XIX. Третья республика. Последующая история Ф. в течение нескольких лет сводилась к борьбе за признание фактически установившейся республики законною формою правления. Новый режим в своем чистом виде в начале имел сравнительно мало энергичных защитников, несмотря на враждебное отношение к империи огромного большинства сознательных элементов страны и подвергшегося тяжелым испытаниям населения. Честолюбивый Тьер и поддерживавшие его доктринеры левого центра стояли лишь за голую форму республики, которая давала бы им возможность управлять великой нацией в строго консервативном духе, и отнюдь не были склонны заполнить ее демократическим содержанием. Этой стороной своей деятельности они только играли в руку монархистам, которые систематически пугали таких сомнительных республиканцев радикализмом их союзников, убежденных сторонников нового строя, и их якобы идейной и фактической близостью к только что подавленной Коммуне. Если вести политику, охраняющую „основные интересы“ общества, — аргументировали монархисты, — то надо откровенно реставрировать тот режим, которому Ф. обязана столькими веками величия. Но всего одним шагом дальше у них самих начинались резкие разногласия. Легитимисты прочили трон Ф., в случае его восстановления, королю божией милостью, Генриху V, пока графу Шамбору, внуку Карла X. Орлеанисты выдвигали своего кандидата, графа Парижского, внука Людовика-Филиппа. Наконец, бонапартисты, затихшие было под бременем позора и общественного негодования, теперь снова поднимали голову, работая в пользу принца Луи Бонапарта (род. в 1856 г.), сына Наполеона III и Евгении Монтихо. Эти распри и спасали молодую, далеко не окрепшую и, в сущности, пока мало привлекательную „республику без республиканцев“, в центре которой стоял искусный, но лишенный широкого кругозора политик, „маленький Тьер“, достигший в возрасте 74 лет высшего поста в государстве; тогда как на левом, но уже не на крайнем, крыле сторонников нового режима приобретала все большее значение крупная фигура Гамбетты, обнаруживавшего серьезное понимание исторического момента, но подлившего чересчур много воды в красное вино своего радикализма. Приветствуя появление на политической арене молодой Ф. „нового социального слоя“, он не делал из этого необходимых социальных же выводов и, приобретая своею сравнительною умеренностью приверженцев республики среди консервативных элементов, охлаждал тем самым энтузиазм искренних демократов и подготовлял почву для будущих недоразумений и раздоров внутри республиканской партии. Как бы то ни было, борьба велась пока между старым и новым принципами правления. Вначале, когда дело шло о выплате контрибуции Германии, согласно Франкфуртскому договору, враги республики щадили Тьера. Они рассчитывали напасть на него, как только эвакуация немцами французской территории, очищаемой врагом по мере получения условленных миллиардов, будет завершена, и уляжется раздражение нации против сторонников личного режима. Операция займа, обнаруживая огромную живучесть Ф., проходила очень удачно, и в соответствии с этим освобождение французской территории от неприятеля становилось делом гораздо более близкого будущего, чем то думали самые крайние оптимисты. Подписка на первые два миллиарда, открытая 28 июня 1871 г., лишь в одной Ф. достигла четырех миллиардов, а много было подписано и за границей. Год спустя (29 июня 1872 г.) итог подписки на остальные три миллиарда достиг даже колоссальной цифры в сорок один миллиард. Параллельно с этим уплата контрибуции шла настолько успешно, что взнос последних 250 миллионов был приурочен к 5 сентября 1873 г., и Германия обязалась вывести остающиеся войска из Ф. в течение двух недель после этого срока, между тем как вначале, по самым благоприятным расчетам, это должно было произойти не раньше 1875 г. Национальное Собрание было извещено правительством о результате этого соглашения неожиданно, в марте 1873 г., и тотчас же коалиция монархистов, не осмеливаясь произвести прямой государственный переворот, решила отделаться от Тьера и заменить его, пока на посту президента республики, — своей креатурой.
Их выбор остановился на маршале Мак-Магоне (см.), который возвратился из плена, чтобы стать во главе версальской армии, безжалостно подавившей под его начальством Парижскую Коммуну. Мак-Магон был роялист, так мало смысливший в политике, что враги республики могли, несмотря на его хваленую „лояльность солдата“, толкать его на действия, составлявшие прямое нарушение его конституционных обязанностей. Монархисты открыли поход против Тьера тем, что вынудили старого и испытанного республиканца, Жюля Греви, уйти с поста президента Национального Собрания и заменили его бывшим министром Второй Империи, Бюффе (4 апреля). Теперь коалиция, предводимая Бюффе, герцогом де-Бройль, Эрнулем, Манем, выжидала лишь удобного случая, чтобы свалить Тьера. Предлогом послужила интерпелляция правой, обращенная к правительству, от которого монархисты требовали „определенной и энергичной консервативной политики“. Несмотря на заявления министра Дюфора, что оно и так, кажется, достаточно стоит на страже консервативных интересов, резко отграничивает себя от радикальных республиканцев и даже вотировало закон против Интернационала; несмотря на защиту такой политики самим Тьером (согласно тогдашним конституционным правилам перед Национальным Собранием были ответственны не только министры, но и президент республики, который мог в известных случаях принимать участие в прениях), „деревенщицкий“ парламент высказал, — правда, большинством всего 16 голосов (360 против 344), — недоверие правительству. Этот вотум (24 мая 1873 г.) сопровождался уходом министров и заявлением Тьера о том, что и он подает в отставку. Отставка его была принята большинством 362 против 331, и тотчас же его преемником был избран Мак-Магон, получивший 390 голосов правой, тогда как вся левая отказалась принять участие в выборах, подчеркивая этим, что президентом Французской республики становился теперь ставленник монархистов. „Мак-Магонат“ сейчас же проявил свою сущность. Чиновники, казавшиеся недостаточно монархически настроенными, получали отставку или перемещались (министры Тьера грешили как раз обратным, удерживая в рядах бюрократии заведомых врагов республики); прогрессивные газеты закрывались или лишались права розничной продажи, свободные мыслители подвергались преследованиям, поощрялась клерикальная агитация. Последняя, препятствуя развитию живых сил внутри страны, создавала для Ф. серьезные опасности и в области внешней политики. Французские ультрамонтаны требовали вмешательства в итальянские дела с целью восстановления светской власти папы, который утерял ее 20 сентября 1870 г., и держали сторону германских католиков в культуркампфе. Этим не в малой степени создавалась почва для сближения Италии и Германии, и врагам французского народа была дана возможность указывать общественному мнению Европы на Ф., как на вечную нарушительницу международного мира. В самой Ф. монархисты не могли добиться ничего положительного в смысле реставрации, так как тупая легитимистская непримиримость Генриха V, заявлявшего, напр., что он никогда не согласится переменить белое знамя старой монархии на трехцветное знамя революции, неоднократно разрушала усилия реакционеров сблизить две линии Бурбонов. Но велик был ущерб, нанесенный их охранительной деятельностью политическому и социальному прогрессу страны.
Как бы то ни было, в ожидании того момента, когда монархия станет снова законным режимом, даже ее сторонники решили дать импровизированной форме правления более правильные учреждения. Прежде всего был проведен закон 20 ноября 1873 г. о септеннате, т. е. о продлении власти президента республики до семи лет. Он был вотирован большинством 383 голосов против 317, и монархисты приурочивали его исключительно к личности Мак-Магона. Но республиканцы из самого текста закона делали вывод об установлении президентской власти независимо от того, кто является ее носителем. Закон, действительно, сказав, „что исполнительная власть вручается на семь лет маршалу Мак-Магону, герцогу Маджентскому“, прибавлял, — правда, в умышленно неясной форме, — что „эта власть будет и дальше осуществляться с титулом президента республики при настоящих условиях и до момента изменений, которые могут быть произведены в ней конституционными законами“. А для выработки этих законов тот же акт 20 ноября назначал из среды Национального Собрания комиссию в составе тридцати человек. Комиссия эта, в которой преобладали монархисты, всячески затягивала свою работу. Но республиканцы повели ожесточенную кампанию в печати и самой стране, стараясь закрепить в сознании всех мысль о том, что в законе дело идет, — как было выражено в одной из чеканных формул, на которые такие мастера французы, — о праве нации избирать „семилетнего президента республики“, а не „президента семилетней республики“, жизнь коей могла бы прерваться таким образом даже еще раньше в случае преждевременной смерти Мак-Магона. Дальнейший и на сей раз важный шаг по пути укрепления республиканских учреждений был сделан Ф. с вотумом в 1875 г. новой конституции, при чем органические законы, составлявшие ее были голосованы Национальным Собранием нехотя, случайно, идя от частного к общему, среди всевозможных то комических, то трагических перипетий внутренней и внешней политики. В самой Ф., вопреки ожиданиям монархистов, возлагавших такие надежды на Мак-Магона, царил невообразимый хаос борьбы партий, групп и влияний, сталкивавшихся стремлений и аппетитов, хаос, особенно ярко прокидывавшийся в лагере реакционеров, тогда как республиканцы, пред лицом ожесточенных врагов, держались в общем дружно. Появилось и исчезло „консервативное“ министерство герцога де-Бройль, потеряв доверие монархистского большинства, различные фракции которого свирепо нападали одна на другую. Возник и ушел с арены кабинет генерала Сиссэ, поддерживаемого лишь Мак-Магоном и незначительною частью Национального Собрания. Была даже попытка коалиции умеренных республиканцев и „левого центра“. Начало основным законам, устанавливавшим республику, было положено после отклонения целого ряда формул вотумом на историческом заседании 20 января 1875 г. большинством всего одного голоса — 353 против 352 — „поправки“, предложенной, по иронии судьбы, крайне тусклым депутатом, членом либерального правого центра, Валлоном, относительно способа избрания главы исполнительной власти. В упомянутой поправке, избегающей принципиального признания республики, это страшное для столь многих слово было употреблено лишь как составная часть титула того лица, которое должно было стать во главе Ф.: „Президент республики избирается по абсолютному большинству голосов сенатом и палатою депутатов, составляющими вместе Национальное Собрание“. Громадное значение этого вотума было сейчас же воспринято как друзьями, так и врагами нового режима. Недаром в то время стал очень популярным анекдот, приписывавший Мак-Магону комическое восклицание на крепком солдатском жаргоне: „Желал бы я знать, какой это дурак подсунул нам своим голосом эту пакостную республику“. Вторым основным законом был прошедший лишь месяц спустя, 24 февраля, после жестокой борьбы партий и всевозможных злоключений, закон о составе сената и условиях выбора в него. Третий основной закон, — „об отношениях между собою главных типов власти“, в отличие от двух первых открыто названный „конституционным“, был вотирован только летом 1875 г., а именно 16 июля, в результате двухмесячных жарких дебатов.
