Анна Каренина (Толстой)/Часть III/Глава XXXI/ДО
| ← Часть III, глава XXX | Анна Каренина — Часть III, глава XXXI | Часть III, глава XXXII → |
| Источникъ: Левъ Толстой. Анна Каренина. — Москва: Типо-литографія Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°, 1903. — Т. I. — С. 442—447. |
Сбѣжавъ до половины лѣстницы, Левинъ услыхалъ въ передней знакомый ему звукъ покашливанья; но онъ слышалъ его неясно из-за звука своихъ шаговъ и надѣялся, что онъ ошибся; потомъ онъ увидалъ и всю длинную, костлявую, знакомую фигуру, и, казалось, уже нельзя было обманываться, но все еще надѣялся, что онъ ошибается и что этотъ длинный человѣкъ, снимавшій шубу и откашливавшійся, былъ не братъ Николай.
Левинъ любилъ своего брата, но быть съ нимъ вмѣстѣ всегда было мученіе. Теперь же, когда Левинъ подъ вліяніемъ пришедшей ему мысли и напоминанія Агаѳьи Михайловны былъ въ неясномъ, запутанномъ состояніи, ему предстоящее свиданіе съ братомъ показалось особенно тяжелымъ. Вмѣсто гостя веселаго, здороваго, чужого, который, онъ надѣялся, развлечетъ его въ его душевной неясности, онъ долженъ былъ видѣться съ братомъ, который понимаетъ его насквозь, который вызоветъ въ немъ всѣ самыя задушевныя мысли, заставитъ его высказаться вполнѣ. А этого ему не хотѣлось.
Сердясь на самого себя за это гадкое чувство, Левинъ сбѣжалъ въ переднюю; какъ только онъ вблизи увидалъ брата, это чувство личнаго разочарованія тотчасъ же исчезло и замѣнилось жалостью. Какъ ни страшенъ былъ братъ Николай своею худобой и болѣзненностью прежде, теперь онъ еще похудѣлъ, еще изнемогъ. Это былъ скелетъ, покрытый кожей.
Онъ стоялъ въ передней, дергаясь длинною, худою шеей и срывая съ нея шарфъ, и странно жалостно улыбался. Увидавъ эту улыбку, смиренную и покорную, Левинъ почувствовалъ, что судороги сжимаютъ ему горло.
— Вотъ я пріѣхалъ къ тебѣ, — сказалъ Николай глухимъ голосомъ, ни на секунду не спуская глазъ съ лица брата. — Я давно хотѣлъ, да все нездоровилось. Теперь же я очень поправился, — говорилъ онъ, обтирая свою бороду большими худыми ладонями.
— Да, да! — отвѣчалъ Левинъ. И ему стало еще страшнѣе, когда онъ, цѣлуясь, почувствовалъ губами сухость тѣла брата и увидалъ вблизи его большіе, странно свѣтящіеся глаза.
За нѣсколько недѣль предъ этимъ Константинъ Левинъ писалъ брату, что, по продажѣ той маленькой части, которая оставалась у нихъ недѣленою въ домѣ, братъ имѣлъ получить теперь свою долю, около 2.000 рублей.
Николай сказалъ, что онъ пріѣхалъ теперь получить эти деньги и главное побывать въ своемъ гнѣздѣ, дотронуться до земли, чтобы набраться, какъ богатыри, силы для предстоящемъ дѣятельности. Несмотря на увеличившуюся сутуловатость, несмотря на поразительную съ его ростомъ худобу, движенія его, какъ и обыкновенно, были быстры и порывисты. Левинъ провелъ его въ кабинетъ.
Братъ переодѣлся особенно старательно, чего прежде не бывало, причесалъ свои рѣдкіе, прямые волосы и улыбаясь вошелъ наверхъ.
Онъ былъ въ самомъ ласковомъ и веселомъ духѣ, какимъ въ дѣтствѣ его часто помнилъ Левинъ. Онъ упомянулъ даже и о Сергѣѣ Ивановичѣ безъ злобы. Увидавъ Агаѳью Михайловну, онъ пошутилъ съ ней и разспрашивалъ про старыхъ слугъ. Извѣстіе о смерти Парѳена Денисыча непріятно подѣйствовало на него. На лицѣ его выразился испугъ; но онъ тотчасъ же оправился.
— Вѣдь онъ ужъ старъ былъ, — сказалъ онъ и перемѣнилъ разговоръ. — Да, вотъ поживу у тебя мѣсяцъ-два, а потомъ въ Москву. Ты знаешь, мнѣ Мягковъ обѣщалъ мѣсто, и я поступаю на службу. Теперь я устрою свою жизнь совсѣмъ иначе, — продолжалъ онъ. — Ты знаешь, я удалилъ эту женщину.
— Марью Николаевну? какъ, за что же?
— Ахъ, она гадкая женщина! Кучу непріятностей мнѣ сдѣлала. — Но онъ не разсказалъ, какія были эти непріятности. Онъ не могъ сказать, что онъ прогналъ Марью Николаевну за то, что чай былъ слабъ, главное же за то, что она ухаживала за нимъ, какъ за больнымъ. — Потомъ вообще теперь я хочу совсѣмъ перемѣнить жизнь. Я, разумѣется, какъ и всѣ, дѣлалъ глупости, но состояніе — послѣднее дѣло, я его не жалѣю. Было бы здоровье, а здоровье, слава Богу, поправилось.
