— Да я тебѣ говорю, что это не имѣетъ ничего общаго. Они отвергаютъ справедливость собственности, капитала, наслѣдственности, а я, не отрицая этого главнаго стимула (Левину было противно самому, что онъ употреблялъ такія слова, но съ тѣхъ поръ, какъ увлекся своею работой, онъ невольно сталъ чаще и чаще употреблять нерусскія слова), хочу только регулировать трудъ.
— То-то и есть, ты взялъ чужую мысль, отрѣзалъ отъ нея все, что составляетъ ея силу, и хочешь увѣрить, что это что-то новое, — сказалъ Николай, сердито дергаясь въ своемъ галстукѣ.
— Да, моя мысль не имѣетъ ничего общаго…
— Тамъ, — злобно блестя глазами и иронически улыбаясь, говорилъ Николай Левинъ, — тамъ, по крайней мѣрѣ, есть прелесть, какъ бы сказать, геометрическая — ясности, несомнѣнности. Можетъ быть, это утопія. Но допустимъ, что можно сдѣлать изъ всего прошедшаго tabula rasa: нѣтъ собственности, нѣтъ семьи, то и трудъ устрояется. Но у тебя ничего нѣтъ…
— Зачѣмъ ты смѣшиваешь? я никогда не былъ коммунистомъ.
— А я былъ, и нахожу, что это преждевременно, но разумно и имѣетъ будущность, какъ христіанство въ первые вѣка.
— Я только полагаю, что рабочую силу надо разсматривать съ естествоиспытательской точки зрѣнія, то-есть изучить ее, признать ея свойства и…
— Да это совершенно напрасно. Эта сила сама находитъ, по степени своего развитія, извѣстный образъ дѣятельности. Вездѣ были рабы, потомъ metayers; и у насъ есть испольная работа, есть аренда, есть батрацкая работа, — чего жъ ты ищешь?
Левинъ вдругъ разгорячился при этихъ словахъ, потому что въ глубинѣ души онъ боялся, что это было правда, — правда то, что онъ хотѣлъ балансировать между коммунизмомъ и опредѣленными формами, — и что это едва ли было возможно.
