Анна Каренина (Толстой)/Часть III/Глава V/ДО
| ← Часть III, глава IV | Анна Каренина — Часть III, глава V | Часть III, глава VI → |
| Источникъ: Левъ Толстой. Анна Каренина. — Москва: Типо-литографія Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°, 1903. — Т. I. — С. 322—327. |
Послѣ завтрака Левинъ попалъ въ рядъ уже не на прежнее мѣсто, а между шутником-старикомъ, который пригласилъ его въ сосѣди, и молодымъ мужикомъ, съ осени только женатымъ и пошедшимъ косить первое лѣто.
Старикъ, прямо держась, шелъ впереди, ровно и широко передвигая вывернутыя ноги и точнымъ и ровнымъ движеніемъ, не стоившимъ ему, повидимому, болѣе труда, чѣмъ маханье руками на ходьбѣ, какъ бы играя, откладывалъ одинаковый, высокій рядъ. Точно не онъ, а одна острая коса сама вжикала по сочной травѣ.
Сзади Левина шелъ молодой Мишка. Миловидное, молодое лицо его, обвязанное по волосамъ жгутомъ свѣжей травы, все работало отъ усилій; но какъ только взглядывали на него, онъ улыбался. Онъ видимо готовъ былъ умереть скорѣе, чѣмъ признаться, что ему трудно.
Левинъ шелъ между ними. Въ самый жаръ косьба показалась ему не такъ трудна. Обливавшій его потъ прохлаждалъ его, а солнце, жегшее спину, голову и засученную по локоть руку, придавало крѣпость и упорство въ работѣ; и чаще, и чаще приходили тѣ минуты безсознательнаго состоянія, когда можно было не думать о томъ, что́ дѣлаешь. Коса рѣзала сама собой. Это были счастливыя минуты. Еще радостнѣе были минуты, когда, подходя къ рѣкѣ, въ которую утыкались ряды, старикъ обтиралъ мокрою, густою травой косу, полоскалъ ея сталь въ свѣжей водѣ рѣки, зачерпывалъ брусницу и угощалъ Левина.
— Ну-ка кваску моего! А, хорошъ? — говорилъ онъ подмигивая.
И дѣйствительно, Левинъ никогда не пивалъ такого напитка, какъ эта теплая вода съ плавающею зеленью и ржавымъ отъ жестяной брусницы вкусомъ. И тотчасъ послѣ этого наступала блаженная, медленная прогулка съ рукой на косѣ, во время которой можно было отереть лившій потъ, вздохнуть полною грудью и оглядѣть всю тянущуюся вереницу косцовъ и то, что́ дѣлалось вокругъ, въ лѣсу и въ полѣ.
Чѣмъ долѣе Левинъ косилъ, тѣмъ чаще и чаще онъ чувствовалъ минуты забытья, при которомъ уже не руки махали косой, а сама коса двигала за собой все сознающее себя, полное жизни тѣло, и, какъ бы по волшебству, безъ мысли о ней, работа правильная и отчетливая дѣлалась сама собой. Это были самыя блаженныя минуты.
Трудно было только тогда, когда надо было прекращать это, сдѣлавшееся безсознательнымъ, движеніе и думать; когда надо было окашивать кочку или невыполотый щавельникъ. Старикъ дѣлалъ это легко. Приходила кочка, онъ измѣнялъ движеніе и гдѣ пяткой, гдѣ концомъ косы подбивалъ кочку съ обѣихъ сторонъ коротенькими ударами. И, дѣлая это, онъ все разсматривалъ и наблюдалъ, что́ открывалось предъ нимъ; то онъ срывалъ кочетокъ, съѣдалъ его или угощалъ Левина, то отбрасывалъ носкомъ косы вѣтку, то оглядывалъ гнѣздышко перепелиное, съ котораго изъ-подъ самой косы вылетала самка, то ловилъ козюлю, попавшуюся на пути, и, какъ вилкой, поднявъ ее косой, показывалъ Левину и отбрасывалъ.
И Левину, и молодому малому сзади его эти перемѣны движеній были трудны. Они оба, наладивъ одно напряженное движеніе, находились въ азартѣ работы и не въ силахъ были измѣнять движеніе и въ то же время наблюдать, что было предъ ними.
