Анна Каренина (Толстой)/Часть II/Глава XXXIII/ДО
| ← Часть II, глава XXXII | Анна Каренина — Часть II, глава XXXIII | Часть II, глава XXXIV → |
| Источникъ: Левъ Толстой. Анна Каренина. — Москва: Типо-литографія Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°, 1903. — Т. I. — С. 286—291. |
Кити познакомилась и съ г-жею Шталь, и знакомство это, вмѣстѣ съ дружбою къ Варенькѣ, не только имѣло на нее сильное вліяніе, но утѣшало ее въ ея горѣ. Она нашла это утѣшеніе въ томъ, что ей, благодаря этому знакомству, открылся совершенно новый міръ, не имѣющій ничего общаго съ ея прошедшимъ, — міръ возвышенный, прекрасный, съ высоты котораго можно было спокойно смотрѣть на это прошедшее. Открылось то, что, кромѣ жизни инстинктивной, которой до сихъ поръ отдавалась Кити, была жизнь духовная. Жизнь эта открывалась религіей, но религіей, не имѣющей ничего общаго съ той, которую съ дѣтства знала Кити и которая выражалась въ обѣднѣ и всенощной во вдовьемъ домѣ, гдѣ можно было встрѣтить знакомыхъ, и въ изученіи съ батюшкой наизусть славянскихъ текстовъ; это была религія возвышенная, таинственная, связанная съ рядомъ прекрасныхъ мыслей и чувствъ, въ которую не только можно было вѣрить, потому что такъ велѣно, но которую можно было любить.
Кити узнала все это не изъ словъ. Мадамъ Шталь говорила съ Кити, какъ съ милымъ ребенкомъ, на котораго любуешься, какъ на воспоминаніе своей молодости, и только одинъ разъ упомянула о томъ, что во всѣхъ людскихъ горестяхъ утѣшеніе даютъ лишь любовь и вѣра и что для состраданія къ намъ Христа нѣтъ ничтожныхъ горестей, и тотчасъ же перевела разговоръ на другое. Но Кити въ каждомъ ея движеніи, въ каждомъ словѣ, въ каждомъ небесномъ, какъ называла Кити, взглядѣ ея, въ особенности во всей исторіи ея жизни, которую она знала черезъ Вареньку, — во всемъ узнавала то, „что́ было важно“ и чего она до сихъ поръ не знала.
Но какъ ни возвышенъ былъ характеръ г-жи Шталь, какъ ни трогательна вся ея исторія, какъ ни возвышенна и нѣжна ея рѣчь, Кити невольно подмѣтила въ ней такія черты, которыя смущали ее. Она замѣтила, что, разспрашивая про ея родныхъ, мадамъ Шталь улыбнулась презрительно, что́ было противно христіанской добротѣ. Замѣтила еще, что, когда она застала у нея католическаго священника, мадамъ Шталь старательно держала свое лицо въ тѣни абажура и особенно улыбалась. Какъ ни ничтожны были эти два замѣчанія, они смущали ее, и она сомнѣвалась въ мадамъ Шталь. Но зато Варенька, одинокая, безъ родныхъ, безъ друзей, съ грустнымъ разочарованіемъ, ничего не желавшая, ничего не жалѣвшая, была тѣмъ самымъ совершенствомъ, о которомъ только позволила себѣ мечтать Кити. На Варенькѣ она поняла, что стоило только забыть себя и любить другихъ, и будешь спокойна, счастлива и прекрасна. И такою хотѣла быть Кити. Понявъ теперь ясно, что́ было самое важное, Кити не удовольствовалась тѣмъ, чтобы восхищаться этимъ, но тотчасъ же всею душой отдалась этой новой, открывшейся ей жизни. По разсказамъ Вареньки о томъ, что́ дѣлала мадамъ Шталь и другія, кого она называла, Кити уже составила себѣ планъ будущей жизни. Она такъ же, какъ и племянница г-жи Шталь, Aline, про которую ей много разсказывала Варенька, будетъ, гдѣ бы ни жила, отыскивать несчастныхъ, помогать имъ сколько можно, раздавать Евангеліе, читать Евангеліе больнымъ, преступникамъ, умирающимъ. Мысль чтенія Евангелія преступникамъ, какъ это дѣлала Aline, особенно прельщала Кити. Но все это были тайныя мечты, которыхъ Кити не высказывала ни матери, ни Варенькѣ.
Впрочемъ, въ ожиданіи поры исполнять въ большихъ размѣрахъ свои планы Кити и теперь на водахъ, гдѣ было столько больныхъ и несчастныхъ, легко нашла случай прилагать свои новыя правила, подражая Варенькѣ.
Сначала княгиня замѣчала только, что Кити находится подъ сильнымъ вліяніемъ своего engougement, какъ она называла, къ госпожѣ Шталь и въ особенности къ Варенькѣ. Она видѣла, что Кити не только подражаетъ Варенькѣ въ ея дѣятельности, но невольно подражаетъ ей въ ея манерѣ ходить, говорить и мигать глазами. Но потомъ княгиня замѣтила, что въ дочери, независимо отъ этого очарованія, совершается какой-то серьезный душевный переворотъ.
