[271]
Бабушка такая старенькая, лицо все въ морщинахъ, волосы бѣлые-бѣлые, но глаза, что твои звѣзды, такіе свѣтлые, красивые и ласковые! И какихъ только чудныхъ исторій не знаетъ она! А платье на ней изъ толстой шелковой матеріи крупными цвѣтами,—такъ и шуршитъ! Бабушка много-много чего знаетъ; она живетъ, вѣдь, на свѣтѣ давнымъ-давно, куда дольше папы и мамы,—право! У бабушки есть псалтирь—толстая книга въ переплетѣ съ серебряными застежками, и она часто читаетъ ее. Между листами книги лежитъ сплюснутая высохшая роза. Она совсѣмъ не такая красивая, какъ тѣ розы, что стоятъ у бабушки въ стаканѣ съ водою, а бабушка все-таки ласковѣе всего улыбается именно этой розѣ и смотритъ на нее со слезами на глазахъ. Отчего это бабушка такъ смотритъ на высохшую розу? Знаешь?
Всякій разъ, какъ слезы бабушки падаютъ на цвѣтокъ, краски его вновь оживляются, онъ опять становится пышною розой, вся комната наполняется благоуханіемъ, стѣны таютъ, какъ туманъ, и бабушка—въ зеленомъ, залитомъ солнцемъ лѣсу! Сама бабушка уже не дряхлая старушка, а молодая, прелестная дѣвушка съ золотыми локонами и розовыми кругленькими щечками, которыя поспорятъ съ самими розами. Глаза же ея… да, вотъ по милымъ, кроткимъ глазамъ она все та же бабушка! Рядомъ съ нею сидитъ красивый, мужественный молодой человѣкъ. Онъ даетъ дѣвушкѣ розу, и она улыбается ему… Такъ бабушка, вѣдь, не улыбается? А нѣтъ, вотъ и улыбается! Онъ уѣхалъ… Проносится еще много думъ, мелькаетъ много образовъ; молодого человѣка больше нѣтъ, роза лежитъ въ старой книгѣ, а сама бабушка… сидитъ опять на своемъ креслѣ, такая же старенькая, и смотритъ на высохшую розу. [272]
А теперь бабушка умерла! Она сидѣла, какъ всегда, въ своемъ креслѣ и разсказывала длинную-длинную чудесную исторію, а потомъ сказала:
— Ну, вотъ и конецъ! Теперь дайте мнѣ отдохнуть; я устала и сосну немножко.
И она откинулась назадъ, вздохнула и заснула. Но дыханіе ея становилось все тише и тише, а лицо стало такимъ спокойнымъ и радостнымъ, словно было освѣщено яснымъ солнышкомъ! И вотъ, сказали, что она умерла.
Бабушку завернули въ бѣлый саванъ и положили въ черный гробъ; она была такъ хороша даже съ закрытыми глазами! Всѣ морщины исчезли, на устахъ застыла улыбка, серебряная сѣдина внушала почтеніе. Нисколько и не страшно было взглянуть на мертвую,—это была, вѣдь, та же милая, добрая бабушка! Псалтирь положили ей подъ голову,—такъ она велѣла; роза осталась въ книгѣ. И вотъ, бабушку похоронили.
На могилѣ ея, возлѣ самой кладбищенской ограды, посадили розовый кустъ. Каждый годъ онъ покрывался цвѣтами; надъ нимъ распѣвалъ соловей, а изъ церкви доносились чудные звуки органа и напѣвы тѣхъ самыхъ псалмовъ, что стояли въ книгѣ, на которой покоилась голова умершей. Ясный мѣсяцъ обливалъ могилу своимъ кроткимъ свѣтомъ, но на могилѣ никогда не появлялось тѣни усопшей. Любой ребенокъ могъ бы преспокойно отправиться туда ночью и сорвать розу, просунувъ ручонку за рѣшетку. Мертвые знаютъ больше насъ, живыхъ; они знаютъ, какъ бы мы испугались, если-бъ вдругъ увидѣли ихъ передъ собою. Мертвые лучше насъ и потому не являются намъ. Гробъ зарытъ въ землю, и внутри его тоже одна земля. Листы священной книги стали прахомъ, роза, съ которой было связано столько воспоминаній—тоже. Но надъ могилой цвѣтутъ новыя розы, надъ ней поетъ соловей, къ ней несутся звуки органа, и жива еще память о старой бабушкѣ съ милымъ, вѣчно юнымъ взоромъ! Взоръ не умираетъ никогда! И мы когда нибудь узримъ бабушку такою же юною и прекрасною, какъ тогда, когда она впервые прижала къ устамъ свѣжую алую розу, которая теперь истлѣла въ могилѣ.
См. также одноимённые страницы.