В основании всех наших познаний и наук всегда лежит необъяснимое. Поэтому всякое объяснение возвращается к нему через большее или меньшее число промежуточных звеньев, подобно тому как лот, опущенный в море, на большей или на меньшей глубине, должен во всяком случае напоследок достать до дна. Это необъяснимое начало — удел метафизики.
Почти всех людей никогда не оставляет непрерывное сознание себя таким-то или таким-то человеком (τις ανϑρωπος), со всеми вытекающими отсюда короллариями; но что они являют собою вообще человека (ὁ ανϑρωπος) и какие отсюда следуют королларии, — редко кому приходит в голову; между тем именно последнее наиболее важно. Немногие люди, которым более по душе второе положение, чем первое, — философы. Направление же других обусловливается тем, что они, вообще, усматривают в вещах неизменно лишь частное и индивидуальное, а не общее. Только одаренные люди все более и более, сообразно со степенью своего превосходства, усматривают в отдельных вещах общее. Это важное различие до такой степени проникает всю способность познания, что распространяется на созерцание самых будничных предметов; оттого даже последнее у выдающихся умов иное, чем у заурядных. Эта способность уловлять общее в каждом единичном явлении совпадает с тем, что̀ я назвал чистым, безвольным субъектом познания и установил, как субъективный коррелят платоновской идеи; ибо познание может оставаться безвольным, лишь будучи направлено на общее, — в единичных же вещах, напротив, заложены объекты воления; оттого-то и познание животных строго ограничено единичными явлениями, сообразно с чем интеллект их поступает в исключительное услужение их воле. Напротив, вышеуказанное обращение духа на общее является неминуемым условием истинного творчества в философии, поэзии, — вообще, в искусствах и науках.
Для интеллекта в услужении у воли, — следовательно, для практического употребления его, существуют лишь единичные вещи; для интеллекта же, занимающегося искусством и наукою, действующего, следовательно, для самого себя, существуют только общности, целые роды, виды, классы, идеи вещей, так как даже в сфере изобразительных искусств художник стремится представить в индивидууме идею, т. е. род. Явление это обусловливается тем, что непосредственно воля направлена лишь на единичные вещи; они собственно и служат ее исключительными объектами, так как только они имеют эмпирическую реальность. Понятия, классы, роды, напротив, лишь весьма косвенно могут стать ее объектами. Поэтому, неразвитой человек совершенно не приспособлен к воспринятию общих истин; напротив, гений проглядывает и пропускает индивидуальное: вынужденное занятие отдельными мелочами, взятыми сами по себе, в том виде, в каком из них образуется материал практической жизни, это для него — тяжелая барщина.
Следующие два требования необходимы для философствования: во-первых, иметь мужество не удерживать про себя никакого вопроса; во-вторых, доводить до сознания все то, что понятно само собою, чтобы понять это, как проблему. Наконец, чтобы действительно отдаться философии, дух должен обладать также истинным досугом: он не должен преследовать никаких целей и, следовательно, должен не идти на приманку воли, а всецело отдаваться тому поучению, какое дает ему внешний мир и собственное сознание. — Профессора же философии, наоборот, помышляют о личной своей пользе и выгоде и о средствах к их достижению, — вот что для них дело нешуточное. Поэтому-то они совершенно просматривают много столь очевидных вещей и даже никогда, вероятно, не доходят до того, чтобы осмыслить хотя бы только самую проблему философии.
Поэт развертывает пред нашей фантазией картины жизни, человеческие характеры и различные положения, все приводит в движение и затем предоставляет каждому идти в своих мыслях относительно этих картин так далеко, насколько достанет его духовных сил. В силу этого поэт в состоянии удовлетворять людей самых различных способностей, даже дураков и мудрецов, в одно и то же время. Философ, напротив, предлагает не самую жизнь, как при предыдущем способе, а готовые, отвлеченные им из нее мысли, и требует затем, чтобы его читатель мыслил именно так, как он сам, и именно в тех же границах. В силу этого, публика его чрезвычайно немногочисленна. Оттого поэта можно уподобить тому, кто приносит цветы, философа же — тому, кто дает их квинтэссенцию.
