Самое крупное событие, которым занята теперь армия, от высших до низших чинов, это — предстоящий приезд государя императора в Плоешты. Уже около десятых чисел мая стали у нас поговаривать, что государь приедет в непродолжительном времени и что с его величеством прибудут к нам наследник цесаревич и великие князья Владимир и Сергий Александровичи. И действительно, в непродолжительном времени слухи и разговоры стали постепенно переходить в область совершающегося факта. По городу закипела спешная работа: он мостился, чистился, охорашивался в своей пёстрой, полуевропейской, полуазиатской, но вообще довольно миловидной и оригинальной наружности; румынские комиссары целыми днями рыскали по городу и разъезжали в «биржах», т. е. в фаэтонах, вместе с чинами комендантского управления, отводя квартиры для ожидаемых гостей. Великий князь главнокомандующий лично выбрал и осмотрел в подробностях помещения для его величества, для наследника цесаревича и прочих лиц царствующего дома. Для квартиры его величества избран дом г. Николеско, состоящий из семи комнат, из которых только пять предназначаются для личного помещения государя. Наследник цесаревич будет квартировать в соседнем доме. Министры двора и военный с государственным канцлером разместятся в ближайших домах. Помещения наняты сроком на шесть месяцев, и за квартиру для Государя Императора уплачено 12,000 австрийских гульденов. Комнаты этой квартиры отделываются заново, просто, но изящно, под руководством румынского правительственного комиссара. Для верховых, экипажных и конвойных лошадей строятся три громадные барака на 250 стойл, а для экипажей приготовлено отдельно пять просторных сараев. Местные домовладельцы уже заранее запасаются декоративными украшениями, а в правительственных зданиях приступают к уборке наружных фасадов флагами и гирляндами. Дня два спустя после выбора помещений для Высочайших Особ, стали понемногу подъезжать в Плоешты и лица Императорской квартиры, — так, приехали: генерал-адъютант князь Витгенштейн, несколько генералов свиты и флигель-адъютантов, а 21-го мая прибыли Великий Князь Владимир Александрович и герцоги Лейхтенбергские — Николай и Сергий Максимилиановичи. К 21-му же числу перебрался, наконец, из Кишинёва и штаб действующей армии в полном своём составе; предпоследними прибыли военная инспекция госпиталей и полевое медицинское управление, а последним — главное полевое казначейство. Появился и новый комендант главной квартиры, генерал-майор Штейн, бывший начальник учебного эскадрона, назначенный ныне вместо генерала Воейкова, который получил назначение в Москву, — и с прибытием нового коменданта, деятельность по приготовлениям к приёму Его Величества и по отводу квартир закипела ещё энергичнее. Впрочем, большинство жителей довольно охотно уступали свои помещения, так что нашлось место и удобство всем — и лицам Императорской квартиры, и многочисленным служащим в штабе, его отделах и управлениях действующей армии. Походная канцелярия Его Величества поместилась в обширном здании городской префектуры, где в одной из зал открыт теперь гофмаршальский стол для Императорской свиты, а лица главной квартиры Главнокомандующего и полевого штаба имеют стол у Его Высочества. Так как дом, занимаемый Великим Князем Главнокомандующим, весьма невелик, а между тем к завтраку и обеду ежедневно сходятся до ста человек, то походным гофмаршалом Его Высочества, генерал-майором Галлом, было приискано соответственное помещение в обширном здании мужской гимназии, находящейся не более как в полутораста шагах от квартиры Великого Князя. Здесь, к 11-ти часам дня, сходятся во дворе весь штаб, иностранные военные агенты и особо приглашённые лица, поджидая Главнокомандующего, который приходит всегда в сопровождении начальника штаба; затем все тотчас же, за Его Высочеством, направляются наверх, в обширную актовую залу, к закуске и завтраку, а к часу все уже расходятся к своим занятиям, и вновь собираются на том же дворе к шести часам пополудни, к обеду. Гимназическое начальство изукрасило эту залу гирляндами и венками из еловых ветвей, вензелем Его Высочества и флагами с надписями на румынском языке. В длину всей комнаты стоит довольно узкий, длинный стол, составленный из складных походных столов и сервированный в высшей степени чисто, но совершенно просто. Здесь, вместо фарфора и хрусталя, употребляются металлическая посуда и толстое, небьющееся стекло, а вместо стульев, вдоль стола протянуты простые тесовые скамейки; завтрак состоит из двух, а обед из четырёх простых, но сытных и вкусных блюд, для питья же служит красное вино и пиво. Вообще, здесь всё по-походному; так называемых «разносолов» и кулинарных или гастрономических тонкостей нет никаких — было бы сытно да вкусно! Прислуживают за столом личные камердинеры Его Высочества и несколько военных денщиков. Иностранные военные агенты с большою похвалою отзываются об этом отсутствии всякой роскоши, об этой чисто военной, походной обстановке, и называют её спартанскою. Единственная роскошь, допущенная сюда, заключается в музыке, которая играет во время обеда. Теперь играет хор 5-го сапёрного батальона, а до его прибытия приглашаема была местная цыганская музыка — небольшой оркестрик, составленный из очень оригинальных инструментов, между которыми преобладают однако струнные: скрипки, контр-басс, цимбалы, торбан и гитара, а из духовых — «най», особого устройства флейта о 24-х дудках, очень напоминающая классический инструмент бога Пана. Цыгане эти играли и пели пьесы преимущественно местного, весьма своеобразного характера, и за исполнение их нередко удостаивались дружных рукоплесканий, по почину Великого Князя.
