Анна Каренина (Толстой)/Часть III/Глава XXI/ДО
| ← Часть III, глава XX | Анна Каренина — Часть III, глава XXI | Часть III, глава XXII → |
| Источникъ: Левъ Толстой. Анна Каренина. — Москва: Типо-литографія Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°, 1903. — Т. I. — С. 393—400. |
— А я за тобой. Твоя стирка нынче долго продолжалась, — сказалъ Петрицкій. — Что же, кончилось?
— Кончилось, — отвѣчалъ Вронскій, улыбаясь одними глазами и покручивая кончики усовъ такъ осторожно, какъ будто послѣ того порядка, въ который приведены его дѣла, всякое слишкомъ смѣлое и быстрое движеніе можетъ его разрушить.
— Ты всегда послѣ этого точно изъ бани, — сказалъ Петрицкій. — Я отъ Грицки (такъ они звали полкового командира), тебя ждутъ.
Вронскій, не отвѣчая, глядѣлъ на товарища, думая о другомъ.
— Да это у него музыка? — сказалъ онъ, прислушиваясь къ долетавшимъ до него знакомымъ звукамъ трубныхъ басовъ, полекъ и вальсовъ. — Что за праздникъ?
— Серпуховской пріѣхалъ.
— А-а! — сказалъ Вронскій, — я и не зналъ.
Улыбка его глазъ заблестѣла еще ярче.
Разъ рѣшивъ самъ съ собой, что онъ счастливъ своею любовью, пожертвовалъ ей своимъ честолюбіемъ, — взявъ по крайней мѣрѣ на себя эту роль, — Вронскій уже не могъ чувствовать ни зависти къ Серпуховскому, ни досады на него за то, что онъ, пріѣхавъ въ полкъ, пришелъ не къ нему первому. Серпуховской былъ добрый пріятель, и онъ былъ радъ ему.
— А, я очень радъ.
Полковой командиръ Деминъ занималъ большой помѣщичій домъ. Все общество было на просторномъ нижнемъ балконѣ. На дворѣ, первое, что́ бросилось въ глаза Вронскому, были пѣсенники въ кителяхъ, стоявшіе подлѣ боченка съ водкой, и здоровая веселая фигура полкового командира, окруженнаго офицерами; выйдя на первую ступень балкона, онъ, громко перекрикивая музыку, игравшую Офенбаховскую кадриль, что-то приказывалъ и махалъ стоявшимъ нѣсколько въ сторонѣ солдатамъ. Кучка солдатъ, вахмистръ и нѣсколько унтер-офицеровъ подошли вмѣстѣ съ Вронскимъ къ балкону. Вернувшись къ столу, полковой командиръ опять вышелъ съ бокаломъ на крыльцо и провозгласилъ тостъ: „за здоровье нашего бывшаго товарища и храбраго генерала князя Серпуховского. Ура!„
За полковымъ командиромъ съ бокаломъ въ рукѣ, улыбаясь, вышелъ и Серпуховской.
— Ты все молодѣешь, Бондаренко, — обратился онъ къ прямо предъ нимъ стоявшему, служившему вторую службу, молодцеватому краснощекому вахмистру.
Вронскій три года не видалъ Серпуховского. Онъ возмужалъ, отпустивъ бакенбарды, но онъ былъ такой же стройный, не столько поражавшій красотой, сколько нѣжностью и благородствомъ лица и сложенія. Одна перемѣна, которую замѣтилъ въ немъ Вронскій, было то тихое, постоянное сіяніе, которое устанавливается на лицахъ людей, имѣющихъ успѣхъ и увѣренныхъ въ признаніи этого успѣха всѣми. Вронскій зналъ это сіяніе и тотчасъ же замѣтилъ его на Серпуховскомъ.
Сходя съ лѣстницы, Серпуховской увидалъ Вронскаго. Улыбка радости освѣтила лицо Серпуховского. Онъ кивнулъ кверху головой, приподнялъ бокалъ, привѣтствуя Вронскаго и показывая этимъ жестомъ, что не можетъ прежде не подойти къ вахмистру, который, вытянувшись, уже складывалъ губы для поцѣлуя.
