Анна Каренина (Толстой)/Часть IV/Глава XVII/ДО
| ← Часть IV, глава XVI | Анна Каренина — Часть IV, глава XVII | Часть IV, глава XVIII → |
| Источникъ: Левъ Толстой. Анна Каренина. — Москва: Типо-литографія Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°, 1903. — Т. I. — С. 521—529. |
Невольно перебирая въ своемъ воспоминаніи впечатлѣнія разговоровъ, веденныхъ во время и послѣ обѣда, Алексѣй Александровичъ возвращался въ свой одинокій нумеръ. Слова Дарьи Александровны о прощеніи произвели въ немъ только досаду. Приложеніе или неприложеніе христіанскаго правила къ своему случаю былъ вопросъ слишкомъ трудный, о которомъ нельзя было говорить слегка, и вопросъ этотъ былъ уже давно рѣшенъ Алексѣемъ Александровичемъ отрицательно. Изъ всего сказаннаго наиболѣе запали въ его воображеніе слова глупаго, добраго Туровцына: молодецки поступилъ, вызвалъ на дуэль и убилъ. Всѣ очевидно сочувствовали этому, хотя изъ учтивости и не высказали этого.
„Впрочемъ, это дѣло кончено, нечего думать объ этомъ“, сказалъ себѣ Алексѣй Александровичъ. И, думая только о предстоящемъ отъѣздѣ и дѣлѣ ревизіи, онъ вошелъ въ свой нумеръ и спросилъ у провожавшаго швейцара, гдѣ его лакей; швейцаръ сказалъ, что лакей только что вышелъ. Алексѣй Александровичъ велѣлъ себѣ подать чаю, сѣлъ къ столу и, взявъ Фрума, сталъ соображать маршрутъ путешествія.
— Двѣ телеграммы, — сказалъ вернувшійся лакей, входя въ комнату. — Извините, ваше превосходительство, я только что вышелъ.
Алексѣй Александровичъ взялъ телеграммы и распечаталъ. Первая телеграмма было извѣстіе о назначеніи Стремова на то самое мѣсто, котораго желалъ Каренинъ. Алексѣй Александровичъ бросилъ депешу и покраснѣвъ всталъ и сталъ ходить по комнатѣ: „Quos vult perdere dementat“, сказалъ онъ, разумѣя подъ quos тѣ лица, которыя содѣйствовали этому назначенію. Ему не то было досадно, что не онъ получилъ это мѣсто, что его очевидно обошли; но ему непонятно, удивительно было, какъ они не видали, что болтунъ, фразеръ Стремовъ менѣе всякаго другого способенъ къ этому. Какъ они не видали, что они губили себя, свой prestige этимъ назначеніемъ!
„Что-нибудь еще въ этомъ родѣ“, сказалъ онъ себѣ желчно, открывая вторую депешу. Телеграмма была отъ жены. Подпись ея синимъ карандашомъ, „Анна“, первая бросилась ему въ глаза. „Умираю, прошу, умоляю пріѣхать. Умру съ прощеніемъ спокойнѣе“, прочелъ онъ. Онъ презрительно улыбнулся и бросилъ телеграмму. Что это былъ обманъ и хитрость, въ этомъ, какъ ему казалось въ первую минуту, не могло быть никакого сомнѣнія.
„Нѣтъ обмана, предъ которымъ она бы остановилась. Она должна родить. Можетъ быть, болѣзнь родовъ. Но какая же ихъ цѣль? Узаконить ребенка, компрометировать меня и помѣшать разводу, — думалъ онъ. — Но что-то тамъ сказано: „умираю…“ — Онъ перечелъ телеграмму, и вдругъ прямой смыслъ того, что было сказано въ ней, поразилъ его. — А если это правда? — сказалъ онъ себѣ. — Если правда, что въ минуту страданій и близости смерти она искренно раскаивается, и я, принявъ это за обманъ, откажусь пріѣхать? Это будетъ не только жестоко и всѣ осудятъ меня, но это будетъ глупо съ моей стороны“.
— Петръ, останови карету. Я ѣду въ Петербургъ, — сказалъ онъ лакею.
Алексѣй Александровичъ рѣшилъ, что поѣдетъ въ Петербургъ и увидитъ жену. Если ея болѣзнь есть обманъ, то онъ промолчитъ и уѣдетъ. Если она дѣйствительно больна при смерти и желаетъ его видѣть предъ смертью, то онъ проститъ ее, если застанетъ въ живыхъ, и отдастъ послѣдній долгъ, если пріѣдетъ слишкомъ поздно.
Всю дорогу онъ не думалъ больше о томъ, что ему дѣлать.
