Юные (Амфитеатров)/ДО
| Юные |
| Дата созданія: 1897 (II), 1900 (I). Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Житейская накипь. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1903. — С. 85. |
I править
До Рождества — рукою подать. Изъ учащейся молодежи, кто поюнѣе — книжки подъ мышки, кто постарше — лекціи въ портфель, и айда по домамъ, къ веселымъ елочнымъ праздникамъ.
Для всѣхъ ли веселымъ?
Сегодня — такъ называемое на школьномъ условномъ языкѣ — «разъѣздное воскресенье», послѣднее предъ святочнымъ роздыхомъ. Начиная съ нынѣшняго дня, вплоть до самаго сочельника, всѣ отходящіе изъ Петербурга поѣзда будутъ переполнены спѣшащею восвояси молодежью. Все — свѣтлыя пуговицы, черная шинель, да синій околышъ. Вагоны третьяго класса биткомъ набиты. Спятъ въ повалку, курево — какъ въ мертвецкой, и громовое Gaudeamus[1], сквозь грохотъ поѣзда и двойныя, замерзлыя окна, заставляетъ дорожныхъ сторожей съ любопытствомъ таращить глаза на змѣю поѣзда, увлекающаго вглубь Россіи эту живую, милую кладь…
Ой ты, кладь! молодецкая кладь! |
— Студентъ повалилъ… экъ его нонѣ сила какая! — ухмыляясь, думаетъ и свѣтитъ зеленымъ фонаремъ заиндевѣлый сторожъ.
— Студентъ повалилъ! — гудятъ молвою захолустныя станціи, — и всюду радостно встрѣченъ этотъ молодой вольный поѣздъ — и своими, и чужими.
— Ну, вотъ! Привелъ Богъ свидѣться! — обнимаясь и цѣлуясь, восклицаютъ свои. А чужіе сочувственно улыбаются:
— И со стороны пріятно взглянуть. Ишь, какіе славные ребята понаѣхали!
— Самъ жду своего, такого же, завтра.
— А у меня молодцы ужъ тоже на выростѣ… старшій весною кончаетъ… какъ же! на юридическій ладитъ… товарищи будутъ.
— Ну, съ пріѣздомъ васъ, молодые люди! Отдыхайте на родительскихъ хлѣбахъ, надо вамъ въ тѣло хоть малость войти… Что это въ Питерѣ-то васъ какъ будто голодухой заморили?
Такъ они ѣдутъ. Всѣ ли вернутся?
Идиллію писать пріятно, но идилліи — немногія заревыя минуты въ долгой черной ночи, короткая пасторальная интермедія въ антрактѣ тяжелой, многослезной драмы. Изъ тѣхъ, что, такъ весело развалясь на жесткихъ скамейкахъ вагона и, съ виду, всякія житейскія отложивъ попеченія, взываютъ къ товарищамъ:
Gaudeamus igitur, |
не одной сотнѣ, — на самомъ дѣлѣ, въ глубинѣ души, — вовсе не до того, чтобы gaudere[3]…
Doleamus igitur, |
«Загорюемъ-ка, друзья, ибо мы имѣемъ несчастіе быть юношами!» — съ гораздо большею правотою и искренностью, запѣли бы эти горемычные десятки молодыхъ людей на торжественный мотивъ исконнаго студенческаго гимна, кабы юношеская гордость позволила дать волю сердцу, накипѣвшему гнѣвомъ и печалью.
Doleamus igitur, |
Это — десятки, которымъ не на что больше учиться, не на что больше кормиться въ Петербургѣ. Маленькіе Ломоносовы, нахлынувшіе — «босы ноги, грязно тѣло и едва прикрыта грудь» — изъ Холмогоръ, Весьегонсковъ, Боровичей — въ огромную, сіяющую знаніемъ, столицу, чтобы напитаться свѣтомъ ея мудрости и потомъ вернуться свѣтоносцами въ свое глухое, темное царство. Но — увы! Столичная мудрость лишь свѣтитъ, а не грѣетъ, и, приблизившись къ ней, босые и нагіе свѣтолюбцы дрожатъ отъ холода, стуча зубомъ о зубъ и колѣномъ о колѣно.