Отныне монархисты могли, конечно, вести попрежнему борьбу против нового строя. Но теперь республика была не только фактом, а и законной формой правления. Есть историки, которые даже утверждают, что намерение Бисмарка напасть как раз в это время на Ф. было внушено ему опасением, что вышедшая из политического кризиса страна чересчур быстро окрепнет и захочет свести новые счеты с Германией. Не надо, однако, забывать, что международные интриги французских ультрамонтанов, находившие поддержку в клерикальном посланнике Ф. при берлинском дворе, Гонто-Бироне, уже не раз возбуждали гнев в Бисмарке, не допускавшем иностранного вмешательства в его борьбу с католическим центром. Как бы то ни было, но влияние великобританского и русского правительства в Берлине было достаточно сильно, чтобы рассеять страх, охвативший Ф. и всю Европу при мысли о новой ужасной войне. Но едва ли не меньшие опасения возбуждала во всем мире все сильнее и сильнее разгоравшаяся на почве Третьей республики борьба политических партий, которая со стороны монархистов сопровождалась невероятным произволом. И после вотума конституционных законов Мак-Магон отнюдь не думал искать министров между людьми, которые могли являться выразителями нового режима, а неизменно составлял свои кабинеты из тех, кто представлялся ему наиболее подходящим для проведения строго консервативной, точнее, реакционной политики. Так во главе министерства 11 марта стал пресловутый Бюффе, хотя и призвавший в сотрудники кой-кого из присоединившихся к республике деятелей левого центра, в роде Дюфора, и очень умеренных республиканцев, в роде Леона Сэ. Присутствие этих ублюдочных элементов не помешало реакционерам, предводимым в данном случае министром народного просвещения, де-Фурту, провести закон (12 июля 1875 г.), носивший громкое название закона о свободе высшего образования, но на самом деле дававший возможность клерикалам основывать полноправные частные университеты без соблюдения тех требований, которые предъявлялись в этой области светским лицам. Так установлялась монополия католической высшей школы, оставлявшая заметные следы на мировоззрении правящего персонала республики еще в течение долгого ряда лет. Однако, эволюция страны шла неудержимо влево. 30 января 1876 г. состоялись первые выборы в сенат, согласно новой конституции. Несмотря на то, что из 300 членов сената 75 членов, или целая четверть, были избраны пожизненно самим Национальным Собранием, а для остальных 225 существовали двухстепенные выборы, первая верхняя палата Французской республики оказалась состоящей из 149 членов левого центра, левой и крайней левой, 81 членов правого центра и умеренной правой, 13 членов крайней правой и 40 бонапартистов. Между приверженцами и противниками нового режима располагалась вечно колеблющаяся группа в два десятка членов, заявлявших, что они признают конституцию, которую дала себе Ф., но не считают себя республиканцами. В общем новый строй мог рассчитывать в сенате на 12—15 голосов большинства. Гораздо резче и определеннее высказалась страна на последовавших сейчас же вслед за тем выборах в первую палату депутатов Французской республики. Эти выборы, несмотря на отчаянное давление администрации, дали 292 республиканца левой и крайней левой, 48 депутатов левого центра, 24 легитимиста, 54 члена правой и правого центра, 75 бонапартистов. А когда палата кассировала некоторые чересчур скандальные выборы реакционеров, то оказалось, что из 440 депутатов 340 были сторонниками республики, 22 заявили себя строго держащимися конституции и лишь 78 открыто высказались против нового режима. 8 марта 1876 г. совершился многозначительный переход власти из рук „Собрания деревенщины“ в руки правильно выбранных сената и палаты депутатов. 10 марта был составлен первый конституционный и ответственный перед парламентом кабинет Дюфора.
Казалось бы, что отныне борьба партий будет вестись исключительно на почве не только фактически установившихся, но и законом признанных республиканских учреждений. Однако, глубоко реакционные стремления монархистов; вялость защитников формальной республики; чересчур большая осторожность искренних республиканцев, à la Гамбетта, расхолаживавших умеренностью своих требований энтузиазм широких слоев, — все это вместе взятое влило новую бодрость в душу приверженцев старого режима, и снова самое существование республики было поставлено на карту. Около года влачило свои тусклые дни министерство Дюфора, которое не умело провести законопроекта о даровании университетских дипломов исключительно государством, что могло бы несколько ограничить привилегии, полученные католиками по закону 1875 г., — высказалось против амнистии коммунаров, потерпело и частичные неудачи и общее поражение по вопросу о прекращении дальнейших преследований этой категории „преступников“. Тем временем маршал не переставал, путем заявлений не особенно конституционного характера, вмешиваться в политику Дюфора, а враги республики усиленно играли призраком социальной революции. Такое положение дел не изменилось и тогда, когда министерство Дюфора было заменено 13 декабря 1876 г. министерством Жюля Симона, слащавый либерализм которого боялся как политики социальных реформ, так и серьезной борьбы с клерикализмом. Уступки премьера ультрамонтанам, которые не боялись толкать Ф. на борьбу с Италией во имя защиты интересов папы, не только не обезоруживали врагов республики, но только разжигали в них желание поскорее опрокинуть еще неокрепший строй. И вот 16 мая внезапно появилось письмо Мак-Магона к Жюлю Симону, которого маршал обвинял в слабости и неумении сохранять малейшее влияние на предоставленную, якобы, своим законодательным капризам палату депутатов. Жюль Симон должен был подать в отставку, и акт 16 мая явился прелюдией к тому конституционному coup d’État, который должен был передать власть снова в руки заклятых врагов республики.
Так началась борьба приверженцев пресловутого „морального порядка“ против защитников новых учреждений. Маршалом и кабинетом были пущены в ход все приемы подавления свободного общественного мнения страны, унаследованные от позорнейших времен Второй Империи и еще уснащенные новыми средствами воздействия. При помощи интриг герцогу де-Бройль, ставшему во главе нового, „боевого“ министерства, удалось добиться от сената согласия на роспуск палаты (12 июня), республиканское большинство которой заявило устами Гамбетты свою твердую веру, что вернется в еще большем составе: „Уходя в числе 363, мы возвратимся сюда в числе 400“. Отодвинув, насколько то было возможно, срок выборов, чтобы дать время сорганизоваться врагам республики, правительство развило во всех сферах общественной жизни самую отчаянную реакционную деятельность. Министр внутренних дел де-Фурту выбросил за борт из 90 префектов 54, из 287 подпрефектов 125, как недостаточно энергичных в борьбе против республиканцев. Циркулярами, заимствованными из арсенала Второй Империи, он предписал подобранному почти целиком из бонапартистов административному персоналу наблюдать за местами собраний и наказывать закрытием заведений хозяев тех гостиниц, кафе и зал, где ораторы позволят себе „какую бы то ни было ложь против правительства“, равно как отнимать право продажи газет у тех лиц, которые „путем распространения известных листков окажутся соучастниками в нападениях на закон, общество и правительство“. Жестоко преследовались и петиции промышленников и торговцев, позволявших себе жаловаться на застой в делах, вызванный реакционной политикой министерства. Со своей стороны глава кабинета де-Бройль, в качестве министра юстиции, предписывал всем членам прокурорского надзора не прибегать для борьбы с прессой к существовавшему законодательству о печати, как ни придирчиво оно было в то время, а расправляться с неугодными органами при помощи нарочно воскрешенного с этой целью декрета 1852 г., который преследовал „ложные слухи“, распространяемые „заведомо недобросовестно“. Давление, произведенное на магистратуру, и без того переполненную креатурами старых режимов, ярко выразилось в количестве политических дел, возбужденных правительством: за 5 месяцев число преследований дошло в этой области до 2.700, общая сумма штрафов достигла миллиона франков, а итог различных сроков тюремного заключения — 46 лет. Министры народного просвещения, финансов, даже общественных работ прямо предписывали всем чиновникам и служащим их ведомств агитировать и голосовать за правительство, а в противном случае грозили им отставкой, — что и действительно не раз приводилось в исполнение. Против всей этой колоссальной махины административного террора республиканцы боролись путем энергичного объединения усилий, забывая временно разделявшие их фракционные несогласия, при чем, несмотря на склонность части крайних левых прибегнуть к революционным средствам, было решено не сходить во время этой борьбы с легальной почвы. Республиканская партия в целом, чувствуя поддержку всей страны, вела кампанию на парламентарной почве и строго выдерживала программу общих требований, на которых сходились и друзья только что (3 сентября 1877 г.) умершего Тьера, и все более многочисленные приверженцы Гамбетты, поставившего в одной из своих избирательных речей перед маршалом роковую дилемму „подчиниться или уйти“ (se soumettre ou se démettre), и энергичная группа крайней левой, подчинявшаяся все сильнее влиянию 35-летнего Жоржа Клемансо. Духовенство и вообще все клерикалы были в этой гражданской войне на стороне правительства, которому приходилось, кстати сказать, всячески изворачиваться при помощи дипломатических нот в сфере международной политики, где положение дел во Ф. возбуждало серьезные беспокойства, связанные с интригами ультрамонтанов.
Вердикт страны не заставил себя, однако, ждать. Население решительно отвертывалось от старого режима. На выборах 14 октября из 531 депутата республиканцев насчитывалось 324, монархистов — всего 207. А последующие частичные выборы, которые сделались необходимыми после того, как палата кассировала значительное число монархистских избраний, достигнутых вопиющим нарушением закона со стороны администрации, довели число республиканцев до 400. Так исполнилось буквально пророчество Гамбетты. Реакционеры, укрывшиеся за главою исполнительной власти республики, пытались было еще сопротивляться, и Мак-Магон думал управлять при помощи внепарламентарного кабинета с генералом Рошбуэ в качестве премьера. Но отказ палаты вотировать бюджет вынудил маршала, после нескольких месяцев колебаний, призвать к власти Дюфора, составившего кабинет из консервативных республиканцев. Новый режим, хотя и колеблющимися шагами, шел по пути к окончательному укреплению. Успех международной выставки 1878 г. в Париже обнаружил большую живучесть страны после неслыханного разгрома. И на Берлинском конгрессе летом того-же 1878 г. Ф. выдвигала свою независимую политику в качестве первоклассной державы, с мнением которой приходилось считаться представителям государств, составлявших пресловутый европейский концерт. Некоторые историки полагают даже, что позиция, занятая Ф. в восточном вопросе, имела своими ближайшими следствиями некоторое сближение ее с Англией и недовольство политикой Третьей республики в руководящих сферах России, которая уходила с конгресса глубоко разочарованной в результатах так дорого стоившей ей войны с Турцией. Как бы то ни было, положение Мак-Магона становилось все более непрочным, и у него, в заключение карьеры, исполненной стольких политических ошибок, осталось, по крайней мере, достаточно такта, чтобы, придравшись к разногласиям кабинета по второстепенному вопросу, подать в отставку (30 января 1879 г.) за 23 месяца до окончания своего септенната. Немедленно же на его место был избран в Версале, на соединенном заседании сената и палаты депутатов и с соблюдением всех конституционных формальностей этого конгресса, испытанный республиканец Жюль Греви, который, по многозначительной иронии истории, в 1848 г. предлагал совсем уничтожить пост президента республики и заменить главу исполнительной власти особым делегатом, который избирался бы и отрешался бы от должности парламентом и отправлял бы функции простого „председателя совета министров“. Между тем, как Жюль Греви, бывший в это время президентом палаты, становился, таким образом, согласно вотуму огромного большинства (563 голоса из 662 присутствовавших на конгрессе), первым сановником республики, палата депутатов посадила на свое президентское кресло главу умеренных республиканцев, Леона Гамбетту. „Республика без республиканцев“ уступала место „республике республиканцев“, хотя прежде всего в лице центрального ядра партии, с исключением радикальной фракции. Наступала эра так называемого оппортюнизма в управлении республикой с его крупными заслугами перед страной, но и с не менее крупными недочетами. Кличка „оппортюнизм“ была пущена в ход Рошфором, который придрался к слову „opportun“ в одной из речей Гамбетты, желавшего сказать, что всякая реформа должна быть произведена в подходящее время, когда она уже достаточно назрела. Самая эта кличка указывала на недовольство и на разочарование, которое политика умеренных или, как они называли себя, „правительственных“ республиканцев вызывала в широких демократических слоях населения, возлагавших на новый режим великие надежды в деле осуществления основных стремлений масс. Оппортюнисты в течение первых лет своего стояния у власти успели провести ряд хорошо задуманных мероприятий в чисто-политической и культурной области, установив свободу печати и собраний, создав обязательное и даровое обучение для народа, очищенное от клерикальных влияний и т. д. Но и в чисто политической сфере они не пожелали пойти на преобразование конституции в демократическом смысле, попрежнему желая сохранить за новым государственным строем характер „республики, окруженной монархическими учреждениями“. Еще слабее была их работа в социальной области, где Ф. в течение целых десятилетий плелась в хвосте Англии и Германии. Конечно, на то были свои причины: отсутствие организации трудящихся, слабость чисто рабочего движения и в связи с этим более доктринальный, чем жизненный характер новейшего французского социализма; преобладание чисто политических тенденций во французском радикализме, среди которого как раз в героический период его существования было мало людей, понимающих значение социально-экономических задач. Как бы то ни было, несчастная фраза Гамбетты: „Нет социального вопроса, есть только частные социальные вопросы“, была лишь отражением индифферентизма и отсутствия творческой инициативы у оппортюнистов в области величайшей проблемы современности. А когда сравнительно продолжительное пребывание у власти умеренных республиканцев, в связи с усиливавшимся колониальным движением, развило у правящей буржуазии огромные аппетиты, идейный энтузиазм среди рядовых сторонников нового режима свелся почти на нет. И даже между руководящим персоналом оказались лица, участвовавшие непосредственно в сомнительных финансовых операциях и привлеченные к уголовной ответственности. Так создалась атмосфера резкого недоверия масс к представителям официальной республики. И этим настроением не раз пользовалась клерикальная и шовинистская демагогия, борьба с которой была порою тем труднее республиканскому правительству, чем более оно страдало первородным грехом оппортюнизма: слабостью почина в социальной области. Так тянулось дело приблизительно до конца XIX века.
