А теперь бабушка умерла! Она сидѣла, какъ всегда, въ своемъ креслѣ и разсказывала длинную-длинную чудесную исторію, а потомъ сказала:
— Ну, вотъ и конецъ! Теперь дайте мнѣ отдохнуть; я устала и сосну немножко.
И она откинулась назадъ, вздохнула и заснула. Но дыханіе ея становилось все тише и тише, а лицо стало такимъ спокойнымъ и радостнымъ, словно было освѣщено яснымъ солнышкомъ! И вотъ, сказали, что она умерла.
Бабушку завернули въ бѣлый саванъ и положили въ черный гробъ; она была такъ хороша даже съ закрытыми глазами! Всѣ морщины исчезли, на устахъ застыла улыбка, серебряная сѣдина внушала почтеніе. Нисколько и не страшно было взглянуть на мертвую,—это была, вѣдь, та же милая, добрая бабушка! Псалтирь положили ей подъ голову,—такъ она велѣла; роза осталась въ книгѣ. И вотъ, бабушку похоронили.
На могилѣ ея, возлѣ самой кладбищенской ограды, посадили розовый кустъ. Каждый годъ онъ покрывался цвѣтами; надъ нимъ распѣвалъ соловей, а изъ церкви доносились чудные звуки органа и напѣвы тѣхъ самыхъ псалмовъ, что стояли въ книгѣ, на которой покоилась голова умершей. Ясный мѣсяцъ обливалъ могилу своимъ кроткимъ свѣтомъ, но на могилѣ никогда не появлялось тѣни усопшей. Любой ребенокъ могъ бы преспокойно отправиться туда ночью и сорвать розу, просунувъ ручонку за рѣшетку. Мертвые знаютъ больше насъ, живыхъ; они знаютъ, какъ бы мы испугались, если-бъ вдругъ увидѣли ихъ передъ собою. Мертвые лучше насъ и потому не являются намъ. Гробъ зарытъ въ землю, и внутри его тоже одна земля. Листы священной книги стали прахомъ, роза, съ которой было связано столько воспоминаній—тоже. Но надъ могилой цвѣтутъ новыя розы, надъ ней поетъ соловей, къ ней несутся звуки органа, и жива еще память о старой бабушкѣ съ милымъ, вѣчно юнымъ взоромъ! Взоръ не умираетъ никогда! И мы когда нибудь узримъ бабушку такою же юною и прекрасною, какъ тогда, когда она впервые прижала къ устамъ свѣжую алую розу, которая теперь истлѣла въ могилѣ.
А теперь бабушка умерла! Она сидела, как всегда, в своём кресле и рассказывала длинную-длинную чудесную историю, а потом сказала:
— Ну, вот и конец! Теперь дайте мне отдохнуть; я устала и сосну немножко.
И она откинулась назад, вздохнула и заснула. Но дыхание её становилось всё тише и тише, а лицо стало таким спокойным и радостным, словно было освещено ясным солнышком! И вот, сказали, что она умерла.
Бабушку завернули в белый саван и положили в чёрный гроб; она была так хороша даже с закрытыми глазами! Все морщины исчезли, на устах застыла улыбка, серебряная седина внушала почтение. Нисколько и не страшно было взглянуть на мёртвую, — это была, ведь, та же милая, добрая бабушка! Псалтырь положили ей под голову, — так она велела; роза осталась в книге. И вот, бабушку похоронили.
На могиле её, возле самой кладбищенской ограды, посадили розовый куст. Каждый год он покрывался цветами; над ним распевал соловей, а из церкви доносились чу́дные звуки органа и напевы тех самых псалмов, что стояли в книге, на которой покоилась голова умершей. Ясный месяц обливал могилу своим кротким светом, но на могиле никогда не появлялось тени усопшей. Любой ребёнок мог бы преспокойно отправиться туда ночью и сорвать розу, просунув ручонку за решётку. Мёртвые знают больше нас, живых; они знают, как бы мы испугались, если б вдруг увидели их перед собою. Мёртвые лучше нас и потому не являются нам. Гроб зарыт в землю, и внутри его тоже одна земля. Листы священной книги стали прахом, роза, с которой было связано столько воспоминаний — тоже. Но над могилой цветут новые розы, над ней поёт соловей, к ней несутся звуки органа, и жива ещё память о старой бабушке с милым, вечно юным взором! Взор не умирает никогда! И мы когда-нибудь узрим бабушку такою же юною и прекрасною, как тогда, когда она впервые прижала к устам свежую алую розу, которая теперь истлела в могиле.