— Ну, вотъ и онъ! — вскрикнулъ полковой командиръ. — А мнѣ сказалъ Яшвинъ, что ты въ своемъ мрачномъ духѣ.
Серпуховской поцѣловалъ во влажныя и свѣжія губы молодца-вахмистра и, обтирая ротъ платкомъ, подошелъ къ Вронскому.
— Ну, какъ я радъ! — сказалъ онъ, пожимая ему руку и отводя его въ сторону.
— Займитесь имъ! — крикнулъ Яшвину полковой командиръ, указывая на Вронскаго, и сошелъ внизъ къ солдатамъ.
— Отчего ты вчера не былъ на скачкахъ? Я думалъ увидать тамъ тебя, — сказалъ Вронскій, оглядывая Серпуховского.
— Я пріѣхалъ, но поздно. Виноватъ, — прибавилъ онъ и обратился къ адъютанту: — пожалуйста, отъ меня прикажите раздать, сколько выйдетъ на человѣка.
И онъ торопливо досталъ изъ бумажника три сторублевыя бумажки и покраснѣлъ.
— Вронскій! съѣсть что-нибудь или пить? — спросилъ Яшвинъ. — Эй, давай сюда графу поѣсть! А вотъ это — пей.
Кутежъ у полкового командира продолжался долго.
Пили очень много. Качали и подкидывали Серпуховского. Потомъ качали полкового командира. Потомъ предъ пѣсенниками плясалъ самъ полковой командиръ съ Петрицкимъ. Потомъ полковой командиръ, уже нѣсколько ослабѣвши, сѣлъ на дворѣ на лавку и началъ доказывать Яшвину преимущество Россіи предъ Пруссіей, особенно въ кавалерійской атакѣ, и кутежъ на минуту затихъ. Серпуховской вошелъ въ домъ, въ уборную, чтобъ умыть руки, и нашелъ тамъ Вронскаго; Вронскій обливался водой. Онъ, снявъ китель и подставивъ обросшую волосами красную шею подъ струю умывальника, растиралъ ее и голову руками. Окончивъ умываніе, Вронскій подсѣлъ къ Серпуховскому. Они оба тутъ же сѣли на диванчикъ, и между ними начался разговоръ, очень интересный для обоихъ.
— Я о тебѣ все зналъ черезъ жену, — сказалъ Серпуховской. — Я радъ, что ты часто видалъ ее.
— Она дружна съ Варей, и это единственныя женщины петербургскія, съ которыми мнѣ пріятно видѣться, — улыбаясь отвѣчалъ Вронскій. Онъ улыбался тому, что предвидѣлъ тему, на которую обратился разговоръ, и это было ему пріятно.
— Единственныя? — улыбаясь переспросилъ Серпуховской.
— Да и я о тебѣ зналъ, но не только черезъ твою жену, — строгимъ выраженіемъ лица запрещая этотъ намекъ, сказалъ Вронскій. — Я очень радъ былъ твоему успѣху, но нисколько не удивленъ. Я ждалъ еще больше.
Серпуховской улыбнулся. Ему, очевидно, было пріятно это мнѣніе о немъ, и онъ не находилъ нужнымъ скрывать это.
— Я, напротивъ, признаюсь откровенно, ждалъ меньше. Но я радъ, очень радъ. Я честолюбивъ, это моя слабость, и я признаюсь въ ней.
— Можетъ быть, ты бы не признавался, если бы не имѣлъ успѣха, — сказалъ Вронскій.
— Не думаю, — опять улыбаясь, сказалъ Серпуховской. — Не скажу, чтобы не стоило жить безъ этого, но было бы скучно. Разумѣется, я, можетъ быть, ошибаюсь, но мнѣ кажется, что я имѣю нѣкоторыя способности въ той сферѣ дѣятельности, которую я избралъ, и что въ моихъ рукахъ власть, какая бы она ни была, если будетъ, то будетъ лучше, чѣмъ въ рукахъ многихъ мнѣ извѣстныхъ, — съ сіяющимъ сознаніемъ успѣха сказалъ Серпуховской. — И потому чѣмъ ближе къ этому, тѣмъ я больше доволенъ.
