Но лакей не приходилъ ихъ звать опять, какъ онъ думалъ. Лакей принесъ Вронскому записку.
— Вамъ принесъ человѣкъ отъ княгини Тверской.
Вронскій распечаталъ письмо и вспыхнулъ.
— У меня голова заболѣла, я пойду домой, — сказалъ онъ Серпуховскому.
— Ну, такъ прощай. Даешь carte blanche?
— Послѣ поговоримъ, я найду тебя въ Петербургѣ.
Былъ уже шестой часъ, и потому, чтобы поспѣть во́-время и вмѣстѣ съ тѣмъ не ѣхать на своихъ лошадяхъ, которыхъ всѣ знали, Вронскій сѣлъ на извозчичью карету Яшвина и велѣлъ ѣхать какъ можно скорѣе. Извозчичья старая четырехмѣстная карета была просторна. Онъ сѣлъ въ уголъ, вытянулъ ноги на переднее мѣсто и задумался.
Смутное сознаніе той ясности, въ которую были приведены его дѣла, смутное воспоминаніе о дружбѣ и лести Серпуховского, считавшего его нужнымъ человѣкомъ, и, главное, ожиданіе свиданія — все соединялось въ общее впечатлѣніе радостнаго чувства жизни. Чувство это было такъ сильно, что онъ невольно улыбался. Онъ спустилъ ноги, заложилъ одну на колѣно другой и, взявъ ее въ руку, ощупалъ упругую икру ноги, зашибленной вчера при паденіи, и, откинувшись назадъ, вздохнулъ нѣсколько разъ всею грудью.
„Хорошо, очень хорошо!“ сказалъ онъ самъ себѣ. Онъ и прежде часто испытывалъ радостное сознаніе своего тѣла, но никогда онъ такъ не любилъ себя, своего тѣла, какъ теперь. Ему пріятно было чувствовать эту легкую боль въ сильной ногѣ, пріятно было мышечное ощущеніе движеній своей груди при дыханіи. Тотъ самый ясный и холодный августовскій день, который такъ безнадежно дѣйствовалъ на Анну, казался ему возбудительно оживляющимъ и освѣжалъ его разгорѣвшіяся отъ