— Намъ зябко! — съ робостью говорятъ они столичной мудрости, а столичная мудрость благосклонно отвѣчаетъ:
— Да? Ну, что-жъ, — это очень естественно. Зимы въ Петербургѣ отличаются весьма низкими температурами, а вы, сколько я могу замѣтить, одѣты болѣе, чѣмъ легко. Это нехорошо, вредно. Вы можете простудиться, заболѣть, слечь въ постель, — и тогда что же будетъ съ вашими занятіями? Кто хочетъ познавать меня въ Петербургѣ, долженъ предварительно купить себѣ хорошую теплую шинель, ватный картузъ, калоши на ноги и кашнэ на горло.
— Намъ ѣсть нечего! — звучитъ новый робкій голосъ.
Столичная мудрость слегка морщится, но она, хотя и нѣсколько самозабвенная, однако, по существу, добрая, снисходительная старуха:
— Весьма, весьма непріятное обстоятельство! — отвѣчаетъ она, сожалительно качая думною головою. — И непріятное, и неблагопріятное. Видите ли: въ настоящее время наукою совершенно оставлено старинное правило, будто бы satur venter non studet libenter[4], переводимое на русскій языкъ нѣсколько вульгарною пословицею, что сытое брюхо къ ученью глухо. Это предразсудокъ. Напротивъ, вполнѣ доказано, что успѣшность научныхъ занятій развивается въ точномъ соотвѣтствіи съ правильностью питанія. Не давайте организму ослабѣвать, поддерживайте въ равновѣсіи обмѣнъ веществъ, — только тогда пойдетъ вамъ въ настоящій прокъ моя наука. Ѣшьте мясо, яйца, бульонъ, пейте бутылку-другую пива въ день — и вы увидите, какихъ полезныхъ дѣятелей и добрыхъ мыслителей сдѣлаютъ изъ васъ мои лекціи.
— Да не пускаютъ насъ на ваши лекціи! — уже нѣсколько раздраженно отзывается скорбный голосъ.
Столичная мудрость дѣлаетъ широкіе глаза:
— Не пускаютъ? Странно? Отчего же?
— Оттого, что за слушаніе лекцій заплатить надо.
— Ну-съ?
— А намъ нечѣмъ.
— То-есть — какъ же это нечѣмъ?!
— Да такъ… не только въ карманѣ ничего, а и кармановъ самихъ не осталось.
— Странно! очень странно! — не безъ обиды за себя, говоритъ столичная мудрость. — Ну, тамъ, что вамъ ѣсть нечего, одѣться не во что, комнату вамъ не подъ силу нанять, — съ этимъ я еще могу примириться. Конечно, оно немножко shocking[5], но ужъ куда ни шло, дѣло житейское. Къ тому же, и правительство, и добрые богатые люди, и студенческая взаимопомощь настроили теперь для васъ общежитій и дешевыхъ квартиръ, научредили безплатныхъ и полударовыхъ столовыхъ, такъ что, въ концѣ концовъ, вамъ есть куда приклонить голову и гдѣ получить кусокъ хлѣба, дабы не вѣдать пустоты, которой не терпитъ всякая природа, а въ особенности, природа желудка. Но — лекціи?! Лекціи должны быть оплачены! Иначе мнѣ, столичной мудрости, придется положить зубы на полку. Платите за лекціи, и — остальное само приложится вамъ. Платите за лекціи.
— Боже мой! да откуда же намъ взять?
— Пишите письма къ родителямъ!
— Да родители сами перебиваются съ хлѣба на квасъ. Съ голаго рубашку снимать? У нищаго суму отнимать?