Во время завтраков и в особенности обедов, вокруг решётки собирается толпа горожан, охочих поглазеть на русских и послушать музыку; эта толпа стала заметно увеличиваться с тех пор, как начал играть прекрасный хор 5-го сапёрного батальона. Сюда же обыкновенно к завтраку и обеду доставляются с почты частные письма и газеты, адресованные лицам главной квартиры; здесь главный пункт общих свиданий, источник военных, политических и вообще всяких новостей[1].
На этих днях, в ограде,окружающей двор гимназического здания, раскинулся шатёр походной церкви Его Высочества, где по субботам и воскресеньям, а также и в праздники совершается священнослужителями главной квартиры божественная служба. Шатёр этот невелик, и потому молящиеся присутствуют пред ним, на открытом воздухе.
Из иностранных военных агентов при главной квартире находятся в настоящее время: один французский, трое германских, двое австрийских, один шведский и один датский. Итальянский военный агент умер ещё зимою, в Кишинёве, и с тех пор никем пока не заменён; английские же агенты блещут своим отсутствием; зато их много, как говорят, в лагерях наших противников. Оно и лучше, пожалуй…
Собственно в Плоештах войск весьма немного, а недавно было и ещё меньше. Теперь у нас находятся: дивизион Собственного Его Величества конвоя, т. е. кубанский и терский эскадроны, шесть болгарских пеших дружин, стоящих за городом, в особом лагере, да одна пехотная рота, охраняющая станцию железной дороги. Недавно, впрочем, собран из лучших людей всех пехотных частей действующей армии особый батальон пятиротного состава, названный «пешим конвоем Главнокомандующего»[2]. С 24-го числа стоит у нас бивуаком, и тоже за городом, сводный лейб-гвардии Казачий полк[3], а к 26-му ожидается конвой Императорской квартиры, составленный в размере одной роты, одного сапёрного взвода и одного полуэскадрона от всех, без исключения, войск гвардии, под общим начальством Преображенского полка полковника флигель-адъютанта Озерова. Но зато, почти нет того дня, чтобы через город не проходили эшелоны войск, следующих к своим оконечным пунктам на Дунае. Войска эти проходят всегда в походном порядке, с музыкой и песнями, мимо дома Главнокомандующего, причём Его Высочество обыкновенно смотрит их с балкона, и каждую роту, каждую батарею и сотню встречает особым приветствием, на которое люди отвечают бойко и весело и затем сразу же подхватывают дружное «ура». Обыкновенно, в наших войсках водится так, что когда часть идёт с песнями, то песенники вызываются вперёд; теперь же в некоторых полках обычай этот изменён и, пожалуй, что к лучшему: песенники остаются каждый на своём месте, где ему положено быть в строю, и таким образом на походе, подлаживаясь к ним, поёт почти вся рота, что для неё значительно облегчает шаг, доставляет более развлечения и незаметно сокращает трудные часы перехода. А трудов за это время, действительно, не мало-таки пришлось перенести нашим, никогда впрочем не унывающим, солдатам!… Бесконечные дожди, лишь несколько дней сменившиеся едва выносимою жарою, до такой степени перепортили дороги, что не только лошади, но и волы отказывались везти наши походные тяжести, а солдатики между тем шли себе да шли, в грязи по колено, не просыхая по несколько суток от несносных дождей, ночуя на мокрых бивуаках, починяя мосты, разрушенные и снесённые чрезвычайными в нынешнем году весенними разливами, а то и просто путешествуя вброд через речки, по пояс в воде, и вытаскивая в гору из невылазной грязи орудия и обозные повозки на собственных своих плечах… И при всём этом, говоря относительно, вид у людей, ещё достаточно бодрый, — и как мало больных, принимая в соображение все жданные и нежданные невзгоды одного из труднейших походов!.. И несмотря на все невзгоды, почти все части передовых войск к назначенному сроку были уже на оконечных пунктах. Проходящие войска обыкновенно имеют в Плоештах днёвку и стоят бивуаком на однажды избранном для них поле, за железнодорожною станциею.
Недели две назад, прибыли сюда гвардейские кавалерийские офицеры, штабс-ротмистерского и ротмистерского чинов, для составления кадра болгарских конных сотен, формирование которых поручено флигель-адъютанту полковнику графу Штакельбергу, бывшему офицеру лейб-гвардии Уланского полка[4].