Другое великое преимущество поэтических созданий пред философскими — то, что все творения поэтов, нисколько не препятствуя друг другу, сосуществуют одно подле другого: мало того, даже самые разнородные из них могут доставлять наслаждение одному и тому же уму и получать от него надлежащую оценку; между тем всякое философское учение, едва появившись на свет, уже замышляет гибель всех своих собратий, подобно азиатскому султану при вступлении его на трон. Ибо, как в улье может быть лишь одна матка, так при обычном порядке вещей возможна лишь одна философия. Системы обнаруживают совершенно такую же необщительную натуру, как пауки, из которых каждый одиноко сидит в своей паутине и наблюдает, сколько в нее попадется мух; к другому же пауку если он и приближается, то исключительно для борьбы с ним. Итак, в то время как творения поэтов мирно пасутся друг подле друга, как ягнята, системы философские являют собою от природы хищных животных, и таких притом, у которых страсть к уничтожению, — подобно скорпионам, паукам и некоторым из личинок насекомых, — направлена, преимущественно, против собственного же вида. Они появляются на свет подобно латникам из Язонова посева драконовых зубов, и, подобно им, все они до настоящего времени занимались взаимным истреблением. Борьба эта длится уже более двух тысячелетий; завершится ли она когда-либо решительной победой и прочным миром?
Вследствие этой по существу полемической натуры, этого belli omnium contra omnes философских систем, для философа бесконечно более трудно добиться признания, чем для поэта. Произведение поэта требует лишь того, чтобы читатель проникся сменой развлекающих его или возвышающих страниц и на немногие часы совершенно отдался им, — и ничего более. Творение же философа стремится перевернуть в читателе весь его образ мышления, требует от него, чтобы он объявил все, чему он научился в этой области до сих пор и во что уверовал, заблуждением, а время и труд — потерянными, и чтобы он начал сызнова; в крайнем случае оно позволяет оставить нетронутыми разве лишь обломки какого-нибудь своего предшественника, чтобы построить из них свой фундамент. К этому присоединяется еще и то обстоятельство, что оно встречает противника по должности в каждом преподавателе уже существующей системы и что, мало того, даже государство иногда берет под свою защиту известную полюбившуюся ему философскую систему и, при помощи своих могущественных материальных средств, предотвращает появление всякой новой. Далее, пусть примут во внимание, что количество философской публики относится к публике поэта, как число людей, ищущих поучения, к числу ищущих развлечения, — откуда легко будет сообразить, quibus auspiciis выступает философ. — Зато, с другой стороны, философа вознаграждает конечно одобрение мыслителей, избранников на протяжении веков и стран, без различия национальностей: толпа же мало-помалу научается ценить его имя, доверяясь авторитету. Сообразно с этим и в силу медленного, но глубокого влияния хода философии на жизнь всего человечества, история философов на протяжении тысячелетий протекает параллельно истории царей и насчитывает во сто раз менее имен, чем последние; поэтому-то стяжать своему имени прочное место в ней — велико.
Философский писатель — проводник, а читатель его — странник. Чтобы вместе дойти, они должны, прежде всего, вместе выйти, т. е. автор должен прихватить за собой своего читателя с той точки зрения, которая у них несомненно обща; такою же точкой не может служить ничто иное, кроме общего всем нам эмпирического сознания. Здесь-то, следовательно, и должен он крепко взять его за руку и смотреть затем, как высоко может он подняться с ним за облака, идя шаг за шагом по горной тропинке. Так поступил еще Кант: он исходит из вполне общего сознания как самого себя, так и других вещей. — Превратно, напротив, стремление отправляться, как от исходной точки, от мнимого интеллектуального созерцания сверхфизических отношений или даже процессов, или же от какого-то восприемлющего сверхчувственное разума, или от некоего абсолютного, самого себя мыслящего, разума: ибо все это указывает на стремление брать исходной точкой не сообщимые непосредственно истины, при чем, в силу этого, читатель уже при самом выступлении в путь не знает, находится ли он рядом со своим автором или же за много верст от него.