— Ну… трудитесь! уроки давайте, письменныя занятія возьмите…
— А мы не даемъ? а мы не беремъ? О, милая alma mater[6]! великая и пресвѣтлая столичная мудрость! Возьми въ бѣлыя руки свои любую петербургскую газету, обрати ясныя очи свои на столбцы ея объявленій и дай себѣ немудреный трудъ уразумѣть, что ежедневно печатается въ нихъ чернымъ по бѣлому. Вотъ они, эти — «за столъ и квартиру», «за дешевый столъ», «за комнату», «за пять рублей въ мѣсяцъ»… «умоляю дать хоть какое-нибудь занятіе»… «вниманію добрыхъ людей»… вѣдь это же нашъ мартирологъ, нашъ десятый кругъ столичнаго Дантова ада! За десять рублей въ мѣсяцъ ходимъ мы — идемъ, а подметки сапогъ нашихъ идутъ самостоятельно, отдѣльно отъ насъ: нога ступитъ прямо, а подметка виль влѣво, нога ступитъ влѣво, а подметка виль вправо — ходимъ мы съ Васильевскаго острова къ Александро-Невской лаврѣ, подъ Смольный, репетировать тупоумныхъ отъ переутомленія и золотухи, капризныхъ и несносныхъ отъ малокровія, ребятишекъ — по двѣ, по три штуки въ одной семьѣ, по три, по четыре часа непрерывныхъ занятій. Мы клюемъ носомъ на лекціяхъ, на которыя приходимъ прямо изъ типографіи, гдѣ всю ночь слѣпили глаза безсонною работою надъ корректурами. Мы бросаемся на всякое дѣло, которое — лишь бы оно было согласно съ понятіемъ честнаго труда! — поманитъ насъ хоть рублемъ, хоть полтинникомъ: идемъ на перебой въ счетчики, въ контролеры, въ статисты, околачиваемся по репортажу…
— Но, позвольте! — прерываетъ, всплеснувъ руками, alma mater[6], — когда же вы, въ такомъ случаѣ, учитесь?
— Ужъ этого мы и сами не знаемъ, премудрая, а только согласись сама: вѣдь экзамены-то мы сдаемъ хорошо!..
— Да, не спорю, но… но эта безпрерывная толчея и пестрота добычи трудового куска хлѣба должна отвратительно вліять на вашу нравственность!
— О, конечно, дорогая alma mater[6]! Должна — и несомнѣнно повліяла бы, имѣй мы время и силы терять нравственность. Недоѣданіе ожесточаетъ человѣка, конкуренція дѣлаетъ неразборчивымъ въ выборѣ средствъ. И, если иные умные люди воздыхаютъ, бія себя кулаками въ перси, о сухой практичности современной молодежи, о безпредѣльномъ и холодномъ эгоизмѣ, который такъ антипатично сказывается во многихъ юныхъ и начинающихъ карьеру дѣятеляхъ, только что сорвавшихся съ университетской скамьи; если воздыханія умныхъ людей не вовсе несправедливы; если, дѣйствительно, попадаются такіе уроды въ нашей семьѣ, — прости насъ, alma mater[6]! не мы виноваты, что они завелись въ нашей средѣ.
— Не вы?! А кто же, по-вашему? ужъ не я ли, чего добраго?! — восклицаетъ сконфуженная alma mater[6], — вы скажете! отъ васъ того и жди!