Что касается нашего повседневного обихода в Плоештах и вообще в Румынии, то прежде всего было бы очень желательно, чтобы здесь поменьше обирали в лавках нашего брата-офицера, а на базаре — солдата, и чтобы установился на русские деньги хоть какой-нибудь сносный курс, вместо нынешнего, совершенно произвольного и фантастического. Наши полуимпериалы, которые мы покупали у евреев-менял в Кишинёве по 7 рублей 70 копеек, здесь вдруг ходят даже ниже своей номинальной стоимости (5 руб. 15 копеек). Тут, при расплатах за кушанье и покупки, считают наш золотой, вместо 20-ти франков 60-ти сантимов (как следовало бы), иногда за 20 фр. 40 сан., иногда 20 фр. 10, 15, сант., а иногда и просто 20 франков. Начинаешь протестовать, стараешься и так и сяк объясниться — увы! всё тщетные усилия!.. В ответ только вежливо плечами пожимают, вечно приговаривая свое «нушти» (не знаю, не понимаю). И платишь поневоле, но в особенности жутко приходится иной раз бедному солдату, у которого нашу кредитку принимают по произвольному курсу, считая рубль за 2 франка 40 или 35 сантимов, а от разменного мелкого серебра и вовсе отказываются: подавай им банковое, 84-й пробы! Во всём этом отличаются настолько же румыны, насколько и евреи, в руках которых сосредоточивается значительная часть румынской торговли и промышленности. Евреям же должны мы быть обязаны и тем возвышением цен на все продукты первой жизненной необходимости, какое проявилось здесь вскоре по переходе наших войск чрез румынскую границу. Впрочем, последнее, как утверждают люди сведущие, произошло по предварительному (конечно, негласному) соглашению местных крупных евреев и административных чиновников с еврейскими агентами и уполномоченными пресловутой компании Грегер, Горвиц и Коган. По замечанию одного, не лишённого остроумия человека, мы теперь присутствуем здесь при весьма замечательном явлении: в прежние времена, говорит он, когда какая-нибудь наполеоновская grande armée вступала в дружественную страну и начинала её грабить — это никого не удивляло, это почиталось вполне естественным и чуть ли даже не легальным делом; теперь же, благодаря всемогущим «нашим и вашим» евреям, не армия грабит страну, а страна грабит армию. Это, конечно, хорошо, что наша армия гнушается прежними «цивилизованными» способами «реквизиций» разных grandes armées; это делает ей величайшую честь и показывает высокий уровень её дисциплины и нравственного развития; но следует ли из этого, что, благодаря именно таковым качествам нашей армии, её можно обирать по совершенному произволу того или другого эксплуататора-еврея. Эти мелкие агенты пресловутого «товарищества по продовольствию» не довольствуются крупным дождём серебряных рублей и полуимпериалов, ежедневно перепадающих в их укладистые карманы, но с истинно жидовскою алчностью выгадывают в свою пользу каждый медный грош, если им можно попользоваться насчёт залишнего труда безответного казака и солдата. Так, например, казаки, разбитые на мелкие команды для дозорной службы по линии железной дороги, принуждены почти ежедневно ездить за двадцать — за тридцать вёрст за фуражом в склады «товарищества», потому что агенты не находят для себя выгодным снабжать сеном подорожные пункты, если на последних не стоит по крайней мере полусотня; таким образом, казак, после утомительной службы в разъезде, где ему приходится сделать в оба конца по наименьшей мере 25 вёрст, должен на своей измученной лошаденке махать ещё от 40 до 60 вёрст, в оба же конца, за сеном. Казаки очень ропщут на такие порядки и некоторые из них уже прирезали своих лошадей, единственно по причине недостатка в корме. Впрочем, и с ближайших к складам постов, люди принуждены ежедневно ходить за три—за пять вёрст в эти склады и таскать оттуда на собственных спинах тюки сена, потому только, что «агентам» невыгодно переплачивать подводчикам лишние 10 бани за доставку потребного количества фуража, вместо склада, непосредственно к самому посту. Нечего говорить, насколько такие прогулки отнимают у людей лишнего времени из часов их отдыха.
Евреи, как известно, мастера на все руки, и всегда готовы служить «и нашим, и вашим», лишь бы в этой службе представлялась возможность выгодного «гешефта». Еврей и фураж поставлять будет, а иногда и шпионом послужит. А кстати о шпионах. Этих господ тут теперь немало, и не только турецких, но и иных, и не только из евреев, но и из христианских наций. Есть между ними и мадьяры, и поляки. В Плоештах уже попалось их несколько человек, а на этих днях поймали даже одного гуся, украшающего себя разными орденами, и прибывшего сюда в качестве якобы корреспондента. Впрочем, о нём было здесь известно уже заранее, и фотографическая его карточка находилась в комендантском управлении. Он между тем приехал в Плоешты хлопотать о допущении его в армию как корреспондента одной из жидовских газет и с этою целью проник в кабинет начальника штаба, где, как говорят, и был благополучно арестован. Всех этих господ не задерживают на́долго в Плоештах, а отправляют в Кишинёв, для заслуженных последствий их профессии[5]. Но есть между ними и очень ловкие. Так, например, нам передавали два врача, вполне заслуживающие доверия, что во время их пути по железной дороге из Кишинёва в Плоешты, на одной из станций за Яссами невольно обратила на себя внимание одна личность, которая занималась тем, что на каждой станции, выглянув в окно и выждав пока подойдет какой-то человек (на каждой станции особый), выбрасывала ему из окна какую-то бумажку, получая взамен таковую же от неизвестного. По указанию наших офицеров и докторов, этого господина попросили наконец на станции Преваль для объяснения к коменданту; но неизвестный господин был столь ловок, что ухитрился каким-то способом исчезнуть в самую критическую для него минуту. Вещи его остались в вагоне. Офицеры и доктора продолжали дальнейший путь, и представьте себе их изумление, когда, по приезде в Галац, та же самая личность вдруг опять появилась в вагоне, быстро схватила свой чемоданчик и еще быстрее выскользнула в дверцу. Послали казаков разыскивать, но того и след простыл. Вообще нам передавали несколько офицеров, что на многих из поездов замечалось ими присутствие каких-то подозрительных личностей: войдёт себе незаметно в вагон на какой-нибудь из станций, проедет час-другой и вдруг выскочит из дверцы в сторону, противоположную бангофу, и быстро скроется. Впрочем, подобного сорта шпионы нам не опасны. И в самом деле, что такое могли бы они донести туркам? О стратегических задачах и предположениях из уст офицеров никакой шпион не мог бы услышать ровно ничего, так как стратегические планы, сосредоточиваясь в исключительном ведении начальника штаба и его помощника, генерал-майора Левицкого, составляют глубокую и непроницаемую тайну даже и для большинства весьма высоко стоящих лиц армии и штаба, а если бы и услыхали что-либо, то это было бы нечто, не имеющее ровно никаких отношений к действительности; затем остаётся разве сообщать о том, что русские стягивают к Дунаю весьма значительные силы, занимающие на большом протяжении весь левый берег, но это турки и без того очень хорошо сами видят и знают; или о том, что как дисциплина и порядок, так и санитарное состояние, и дух войск, и их пламенное желание скорее сразиться с врагом, не оставляют для России желать ничего лучшего; но это всё сведения не особенно утешительные для нашего противника, и пускай себе сообщают их ему на здоровье, сколько угодно! Мы от этого не будем в потере.
