Апологія Сократа, по своему содержанію, есть не просто защитительная рѣчь въ отношеніи къ тѣмъ частнымъ пунктамъ обвиненія, которые изложены были въ доносахъ Мелита и Анита, но полный отчетъ старца въ долголѣтней его жизни и дѣятельности. Оправдываться Сократу иначе, кажется, было и невозможно; потому что у него, какъ у философа практическаго, все частное находилось въ связи съ общимъ, всѣ поступки вытекали изъ понятій. Слѣдовательно, вмѣнять ему въ вину нѣчто отдѣльное, значило — вмѣнять все; а вмѣнять все — было тоже, что осуждать и умственную и нравственную и политическую жизнь его. Такое общее изображеніе Сократовой жизни, изложенное Платономъ въ разсматриваемомъ сочиненіи, сообщаетъ ему необыкновенную силу убѣдительности и дѣлаетъ крайне мелочными клеветы, взнесенныя на аѳинскаго нравоучителя; такъ что, и по замѣчанію Цицерона[1], онъ ut non reus, sed potius dominus et magister judicum essę videretur.
Апологія Сократа, въ отношеніи архитектоническомъ, совершенно удовлетворяетъ существеннымъ требованіямъ классической теоріи рѣчи: она состоитъ изъ приступа, раскрытія главнаго предмета и заключенія[2].
Въ приступѣ (p.17. 18. A.) Сократъ развиваетъ ту мысль, что его обвинители ораторствовали краснорѣчиво; а онъ станетъ объясняться просто, первыми представляющимися словами: за то въ ихъ рѣчахъ не было нисколько правды; а отъ него судьи не услышатъ ничего, кромѣ истины[3].
Главная тема Апологіи можетъ быть выражена слѣдующимъ образомъ: Цѣлая жизнь Сократа не только служитъ опроверженіемъ сдѣланныхъ на него доносовъ, но можетъ быть понимаема и какъ благодѣяніе для республики. По этому не смерти, а почетнаго стола въ Пританіонѣ Сократъ имѣлъ бы право ожидать себѣ, хотя и смерть для него есть не зло, а добро. Эти мысли раскрыты въ двухъ отдѣлахъ, или частныхъ рѣчахъ Апологіи, изъ которыхъ первая долженствовала быть произнесена прежде приговора судей, а другая — послѣ того.
Въ первой рѣчи (p. 18 — 24 B.), Сократъ защищается сначала противъ давняго невыгоднаго о себѣ мнѣнія, будто онъ — мудрецъ, умствующій о небесномъ и испытывающій подземное. Это мнѣніе было невыгодно для него потому, что люди, слышавшіе о немъ подобные толки, никакъ не могли представить себѣ, чтобы онъ вѣровалъ въ боговъ; это мнѣніе было для него даже страшнѣе формальныхъ доносовъ Мелита и Анита, потому что подкапывалось подъ цѣлую его жизнь и сдѣлалось голосомъ всѣхъ Аѳинянъ. Какимъ же образомъ Сократъ опровергаетъ его? Мы вполнѣ уразумѣемъ силу этого опроверженія, если предварительно выскажемъ нѣсколько мыслей, стоящихъ въ связи съ разсматриваемымъ предметомъ.
Всякій умъ склоненъ къ кичливости; но умъ человѣка, имѣющаго какія-нибудь причины заниматься собою, еще болѣе склоненъ къ ней. Эта правда, прежде чѣмъ введена была въ сознаніе христіанъ, въ полусвѣтѣ представлялась и язычникамъ. Между тѣмъ, прилагая ее къ сужденію о какой бы то ни было дѣятельности, люди почти всегда слишкомъ стѣсняютъ объемъ ея. Такова видно уже ограниченность нашего взгляда! Мы забываемъ, что кичливъ умъ Эвтифрона, когда онъ приписываетъ себѣ даръ пророчества и опытное знаніе святости[4]; кичливъ умъ Анита, когда онъ почитаетъ себя великимъ политикомъ и тщеславится вліяніемъ на дѣла общественныя[5]; кичливъ умъ Калліаса, когда его самолюбіе находитъ себѣ пищу въ покровительствѣ софистамъ всѣхъ націй[6]; кичливъ умъ Мелита, когда онъ выставляетъ предъ свѣтомъ мнимое свое попеченіе о нравственномъ воспитаніи юношества[7] — мы забываемъ все это, и помнимъ только одно, — что кичливъ умъ Сократа, когда онъ философствуетъ о небесномъ и испытываетъ подземное, — помнимъ единственно по тому, что въ этомъ случаѣ умъ напоминаетъ непосредственно о самомъ себѣ. Впрочемъ это сужденіе, сколь оно ни частно, не всегда бываетъ ложно: исторія человѣческихъ заблужденій въ самомъ дѣлѣ представляетъ много примѣровъ умственнаго киченія въ области философіи. Какимъ же образомъ узнать, когда именно философствующій умъ кичливъ и когда нѣтъ, или, что тоже — чѣмъ отличается ложная философія отъ истинной? Обуздать кичливость ума, значить, покорить его вѣрѣ: отсюда, — кто вѣруетъ, тотъ не кичливъ; кто кичливъ, тотъ не вѣруетъ. Слѣдовательно вѣра есть признакъ философіи истинной, а невѣріе — ложной. Но какая, скажутъ, тамъ философія, гдѣ умъ водится вѣрою? и какая тамъ вѣра, когда онъ философствуетъ? Мы думаемъ иначе, и надѣемся доказать, что