Анна Каренина (Толстой)/Часть III/Глава XXXII/ДО
| ← Часть III, глава XXXI | Анна Каренина — Часть III, глава XXXII | Часть IV, глава I → |
| Источникъ: Левъ Толстой. Анна Каренина. — Москва: Типо-литографія Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°, 1903. — Т. I. — С. 447—450. |
Левинъ уже давно сдѣлалъ замѣчаніе, что когда съ людьми бываетъ неловко отъ ихъ излишней уступчивости, покорности, то очень скоро сдѣлается невыносимо отъ ихъ излишней требовательности и придирчивости. Онъ чувствовалъ, что это случится и съ братомъ. И дѣйствительно, кротости брата Николая хватило не надолго. Онъ съ другого же утра сталъ раздражителенъ и старательно придирался къ брату, затрогивая его за самыя больныя мѣста.
Левинъ чувствовалъ себя виноватымъ и не могъ поправить этого. Онъ чувствовалъ, что если бъ они оба не притворялись, а говорили то, что называется говорить по душѣ, т.-е. только то, что они точно думаютъ и чувствуютъ, то они только бы смотрѣли въ глаза другъ другу, и Константинъ только бы говорилъ: „ты умрешь, ты умрешь!“ а Николай только бы отвѣчалъ: „знаю, что умру; но боюсь, боюсь, боюсь!“ И больше бы ничего они не говорили, если бы говорили только по душѣ. Но этакъ нельзя было жить, и потому Константинъ пытался дѣлать то, что онъ всю жизнь пытался и не умѣлъ дѣлать, и то, что, по его наблюденію, многіе такъ хорошо умѣли дѣлать и безъ чего нельзя жить: онъ пытался говорить не то, что думалъ, и постоянно чувствовалъ, что это выходило фальшиво, что братъ его ловитъ на этомъ и раздражается этимъ.
На третій день Николай вызвалъ брата высказать опять ему свой планъ и сталъ не только осуждать его, но сталъ умышленно смѣшивать его съ коммунизмомъ.
— Ты только взялъ чужую мысль, но изуродовалъ ее и хочешь прилагать къ неприложимому.
— Да я тебѣ говорю, что это не имѣетъ ничего общаго. Они отвергаютъ справедливость собственности, капитала, наслѣдственности, а я, не отрицая этого главнаго стимула (Левину было противно самому, что онъ употреблялъ такія слова, но съ тѣхъ поръ, какъ увлекся своею работой, онъ невольно сталъ чаще и чаще употреблять нерусскія слова), хочу только регулировать трудъ.
— То-то и есть, ты взялъ чужую мысль, отрѣзалъ отъ нея все, что составляетъ ея силу, и хочешь увѣрить, что это что-то новое, — сказалъ Николай, сердито дергаясь въ своемъ галстукѣ.
— Да, моя мысль не имѣетъ ничего общаго…
— Тамъ, — злобно блестя глазами и иронически улыбаясь, говорилъ Николай Левинъ, — тамъ, по крайней мѣрѣ, есть прелесть, какъ бы сказать, геометрическая — ясности, несомнѣнности. Можетъ быть, это утопія. Но допустимъ, что можно сдѣлать изъ всего прошедшаго tabula rasa: нѣтъ собственности, нѣтъ семьи, то и трудъ устрояется. Но у тебя ничего нѣтъ…
— Зачѣмъ ты смѣшиваешь? я никогда не былъ коммунистомъ.
— А я былъ, и нахожу, что это преждевременно, но разумно и имѣетъ будущность, какъ христіанство въ первые вѣка.
— Я только полагаю, что рабочую силу надо разсматривать съ естествоиспытательской точки зрѣнія, то-есть изучить ее, признать ея свойства и…
— Да это совершенно напрасно. Эта сила сама находитъ, по степени своего развитія, извѣстный образъ дѣятельности. Вездѣ были рабы, потомъ metayers; и у насъ есть испольная работа, есть аренда, есть батрацкая работа, — чего жъ ты ищешь?
Левинъ вдругъ разгорячился при этихъ словахъ, потому что въ глубинѣ души онъ боялся, что это было правда, — правда то, что онъ хотѣлъ балансировать между коммунизмомъ и опредѣленными формами, — и что это едва ли было возможно.
— Я ищу средства работать производительно и для себя, и для рабочаго. Я хочу устроить… — отвѣчалъ онъ горячо.
— Ничего ты не хочешь устроить; просто, какъ ты всю жизнь жилъ, тебѣ хочется оригинальничать, показать, что ты не просто эксплуатируешь мужиковъ, а съ идеей.
— Ну, такъ ты думаешь, и оставь! — отвѣчалъ Левинъ, чувствуя, что мускулъ лѣвой щеки его неудержимо прыгаетъ.
— Ты не имѣлъ и не имѣешь убѣжденій, а тебѣ только бы утѣшать свое самолюбіе.
— Ну и прекрасно, и оставь меня!
— И оставлю!, И давно пора, и убирайся къ чорту! и очень жалѣю, что пріѣхалъ!
Какъ ни старался потомъ Левинъ успокоить брата, Николай ничего не хотѣлъ слышать, говорилъ, что гораздо лучше разъѣхаться, и Константинъ видѣлъ, что просто брату невыносима стала жизнь.
Николай уже совсѣмъ собрался уѣзжать, когда Константинъ опять пришелъ къ нему и ненатурально просилъ извинить, если чѣмъ-нибудь оскорбилъ его.
— А, великодушіе! — сказалъ Николай и улыбнулся. — Если тебѣ хочется быть правымъ, то могу доставить тебѣ это удовольствіе. Ты правъ; но я все-таки уѣду!
Предъ самымъ только отъѣздомъ Николай поцѣловался съ нимъ и сказалъ, вдругъ странно серьезно взглянувъ на брата:
— Все-таки не поминай меня лихомъ, Костя! — и голосъ его дрогнулъ.
Это были единственныя слова, которыя были сказаны искренно. Левинъ понялъ, что подъ этими словами подразумѣвалось: „ты видишь и знаешь, что я плохъ, и, можетъ быть, мы больше не увидимся“. Левинъ понялъ это, и слезы брызнули у него изъ глазъ. Онъ еще разъ поцѣловалъ брата, но ничего не могъ и не умѣлъ сказать ему.
На третій день послѣ отъѣзда брата и Левинъ уѣхалъ за границу. Встрѣтившись на желѣзной дорогѣ съ Щербацкимъ, двоюроднымъ братомъ Кити, Левинъ очень удивилъ его своею мрачностью.
— Что съ тобой? — спросилъ его Щербацкій.
— Да ничего, такъ, веселаго на свѣтѣ мало.
— Какъ мало? вотъ поѣдемъ со мной въ Парижъ вмѣсто какого-то Мюлуза. Посмотрите, какъ весело.
— Нѣтъ, ужъ я кончилъ. Мнѣ умирать пора.
— Вотъ такъ штука! — смѣясь сказалъ Щербацкій. — Я только приготовился начинать.
— Да и я такъ думалъ недавно, но теперь я знаю, что скоро умру.
Левинъ говорилъ то, что онъ истинно думалъ въ это послѣднее время. Онъ во всемъ видѣлъ только смерть или приближеніе къ ней. Но затѣянное имъ дѣло тѣмъ болѣе занимало его. Надо же было какъ-нибудь доживать жизнь, пока не пришла смерть. Темнота покрывала для него все; но именно вслѣдствіе этой темноты онъ чувствовалъ, что единственною руководительною нитью въ этой темнотѣ было его дѣло, и онъ изъ послѣднихъ силъ ухватился и держался за него.