Гораздо прискорбнее разные железнодорожные обстоятельства. Так, например, в военно-транспортном движении происходят постоянные задержки; в течение нескольких дней провалились три моста, из которых один, у Слатины, обрушился под пустым обратным поездом, а 6 мая, днём, не доезжая Слатины, произошло столкновение поездов, причём убит один и ранено семь гусаров Киевского полка. Великий князь начинает наконец подозревать во всём этом злоумышленные действия и приказал произвести строжайшее следствие по последнему якобы несчастному «случаю». Предполагать злые умыслы весьма возможно, так как железнодорожная служба в Румынии переполнена венгерцами и беглыми поляками. 3 мая, на железном пути между Браиловым и Бузео, произошел еще один «случай»: около четырёх часов утра фейерверкер одной из девятифунтовых батарей 31-й артиллерийской бригады, следовавшей на поезде, заметил, что на платформе, нагруженной артиллерийским обозом, горит один из зарядных ящиков, наполненный боевыми снарядами; на соседней же платформе были сложены чиненые снаряды осадной артиллерии. Перескочив из вагона на платформу, фейерверкер принялся тушить пожар, но, убедясь, что единоличными усилиями ничего не поделаешь, он на полном ходу поезда перелез по наружным вагонным приступкам в купе, где находились следовавшие с батареею офицеры. Доложив о грозящей беде, он, вместе с одним из офицеров и еще с другим фейерверкером, пробрался опять на платформу к горящему ящику. Здесь втроем они принялись тушить пожар, накидывая на огонь принесённые с собою пальто и одеяла. Огонь ослабел, но не прекратился, так как сильное движение воздуха от полного хода локомотива постоянно его поддерживало. К счастью, вспомнили, что у капитана поставлен самовар, фейерверкер отправился за ним в офицерский вагон и, с ежеминутным риском слететь с приступки от малейшего неосторожного шага или случайного вагонного толчка, притащил кипящий самовар на платформу; тогда стали заливать огонь кипятком из крана, тотчас же покрывая заливаемые места одеялами и платьем. Самовар был не велик, и потому следовало рассчитать так, чтобы воды хватило на всю горящую площадь ящика. К счастью, это удалось, и поезд был спасен от неминуемого взрыва. Ящичная стенка не догорела до гранат только на полдюйма. Следует заметить, что несмотря на сигналы и крики, машинист не остановил локомотива, отговорившись потом, что ничего не видел и не слышал. Румынские железнодорожники сваливают пожар на искру; может быть, оно и так, но странно, что ящик загорелся не сверху, как естественнее всего было бы загореться от случайной искры, если уже допустить такую возможность, а с исподу, куда искре довольно мудрёно залететь, но ещё мудрёнее, — не потухнув, продержаться настолько, чтобы успеть зажечь толстые, окрашенные доски. Дело это предано «воле божьей».
Общественная или, точнее сказать, уличная жизнь в Плоештах довольно развита. Городок, благодаря множеству садов и огороженных пустырей, широко разметался по открытой равнине, которая к северу, в восьмидесяти семи километрах от Плоештов упирается в Карпатские горы, блистающие в ясные дни своими снежными вершинами, очень хорошо видными из Плоештов. Городок производит какое-то смешанное — полуевропейское, полуазиатское впечатление; впрочем, в центральной его части сосредоточено несколько небольших домов очень изящной архитектуры. Лучшие из этих домов те, которые не носят промышленного характера, а приспособлены к удобному житью для одного семейства. При таких домиках всегда находится небольшой, но тенистый садик и несколько цветочных клумб, украшенных зеркальными шарами из разноцветного стекла. Эти шары, насаженные на тычины, по-видимому, предпочитаются здесь всяким другим украшениям, и румыны во множестве натыка́ют их в свои клумбы. Но истинную прелесть изящных домиков составляют их крылечки, уставленные душистыми цветами, обвитые ползучими розами, виноградом и иными вьющимися растениями. Здесь, в течение всего лета, проводят время обитатели и преимущественно обитательницы этих домиков; здесь они принимают визиты, пьют кофе, едят «дульча́цы» (сласти), курят верченные папироски, иногда занимаются рукоделием, но большею частью круглым бездельем. Для многих из нас кажется просто удивительною эта способность румынских дам, не вставая, сидеть по несколько часов сряду у раскрытого окна, на крыльце или на балконе, лениво глазеть на улицу, на проходящих и ровнёхонько-таки ничего не делать — ни шить, ни вязать, ни читать; но не менее поразительна, — по крайней мере, на наш непривычный глаз — и эта чрезвычайная, так сказать, откровенность и лёгкость их костюма, который приличнее всего можно назвать спальным déshabillé: белая, прошитая кружевом кофта, такая же юбка и туфли, надетые нередко на босую ногу — вот и весь костюм румынской «куко́ны» (дамы), в котором она проводит свой день на крылечке, в виду всей публики, нимало не стесняясь такою лёгкостью. Принаряжаются «куко́ны» только к вечеру, когда они выходят из дому вместе с мужьями или знакомыми кавалерами послушать цыганскую музыку в публичном садике той или другой гостиницы.
