Анна Каренина (Толстой)/Часть III/Глава XXII/ДО
| ← Часть III, глава XXI | Анна Каренина — Часть III, глава XXII | Часть III, глава XXIII → |
| Источникъ: Левъ Толстой. Анна Каренина. — Москва: Типо-литографія Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°, 1903. — Т. I. — С. 400—405. |
Былъ уже шестой часъ, и потому, чтобы поспѣть во́-время и вмѣстѣ съ тѣмъ не ѣхать на своихъ лошадяхъ, которыхъ всѣ знали, Вронскій сѣлъ на извозчичью карету Яшвина и велѣлъ ѣхать какъ можно скорѣе. Извозчичья старая четырехмѣстная карета была просторна. Онъ сѣлъ въ уголъ, вытянулъ ноги на переднее мѣсто и задумался.
Смутное сознаніе той ясности, въ которую были приведены его дѣла, смутное воспоминаніе о дружбѣ и лести Серпуховского, считавшего его нужнымъ человѣкомъ, и, главное, ожиданіе свиданія — все соединялось въ общее впечатлѣніе радостнаго чувства жизни. Чувство это было такъ сильно, что онъ невольно улыбался. Онъ спустилъ ноги, заложилъ одну на колѣно другой и, взявъ ее въ руку, ощупалъ упругую икру ноги, зашибленной вчера при паденіи, и, откинувшись назадъ, вздохнулъ нѣсколько разъ всею грудью.
„Хорошо, очень хорошо!“ сказалъ онъ самъ себѣ. Онъ и прежде часто испытывалъ радостное сознаніе своего тѣла, но никогда онъ такъ не любилъ себя, своего тѣла, какъ теперь. Ему пріятно было чувствовать эту легкую боль въ сильной ногѣ, пріятно было мышечное ощущеніе движеній своей груди при дыханіи. Тотъ самый ясный и холодный августовскій день, который такъ безнадежно дѣйствовалъ на Анну, казался ему возбудительно оживляющимъ и освѣжалъ его разгорѣвшіяся отъ обливанія лицо и шею. Запахъ брильянтина отъ его усовъ казался ему особенно пріятнымъ на этомъ свѣжемъ воздухѣ. Все, что онъ видѣлъ въ окно кареты, все въ этомъ холодномъ чистомъ воздухѣ, на этомъ блѣдномъ свѣтѣ заката было такъ же свѣжо, весело и сильно, какъ и онъ самъ: и крыши домовъ, блестящія въ лучахъ спускавшагося солнца, и рѣзкія очертанія заборовъ и угловъ построекъ, и фигуры изрѣдка встрѣчающихся пѣшеходовъ и экипажей, и неподвижная зелень деревъ и травъ, и поля съ правильно прорѣзанными бороздами картофеля, и косыя тѣни, падавшія отъ домовъ и отъ деревъ, и отъ кустовъ, и отъ самыхъ бороздъ картофеля, — все было красиво, какъ хорошенькій пейзажъ, только что оконченный и покрытый лакомъ.
— Пошелъ, пошелъ! — сказалъ онъ кучеру, высунувшись въ окно, и, доставъ изъ кармана трехрублевую бумажку, сунулъ ее оглянувшемуся кучеру. Рука извозчика ощупала что-то у фонаря, послышался свистъ кнута, и карета быстро покатилась по ровному шоссе.
„Ничего, ничего мнѣ не нужно, кромѣ этого счастія, — думалъ онъ, глядя на костяную шишечку звонка въ промежуткѣ между окнами и воображая себѣ Анну такою, какою онъ видѣлъ ее въ послѣдній разъ. — И чѣмъ дальше, тѣмъ больше я люблю ее. Вотъ и садъ казенной дачи Вреде. Гдѣ же она тутъ? Гдѣ? Какъ? Зачѣмъ она здѣсь назначила свиданіе и пишетъ въ письмѣ Бетси?“ подумалъ онъ теперь только; но думать было уже некогда. Онъ остановилъ кучера, не доѣзжая до аллеи, и, отворивъ дверцу, на ходу выскочилъ изъ кареты и пошелъ въ аллею, ведшую къ дому. Въ аллеѣ никого не было; но, оглянувшись направо, онъ увидалъ ее. Лицо ея было закрыто вуалью, но онъ обхватилъ радостнымъ взглядомъ особенное, ей одной свойственное движеніе походки, склона плечъ и постанова головы, и тотчасъ же будто электрическій такъ пробѣжалъ по его тѣлу. Онъ съ новою силой почувствовалъ самого себя, отъ упругихъ движеній ногъ до движенія легкихъ при дыханіи, и что-то защекотало его губы.
