къ сущности дѣла, посмотримъ, какъ будетъ онъ «привлекать меня къ отвѣтственности». Впрочемъ, г. Страховъ не такъ-то легко приступаетъ къ дѣлу: за первымъ вступленіемъ у него слѣдуетъ еще второе. Оно озаглавлено:
к сущности дела, посмотрим, как будет он «привлекать меня к ответственности». Впрочем, г. Страхов не так-то легко приступает к делу: за первым вступлением у него следует еще второе. Оно озаглавлено:
Для того, чтобъ окончательно отрекомедовать меня своимъ читателямъ г. Страховъ увѣряетъ ихъ (очевидно, съ никогда не покидающею его увѣренностью, что его читатели меня не читали и не станутъ читать), что на 50-ти страницахъ моей статьи «нѣтъ ни одного возраженія», что я «только не дочиталъ, не понялъ, исказилъ», что «смутность содержанія такова, что читатель не выноситъ изъ статьи никакой ясной мысли», что «такая манера хороша только для фельетониста», что «опровергнуть статью вовсе нѣтъ надобности», что «на любой страницѣ (у Данилевскаго) болѣе логики и строгой мысли, чѣмъ во всей статьѣ г. Тимирязева, какъ бы мы эту статью ни выжимали». Послѣ этого набора огульно голословныхъ, бездоказательныхъ рѣзкостей г. Страховъ съ неподражаемою наивностью увѣряетъ, что онъ рѣшился не быть рѣзкимъ, хотя ему на это будто бы даетъ полное право рѣзкій тонъ, моей статьи, въ доказательство чего приводитъ цѣлый рядъ выраженій, выхваченныхъ безъ связи съ содержаніемъ.
Г. Страховъ упустилъ изъ вида только одно коренное различіе между своею голословною бранью и тѣмъ, что̀ онъ называетъ моими рѣзкостями. Каждая моя «рѣзкость» только строго опредѣленная квалификація извѣстнаго пріема, извѣстной неприличной выходки самого Данилевскаго. Когда онъ говоритъ, что превратилъ дарвинизмъ «въ кучу мусора», я называю эту выходку «самодовольно-самоувѣренною», и всякій человѣкъ, не ослѣпленный личною пріязнью, не можетъ не согласиться съ этимъ. Когда онъ увѣряетъ, что «прижалъ къ стѣнѣ сомоувѣреннаго (!) Дарвина», а на дѣлѣ приводитъ не имѣющую смысла выписку изъ затхлаго словаря прошлаго столѣтія, я говорю, что «самоувѣренность и хвастливость возмѣщаютъ у него недостатокъ логики». Когда онъ серьезно увѣряетъ, что понятность и быстрое распространеніе теоріи доказываютъ, что она плоха, то я говорю, что онъ «позволяетъ себѣ шутить надъ здравою логикой», и т. д., и т. д. Каждое мое обвиненіе-не только подкрѣплено фактомъ, но всегда является послѣ вызвавшаго его факта. Что же общаго между этими сужденіями и огульною, по самой своей: природѣ не допускающею доказательства, бранью вродѣ изреченія, что «на любой страницѣ (у Данилевскаго) болѣе логики и стройной мысли, чѣмъ во-всей статьѣ г. Тимирязева, какъ бы мы эту статью не выжимали»? Я полагаю, что подобные обороты рѣчи, наравнѣ съ ихъ прототипомъ: «онъ ему въ подметки не годится», давно слѣдуетъ предоставить въ безраздѣльное пользованіе базарныхъ торговокъ.
Устоявъ, по его мнѣнію, отъ соблазна наговорить мнѣ рѣзкостей (лю-
Для того, чтоб окончательно отрекомедовать меня своим читателям г. Страхов уверяет их (очевидно, с никогда не покидающею его уверенностью, что его читатели меня не читали и не станут читать), что на 50-ти страницах моей статьи «нет ни одного возражения», что я «только не дочитал, не понял, исказил», что «смутность содержания такова, что читатель не выносит из статьи никакой ясной мысли», что «такая манера хороша только для фельетониста», что «опровергнуть статью вовсе нет надобности», что «на любой странице (у Данилевского) более логики и строгой мысли, чем во всей статье г. Тимирязева, как бы мы эту статью ни выжимали». После этого набора огульно голословных, бездоказательных резкостей г. Страхов с неподражаемою наивностью уверяет, что он решился не быть резким, хотя ему на это будто бы дает полное право резкий тон, моей статьи, в доказательство чего приводит целый ряд выражений, выхваченных без связи с содержанием.
Г. Страхов упустил из вида только одно коренное различие между своею голословною бранью и тем, что̀ он называет моими резкостями. Каждая моя «резкость» только строго определенная квалификация известного приема, известной неприличной выходки самого Данилевского. Когда он говорит, что превратил дарвинизм «в кучу мусора», я называю эту выходку «самодовольно-самоуверенною», и всякий человек, не ослепленный личною приязнью, не может не согласиться с этим. Когда он уверяет, что «прижал к стене сомоуверенного (!) Дарвина», а на деле приводит не имеющую смысла выписку из затхлого словаря прошлого столетия, я говорю, что «самоуверенность и хвастливость возмещают у него недостаток логики». Когда он серьезно уверяет, что понятность и быстрое распространение теории доказывают, что она плоха, то я говорю, что он «позволяет себе шутить над здравою логикой», и т. д., и т. д. Каждое мое обвинение-не только подкреплено фактом, но всегда является после вызвавшего его факта. Что же общего между этими суждениями и огульною, по самой своей: природе не допускающею доказательства, бранью вроде изречения, что «на любой странице (у Данилевского) более логики и стройной мысли, чем во-всей статье г. Тимирязева, как бы мы эту статью не выжимали»? Я полагаю, что подобные обороты речи, наравне с их прототипом: «он ему в подметки не годится», давно следует предоставить в безраздельное пользование базарных торговок.
Устояв, по его мнению, от соблазна наговорить мне резкостей (лю-