Съ чувствомъ усталости и нечистоты, производимымъ ночью въ вагонѣ, въ раннемъ туманѣ Петербурга Алексѣй Александровичъ ѣхалъ по пустынному Невскому и глядѣлъ предъ собою, не думая о томъ, что ожидало его. Онъ не могъ думать объ этомъ, потому что, представляя себѣ то, что будетъ, онъ не могъ отогнать предположенія о томъ, что смерть ея развяжетъ сразу всю трудность его положенія. Хлѣбники, лавки запертыя, ночные извозчики, дворники, метущіе тротуары, мелькали въ его глазахъ, и онъ наблюдалъ все это, стараясь заглушить въ себѣ мысль о томъ, что ожидаетъ его и чего онъ не смѣетъ желать и все-таки желаетъ. Онъ подъѣхалъ къ крыльцу. Извозчикъ и карета со спящимъ кучеромъ стояли у подъѣзда. Входя въ сѣни, Алексѣй Александровичъ какъ бы досталъ изъ дальняго угла своего мозга рѣшеніе и справился съ нимъ. Тамъ значилось: „если обманъ, то презрѣніе спокойное и уѣхать; если правда, то соблюсти приличія“.
Швейцаръ отворилъ дверь еще прежде, чѣмъ Алексѣй Александровичъ позвонилъ. Швейцаръ Петровъ, иначе Капитонычъ, имѣлъ странный видъ въ старомъ сюртукѣ, безъ галстука и въ туфляхъ.
— Что барыня?
— Вчера разрѣшились благополучно.
Алексѣй Александровичъ остановился и поблѣднѣлъ. Онъ ясно понялъ теперь, съ какою силой онъ желалъ ея смерти.
— А здоровье?
Корней въ утреннемъ фартукѣ сбѣжалъ съ лѣстницы.
— Очень плохо, — отвѣчалъ онъ. — Вчера былъ докторскій съѣздъ и теперь докторъ здѣсь.
— Возьми вещи, — сказалъ Алексѣй Александровичъ и, испытывая нѣкоторое облегченіе отъ извѣстія, что есть все-таки надежда смерти, онъ вошелъ въ переднюю.
На вѣшалкѣ было военное пальто. Алексѣй Александровичъ замѣтилъ это и спросилъ:
— Кто здѣсь?
— Докторъ, акушерка и графъ Вронскій.
Алексѣй Александровичъ прошелъ во внутреннія комнаты.
Въ гостиной никого не было; изъ ея кабинета на звукъ его шаговъ вышла акушерка въ чепцѣ съ лиловыми лентами.
Она подошла къ Алексѣю Александровичу и съ фамильярностью близости смерти, взявъ его за руку, повлекла въ спальню.
— Слава Богу, что вы пріѣхали! Только о васъ и о васъ, — сказала она.
— Дайте же льду скорѣе! — сказалъ изъ спальни повелительный голосъ доктора.
Алексѣй Александровичъ прошелъ въ ея кабинетъ. У ея стола бокомъ къ спинкѣ на низкомъ стулѣ сидѣлъ Вронскій и, закрывъ лицо руками, плакалъ. Онъ вскочилъ на голосъ доктора, отнялъ руки отъ лица и увидалъ Алексѣя Александровича. Увидавъ мужа, онъ такъ смутился, что опять сѣлъ, втягивая голову въ плечи, какъ бы желая исчезнуть куда-нибудь; но онъ сдѣлалъ усиліе надъ собой, поднялся и сказалъ:
— Она умираетъ. Доктора сказали, что нѣтъ надежды. Я весь въ вашей власти, но позвольте мнѣ быть тутъ… впрочемъ, я въ вашей волѣ, я…
Алексѣй Александровичъ, увидавъ слезы Вронскаго, почувствовалъ приливъ того душевнаго разстройства, которое производилъ въ немъ видъ страданій другихъ людей, и, отворачивая лицо, онъ, не дослушавъ его словъ, поспѣшно пошелъ къ двери. Изъ спальни слышался голосъ Анны, говорившій что-то. Голосъ ея былъ веселый, оживленный, съ чрезвычайно опредѣленными интонаціями. Алексѣй Александровичъ вошелъ въ спальню и подошелъ къ кровати. Она лежала, повернувшись лицомъ къ нему. Щеки рдѣли румянцемъ, глаза блестѣли, маленькія бѣлыя руки, высовываясь изъ манжетъ кофты, играли угломъ одѣяла, перевивая его. Казалось, она была не только здорова и свѣжа, но въ наилучшемъ расположеніи духа. Она говорила скоро, звучно и съ необыкновенно правильными и прочувствованными интонаціями.