На улицах, между которыми лучшие — «Страда де-ля-префектура» и «Страда францеза», с утра до ночи толчётся немало праздного народа из низших сословий, преимущественно пред гостеприимными и широко раскрытыми дверями разных «кырчумы» (кабачков), заражающих окрестный воздух отвратительно-спиртуозным запахом ракии и мастики. Но в этих кучках праздных зевак нет того оживления, которое, казалось бы, так должно быть свойственно южным народам; тупо глазея на что-нибудь, случайно обратившее на себя их внимание, они стоят на месте, словно пришибленные подавляющею апатией, скукой и ленью; иногда только для разнообразия жестоко подерутся между собою и идут в свою излюбленную «кырчуму» запивать мировую, к чему всегда присоединяется и полицейский хожалый, являющийся на шум, якобы для разбирательства. Юркость уличному движению сообщают только непоседливые, вездесущие жидки, которые снуют туда-сюда, вынюхивают, высматривают и назойливо пристают к русским офицерам с разными предложениями в качестве факторов, комиссионеров, штучных продавцов, ручных торговцев и всевозможных «гешефтс-ма́херов». Здесь нет, как у нас, правительственного запрета ни на пейсы, ни на традиционный еврейский костюм, и потому сыны Израиля зачастую встречаются на улицах и базарах, так сказать, во всей своей неприкосновенности. Одним из любимейших мест уличного сборища является небольшая площадка пред так называемой «Примарией», где помещается пожарная команда (pompieri). Эту команду почти ежедневно выводят на площадку для учения, но не пожарного или гимнастического, а для артиллерийского, почему каждый раз выкатывают из сарая, называемого «батериа помпиери», две старинные пушки. Причём тут пушки и с какой стати понадобилось для пожарных артиллерийское ученье — уж это бог весть; но народ очень любит глазеть, как помпиеры, громко выкрикивая и отсчитывая каждый темп, обучаются старинным приёмам при орудиях. Иногда улицы оживляются также очень своеобразным шествием гражданской гвардии и резервистов на учебный плац. Представьте себе самый пёстрый сброд всевозможных «цивильных» костюмов, от крестьянской рубахи до щегольской жакетки и фрака, сплошь обритые лица и рядом физиономии, украшенные всевозможною растительностью, цилиндры, смушковые шапочки, долгополые шляпы, очки, пенсне и монокли, пёстрые штаны и жилетки, лакированные сапоги и рядом голые ноги, высокие и низенькие, толстые и тощие фигуры этих граждан-воинов, кое-как поставленных в ряды, без разбора и ранжира, вооружённых тесаками и [ружь]ями[6], и преважно шествующих по улицам, не иначе [как] под звуки рожков и барабанов, с развёрнутым [батал]ьонным знаменем и пёстрыми ротными значками, в [сопро]вождении досужей толпы и прыгающих между рядами [ребят]ишек. Картина эта, если и не воинственна, зато очень [ориги]нальна. Впрочем, с прибытием русских войск, как [извест]но, румынских граждан обуял очень воинственный [дух] и потому они весьма охотно стали уделять от своих [всегда]шних занятий раз или два в неделю по часу времени [?]ранных упражнений на учебном плац-параде. В осо[бенно]сти сделались воинственны разные газетчики, адвокаты, [?]аря и лавочники; что же касается до простых ремес[ленни]ков, которым дорог каждый рабочий час, и до босо[ногих] граждан, любящих проводить свой день у дверей [?]ков в приятном безделье, то воинов этих двух [катег]орий — как рассказывают здесь — приходится заго[нять] на сборный пункт по большей части с помощью при[нудит]ельных мер полицейского характера.
[Тр]актитирчики и кофейни в Плоештах с утра и до позд[ней н]очи переполнены местными чиновниками, щеголеватыми [?]рами, докторами, адвокатами, депутатами и тому подобным — во[?] людом среднего сословия, для которого наивысший инте[рес] представляет политика и политическое пустословие. Все [они о]чень любят спорить, слушать и передавать всяческие [полит]ические новости и сплетни, созидать самые курьёзные [полит]ические комбинации и планы. Любимейшее чтение этих [госпо]д — или, по крайней мере, тех из них, что пони[мают] по-немецки, — венская «Neue Freie Press», почти един[ствен]ная распространённая здесь газета, — другой из загра[ничны]х не увидишь ни в одном ресторане. Достаточно на[?] её, чтобы не определять далее направления мыслей, взгля[дов и] сочувствий к нам её многочисленных румынских чита[телей] и почитателей. Из румынских органов печати наиболее [распро]остранена в Плоештах маленькая газетка «Vestea», фор[матом] не более нашего «Гражданина». Печатается она в [Бухар]есте очень чётко, в три столбца и заключает в себе [на че]тырех страничках всё что угодно в виде газетных [?]мков, от передовой статьи в двадцать строк до фелье[тона] какого-то господина Леандру, и стоит двадцать франков в год. — цена, соответственно ничтожному объёму газетки, далеко не маленькая. У местных болгар тоже есть свой орган «Секидневный Новинар», объёмом и форматом не превышающий «Vestea» и служащий интересам партии, преданной России и ратующей за свободу Болгарии. В тех же кофейнях, вместе с политическим празднословием, идёт публично жестокая игра в кости и в карты, до которых румыны, судя по здешним образчикам, большие охотники. Шуллеров при этом, конечно, про́пасть, и всё это алчно-пытливыми взглядами окидывает русского офицера, если тот случайно подойдёт к игорному столу; но наши пока не поддаются соблазну.