К нашему собственному серьезному размышлению и сокровенному созерцанию вещей разговор о них с другим человеком относится, как машина к живому организму. Ибо только при собственном размышлении все бывает как бы высечено из одного куска или сыграно в одном тоне, в силу чего возможно достигнуть полной ясности, отчетливости и истинной связности, даже единства; в разговоре, напротив, прилаживаются друг к друг разнородные куски различного происхождения, и им насильно навязывается известное единство движения, которое часто неожиданно прерывается. Действительно, лишь самого себя понимаешь вполне; других понимаешь только наполовину; ибо в самом крайнем случае возможно прийти лишь к общности понятий, но не к общности лежащего в основе их наглядного постижения. Потому-то глубокие философские идеи никогда не будут извлекаться на свет путем совместного мышления, диалога. Впрочем, последний весьма пригоден для предварительного упражнения, для постановки проблем, для их как бы проветривания, впоследствии же — и для испытания, контроля и критики предложенного решения. С этой целью написаны и разговоры Платона; вот почему из его школы вышли вторая и третья академии с усиливающимся скептическим направлением. Как форма сообщения философских мыслей, написанный диалог целесообразен лишь в том случае, когда предмет допускает два или несколько воззрений, совершенно различных, пожалуй, даже противоположных, при чем или суждение о них должно быть предоставлено читателю или же они через сопоставление дополняют друг друга для более совершенного и правильного понимания дела; к первому случаю принадлежит также и опровержение сделанных возражений. Но избранная с такою целью диалектическая форма, — в силу того, что различие взглядов схватывается здесь и разрабатывается в самом основании, — должна зато и стать поистине драматической: разговаривать должны действительно двое. Лишенная такого рода цели, она — праздная забава; как то и бывает по большей части.
Ни наши познания, ни наши прозрения никогда не в состоянии особенно увеличиться от сравнения и исследования того, что сказано другими, ибо все это в конце концов — нечто подобное переливанию воды из одного сосуда в другой. Действительно обогатить прозрение и познание возможно исключительно собственным наблюдением самых вещей, ибо единственно оно являет собою вечно готовый и всегда находящийся под рукою живой источник. Вот почему и странно видеть, как вожделеющие бытия философы вечно погружены в работу на первом из двух путей, точно вовсе не подозревая второго, и как они вечно носятся с тем, что̀ сказал тот-то и что̀ мог подразумевать такой-то; выходит так, будто они снова и снова опрокидывают старые сосуды, чтобы заглянуть, не осталась ли где на донышке какая-нибудь капелька; между тем, живой источник, струящийся у ног их, оставлен без внимания. Ничто не выдает с такой очевидностью, как это, их неспособности и не снимает надетой ими личины важности, глубокомыслия и оригинальности.
Те люди, которые надеются сделаться философами посредством изучения истории философии, скорее должны вынести из нее убеждение, что философом, совершенно как и поэтом, только родятся, и притом несравненно более редко.
Существует странное и недостойное определение философии, которое однако дает еще Кант, именно, что она — наука из одних понятий. Между тем все достояние понятий заключается в том, что́ в них вложили из выклянченного взаймы у наглядного познания, этого действительного и неисчерпаемого источника всякого прозрения. Поэтому истинную философию нельзя выткать из голых абстрактных понятий; она должна быть основана на наблюдении и опыте, как внутреннем, так и внешнем. Равным образом нельзя достигнуть в философии чего-нибудь и попытками комбинирования понятий, как то не раз делалось прежде, как то и теперь делают софисты нашего века, т. е. Фихте и Шеллинг, в особенно же сильной степени извращения — Гегель, в области же морали, наряду с ними, — Шлейермахер. Подобно искусству и поэзии, философия должна иметь своим источником наглядное постижение мира; притом, как ни сильно должно быть в ней преобладание головы, дело однако же не может происходить здесь столь хладнокровно, чтобы в нем не принял под конец участия весь человек, и с сердцем и с головою, и не был потрясен до самого основания. Философия — не алгебраическая задача. Скорее прав Вовенарг, говоря, что великие мысли исходят из сердца.
Рассматривая философию всех времен в ее целом, можно прийти также к тому убеждению, что она, подобно маятнику, колеблется между рационализмом и иллюминизмом, т. е. между употреблением то объективного, то субъективного источника познания.
Рационализм, имеющий своим органом изначала предназначенный исключительно на служение воле и в силу этого вовне направленный интеллект, сначала появляется в виде догматизма и, как такой, бывает совершенно объективен. Далее он начинает чередоваться со скептицизмом и в силу этого становится, наконец, критицизмом, который старается умерить разногласие, принимая во внимание субъект, — т. е. рационализм превращается в трансцендентальную философию. Я подразумеваю под нею всякую философию, исходящую из того положения, что ближайшим и непосредственным предметом ее являются не вещи, а человеческое сознание этих вещей, которое в силу этого никогда не следует упускать из виду. Французы довольно неточно называют такую философию „méthode psychologique“, в противоположность „méthode purement logique“, под которою они разумеют философию, попросту исходящую из объектов или же из объективно мыслимых понятий, т. е. — догматизм. Достигнув этой точки, рационализм приходит к сознанию того, что орган его схватывает одно явление, но не последнюю, сокровенную и самобытную сущность вещей.