— Можетъ быть, это такъ для тебя, но не для всѣхъ. Я то же думалъ, а вотъ живу и нахожу, что не сто́итъ жить только для этого, — сказалъ Вронскій.
— Вотъ оно! Вотъ оно! — смѣясь сказалъ Серпуховской. — Я уже началъ съ того, что я слышалъ про тебя, про твой отказъ… Разумѣется, я тебя одобрилъ. Но на все есть манера. И я думаю, что самый поступокъ хорошъ, но ты его сдѣлалъ не такъ, какъ надо.
— Что́ сдѣлано, то сдѣлано; я, ты знаешь, я никогда не отрекаюсь отъ того, что́ сдѣлалъ. И потомъ мнѣ прекрасно.
— Прекрасно — на время. Но ты не удовлетворишься этимъ. Я твоему брату не говорю. Это — милое дитя, такъ же какъ этотъ нашъ хозяинъ. Вонь онъ! — прибавилъ онъ, прислушиваясь къ крику „ура“, — и ему весело, а тебя не это удовлетворяетъ.
— Я не говорю, чтобы удовлетворяло.
— Да, не это одно. Такіе люди, какъ ты, нужны.
— Кому?
— Кому? Обществу, Россіи. Россіи нужны люди, нужна партія, иначе все идетъ и пойдетъ къ собакамъ.
— То-есть что же? Партія Бертенева противъ русскихъ коммунистовъ?
— Нѣтъ, — сморщившись отъ досады за то, что его подозрѣваютъ въ такой глупости, сказалъ Серпуховской. — Tout ça est une blague. Это всегда было и будетъ. Никакихъ коммунистовъ нѣтъ. Но всегда людямъ интриги надо выдумать вредную, опасную партію. Это старая штука. Нѣтъ, нужна партія власти людей независимыхъ, какъ ты и я.
— Но почему же? — Вронскій назвалъ нѣсколько имѣющихъ власть людей. — Но почему же они не независимые люди?
— Только потому, что у нихъ нѣтъ или не было отъ рожденія независимости состоянія, не было именно, не было той близости къ солнцу, въ которой мы родились. Ихъ можно купить или деньгами или лаской. И, чтобъ имъ держаться, имъ надо выдумывать направленіе. И они проводятъ какую-нибудь мысль, направленіе, въ которое сами не вѣрятъ, которое дѣлаетъ зло; и все это направленіе есть только средство имѣть казенный домъ и столько-то жалованья. Cela n’est pas plus fin que ça, когда поглядишь въ ихъ карты. Можетъ быть, я хуже, глупѣе ихъ, хотя я не вижу, почему я долженъ быть хуже ихъ. Но у меня и у тебя есть уже навѣрное одно важное преимущество — то, что насъ труднѣе купить. И такіе люди болѣе чѣмъ когда-нибудь нужны.
Вронскій слушалъ внимательно, но не столько самое содержаніе словъ занимало его, сколько то отношеніе къ дѣлу Серпуховского, уже думающаго бороться съ властью и имѣющаго въ этомъ мірѣ уже свои симпатіи и антипатіи, тогда какъ для него были по службѣ только интересы эскадрона. Вронскій понялъ тоже, какъ могъ быть силенъ Серпуховской своею несомнѣнною способностью обдумывать, понимать вещи, своимъ умомъ и даромъ слова, такъ рѣдко встрѣчающимся въ той средѣ, въ которой онъ жилъ. И, какъ ни совѣстно это было ему, ему было завидно.
— Все-таки мнѣ недостаетъ для этого одной главной вещи, — отвѣчалъ онъ: — недостаетъ желанія власти. Это было, но прошло.
— Извини меня, это неправда, — улыбаясь сказалъ Серпуховской.
— Нѣтъ, правда, правда!.. теперь, чтобы быть искреннимъ, добавилъ Вронскій.