Левинъ слушалъ и придумывалъ, но не могъ придумать, что сказать. Вѣроятно Николай почувствовалъ то же; онъ сталъ разспрашивать брата о дѣлахъ его; и Левинъ былъ радъ говорить о себѣ, потому что онъ могъ говорить не притворяясь. Онъ разсказалъ брату свои планы и дѣйствія.
Братъ слушалъ, но, очевидно, не интересовался этимъ.
Эти два человѣка были такъ родны и близки другъ другу, что малѣйшее движеніе, тонъ голоса говорилъ для обоихъ больше, чѣмъ все, что можно сказать словами.
Теперь у нихъ обоихъ была одна мысль: болѣзнь и близость смерти Николая, подавлявшая все остальное. Но ни тотъ, ни другой не смѣли говорить о ней, и потому все, что бы они ни говорили, не выразивъ того, что одно занимало ихъ, все было ложь. Никогда Левинъ не былъ такъ радъ тому, что кончился вечеръ и надо было идти спать. Никогда ни съ какимъ постороннимъ, ни на какомъ офиціальномъ визитѣ онъ не былъ такъ ненатураленъ и фальшивъ, какъ онъ былъ нынче. И сознаніе этой ненатуральности и раскаяніе въ ней дѣлали его еще болѣе ненатуральнымъ. Ему хотѣлось плакать надъ своимъ умирающимъ любимымъ братомъ, а онъ долженъ былъ слушать и поддерживать разговоръ о томъ, какъ онъ будетъ жить.
Такъ какъ въ домѣ было сыро и одна только комната топлена, то Левинъ уложилъ брата спать въ своей же спальнѣ за перегородкой.
Братъ легъ и спалъ или не спалъ, но, какъ больной, ворочался, кашлялъ и, когда не могъ откашляться, что-то ворчалъ. Иногда, когда онъ тяжело вздыхалъ, онъ говорилъ: „Ахъ, Боже мой!“ Иногда, когда мокрота душила его, онъ съ досадой выговаривалъ: „А, чортъ!“ Левинъ долго не спалъ, слушая его. Мысли его были самыя разнообразныя, но конецъ всѣхъ мыслей былъ одинъ — смерть.
Смерть, неизбѣжный конецъ всего, въ первый разъ съ неотразимою силой представилась ему. И смерть эта, которая была тутъ, въ этомъ любимомъ братѣ, спросонокъ стонущемъ и безразлично по привычкѣ призывающемъ то Бога, то чорта, была совсѣмъ не такъ далека, какъ ему прежде казалось. Она была и въ немъ самомъ — онъ это чувствовалъ. Не нынче — такъ завтра, не завтра — такъ черезъ тридцать лѣтъ, развѣ не все равно! А что такое была эта неизбѣжная смерть, онъ не только не зналъ, не только никогда и не думалъ объ этомъ, но не умѣлъ и не смѣлъ думать объ этомъ.
„Я работаю, я хочу сдѣлать что-то, а я забылъ, что все кончится, что — смерть“.
Онъ сидѣлъ на кровати въ темнотѣ, скорчившись и обнявъ свои колѣни, и, сдерживая дыханіе отъ напряженія мысли, думалъ. Но чѣмъ болѣе онъ напрягалъ мысль, тѣмъ только яснѣе ему становилось, что это несомнѣнно такъ, что дѣйствительно онъ забылъ, просмотрѣлъ въ жизни одно маленькое обстоятельство, — то, что придетъ смерть и все кончится, что ничего и не стоило начинать и что помочь этому никакъ нельзя. Да, это ужасно, но это такъ.
„Да вѣдь я живъ еще. Теперь-то что же дѣлать, что дѣлать?“ говорилъ онъ съ отчаяніемъ. Онъ зажегъ свѣчу и осторожно всталъ и пошелъ къ зеркалу и сталъ смотрѣть свое лицо и волосы. Да, въ вискахъ были сѣдые волосы. Онъ открылъ ротъ. Зубы задніе начинали портиться. Онъ обнажилъ свои мускулистыя руки. Да, силы много. Но и у Николеньки, который тамъ дышитъ остатками легкихъ, было тоже здоровое тѣло. И вдругъ ему вспомнилось, какъ они дѣтьми вмѣстѣ ложились спать и ждали только того, чтобы Ѳедоръ Богданычъ вышелъ за дверь, чтобы кидать другъ въ друга подушками и хохотать, хохотать неудержимо, такъ, что даже страхъ предъ Ѳедоромъ Богданычемъ не могъ остановить это черезъ край бившее и пѣнящееся сознаніе счастія жизни. „А теперь эта скривившаяся пустая грудь… и я, не знающій, зачѣмъ и что со мной будетъ…“
— К-ха! К-ха! А, чортъ! Что возишься, что ты не спишь? — окликнулъ его голосъ брата.
— Такъ, я не знаю, безсонница.
— А я хорошо спалъ, у меня теперь ужъ нѣтъ пота. Посмотри, пощупай рубашку. Нѣтъ пота?
Левинъ пощупалъ, ушелъ за перегородку, потушилъ свѣчу, но долго еще не спалъ. Только что ему немного уяснился вопросъ о томъ, какъ жить, какъ представился новый неразрѣшимый вопросъ — смерть.
„Ну, онъ умираетъ, ну, онъ умретъ къ веснѣ, ну, какъ помочь ему? Что я могу сказать ему? Что я знаю про это? Я и забылъ, что это есть“.