Княгиня видѣла, что Кити читаетъ по вечерамъ французское Евангеліе, которое ей подарила госпожа Шталь, чего она прежде не дѣлала; что она избѣгаетъ свѣтскихъ знакомыхъ и сходится съ больными, находившимися подъ покровительствомъ Вареньки, и въ особенности съ однимъ бѣднымъ семействомъ больного живописца Петрова. Кити очевидно гордилась тѣмъ, что исполняла въ этомъ семействѣ обязанности сестры милосердія. Все это было хорошо, и княгиня ничего не имѣла противъ этого, тѣмъ болѣе что жена Петрова была вполнѣ порядочная женщина, и что принцесса, замѣтившая дѣятельность Кити, хвалила ее, называя ангелом-утѣшителемъ. Все это было бы очень хорошо, если бы не было излишества. А княгиня видѣла, что дочь ея впадаетъ въ крайность, что́ она и говорила ей.
— Il ne faut jamais rien outrer, — говорила она ей.
Но дочь ничего ей не отвѣчала; она только думала въ душѣ, что нельзя говорить объ излишествѣ въ дѣлѣ христіанства. Какое же можетъ быть излишество въ слѣдованіи ученію, въ которомъ велѣно подставить другую щеку, когда ударятъ по одной, и отдать рубашку, когда снимаютъ кафтанъ? Но княгинѣ не нравилось это излишество и еще болѣе не нравилось то, что, она чувствовала, Кити не хотѣла открыть ей всю свою душу. Дѣйствительно, Кити таила отъ матери свои новые взгляды и чувства. Она таила ихъ не потому, чтобы не уважала, не любила свою мать, но только потому, что это была ея мать. Она всякому открыла бы ихъ скорѣе, чѣмъ матери.
— Что-то давно Анна Павловна не была у насъ, — сказала разъ княгиня про Петрову. — Я звала ее. А она что-то какъ будто недовольна.
— Нѣтъ, я не замѣтила, maman, — вспыхнувъ сказала Кити.
— Ты давно не была у нихъ?
— Мы завтра собираемся сдѣлать прогулку въ горы, — отвѣчала Кити.
— Что же, поѣзжайте, — отвѣчала княгиня, вглядываясь въ смущенное лицо дочери и стараясь угадать причину ея смущенія.
Въ этотъ же день Варенька пришла обѣдать и сообщила, что Анна Павловна раздумала ѣхать завтра въ горы. И княгиня замѣтила, что Кити опять покраснѣла.
— Кити, не было ли у тебя чего-нибудь непріятнаго съ Петровыми? — сказала княгиня, когда онѣ остались однѣ. — Отчего она перестала присылать дѣтей и ходить къ намъ?
Кити отвѣчала, что ничего не было между ними и что она рѣшительно не понимаетъ, почему Анна Павловна какъ будто недовольна ею. Кити отвѣтила совершенную правду. Она не знала причины перемѣны къ себѣ Анны Павловны, но догадывалась. Она догадывалась въ такой вещи, которую она не могла сказать матери, которой она не говорила и себѣ. Это была одна изъ тѣхъ вещей, которыя знаешь, но которыя нельзя сказать даже самой себѣ: такъ страшно и постыдно ошибиться.
Опять и опять перебирала она въ своемъ воспоминаніи всѣ отношенія свои къ этому семейству. Она вспомнила наивную радость, выражавшуюся на кругломъ добродушномъ лицѣ Анны Павловны при ихъ встрѣчахъ; вспоминала ихъ тайные переговоры о больномъ, заговоры о томъ, чтобъ отвлечь его отъ работы, которая была ему запрещена, и увести его гулять; привязанность меньшого мальчика, называвшаго ее „моя Кити“, не хотѣвшаго безъ нея ложиться спать. Какъ все было хорошо! Потомъ она вспомнила худую-худую фигуру Петрова, съ длинною шеей, въ его коричневомъ сюртукѣ; его рѣдкіе вьющіеся волосы, вопросительные, страшные въ первое время для Кити голубые глаза и его болѣзненныя старанія казаться бодрымъ и оживленнымъ въ ея присутствіи. Она вспомнила свое усиліе въ первое время, чтобы преодолѣть отвращеніе, которое она испытывала къ нему, какъ и ко всѣмъ чахоточнымъ, и старанія, съ которыми она придумывала, что сказать ему. Она вспомнила этотъ робкій, умиленный взглядъ, которымъ онъ смотрѣлъ на нее, и странное чувство состраданія и неловкости и потомъ сознанія своей добродѣтельности, которое она испытывала при этомъ. Какъ все это было хорошо! Но все это было въ первое время. Теперь же, нѣсколько дней тому назадъ, все вдругъ испортилось. Анна Павловна съ притворною любезностью встрѣчала Кити и не переставая наблюдала ее и мужа.
Неужели эта трогательная радость его при ея приближеніи была причиной охлажденія Анны Павловны?
„Да, — вспоминала она, — что-то было ненатуральное въ Аннѣ Павловнѣ и совсѣмъ непохожее на ея доброту, когда она третьяго дня съ досадой сказала:
— Вотъ все дожидался васъ, не хотѣлъ безъ васъ пить кофе, хоть ослабѣлъ ужасно“.
„Да, можетъ быть, и это непріятно ей было, когда я подала ему пледъ. Все это такъ просто, но онъ такъ неловко это принялъ, такъ долго благодарилъ, что и мнѣ стало неловко. И потомъ этотъ портретъ мой, который онъ такъ хорошо сдѣлалъ. А главное этотъ взглядъ, смущенный и нѣжный!.. Да, да, это такъ! — съ ужасомъ повторила себѣ Кити. — Нѣтъ, это не можетъ, не должно быть! Онъ такъ жалокъ!“ говорила она себѣ вслѣдъ за этимъ.
Это сомнѣніе отравляло прелесть ея новой жизни.