Как на всех стадиях рационализма, так, в особенности, в данном пункте, получает значение, как его антитеза, иллюминизм, который, по самому существу своему направляясь внутрь, имеет органом — внутреннее просветление, интеллектуальное созерцание, высшее сознание, непосредственно познающий разум, богосознание, унификацию и т. п. и презрительно относится к рационализму, как к „светочу природы“. При этом, если он кладет в основу религию, он становится мистицизмом. Основное прегрешение его то, что его познание несообщимо, отчасти потому, что для внутреннего восприятия нет никакого критерия тождества объекта у различных субъектов, отчасти же потому, что для сообщения познание это должно бы было прибегнуть все-таки к слову; язык же, возникший для нужд направленного вовне интеллектуального познания, путем абстракций из него, совершенно неприспособлен к выражению по существу различных от такого познания внутренних состояний, являющихся содержанием иллюминизма; в силу этого иллюминизм должен был бы образовать собственный свой язык, но и последний опять-таки, вследствие первой из указанных причин, оказался бы непригодным. Как несообщимое, всякое познание подобного рода и недоказуемо, почему рационализм, рука об руку со скептицизмом, снова и выступает на сцену. Следы иллюминизма попадаются местами уже у Платона; более же решительно проступает он в философии неоплатоников, гностиков, у Дионисия Ареопагита, равно как и у Скота Эригены; далее — у магометан, в виде учения суфиев; в Индии господствует он в „Веданте“ и „Мимансе“; наиболее решительно примыкают к нему Яков Бёме и все христианские мистики. Он появляется всякий раз, когда рационализм пробегает известную стадию, не достигнув цели; так, к концу схоластической философии, в виде ее противоположности, он появился в форме мистики, особенно немецкой, у Таулера, у творца немецкой теологии и у других; равным образом, в новейшее время, как противоположность Кантовской философии, — у Якоби и Шеллинга, а также и в последнем периоде Фихте. — Однако же философия должна быть сообщимым познанием, т. е. рационализмом. Сообразно с этим, я хотя и указал в заключении своей философии на область иллюминизма, как на существующий факт, но остерегся хотя бы на один шаг приблизиться к ней; зато я и не пытался дать последние откровения о сущности мира и дошел лишь до тех пределов, до которых возможно дойти на объективном, рационалистическом пути. Я предоставил иллюминизму полную свободу действия в его области, где он и может предаваться раскрытию на свой лад всех загадок, не становясь мне поперек дороги и не вступая со мною в полемику.
Иногда бывает однако, что в основе рационализма лежит затаенный иллюминизм, с которым философ в таком случае и сверяется, как со скрытым компасом, в полном убеждении, что он не направляет своего пути ни по чему другому, кроме звезд, т. е. наружу и на виду лежащих объектов, и только их принимает в расчет. Это терпимо, так как он не задается мыслью сообщить кому-нибудь свое несообщимое познание, — нет, сообщения его носят чисто объективный и рациональный характер. Так, вероятно, было с Платоном, Спинозою, Мальбраншем и некоторыми другими, и никого это не может касаться, ибо это тайна их сердца. Напротив, призывать во всеуслышание к интеллектуальному созерцанию и нагло повествовать о его содержании с претензией на объективное значение последнего, как это делают Фихте и Шеллинг, — это постыдно и предосудительно.
Впрочем, сам по себе иллюминизм может быть оправдываем, поскольку он является естественною попыткой обоснования истины. Ибо направленный вовне интеллект, в качестве орудия для целей воли, т. е. в качестве чего-то второстепенного, представляет собою лишь часть всего нашего человеческого существа; он принадлежит к области явления, и познание его приноровлено только к явлению, так как он существует исключительно в интересах последнего. Что же может быть естественнее, как не привлечение на помощь, — после неудачи с объективно познающим интеллектом, — всего остального нашего существа, которое именно и должно быть вещью в себе, т. е. принадлежать к истинной сущности мира и в силу этого заключать в себе то или иное разрешение всех загадок, — подобно тому как древние немцы, проиграв все, ставили на карту собственную свою личность? А единственно истинный и объективно состоятельный способ достигнуть этого заключается в признании эмпирически данного факта существования воли, заявляющей о себе в нашем внутреннем мире, — мало того, даже являющейся единственной сущностью последнего, и в применении этого факта к объяснению объективного, внешнего познания; как это и сделано мною. Напротив, путь чистого иллюминизма, по вышеизложенным основаниям, не ведет к цели.
