Анна Каренина (Толстой)/Часть I/Глава XXVI/ДО
| ← Часть I, глава XXV | Анна Каренина — Часть I, глава XXVI | Часть I, глава XXVII → |
| Источникъ: Левъ Толстой. Анна Каренина. — Москва: Типо-литографія Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°, 1903. — Т. I. — С. 120—124. |
Утромъ Константинъ Левинъ выѣхалъ изъ Москвы и къ вечеру пріѣхалъ домой. Дорогой въ вагонѣ онъ разговаривалъ съ сосѣдями о политикѣ, о новыхъ желѣзныхъ дорогахъ, и, такъ же какъ въ Москвѣ, его одолѣвали путаница понятій, недовольство собой, стыдъ предъ чѣмъ-то; но когда онъ вышелъ на своей станціи, узналъ кривого кучера Игната, съ поднятымъ воротникомъ кафтана, когда увидалъ въ неяркомъ свѣтѣ, падающемъ изъ оконъ станціи, свои ковровыя сани, своихъ лошадей съ подвязанными хвостами, въ сбруѣ съ кольцами и мохрами, когда кучеръ Игнатъ, еще въ то время какъ укладывались, разсказалъ ему деревенскія новости, о приходѣ рядчика и о томъ, что отелилась Пава, — онъ почувствовалъ, что понемногу путаница разъясняется и стыдъ, недовольство собой проходятъ. Это онъ почувствовалъ при одномъ видѣ Игната и лошадей; но, когда онъ надѣлъ привезенный ему тулупъ, сѣлъ закутавшись въ сани и поѣхалъ, раздумывая о предстоящихъ распоряженіяхъ въ деревнѣ и поглядывая на пристяжную, бывшую верховую донскую, надорванную, но лихую лошадь, онъ совершенно иначе сталъ понимать то, что съ нимъ случилось. Онъ чувствовалъ себя собой и другимъ не хотѣлъ быть. Онъ хотѣлъ теперь быть только лучше, чѣмъ онъ былъ прежде. Во-первыхъ, съ этого дня онъ рѣшилъ, что не будетъ больше надѣяться на необыкновенное счастіе, какое ему должна была дать женитьба, и вслѣдствіе этого не будетъ такъ пренебрегать настоящимъ. Во-вторыхъ, онъ уже никогда не позволитъ себѣ увлечься гадкою страстью, воспоминаніе о которой такъ мучило его, когда онъ собирался сдѣлать предложеніе. Потомъ, вспоминая брата Николая, онъ рѣшилъ самъ съ собою, что никогда уже не позволитъ себѣ забыть его, будетъ слѣдить за нимъ и не выпуститъ его изъ виду, чтобы быть готовымъ на помощь, когда ему придется плохо. А это будетъ скоро, онъ это чувствовалъ. Потомъ, и разговоръ брата о коммунизмѣ, къ которому тогда онъ такъ легко отнесся, теперь заставилъ его задуматься. Онъ считалъ передѣлку экономическихъ условій вздоромъ; но онъ всегда чувствовалъ несправедливость своего избытка въ сравненіи съ бѣдностью народа и теперь рѣшилъ про себя, что, для того чтобы чувствовать себя вполнѣ правымъ, хотя и прежде много работалъ и не роскошно жилъ, теперь будетъ еще больше работать и еще меньше будетъ позволять себѣ роскоши. И все это казалось ему такъ легко сдѣлать надъ собой, что всю дорогу онъ провелъ въ самыхъ пріятныхъ мечтаніяхъ. Съ бодрымъ чувствомъ надежды на новую, лучшую жизнь онъ въ девятомъ часу ночи подъѣхалъ къ своему дому.
Изъ оконъ комнаты Агаѳьи Михайловны, старой нянюшки, исполнявшей въ его домѣ роль экономки, падалъ свѣтъ на снѣгъ площадки предъ домомъ. Она не спала еще. Кузьма, разбуженный ею, сонный и босикомъ выбѣжалъ на крыльцо. Легавая сука Ласка, чуть не сбивъ съ ногъ Кузьму, выскочила тоже и визжала, терлась о его колѣни, поднималась и хотѣла и не смѣла положить переднія лапы ему на грудь.
— Скоро жъ, батюшка, вернулись, — сказала Агаѳья Михайловна.
— Соскучился, Агаѳья Михайловна. Въ гостяхъ хорошо, а дома лучше, — отвѣчалъ онъ ей и прошелъ въ кабинетъ.
