский, в двух своих томах, n’a pas trouvé le joint. Приходится начинать