Сойдясь съ нимъ, она крѣпко пожала его руку.
— Ты не сердишься, что я вызвала тебя? Мнѣ необходимо было тебя видѣть, — сказала она; и тотъ серьезный и строгій складъ губъ, который онъ видѣлъ из-подъ вуали, сразу измѣнилъ его душевное настроеніе.
— Я, сердиться! Но какъ ты пріѣхала, куда?
— Все равно, — сказала она, кладя свою руку на его, — пойдемъ, мнѣ нужно переговорить.
Онъ понялъ, что что-то случилось и что свиданіе это не будетъ радостное. Въ присутствіи ея онъ не имѣлъ своей воли: не зная причины ея тревоги, онъ чувствовалъ уже, что та же тревога невольно сообщалась и ему.
— Что же, что? — спрашивалъ онъ, сжимая локтемъ ея руку и стараясь прочесть въ ея лицѣ ея мысли.
Она прошла молча нѣсколько шаговъ, собираясь съ духомъ, и вдругъ остановилась.
— Я не сказала тебѣ вчера, — начала она, быстро и тяжело дыша, — что, возвращаясь домой съ Алексѣемъ Александровичемъ, я объявила ему все… сказала, что я не могу быть его женой, что… и все сказала.
Онъ слушалъ ее, невольно склоняясь всѣмъ станомъ, какъ бы желая этимъ смягчить для нея тяжесть ея положенія. Но, какъ только она сказала это, онъ вдругъ выпрямился, и лицо его приняло гордое и строгое выраженіе.
— Да, да, это лучше, тысячу разъ лучше! Я понимаю, какъ тяжело это было, — сказалъ онъ. Но она не слушала его словъ, она читала его мысли по выраженію лица. Она не могла знать, что выраженіе его лица относилось къ первой пришедшей Вронскому мысли — неизбѣжности теперь дуэли. Ей никогда и въ голову не приходила мысль о дуэли и поэтому это мимолетное выраженіе строгости она объяснила иначе.
Получивъ письмо мужа, она знала уже въ глубинѣ души, что все останется по-старому, что она не въ силахъ будетъ пренебречь своимъ положеніемъ, бросить сына и соединиться съ любовникомъ. Утро, проведенное у княгини Тверской, еще болѣе утвердило ее въ этомъ. Но свиданіе это все-таки было для нея чрезвычайно важно. Она надѣялась, что это свиданіе измѣнитъ ихъ положеніе и спасетъ ее. Если онъ при этомъ извѣстіи рѣшительно, страстно, безъ минуты колебанія скажетъ ей: брось все и бѣги со мной, она броситъ сына и уйдетъ съ нимъ. Но извѣстіе это не произвело въ немъ того, чего она ожидала: онъ только чѣм-то какъ будто оскорбился.
— Мнѣ нисколько не тяжело было. Это сдѣлалось само собой, — сказала она раздражительно, — и вотъ… — она достала письмо мужа изъ перчатки.
— Я понимаю, понимаю, — перебилъ онъ ее, взявъ письмо, но не читая его и стараясь ее успокоить; — я одного желалъ, я одного просилъ — разорвать это положеніе, чтобы посвятить свою жизнь твоему счастію.
— Зачѣмъ ты говоришь мнѣ это? — сказала она. — Развѣ я могу сомнѣваться въ этомъ? Если бъ я сомнѣвалась…
— Кто это идетъ? — сказалъ вдругъ Вронскій, указывая на шедшихъ навстрѣчу двухъ дамъ: — можетъ быть, знаютъ насъ! — и онъ поспѣшно направился, увлекая ее за собой, на боковую дорожку.
— Ахъ, мнѣ все равно! — сказала она. Губы ея задрожали.
И ему показалось, что глаза ея со странною злобой смотрѣли на него из-подъ вуали. — Такъ я говорю, что не въ этомъ дѣло, я не могу сомнѣваться въ этомъ; но вотъ что онъ пишетъ мнѣ. Прочти. — Она опять остановилась.