При двух-трёх гостиницах здесь существуют внутренние садики с буфетом, эстрадою для цыган-музыкантов и даже с маленькою сценой для фарсов и шансонеток, которые впрочем теперь не исполняются за неимением артисток. Садики эти очень напоминают варшавские «огрудки» с какой нибудь «Фреты» или «Длугой ули́цы», да и буфеты-то в них держат преимущественно поляки и чуть ли не эмигранты; по крайней мере, они хорошо объясняются по-польски, и это обстоятельство для многих из наших офицеров, стоявших в Польше и не понимающих румынского языка, служит большим подспорьем; а не будь здесь этих беглых поляков, — плохо пришлось бы не одному голодному желудку. Они очень услужливы и, судя по наружности, никакой вражды к нам не питают. Наибольшею популярностью между трактирными садиками пользуется «Молдавия». Здесь, под сенью белых акаций и цветущих олеандров, за круглыми столиками, при звуках цыганского оркестра, собирается по вечерам чуть ли не всё русское офицерство. Посещают порою «Молдавию» и лица высоко стоящие в нашей военной иерархии. Тут же бывает много мужчин и дам местного румынского общества, которое впрочем держится совершенно отдельно от русских. Некоторые мужчины иногда ещё кое-как сходятся с нами и вступают в разговоры, но дам своих ревниво оберегают от всякого сближения с русскими, тщательно избегая приглашать последних в свои семейства. Наши, с своей стороны, и не навязываются на знакомство, хотя многие румынские дамы находят возможность к нему помимо воли и ведома своих супругов. Русское общество проводит свободные вечера в «Молдавии», разбившись на приятельские кружки́, за кружкою пива или бутылкою местного вина. Иностранных вин в Плоештах, за исключением поддельного австрийского шампанского, почти совсем не обретается, а если и есть, то такого подозрительного качества, что нужна немалая решимость их попробовать. Но местные вина вообще недурны, попадаются нередко даже и очень хорошие; из средних же сортов наиболее роспивается «pelin» (полынное), — это виноградное белое вино, несколько горьковатое, вследствие подмеси полыни, но довольно приятное на вкус и стоящее недорого: полфранка полубутылка. К сожалению, здесь невозможно пить чаю: его окончательно не умеют заваривать, а именно, щепоть чаю кидают в кастрюльку холодной воды и начинают кипятить на плите, а то и просто ставят в печку, в результате чего получается мутно-желтоватая бурда неопределённого вкуса.
В «Молдавии» играет небольшой цыганский оркестр под управлением некоего Добрики Маринеско, который играл и во время обедов у великого князя. В первый же вечер, как появились здесь русские, этот Добрика, применяясь к местным вкусам, стал было наигрывать из «Анго́» и всякую другую оффенбаховскую дребедень, да ещё вдобавок наигрывать весьма плохо. Нашим это не понравилось и они попросили его лучше сыграть что-нибудь местное, народное. Цыгане заиграли свою «Садаро́му», где в начале чрезвычайно своеобразные тоскливые звуки переходят потом в бешено страстный темп пляски, с аккомпанементом соловьиных высвистов на двадцатичетырёхдудочной свирели. Нашим это очень понравилось, так что они собрали между собою до десяти рублей и высыпали свою складчину из шапки музыкантам. Но такое щедрое поощрение далеко не понравилось румынской публике, которая не имеет обыкновения баловать цыган какими бы то ни было поощрениями, кроме рукоплесканий, и потому на наших офицеров посыпались с разных концов иронические взгляды и улыбки. С того самого вечера Добрика Маринеско со своим оркестриком, в угоду русским офицерам, стал петь и играть исключительно румынские пьесы, между которыми песни народные носят характер рапсодий, а в романсах нередко попадаются очень милые и грациозные мотивы, как, например, «Цара Романе́ска» и «Копели́ца». Румыны положительно не понимали, что это может нравиться нам «в такой дикой, грубой, мужицкой музыке», и вначале нередко случалось так, что чуть лишь офицеры потребуют «Песню Гайдука» или «Дойну», как румыны принимаются кричать «Angôt! Angôt!.. Barbe bleue!.. Belle Hélène»!.. Но впоследствии они примирились с нами на одной песенке «Postillon», и то потому лишь, что она венского происхождения. Вскоре звуки этого «Постильона» до такой степени стали популярны, что от них просто деваться было некуда в Румынии.
Среди румынской публики в той же «Молдавии» заседает нередко и румынское духовенство, между которым особенно характерен показался мне один молодой священник-франт; он недурён собою и, кажись, не только сознаёт это сам, но и другим достаточно даёт чувствовать, — так, по крайней мере, можно судить по его изысканному костюму: коротенькой шёлковой ряске, гриперловым перчаткам, светлым прюнелевым ботинкам, по завитым и распомаженным усикам, по золотому пенсне на нахальном носу, по запаху очень сильных духов «Chypre», пропитавших всю его особу, и, наконец, по фатовато изломанным манерам, которым он старается придать изящную небрежность светского денди. Попик этот, что называется, баловень дам: всегда окружён молодыми женщинами, которые за ним ухаживают, а он как бы снисходительно позволяет им окружать себя предупредительным вниманием и любезностями.