— Да, правда теперь, это другое дѣло; но это теперь будетъ не всегда.
— Можетъ быть, — отвѣчалъ Вронскій.
— Ты говоришь можетъ быть, — продолжалъ Серпуховской, какъ будто угадавъ его мысли, — а я тебѣ говорю навѣрное. И для этого я хотѣлъ тебя видѣть. Ты поступилъ такъ, какъ должно было. Это я понимаю, но персеверировать ты не долженъ. Я только прошу у тебя carte blanche. Я не покровительствую тебѣ… Хотя отчего же мнѣ и не покровительствовать тебѣ: ты столько разъ мнѣ покровительствовалъ! Надѣюсь, что наша дружба стоитъ выше этого. Да, — сказалъ онъ, нѣжно, какъ женщина, улыбаясь ему. — Дай мнѣ carte blanche, выходи изъ полка, и я втяну тебя незамѣтно.
— Но ты пойми, мнѣ ничего не нужно, — сказалъ Вронскій, — какъ только то, чтобы все было, какъ было.
Серпуховской всталъ и сталъ противъ него.
— Ты сказалъ, чтобы все было, какъ было. Я понимаю, что это значитъ. Но послушай: мы ровесники, можетъ быть, ты больше числомъ зналъ женщинъ, чѣмъ я. — Улыбка и жесты Серпуховского говорили, что Вронскій не долженъ бояться, что онъ нѣжно и осторожно дотронется до больного мѣста. — Но я женатъ, и повѣрь, что, узнавъ одну свою жену (какъ кто-то писал), которую ты любишь, ты лучше узнаешь всѣхъ женщинъ, чѣмъ если бы ты зналъ ихъ тысячи.
— Сейчасъ придемъ! — крикнулъ Вронскій офицеру, заглянувшему въ комнату и звавшему ихъ къ полковому командиру.
Вронскому хотѣлось теперь дослушать и узнать, что Серпуховской скажетъ ему.
— И вотъ тебѣ мое мнѣніе. Женщины — это главный камень преткновенія въ дѣятельности человѣка. Трудно любить женщину и дѣлать что-нибудь. Для этого есть только одно средство съ удобствомъ безъ помѣхи любить — это женитьба. Какъ бы, какъ бы тебѣ сказать, что я думаю, — говорилъ Серпуховской, любившій сравненія, — постой, постой! Да, какъ нести fardeau и дѣлать что-нибудь руками можно только тогда, когда fardeau увязано на спину, — а это женитьба. И это я почувствовалъ женившись. У меня вдругъ опростались руки. Но безъ женитьбы тащить за собой этотъ fardeau, — руки будутъ такъ полны, что ничего нельзя дѣлать. Посмотри Мазанкова, Крупова. Они погубили свои карьеры из-за женщинъ.
— Какія женщины! — сказалъ Вронскій, вспоминая француженку и актрису, съ которыми были въ связи названные два человѣка.
— Тѣмъ хуже, чѣмъ прочнѣе положеніе женщины въ свѣтѣ, тѣмъ хуже. Это все равно, какъ уже — не то, что тащить fardeau руками, а вырывать его у другого.
— Ты никогда не любилъ, — тихо сказалъ Вронскій, — глядя предъ собой и думая объ Аннѣ.
— Можетъ быть. Но ты вспомни, что я сказалъ тебѣ. И еще: женщины всѣ матеріальнѣе мужчинъ. Мы дѣлаемъ изъ любви что-то огромное, а онѣ всегда terre-à-terre.
— Сейчасъ, сейчасъ! — обратился онъ къ вошедшему лакею. Но лакей не приходилъ ихъ звать опять, какъ онъ думалъ. Лакей принесъ Вронскому записку.
— Вамъ принесъ человѣкъ отъ княгини Тверской.
Вронскій распечаталъ письмо и вспыхнулъ.
— У меня голова заболѣла, я пойду домой, — сказалъ онъ Серпуховскому.
— Ну, такъ прощай. Даешь carte blanche?
— Послѣ поговоримъ, я найду тебя въ Петербургѣ.