бопытно бы знать, что же г. Страховъ называетъ рѣзкостью?), онъ дѣлаетъ попытку встать по отношенію ко мнѣ на какую-то высшую точку зрѣнія, въ родѣ той, которая выражается извѣстной фразой — tout comprendre c’est tout pardonner. Онъ снисходитъ до того, что старается отождествиться съ моею личностью и великодушно разъяснить себѣ, почему я роковымъ образомъ долженъ былъ впасть въ заблужденіе — увлечься такимъ жалкимъ ученымъ, какъ Дарвинъ, и не понять, что Данилевскій (на котораго, по изящному выраженію г. Страхова, я «неожиданно для себя наскочилъ») «сіяетъ умомъ». Въ самомъ дѣлѣ, что я такое? Только ученый, да, къ тому же, еще профессоръ. Этимъ, по мнѣнію г. Страхова, все сказано. «Нравы ученыхъ людей, — говоритъ онъ еще ранѣе этого мѣста, — «мнѣ давно знакомы и изъ книгъ и изъ практики. Только религіозные фанатики превосходятъ ихъ въ закоснѣломъ предубѣжденіи и отвращеніи ко всему, что противорѣчитъ ихъ мнѣніямъ. Ученые принадлежатъ къ числу людей, наиболѣе слѣпо преданныхъ своимъ авторитетамъ и менѣе всего способныхъ отказаться отъ своихъ предвзятыхъ мыслей. То, что они называютъ наукой, есть ихъ исповѣданіе, ихъ профессія; они наполнены и поглощены этою наукой и потому естественно заражаются, такъ сказать, научнымъ фанатизмомъ». Насколько все это вѣрно по отношенію ко мнѣ (такъ какъ обо мнѣ, къ сожалѣнію, идетъ рѣчь въ этой главѣ), читатель вскорѣ будетъ въ состояніи судить; онъ увидитъ, кто изъ насъ болѣе фанатикъ: я ли по отношенію къ Дарвину, или г. Страховъ въ своемъ культѣ Данилевскаго. Я, впрочемъ, далекъ отъ мысли оспаривать, что и типъ ученаго имѣетъ свои отрицательныя — пожалуй, даже смѣшныя — стороны; я, напротивъ, думаю, что онѣ были достаточно эксплуатированы въ литературѣ и даже на сценѣ. Но въ свою очередь я думаю, а г. Страховъ, можетъ-быть, даже знаетъ «и изъ практики», что есть типъ еще болѣе смѣшной: это — типъ неудавшагося ученаго, типъ человѣка, отъ науки отставшаго, къ другому дѣлу не приставшаго, сохранившаго какой-то остатокъ горечи по отношенію къ этой недавшейся ему наукѣ, убѣжденнаго, что она остановилась, когда онъ забросилъ свои книжки, и пытающагося увѣрить себя и другихъ, что наука двигается не трудами ученыхъ, а схоластическою діалектикой или внезапнымъ осѣненіемъ людей, отъ науки свободныхъ.
Кромѣ двухъ основныхъ моихъ недостатковъ (т.-е. качествъ ученаго и профессора), г. Страховъ усматриваетъ во мнѣ еще два недостатка, т.-е., съ его высшей точки зрѣнія, два смягчающихъ обстоятельства. Я преклоняюсь предъ европейскою наукой и на такихъ «сіяющихъ умомъ» дѣятелей, какъ Данилевскій, смотрю какъ на дилетантовъ. Г. Страховъ, какъ и подобаетъ, глумится надъ этимъ преклоненіемъ предъ европейскою наукой. «Слово европейская, — говоритъ онъ, — въ глазахъ профессора и его слушателей означаетъ «драгоцѣнное качество», и далѣе иронизируетъ: «обязанность профессора у насъ состоитъ, вѣдь, главнымъ образомъ, въ томъ, чтобы неустанно слѣдить за общимъ направленіемъ европейской науки и передавать его своимъ слушателямъ». Сознаюсь
бопытно бы знать, что же г. Страхов называет резкостью?), он делает попытку встать по отношению ко мне на какую-то высшую точку зрения, в роде той, которая выражается известной фразой — tout comprendre c’est tout pardonner. Он снисходит до того, что старается отождествиться с моею личностью и великодушно разъяснить себе, почему я роковым образом должен был впасть в заблуждение — увлечься таким жалким ученым, как Дарвин, и не понять, что Данилевский (на которого, по изящному выражению г. Страхова, я «неожиданно для себя наскочил») «сияет умом». В самом деле, что я такое? Только ученый, да, к тому же, еще профессор. Этим, по мнению г. Страхова, всё сказано. «Нравы ученых людей, — говорит он еще ранее этого места, — «мне давно знакомы и из книг и из практики. Только религиозные фанатики превосходят их в закоснелом предубеждении и отвращении ко всему, что противоречит их мнениям. Ученые принадлежат к числу людей, наиболее слепо преданных своим авторитетам и менее всего способных отказаться от своих предвзятых мыслей. То, что они называют наукой, есть их исповедание, их профессия; они наполнены и поглощены этою наукой и потому естественно заражаются, так сказать, научным фанатизмом». Насколько всё это верно по отношению ко мне (так как обо мне, к сожалению, идет речь в этой главе), читатель вскоре будет в состоянии судить; он увидит, кто из нас более фанатик: я ли по отношению к Дарвину, или г. Страхов в своем культе Данилевского. Я, впрочем, далек от мысли оспаривать, что и тип ученого имеет свои отрицательные — пожалуй, даже смешные — стороны; я, напротив, думаю, что они были достаточно эксплуатированы в литературе и даже на сцене. Но в свою очередь я думаю, а г. Страхов, может быть, даже знает «и из практики», что есть тип еще более смешной: это — тип неудавшегося ученого, тип человека, от науки отставшего, к другому делу не приставшего, сохранившего какой-то остаток горечи по отношению к этой не давшейся ему науке, убежденного, что она остановилась, когда он забросил свои книжки, и пытающегося уверить себя и других, что наука двигается не трудами ученых, а схоластическою диалектикой или внезапным осенением людей, от науки свободных.
Кроме двух основных моих недостатков (т. е. качеств ученого и профессора), г. Страхов усматривает во мне еще два недостатка, т. е., с его высшей точки зрения, два смягчающих обстоятельства. Я преклоняюсь пред европейскою наукой и на таких «сияющих умом» деятелей, как Данилевский, смотрю как на дилетантов. Г. Страхов, как и подобает, глумится над этим преклонением пред европейскою наукой. «Слово европейская, — говорит он, — в глазах профессора и его слушателей означает «драгоценное качество», и далее иронизирует: «обязанность профессора у нас состоит, ведь, главным образом, в том, чтобы неустанно следить за общим направлением европейской науки и передавать его своим слушателям». Сознаюсь