Простая изворотливость ума дает право быть разве только скептиком, но не философом. Тем не менее, скепсис в философии то же, что оппозиция в парламенте: он так же благотворен, даже необходим. Повсюду основывается он на том, что философия неспособна к такого рода очевидности, какою обладает математика: она так же неспособна к ней, как человек неспособен к инстинктам животных, которые тоже a priori надежны. В силу этого скепсис все еще может лечь на другую чашку весов против всякой системы; но вес его в конце концов окажется настолько мал в сравнении с другим весом, что повредит ему не более, чем вредит арифметической квадратуре круга то обстоятельство, что она лишь приблизительна.
То, что знаешь, обладает двойною ценностью, если в то же время сознаешься в неведении того, чего не знаешь. В силу этого первое освобождается от подозрения, которому подвергаются люди в том случае, когда, как это обстоит, например, с шеллингианцами, они выдают за известное и то, чего не знают.
Откровениями разума всякий человек называет известные положения, которые он без проверки признает за истинные и в справедливости которых мнит себя настолько убежденным, что даже при всем желании не мог бы подвергнуть их серьезной проверке: для этого он на время должен был бы усомниться в них. Надежный кредит этот они приобрели у него благодаря тому, что с тех пор как он начал говорить и мыслить, ему беспрерывно внушали и таким образом привили их; поэтому его привычка мыслить эти положения так же стара, как привычка мыслить вообще; оттого он и не в состоянии более отделять их одну от другой: аксиомы эти срослись с его мозгом. Сказанное здесь настолько справедливо, что подтверждать его примерами было бы, с одной стороны, излишне, с другой же — рискованно.
Никакое мировоззрение, исходящее из объективного, интуитивного постижения вещей и последовательно проведенное, не может быть совершенно ложно: в худшем случае оно будет лишь односторонне, как, например, совершенный материализм, абсолютный идеализм и много других. Все они истинны, но — в одно и то же время; следовательно, истинность их лишь относительна. Именно, каждое такое воззрение истинно лишь с известной, определенной точки зрения, подобно тому как картина изображает местность с одного лишь пункта наблюдения. Но стоит только возвыситься над точкой зрения такой системы, как тотчас же обнаружится относительность ее истинности, т. е. ее односторонность. Только высшая, все захватывающий в свой кругозор и все принимающая во внимание точка зрения может дать безусловную истину. — Сообразно с этим, например, будет верно, если я, наподобие Экклезиаста, стану смотреть на себя, как на временное порождение природы, возникшее и обреченное полной гибели; но в то же время верно и то, что все, что когда-либо было и будет, это — я и вне меня ничто не существует. Равным образом, будет верно, если я, наподобие Анакреона, буду полагать высшее благо в наслаждении настоящим; но верно будет в то же время и то, если я призна́ю спасительность страдания и ничтожество, даже пагубность всякого наслаждения и буду видеть в смерти цель моего существования.
Все это имеет свое основание в том, что всякое доступное последовательному развитию мировоззрение представляет собою лишь переведенное на понятия и, таким образом, фиксированное интуитивное и объективное постижение природы, — природа же, т. е. интуитивное, никогда не лжет, еще того менее противоречит себе, так как самая сущность ее исключает все подобное. Следовательно, где налицо противоречие и ложь, там даны уже и мысли, почерпнутые не из объективного восприятия, — как, например, в оптимизме. Неполным же и односторонним объективное восприятие может быть, но оно в таком случае нуждается не в опровержении, а в восполнении.
