до рѣки, косцы направились чрезъ ряды къ кафтанамъ, у которыхъ, дожидаясь ихъ, сидѣли дѣти, принесшія обѣды. Мужики собрались — дальніе подъ телѣги, ближніе — подъ ракитовый кустъ, на который накидали травы.
Левинъ подсѣлъ къ нимъ; ему не хотѣлось уѣзжать.
Всякое стѣсненіе предъ бариномъ уже давно исчезло. Мужики приготавливались обѣдать. Одни мылись, молодые ребята купались въ рѣкѣ, другіе прилаживали мѣсто для отдыха, развязывали мѣшочки съ хлѣбомъ и оттыкали кувшинчики съ квасомъ. Старикъ накрошилъ въ чашку хлѣба, размялъ его стеблемъ ложки, налилъ воды изъ брусницы, еще разрѣзалъ хлѣба и, посыпавъ солью, сталъ на востокъ молиться.
— Ну-ка, баринъ, моей тюрьки, — сказалъ онъ, присаживаясь на колѣни предъ чашкой.
Тюрька была такъ вкусна, что Левинъ раздумалъ ѣхать домой обѣдать. Онъ пообѣдалъ со старикомъ и разговорился съ нимъ о его домашнихъ дѣлахъ, принимая въ нихъ живѣйшее участіе, и сообщилъ ему всѣ свои дѣла и всѣ обстоятельства, которыя могли интересовать старика. Онъ чувствовалъ себя болѣе близкимъ къ нему, чѣмъ къ брату, и невольно улыбался отъ нѣжности, которую онъ испытывалъ къ этому человѣку. Когда старикъ опять всталъ, помолился и легъ тутъ же подъ кустомъ, положивъ себѣ подъ изголовье травы, Левинъ сдѣлалъ то же и, несмотря на липкихъ, упорныхъ на солнцѣ мухъ и козявокъ, щекотавшихъ его потное лицо и тѣло, заснулъ тотчасъ же и проснулся только, когда солнце зашло на другую сторону куста и стало доставать его. Старикъ давно не спалъ и сидѣлъ, отбивая косы молодыхъ ребятъ.
Левинъ оглянулся вокругъ себя и не узналъ мѣста: такъ все перемѣнилось. Огромное пространство луга было скошено и блестѣло особеннымъ, новымъ блескомъ, со своими уже пахнущими рядами, на вечернихъ, косыхъ лучахъ солнца. И окошенные кусты у рѣки, и сама рѣка, прежде не видная, а теперь блестящая сталью въ своихъ извивахъ, и движущійся и поднимающійся