Кабинетъ медленно освѣтился принесенною свѣчой. Выступили знакомыя подробности: оленьи рога, полки съ книгами, зеркало, печь съ отдушникомъ, который давно надо было починить, отцовскій диванъ, большой столъ, на столѣ открытая книга, сломанная пепельница, тетрадь съ его почеркомъ. Когда онъ увидалъ все это, на него нашло на минуту сомнѣніе въ возможности устроить ту новую жизнь, о которой онъ мечталъ дорогой. Всѣ эти слѣды его жизни какъ будто охватили его и говорили ему: „нѣтъ, ты не уйдешь отъ насъ и не будешь другимъ, а будешь такой же, каковъ былъ: съ сомнѣніями, вѣчнымъ недовольствомъ собой, напрасными попытками исправленія и паденіями, и вѣчнымъ ожиданіемъ счастія, которое не далось и невозможно тебѣ“.
Но это говорили его вещи; другой же голосъ въ душѣ говорилъ, что не надо подчиняться прошедшему и что съ собой сдѣлать все возможно. И, слушаясь этого голоса, онъ подошелъ къ углу, гдѣ у него стояли двѣ пудовыя гири, и сталъ гимнастически поднимать ихъ, стараясь привести себя въ состояніе бодрости. За дверью заскрипѣли шаги. Онъ поспѣшно поставилъ гири.
Вошелъ приказчикъ и сказалъ, что все слава Богу благополучно, но сообщилъ, что греча въ новой сушилкѣ подгорѣла. Извѣстіе это раздражило Левина. Новая сушилка была выстроена и частью придумана Левинымъ. Приказчикъ былъ всегда противъ этой сушилки и теперь со скрытымъ торжествомъ объявлялъ, что греча подгорѣла. Левинъ же былъ твердо убѣжденъ, что если она подгорѣла, то потому только, что не были приняты тѣ мѣры, о которыхъ онъ сотни разъ приказывалъ. Ему стало досадно, и онъ сдѣлалъ выговоръ приказчику. Но было одно важное и радостное событіе: отелилась Пава, лучшая, дорогая, купленная съ выставки корова.
— Кузьма, дай тулупъ. А вы велите-ка взять фонарь, я пойду взгляну, — сказалъ онъ приказчику.
Скотная для дорогихъ коровъ была сейчасъ за домомъ. Пройдя черезъ дворъ мимо сугроба у сирени, онъ подошелъ къ скотной. Пахнуло навознымъ теплымъ паромъ, когда отворилось примерзшая дверь, и коровы, удивленныя непривычнымъ свѣтомъ фонаря, зашевелились на свѣжей соломѣ. Мелькнула гладкая, чернопѣгая, широкая спина голландки. Беркутъ, быкъ, лежалъ со своимъ кольцомъ въ губѣ и хотѣлъ было встать, но раздумалъ и только пыхнулъ раза два, когда проходили мимо. Красная красавица, громадная какъ гиппопотамъ Пава, повернувшись задомъ, заслоняла отъ входившихъ теленка и обнюхивала его.
Левинъ вошелъ въ денникъ, оглядѣлъ Паву и поднялъ краснопѣгаго теленка на его шаткія длинныя ноги. Взволнованная Пава замычала было, но успокоилась, когда Левинъ подвинулъ къ ней телку, и, тяжело вздохнувъ, стала лизать ее шершавымъ языкомъ. Телка, отыскивая, подталкивала носомъ подъ пахъ свою мать и крутила хвостикомъ.
— Да сюда посвѣти, Ѳедоръ, сюда фонарь, — говорилъ Левинъ, оглядывая телку. — Въ мать! Даромъ что мастью въ отца. Очень хороша. Длинна и пашиста. Василій Ѳедоровичъ, вѣдь хороша? — обращался онъ къ приказчику, совершенно примиряясь съ нимъ за гречу подъ вліяніемъ радости за телку.
— Въ кого же дурной быть? А Семенъ рядчикъ на другой день вашего отъѣзда пришелъ. Надо будетъ порядиться съ нимъ, Константинъ Дмитричъ, — сказалъ приказчикъ. — Я вамъ прежде докладывалъ про машину.
Одинъ этотъ вопросъ ввелъ Левина во всѣ подробности хозяйства, которое было большое и сложное, и онъ прямо изъ коровника пошелъ въ контору и, поговоривъ съ приказчикомъ и съ Семеномъ рядчикомъ, вернулся домой и прямо прошелъ наверхъ въ гостиную.