Безустанно ставят в упрек метафизике ничтожность ее прогресса в сравнении со столь великим прогрессом естественных наук. Уже Вольтер восклицал: „o métaphysique! nous sommes aussi avancés que du tems des premiers Druides“ (Mél. d. phil. ch. 9). Но какие же другие науки имели, подобно метафизике, постоянный тормоз, в виде неизбежного антагониста ex officio, утвержденного государством обвинителя, kings champion’а, во всеоружии нападающего на беззащитных и безоружных? Никогда не обнаружит она своих истинных сил, никогда не сделает своего исполинского шага, пока под различными угрозами ей будут внушать, чтобы она применялась к догматам, рассчитанным на столь малую степень разумения столь большой толпы. Сначала связывают нам руки, затем издеваются над тем, что мы ничего не в состоянии сделать.
Религии забирают в свои руки метафизическую наклонность человека, отчасти уродуя ее преждевременной прививкой своих догматов, отчасти воспрещая под страхом возмездия свободно и непосредственно проявлять ее, так что человеку отчасти напрямик воспрещается свободное исследование наиболее важных и интересных явлений, даже собственного его существования, отчасти же ставятся косвенные препятствия, отчасти он и субъективно утрачивает способность к исследованию вследствие ее уродования, — и, таким образом, оковы налагаются на самый возвышенный из его задатков.
Чтобы сделать нас более терпимыми к чужим воззрениям и более терпеливыми к возражениям, — нет более действительного средства, чем воспоминание о том, как часто сами мы попеременно держались об одном и том же предмете совершенно противоположных мнений и неоднократно, иногда даже в крайне непродолжительный срок, меняли их, отвергая и вновь принимая то одно, то другое, как раз противоположное мнение, смотря по тому, как представлялся нам самый предмет, в том или в другом свете.
Точно так же, для того чтобы добиться признания нашего мнения у человека противоположных воззрений, нет более удобного средства, чем фраза: „то же самое думалось раньше и мне, но“ и т. д.
Ложное учение, проистекает ли оно из ошибочной мысли, или же из дурного умысла, всегда бывает рассчитано лишь на некоторые частные обстоятельства, — следовательно, на известное время; одна лишь истина рассчитывает на веки, хотя ее на время можно презреть или заглушить. Но лишь только пробьется хотя немного света изнутри или же немного воздуха извне, как уже находятся люди, чтобы возвестить истину и защитить ее. Так как истина рождается не в интересах какой-либо одной партии, то все выдающиеся умы во все времена бывают ее поборниками. Ибо она подобна магниту, который неизменно и всюду указует на одну, абсолютно определенную точку вселенной; напротив, ложное учение подобно статуе, указывающей рукою на другую статую, по удалении от которой она теряет всякий смысл.
Более всего препятствует открытию истины не обманчивая видимость вещей, которая возникает из них самих и ведет к заблуждению, и не слабость рассудка непосредственно, — а предвзятое мнение, предрассудок, который, как незаконное a priori, восстает против истины и уподобляется тогда противному ветру, отгоняющему корабль от того направления, в каком единственно находятся земля; тщетно тогда работают его руль и паруса.
Стихи Гёте в Фаусте:
„Was du ererbt von Deinen Vätern hast,
Erwirb es, um es zu besitzen“
я комментирую следующим образом. Найти собственными силами то, что было уже открыто мыслителями, независимо от них и прежде знакомства с ними, — весьма ценно и полезно. Ибо то, что продумано самостоятельно, понимаешь несравненно основательнее, чем изученное. Если же впоследствии встречаешь то же самое у предшествующих мыслителей, то неожиданно получаешь в чужом признанном авторитете сильнейшее подтверждение достоверности своего взгляда, в силу чего приобретается уверенность и стойкость для защиты последнего от всяких возражений.
Напротив, если сначала находишь что-либо в книгах и уже затем, путем самостоятельного рассуждения, достигаешь того же результата, то никогда нельзя с уверенностью сказать, что додумался до него собственными силами, а не просто повторил сказанное и прочувствованное ранее. Это порождает существенное различие в степени достоверности открытия. Ибо в последнем случае, придерживаясь предшественников, легко возможно, вследствие предвзятости мнений, впасть вместе с ними в ошибку; так вода легче всего устремляется по уже раньше проложенному руслу. Если считают двое, каждый сам по себе, и получают одинаковый результат, то он будет надежен; этого не будет в том случае, если счет одного только просматривается другим.