— Конечно, ты, alma mater[6]. То-есть не ты, собственно, а общество, которому поставщицею свѣта и добра ты служишь, и подъ опекою котораго ты зато находишься. Ты хочешь, чтобы мы выходили въ общество, полные силъ и восторга, кипящіе мечтами, сверкающіе идеями, чтобы мы слагались въ дружную, убѣжденную рать на защиту культуры, на пользу брату-человѣку, въ помощь идеаламъ взаимолюбія всѣхъ людей — лучшимъ идеаламъ, какіе когда-либо прозвучали съ неба на землю… Хочешь — и мы хотимъ. Но зачѣмъ же — въ возрастѣ, когда сердце восковое, когда изъ души, какъ изъ тѣста, лѣпи, что задумалъ, а быстро и остро слагающійся умъ жадно ловитъ въ себя окружающія явленія, глубоко запечатлѣваетъ ихъ и самъ отливается по ихъ формамъ — зачѣмъ оставляешь ты насъ по четыре года, по пяти лѣтъ въ омутѣ безоглядной и безпощадной борьбы за существованіе? Зачѣмъ, съ такою преждевременною осязательностью, стараешься научить насъ, что теорія, читаемая съ твоихъ прекрасныхъ каѳедръ, — это одно, а практика жизни, мятущейся и стонущей вокругъ, совсѣмъ, совсѣмъ другое? Что благоволеніе и прекраснодушіе первой — для избранныхъ счастливцевъ, а тиски второй — для горемыкъ, какъ мм… для меня, моего сосѣда, Сидорова, Петрова, Карпова, пятаго-десятаго, для всей нашей голодной и холодной, не имущей, на что учиться, толпы? Твой свѣточъ засверкалъ предъ нами, озаряя громадно несущуюся жизнь… Неопытные глаза наши отверзлись… Видимъ. Да! Старый мудрецъ правъ: homo homini lupus es[7], и кругомъ — житейскіе волки. Бѣдные, линялые, ощипанные, поджарые волки, съ втянутыми отъ голодухи животами, съ отчаяніемъ состязающіеся за десятокъ обглоданныхъ костей, брошенныхъ на снѣжномъ пустырѣ. И волки бросаются на насъ, и мы отбиваемся отъ волковъ, и кипитъ дикая свалка, — кому же, наконецъ, удастся ухватить и поглотить злополучныя кости? Тогда ты кричишь намъ, возмущенная, слова правды и гуманности: Постойте! Опомнитесь! Что вы дѣлаете, несчастные? Мои ли вы ученики? Или вы забыли мои завѣты? Нельзя вамъ выть съ волками по-волчьи! Нельзя вамъ унижаться до волковъ, — ваше дѣло — волковъ возвысить до себя! Придите ко мнѣ, и я научу васъ, на какихъ началахъ должна свершиться волчиная цивилизація… И мы внемлемъ твоему голосу, и послушествуемъ твоимъ совѣтамъ, но, покуда внемлемъ и послушествуемъ, житейскіе волки кусаютъ насъ за ноги, обгрызаютъ намъ ляжки, выѣдаютъ намъ животъ. Alma mater[6]! Не всѣ же спартанцы! И диво ли, что иной, духомъ послабѣе, а тѣломъ почувствительнѣе, не стерпѣвъ муки и боли, машетъ на тебя рукою и восклицаетъ:
— Все врала старуха! Идеалы, да человѣчность… Стара штука! Истина-то — не съ нею, а у волковъ… Вона — вишь, какіе у нихъ зубищи! такъ и загребаютъ… и мясо ѣдятъ.
И самъ дичаетъ до образа и подобія волчинаго.
Такъ мы маемся и иной разъ пропадаемъ, когда одиноки. А — если вдвоемъ? Если жажда хоть минутки счастія и согласіе убѣжденій свели нашего брата въ брачный союзъ, узаконенный или гражданскій, съ женщиною — такою же нищею и такою же трудовою, какъ и мужъ? Да вѣдь это не жизнь — это скорбь вавилонская! Это — смерть! смерть! смерть!
Смерть меня кличетъ, моя дорогая… |
Столичная мудрость растерянно разводитъ руками.
— Право, ума не приложу, какъ мнѣ быть съ вами. Учиться вамъ некогда, потому что надо жить. Жить трудно, потому что надо учиться. Вотъ и крутись, какъ бѣлка въ колесѣ! Ну-съ, да все это, однако, философія. А за лекціи-то все-таки пожалуйте денежки!
— Великая! пощади!
— Да что тамъ — пощади! Не я спрашиваю, законъ спрашиваетъ. Мнѣ — что? По мнѣ, хоть всѣ даромъ учитесь, — лишь бы профессорамъ моимъ правительство жалованье платило, а то мнѣ вашихъ денегъ не надо… Но законъ требуетъ: плати — и надо платить. А, у кого нѣтъ средствъ платить, долженъ убираться вонъ, если ему не поможетъ общественная благотворительность… Устройте тамъ какой-нибудь концертъ или спектакль, что ли… Фигнера пригласите, Комиссаржевскую… очень, очень недурные сборы бываютъ. Знаете: съ міру по ниткѣ…
— Голому веревка! знаемъ, благодѣтельница.