Левинъ не замѣчалъ, какъ проходило время. Если бы спросили его, сколько времени онъ косилъ, онъ сказалъ бы, что полчаса, — а ужъ время подошло къ обѣду. Заходя рядъ, старикъ обратилъ вниманіе Левина на дѣвочекъ и мальчиковъ, которые съ разныхъ сторонъ, чуть видные, по высокой травѣ и по дорогѣ шли къ косцамъ, неся оттягивавшіе имъ ручонки узелки съ хлѣбомъ и заткнутые тряпками кувшинчики съ квасомъ.
— Вишь, козявки ползутъ! — сказалъ онъ, указывая на нихъ, и изъ-подъ руки поглядѣлъ на солнце.
Прошли еще два ряда, старикъ остановился.
— Ну, баринъ, обѣдать! — сказалъ онъ рѣшительно. И, дойдя до рѣки, косцы направились чрезъ ряды къ кафтанамъ, у которыхъ, дожидаясь ихъ, сидѣли дѣти, принесшія обѣды. Мужики собрались — дальніе подъ телѣги, ближніе — подъ ракитовый кустъ, на который накидали травы.
Левинъ подсѣлъ къ нимъ; ему не хотѣлось уѣзжать.
Всякое стѣсненіе предъ бариномъ уже давно исчезло. Мужики приготавливались обѣдать. Одни мылись, молодые ребята купались въ рѣкѣ, другіе прилаживали мѣсто для отдыха, развязывали мѣшочки съ хлѣбомъ и оттыкали кувшинчики съ квасомъ. Старикъ накрошилъ въ чашку хлѣба, размялъ его стеблемъ ложки, налилъ воды изъ брусницы, еще разрѣзалъ хлѣба и, посыпавъ солью, сталъ на востокъ молиться.
— Ну-ка, баринъ, моей тюрьки, — сказалъ онъ, присаживаясь на колѣни предъ чашкой.
Тюрька была такъ вкусна, что Левинъ раздумалъ ѣхать домой обѣдать. Онъ пообѣдалъ со старикомъ и разговорился съ нимъ о его домашнихъ дѣлахъ, принимая въ нихъ живѣйшее участіе, и сообщилъ ему всѣ свои дѣла и всѣ обстоятельства, которыя могли интересовать старика. Онъ чувствовалъ себя болѣе близкимъ къ нему, чѣмъ къ брату, и невольно улыбался отъ нѣжности, которую онъ испытывалъ къ этому человѣку. Когда старикъ опять всталъ, помолился и легъ тутъ же подъ кустомъ, положивъ себѣ подъ изголовье травы, Левинъ сдѣлалъ то же и, несмотря на липкихъ, упорныхъ на солнцѣ мухъ и козявокъ, щекотавшихъ его потное лицо и тѣло, заснулъ тотчасъ же и проснулся только, когда солнце зашло на другую сторону куста и стало доставать его. Старикъ давно не спалъ и сидѣлъ, отбивая косы молодыхъ ребятъ.
Левинъ оглянулся вокругъ себя и не узналъ мѣста: такъ все перемѣнилось. Огромное пространство луга было скошено и блестѣло особеннымъ, новымъ блескомъ, со своими уже пахнущими рядами, на вечернихъ, косыхъ лучахъ солнца. И окошенные кусты у рѣки, и сама рѣка, прежде не видная, а теперь блестящая сталью въ своихъ извивахъ, и движущійся и поднимающійся народъ, и крутая стѣна травы недокошеннаго мѣста луга, и ястреба, вившіеся надъ оголеннымъ лугомъ, — все это было совершенно ново. Очнувшись, Левинъ сталъ соображать, сколько скошено и сколько еще можно сдѣлать нынче.
Сработано было чрезвычайно много на сорокъ два человѣка. Весь большой лугъ, который при барщинѣ кашивали два дня въ тридцать косъ, былъ уже скошенъ. Нескошенными оставались углы съ короткими рядами. Но Левину хотѣлось какъ можно больше скосить въ этотъ день, и досадно было на солнце, которое такъ скоро спускалось. Онъ не чувствовалъ никакой усталости; ему только хотѣлось еще и еще поскорѣе и какъ можно больше сработать.