— Потому что Алексѣй, я говорю про Алексѣя Александровича (какая странная, ужасная судьба, что оба Алексѣя, не правда ли?), Алексѣй не отказалъ бы мнѣ. Я бы забыла, онъ бы простилъ… Да что жъ онъ не ѣдетъ? Онъ добръ, онъ самъ не знаетъ, какъ онъ добръ. Ахъ, Боже мой, какая тоска! Дайте мнѣ поскорѣй воды! Ахъ, это ей, дѣвочкѣ моей, будетъ вредно! Ну, хорошо, ну дайте ей кормилицу. Ну, я согласна, это даже лучше. Онъ пріѣдетъ, ему больно будетъ видѣть ее. Отдайте ее.
— Анна Аркадьевна, онъ пріѣхалъ. Вотъ онъ, — говорила акушерка, стараясь обратить на Алексѣя Александровича ея вниманіе.
— Ахъ, какой вздоръ! — продолжала Анна, не видя мужа. — Да дайте мнѣ ее, дѣвочку, дайте! Онъ еще не пріѣхалъ. Вы оттого говорите, что не проститъ, что вы не знаете его. Никто не зналъ. Одна я, и то мнѣ тяжело стало. Его глаза, надо знать, у Сережи точно такіе же, и я ихъ видѣть не могу отъ этого. Дали ли Сережѣ обѣдать? Вѣдь я знаю, всѣ забудутъ. Онъ бы не забылъ. Надо Сережу перевести въ угольную и Mariette попросить съ нимъ лечь.
Вдругъ она сжалась, затихла и съ испугомъ, какъ будто ожидая удара, какъ будто защищаясь, подняла руки къ лицу. Она увидала мужа.
— Нѣтъ, нѣтъ! — заговорила она, — я не боюсь его, я боюсь смерти. Алексѣй, подойди сюда. Я тороплюсь оттого, что мнѣ некогда, мнѣ осталось жить немного, сейчасъ начнется жаръ и я ничего уже не пойму. Теперь я понимаю и все понимаю, я все вижу.
Сморщенное лицо Алексѣя Александровича приняло страдальческое выраженіе; онъ взялъ ее за руку и хотѣлъ что-то сказать, но никакъ не могъ выговорить; нижняя губа его дрожала, но онъ все еще боролся со своимъ волненіемъ и только изрѣдка взглядывалъ на нее. И каждый разъ, какъ онъ взглядывалъ, онъ видѣлъ глаза ея, которые смотрѣли на него съ такою умиленною и восторженною нѣжностью, какой онъ никогда не видалъ въ нихъ.
— Подожди, ты не знаешь… Постойте, постойте… — она остановилась, какъ бы собираясь съ мыслями. — Да, — начинала она. — Да, да, да. Вотъ что я хотѣла сказать. Не удивляйся на меня. Я все та же… Но во мнѣ есть другая, я ея боюсь, она полюбила того, и я хотѣла возненавидѣть тебя и не могла забыть про ту, которая было прежде. Та не я. Теперь я настоящая, я вся. Я теперь умираю, я знаю, что умру, спроси у него. Я и теперь чувствую, вотъ они, пуды на рукахъ, на ногахъ, на пальцахъ. Пальцы — вотъ какіе огромные! Но это все скоро кончится… Одно мнѣ нужно: ты прости меня, прости совсѣмъ! Я ужасна, но мнѣ няня говорила: святая мученица — какъ ее звали? — она хуже была. И я поѣду въ Римъ, тамъ пустыни, и тогда я никому не буду мѣшать, только Сережу возьму и дѣвочку… Нѣтъ, ты не можешь простить! Я знаю, этого нельзя простить! Нѣтъ, нѣтъ, уйди, ты слишкомъ хорошъ! — Она держала одною горячею рукой его руку, другою отталкивала его.
Душевное разстройство Алексѣя Александровича все усиливалось и дошло теперь до такой степени, что онъ уже пересталъ бороться съ нимъ; онъ вдругъ почувствовалъ, что то, что онъ считалъ душевнымъ разстройствомъ, было, напротивъ, блаженное состояніе души, давшее ему вдругъ новое, никогда неиспытанное имъ счастіе. Онъ не думалъ, что тотъ христіанскій законъ, которому онъ всю жизнь свою хотѣлъ слѣдовать, предписывалъ ему прощать и любить своихъ враговъ; но радостное чувство любви и прощенія къ врагамъ наполняло его душу. Онъ стоялъ на колѣняхъ и, положивъ голову на сгибъ ея руки, которая жгла его огнемъ черезъ кофту, рыдалъ, какъ ребенокъ. Она обняла его плѣшивѣющую голову, подвинулась къ нему и съ вызывающею гордостью подняла кверху глаза.
— Вотъ онъ, я знала! Теперь прощайте всѣ, прощайте!.. Опять они пришли, отчего они не уходятъ?.. Да снимите же съ меня эти шубы!