живая вѣра почти необходимо требуетъ философствованія. Умъ нашъ, какъ безотлучный сопутникъ падшаго человѣчества, поминутно впадаетъ въ заблужденія: и науки, и искуства и жизнь практическая — все носитъ печать его ошибокъ и увеличиваетъ сумму его погрѣшностей. Представьте же, что, увлеченные кичливостію ума, мы безъ сознанія уклонились отъ прямаго пути истины, внушаемой вѣрою: мы идемъ по дебрямъ, перебираемся чрезъ овраги, тонемъ въ пескахъ, или грузнемъ въ тундрахъ. По этимъ пропастямъ идетъ большая часть человѣчества, идутъ всѣ науки, идетъ и философія. Но наконецъ надобно же одуматься! Представьте опять, что въ нашей душѣ, среди крайнихъ опасностей утомительнаго странствованія, вдругъ блеснула мысль, что мы не на своей дорогѣ, а на какомъ-то распутіи, и пусть эта мысль будетъ голосомъ вѣры, которая, какъ Платоново воспоминаніе о бытіи домірномъ, ясно изображаетъ намъ, гдѣ и куда надлежало бы идти существу разумному. Мы рѣшаемся возвратиться, но какимъ образомъ? Не по прежнимъ ли тундрамъ, пескамъ и оврагамъ? — съ тѣмъ только различіемъ, что нѣкогда эти трудности странствованія были для насъ случаями къ побѣдамъ, ибо преодолѣніе ихъ казалось дѣломъ славнымъ, а теперь онѣ должны внушать намъ уничиженіе и увѣренность въ собственномъ безсиліи. И дѣйствительно, что такое подвижническая жизнь людей благочестивыхъ, какъ не обратное шествіе ихъ съ распутій свѣта на призывъ вѣры? Правда, многимъ кажется, что ихъ подвиги состояли только въ умерщвленіи плоти трудомъ, воздержаніемъ и бодрствованіемъ. Но если бы спросили насъ: въ смирившейся плоти можетъ ли обитать кичливый умъ? — мы конечно отвѣчали бы, что можетъ. — А сопровождаемая кичливымъ умомъ, можетъ ли она возвратиться на путь вѣры? — Безъ сомнѣнія нѣтъ. — Чтожь отсюда слѣдуетъ? — То, что не одна плоть, но и умъ долженъ вступить на такое же поприще труда и самоумерщвленія, что и уму надобно перейти чрезъ прежнія бездны, пересмотрѣть усвоенные помыслы, изслѣдовать сросшіяся съ душею начала и потомъ отвергнуть весь нечистый отстой познаній, имѣющихъ свойство надмевать его. Вотъ почему любомудріе признавалось необходимымъ даже въ пустыняхъ, пещерахъ и кельяхъ отшельниковъ! И вотъ характеръ философіи истинной! Она отличается отъ ложной не содержаніемъ, — ибо предметы изслѣдованія въ той и другой одинаковы, — а направленіемъ, поколику первая идетъ отъ заблужденій къ вѣрѣ, а послѣдняя — отъ вѣры къ заблужденіямъ; та сознаетъ свою слабость, а эта, — свою силу и могущество; одну и Сократъ уже назвалъ философіею, потому что она только искала мудрости, но не находила ея на землѣ; а другой тотъ же самый Сократъ иронически давалъ имя мудрости, потому что она присвояла себѣ совершенное знаніе истины.
Теперь понятно, почему сынъ Софрониска, защищаясь противъ давняго, невыгоднаго для себя мнѣнія, отказывается отъ названія мудреца, и какую силу его оправданію сообщаетъ указаніе на тѣ поиски мудрости, въ которыхъ онъ провелъ всю жизнь и которыми раздражилъ почти всѣ сословія общества. Мы воображаемъ Сократа, смѣло идущаго на встрѣчу своему вѣку, и хлопотливо старающагося остановить многочисленную и шумную толпу мудрецовъ всякаго рода, чтобы они одумались, замѣтили свое заблужденіе и поняли, что именемъ знанія у нихъ прикрыто невѣжество, что истинная мудрость можетъ быть только цѣлію человѣческихъ стремленій, а не пріобрѣтеніемъ, и что въ собственномъ смыслѣ она принадлежитъ одному Богу. Такимъ образомъ цѣль аѳинскаго нравоучителя была — обуздать кичливость ума, то-есть, отъ слѣпой вѣры въ свою мудрость возвратить его къ философскому изслѣдованію познаній, чтобы наконецъ онъ убѣдился въ слабости своихъ силъ и пробудилъ въ себѣ потребность высшей помощи, подъ условіемъ которой, говоритъ Платонъ, только и возможна истинная добродѣтель. Таково было направленіе Сократовой философіи! Въ основаніи ея лежало убѣжденіе въ незнаніи, и потому Сократъ никакъ не смѣлъ усвоять себѣ мудрость. Но кто не знаетъ и сознаетъ свое незнаніе; тотъ естественно — на пути къ мудрости, которая, по чувству сына Софронискова, есть Богъ; слѣдовательно Аѳиняне несправедливо навязываютъ ему невѣріе въ боговъ. При томъ, кто отъ убѣжденія въ собственномъ незнаніи идетъ къ мудрости и ищетъ ея; тотъ конечно мудрѣе мнимыхъ мудрецовъ, которые и потому уже невѣжды, что почитаютъ себя мудрецами. Этимъ умозаключеніемъ Сократъ оправдываетъ также и слова оракула.