— А что, еще скосимъ, какъ думаешь, Машкинъ Верхъ? — сказалъ онъ старику.
— Какъ Богъ дастъ, солнце не высоко. Нечто водочки ребятамъ?
Во время полдника, когда опять сѣли и курящіе закурили, старикъ объявилъ ребятамъ, что „Машкинъ Верхъ скосить — водка будетъ“.
— Эка, не скосить! Заходи, Титъ! Живо смахнемъ! Наѣшься ночью. Заходи! — послышались голоса, и, доѣдая хлѣбъ, косцы пошли заходить.
— Ну, ребята, держись! — сказалъ Титъ и почти рысью пошелъ передомъ.
— Иди, иди! — говорилъ старикъ, спѣя за нимъ и легко догоняя его, — срѣжу! берегись!
И молодые, и старые какъ бы на перегонку косили. Но, какъ они ни торопились, они не портили травы, и ряды откладывались такъ же чисто и отчетливо. Остававшійся въ углу уголокъ былъ смахнутъ въ пять минутъ. Еще послѣдніе косцы доходили ряды, какъ передніе захватили кафтаны на плечи и пошли черезъ дорогу къ Машкину Верху.
Солнце уже спускалось къ деревьямъ, когда они, побрякивая брусницами, вошли въ лѣсной овражекъ Машкина Верха. Трава была по поясъ въ серединѣ лощины, нѣжная и мягкая, лопушистая, кое-гдѣ по лѣсу пестрѣющая Иваном-да-Марьей.
Послѣ короткаго совѣщанія — вдоль ли, поперекъ ли ходить — Прохоръ Ермилинъ, тоже извѣстный косецъ, огромный, черноватый мужикъ, пошелъ передомъ. Онъ прошелъ рядъ впередъ, повернулся назадъ и отвалилъ, — и всѣ стали выравниваться за нимъ, ходя подъ гору по лощинѣ и на гору подъ самую опушку лѣса. Солнце зашло за лѣсъ. Роса уже пала; косцы только на горкѣ были на солнцѣ, а въ низу, по которому поднимался паръ, и на той сторонѣ шли въ свѣжей, росистой тѣни. Работа кипѣла.
Подрѣзаемая съ сочнымъ звукомъ и пряно пахнущая трава ложилась высокими рядами. Тѣснившіеся по короткимъ рядамъ косцы со всѣхъ сторонъ, побрякивая брусницами и звуча то столкнувшимися косами, то свистомъ бруска по оттачиваемой косѣ, то веселыми криками, подгоняли другъ друга.
Левинъ шелъ все такъ же между молодымъ малымъ и старикомъ. Старикъ, надѣвшій свою овчинную куртку, былъ такъ же веселъ, шутливъ и свободенъ въ движеніяхъ. Въ лѣсу безпрестанно попадались березовые, разбухшіе въ сочной травѣ грибы, которые рѣзались косами. Но старикъ, встрѣчая грибъ, каждый разъ сгибался, подбиралъ и клалъ за пазуху. „Еще старухѣ гостинцу“, приговаривалъ онъ.
Какъ ни было легко косить мокрую и слабую траву, но трудно было спускаться и подниматься по крутымъ косогорамъ оврага. Но старика это не стѣсняло. Махая все такъ же косой, онъ маленькимъ, твердымъ шажкомъ своихъ обутыхъ въ большіе лапти ногъ влѣзалъ медленно на кручь и, хоть и трясся всѣмъ тѣломъ и отвисшими ниже рубахи портками, не пропускалъ на пути ни одной травинки, ни одного гриба и такъ же шутилъ съ мужиками и Левинымъ. Левинъ шелъ за нимъ и часто думалъ, что онъ непремѣнно упадетъ, поднимаясь съ косою на такой крутой бугоръ, куда и безъ косы трудно взлѣзть; но онъ взлѣзалъ и дѣлалъ, что надо. Онъ чувствовалъ что какая-то внѣшняя сила двигала имъ.