Докторъ отнялъ ея руки, осторожно положивъ ее на подушку, и накрылъ съ плечами. Она покорно легла навзничь и смотрѣла передъ собой сіяющимъ взглядомъ.
— Помни одно, что мнѣ нужно было одно прощеніе, и ничего больше я не хочу… Отчего жъ онъ не придетъ? — заговорила она, обращаясь въ дверь къ Вронскому. — Подойди, подойди! Подай ему руку.
Вронскій подошелъ къ краю кровати и, увидавъ Анну, опять закрылъ лицо руками.
— Открой лицо, смотри на него. Онъ святой, — сказала она. — Да открой, открой лицо! — сердито заговорила она. — Алексѣй Александровичъ, открой ему лицо! Я хочу его видѣть.
Алексѣй Александровичъ взялъ руки Вронскаго и отвелъ ихъ отъ лица, ужаснаго по выраженію страданія и стыда, которые были на немъ.
— Подай ему руку. Прости его.
Алексѣй Александровичъ подалъ ему руку, не удерживая слезъ, которыя лились изъ его глазъ.
— Слава Богу, слава Богу, — заговорила она, — теперь все готово. Только немножко вытянуть ноги. Вотъ такъ, вотъ прекрасно. Какъ эти цвѣты сдѣланы безъ вкуса, совсѣмъ не похоже на фіалку, — говорила она, указывая на обои. — Боже мой, Боже мой! Когда это кончится? Дайте мнѣ морфину. Докторъ! дайте же морфину. О Боже мой, Боже мой!
И она заметалась на постели.
Докторъ и доктора говорили, что это была родильная горячка, въ которой изъ ста было 99 шансовъ, что кончится смертью. Весь день были жаръ, бредъ и безпамятство. Къ полночи больная лежала безъ чувствъ и почти безъ пульса.
Ждали конца каждую минуту.
Вронскій уѣхалъ домой, но утромъ онъ пріѣхалъ узнать, и Алексѣй Александровичъ, встрѣтивъ его въ передней, сказалъ: „оставайтесь, можетъ быть, она спроситъ васъ“, и самъ провелъ его въ кабинетъ жены. Къ утру опять началось волненіе, живость, быстрота мысли и рѣчи и опять кончилось безпамятствомъ. На третій день было то же, и доктора сказали, что есть надежда. Въ этотъ день Алексѣй Александровичъ вышелъ въ кабинетъ, гдѣ сидѣлъ Вронскій, и, заперевъ дверь, сѣлъ противъ него.
— Алексѣй Александровичъ, — сказалъ Вронскій, чувствуя, что приближается объясненіе, — я не могу говорить, не могу понимать. Пощадите меня! Какъ вамъ ни тяжело, повѣрьте, что мнѣ еще ужаснѣе.
Онъ хотѣлъ встать. Но Алексѣй Александровичъ взялъ его за руку и сказалъ:
— Я прошу васъ выслушать меня, это необходимо. Я долженъ вамъ объяснить свои чувства, тѣ, которыя руководили мной и будутъ руководить, чтобы вы не заблуждались относительно меня. Вы знаете, что я рѣшился на разводъ и даже началъ это дѣло. Не скрою отъ васъ, что, начиная дѣло, я былъ въ нерѣшительности, я мучился; признаюсь вамъ, что желаніе мстить вамъ и ей преслѣдовало меня. Когда я получилъ телеграмму, я поѣхалъ сюда съ тѣми же чувствами, скажу больше: я желалъ ея смерти. Но… — онъ помолчалъ въ раздумьи, открыть или не открыть ему свое чувство. — Но я увидѣлъ ее и простилъ. И счастіе прощенія открыло мнѣ мою обязанность. Я простилъ совершенно. Я хочу подставить другую щеку, я хочу отдать рубаху, когда у меня берутъ кафтанъ. Молю Бога только о томъ, чтобы Онъ не отнялъ у меня счастія прощенія!
Слезы стояли въ его глазахъ, и свѣтлый, спокойный взглядъ ихъ поразилъ Вронскаго.
— Вотъ мое положеніе. Вы можете затоптать меня въ грязь, сдѣлать посмѣшищемъ свѣта, я не покину ея и никогда слова упрека не скажу вамъ, — продолжалъ Алексѣй Александровичъ. — Моя обязанность ясно начертана для меня: я долженъ быть съ ней и буду. Если она пожелаетъ васъ видѣть, я дамъ вамъ знать, но теперь, я полагаю, вамъ лучше удалиться.
Онъ всталъ, и рыданія прервали его рѣчь. Вронскій тоже поднялся и въ нагнутомъ, невыпрямленномъ состояніи, исподлобья глядѣлъ на него. Онъ не понималъ чувствъ Алексѣя Александровича. Но онъ чувствовалъ, что это было что-то высшее и даже недоступное ему въ міровоззрѣніи.