— Наконецъ, вотъ — въ обществѣ вспомоществованія нуждающимся студентамъ имѣются, говорятъ, десятки тысячъ въ долгу за бывшими университантами по невозвращеннымъ ссудамъ въ учебные годы. Просите обращенія этихъ денегъ на свои нужды: это ваше право…
— Не возвращаютъ, кормилица!
— Настаивайте! требуйте! протестуйте! обращайтесь къ обществу, ходатайствуйте предъ правительствомъ! Печатайте въ газетахъ имена недоимщиковъ… нельзя же, чортъ возьми, безнаказанно вырывать кусокъ хлѣба изо рта у голоднаго. Если совѣсть забыли, пусть хоть сраму зато наглотаются.
— Не дѣйствуетъ, голубушка. Все испробовали, и все — какъ съ гуся вода. Ужъ больно благонадежно пропитались принципомъ на счетъ homo homini lupus[7]…
— Господи! — въ совѣстливой мукѣ ломаетъ себѣ руки alma mater[6], — что же это, наконецъ? Куда ни кинь, всюду клинъ. И зачѣмъ только васъ принесло ко мнѣ, горемычные? Ну, — нѣтъ денегъ учиться, сидѣли бы смирнехонько, да тихохонько по своимъ мурьямъ…
— А богатые бы учились?
— Богатые бы учились.
— Великая! Ты начинаешь разсуждать, какъ кн. Мещерскій!..
Alma mater[6] обидѣлась:
— Вы, однако, не ругайтесь… я не заслужила…
Ее прервали:
— Послушай, alma mater[6]. Глухая ночь царитъ въ глубинѣ Россіи, и ночь плодитъ мотыльковъ. Въ силахъ ли кто задержать ихъ приплодъ?
— Никто и ничто. Это законъ природы.
— И они родятся тысячами, десятками тысячъ, и, кружа во тьмѣ и холодѣ, мечтаютъ о свѣтломъ, тепломъ солнцѣ, повторяютъ себѣ сказки и легенды невѣдомаго имъ бѣлаго дня, страдаютъ по золотымъ лучамъ, по радужной призмѣ красокъ… Ты, alma mater[6], —
Какъ солнце небесамъ, |
Скажи: можешь ли ты не свѣтить?
— Нѣтъ, не могу. Это — вся цѣль моя, все мое святое назначеніе.
— А если ты не можешь не свѣтить, то можемъ ли мы, мотыльки, не летѣть на твой заманчивый маякъ? И пусть сгорятъ насъ, неосторожныхъ, десятки, сотни, тысячи, — мы все не перестанемъ летѣть, потому что ты — благо и правда, а позади насъ — кривда и зло… Мы вырвались отъ чернаго Аримана и мчимся къ сверкающему Ормузду… И — пусть опалятъ насъ, слабыхъ и бѣдныхъ, пламенныя ступени его трона! Обожженные, ковыляя на одномъ крылѣ, мы возвратимся въ свой мракъ все же апостолами твоей истины и возвѣстимъ дѣтямъ мрака, что Ормуздъ — не сказка: онъ есть, и онъ прекраснѣе и сильнѣе Аримана, и его святая правда и знаніе, а не ложь темнаго невѣжества, царятъ надъ міромъ. Кто видѣлъ божество хоть однажды въ жизни, отблескъ славы его останется на челѣ того счастливца на всю жизнь. Кто прикоснулся къ тебѣ, alma mater[6], тотъ уже — твой слуга и рыцарь твоего духа, носитель твоего свѣта. Искорку, которую ты успѣла дать ему, онъ разожжетъ костромъ въ своихъ родныхъ потемкахъ… костеръ за костромъ, лучъ за лучемъ, — и дрогнетъ вѣковой мракъ, и запылаетъ надъ Русью прекрасная заря свободнаго знанія и искренняго общаго «благоволенія въ человѣкахъ». И тѣ изъ свѣтолюбивыхъ мотыльковъ, кому Богъ дастъ быть свидѣтелями этого радостнаго дня, — быть можетъ, помянутъ добрымъ словомъ и насъ, неосторожныхъ, сожженныхъ, погибшихъ на полпути… вѣдь все же по нашимъ слѣдамъ долетятъ они до своего торжества — до твоего идеала!