Свойства нашего из воли возникшего интеллекта таковы, что мы принуждены воспринимать мир или как цель, или же как средство. Первое выражало бы собою, что бытие мира оправдывается его сущностью и, следовательно, должно быть решительно предпочтено небытию. Но сознание того, что мир представляет собою лишь арену для страдающих и обреченных смерти существ, не допускает этой мысли. С другой стороны, воззрению на мир, как на средство, препятствует бесконечность протекшего уже времени, в течение которого всякая достижимая цель уже давно должна бы быть достигнутой. — Отсюда вытекает, что такое отнесение естественного для нашего интеллекта предположения ко вселенной, или к миру, трансцендентно, т. е. таково, что имеет значение в мире, а не в приложении к миру; это объясняется тем, что данное отнесение вытекает из природы такого интеллекта, который, как я показал, возник к услугам индивидуальной воли, т. е. для достижения намеченных ею объектов, и оттого приурочен исключительно к целям и средствам и ничего другого не познает и не постигает.
Когда взираешь на внешний мир, на его неизмеримость и на бесчисленность его существ, то собственное наше „я“, как чистый индивидуум, сходит на нет и как бы совершенно исчезает. Поддавшись влиянию этого громадного перевеса массы и числа, начинаешь далее думать, что только направленная на внешний мир, т. е. объективная философия может стоять на истинном пути; и наиболее древним из греческих философов и в голову даже не приходило сомневаться в справедливости этого.
Наоборот, при обращении внутрь себя, находишь прежде всего, что каждый индивидуум непосредственно заинтересован лишь в самом себе, что собственную свою личность он принимает к сердцу ближе, чем все остальное, вместе взятое; это происходит от того, что единственно самого себя он познает непосредственно, все же остальное — косвенно. Если, помимо этого, принять во внимание еще и то, что сознательные и познающие существа мыслимы исключительно как индивидуумы, лишенные же сознания существуют только наполовину, очень косвенно, — то окажется, что действительное и истинное существование составляет удел одних лишь индивидуумов. Если, наконец, обратить внимание еще и на то, что объект обусловлен субъектом, что, следовательно, весь этот неизмеримый внешний мир имеет свое бытие только в сознании познающих существ и, таким образом, связан с существованием носящих его в себе индивидуумов, — связан до такой степени бесповоротно, что в этом смысле его можно даже рассматривать просто как придаток, как акциденцию неизменно индивидуального сознания; если, повторяю, раскрыть глаза на все это, то склонишься в сторону того взгляда, что на истинном пути находится только философия, направленная внутрь, исходящая от субъекта, как из непосредственно данного, т. е. новая философия со времени Декарта, и что, следовательно, древние просмотрели самое важное. Но окончательно убеждаешься в этом лишь тогда, когда, углубившись в самого себя, сознаешь в себе чувство изначальности, заложенное в каждом познающем существе. Более того. Каждый, даже самый ничтожный человек находит себя в своем непосредственном самосознании как наиреальнейшее существо и необходимым образом познает в себе настоящее средоточие мира, первоисточник всякой реальности. Неужели это изначальное сознание ложно? Сильнейшее выражение этой мысли дают следующие слова Упанишада: „hae omnes creaturae in totum ego sum, et praeter me ens aliud non est, et omnia ego creata feci“ (Oupnekh. I, p. 122), — слова, которые являются, конечно, переходом к иллюминизму и даже мистицизму. Таков результат размышления, направленного внутрь; направленное же на внешний мир оно выставляет целью нашего существования горсточку праха[1].
Что касается разделения философии, которое в особенности важно для изложения ее, то с моей точки зрения заслуживает внимания следующее.
Хотя философия и имеет своим предметом опыт, однако не тот или иной определенный опыт, подобно другом отраслям знания: область ее — самый опыт, опыт вообще и как такой, в отношении его возможности, его пределов, его существенного содержания, его внутренних и внешних элементов, его формы и материи. Что философия, сообразно с этим, должна иметь во всяком случае эмпирическое основание и не может быть вытканной из чистых, абстрактных понятий, это я уже достаточно показал во втором томе своего основного произведения, глава 17, стр. 180—185 (3. изд., 199 след.), а также резюмировал вкратце и выше, в § 9. Из предложенного плана философии вытекает далее, что прежде всего должна быть рассмотрена ею та среда, в которой является опыт вообще, вместе с формою и свойствами последнего. Этой средою служит представление, познание, стало быть, — интеллект. Сообразно с этим всякая философия начинает с исследования познавательной способности, ее форм и законов, а также и границ ее приложения. Такое исследование и есть поэтому philosophia prima. Оно распадается на рассмотрение первичных, т. е. наглядных представлений, — при чем эту часть исследования можно назвать дианойологией, или учением о рассудке, — и на рассмотрение вторичных, т. е. абстрактных представлений, рядом с закономерностью пользования ими, — на логику, или учение о разуме. Эта общая часть, далее, обнимает или, вернее, заменяет собою вместе с тем и то, что прежде называли онтологией и выдавали за учение о наиболее общих и существенных свойствах вещей вообще, как таковых; при чем за свойства вещей самих в себе принимали то, что принадлежит им только вследствие формы и природы нашей познавательной способности, ибо все воспринимаемые этой способностью существа должны являться в представлении, вследствие чего они и обнаруживают известные всем им общие свойства. Это можно сравнить с тем явлением, что мы придаем вещам цвет того стекла, чрез которое мы их рассматриваем.
