отъ лица, ужаснаго по выраженію страданія и стыда, которые были на немъ.
— Подай ему руку. Прости его.
Алексѣй Александровичъ подалъ ему руку, не удерживая слезъ, которыя лились изъ его глазъ.
— Слава Богу, слава Богу, — заговорила она, — теперь все готово. Только немножко вытянуть ноги. Вотъ такъ, вотъ прекрасно. Какъ эти цвѣты сдѣланы безъ вкуса, совсѣмъ не похоже на фіалку, — говорила она, указывая на обои. — Боже мой, Боже мой! Когда это кончится? Дайте мнѣ морфину. Докторъ! дайте же морфину. О Боже мой, Боже мой!
И она заметалась на постели.
Докторъ и доктора говорили, что это была родильная горячка, въ которой изъ ста было 99 шансовъ, что кончится смертью. Весь день были жаръ, бредъ и безпамятство. Къ полночи больная лежала безъ чувствъ и почти безъ пульса.
Ждали конца каждую минуту.
Вронскій уѣхалъ домой, но утромъ онъ пріѣхалъ узнать, и Алексѣй Александровичъ, встрѣтивъ его въ передней, сказалъ: „оставайтесь, можетъ быть, она спроситъ васъ“, и самъ провелъ его въ кабинетъ жены. Къ утру опять началось волненіе, живость, быстрота мысли и рѣчи и опять кончилось безпамятствомъ. На третій день было то же, и доктора сказали, что есть надежда. Въ этотъ день Алексѣй Александровичъ вышелъ въ кабинетъ, гдѣ сидѣлъ Вронскій, и, заперевъ дверь, сѣлъ противъ него.
— Алексѣй Александровичъ, — сказалъ Вронскій, чувствуя, что приближается объясненіе, — я не могу говорить, не могу понимать. Пощадите меня! Какъ вамъ ни тяжело, повѣрьте, что мнѣ еще ужаснѣе.
Онъ хотѣлъ встать. Но Алексѣй Александровичъ взялъ его за руку и сказалъ:
