«Татьяны» (Амфитеатров)/ДО

«Татьяны»
авторъ Александръ Валентиновичъ Амфитеатровъ

Дата созданія: 1894 (I), 1896 (II). Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Житейская накипь. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1903. — С. 103.

I

Двѣнадцатое января въ Москвѣ — день пьяный по принципу. Кто въ обычные дни напивается изъ любви къ этому искусству, на Татьяну напивается по чувству долга. Кто въ обычные дни не пьетъ вовсе, на Татьяну напивается, чтобы доказать свою солидарность съ пьющей интеллигенціей: пусть, молъ, житейскіе пути растащили насъ далеко другъ отъ друга, раскидали врозь, точно стоги въ унылыхъ стихахъ Алексѣя Толстого, но живы еще, цѣлы въ сердцѣ нити, прикрѣпляющія насъ неразрывною связью къ общему корню, объединяющія насъ во имя общей нашей кормилицы — alma mater^[1]… Да здравствуетъ alma mater^[1], господа! Gaudeamus igitur! vivat academia!^[2] Ур-рррра!!!

Виноватъ: я впалъ въ тонъ татьянинской рѣчи. Это неудивительно: я столько ихъ наслушался. Слушалъ въ Эрмитажѣ, слушалъ въ Стрѣльнѣ, слушалъ у Яра, слушалъ, ѣдучи на тройкѣ за городомъ, слушалъ на улицѣ отъ встрѣчныхъ студіозовъ… вчера въ Москвѣ только камни не глаголали и не приглашали выпить «за нарродъ и ин… интел… какъ бишь ее, чорта?… интеллигенцію!» Да еще въ Долго-хамовническомъ переулкѣ старый сѣдой мудрецъ — великій писатель земли русской — неодобрительно хмурилъ свои косматыя брови и твердилъ выразительный текстъ: не упивайтеся виномъ, въ немъ бо есть блудъ…

Льва Толстого съ его проповѣдью противъ Татьянина дня вчера поминали неоднократно. И на столахъ, и за столами, и подъ столами. Профессоръ Маклаковъ, лучшій московскій окулистъ, попался студентамъ у Яра; его, разумѣется, сейчасъ же подняли на столъ:

— Рѣчь!.. Ррѣчь!.. Рѣ-ѣ-ѣ-ѣчь!!!… браво!… Рѣчь!

Сѣдоватый профессоръ, съ лицомъ умнымъ и немножко ироническимъ, съ веселымъ взглядомъ спрятанныхъ подъ блѣдно-сѣрыми очками глазъ, тихимъ голосомъ начинаетъ складную, точно бойкій фельетонъ построенную, отповѣдь Толстому. Слушать трудно. Орутъ, поютъ, умиляются… Подвыпившій студентъ, какъ только видитъ на столѣ знакомую профессорскую физіономію, сейчасъ приходитъ въ экстазъ и не можетъ не ревѣть bravo послѣ каждаго слова…

— Господа! я…

— Браво!

— Намѣренъ…

— Браво!

— Да дайте же мнѣ, чортъ возьми, говорить, если заставили…

— Браво! ха-ха-ха! Браво! Тише! дайте говорить! качать! браво! браво!.. Тише вы тамъ, задніе!.. Чего тише, когда вы-то и кричите?! Тсс…

Масса усмиряется. Рѣчь, хоть отрывками, слышна.

— Во-первыхъ, Руси есть веселіе пити, во-вторыхъ — ну вотъ великая бѣда, что выпьетъ лишнее мужчина? А въ-третьихъ — отчего, дѣйствительно, молодому человѣку не выпить въ торжественный день, во славу своей науки и за процвѣтаніе своихъ идеаловъ? И мы пьемъ и выпьемъ. И если кто допьется до необходимости пасть на четвереньки и поползти, да не смущается сердце его! Лучше съ чистымъ сердцемъ и возвышенными идеями въ умѣ ползти на четверенькахъ по тропѣ прогресса къ свѣтлымъ цѣлямъ, чѣмъ на двухъ ногахъ идти въ участокъ съ доносомъ на товарища.

Взрывъ хохота. Профессора качаютъ. Я осматриваюсь и, дѣйствительно, становится смѣшно: каррикатурный образъ интеллигенціи, допившейся до необходимости ползти по тропѣ прогресса на четверенькахъ, щедрински близокъ къ правдѣ.

Сажусь къ столу, занятому нашей большой компаніей — по преимуществу, газетчицкой.

— А у насъ, пока ты Маклакова слушалъ, находка объявилась… Пришелъ Z, перецѣловалъ насъ всѣхъ, а затѣмъ легъ подъ столъ — и спитъ, бестія…

Наклоняюсь: нѣтъ, не спитъ, смотритъ; а лишь въ изнеможеніи, и на лицѣ блаженная улыбка младенца, только что накормленнаго материнской грудью.

— Что, милый, преклонилъ Господь?

— Протестъ, братецъ… въ пику Тол… сто… м-м-м-му-у-у…

Въ «Эрмитажѣ» меня остановилъ незнакомый студентъ, необыкновенно сосредоточеннаго и мрачнаго вида.

— Ты кто?

Я назвалъ себя.

— Поди же и скажи отъ меня своему Толстому…

— Да онъ не мой, онъ — общій…

— Не мѣшай! Поди и скажи отъ меня своему Толстому, что Гавриловъ пьянъ. И когда фельетонъ будешь писать, такъ и напиши, что Гавриловъ пьянъ. На зло. И всегда на Татьяну пьянъ будетъ.

Въ «Эрмитажѣ» была несноснѣйшая духота — какая-то парная, точно въ банѣ, послѣ того, какъ плеснутъ шайку воды на каменку. И почти такая же бѣлая мгла стояла въ воздухѣ, какъ стоитъ въ горячихъ баняхъ. Только аромата березоваго вѣника не хватало. Въ «Эрмитажѣ» подвыпившая публика разошлась немножко ужъ и слишкомъ — совсѣмъ не по интеллигентному, а гдѣ-то посрединѣ между bête humaine^[3] и Китомъ Китычемъ Брусковымъ. Все летѣло вдребезги. У половыхъ и распорядителей лица были горестныя. На одной люстрѣ всѣ висюльки поотшибали, швыряя въ нихъ какъ, въ цѣль, чѣмъ попало: своеобразный тиръ придумали! Одинъ интеллигентъ допился до битья зеркалъ и хорошо еще, что болѣе трезвые товарищи успѣли схватить обезумѣвшаго человѣка за руки въ тотъ моментъ, какъ онъ размахнулся, чтобы пустить бутылкой въ тысячное стекло. Его утащили изъ зала и стали уговаривать: уѣзжай домой! Несчастный освирѣпѣлъ и сталъ бросаться на людей. Долго его буйство терпѣли, уговаривали убраться честь-честью, по-добру по здорову, наконецъ безобразія его какъ то всѣмъ сразу надоѣли, толпа рявкнула, рыкнула, бросилась, какъ одинъ человѣкъ, и я глазомъ не успѣлъ мигнуть, какъ горемыку спустили съ лѣстницы… Лицо и руки у него были въ крови.

Поздно ли я попалъ въ «Эрмитажъ», вообще ли такъ случилось, но профессоровъ въ этотъ разъ какъ-то не было замѣтно въ толпѣ. За отсутствіемъ настоящихъ своихъ фаворитовъ, молодежь дѣлала оваціи каждому приватъ-доценту, заброшенному въ залъ, — быть можетъ, не безъ тайной надежды: авось, и меня заставятъ говорить, и мнѣ дадутъ вкусить сладкаго плода аплодисментовъ, и, кто знаетъ, можетъ быть, мнѣ удастся такъ угодить, что съ этого-то и начнется моя популярность…

Въ прежніе годы любимыми и настоящими ораторами Татьянина дня были М. М. Ковалевскій, А. И. Чупровъ, Ѳ. Н. Плевако, а спеціально медики всегда вытаскивали на трибуну А. А. Остроумова. Чупровъ для Москвы былъ — что Орестъ Миллеръ для Петербурга, такъ же богатъ популярностью и симпатіями. Убѣжденный прогрессистъ-западникъ, онъ необыкновенно типичный представитель той интеллигенціи, о которой пѣлъ Некрасовъ:

Воплощенной укоризною,
Мыслью кротокъ, духомъ чистъ,
Ты стоялъ передъ отчизною,
Либералъ-идеалистъ!^[4]

Говорилъ онъ всегда тепло, чистосердечно, искренне любя свою публику и отъ души ей доброжелательствуя. Говорилъ хорошія гуманныя слова и какъ-то сразу чувствовалось, что за хорошими гуманными словами стоятъ и хорошія гуманныя идеи, что это — рѣчь отъ сердца, а не ораторскій «и трескъ, и блескъ, и ничего^[5]». Говорилъ, сверкая изъ-подъ очковъ увлаженными глазами, восторженнымъ, прерывающимся отъ волненія голосомъ, и, когда кончалъ рѣчь, толпа съ ревомъ бросалась къ профессору и принималась швырять его къ лѣпному потолку «Эрмитажа»… Ахъ, много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, как, при этомъ гимнастическомъ упражненіи, меня, первокурсника, угораздило подвернуться подъ каблукъ Чупрова, низвергавшагося съ высоты двухъ аршинъ надъ уровнемъ Татьянина разгульнаго моря! Чупрова, обремененнаго лаврами и пресыщеннаго оваціями, но въ разорванномъ фракѣ и не безъ нѣкотораго тѣлеснаго увѣчья, уносили, а на смѣну ему приносили изъ «профессорской» Максима Ковалевскаго.

Громадный, толстый, онъ страшно боялся щекотки и, пока его дотаскивали до стола, все время визжалъ, хохоталъ и брыкался. А, взгромоздившись на столъ, принимался острить. Быстро, неудержимо, фонтаномъ шутливыхъ словечекъ, летучихъ характеристикъ-каррикатуръ, афоризмовъ — не въ бровь, а прямо въ глазъ. Хохотъ стоялъ гомерическій и, вмѣстѣ съ публикою, хохоталъ самъ ораторъ.

— Только не качать, господа! предупреждалъ онъ: — я боюсь. Уроните — не бѣда. Но какъ вы меня поднимете? А, во-вторыхъ, «Эрмитажъ» оказываетъ намъ такое радушное гостепріимство, что разрушать его моимъ паденіемъ, по меньшей мѣрѣ, неблагодарно.

Прежде, чѣмъ вознести на трибуну Остроумова, съ нимъ добрую четверть часа возились — честью и насиліемъ убѣждая почтеннаго эскулапа открыть уста. Онъ ругался, упирался, чуть не дрался, цѣплялся за мебель, но его все-таки волокли къ публикѣ какъ говоритъ лѣтописецъ, «аки злодѣя пьхающе» — и ставили на столъ. Одинъ разъ такъ и вынесли со стуломъ, за который профессоръ ухватился было, какъ утопающій хватается за соломенку. На столѣ онъ появлялся красный, возбужденный, съ яростью во взорѣ и минуты двѣ отводилъ душу, добросовѣстнѣйше ругаясь со своими черезчуръ рьяными поклонниками за чинимое ему насиліе. Говорилъ онъ въ общемъ грубо, не особенно красиво и складно, безъ претензій на краснорѣчіе, но очень сильно, вѣско, внушительно, точно топоромъ рубя фразы и по части выраженій не стѣсняясь.

Плевако слушали не какъ «своего», а какъ присяжнаго оратора, какъ виртуоза, знаменитость. Когда онъ говорилъ, все стихало, пользуясь случаемъ послушать золотые звуки этого Мазини присяжныхъ повѣренныхъ. Ужасно Плевако изобидѣлъ меня въ 1882 году. Я еще не кончилъ обѣдать, а его принесли и поставили, какъ разъ на нашъ столъ. Стоитъ онъ, вдохновенный, сильный, эфектный; лицо горитъ, глаза въ крови; самъ плачетъ, а мы всѣ рыдаемъ; голосъ гремитъ, точно Ѳедоръ Никифоровичъ, подобно Демосѳену, перекричать море хочетъ; правая рука повелительно, этакимъ заклинательскимъ жестомъ, простерта надъ головами слушателей…

— И смѣло, — говоритъ, — ступаемъ на путь божественной правды, вѣчно присущей человѣческому духу…

И, дѣйствительно, ступилъ. Только, къ сожалѣнію, путь правды, вѣчно присущей человѣческому духу, оказался проложеннымъ черезъ мою тарелку съ котлетой.

Традиціонная ступень въ празднованіи Татьянина дня послѣ «Эрмитажа» — «Стрѣльна». Здѣсь уже больше веселятся, поютъ и пляшутъ, чѣмъ ораторствуютъ. Толпа въ давкѣ все опрокидываетъ, ломаетъ столы и стулья. Шумно, оркестръ играетъ «Марсельезу», и невольно ищешь глазами, гдѣ же скачущій штандартъ?.. Его только не хватаетъ! «Марсельеза» смѣняется «Gaudeamus^[2]», «Gaudeamus^[2]» — «Марсельезой».

Какой-то медикъ бросается мнѣ на шею:

— Ты Хохловъ?

— Нѣтъ.

— Врешь: Хохловъ!

— Да нѣтъ же…

— Душечка! Будь Хохловымъ! Ну, для меня! Ну, что тебѣ стоитъ?!

— Да ужъ, если тебѣ такъ хочется, изволь, только отвяжись, сдѣлай милость…

Медикъ удаляется, вполнѣ довольный, вопія, что есть мочи:

— И будешь ты царицей мі-і-і-ірра…^[6]

Внизу — пляска. Послѣ лихой камаринской — лихая лезгинка. Красавецъ-грузинъ въ сѣрой папахѣ соколомъ носится по песку. Кругомъ — носы армянскіе, носы грузинскіе, носы черкесскіе и глаза черносливами. У всѣхъ носовъ раздуваются ноздри, во всѣхъ глазахъ бѣшеныя искорки…

Въ «Эрмитажѣ» говорили, будто по случаю Татьянина дня полковникъ Власовскій далъ приказъ по полиціи: хмѣльныхъ студентовъ и прочую чистую публику не задерживать, а ужъ если необходимо задержать, то брать не иначе, какъ предварительно поздравивъ съ праздникомъ… Надо сознаться, — приказъ не безъ юмора!

«Тихо туманное утро въ столицѣ^[7]»… Татьяна, прощаясь съ Москвою до будущаго года ласково укладываетъ своихъ обожателей нагулявшихся въ городѣ и за городомъ. И — оставимъ моралистамъ читать выговоры — ей за попустительство, а имъ за невоздержность и шалости! «Счастливъ, кто съ молоду былъ молодъ!^[8]» сказалъ Пушкинъ. Да, наконецъ, «не согрѣшишь — не покаешься», а, право, тѣ, кто умѣетъ грѣшить и каяться, куда занятнѣе и живѣе высокой, какъ Монбланъ. и такой же, какъ онъ, холодной и безстрастной непогрѣшимости!

II

Университетъ… это огромное и мощное слово наполняетъ сегодня Москву. Огромное и мощное слово, которое становится все болѣе вѣскимъ и властнымъ, чѣмъ дальше уходишь въ жизнь, чѣмъ выше поднимаешься по лѣстницѣ годовъ.

Огромныя горы возбуждаютъ больше восторга въ тѣхъ, кто къ нимъ приближается или удаляется отъ нихъ, чѣмъ въ тѣхъ, кто проникаетъ въ самую ихъ массу. Чтобы глазъ могъ оцѣнить ихъ красоту, чтобы духъ могъ воспріять ихъ поэзію, нужна декорація пространства. А огромнымъ идеямъ и симпатіямъ чтобы высказалась вся сила ихъ связи съ нами, нужна декорація времени, отдѣляющаго насъ отъ нихъ. Ихъ власть познаешь всецѣло только — пока къ нимъ стремишься или когда о нихъ, невозвратныхъ, тоскуешь.

Двѣнадцатое января — сигналъ къ такой благородной тоскѣ. Окидываешь умственнымъ взоромъ бѣгъ годовъ отъ блестящей точки «университетскаго періода»… и грустно по ней дѣлается: что надеждъ-то разрушено! что намѣреній-то уплыло! что взглядовъ-то измѣнилось! А она — эта блестящая точка — неизмѣнно сіяетъ твердою, неподвижною звѣздою и такъ манитъ къ себѣ своимъ, научающимъ добру и правдѣ свѣтомъ, что, кажется, радъ отдать всѣ выгоды, все довольство удобно сложившейся жизни, только бы помолодѣть и снова пережить золотой періодъ… И, разумѣется, думаешь, что во второй разъ пережилъ бы его куда умнѣе, чѣмъ переживалъ въ первый. Тогда, молъ, былъ молокососъ, не цѣнилъ… а теперь — цѣнилъ бы.

«Эхъ! славное было время тогда, и не хочу я вѣрить, чтобы оно пропало даромъ! Да оно и не пропало, не пропало даже для тѣхъ, которыхъ жизнь опошлила потомъ… Сколько разъ мнѣ случалось встрѣчать такихъ людей, прежнихъ товарищей! Кажется, совсѣмъ звѣремъ сталъ человѣкъ, а стоитъ только напомнить ему университетъ, и всѣ остатки благородства въ немъ зашевелятся, точно ты въ грязной и темной комнатѣ раскупорилъ забытую стклянку съ духами».

Это Лежневъ въ «Рудинѣ» вспоминаетъ… Минувшимъ лѣтомъ, въ Софіи, встрѣтилъ я болгарина, воспитанника Московскаго университета. О немъ доходили ужасные слухи: это былъ и шантажистъ, и перевертень политическій, кондотьеръ пера, продавшій свое слово по сходной цѣнѣ любой партіи… Я засталъ его въ періодѣ стамбулизма и руссофобства. И вотъ такой-то человѣкъ пришелъ ко мнѣ, рискуя нарваться на самый нелюбезный пріемъ, только потому, что кто-то сказалъ ему, что я тоже студентъ Московскаго университета, и его потянуло поговорить, такъ ли все стоитъ на Моховой, какъ въ его время стояло.

И я видѣлъ, какъ павшій, оскотѣвшій человѣкъ, всѣ силы души своей уложившій въ деньги и политическую интригу, просвѣтлѣлъ. Мы вспоминали съ одинаково кроткимъ и радостнымъ чувствомъ тройки, которыя ставилъ безпощадный Боголѣповъ за путаницу въ сервитутахъ и пятерки, которыя ставилъ всеизвиняющій Мрочекъ-Дроздовскій, едва прислушиваясь къ отвѣту студента, а этотъ то между тѣмъ отчетливо докладываетъ, что Уложеніе царя Алексѣя Михайловича появилось на свѣтъ при Димитріи Донскомъ. Мы припоминали, какъ умный и краснорѣчивый богословъ Сергіевскій совѣтовалъ намъ «ставить локомотивъ вѣры на рельсы разума» и увѣрялъ, будто «руководиться однимъ знаніемъ значитъ пытаться освѣтить міръ стеариновою свѣчою». Хохотали, припоминая свирѣпость Янжула на экзаменахъ въ предъобѣденные часы и — сравнительную благосклонность этого истребителя юридическихъ младенцевъ въ часы послѣобѣденные:

Въ ту пору левъ былъ сытъ, хоть сроду онъ свирѣпъ…^[9]

Припоминали кротчайшаго и умиленно восторженнаго Чупрова — любимца всего факультета. Онъ первый изъ профессоровъ привѣтствовалъ насъ, юношей, со званіемъ студента и первый разъяснилъ намъ живымъ блестящимъ словомъ высокое значеніе студенческаго періода въ жизни человѣка, Припоминали эффектное и глубоко мѣткое остроуміе В. О. Ключевскаго, его рѣдкостныя характеристики историческихъ лицъ давно, давно прошедшихъ эпохъ.

— … И былъ онъ, — распѣвчатымъ и на о́ говоромъ разсказываетъ съ каѳедры любимый профессоръ, — и былъ онъ, первый императоръ Петръ, характеромъ холоденъ, но бѣшенъ и вспыльчивъ: точь въ точь чугунная пушка съ его любимыхъ олонецкихъ заводовъ…

— Елисавета Петровна была государыня добрая, но… женщина. Она никого не казнила смертною казнью, но наполнила Сибирь ссыльными, коимъ рѣзали языки и «били батоги нещадно». Возставала противъ развратныхъ и роскошныхъ нравовъ, но оставила по себѣ гардеробъ въ 20,000 платьевъ.

Строгаго, корректнаго, всегда красиваго и изящнаго Муромцева уважали, но не слишкомъ любили: ужъ очень онъ былъ какой-то застегнутый; такъ что даже его либеральная репутація какъ-то не вязалась съ его чиновнически-отчетливой внѣшностью. Онъ читалъ римское право и казался живымъ воплощеніемъ строгой стройности своего предмета. Мнѣ Муромцевъ напоминалъ почему-то князя Андрея Волконскаго въ «Войнѣ и Мирѣ». Когда, послѣ своей громкой исторіи, онъ долженъ былъ оставить университетъ, что и выполнилъ съ большимъ достоинствомъ, сопровождаемый всеобщими и вполнѣ справедливыми сожалѣніями, изъ него вышелъ солиднѣйшій присяжный повѣренный на гражданскія дѣла…

Любили — и если не носили на рукахъ, то лишь потому, что поднять его было невозможно — любили Максима Ковалевскаго. Необычайно жива въ моей памяти огромная, тучная фигура съ красивымъ лицомъ умницы и вивера, его рѣчь — спѣшная, немного лающая, немного захлебывающаяся, смѣшливая и любезная, цѣлый фейерверкъ именъ, цитатъ, остротъ, хохота, ѣдкихъ замѣчаній à propos^[10], а часто и прямыхъ плевковъ въ партію политическаго мракобѣсія, забиравшаго въ ту пору большую силу подъ послѣднимъ нажимомъ катковской педали. Я не знаю примѣра памяти, болѣе обширной, чѣмъ память Ковалевскаго. Онъ, шутя, читалъ наизусть страницы англійскаго, итальянскаго, испанскаго, шведскаго текста: онъ владѣлъ всѣми безъ исключенія европейскими языками съ тою же свободою и легкостью, какъ русскимъ. Огромная начитанность, стремленіе передать слушателямъ какъ можно больше, даже шли въ ущербъ систематическому значенію его лекцій: курсъ его былъ труденъ. Когда Ковалевскій готовился къ своимъ лекціямъ, прямо непостижимо: это былъ человѣкъ общества въ полномъ смыслѣ слова; онъ жилъ широко и открыто, бывалъ ежедневно въ театрахъ, концертахъ, его можно было встрѣтить всюду. А между тѣмъ, не считая лекцій, врядъ ли кто въ молодой русской юридической наукѣ написалъ столько огромныхъ по объему и разностороннихъ по содержанію работъ, какъ незабвенный Максимъ Максимовичъ… нынѣ «чужихъ небесъ любовникъ безпокойный^[11]».

Такъ вспоминали мы, и стклянка съ духами откупорилась, и темная личность просіяла. Уходя отъ меня, мой собесѣдникъ сказалъ:

— Не за что меня любить русскимъ, да и я ихъ не люблю. А все-таки, когда 12 января будете пить за alma mater^[1], помяните меня… Это — моя послѣдняя привязанность!

И, значитъ, крѣпкая же привязанность, если пробила она даже толстую кору національной вражды и политическаго авантюризма… Да будетъ же въ этотъ день миръ и тебѣ, грѣшная душа, блудный сынъ, безсильный уже возвратиться въ домъ отчій!

Акта нѣтъ по случаю траура. Потеря небольшая, сказать правду. Университетскій актъ былъ праздникомъ огромнаго общественнаго значенія, пока его не втиснули въ рамки скучнѣйшей казенщины: казенный отчетъ, казенная рѣчь, казенные 300—400, «по выбору», студентовъ. Въ послѣдніе годы актъ проходилъ совершенно безслѣдно; студенчество стало холодно къ нему, какъ къ формальности, смыслъ которой — свободное и живое общеніе учащихъ и учащихся, профессоровъ и студентовъ — сдѣлался анахронизмомъ. Все вырождается на свѣтѣ. Выродились и теплыя отношенія между московскимъ студенчествомъ и его профессорами, въ которыхъ еще недавно студентъ видѣлъ членовъ одной съ нимъ семьи, старшихъ и, слѣдовательно, болѣе опытныхъ и развитыхъ братьевъ по наукѣ. Да иначе и быть не можетъ, ибо изъ былыхъ любимцевъ

Иные погибли въ бою;
Другіе жъ всему измѣнили
И продали шпагу свою…^[12]

На прошлогодней Татьянѣ я былъ пораженъ насмѣшливой апатіей, съ какою пирующіе студенты встрѣчали и провожали профессоровъ. Видимое дѣло:

Порвалась цѣпь великая,
Порвалась, раскачалася…^[13]

Нынче многіе профессора не хотятъ и показываться въ Эрмитажъ, не ожидая встрѣтить прежнее сочувствіе.

Будемъ же надѣяться, что не на вѣки цѣпь порвалась, что найдутся съ той и другой стороны кузнецы сковать ее заново и крѣпче прежняго… Будемъ надѣяться и пьемъ за это!.. И не надо больше воспоминаній и разсужденій!

Gaudeamus igitur,
Juvenes dum sumus!..^[2]

Примѣчанія

1. лат. alma mater — буквально «благая мать», эпитетъ родного учебного заведенія.
2. лат. Гаудеамусъ
3. фр.
4. Необходим источник
5. Необходим источник
6. М. Ю. Лермонтовъ «Демонъ»
7. Необходим источник
8. Необходим источник
9. Необходим источник
10. фр.
11. А. С. Пушкинъ «19 октября»
12. М. Ю. Лермонтовъ «Воздушный корабль»
13. Необходим источник