Начало этого периода характеризовалось появлением на политической сцене в первых ролях: Гамбетты, который, несмотря на нелюбовь Греви и оппозицию справа и слева, пользовался огромным влиянием среди республиканцев; резкого, авторитарного, но ясно мыслящего и очень энергичного Жюля Ферри, сгруппировавшего вокруг себя после смерти Гамбетты умеренных и отчасти радикальных республиканцев, включая сюда и гамбеттистов; чересчур ловкого, чересчур гибкого Фрейсинэ, которому предстояло в течение целых десятилетий лавировать между различными программами и течениями республиканской партии и пользоваться репутацией искусного политика, а в критические моменты необходимого человека, хотя у него не было ни твердых принципов, ни дальновидности настоящего государственного деятеля. Исходным пунктом республиканской политики были радикальные реформы в области народного образования, проведенные Жюлем Ферри, вопреки ожесточенному сопротивлению правых и даже иных мнимо-либеральных республиканцев. Внедрению клерикального влияния в высшую школу, на которую католики уже торопились наложить руку на основании закона 1875 г., Жюль Ферри, министр народного просвещения в кабинете Ваддингтона, оказал решительное сопротивление, внеся законопроект об исключительном праве государства выдавать университетские дипломы и введя в проект наделавшую много шума статью 7-ую, которая запрещала заниматься педагогическою деятельностью в общественном или частном учреждении лицам, принадлежащим к недозволенным религиозным конгрегациям. Проект прошел через палату в желательном Ферри виде, но сенат дважды отвергал упомянутую статью. И в конце концов республиканской партии пришлось удовольствоваться урезанным законом (15 марта 1880 г.), так как ставший к тому времени премьером изворотливый Фрейсинэ отказался защищать боевой параграф, которому придавал такое значение Ферри, оставшийся во главе министерства народного просвещения и в новом кабинете. Автор закона счел, однако, нужным, опираясь на поддержку большинства республиканцев, продолжать борьбу против клерикалов путем декретов, которые были изданы 29 марта 1880 г. и предписывали в течение трех месяцев ордену иезуитов совсем прекратить свое существование во Ф., а недозволенным конгрегациям — запастись разрешением от правительства, которое в противном случае грозило немедленным закрытием. На этой почве возникла отчаянная оппозиция католиков, ободряемая поведением нового папы, Льва XIII, в этом вопросе и теперь горячо апеллировавшая к принципам свободы, согласно циничному афоризму клерикального изувера, Луи Вейльо, который еще во времена Второй Империи заявлял: „Когда мы у власти, мы отказываем либералам в свободе во имя наших принципов, а когда либералы у власти, мы требуем от них этой свободы для нас уже во имя их принципов“. Исполнение декретов повело к закрытию нескольких монастырей и изгнанию монахов и монахинь, при чем драматические сцены столкновения между „кроткими служителями Христа“ и „новыми Диоклетианами“ ставились при неизменном режиссерстве воинствующих политиканов клерикального лагеря.
Меры эти, кстати сказать, принявшие несколько более серьезный характер с момента образования нового кабинета во главе с самим Ферри (23 сентября 1880 г.), проводились при почти полном равнодушии страны. Серьезные принципиальные возражения против этой политики делались лишь немногими представителями крайней левой, в роде Луи Блана, старого социалиста 30-х и 40-х годов, который отрицательно относился к подавлению государством свободной деятельности союзов и ассоциаций, какого бы рода они ни были, включая сюда и религиозные конгрегации. Как бы то ни было, в возгоревшейся борьбе светского государства с клерикализмом сторонники нового режима справедливо обращали внимание на идеи и чувства широких слоев, а потому в реформе народного образования видели насущную задачу республиканской партии. В два приема и несмотря на сопротивление сената, хотя все более и более демократизировавшегося под влиянием новых частных выборов, были заложены законами 16 июня 1881 г. и 28 марта 1882 г. основания обязательного, дарового и светского обучения, или „школы без бога“, как называли реакционеры реформированное элементарное образование, с которым навсегда останутся связанными имена Жюля Ферри и его правой руки, Фердинанда Бюиссона. На ряду с этим расширялась область политических свобод, и укреплялись права человека и гражданина. Продажа произведений печати и открытие публичных заведений в роде гостиниц, ресторанов, кафе, где могли происходить общественные собрания, были освобождены от административного произвола (закон 17 июня 1880 г.). Сами публичные собрания не нуждались более в предварительном разрешении властей, а могли иметь место на основании простого заявления организаторов, которые получали право делать его за 24 часа до начала обыкновенных собраний и всего за два часа до начала избирательных (закон 30 июня 1881 г.). Пресса становилась свободной почти без всяких ограничений. Разрешение администрации и залог были отменены. За исключением диффамации и оскорблений частных лиц, все преступления по делам печати подлежали суду присяжных (закон 29 июля 1881 г.). Еще ранее того февральским законом 1879 г., а в особенности законом 10 июля 1880 г., „тряпка гражданской войны“, по выражению Гамбетты, была зарыта в землю, и амнистия коснулась почти всех подвергшихся наказанию или ускользнувших от преследования участников Коммуны, за исключением 14 человек. Почти все это было делом легислатуры 1877—1881 гг., которая оказалась одной из самых плодотворных в истории республиканской Ф. Палата депутатов, возникшая из августовских выборов 1881 г., несмотря на еще более решительное преобладание в ней республиканцев над монархистами, уже не отличалась таким реформаторским духом и обнаруживала своими вотумами, а еще более своим резко оппортюнистическим настроением, отсутствие определенной принципиальной политики и наличность более низменных стремлений и столкновений личных интересов. По составу она распадалась на 129 монархистов или тяготевших, несмотря на формальное республиканство, к монархическим основам, а именно: 45 бонапартистов, приведенных в расстройство смертью сына Наполеона III, пресловутого принца „Лулу“, 45 монархистов и 39 членов левого центра; и на 418 республиканцев, среди которых „республиканский союз“, слагавшийся из приверженцев Гамбетты, насчитывал 204 депутата, республиканская левая, предводимая Жюлем Ферри, — 168 депутатов; и крайняя левая, следовавшая, главн. образом, за Клемансо, — 46 депутатов. Непоследовательность новой палаты ярко сказалась, напр., в том обстоятельстве, что когда Гамбетта, которого соперники его упрекали в закулисной диктатуре, решил, наконец, взять на себя миссию составления кабинета из крупнейших деятелей различных фракций республиканской партии, то этот план „великого министерства“ c первых же шагов потерпел крушение вследствие отказа представителей упомянутых фракций принять участие в управлении страной согласно общей широкой программе. И Гамбетте пришлось удовлетвориться, в большинстве случаев, второстепенными сотрудниками, так как из членов кабинета единственно выдающимися политиками, притом проявившими свои достоинства в полной мере лишь впоследствии, были молодой министр внутренних дел, Вальдек-Руссо, министр народного просвещения, знаменитый физиолог Поль Бер, и, пожалуй, министр торговли и колоний, Рувье. „Великое министерство“ просуществовало лишь 74 дня (с 14 ноября 1881 г. по 26 января 1882 г.) и пало, главным образом, вследствие отрицательного отношения палаты к избирательной реформе Гамбетты, который предлагал заменить избрание депутатов по округам избранием по общим спискам для всего департамента.
Не меньшей непоследовательностью тогдашней палаты депутатов, которая разделяла, впрочем, этот грех со значительным числом предшествующих и последующих легислатур, была позиция, занятая ею в колониальном вопросе. Можно было, конечно, держаться того или иного взгляда на необходимость расширения прежних колоний и завладения новыми. Идеологи крайней левой, в роде Клемансо тех дней, отрицали эту необходимость. Они считали, что у республиканской Ф. было слишком много назревших внутренних вопросов, была, наконец, столь настоятельная задача, как сосредоточение военной мощи перед лицом страшно усилившейся Германии. По их мнению, великая цивилизованная нация не должна была терять свои силы в экзотических странах, попирая права так называемых некультурных народов и низших рас. А представители крупной буржуазии, в роде Жюля Ферри, видели в колониальной политике историческую необходимость современного экономического периода и готовы были даже вступить в соглашение с Германией, чтобы заручиться ее доброжелательным нейтралитетом на почве расширения экзотических владений, как это формально обещал представителям Третьей республики сам Бисмарк. Надо было во всяком случае выбирать между этими двумя направлениями. А парламент вечно колебался и, одобряя колониальную политику в одном случае, высказывался против нее в другом, при малейшем же затруднении останавливался на полдороге. Отсюда столь извилистая в этой области линия поведения, по которой шли сменявшие одно другое министерства.
Так, под предлогом подавления набегов крумиров на алжирскую территорию, Ф. подчинила своему протекторату Тунис (договор Каср-эс-Саид, или эль-Бардо, 12 мая 1881 г., скрепленный конвенцией 8 июня 1883 г.). Это вызвало страшное негодование в Италии, имевшей свои виды на столь близкие от южной оконечности Сицилии владения тунисского бея, и толкнуло ее на сближение с Германией. По отношению к Египту политика Ф. тоже страдала внутренними противоречиями, так как, продолжая заявлять претензии на признанный берлинским трактатом режим кондоминиума с Англией, правительство республики отказалось, однако, от участия в подавлении силою национального движения Араби-паши, и английский флот один бомбардировал (11 июля 1882 г.) Александрию, что положило начало исключительному господству англичан в долине Нила и на целые десятилетия испортило отношения между Парижем и Лондоном. Более последовательна была политика Ф. в Индо-Китае, где после колебаний в 1882 г. при Фрейсинэ парламент в течение всего „долгого министерства“ Жюля Ферри (21 февраля 1883 — 30 марта 1885 г.) поддерживал операции энергичного премьера, который успел присоединить к колониальным владениям республики зависевшую от Аннама провинцию Тонкин и распространить протекторат Ф. на самый Аннам и на Камбоджу. Эти приобретения были признаны Китаем, который долгое время и прямо и косвенно сопротивлялся расширению французского владычества на крайнем Востоке. Но мирный трактат был окончательно подписан лишь 9 июня 1885 г., т.-е. более двух месяцев после того, как Жюль Ферри внезапно был опрокинут большинством 306 голосов против 149 на историческом заседании палаты 30 марта, где под перекрестным огнем крайней левой и правых партий и под давлением общественного мнения, страшно возбужденного вестями о поражении французов при Лансоне, оппортюнистские „мамелюки“ изменили своему вождю.
Мы увидим, впрочем, дальше, что как раз после падения Ферри колониальная политика стала приобретать во Ф. все большее число сторонников и в конце концов встречала сопротивление разве одних социалистов. В течение своего более, чем 25-месячного существования кабинет Ферри провел несколько законов, имевших не малое значение для внутреннего прогресса страны, но в общем чересчур резко подчеркивал идеи умеренного, почти консервативного республиканства и очень враждебно относился к платившей ему, впрочем, той же монетой крайней левой. Муниципалитеты, уже получившие в 1882 г. право избирать мэров как в городских, так и сельских коммунах, за исключением подчиненного в этом смысле центральной власти Парижа, были одарены более широкими, чем прежде, административными полномочиями (закон 5 апреля 1884 г.). Право ассоциации, на которое вообще так подозрительно смотрели почти все сменявшиеся во Ф. со времени Великой революции правительства, было признано благодаря в особенности стараниям министра внутренних дел, Вальдека-Руссо, в достаточно широких размерах по отношению к профессиональным синдикатам или промышленным (и земледельческим) союзам (закон 21 марта 1884 г.), приобретшим впоследствии большое значение во внутренней политике республики. Был восстановлен, хотя и с ограничениями, вычеркнутый во время реставрации из гражданского кодекса реакционным законом 1816 г. развод (закон 27 июля 1884 г.). С другой стороны, пересмотр конституции в демократическом смысле, пересмотр, которого требовали все передовые республиканцы, был сведен правительством к небольшим изменениям в составе сената и в бюджетных правах палаты (конституционный закон 14 августа 1884 г. и закон о сенате 9 декабря того же года). Точно так же реформа магистратуры, которая была вызвана необходимостью очистить судебное сословие от заядлых реакционеров, завещанных республике старым режимом, носила одновременно характер и половинчатой и насильственной меры. Она сохраняла прежнюю несменяемость судей, против самого принципа которой восставали все искренние демократы, и вместе с тем вынужденной отставкой выводила из рядов сословия 614 членов (30 августа 1883 г.). Финансовое соглашение 1883 г. с железнодорожными компаниями, которым правительство гарантировало минимум доходов с капитала акционеров, не без основания рассматривалось передовыми республиканцами, как операция, выгодная не для нации, а для плутократии: „преступные конвенции“ долго служили одним из веских аргументов против оппортюнистов. Наконец, во время нахождения кабинета Ферри у власти был окончательно выработан Вальдеком-Руссо проект о пожизненной ссылке рецидивистов в Новую Каледонию, хотя он сделался законом лишь 27 мая 1885 г. при кабинете Бриссона, ставшего премьером после падения Ферри.
Сам Бриссон был радикалом, но в его кабинете были представлены различные фракции республиканской партии, по рецепту так называемой „концентрации“, которая в течение продолжительного времени стала обычным приемом составления министерств во Ф. По существу, новый кабинет не особенно отличался от предшествующего. При его участии парламент отверг предложение крайней левой и крайней правой привлечь Жюля Ферри и его сотрудников к ответственности за „преступно легкомысленную“ политику и вотировал кредиты, потребные для продолжения тонкинской экспедиции. Избирательная реформа, голосование по департаментским спискам, некогда отвергнутая национальными представителями из-за недоверия к Гамбетте, была теперь принята почти накануне новых выборов. Последние, протекавшие (4—18 октября 1885 г.) при редком для Ф. отсутствии административного давления, оказались неприятным сюрпризом для республиканцев, так как в новой палате на 383 защитника свободных учреждений приходился 201 реакционер, т.-е. силы монархистов чуть не удвоились, при чем распадение республиканского большинства на две почти равные половины, партию умеренных и крайнюю левую, облегчало образование причудливых коалиций и доводило неустойчивость кабинетов до максимума. Правая умело пользовалась ошибками оппортюнистской политики и, ловко присоединяя свои яростные нападения на правящих республиканцев к принципиальной оппозиции крайней левой против умеренных, подрывала доверие широких слоев к представителям нового режима и распространяла общее недовольство в стране. На этой почве создалось одно из самых сильных в истории республиканской Ф. движений против, казалось бы, прочно установившегося строя: мы говорим о буланжизме.
Буланже — „молодой“, 48-летний, генерал — умел подкупить столь редким тогда в военной среде радикализмом своих мнений самого Клемансо и, благодаря поддержке последнего, вошел военным министром в кабинет изворотливого Фрейсинэ 7 января 1886 г. Вульгарный и фальшивый авантюрист, лишенный даже второстепенных талантов, но обладавший даром привлекать к себе симпатии людей, с которыми ему приходилось сталкиваться, он благодаря самым незначительным или чисто казовым мерам в своем ведомстве скоро сделался идолом парижской толпы, вдруг увидевшей в нем будущего победителя Германии, а через несколько месяцев приобрел широкую, основанную на всевозможных легендах популярность во всей стране. Два кабинета, Фрейсинэ и Гобле, имели своим военным министром Буланже. А когда кабинет Рувье, поддерживаемый коалицией умеренных республиканцев и правой, решил заменить Буланже другим военным, самого же „бравого генерала“ послать корпусным командиром в центр Ф., то любимец общественного мнения превратился в глазах своих, становившихся все более многочисленными, сторонников в благородную жертву низких политиканов. Тем временем нечистоплотные операции депутата Вильсона, зятя Греви, с продажей орденов и вообще своего влияния создали чреватый опасностями для республики президентский кризис.
Переизбранный на новые семь лет 28 декабря 1886 г. Жюль Греви менее, чем через год, 2 декабря 1887 г., принужден был выйти в отставку. И на его место на следующий же день громадным большинством республиканцев (а именно 616 голосами) был выбран Сади Карно, тип честного, столь же умеренного по талантам, как и по убеждениям, республиканца, который достиг поста высшего сановника государства отнюдь не в силу каких-нибудь заслуг, а лишь как орудие парламентских переговоров и интриг, с целью загородить дорогу к президентству для Жюля Ферри, бывшего одинаково ненавистным и радикалам и реакционерам. Первый год президентства Карно ознаменовался дальнейшим ростом буланжистского движения. Смена кабинетов умеренного направления, к которым тяготел сам Карно, кабинетами полурадикального характера, которые уже не удовлетворяли требованиям передовых республиканцев, не вносила большей определенности в положение дел, с каждым днем становившееся более запутанным. „Синдикат недовольных, сгруппировавшийся вокруг черной лошади генерала“, по меткому выражению Жюля Ферри, увеличивал беспрестанно свои ряды людьми, группами и партиями, устремлявшимися к авантюристу с разных концов горизонта. Если большинство радикалов с Клемансо во главе поняло опасность дальнейшей поддержки Буланже и не только отшатнулось от него, но и вступило в открытую борьбу с ним, то меньшинство партии, с людьми не без прошлого и не без талантов, пристало к „бравому генералу“, надеясь при помощи его добиться пересмотра конституции в более демократическом смысле, а самим выдвинуться на первые места. С другой стороны, монархисты различных оттенков, за исключением незначительного числа чистых легитимистов, после нескольких месяцев колебаний принялись усердно поддерживать деньгами и агитацией человека, которого они считали способным произвести государственный переворот в их пользу, — великодушно забывая, что в качестве военного министра Буланже занял резко отрицательную позицию по отношению к герцогу Омальскому, который был вычеркнут из списка генералов армии за протест против изгнания претендентов из Ф. по закону 22 июня 1886 г. Сторону Буланже держала и часть разочаровавшихся в своих собственных силах социалистов-бланкистов, уверовавших в возможность революционной диктатуры при посредстве популярного генерала. Ревностными защитниками Буланже были наиболее импульсивные или шумливые члены „Лиги патриотов“ с Деруледом во главе, который видел в Буланже осуществителя идей реванша и возвращения Ф. захваченных Германией Эльзаса и Лотарингии. Наконец, с карьерой Буланже вздумали соединить свою судьбу администраторы общества, организованного Фердинандом Лессепсом для прорытия Панамского перешейка и никак не успевавшего, несмотря на подкуп различных органов прессы, парламентариев и даже, как окажется впоследствии, кой-кого из министров, добиться поддержки правительства для продолжения своих, становившихся все более сомнительными, операций. В центре же буланжистской организации, как главная пружина, приводившая в движение всю армию недовольных, работал так называемый „национальный комитет“, состоявший из людей, которые под маскою более или менее подлинных республиканцев приготовлялись низвергнуть республику. Из этой главной квартиры заговорщиков бросались лозунги в широкие массы, которые были несомненно захвачены буланжиcтским ураганом. Оттуда заправлялся огромный, очень ловко поставленный механизм рекламы, прославлявший доблести генерала при помощи печати, собраний, манифестаций, гравюр, уличных песен. Оттуда, наконец, выдвигались многократно пускавшиеся в ход в виде плебисцитарных опытов кандидатуры Буланже, который получил право быть избираемым с тех пор, как решением военного совета ему была дана полная отставка (26 марта 1888 г.).
После ряда частичных успехов и частичных же неудач грандиозный триумф Буланже на выборах 27 января 1889 г. в депутаты города Парижа заставил раскрыть глаза самых оптимистических республиканцев. Чтобы парировать плебесцитарную агитацию, полурадикальный кабинет Флоке провел почти тотчас же через парламент восстановление прежнего порядка избрания по округам (13 февраля), но на следующий день пал под ударами, главным образом, умеренных республиканцев, не желавших пересмотра конституции не только в цезаристском духе, как то предлагали сторонники Буланже, но и в направлении демократических принципов, как то давно рекомендовали радикалы. Борьба с Буланже выпала теперь на долю умеренного кабинета с Тираром во главе или, точнее выражаясь, стала основною задачей министра внутренних дел, умного, энергичного, смелого, но совершенно аморального Констана. Ему приписывают вполне удавшийся план напугать Буланже слухами о предстоящем немедленном арестовании и внушить ему при помощи посредников мысль оставить временно территорию Ф. Констан понимал, какая посредственная и лишенная мужества личность скрывалась под импонирующею наружностью легендарного героя. Он верно соображал, вместе с тем, какой ущерб бегство Буланже причинит его делу, для успеха которого прежде всего была нужна вера масс в необыкновенные качества своего идола и его присутствие среди верующих. Бегство Буланже в Брюссель (1 апреля 1889 г.), куда скрылись также поддерживавший его своим блестящим и колючим пером Рошфор и главный агент по сношению генерала с монархистами, Диллон, было страшным ударом для всего буланжистского движения. Престиж полубога сразу упал в невероятной степени. Сплочение республиканцев, резко проявившееся, между прочим, во время подготовления к выборам 22 сентября — 6 октября, усугубило начавшийся разгром „синдиката невежества“. Закон 17 июля, запрещавший ставить одному и тому же лицу сразу несколько кандидатур; обвинительный приговор, вынесенный верховным судом (8—14 августа) укрывавшимся за границею Буланже, Рошфору и Диллону за заговор против республики; наконец, необыкновенный успех международной парижской выставки имели, по сравнению с только что указанными причинами, лишь второстепенное влияние на быстрый отлив буланжистского течения. На уже упомянутых осенних выборах республиканцев прошло 356, а именно 40 членов левого центра, 216 умеренных, 100 крайних, в том числе несколько социалистов; депутатов реакционной оппозиции насчитывалось 210, из них 165 роялистов и бонапартистов и 45 буланжистов.
Крушение буланжизма, в связи с некоторыми фактами внутренней и внешней политики, сказалось на ряде явлений в парламенте и стране. Идеи умеренных республиканцев снова получили перевес над требованиями радикалов, которых ближайшие соседи справа обвиняли в создании популярности Буланже и вообще в демагогической агитации за пересмотр конституции. Разочарование в буланжизме монархистов, усиленная поддержка которыми бравого генерала выяснялась теперь с каждым днем все более и более, вызвало среди наиболее дальновидных вожаков реакционного лагеря тактику формального „присоединения“ к республике, с целью заполнить эту форму строго консервативным содержанием. Политика „присоединившихся“ (ralliés), или, как они часто называли себя, „независимых“, стояла в связи с новой позицией, которую заняли по отношению к французской республике хитроумный старец на папском престоле, Лев XIII, и некоторые из французских прелатов. Эта политика исходила из признания нового режима законным правительством страны, но требовала от него отмены мер против религиозных конгрегаций, отмены законов, введших светское и обязательное образование, уничтожения развода, даже изменения вотированного еще прошлой легислатурой (18 июля 1889 г.) закона о трехлетней военной службе, поскольку он возлагал исполнение воинской повинности в течение одного года на священнослужителей и семинаристов. Вместе с тем глубокое недовольство буржуазной политикой среди масс, обнаруживших это очень недвусмысленно во время буланжистской агитации, и усилившееся с конца 80-х годов рабочее движение, то вспыхивавшее в больших стачках (напр. осенью 1892 г. в Кармо), то периодически заявлявшее о своей вражде к государственно-капиталистическому строю на первомайских манифестациях (вотированных на международном социалистическом конгрессе 1889 г.), заставляло укрепившихся теперь снова у власти умеренных республиканцев менее сопротивляться так называемым социальным реформам. Эти меры считались, кроме того, как бы вознаграждением масс за ту политику протекционизма, особенно в области земледелия, которую парламент преследовал все настойчивее в области международных торговых сношений (резко покровительственный характер таможенного тарифа, опубликованного 21 января 1892 г.). Так, в конце 1891 г. прошел закон о совете труда при министерстве торговли с участием на одну треть представителей рабочих. 31 октября 1892 г. был обнародован важный закон о работе женщин и детей на фабриках, а 27 декабря того-же года закон о (необязательном) третейском суде между фабрикантами и рабочими. Эти половинчатые, а главное запоздалые меры не были, однако, в состоянии внести успокоение в мир труда, и сенсационные покушения крайних последователей анархии, заходивших в своих требованиях коренного общественного и политического переворота далеко вперед требований даже революционных социалистов, ознаменовали весну и осень 1892 г.
Более утешительные перспективы развертывались перед Ф., по мнению защитников современного строя, в области внешней политики. Третья республика расширяла и укрепляла свои азиатские и африканские владения, а в Европе принимало все более осязательные формы сближение Ф. с Россией. Царская Россия нуждалась в финансовой помощи Ф., где русские займы, особенно со времени посещения Кронштадта французской эскадрой (июль 1891 г.), сделались очень популярны. Что касается до Ф., то правящий персонал республики рассчитывал на военную поддержку России, чтобы выйти из того состояния изолированности, в котором старался держать Ф. германо-австро-итальянский союз, заключенный еще в мае 1882 г., тогда как рядовой обыватель, взбудораженный недавней агитацией шовиниствующих буланжистов, видел в сближении с Россией могущественное орудие реванша и победы над Германией, а монархисты надеялись, что их принципы усилятся внутри самой Ф. в результате союза с царским самодержавием.
Но скоро все эти факты внешней и внутренней политики отступили на задний план перед невероятным возбуждением, охватившим всю страну под влиянием разоблачений, касавшихся закулисной стороны финансовых операций „Панамской компании“. Так называлось акционерное общество, основанное, как уже известно читателю, Фердинандом Лессепсом для прорытия средне-американского перешейка в 1881 г. и скоро, по вине администраторов и заинтересованных в этом деле финансистов, превратившееся в колоссальную спекуляцию, разорившую сотни тысяч лиц, которые вложили свои капиталы (до миллиарда c третью франков) в заведомо обреченное на гибель предприятие. 21 ноября 1892 г. буланжистский депутат Делаэ (Delahaye) интерпеллировал правительство относительно мер, которые оно думает принять, чтобы привлечь к судебной ответственности тех многочисленных, — по словам интерпеллятора, до 150, — парламентариев, которые, начиная еще с 1888 г., продавали Панамской компании свои голоса и вообще свое влияние. Выступление Делаэ было отправным пунктом отчаянной агитации, которую буланжисты и правая повели против правящего персонала и представителей республики. Прения в различных судебных инстанциях по делу директоров компании, обвиненных в подкупе должностных лиц, равно как показания свидетелей, вызванных по тому же поводу специальной парламентской комиссией, обнаружили, правда, что обвинения врагов существующего режима в поголовной продажности республиканских парламентариев были умышленно преувеличены. Так, из пяти депутатов, пяти сенаторов и трех бывших депутатов, привлеченных первоначально к ответственности, пред судом присяжных должны были явиться, рядом с членами правления Панамского общества только трое парламентариев, а признан виновным лишь один, сам покаявшийся во всем бывший министр Баио (Baïhaut), между тем как Лессепсы, отец и сын, и еще один финансист были приговорены к тюремному заключению (и скоро помилованы). Но, с другой стороны, и парламентская комиссия и суд дали возможность стране убедиться в совершенно недопустимом воздействии более или менее сомнительных представителей финансового мира на такие важные органы общественного мнения, как парламент и печать. Оказывалось, действительно, что значительное число парламентариев если и не совершало деяний, прямо наказуемых законом, то было заинтересовано в ходе различных предприятий часто спекулятивного характера. Не менее двусмысленны были отношения между финансистами и руководителями главнейших газет, которые, независимо от направления, а лишь в соответствии с высотой их тиража, получали за объявления и за рекламные статьи такие суммы, о каких члены парламента могли только мечтать. И здесь Адриен Эбрар, издатель оппортюнистского, но тогда очень влиятельного „Le Temps“, извлекший из „Панамы“ далеко за миллион франков, и редактор бонапартистской „L’Autorité“, Поль де-Кассаньяк, попользовавшийся несколькими десятками тысяч, подавали друг другу руку. Оказывалось, далее, что на почве Третьей республики приобретали совершенно парадоксальное влияние разные космополитические авантюристы и беззастенчивые дельцы, в роде пресловутого Корнелиуса Герца, полу-еврея, полу-янки, снабжавшего Клемансо средствами на издание такого, казалось бы, принципиального органа радикализма, как „La Justice“. Было обнаружено, что люди вполне безупречные в личном отношении, в роде Флоке, считали возможным на посту министров пользоваться в политических целях суммами, которые финансисты, ищущие покровительства, отдавали в их распоряжение.
Немудрено, что „Панама“ стоила жизни нескольким министерствам, выставила в непривлекательном свете многих политиков, считавшихся до того времени принципиальными служителями идеи, и создала в стране крайне удушливую атмосферу недоверия и заподозриваний, влияние которых и отозвалось на выборах 20 августа — 3 сентября 1893 г. Избиратели послали на сей раз в палату депутатов (идя справа налево): 58 членов правой, 35 „присоединившихся“, 311 республиканцев различных более или менее умеренных оттенков, 122 радикала, 49 социалистов. Наименования эти, однако, недостаточно указывают на некоторые характерные изменения в психологии страны и самих политических партий. Если правых в парламенте было немного, то значение консервативных и даже прямо реакционных принципов, защищаемых ими, возросло в немалой степени как вследствие того, что их во многих отношениях поддерживали „присоединившиеся“, признавшие лишь внешнюю форму республики, так и вследствие того, что „молодые“ представители умеренных взглядов, лично не успевшие себя еще скомпрометировать участием в оппортюнистическом хозяйничанья, сочли нужным развернуть знамя религиозной и политической „терпимости“. Присвоив себе название „прогрессистов“, они, однако, усердно держались тактики охранительства, за исключением разве признания наиболее дальновидными из них некоторых второстепенных социальных реформ. А республиканцы старой школы и чистые радикалы выходили из краха „Панамы“ с чересчур потрепанной репутацией, чтобы составить противовес политике прогрессистов.
Пережитый страною кризис пошел, правда, на пользу социалистам, которые составляли впервые в парламенте Третьей республики группу, влиятельную не только своей относительной численностью, но и обилием талантливых людей, в роде Мильерана и, особенно, Жана Жореса, ставших центральными фигурами фракции „независимых“ социалистов. Эта разновидность социализма более подходила по условиям момента к настроению широких демократических слоев Ф., чем образовавшаяся в 1879 г. рабочая партия, расколовшаяся в 1882 г. на „гэдистов“ и „поссибилистов“, от которых в свою очередь отделилась в 1890 г. фракция „алльманистов“. Именно „независимый“ социализм возбуждал в то время интерес свежести и новизны не только в самой стране, но и за границей, и приобретал симпатии за пределами рабочего класса: в университетских кружках и вообще среди демократически настроенной интеллигенции. Однако, превращению французского социализма в серьезную общественную силу, соответственно численной важности слоев, интересы которых он желал защищать, мешали, кроме всего прочего, два обстоятельства. Это, с одной стороны, конкуренция христианского социализма, представленного во Ф. графом де-Меном и одно время поощряемого самим папой, но возбуждавшего недоверие французской демократии своими реакционными требованиями. Это, с другой стороны, ярко вспыхнувшая в 1892—1894 гг. эпидемия анархического терроризма, или „пропаганды действием“, не останавливавшейся перед динамитными покушениями на частных лиц и в общественных местах, бросанием бомб во время заседания новой палаты депутатов (9 декабря 1893 г.) и завершившейся убийством президента республики Сади Карно, павшего от кинжала итальянца Казерио (24 июня 1894 г.).
Это давало пищу правительственной, а отчасти и общественной реакции, находившей усердных выразителей в вожаках „прогрессистов“, из партии которых, за немногими исключениями, вербовались почти все министерства, стоявшие у власти чуть не до самого конца XIX в. Из руководителей этой реакции назовем, между прочим, Шарля Дюпюи, который дебютировал в качестве министра народного просвещения в кабинете Рибо (конец 1892 и начало 1893 г.), а затем был неоднократно премьером „боевых“ министерств, начиная с своего первого кабинета 1893 г., получившего печальную известность трагикомическим подавлением беспорядков в Латинском квартале и закрытием парижской Биржи труда, продолжая своим вторым министерством 1894—1895 г., когда ему удалось провести через парламент „злодейские“ законы против анархистов, и вплоть до кабинета 1898—1899 г., когда достигшая максимума напряженности агитация по делу Дрейфуса (см. ниже) положила конец министерской карьере хитрого и грубого овернца. Назовем также Казимира Перье, внука властного министра Июльской монархии, очень богатого владельца каменноугольных копей, резкие манеры которого, напоминавшие бравого офицера-строевика, и внешние признаки энергии создавали иллюзию твердости воли и решительности, иллюзию, заставившую умеренных выдвинуть его на пост президента республики немедленно после убийства Сади Карно (он был выбран 27 июня 1894 г. большинством 451 голоса на 851 вотирующих) и скоро рассеянную его неожиданным уходом с высокого поста под влиянием раздражения на резкие нападки прессы и трений с министрами. Назовем и его преемника, Феликса Фора, выбранного 17 января 1895 г. большинством 430 голосов умеренных и правых против 361 голосов, поданных за старого и испытанного республиканца, Анри Бриссона — тип посредственного выскочки, мольеровского „мещанина в дворянстве“, упоенного своим президентством, общением с венценосными особами (посещение Николаем II Ф. 5—9 октября 1896 г. и посещение Фором России 23—25 августа 1897 г. с формальным провозглашением франко-русского „союза“) и готового итти на все сделки с реакцией, лишь бы сохранить свой пост. Назовем, наконец, Мелина, старого оппортюниста, некогда занимавшего второстепенные министерские должности, с течением времени составившего себе карьеру пропагандой отчаянного протекционизма и более двух лет (29 апреля 1896 г. — 15 июня 1898 г.), — после шестимесячного пребывания у власти радикального кабинета Леона Буржуа, — хозяйничавшего во Ф. в качестве премьера министерства, которое воскресило своею деятельностью худшие времена оппортюнизма, притом без его борьбы с клерикалами, пока, наконец, и его не смело с политической сцены дело Дрейфуса пожравшее уже столько министерств.
Пока обнаружилась невиновность Дрейфуса и виновность Эстергази, понадобились долгие месяцы отчаянной агитации, сенсационных обличений, гибели репутации многих выдающихся деятелей, падения министерств, чуть-чуть не гражданской войны, которая могла привести Третью республику на край гибели. Объясняется это целым рядом фактов. Прежде всего здесь сказалось усиление консервативных и прямо реакционных тенденций в значительной части буржуазии, напуганной после кризиса Панамы ростом социалистических идей и анархических стремлений. Сказалась здесь также и политика умеренных у власти, видные представители которых, будучи сами свободными мыслителями, считали нужным мирволить клерикалам и прямо заявляли, что отныне в отношениях правительства к религиозным вопросам будет веять „новый дух“ (речь Спюллера 20 марта 1894 г.). Как дополнение к этой „терпимости“, все усиливалась нетерпимость к республике в лагере воинствующих католиков и монархистов при лицемерном признании нового режима „присоединившимися“, которые мечтали, как бы пропитать насквозь республиканскую форму реакционными началами. Затем, со времени буланжизма, шла усиленная пропаганда в массах шовинистских и милитаристских идей, пропаганда, в которой участвовали, рядом с реакционерами и фанатиками реванша, в роде Деруледа, многие искренние республиканцы, приучавшие этим нацию видеть в воинской власти святая святых государства, а самих носителей этой власти — смотреть на себя, как на особую привилегированную касту, которую не смеют критиковать мирные обыватели, ни даже представители гражданской власти. В связи с этим клерикалы и монархисты, разочаровавшиеся в возможности низвержения республики прямым нападением, старались захватить ее обходным движением, а с этой целью набирали побольше сторонников в войсках. В частности оказалось заполнено их креатурами высшее командование, — что превратило генеральный штаб французской армии, по яркому выражению Эмиля Золя, в настоящую „иезуитню“ (jésuitière). Наконец, в возбуждении, вызванном делом Дрейфуса, имел большое влияние тесно связанный с националистической и милитаристской агитацией рост антисемитизма. Вначале, во второй половине 80-х гг., он казался крайне искусственным плодом агитации, исходившей от кучки далеко не бескорыстных юдофобов, в роде Эдуарда Дрюмона, а десятью годами позже, отчасти под влиянием „панамских“ и других финансовых скандалов, в которых было замешано несколько видных еврейских банкиров, нашел немало сторонников среди мало сознательных элементов нации и особенно в рядах реакционных демагогов.
Только сочетанием этих разных факторов, причудливо переплетшихся вокруг дела Дрейфуса, и можно объяснить громадные размеры и внутреннее значение различных перипетий „дрейфусиады“. Сначала общее равнодушие страны. Затем изолированные попытки некоторых интеллигентов и политиков найти „истину“. Оплевание их усилий „улицею“ и шовинистами. Постепенное вхождение в дело выдающихся представителей различных течений: Золя, Клемансо, Жореса, А. Франса, с одной стороны; Дрюмона, Рошфора, Деруледа, Леметра, — с другой. Упорное сопротивление военной клики, стремившейся, за блестящим исключением людей, в роде полковника Пикара, затушевать истину и во что бы то ни стало сохранить в неприкосновенности первоначальную легенду о виновности „жида“. Подлог, грязь, кровь (самоубийство подполковника Анри) в „иезуитне“. Первоначальное нежелание гражданской юстиции помогать делу истины и справедливости. Нерешительность прежнего парламента и военно-шовинистский гипноз, охвативший новую палату (выборы 8—22 мая 1898 г.), несмотря на присутствие в ней даже слегка увеличившегося — до 57 членов — числа социалистов, но лишенных таких вожаков, как Жорес и Гед, павших жертвами клерикально-милитаристской агитации. Падение так или иначе причастных к „делу“ министерств Мелина (15 июня 1898 г.), Бриссона (25 октября 1898 г.), Шарля Дюпюи (12 июня 1899 г.) и появление „кабинета национальной обороны“ Вальдека-Руссо, которому в течение почти трехлетнего пребывания у власти (22 июня 1899 г. — 3 июня 1902 г.) удалось отразить все свирепые атаки клерикально-шовинистски-милитарной коалиции на республику и укрепить, казалось, окончательно рушившийся новый строй.
Переломный пункт в политической эволюции Ф. следует, впрочем, видеть уже ранее того, в избрании Эмиля Лубэ (483 голосами против 279 голосов, поданных за Мелина на заседании конгресса 18 февраля 1899 г.) на пост президента республики, оставшийся вакантным после смерти Феликса Фора. Новый президент не отличался особенно выдающимися достоинствами, но был известен прочностью своих республиканских убеждений, а с момента избрания невольно привлек симпатии передовой Ф. твердостью и гражданским мужеством, проявленными им в этот критический момент Третьей республики. Надо сказать, что в числе обстоятельств, вызвавших падение кабинета Дюпюи и замену его кабинетом Вальдека-Руссо, фигурировали грубое нападение на Лубэ со стороны некоего роялистского пшюта на Отейльских скачках (4 июня 1899 г.) и последовавшая ровно через неделю (11 июня 1899 г.) на скачках же в Лоншане колоссальная демократическая манифестация в честь первого сановника республики. Министерство Вальдека-Руссо, большая часть членов которого принадлежала к умеренной и радикальной партиям с уклоном налево, приобретало интересный и вместе парадоксальный характер вследствие присутствия в нем таких показательных личностей, как сам премьер, взявший себе вместе с тем портфель министра внутренних дел, социалист Мильеран, ставший министром торговли, и генерал Галлифе, занявший пост военного министра. В Вальдеке-Руссо еще недавно центр республиканской армии видел своего естественного вождя. Карикатура изображала его даже в виде „императора умеренных“. Но этот умеренный по своим воззрениям и вкусам государственный деятель обладал редкой энергией и политической дальновидностью, далеко возвышавшими его над средним уровнем правящего персонала республики и приближавшими его до известной степени к великим торийским министрам Англии. Возмущенный прежде всего в качестве первоклассного юриста вопиющими нарушениями права в деле Дрейфуса, Вальдек-Руссо понимал, что отчаянная борьба между врагами и защитниками злополучного капитана выражает лишь столкновение двух мировоззрений, которое должно было неизбежно повести к настоящей гражданской войне с ее, как ему казалось, гибельными последствиями для Ф. Чтобы предотвратить эту войну, он и поднял на себя необыкновенно тяжелое в эти критические дни бремя премьерства. Но, сделав своею ближайшею задачею защиту республики, он счел нужным опереться в борьбе против ее врагов на лиц, сотрудничество которых в одном кабинете показалось тогда многим верхом политического дерзания.
Давши одно из министерств, правда, не первостепенное, социалисту Мильерану, он поставил во главе армии одного из свирепейших подавителей Коммуны, „маркиза“ Галлифе, одно имя которого уже возбуждало среди социалистов непреодолимое отвращение. Можно предполагать, что этот акт, в котором даже горячие сторонники Вальдека-Руссо в левом лагере видели крупную тактическую ошибку, был совершен великим оппортюнистом если не вполне преднамеренно, то по внушению политического чутья. Оно должно было подсказать ему план: не рассчитывать при обороне республики исключительно на крайние левые элементы, могшие увлечь правительство слишком далеко по пути коренных преобразований, но дать известные гарантии и тем из умеренных республиканцев, которые искренно поддерживали кабинет. Нейтрализация крайних стремлений обоих крыльев республиканской армии в интересах торжества действительно прогрессивной, но умеренной республики — таков был идеал, к которому, видимо, стремился Вальдек-Руссо, как показывают некоторые характерные особенности его политической деятельности за время пребывания его у власти. Как бы то ни было, всеобщую сенсацию произвел новый кабинет не только присутствием в нем Галлифе, но и вхождением в него социалиста Мильерана. Именно по этому вопросу, лишь обостренному ненавистью к палачу коммунаров, социалистический мир раскололся на две долго враждовавшие части и не только в Ф., но и во всем мире. „Участие социалистов в буржуазном правительстве“ было предметом страстных полемик и взаимных анафем в местной и заграничной прессе, горячих обсуждений и зачастую двусмысленных резолюций на национальных и интернациональных рабочих съездах.
Положение дел во Ф. при появлении у власти нового министерства было таково. На поле агитации за или против Дрейфуса партии и течения группировались по законам особого сродства, вызывавшего странные для поверхностного взгляда сочетания и коалиции. Против Дрейфуса дружной ратью шли националисты, милитаристы, антисемиты, бывшие буланжисты, плебисцитарные республиканцы и фанатики-патриоты, в роде Деруледа, почти все монархисты и реакционеры, клерикалы непримиримого и клерикалы „присоединившегося“ толка, наконец, не мало радикалов и большинство умеренных, сбитых с толку „патриотическим“, как им казалось, настроением рядовых обывателей. За Дрейфуса стояли наиболее передовые элементы так называемой буржуазной интеллигенции, непримиримые антиклерикалы и испытанные республиканцы как радикального, так и умеренного лагеря, антимилитаристы и анархисты, а из социалистов часть „независимых“, следовавших за Жоресом, и алльманисты. Гедисты же и бланкисты, ровно как те из независимых, которые не желали скомпрометировать себя чересчур горячим участием в деле (в роде самого Мильерана), стояли за нейтралитет в этой, как выражался один из социалистических манифестов, „семейной ссоре буржуазии“. Что касается страны в целом, то ее настроения были довольно неопределенны, местами противоречивы, то обнаруживая значительный индифферентизм к делу, то поворачиваясь, как флюгер, из стороны в сторону под влиянием различных, порою совершенно неожиданных событий. При таких-то условиях приходилось прежде всего ликвидировать юридически дело Дрейфуса. Впечатление, произведенное на страну помилованием вновь осужденного самого Дрейфуса, а также вотированной через год (30 декабря 1900 г.) амнистией для всех лиц, причастных на той или другой стороне к делу Дрейфуса, не особенно способствовало успокоению, так как оба лагеря были одинаково сильно разочарованы. Идейные дрейфусисты были возмущены тем, что военная клика, придумавшая преступную махинацию против еврея, осталась без наказания, заклятые же противники Дрейфуса — тем, что он вырывался из их когтей, а „изменники“, поддерживавшие его, оказывали даже влияние на политику страны.
Как бы то ни было, именно на этом компромиссе решило остановиться правительство Вальдека-Руссо, считавшего нужным так или иначе покончить с дрейфусиадой, чтобы приняться за те реформы, которые требовались, по мнению премьера, прежде всего самой обороной республики, а затем и вообще ее судьбами. Встречаясь повсюду в первых рядах врагов нового режима с клерикалами, как это было и во время подготовления мак-магоновского coup d’État и во время буланжистской агитации, — Вальдек озаботился выработкой мер, могущих ввести в известные рамки враждебную деятельность воинствующих католиков, принимавших теперь постоянное участие, на ряду с националистами, в заговорах против республики. Возобновлялась в известном смысле антиклерикальная политика Жюля Ферри, но возобновлялась при изменившихся условиях. Авторитарный министр 80-х годов вел борьбу с религиозными ассоциациями. Теперь искренние республиканцы не могли удовлетвориться одной этой борьбой, так как не только социалисты, но и буржуазные демократы требовали пересмотреть по этому поводу все законодательство об ассоциациях, проникнутое во Ф. со времени Великой революции страхом правящих классов перед принципом коалиции. Вальдек-Руссо тем менее мог сопротивляться этому настроению, царившему среди передовых республиканцев, что именно он был отцом закона 1884 г. о профессиональных синдикатах, закона, давшего впервые возможность широкой организации человеческих усилий, хотя бы и в хозяйственной сфере на почве пореволюционной Ф. В результате ожесточенной борьбы партий в парламенте и стране, при чем наиболее последовательные социалисты стояли за отмену всяких ограничений против каких бы то ни было союзов, 2 июля 1901 г. был обнародован закон об „ассоциационном договоре“. Он дозволял свободное без малейших формальностей и сношений с администрацией образование всяких ассоциаций вообще, имеющих „иную цель, чем дележ прибылей“, хотя признавал „юридическую правоспособность“ лишь за теми из этих союзов, которые заявят властям о своем существовании и сообщат им сведения о цели общества. Но тот же самый закон устанавливал ряд ограничений для религиозных ассоциаций, которые должны заручиться предварительным разрешением государства, не имеют права без этого разрешения заниматься педагогической деятельностью, ни в коем случае не могут увеличивать свои капиталы выше размеров, требуемых непосредственными задачами общества, и т. п., а в случае несоблюдения этих условий подлежат немедленному закрытию и ликвидации. Таков крупнейший закон, проведенный кабинетом национальной обороны, глава которого, как мы увидим ниже, не захочет, однако, итти за радикальным большинством новой палаты в чересчур строгом толковании этих антиклерикальных мер.