Опять, какъ и въ первую минуту при извѣстіи объ ея разрывѣ съ мужемъ, Вронскій, читая письмо, невольно отдался тому естественному впечатлѣнію, которое вызывало въ немъ отношеніе къ оскорбленному мужу. Теперь, когда онъ держалъ въ рукахъ его письмо, онъ невольно представлялъ себѣ этотъ вызовъ, который, вѣроятно, нынче же или завтра онъ найдетъ у себя, и самую дуэль, во время которой онъ съ тѣмъ самымъ холоднымъ и гордымъ выраженіемъ, которое и теперь было на его лицѣ, выстрѣливъ въ воздухъ, будетъ стоять подъ выстрѣломъ оскорбленнаго мужа. И тутъ же въ его головѣ мелькнула мысль о томъ, что́ ему только что говорилъ Серпуховской и что́ онъ самъ утромъ думал: что лучше не связывать себя, и онъ зналъ, что эту мысль онъ не можетъ передать ей.
Прочтя письмо, онъ поднялъ на нее глаза, и во взглядѣ его не было твердости. Она поняла тотчасъ же, что онъ уже самъ съ собой прежде думалъ объ этомъ. Она знала, что, что бы онъ ни сказалъ ей, онъ скажетъ не все, что́ онъ думаетъ. И она поняла, что послѣдняя надежда ея была обманута. Это было не то, чего она ожидала.
— Ты видишь, что́ это за человѣкъ, — сказала она дрожащимъ голосомъ, — онъ…
— Прости меня, но я радуюсь этому, — перебилъ Вронскій. — Ради Бога, дай мнѣ договорить, — прибавилъ онъ, умоляя ее взглядомъ дать ему время объяснить свои слова. — Я радуюсь, потому что это не можетъ, никакъ не можетъ оставаться такъ, какъ онъ предполагаетъ.
— Почему же не можетъ? — сдерживая слезы, проговорила Анна, очевидно уже не приписывая никакого значенія тону, что́ онъ скажетъ. Она чувствовала, что судьба ея была рѣшена.
Вронскій хотѣлъ сказать, что послѣ неизбѣжной, по его мнѣнію, дуэли это не могло продолжаться, но сказалъ другое.
— Не можетъ продолжаться. Я надѣюсь, что теперь ты оставишь его. Я надѣюсь, — онъ смутился и покраснѣлъ, — что ты позволишь мнѣ устроить и обдумать нашу жизнь. Завтра… — началъ было онъ.
Она не дала договорить ему.
— А сынъ? — вскрикнула она. — Ты видишь, что́ онъ пишетъ: надо оставить его, а я не могу и не хочу сдѣлать это.
— Но, ради Бога, что же лучше: оставить сына или продолжать это унизительное положеніе?
— Для кого унизительное положеніе?
— Для всѣхъ и больше всего для тебя.
— Ты говоришь унизительное… не говори этого. Эти слова не имѣютъ для меня смысла, — сказала она дрожащимъ голосомъ. Ей не хотѣлось теперь, чтобъ онъ говорилъ неправду. Ей оставалось одна его любовь, и она хотѣла любить его. — Ты пойми, что для меня съ того дня, какъ я полюбила тебя, все перемѣнилось. Для меня одно и одно — это твоя любовь. Если она моя, то я чувствую себя такъ высоко, такъ твердо, что ничто не можетъ для меня быть унизительнымъ. Я горда своимъ положеніемъ, потому что… горда тѣмъ… горда… — Она не договорила, чѣмъ она была горда. Слезы стыда и отчаянія задушили ея голосъ. Она остановилась и зарыдала.
Онъ почувствовалъ тоже, что что-то поднимается къ его горлу, щиплетъ ему въ носу, — и онъ въ первый разъ въ жизни почувствовалъ себя готовымъ заплакать. Онъ не могъ бы сказать, что́ именно такъ тронуло его; ему было жалко ее и онъ чувствовалъ, что не можетъ помочь ей, и вмѣстѣ съ тѣмъ зналъ, что онъ виною ея несчастія, что онъ сдѣлалъ что-то нехорошее.
— Развѣ не возможенъ разводъ? — сказалъ онъ слабо. Она, не отвѣчая, покачала головой. — Развѣ нельзя взять сына и все-таки оставить его?
— Да; но это все отъ него зависитъ. Теперь я должна ѣхать къ нему, — сказала она сухо. Ея предчувствіе, что все останется по-старому, не обмануло ея.
— Во вторникъ я буду въ Петербургѣ, и все рѣшится.
— Да, — сказала она. — Но не будемъ больше говорить про это.
Карета Анны, которую она отсылала и которой велѣла пріѣхать къ рѣшеткѣ сада Вреде, подъѣхала. Анна простилась съ Вронскимъ и уѣхала домой.