Защитившись такимъ образомъ противъ общаго и давняго мнѣнія Аѳинянъ, обвиняемый приступаетъ къ разсмотрѣнію доноса, сдѣланнаго Мелитомъ и Анитомъ. Такъ какъ доносъ ихъ состоялъ изъ двухъ пунктовъ обвиненія, будто бы то-есть Сократъ развращаетъ юношей и не признаетъ боговъ, признаваемыхъ обществомъ, а вводитъ новыхъ геніевъ; то и оправданіе также раздѣляется на два пункта: въ первомъ доказывается, что Сократъ или во-все не развращалъ юношей, или развращалъ ихъ неумышленно, а потому подлежитъ не уголовному суду, а частному вразумленію (p. 24 B — 26 A); во второмъ утверждается, что, вѣруя въ геніевъ, рожденныхъ богами, онъ не могъ не вѣровать и въ самыхъ боговъ (p. B. — 28 A.).
Излагая первое доказательство, Сократъ сначала искусно намѣкаетъ на различіе между законодательною, или теоретическою стороною хорошаго воспитанія дѣтей и практическою. На вопросъ сына Софронискова: кто дѣлаетъ юношей лучшими? Мелитъ указываетъ и на законы, и на судей, и на народъ. Сократъ прямо не опровергаетъ Мелита, но говоритъ, что счастливо было бы общество, еслибы улучшателей находилось въ немъ такъ много, а развращалъ — одинъ я; да не такъ бываетъ. Всѣ мы прекрасно говоримъ о добродѣтели и нравственности: а когда надобно подать примѣръ и научить самымъ дѣломъ; то въ послѣднемъ случаѣ дѣти наши едвали не больше находятъ поводовъ къ развращенію, чѣмъ къ улучшенію своего сердца. Кто улучшаетъ лошадей, спрашиваетъ Сократъ? всѣ ли, которые понимаютъ, какова должна быть хорошая лошадь? Нѣтъ, они чаще портятъ ихъ. Лошадь становится лучшею подъ управленіемъ одного наѣздника. Такимъ-то наѣздникомъ кичливыхъ мудрецовъ и былъ аѳинскій нравоучитель, а потому онъ не развращалъ, но практически улучшалъ юношество. Впрочемъ положимъ, продолжалъ Сократъ, что я въ самомъ дѣлѣ портилъ его: но могло ли это быть съ намѣреніемъ? Кто согласится воспитывать крокодиловъ и тигровъ, когда знаетъ, что надобно будетъ жить въ ихъ сообществѣ? Нѣкоторые критики, соображая слова Ксенофонта[8] τοὺς δἐ τοιούτους λόγους ἐπαίρειν, ἔφη (κατήγορος), τοὺς νέους καταφρονεῖν τἦς καθεστώσης πολιτείας, καὶ ποιεῖν βιαίους, которыя онъ влагаетъ въ уста Мелита, и, припоминая положеніе Платона въ Государствѣ (p. 296. 297), что нѣтъ никакой несправедливости заставить кого-нибудь дѣйствовать вопреки прежнему закону, когда новое дѣйствіе было бы лучше, почитаютъ этотъ оборотъ Сократова оправданія чисто софистическою уверткою. Но мнѣ кажется, что приведенныя мѣста должны быть понимаемы не слишкомъ въ строгомъ смыслѣ. Можно найти много доказательствъ, что Сократу и Платону вообще не нравилась демократическая форма правленія — особенно въ томъ видѣ, какъ она развилась и усилилась въ Аѳинахъ послѣ Перикла: однакожъ ни изъ чего не видно, чтобы въ школахъ этихъ философовъ воспитывалась партія, враждебная кореннымъ законамъ аѳинской республики. Обращеніе Сократа съ Алкивіадомъ, котораго онъ будто бы надѣялся противупоставить современнымъ демагогамъ, и слова его (Gorg. 481 D) Калликлесу: «я люблю Алкивіада и философію, а ты любишь народъ и сына Перилампова» относятся только къ чувству нравоучителя, скорбѣвшаго при взглядѣ на злоупотребленіе отечественными законами подъ вліяніемъ народной тиранніи. Итакъ, оправдываясь извѣстнымъ образомъ, Сократъ могъ оправдываться и не софистически: онъ могъ говорить по внутреннему убѣжденію, что ему гораздо пріятнѣе было бы жить съ такими гражданами, которые отличаются добродѣтелію, хотя формы добродѣтельной жизни ихъ, требуемыя Сократомъ, были и несогласны съ нѣкоторыми частными выраженіями тогдашней аѳинской политики. Онъ чувствовалъ, что хорошее, по его мнѣнію, было бы хорошо для всѣхъ; потому что его философія желала обществу всякаго добра, какое только могло быть въ гармоніи съ вѣчною истиною и нравственными цѣлями человѣчества.