Социальные законы и декреты, касающиеся условий труда, относятся к другой важной группе мероприятий, проведенных кабинетом по инициативе „министра-социалиста“ Мильерана. Наиболее крупный из этих актов, закон 30-го марта, вносивший изменения в закон 2 ноября 1892 г. о труде детей, несовершеннолетних девушек и женщин, представлял на ряду с положительными сторонами и отрицательные. Действительно, он устанавливал рабочий день в 11 часов, с уменьшением его до 10 часов через шесть лет не только для уже охраняемых законом категорий трудящихся, но и для взрослых мужчин. Но тем самым он легально удлинял в течение всего переходного времени десятичасовой день детей ниже шестнадцатилетнего возраста и фактически удлинял рабочий день мужчин, работавших в одних заведениях с детьми, где взрослые по самым условиям производства кончали работу вместе с детьми. Против этого закона, равно как против других социальных мер, особенно протестовали представители значительного большинства рабочих, агитация которых заставила даже правительство взять назад законопроекты о расширении прав синдикатов и о рабочих пенсиях.
На выборах 27 апреля — 11 мая 1902 г. политика кабинета национальной обороны одержала блестящую победу, так как новая палата заключала 228 радикалов и радикалов-социалистов, 48 так называемых министерских республиканцев, 45 чистых социалистов, 140 „прогрессистов“-мелинистов, 50 „присоединившихся“, 33 консерватора. В палате уже начинал слагаться игравший, по крайней мере в течение трех последующих лет, важную роль „блок“ левых партий из 339 членов (включая сюда министерских социалистов, предводимых в этот момент Жоресом), против которого оппозиция могла выставить лишь 252 члена. И правительство располагало теперь большинством по крайней мере в 87 голосов, вместо 25, как это было три года назад при первом вотуме доверия министерству национальной обороны. Притом настроение нового большинства было пропитано таким ярким антиклерикализмом, что, по мнению некоторых историков, именно это обстоятельство заставило почти тотчас же подать добровольно в отставку (3 июня 1902 г.) Вальдека-Руссо, не желавшего итти дальше известной границы в своей борьбе с воинствующими католиками.
Преемником великого оппортюниста был радикальный сенатор Комб, кабинету которого следует приписать одно из самых плодотворных влияний на общую политику страны, не столько даже в смысле той непосредственной законодательной работы, которую он совершил, сколько в смысле подготовительной деятельности к дальнейшим реформам, а главное поддержания бодрого творческого настроения во всей республиканской Ф. Очень твердый, хотя и умеренный радикал, по философским воззрениям спиритуалист и, однако, резкий противник ультрамонтанства, человек, уступавший своему предшественнику в широте государственного ума, но зато отличавшийся, как скоро оказалось, несокрушимой энергией, Комб был как раз у места, чтобы продвинуть борьбу с клерикалами дальше того пункта, где останавливался сам Вальдек-Руссо. Программа кабинета, в котором было, по крайней мере, 7 радикалов, из них 2 радикала-социалиста, Камиль Пельтан и Думерг, — что, к сожалению, уравновешивалось призванием на пост министра финансов глубокого оппортюниста Рувье, — обещала всеобщий налог на доход, 2-летний срок военной службы, реформу военных судов, рабочие пенсии и частичный выкуп железных дорог, но прежде всего строгое применение закона об ассоциациях. Сам пока не желая крайней постановки вопроса, в виде отделения церкви от государства, новый премьер силою вещей был брошен на путь решительной борьбы с клерикализмом и под влиянием своего боевого темперамента быстро подошел к той грани, за которой начиналось единственное логическое решение вопроса: отмена конкордата со всеми вытекающими отсюда последствиями. Вдохновившись начальным вотумом доверия со стороны палаты, поддержавшей правительство 309 голосами против 117 (при 149 воздержавшихся „прогрессистах“ и крайних социалистах), Комб декретом 27 июня и циркуляром 10 июля 1902 г. закрыл более 2.600 школ и приютов, зависевших от тех конгрегаций, которые и после обнародования закона 1 июля не считали нужным запастись разрешением от правительства. Умеренные католики и националисты в парламенте и стране повели чрезвычайно резкую агитацию против этой меры. Клерикалы организовали даже с этой целью фешенебельные манифестации в Париже и „навозные“ беспорядки в Бретани, где в некоторых местах пропитанные иезуитскими идеями офицеры отказывались закрывать монастыри, защищавшиеся против войск и жандармерии ведрами нечистот. Но Комба это заставило лишь ускорить темп борьбы. Покончив законом 4 декабря с неразрешенными заведениями, Комб соединил затем все многочисленные просьбы орденов о разрешении в три группы: обучающих, проповеднических и коммерческих конгрегаций, и добился от палаты, что она летом 1903 г. сразу и огулом отвергла несколько десятков упомянутых просьб, при чем зависевшие от них заведения были немедленно же закрыты по всей Ф. Дальнейшими шагами против клерикализма был закон 23 февраля 1904 г., которым отменялся закон Фаллу, и гораздо более обширная законодательная мера 7 июля 1904 г., воспрещавшая каким бы то ни было конгрегациям, хотя бы и получившим разрешение, заниматься обучением на всех трех ступенях народного образования.
Но еще несколько раньше проведения этой меры произошло событие, которое придвинуло Комба, увлекаемого радикальным большинством так называемого „блока“, где играли такую роль умеренные социалисты с Жоресом во главе, вплотную к отмене конкордата. По поводу путешествия президента французской республики в Италию и свидания его с королем, простоватый и фанатический Пий X, сменивший на папском престоле тонкого и осторожного Льва XIII, счел нужным резко протестовать против визита „главы католического государства“ злочестивому „узурпатору“. Этот протест в виде папской ноты, отправленной французскому посланнику при римской курии и разосланной 28 апреля 1904 г. всем державам с оскорбительной для Ф. прибавкой, может быть, и не увидел бы света гласности, утонув в архивах дипломатических тайн. Но счастливая случайность отдала его в руки Жореса, который напечатал его в своей газете „L’Humanité“. Впечатление, произведенное этим документом, выражавшим неслыханное вмешательство иностранной державы в политику Третьей республики, было настолько сильно, что даже Рибо от имени столь сильно мирволившего клерикалам центра поддержал отозвание французским правительством посланника при Ватикане. А сам Комб комментировал эту меру не только как протест против вмешательства Ватикана, но и как решение кабинета „навсегда покончить с устарелой фикцией светской власти папы“. Отныне, отчасти даже вопреки желанию самого Комба, который еще медлил с практическим осуществлением отмены конкордата, вопрос об отделении церкви от государства ставился французской демократией в первую очередь. Масонские ложи, конгрессы, лиги образования, радикальная и радикально-социалистическая партии, наконец сама комиссия палаты, передвигавшаяся в этом вопросе все левее и левее, требовали коренного решения назревшей исторической задачи. К началу открытия осенней сессии, 17 октября 1904 г., докладчиком комиссии Аристидом Брианом, впервые выступавшим на первый план политической сцены, сначала крайним социалистом, затем вышедшим из социалистической партии и перешедшим в ряды левых радикалов, был изготовлен замечательный доклад об отделении церкви от государства. Тогда Комб после некоторого колебания решил внести в палату и свой собственный законопроект. Но дни его министерства были уже сочтены, так как с конца октября того же года возникло печальное „дело карточек“, давшее врагам Комба возможность повести против кабинета борьбу отравленным оружием.
Клерикальная оппозиция в печати и парламенте выдвинула против военного министра Андре, сменившего Галлифе, обвинение в том, что им еще со времен Вальдека-Руссо было заведено особое бюро, куда стекались конфиденциальные сведения об убеждениях офицерства и где они группировались и наносились на отдельные карточки в алфавитном порядке. Целью этой операции было снабдить министра данными касательно того, в какой степени можно рассчитывать на преданность республике со стороны того или другого офицера. В сущности, эти приемы иерархического осведомления широко практиковались во все время существования Третьей республики, которая, кстати сказать, лишь продолжала в этом отношении тактику предшествовавших режимов. Но до Андре они были направлены против республикански-настроенных офицеров, благодаря чему, например, и создалась в генеральном штабе знаменитая „иезуитня“, заклейменная Эмилем Золя. А теперь свободомыслящий министр думал при помощи этих приемов обеспечить республике присутствие в рядах офицерства людей, на которых можно было бы рассчитывать для защиты демократических учреждений. К сожалению, благая цель, поставленная генералом Андре, достигалась средствами, которые годились реакционерам и оппортюнистам, но противоречили самому духу свободной мысли и широкой демократии. Отсюда смущение, овладевшее защитниками кабинета, когда клерикальные и националистские газеты, добравшиеся при помощи подкупа до карточек, принялись ежедневно бросать в пищу общественному любопытству и лицемерному негодованию злейших врагов свободы целые вороха конфиденциальных сведений об офицерах Французской республики. Влача на себе бремя этого политического шантажа, министерство Комба на заседании 14 января 1905 г. получило лишь слабое большинство в 12 голосов (291 голос против 277) и 18 января подало в отставку. В письме к президенту республики Комб говорил по этому поводу, что хотя кабинет формально и не пал, но его авторитет, необходимый для осуществления программы политических и социальных реформ, подорван игрой честолюбий и клерикальными и националистскими интригами. И все же, уходя, премьер выражал уверенность, что единение групп левой даст возможность Ф. „продолжать дело умственного освобождения, социального прогресса и сближения между народами“. Из защищавшихся министерством Комба реформ были приведены к близкому осуществлению отделение церкви от государства и принятые уже палатой проекты о двухлетней военной службе и о помощи старикам и инвалидам. Но ни подоходный налог, ни рабочие пенсии не сделали большого шага вперед. В рабочем вопросе кабинет Комба выказывал, говоря вообще, бòльшую благожелательность, чем его предшественники, к трудящимся, что проявлялось, напр., во время стачек и беспорядков, начавших учащаться в этот период новейшей французской истории. Конечно, и при Комбе правительство нередко прибегало к традиционной тактике посылки войск на места забастовок. Но все же, особенно в последние месяцы существования кабинета, и главным образом в ведомстве Камиля Пельтана, заведывавшего, в качестве морского министра, арсенальными и военно-портовыми рабочими, администрация обнаруживала в этой сфере гораздо меньше нервности. И рабочим давалась возможность вести агитацию за свои существенные интересы более беспрепятственно, чем то было до сих пор.
Уход министерства Комба с политической сцены знаменует начало отлива того широкого демократического течения, которым Ф. была обязана спасительной встряске дела Дрейфуса. Ибо если кабинет Комба и оставил нерешенным ряд намеченных реформ, осуществленных лишь последующими министерствами, то все же само это осуществление стало возможным только потому, что Комб и его товарищи подготовили к ним общественное мнение, а, главное, потому, что дух, проникавший деятельность ушедшего под напором реакционной оппозиции министерства, повсюду проникал страну и поддерживал в ней бодрое прогрессивное настроение. Отлетел этот дух, — и реформы, порою и очень важные, продолжали осуществляться лишь по инерции, тогда как на ряду с этим все сильнее и сильнее стала прокидываться социальная реакция. Смысл ее заключался, главным образом, в том, что у демократической части французской буржуазии хватило радикализма на проведение культурных и политических реформ, поддержанных сочувствием масс, но его оказалось недостаточно для решения социального вопроса. И радикалы у власти входили все чаще и чаще в очень резкие столкновения с организованным рабочим классом, особенно с левой, революционной частью его. Знаменателен уже был состав первого же министерства, сменившего министерство Комба. Во главе нового кабинета стал пресловутый Рувье, который дал не мало второстепенных мест представителям радикализма, но во главе наиболее важных министерств поставил своих друзей — умеренных или слегка радикальных республиканцев.