Только жаль этихъ обожженныхъ, смертельно жаль.
Вижу я комнатку — далеко, въ Бѣжецкѣ либо въ Валдаѣ. Вечеръ. Тишь. Лампа свѣтитъ сдержаннымъ, робкимъ огонькомъ. Сверчокъ скрипитъ за печкою. Окно ледянымъ узоромъ затянуто. Старушка у стола сидитъ, стучитъ швейною машинкою. Стучитъ и думаетъ:
— Что-то сынъ Митя въ Питерѣ подѣлываетъ? Заучился, небось, родимый… старательный онъ у меня, тихій… Ну, да авось Богъ милостивъ! Кончитъ курсъ, — самъ въ профессора выйдетъ… либо въ адвокаты… Немного вѣдь и ждать-то: всего три годочка… Теперь мать сыну помощница, а тамъ — сынокъ матери помоги! Намедни только пять рубликовъ Митенькѣ послала, казначеиха за юбку да кофту отдала… А пора! охъ, пора помочь! Голодаемъ вѣдь мы въ глуши нашей проклятущей… Господи! помоги ему! дай правый судъ! Всѣмъ то грѣшна я предъ Тобою, старая, всѣмъ грѣшна — однимъ не виновата: сыну любимому въ чернотѣ погибнуть не дала, въ люди Митеньку вывела…
Поютъ полоза за окномъ. Лаетъ дворовый песъ. Скрипнула дверь. Холодомъ пахнуло. Оглянулась старуха, — глазамъ не вѣритъ: съ нами крестная сила! Митенька — самъ онъ тутъ, какъ тутъ, позади стоитъ, и шинелишка на немъ истертая, а худое лицо — бѣло, какъ полотно, и тонкія безкровныя губы, подъ темнымъ усомъ, судорога такъ на сторону и дергаетъ…
— Митенька! голубчикъ! да что-жъ это ты? Да когда же? Да какъ же?
— Такъ вотъ, маменька… пріѣхалъ…
— А университетъ-то какъ же, Митенька?
— Университетъ?.. Ничего… стоитъ… на острову… по-прежнему…
И еще пуще перекосило у Митеньки нижнюю губу, и ползетъ по лицу его насильная, жалкая-жалкая улыбка.
— А я, маменька, — храбро начинаетъ онъ. — я къ вамъ, того…
И голоса не хватило. Шепчетъ:
— Я… того… уже отучился…
— Митенька?!
Вся бѣлая, опустилась на стулъ старуха. И валится сынъ къ ногамъ ея и, какъ ребенокъ, прячетъ голову въ материнскія колѣна, и сотрясаются рыданіями придавленныя лихимъ горемъ юношескія плечи…
— Не для насъ съ тобой, маменька, университеты… Кормилецъ-то… на хлѣба къ тебѣ пріѣхалъ… на хлѣба!
II править
Минутъ праздники — начнутся университетскія годовщины: акты, медали, рѣчи, обѣды. Петербургъ будетъ кутить въ честь своей almae matris[6] 8-го февраля. Москва — 12-го января, въ пресловутый Татьянинъ день. Это не худо, это никому не мѣшаетъ, и оставимъ Толстому доказывать обратное. Но…
Ахъ, это очень серьезное и обидное «но»!
Послѣ «письма въ редакцію» пр. Н. И. Карѣева, я сталъ внимательно слѣдить за газетными извѣстіями изъ университетскихъ городовъ. Вездѣ одна и та же исторія: охота учиться смертная, а участь горькая. Тамъ, за невзносъ платы, гонятъ изъ университета единицы, тамъ десятки студентовъ, а, въ общемъ, наберутся сотни, а, пожалуй, и перейдетъ за тысячу.