Подобную софистическую уловку и неосновательность критика находитъ въ оправданіи Сократа и противъ втораго пункта обвиненія. Говорятъ, что Мелитъ и Анитъ осуждаютъ сына Софронискова не въ безбожіи, а въ непризнаніи отечественныхъ боговъ и въ принятіи новыхъ геніевъ (ἔτερα δαιμόνια καινά). Между тѣмъ Сократъ доказываетъ только то, что, допуская геніевъ, онъ уже не безбожникъ, ибо геніи суть божества и дѣти боговъ; о согласіи же своей вѣры съ вѣрою народною не говоритъ ничего. При томъ, обвинители слово δαιμόνιν разумѣютъ въ значеніи имени существительнаго, которое у Грековъ было уменьшительнымъ и прилагалось къ различнымъ предметамъ языческаго богопочтенія: напротивъ, обвиняемый принимаетъ его за прилагательное, въ смыслѣ τοῦ δαιμονίου πράγματος, или σημείου. Но изъ этихъ основаній опять нисколько не видно, что оправданіе Сократа носитъ характеръ софистическій. Аѳиняне, сколько-нибудь знакомые съ знаменитымъ своимъ нравоучителемъ и его философіею, вѣроятно слыхали отъ него о чемъ-то геніальномъ, которое въ затруднительныхъ случаяхъ будтобы внушало ему, что надобно дѣлать и чего нѣтъ. Вотъ и Эвтифронъ, узнавъ, что Сократа обвиняютъ во введеніи новыхъ и отрицаніи древнихъ боговъ, тотчасъ напалъ на причину обвиненія и сказалъ: «понимаю, — ты объявляешь, что съ тобою — всегда твой геній» (Plat. Euthyphr. p. 3. B.). Какимъ же образомъ Греки могли разумѣть Сократово τὸ δαιμόνιον? Вѣруя въ бытіе геніевъ и почитая ихъ такими существами, которыя, по волѣ боговъ, блюдутъ жизнь частныхъ лицъ и управляютъ ихъ дѣйствіями[9], они естественно должны были придти къ мысли, что это геніальное есть нѣчто предметное, существо высшаго рода, тѣмъ болѣе, что сынъ Софрониска въ нѣкоторыхъ случаяхъ замѣнялъ его словомъ θεός, наприм. Alcib. 124. C. θεός, ὅςπερ σοί με οὐκ εἴα — διαλεχθῆναι, или у Ксенофонта (IV. 8. 5. §. 8), ὀρθῶς δὲ οἰ θεοὶ τότε μοὶ ἐναντιοῦντο. Но разумѣя τὀ δαιμόνιον въ смыслѣ существа предметнаго, Аѳиняне однакожъ были увѣрены, что внушенія геніевъ никогда не входятъ въ столь ясное сознаніе, въ какомъ онѣ представлялись Сократу, а потому могли думать, что аѳинскій мудрецъ допускаетъ бытіе какихъ-то особенныхъ божествъ; по крайней мѣрѣ личные враги его рады были и этому поводу для обвиненія нравоучителя предъ судомъ и народомъ. Итакъ выраженіе Мелитова доноса, по нашему мнѣнію, надобно понимать слѣдующимъ образомъ: Сократъ вѣруетъ не въ такихъ геніевъ и боговъ, въ какихъ вѣруетъ общество, а въ другихъ новыхъ (то-есть иначе дѣйствующихъ на человѣка). Если это объясненіе наше справедливо; то очевидно, что софизмъ скрывается не въ оправданіи Сократа, а въ доносѣ Мелита; потому что Мелитъ отъ вѣры въ иной образъ дѣйствованія божества заключаетъ къ вѣрѣ и въ иное божество. Потому-то обвиняемый и защищается прямо противъ софизма, то-есть, доказываетъ, что τὀ δαιμόνιον у него есть геніальное, а не геній, и что геніальное однакожъ должно происходить во всякомъ случаѣ отъ геніевъ; слѣдовательно, вѣруя въ геніальное, онъ вѣруетъ и въ геніевъ; значитъ, вѣра его объективно ни чѣмъ не отличается отъ вѣры отечественной. Но что заставляло Сократа, съ словомъ δαιμόνιον соединять значеніе имени прилагательнаго, которое, какъ видно, Аѳиняне понимали совершенно иначе, и которое навлекло на него столько бѣдъ? Отвѣчая на этотъ вопросъ, мы могли бы снова припомнить то, что высказали нѣкогда (сочин. Плат. стр. 18): но не любя повтореній, скажемъ только, что новая идея необходимо требуетъ и новаго слова, хотя оно, на первый разъ, для слуха непривычнаго и ума нефилософскаго иногда кажется и диковатымъ. Сократу нужно было выразить не объективное бытіе генія, или бога, а дѣйствіе его на человѣческую душу, или нѣчто божественное въ человѣкѣ. Это божественное изслѣдовать психологически онъ предоставилъ другимъ философамъ, и мы видимъ, что у Платона оно лежитъ въ основаніи теоріи идей; самъ же не искалъ его ни въ комъ и не разсматривалъ вообще, а замѣчалъ только въ себѣ и называлъ τὸ δαιμόνιον. Впрочемъ изъ частныхъ признаковъ Сократова генія, разсѣянныхъ въ различныхъ разговорахъ Платона, можно составить о немъ и общее понятіе. Подъ словомъ τὸ δαιμόνιον или δαιμόνιόν τι, сынъ Софрониска разумѣлъ, кажется, божественную стихію человѣческой души, небесное сокровище нашего бытія, единственный источникъ всего истиннаго, добраго и прекраснаго въ области наукъ, искуствъ и жизни практической. На такое по крайней мѣрѣ значеніе Сократова генія указываютъ, между прочимъ, нѣкоторыя перифрастическія выраженія Платона, Ксенофонта и Аристотеля. Напримѣръ, ὥς δή τι — μαντικὸν γέ tt καὶ ἡ ψνχή (Plat. Phaedr. 242 C.); Αλλὰ μὴν καὶ ἀνθρώπου γε ψυχὴ, ἐίπερ τι καὶ ἄλλο τῶν ἀνθρωπίνων, τοῦ θεοῦ μεχέχει. (Xenoph. mem. Socr. IV. 3. § 14); Σωκράτης δ᾽ ἡγεῖτο πάντα μὲν θεοὺς εἰδέναι καὶ σημαίνειν τοὶς ἀνθρώποις περὶ τῶν ἀνθρωπίνων πάντων (Xenoph. mem. Socr. I, I. 19); οἶον, ὅτι τὸ δαιμόνιον οὐδέν ἐστιν, ἀλλ᾿ ἢ θεὸς ἢ θεοῦ ἔργον (Arist. Rhetor, II. 23. § 8); et al. И могъ ли Сократъ эту идею, или лучше сказать, это убѣжденіе сердца выразить иначе, когда чувствовалъ во глубинѣ своего духа нѣчто божественное и въ тоже время ясно сознавалъ, что его божественное не есть Богъ? Правда, въ одномъ мѣстѣ Ксенофонтовыхъ Записокъ (I. 4 §. 19) τὸ δαιμόνιον замѣнено словомъ τὸ θεῖον, которое послѣ въ томъ же значеніи употреблялъ и міръ христіанскій; но извѣстно, что Греки, любившіе все осуществлять, вскорѣ и прилагательное τὸ θεῖον начали принимать въ смыслѣ имени существительнаго.
