изъ дома разврата, никто не говорилъ вы. Боже мой, что это за безсмыслица на свѣтѣ! — вдругъ вскрикнулъ онъ. — Эти новыя учрежденія, эти мировые судьи, земство — что это за безобразіе!
И онъ началъ разсказывать свои столкновенія съ новыми учрежденіями.
Константинъ Левинъ слушалъ его, и то отрицаніе смысла во всѣхъ общественныхъ учрежденіяхъ, которое онъ раздѣлялъ съ нимъ и часто высказывалъ, было ему непріятно теперь изъ устъ брата.
— На томъ свѣтѣ поймемъ все это, — сказалъ онъ шутя.
— На томъ свѣтѣ? Охъ, не люблю я тотъ свѣтъ! Не люблю, — сказалъ онъ, остановивъ испуганные, дикіе глаза на лицѣ брата. — И вѣдь вотъ, кажется, что уйти изо всей мерзости, путаницы, и чужой, и своей, хорошо бы было, а я боюсь смерти, ужасно боюсь смерти. — Онъ содрогнулся. — Да выпей что-нибудь. Хочешь шампанскаго? Или поѣдемъ куда-нибудь. Поѣдемъ къ цыганамъ! Знаешь, я очень полюбилъ цыганъ и русскія пѣсни.
Языкъ его сталъ мѣшаться, и онъ пошелъ перескакивать съ одного предмета на другой. Константинъ съ помощью Маши уговорилъ его никуда не ѣздить и уложилъ спать совершенно пьянаго.
Маша обѣщала писать Константину въ случаѣ нужды и уговаривать Николая Левина пріѣхать жить къ брату.
Утромъ Константинъ Левинъ выѣхалъ изъ Москвы и къ вечеру пріѣхалъ домой. Дорогой въ вагонѣ онъ разговаривалъ съ сосѣдями о политикѣ, о новыхъ желѣзныхъ дорогахъ, и, такъ же какъ въ Москвѣ, его одолѣвали путаница понятій, недовольство собой, стыдъ предъ чѣмъ-то; но когда онъ вышелъ на своей станціи, узналъ кривого кучера Игната, съ поднятымъ