пустыни, и тогда я никому не буду мѣшать, только Сережу возьму и дѣвочку… Нѣтъ, ты не можешь простить! Я знаю, этого нельзя простить! Нѣтъ, нѣтъ, уйди, ты слишкомъ хорошъ! — Она держала одною горячею рукой его руку, другою отталкивала его.
Душевное разстройство Алексѣя Александровича все усиливалось и дошло теперь до такой степени, что онъ уже пересталъ бороться съ нимъ; онъ вдругъ почувствовалъ, что то, что онъ считалъ душевнымъ разстройствомъ, было, напротивъ, блаженное состояніе души, давшее ему вдругъ новое, никогда неиспытанное имъ счастіе. Онъ не думалъ, что тотъ христіанскій законъ, которому онъ всю жизнь свою хотѣлъ слѣдовать, предписывалъ ему прощать и любить своихъ враговъ; но радостное чувство любви и прощенія къ врагамъ наполняло его душу. Онъ стоялъ на колѣняхъ и, положивъ голову на сгибъ ея руки, которая жгла его огнемъ черезъ кофту, рыдалъ, какъ ребенокъ. Она обняла его плѣшивѣющую голову, подвинулась къ нему и съ вызывающею гордостью подняла кверху глаза.
— Вотъ онъ, я знала! Теперь прощайте всѣ, прощайте!.. Опять они пришли, отчего они не уходятъ?.. Да снимите же съ меня эти шубы!
Докторъ отнялъ ея руки, осторожно положивъ ее на подушку, и накрылъ съ плечами. Она покорно легла навзничь и смотрѣла передъ собой сіяющимъ взглядомъ.
— Помни одно, что мнѣ нужно было одно прощеніе, и ничего больше я не хочу… Отчего жъ онъ не придетъ? — заговорила она, обращаясь въ дверь къ Вронскому. — Подойди, подойди! Подай ему руку.
Вронскій подошелъ къ краю кровати и, увидавъ Анну, опять закрылъ лицо руками.
— Открой лицо, смотри на него. Онъ святой, — сказала она. — Да открой, открой лицо! — сердито заговорила она. — Алексѣй Александровичъ, открой ему лицо! Я хочу его видѣть.
Алексѣй Александровичъ взялъ руки Вронскаго и отвелъ ихъ