Доказавъ судьямъ свою невинность и несправедливость сдѣланныхъ на него доносовъ, то-есть, объяснивъ, что онъ велъ себя законно, и какъ философъ, и какъ собесѣдникъ аѳинскаго юношества, Сократъ далѣе разсматриваетъ свою жизнь въ сферѣ болѣе общей, въ кругу обязанностей гражданина (p. 28 B. — 34 B.). Эта часть Апологіи изображаетъ намъ Сократа уже не отвѣтчикомъ, а поборникомъ за честь отечества и героемъ правды, который поставляется въ необходимость переступить за черту скромности, свойственной безкорыстію, молчаливости и терпѣнію, и высказать всю важность своего служенія для пользы государственной. Мы видимъ здѣсь сына Софронискова на такой точкѣ стоянія, съ которой великіе люди смотрятъ не на земной свой интересъ, не на ограниченныя условія политическаго своего значенія, а на связь гражданскихъ своихъ обязанностей съ судьбами небесными, на гармонію настоящихъ подвиговъ съ посмертными наградами. Такая точка стоянія опредѣляется: 1) взглядомъ Сократа на смерть, которая, по его убѣжденію, ничего не значитъ, въ сравненіи съ яснымъ сознаніемъ воли Божіей, и не должна препятствовать намъ исполнять ее; ибо мы еще не знаемъ, что такое смерть, — добро или зло, а въ святости истиннаго и честнаго совершенно увѣрены; 2) понятіемъ Сократа о значеніи своей дѣятельности въ обществѣ, для котораго она есть благо едвали замѣнимое; ибо сынъ Софрониска, по волѣ Божіей, въ республикѣ — тоже, что оводъ на конѣ, чтобы послѣдній не дремалъ и былъ поворотливѣе. Но почему Сократъ, для той же цѣли, не несъ обязанностей общественныхъ, а давалъ наставленія и совѣты въ качествѣ частнаго человѣка? Потому, отвѣчаетъ онъ, что гражданинъ, рѣшившійся дѣлать угодное Богу, не станетъ потакать людямъ, когда они поступаютъ несправедливо, а не потакая людямъ, онъ погибнетъ на поприщѣ общественной службы, слѣдовательно не принесетъ отечеству никакой пользы. Очевидно, что аѳинскій нравоучитель мѣтитъ здѣсь на жестокости недавно изгнанныхъ изъ республики олигарховъ и на необузданное своеволіе аѳинскаго народа подъ покровительствомъ демократическихъ формъ правленія.
Въ заключеніе первой рѣчи (p. 34. C. — 32. D.) Сократъ объясняетъ, для чего онъ, оправдываясь предъ судьями, дѣйствуетъ только на ихъ умъ — доказательствами, а не старается тронуть ихъ сердца слезами, изображеніемъ жалкаго состоянія остающагося семейства, воплями жены и дѣтей и другими драмматическими средствами. Человѣку, дожившему до такихъ лѣтъ, и снискавшему такое имя, говоритъ онъ, неприлично позволять себѣ подобныя мѣры; да онѣ и никому не должны быть позволяемы, потому что насилуютъ судей и заставляютъ ихъ нарушать законы.
Выслушавъ оправданіе обвиняемаго, члены собранія, по предписанію законовъ, обязаны были подавать мнѣнія, чтобы большинствомъ ихъ, или освободить подсудимаго, или признать его виновнымъ. Если онъ признаваемъ былъ виновнымъ; то надлежало еще разсмотрѣть, вина его подходитъ ли подъ какое-нибудь наказаніе, опредѣляемое самымъ закономъ, или штрафъ за нее долженъ быть постановленъ мнѣніями судей. Въ первомъ случаѣ она называлась ἀτίμητον, во второмъ τιμιτόν. Враги Сократа представляли его вину въ такомъ видѣ, какъ бы она была ἀτίμητον, и потому доносъ ихъ назывался γραφὴ и заключался смертнымъ приговоромъ. Но судьи, выслушавъ Апологію сына Софронискова, отнесли его преступленіе, какъ видно, къ роду тѣхъ, для которыхъ еще нѣтъ опредѣленной казни; а въ этомъ случаѣ виновному позволялось напередъ присудить самаго себя (ἀντιτιμᾶσθαι) къ такому штрафу, какой, по его сознанію, былъ бы сообразенъ съ важностію дѣла. Послѣ того снова подавали мнѣнія, должно ли согласиться на избранное имъ наказаніе, или надобно подвергнуть его тому, которое предположено истцами, либо доносчиками. На основаніи этихъ послѣднихъ остракизмовъ, судъ произносилъ уже приговоръ окончательный. По такому ходу судопроизводства, не только вся Апологія Сократа, какъ выше сказано, дѣлится на рѣчи, но и послѣдняя рѣчь подраздѣляется опять на двѣ части, изъ которыхъ въ первой (p. 35. E. — 38. B.) Сократъ назначаетъ себѣ приличное воздаяніе за свою жизнь и дѣятельность, а во второй (p. 38. C. — 41. D) высказываетъ Аѳинянамъ предсмертныя свои мысли объ ихъ приговорѣ и чувствованія въ отношеніи къ своимъ врагамъ и доброжелателямъ.