Не безъ добрыхъ душъ на свѣтѣ! |
учили мы въ дѣтствѣ. Часто, читая газетныя сообщенія о нуждѣ студенческой, я вспоминаю стихи эти, и не безъ ироніи подолгу стоятъ они предо мною. О, архангельскій мужикъ! Ты, который «по своей и Божьей волѣ сталъ разуменъ и великъ»! Вотъ загадка для дѣтей старшаго возраста: если бы ты въ наше время пришелъ въ столицу пѣшкомъ изъ своихъ Холмогоръ и опредѣлился въ университетъ, то черезъ сколько семестровъ тебя исключили бы, какъ несостоятельнаго плательщика?.. И было бы на Руси однимъ Ломоносовымъ меньше, а однимъ разочарованнымъ, озлобленнымъ бѣднякомъ-недоучкою, кого никуда не пристроишь, ни къ какому мѣсту не опредѣлишь, больше. Онъ не годится въ черный трудъ, потому что онъ образованный, и не годится на интеллигентную работу, потому что спасовалъ въ борьбѣ съ дипломомъ, до котораго не допустила его проклятая нищета.
Исключеніе изъ какой бы то ни было корпораціи — кара нелегкая. Но исключенный студентъ — по особымъ, спеціальнымъ условіямъ русскаго быта — существо нарочито злополучное. Я самъ неоднократно былъ свидѣтелемъ, какъ — приходитъ къ мѣстодателю бѣднякъ, понравился, показался дѣльнымъ, подходящимъ, столковался, сторговался…
— Ваше званіе?
— Бывшій студентъ …скаго университета!
— Гм… не кончили, стало-быть?
— Да, средствъ не хватило.
— Гм… сейчасъ я не могу дать окончательнаго отвѣта… побывайте завтра!
А на завтра — «окончательный отвѣтъ»:
— Очень сожалѣю, но мѣсто уже отдано другому.
И мотивировка отвѣта въ пріятельской бесѣдѣ:
— И радъ бы взять, малый-то, кажись, хорошій, да — чортъ его знаетъ, исключенный какой-то. Говоритъ: за невзносъ платы. Хорошо, коли такъ, а ну — вдругъ за политику какую-нибудь? Разбирай ихъ тамъ!
Студентъ — соль столичной земли, пока онъ связанъ съ университетомъ и парія столицы, когда университетъ пресѣкаетъ эту связь. Достоевскій хорошо понималъ это. Недаромъ же Раскольниковъ — бывшій студентъ.
Неужели у насъ такъ много «интеллигенціи», что мы швыряемся, какъ щепою, сотнями людей, охочихъ войти въ ея составъ законнымъ путемъ, черезъ врата науки, а не дорогою самозваннаго произвола, что — я, дескать, хожу въ нѣмецкомъ платьѣ, читаю журналы и газеты, знаю образованныя и иностранныя слова, а посему и почитай меня за интеллигента!.. Я хочу предложить читателю, для провѣрки, насколько куцъ и тощъ русскій интеллигентный кругъ, слѣдующій головной спортъ: возьмите на удачу изъ газетъ фамилію любого нашего «дѣятеля», хотя бы изъ самыхъ отдаленныхъ мѣстностей Россіи, и провѣрьте, не состоите ли вы съ нимъ въ родствѣ, свойствѣ, дружбѣ, знакомствѣ, не имѣете ли общихъ знакомыхъ, не было ли у васъ прикосновенія по какому-либо общему дѣлу, случайной встрѣчи, письменныхъ или гласныхъ сношеній и т. п. Я готовъ пари держать, что, по крайней мѣрѣ, въ семи изъ десяти случаевъ, найдется ниточка, связующая васъ съ избраннымъ лицомъ, что вы, если не имѣете еще понятія другъ о другѣ, то должны бы имѣть, можете имѣть и, по всей вѣроятности, еще будете имѣть… И выходитъ, что
Ой, братцы, мало насъ, |
Университеты, съ своей стороны, дѣлаютъ все, чтобы удовлетворить студенческую нужду, но она неизмѣримо выше средствъ университетовъ. Необходима постоянная, методическая общественная помощь, а пока — хоть помощь временная. Вонъ — я прочелъ въ какомъ-то объявленіи рождественскомъ: «убранство для елокъ въ 5 рублей, въ 10 рублей, въ 25 руб., въ 50 руб. и до… 500 рублей серебромъ!» Дѣлайте елки дѣтямъ; это хорошій обычай, его нельзя забывать! Рождество — дѣтскій праздникъ, въ немъ сказывается смѣхомъ и рѣзвыми играми вся поэзія дѣтства…
Noël! Noël! |
Но ни Рождество, ни дѣти не потерпятъ ущерба, если вмѣсто сторублевой елки вы сдѣлаете двадцатипятирублевую, а оставшуюся разницу отошлете въ комитетъ вспомоществованія недостаточнымъ студентамъ. Кто знаетъ, быть можетъ, вы поможете этимъ обучиться именно тому доктору, который года черезъ три-четыре будетъ возиться съ вашими же дѣтьми въ дифтеритѣ, кори или скарлатинѣ, тому учителю, которому суждено просвѣщать вашего Васю, Митю, Колю, вашу Лизу или Наденьку, когда для нихъ настанетъ школьный періодъ жизни.