Следующая за такого рода исследованиями философия в тесном смысле, это — метафизика; ибо она научает познавать, упорядочивает и рассматривает в общей связи не только непосредственно данное, природу: она понимает окружающее уже как данное, но известным образом обусловленное явление, в котором обнаруживается некая отличная от него самого сущность, — следовательно, вещь в себе. Далее, она стремится к более точному познанию вещи в себе; средством к этому служит отчасти слияние внешнего опыта с внутренним, отчасти же уразумение совокупности явлений с помощью открытия их смысла и обнаружения их общей связи, — наподобие того, как мы прочитываем загадочные дотоле письмена неизвестного шрифта. На этом пути она доходит, отправляясь от явления, до проявляющегося, скрытого за ним; отсюда τα μετα τα φυσικα. В силу этого она распадается на три части:
Метафизика природы,
Метафизика прекрасного,
Метафизика нравов.
Выведение такого разделения однако уже предполагает самую метафизику. Именно, метафизика устанавливает как вещь в себе, как внутреннюю и последнюю сущность явления — нашу волю; поэтому, по рассмотрении проявления ее во внешней природе, надлежит исследовать совершенно отличное от первого и непосредственное раскрытие ее во внутренней нашей сути, откуда возникает метафизика нравов; предварительно следует однако подвергнуть исследованию наиболее совершенное и чистое восприятие ее внешнего, или объективного проявления, что̀ дает метафизику прекрасного.
Не существует никакой рациональной психологии, или науки о душе; ибо, как доказал Кант, душа — трансцендентная ипостась и, как такая, не подлежит ни доказательству, ни оправданию; поэтому и противоположность между „духом и природою“ должна быть предоставлена филистерам и гегельянцам. Внутренняя сущность человека может быть понята лишь в единении с внутренней сущностью всех вещей, т. е. вселенной. Поэтому-то уже Платон в „Федре“ (p. 270) заставляет Сократа задать следующий вопрос, с подразумеваемым отрицательным ответом: Ψυχης οὐν φυσιν ἀξιως λογου κατανοησαι οἰει δυνατον εἰναι ἀνευ της του ὁλου φυσεως; („возможно ли, по твоему мнению, в достаточной степени постичь природу души без природы вселенной?“). Микрокосм и макрокосм объясняют друг друга, ибо они, по существу, — одно и то же. Такое связанное с внутренней сутью человека размышление охватывает собою и дополняет всю метафизику во всех ее частях, и не может поэтому выступать обособленно, в роли психологии. Напротив, антропология, как наука опытная, допустима, но она представляет собою отчасти анатомию и физиологию, отчасти же — чисто эмпирическую психологию, т. е. почерпнутое из наблюдения знание моральных и интеллектуальных проявлений и особенностей человеческого рода, равно как и знание индивидуальных различий в указанном отношении. Наиболее важное при этом необходимо, как опытный материал, предварительно рассмотреть в трех отделах метафизики и переработать в них. То, что останется после такой переработки, все еще нуждается в тонкой наблюдательности, глубокомысленном проникновении и даже в обсуждении с некоторой высшей точки зрения, — я разумею, с точки зрения известного духовного превосходства, чем мы можем наслаждаться лишь в творениях выдающихся умов, каковыми были Теофраст, Монтэнь, Ларошфуко, Лабрюйер, Гельвеций, Шамфор, Аддисон, Шефтсбюри, Ченстон, Лихтенберг и мн. др.; ничего подобного нельзя ни искать, ни переносить в компендиях бездарных и потому враждебных дарованию профессоров философии.