Первая часть начинается удивленіемъ Сократа, что большинство голосовъ, признавшихъ его виновнымъ, оказалось такъ невелико. Но если Мелитъ и Анитъ еще прежде, подтверждая свои доносы рѣчами, требовали его смерти; то къ чему теперь долженъ присудить себя самъ онъ? Основываясь на важности своихъ заслугъ, объясненныхъ въ прежней рѣчи, сынъ Софрониска могъ бы присудить себя къ содержанію на счетъ общества, или къ почетному столу въ Пританіонѣ[10]. Но такъ какъ дѣло было уже кончено, и виновнаго не награждаютъ; то Сократъ, перебирая различные роды наказаній, наконецъ останавливается на денежной пѣнѣ. Я охотнѣе всего, говоритъ онъ, заплатилъ бы деньги, потому что такой потери не считаю потерею; да у меня нѣтъ ихъ, кромѣ одной мины серебра (р. 22 р. 75 к. сер.). Вотъ нѣкоторые изъ моихъ друзей вызываются внести тридцать минъ: возмите, если угодно.
Во второй части Сократъ сперва обращается къ тѣмъ согражданамъ, которые, не смотря на глубокую его старость, присудили ему умереть, и говоритъ, что они только подвергли себя нареканію со стороны своихъ недоброжелателей, а обреченный на смерть принимаетъ свой жребій не отъ слабости оправданія, но отъ недостатка дерзости льстить страстямъ народа и позволять себѣ всякія средства къ спасенію. Потомъ сынъ Софрониска предсказываетъ, что должно произойти въ Аѳинахъ послѣ его смерти. Вы не хотѣли, говоритъ онъ, на вопросъ старика, давать себѣ отчетъ въ своей жизни: такъ придетъ время, что этого отчета потребуютъ отъ васъ люди молодые, которыхъ я удерживалъ. Страхъ и смерть суть плохіе способы для обузданія умовъ; одна справедливость и честность можетъ обуздать ихъ. Наконецъ Сократъ обращается къ тѣмъ, которые додавали мнѣнія въ его пользу и увѣряетъ ихъ, что смерть для него — не зло, а добро. Поймете ли вы ее, какъ уничтоженіе, говоритъ онъ? — такъ это будетъ самый спокойный сонъ. Покажется ли она вамъ переходомъ въ другую жизнь? — такъ лучше этого и представить ничего нельзя. Посему и вы не бойтесь смерти, помня, «что для человѣка добраго нѣтъ зла ни въ жизни, ни за гробомъ, и что о его обстоятельствахъ не нерадятъ боги».
Въ заключеніе Сократъ проситъ враговъ своихъ точно такъ же мучить дѣтей его, какъ онъ мучилъ ихъ самихъ; то-есть, когда дѣти его станутъ думать, будто что-нибудь знаютъ, пусть Аѳиняне постараются обличить ихъ въ незнаніи.
Изложивъ содержаніе и ходъ Сократовой Апологіи, мы еще не разрѣшили всѣхъ недоумѣній критики касательно разсматриваемаго сочиненія. Ученые имѣютъ нѣкоторыя причины сомнѣваться, Платономъ ли написана эта Апологія: да пусть, говорятъ, и Платономъ; все еще не извѣстно, почитать ли ее спискомъ съ Апологіи, произнесенной самимъ Сократомъ, или она есть свободное произведеніе ума Платонова?
Вникая въ духъ и внутренній характеръ разсматриваемаго сочиненія, нельзя не замѣтить, что въ немъ Сократъ не походитъ на того Сократа, который бесѣдуетъ съ аѳинскимъ юношествомъ и софистами въ разговорахъ Платона. Здѣсь нѣтъ ни обыкновенной его ироніи, ни скромнаго мнѣнія о самомъ себѣ; напротивъ здѣсь всякій видитъ сына Софронискова старцемъ серьёзнымъ, строгимъ, прямымъ и какъ будто стоящимъ выше условій общества. Онъ смѣло опирается на авторитетъ Аполлона, съ самоувѣренностію опредѣляетъ важность своего служенія отечеству, неустрашимо говоритъ о невѣжествѣ тогдашнихъ мудрецовъ и откровенно высказываетъ непризнательность къ себѣ гражданъ за все, что было дѣлано имъ въ пользу республики. Такой тонъ Сократовой рѣчи конечно можетъ приводить къ сомнѣнію въ подлинности Апологіи, приписываемой Платону. Но должно взять въ расчетъ всѣ обстоятельства, въ которыхъ аѳинскій нравоучитель защищалъ свое дѣло. Во-первыхъ, онъ никогда до этого времени не объяснялся, какъ говорятъ, оффиціально, слѣдовательно и не имѣлъ надобности перемѣнять характеръ своихъ бесѣдъ: а теперь ему надлежало повѣрять свои дѣйствія гражданскими законами и оправдываться формально, какъ обвиняемому въ уголовномъ преступленіи; теперь было нетолько не до ироніи, которая въ подобныхъ случаяхъ не принимается и отъ шутовъ, но и не до скромнаго мнѣнія о самомъ себѣ; потому что оно ввело бы въ обманъ судей и безпристрастныхъ, заставляя ихъ наказывать человѣка, можетъ быть, стоющаго награды. Во-вторыхъ, судейская каѳедра для Сократа въ самомъ дѣлѣ долженствовала быть мѣстомъ разоблаченія его предъ свѣтомъ; потому что служила ему переходомъ изъ настоящей жизни въ будущую. Сограждане, да и самые друзья сына Софронискова, сколько видно изъ мыслей ихъ въ Критонѣ и Федонѣ, не совсѣмъ вѣрно понимали важность и цѣль его дѣятельности. По этому въ Апологіи онъ какъ бы разрѣшаетъ загадку о самомъ себѣ и показываетъ слушателямъ, что значили философскія его усилія и каковы предсмертныя его надежды. Послѣ этого неудивительно, что когда Лизіасъ, знаменитый аѳинскій ораторъ, за нѣсколько дней до того времени, въ которое Сократу надлежало защищать себя въ судѣ, принесъ ему собственную рѣчь и совѣтовалъ воспользоваться ею, Сократъ прочиталъ ее и призналъ для себя унизительною[11]. То-есть, онъ собирался не ораторствовать, не ослѣплять и не умолять судей, а объяснить, что такое была его дѣятельность въ нѣдрѣ гражданскаго общества. Неудивительно также и свидѣтельство Ксенофонта[12], что многіе, писавшіе объ оправданіи Сократа, единодушно трафили на его велерѣчивость: такого именно слова и надлежало ожидать отъ мудраго семидесятилѣтняго старца, говорившаго народу едва не изъ-за предѣловъ настоящей жизни. Итакъ приведенныя основанія подложности разсматриваемаго сочиненія кажутся мнѣ весьма недостаточными.