Особенно слѣдуетъ подумать о помощи бѣднымъ студентамъ тѣмъ, кто самъ былъ бѣднымъ студентомъ, кто, въ этомъ своемъ качествѣ, пользовался ссудами изъ благотворительныхъ студенческихъ учрежденій. Комитеты послѣднихъ постоянно плачутся на неисправность должниковъ — по недобросовѣстности ли, по забывчивости ли, одинаково нехорошо: первая, конечно, хуже второй, да и за вторую хвалить трудно… Повторяю: скоро университетскіе праздники. Будете вы, господа, пить шампанское, будете произносить трогательныя рѣчи, будете кричать: vivat alma mater![13] и объясняться ей въ любви и преданности до гроба Но alma mater[6] не повѣритъ вамъ. Она скажетъ:
— Если ты любишь меня, если ты преданъ мнѣ, зачѣмъ же ты обезсиливаешь мою семью? за что лишаешь новыхъ птенцовъ моихъ, своихъ младшихъ товарищей, возможности ютиться, расти и развиваться подъ моимъ крыломъ? Не надо мнѣ блеска, затѣяннаго вами въ мою честь! Я, храмъ знанія, тоже учрежденіе Христово и тоже, какъ Христосъ, «милости хочу, а не жертвы»!..
Gaudeamus igitur, |
Хороша эта студенческая пѣсня, но трудно пѣть ее съ чистою и покойною совѣстью, когда знаешь, что, по крайней мѣрѣ, тысяча товарищей твоихъ на лицѣ земли русской въ это самое время совсѣмъ уже не gaudet[14], но flet[15] горькими слезами, потому что безпріютная juventus[16] ея вовсе не jucunda[17], но molesta[18] — molestissima[19]… Утрите же хоть немножко эти слезы, а потом — въ добрый часъ! — будемъ ликовать въ свое удовольствіе… Gaudeamus igitur juvenes dum sumus!..[1]
Примѣчанія править
- ↑ а б в г лат. Гаудеамусъ
- ↑ Необходим источник
- ↑ лат. gaudere — радоваться
- ↑ лат. Satur venter non studet libenter — букв.: Сытый животъ не съ аппетитомъ не учится.
- ↑ англ. shocking — шокирующе
- ↑ а б в г д е ё ж з и й к л м лат. alma mater — буквально «благая мать», эпитетъ родного учебного заведенія.
- ↑ а б лат. homo homini lupus — человѣкъ человѣку волкъ
- ↑ Г. Гейне «Скорбь вавилонская» («Babylonische Sorgen») въ переводѣ М. Л. Михайлова
- ↑ Необходим источник
- ↑ Н. А. Некрасовъ «Школьникъ»
- ↑ Необходим источник
- ↑ Minuit chrétiens
- ↑ лат.
- ↑ лат. gaudet — радуется
- ↑ лат. flet — плачет
- ↑ лат. juventus — молодёжь
- ↑ лат. jucunda — весела
- ↑ лат. molesta — обременена
- ↑ лат.