Впрочем, надо сказать, что этот служитель алтаря составляет довольно выдающееся явление между румынскими священниками, которые, при полном религиозном индифферентизме светского общества, не только не пользуются в нём каким-либо авторитетом, но держатся, что называется, в чёрном теле. К их посредству прибегают только за самыми необходимыми гражданско-духовными требами, как крестины и похороны, да ещё в тех случаях, когда надо повенчать сомнительно легальный брак или учинить развод супругов, что здесь делается очень легко и быстро, а главное дёшево; поэтому в обществе, как уверяют люди сведущие, не в редкость можно встретить дважды разведённых дам, вышедших замуж в третий раз и как ни в чём не бывало болтающих в светских гостиных с обоими своими бывшими мужьями, которые присутствуют тут же, налицо, вместе с третьим, настоящим супругом.
Верстах в трёх от Плоештов, среди великолепной рощи старорослых дубов приютился маленький монастырёк Тымыдуирский — «изво́ру Тымыдуи́ре», как называют его румыны. Здесь находится неистощимый ключ, прекрасная вода которого напоминает вкусом и прозрачностью нашу невскую. Ключ бьёт из камня, и к нему ежедневно стекаются из Плоештов сотни народа — отдохнуть под густолиственной сенью рощи на роскошной мураве и отведать воды, которая некоторыми почитается даже целебною. Люди зажиточные присылают сюда осликов, навьюченных бочонками, и запасаются монастырскою водою на целые сутки для домашних надобностей. В Румынии, да и вообще на юге, при томительной духоте и палящем солнце, хорошая холодная вода в большом почёте и составляет предмет необходимой потребности в такой мере, что особые продавцы разносят её даже по улицам и продают на стаканы; таким образом Тымыдуирский ключ в летние месяцы служит источником дохода для нескольких десятков бедняков. Сюда же нередко наезжают и люди местного светского общества устраивать себе весёлые пикники, а по их примеру стали ездить и наши офицеры, запасаясь обыкновенно каким-нибудь комиссионером, который мог бы служить переводчиком. В Тымыдуире есть викарный архимандрит или «старец», как их здесь называют, отец Геласий, который знаменит чуть ли не на всю Румынию изобретённою им «а́пой», сиречь водою. «Апа отца Геласия» известна здесь в каждой аптеке и, по словам её изобретателя, «помогает от всех недугов телесных и душевных, а наипаче от расслабления желудка». Это чрезвычайно крепкий, отлично очищенный спирт с лёгким ароматическим букетом, вроде fleur d’orang’а, и отец Геласий — весёлый, радушный хозяин — любит им немножко поковарствовать над своими новыми гостями. «Дульчацы» в здешнем гостеприимстве — необходимейший элемент каждого визита, и потому отец Геласий любезно преподносит своим гостям небольшой стакан «апы», смешанной с сахарным порошком — один на всех, да больше и не требуется. Гости, беседуя чрез переводчика с хозяином, смакуют маленькими деревянными ложечками его «дульчац», замечательный тем, что крепость его при употреблении вовсе не ощущается, — кажется, будто пробуешь очень приятный и нежный шербет, но в результате незаметно опорожнённого несколькими человеками стакана — все привезённые с собою для пикника напитки оказываются совершенно излишними. Гостеприимство своё тымыдуирский «старец» обыкновенно заканчивает тем, что благословляет гостей монастырским хлебом и дарит каждому на память по деревянной, обеденной и чайной ложке, собственной своей, весьма искусной работы. Конечно, его отдаривают за это сообща серебряным рублём, а иногда и червонцем. Отец Геласий — шестидесятисемилетний, но ещё бодрый старик — монах совсем старого покроя, хорошо помнит графа Дибича, которому в молодости своей однажды был лично представлен, с увлечением рассказывает о войне 1828 года, где сам принимал участие волонтёром, сохранив в памяти имена и многих других наших генералов и офицеров того времени.
— А что, жив ли капитан Антонов, мой большой приятель? — добродушно осведомлялся у нас старец, — если жив, то я полагаю, должен быть теперь большим генералом, потому что он был большой храбрости капитан, — о! весьма большой храбрости!
Очень интересуясь нынешнею войною, отец Геласий заявляет с видимою искренностью, что молится каждый день о ниспослании русским победы и прибавляет: «Пора, пора! давно уже пора вам было придти сюда!»
Замечательно, в самом деле: чуть только попадётся в здешних местах уцелевший осколок старого времени — будет ли то отец Геласий или «майка а домнулуй Калуда Димитрию» — сейчас пред тобой встаёт цельный человек, как будто совсем другого мира, не имеющий ничего общего с нынешним «цивилизованным» румыном.