Нельзя равнымъ образомъ предполагать, что Апологію Сократа Платонъ, по своему обыкновенію, долженъ былъ изложить непремѣнно въ формѣ разговорной. Мы видимъ, что непрерывное слово нерѣдко находило себѣ мѣсто и въ другихъ его твореніяхъ. Напримѣръ, въ Федрѣ вводится какъ будто рѣчь Лизіаса, а потомъ другую такую же произноситъ Сократъ; въ Менексенѣ сынъ Софрониска говоритъ панигирикъ умершимъ за отечество воинамъ. Конечно, тамъ ораторская и разговорная формы часто смѣняются: но и здѣсь легко замѣтить стремленіе Сократа обращаться къ любимому своему діалогизму. Посмотрите, какъ ему хочется заставить Мелита бесѣдовать съ собою, и какъ, въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, онъ воображаетъ себѣ собесѣдниковъ, не имѣя ихъ предъ глазами. Притомъ, надобно замѣтить, что Апологія есть сочиненіе не только философское, но и принаровленное къ случаю; слѣдовательно случаемъ должна была, хотя отчасти, опредѣляться и его форма.
Астъ утверждаетъ еще, что Платонъ и вовсе не могъ писать Апологію, не противорѣча самому себѣ въ Горгіасѣ (p. 521. sqq.), гдѣ онъ разсуждаетъ слѣдующимъ образомъ: оправданіе для виновнаго вредно, ибо заставляетъ думать, что недаромъ же стараются оправдывать его; а для невиннаго излишне, потому что невинный оправдывается самою истиною. Но почтенный критикъ не замѣтилъ, какимъ образомъ эта же мысль поддерживается и объясняется въ Апологіи. Сократъ говоритъ (p. 35. B. C.): «мнѣ кажется несправедливо — какъ просить судью, такъ чрезъ просьбу и избѣгать приговора: для этого требуются объясненія и доказательства. Вѣдь судья сидитъ не для того, чтобы дарить правду, а для того, чтобы изслѣдывать ее: онъ и клялся не дарить ея, кому вздумается, но судить по законамъ. Итакъ надобно, чтобы и мы не пріучали васъ нарушать клятву, и вы не привыкали нарушать ее». Явно, что этими словами доказывается также несовмѣстность апологій съ истиною, — но какихъ апологій? — такихъ, которыя имѣютъ въ виду умилостивить судей и заставить ихъ забыть о точномъ предписаніи закона, а не такихъ, какова Апологія Сократа.
Впрочемъ, наводить сомнѣніе на подлинность разсматриваемаго сочиненія и вообще невозможно, — не только потому, что оно защищается знаменитыми филологами новѣйшихъ временъ, напримѣръ Тиршемъ[13], Кёнигомъ[14], Зохеромъ[15], Шлейермахеромъ[16], Штальбомомъ[17], и другими, которые ни въ содержаніи, ни въ языкѣ его не находятъ ничего, чуждаго лицу Сократа и господствующему характеру Платоновыхъ твореній, — но и потому, что за нее стоитъ почти вся ученая древность[18]; ибо многія мѣста этой Апологіи приводятся Цицерономъ, Діонисіемъ Галикарнасскимъ, Плутархомъ, Аристидомъ, Атенеемъ, Стобеемъ и проч.[19] и постоянно приписываются ими Платону; да и Аристотель въ своемъ Rhetor. III. 18. указываетъ очевидно на это самое сочиненіе. Сравн. p. 27. B. C.
Но когда Платонъ написалъ Апологію Сократа? прежде ли того времени, въ которое учитель его защищалъ себя противъ доносовъ Мелита и Анита, или послѣ? Припомнивъ свидѣтельство Діогена Лаерція, что Платону хотѣлось публично доказать невинность сына Софронискова, но что судіи запретили ему, (см. жизнь Плат. стр. 4), можно придти къ вопросу: не это ли самое сочиненіе предполагалъ онъ произнесть съ судейской каѳедры? — Не имѣя достаточной причины подвергать сомнѣнію вѣрность Діогенова показанія, мы однакожъ отнюдь не думаемъ, что преднаписанная Платономъ защитительная рѣчь была не что иное, какъ дошедшая до насъ подъ его именемъ Апологія Сократа; потому что въ послѣдней изображается самый ходъ судопроизводства и указывается на окончательный приговоръ судей, по которому обвиненный долженъ былъ умереть, а этого не могъ предварительно знать нетолько Платонъ, но и Сократъ. Итакъ разсматриваемое сочиненіе написано, или по заключеніи Сократа въ темницу, или вскорѣ послѣ его смерти. Но допустивъ, что Платонъ написалъ свою Апологію по окончаніи судопроизводства надъ Сократомъ, странно было бы почитать ее свободнымъ произведеніемъ ума Платонова; ибо для какой цѣли ораторъ сталъ бы измышлять собственныя свои доказательства и навязывать ихъ Сократу, если послѣдній оправдывалъ себя совсѣмъ иначе, и если въ памяти Аѳинянъ еще живо сохранились всѣ мысли защитительной его рѣчи? Апологія, какъ свободное произведеніе Платона послѣ смерти его учителя, не послужила ли бы скорѣе въ укоръ самому учителю, что онъ не умѣлъ выиграть свое дѣло? По этому мы думаемъ, что это сочиненіе принадлежитъ Платону, какъ мимику, или и того болѣе, — какъ писателю, близко и вѣрно изложившему ту самую рѣчь, которою дѣйствительно оправдывалъ себя Сократъ, и которую ученикъ его пожелалъ сберечь для потомства, какъ неоспоримый документъ Сократовой невинности и ясную улику Аѳинянъ въ несправедливомъ рѣшеніи Сократова дѣла. Этого же мнѣнія держится и Шлейермахеръ.
Примѣчанія
- ↑ Quaest. Tusc. 1. 21. de Orat. 1. 31.
- ↑ Это сочиненіе не только для послѣдователей Сократа, но и для позднѣйшихъ ораторовъ служило образцомъ составленія ораторской рѣчи. Fabric. Bibl. Gr. T. III. p. 72. Harl. Fisch. ad Apol. p. 66.
- ↑ Извѣстно, что въ аѳинской республикѣ всякій, доносившій суду о какомъ-нибудь общественномъ дѣлѣ, долженъ былъ раскрывать его пользу или вредъ особенною рѣчью. Впрочемъ см. Tychsen. de judicio Heliastarum in Socratis causa constituto. Biblioth. d. alten Litter: Götting. 1786. 87.
- ↑ Euthyphr. p. 3, C.
- ↑ Menon, p. 94 E.
- ↑ Protag. p. 311. A.
- ↑ Euthyphr. p. 2. C. Apolog. 25. C.
- ↑ Mem. Socr. 1. 2. 9.
- ↑ Hesiod. Opp. et dd. v. 120. sqq. Plat. Cratyl. 397. E. de Republ. p. 469. A.
- ↑ Это мнѣніе, послѣ того, какъ онъ объявленъ былъ виновнымъ, не есть ли шутка надъ судебнымъ опредѣленіемъ? Нѣтъ, контекстъ Сократовой рѣчи указываетъ, по видимому, на иную цѣль сказанныхъ словъ. Можно догадываться, что во времена Платона Пританіонъ питалъ не столько знаменитыхъ старцевъ, которые всю свою жизнь провели въ непрестанныхъ трудахъ для существенныхъ пользъ отечества, которыхъ доблести были опорами его славы, могущества, величія и образованности, сколько людей, умѣвшихъ удовлетворять современному вкусу къ удовольствіямъ и зрѣлищамъ. Въ немъ находили себѣ пищу, кажется, преимущественно атлеты, а не труженики, герои общественныхъ игръ, а не слуги государства. Потому-то Сократъ и сравниваетъ себя съ ними. Если то-есть и эта мнимая честь общества получаетъ отъ него содержаніе; то я имѣю большее право на подобное выраженіе признательности.
- ↑ Cicer. de Orat. 1. 54. Quintil. inst. Orat. II. 15, 30. nam et Socrates inhonestam sibi credidit orationem, quam ei Lysias reo composuerat. Сравн. Diog. L. II. 40. Menag. p. 95.
- ↑ Xenoph. apol. §. 1. γεγράφασι μὲν περὶ τούτου καὶ ἄλλοι, καὶ πάντες ἔτυχον τῆς μεγαληγορίας αὐτοῦ. Древніе упоминаютъ о многихъ апологіяхъ Сократа. Кромѣ дошедшихъ до насъ — Ксенофонтовой, Платоновой и Ливаніевой (declamat. 29 p. 636), Аристотель упоминаетъ объ апологіи, написанной Ѳеодектомъ (Rhetor. II. 23. § 8), Свида — объ апологіяхъ Критона, Димитрія Фалерейскаго и Зенона Сидонскаго, Цицеронъ — объ апологіи Лизіаса и проч.
- ↑ Annal. Liter. Vindobon. 1819. part. III.
- ↑ In scriptione scholastica 1822. Misenæ edita.
- ↑ De vita et scriptis Platonis p. 69. sqq.
- ↑ Platons Werke T. I. P. II. p. 181. sqq.
- ↑ Præfat. ad apol. p. 4. 5.
- ↑ Надобно исключить Кассія Севера (in Senec. excerptt. controv. III. p. 397.), который сказалъ: eloquentissimi viri Platonis oratio, quæ pro Socrate scripta est, nec patrono nec reo digna est.
- ↑ Всѣ такія мѣста указываются Фишеромъ (ad Apol. Socr. p. 66).