В нынешних «цивилизованных» субъектах этой расы есть нечто отталкивающее (не говорю, конечно, о всех поголовно) и это — именно их беспредельное фанфаронство, самомнение, самонадеянность, хвастовство и замечательная легкомысленность. Они почитают себя высшею расой в человечестве, прямыми потомками древних римлян, преемственными носителями идей европейской цивилизации и свободы, много толкуют о «миссии румын», о своём важном международном и государственном значении для равновесия Европы, — дескать, на чью сторону весов будет брошен румынский меч, тому и достанется победа; наши корреспонденты уже передавали знаменитое изречение одного из этих «носителей» — «N’ayez pas peur — nous sommes avec vous!» Послушать этого сорта румын, так их парламент самый образцовый в мире, их ораторы блещут демосфеновским и цицероновским гением и к их заявлениям должны прислушиваться, а нередко и соображаться с ними «кабинеты» и политики всей «цивилизованной Европы», их журналистика «высоко держит своё знамя» и играет почётную роль даже и за пределами Румынии; но па́че всего льстит им уверенность, что они, будучи «самою древнею» нацией Европы, в то же время и её самая молодая, самая передовая и либеральная нация, стоящая оплотом против наплыва варварства. В этом-то и состоит «великая миссия румынского народа».
С 1856 года очи боярской и буржуазной Румынии отвернулись от востока и всецело обратились на запад, ища и чая исключительно там своих идеалов и своего спасения. При этом румынское «интеллигентное» правительство и «либеральный» парламент прежде всего постарались изгнать из употребления свою древнюю кириллицу и заменить её латинским алфавитом. Сообразно этому началу пошла радикальная ломка и почти во всех остальных формах и порядках самобытной жизни. Для современного «цивилизованного» румына, необходимо воспитавшегося на венской Rings-Strasse или на парижских бульварах, наивысший социальный и нравственный идеал, к которому он стремится всею душою и всеми помыслами, составляет Франция — и даже не Франция, а только Париж, но не нынешний республиканский, а наполеоновский, Париж второй империи, со всем его режимом, со всем мишурным блеском, нарядной внешностью и внутренней пустотой, и гнилью разврата семейного и общественного, с его широкою продажностью — от высших сфер администрации до сокровенных сфер супружеского алькова включительно, — с его скаредностью и жадностью, бесшабашным стремлением к быстрой, хотя бы и тёмной наживе, с легкомысленным, поверхностным отношением ко всему на свете, с полным индифферентизмом к религии, к семейству, к гражданским обязанностям, с его громким, но пустым газетным и парламентским фразёрством и грошовым «либерализмом». Оффенбаховщина и бульварность в жизни, в правах, в модах, в идеях и стремлениях — вот полное выражение современного «цивилизованного» румына, который называет свой грязненький полуцыганский, полужидовский Бухарест не иначе, как «маленьким Парижем» («Notre petit Paris»). Разница между оригиналом и копией является только в том, что оригинал, при всём его внутреннем безобразии, всё-таки казался грандиозным, а копия — грязненькая, пошленькая, мизерная… В довершение этой характеристики необходимо следует прибавить, что при всех стремлениях к парижскому идеалу, во внутренней сущности «цивилизованного» румына и в его домашних непоказных порядках остаётся ещё очень много азиатского и цыганского начала: жизнь под турецким владычеством оставила-таки в нём немало своих существенных следов. От наполеоновского Парижа он перенял только его внешний шик, да и то дурного разбора, и все его гнилые, нездоровые стороны, утратив в то же время всё то хорошее, что лежало в основах старосветской, православной жизни его дедов и прадедов, и, в довершение всего, окончательно разошёлся с своим простым сельским народом, разучившись понимать его внутренний склад, поэзию, стремления и нужды. Что же касается сельского народа, то его — слава богу — ещё не коснулись эти язвы; он представляет собою пока только сырой материал, из которого могло бы выйти нечто своеобразное и хорошее, но не иначе, как при условиях здорового направления и развития местной цивилизации.
Примечания
править- ↑ К числу особенностей этих завтраков и обедов надо отнести один обычай, издавна впрочем установленный у себя Его Высочеством. Великий Князь хотя сам и не курит, но, снисходя к этой столь распространённой человеческой слабости, разрешает в некоторых случаях курить в своём присутствии. С этою целью, обыкновенно, в конце каждого завтрака и обеда, раздаётся вдруг звучная команда Его Высочества: «вынимай патрон», но происходит это таким образом, что Великий Князь произносит только предварительную команду, т. е. «вынимай па-а…», а все остальные, громко и дружно, как один человек, подхватывают исполнительное окончание слова трррон! На новичков и иностранцев эта неожиданность всегда производит эффект очень забавный.
- ↑ Сформирован по приказу Главнокомандующего от 8-го мая 1877 г. за № 66, и вручён в командование числящемуся по армейской пехоте полковнику Ключареву.
- ↑ Вследствие Высочайшего повеления, лейб-гвардии сводный Казачий полк назначен, в конвой Главнокомандующего, взамен дотоле находившихся при Его Высочестве л.-гв. кубанского и терского эскадронов Собственного Его Величества Конвоя, которые, с прибытием Государя Императора в Плоешты, поступили в ведение командующего Императорскою главною квартирою (приказ по войскам действующей армии от 28-го мая 1877 г. за № 82). Впоследствии эскадроны Атаманского полка выделены были в состав рущукского отряда и состояли при главной квартире Государя Наследника Цесаревича, нередко неся в то же время и чисто боевые обязанности.
- ↑ Формирование этих сотен в то время было отложено, и вызванные для них офицеры зачислены в штаб болгарского ополчения.
- ↑ Впрочем, насколько нам известно, ни один из захваченных шпионов, за всё время войны, не был у нас наказан смертью; все они препровождались в тыл, в Кишинёв, а оттуда в разные города, под военный полицейский надзор, до окончания кампании.
- ↑ Стр. 227 отсканирована с левой стороны не полностью. Буквы, которые предполагаются, помещены в квадратные скобки. — Примечание редактора Викитеки.