Однако, настоятельность некоторых реформ сделала такие успехи в общественном сознании, что отступление назад становилось невозможным даже и для хитроумного Рувье. Так, в его министерство был, наконец, проведен закон об отделении церкви от государства. Обнародованный 9 декабря 1905 г., исправленный в еще более либеральном и гибком духе законами 2 января и 25 марта 1907 г., он может считаться одним из крупнейших политических актов Третьей республики. Суть его следующая: обеспечивая свободу совести и всяких религиозных убеждений, республика, однако, не признает и потому не оплачивает никакого вероисповедания. Из бюджета государства, департаментов и коммун исключаются все расходы, связанные с отправлением различных культов. Для удовлетворения религиозных потребностей государство дает гражданам право составлять на основании общего закона 1 июля 1901 г. об ассоциациях так называемые вероисповедные ассоциации. Закон объявляет собственностью государства, департаментов и коммун все церковные здания с их недвижимостью, но вменяет в обязанность этим собственникам сдавать в наймы или продавать по возможно умеренной цене эти имущества упомянутым вероисповедным ассоциациям. Ликвидируя бюджет культов, правительство назначает священнослужителям пособие в соответствии с продолжительностью их службы, начиная от поддержки их в течение четырех лет и кончая ежегодной пожизненной пенсией. Что касается собственно отправления культа, то формальности богослужебных собраний подводятся под общие формальности закона о собраниях, в роде, напр., заявления властям, при чем богослужебные собрания пользуются еще той лишней льготой, что одного заявления достаточно на целый год. (Позже, в 1907 г. для всех собраний, а не только религиозных, была и совсем уничтожена формальность заявления). Прошел в министерство Рувье и очень важный закон о всеобщей двухлетней военной службе, закон, который всесторонне обсуждался еще при Комбе, но, возвратившись из сената, окончательно был вотирован палатой на заседании 17 марта 1905 г. большинством 504 голосов против 34; равно как закон о помощи старикам-инвалидам, который признавал в своей окончательной редакции, носящей следы искажений сената, но все же принятой палатой (13 июля 1905 г.), право на пособие всяким лишенным средств к существованию французам, достигшим 70 лет или и раньше ставшим инвалидами, однако под условием представления свидетельства о неспособности к труду. В министерство Рувье усилились репрессии против стачечного движения, обострившегося отчасти под влиянием агитации Всеобщей конфедерации труда и встретившего в пограничных районах дружное противодействие властей смежных государств. Так было, напр., во время забастовки на заводах Лонуи (деп. Мёрты-и-Мозеля), где против рабочих французской, бельгийской и итальянской национальности действовали не только французские войска, но и приглашенные для содействия властями Третьей республики жандармы Германии, Бельгии и Люксембурга. С другой стороны, осложнение внешней политики на почве Марокко, против завоевания которого возражал Жорес, чуть не повело весной 1905 г. к столкновению между Германией и Ф. Рувье, во избежание войны, вынужден был предложить выйти в отставку министру иностранных дел, Делькассе, проводившему путем договоров с Англией (8 октября 1904 г.), Италией и Испанией (6 октября 1904 г.) политику „окружения Германии“. Министерство Рувье пало через 13 с небольшим месяцев существования уже при новом президенте республики Фалльере, который был выбран 18 января 1906 г. большинством 409 голосов республиканцев, радикалов и социалистов против 371 голоса, поданного за Думера, кандидата правых, националистов и умеренных.
Первый кабинет, составившийся при Фалльере, кабинет Саррьена, просуществовал всего семь месяцев и заслуживает упоминания разве только потому, что включал несколько очень крупных политических деятелей, в том числе впервые становившегося у власти Клемансо, который совершенно оттер на задний план премьера. В министерство Саррьена состоялись выборы 6—20 мая 1906 г., на которых прошло 78 реакционеров, 30 националистов, 66 прогрессистов, но зато 90 левых республиканцев, 115 радикалов, 132 радикала-социалиста, 54 объединенных социалиста, 20 „независимых“ (или, как скоро они стали называть себя, „республиканских“) социалистов. Таким образом, народное представительство по своему составу все более и более передвигалось влево, и радикализм становился торжествующим. В министерство же Саррьена, Клемансо на посту министра внутренних дел, после нескольких колебаний, вступил в решительную борьбу с революционным социализмом и синдикализмом, подавив при одобрении всех радикалов еще неслыханным скоплением войск стачки на севере и в центре Ф. и в Париже. Этой политики Клемансо продолжал держаться и в качестве премьера кабинета 25 октября 1906 г., сменившего кабинет Саррьена, заходя в этом отношении так далеко, что после жестоких репрессий против забастовавших служащих почтово-телеграфного ведомства (в марте и в мае 1909 г.) он возбудил неудовольствие среди своих давнишних, наиболее верных друзей, в роде Камиля Пельтана, между тем как умеренные республиканцы не могли достаточно нахвалиться энергиею бывшего низвергателя министерств в борьбе против революционных элементов и вообще левого крыла рабочего класса.
Как бы то ни было, за 33 месяца существования „долгого“ кабинета Клемансо было убито 15 рабочих, тяжело ранено 467, кассировано 392 служащих и перемещено 13. Сумма годов тюрьмы за участие в стачках достигла 177. Что касается положительной стороны деятельности этого кабинета, при котором было впервые учреждено даже специальное министерство труда и общественного страхования, то премьеру удалось провести только закон о пенсиях железнодорожных рабочих и выкуп Западной железной дороги, при чем самые условия выкупа были лишь определены позже. Ни законопроект о рабочих пенсиях, ни реформа военной юстиции, ни законопроект о прямом и отчасти прогрессивном налоге на доход, выработанный министром финансов Кайо, не получили завершения в министерство Клемансо. Зато тонкому и очень ловкому Бриану удалось внести дальнейшие дополнения в законодательство об отделении церкви от государства, отнимавшие всякую возможность у католиков кричать о преследовании. Так что даже отказ клерикалов, подстрекаемых советниками папы, образовать вероисповедные ассоциации не помешал закону оставить в их руках фактическое пользование церковными зданиями и утварью без обязательства ремонтировать их, что фактически приняли на себя коммуны. Кабинет Клемансо, разочаровав многих в реформаторских способностях радикализма, был низвергнут, как тогда же стали говорить остроумцы, самим Клемансо, который на заседании 20 июля 1909 г. во время резкой полемики с Делькассе затронул больное место французских патриотов, обвинив своих предшественников в том, что, толкая Ф. к войне, они в то же время недостаточно развили военные силы страны.
Министерство Клемансо было последним долгим министерством из эпохи духовного владычества радикалов, когда дело Дрейфуса, произведшее общую благодетельную встряску, вызвало во всей стране жажду серьезной идейной деятельности, стремление проводить назревшие реформы и временно отодвинуло на задний план борьбу честолюбий и охоту за министерскими портфелями, характеризовавшую почти все периоды парламентской жизни Ф. Наступает снова эпоха быстрой смены министерств, падающих зачастую не на каком-нибудь принципиальном вопросе, а вследствие закулисных интриг. Уже два министерства Бриана (первое, стоявшее у власти от 24 июля 1909 г. по 30 октября 1910 г., второе, перетасованное, от 3 ноября 1910 г. по 27 февраля 1911 г.), Бриана, который проделал за какие-нибудь пять лет знаменательную эволюцию от защиты вооруженного восстания и всеобщей забастовки до программы примирения с консерваторами и борьбы со стачками, показывали, что от французской политической жизни снова отлетел дух реформ. Любопытно, что это разочарование страны в радикалах сказалось даже на выборах 24 апреля — 8 мая 1910 г. Эти выборы характеризуются потерями среди реакционеров и консерваторов, приростом умеренных республиканцев („прогрессистов“), частными поражениями левых республиканцев, радикалов, радикалов-социалистов и республиканских социалистов. Значительно выросла лишь одна партия, партия объединенных социалистов, проведшая в палату почти в полтора раза большее по сравнению с прежним число депутатов, а именно 77 человек. Во время пребывания у власти Бриана была, в сущности, проведена лишь одна подготовленная всем предшествующим развитием реформа, — закон о рабочих и крестьянских пенсиях, имеющий, впрочем, значение меры, не столько серьезно улучшающей непосредственное положение трудящихся, сколько выражающей принципиальное признание права рабочих масс на поддержку государства. Действительно, средняя величина годовой пенсии определяется всего в 196 фр. и в самом благоприятном случае достигает 414 фр., при чем средства, откуда почерпаются пенсии, слагаются из взносов трех родов: взносов, делаемых рабочими; взносов, выплачиваемых капиталистами в том же размере, как и рабочими (от 4½ фр. для подростков до 9 франк. для взрослых мужчин); и из особой доплаты, производимой государством. Между последующими кабинетами некоторое значение имел лишь кабинет Кайо (28 июня 1911 — 10 января 1912 г.): не столько, впрочем, с точки зрения внутренней политики, ибо Кайо, совмещая премьерство и пост министра внутренних дел, отказывался тем самым от своей реформы налоговой системы, которая попадала теперь в руки оппортюниста Клоца, — сколько в области внешней политики, где Кайо удалось ликвидировать при помощи Англии агадирский инцидент (начало июля 1911 г.), которым Германия хотела терроризировать Ф., раздражавшую ее своими приобретениями в Марокко. Договор, подписанный (4 ноября 1911 г.) германским и французским правительством, отдавал прежде всего империю шерифа в полное распоряжение (протекторат) Ф., под условием допущения к экономической эксплоатации и других европейцев. В западной части экваториальной Африки Германия уступала Ф. на северо-востоке Камеруна пространство в 14.000 кв. км. со 100.000 жителей, а сама получала в Конго 230.000 кв. км. с 1.000.000 негров. Большие надежды возлагались умеренной Ф. на кабинет, во главе которого стал выдающийся оппортюнист новой формации в лице Раймонда Пуанкаре (14 января 1912 г.). Но эти надежды не осуществились, отчасти потому, как говорили друзья Пуанкаре, что все внимание министерства было поглощено внешней политикой, усложнившейся вследствие итало-турецкой и первой балканской войн. А почти ровно через год (17 января 1913 г.) премьер сделался уже президентом Французской республики, получив 483 голоса, преимущественно умеренных и правых, против 296 голосов, поданных за его соперника, радикала Пана.
Политическая борьба во Ф. в последние полтора года, предшествующие войне, велась, гл. обр., в трех направлениях. То была, во-первых, борьба за пропорциональное представительство, поддерживаемая правыми, умеренными и социалистами против радикалов, сопротивление которых этой реформе отодвинуло ее в неопределенное будущее. То была, во-вторых, борьба за подоходный и в известной мере прогрессивный налог, на который ожесточенно нападают умеренные и правые, а отчасти и радикалы, т.-е., говоря вообще, крупная и средняя буржуазия, и который защищают радикалы-социалисты и объединенные социалисты. Переплетавшаяся с личными интригами и неимоверно грязными обвинениями, бросаемыми в лицо противников (что повело, между прочим, к убийству журналиста Кальметта женою Кайо), эта реформа была вотирована накануне войны (15 июля 1914 г.), но первая попытка ее практического осуществления имела место лишь в 1916 г., на третий год войны. Наконец, в третьих, это была борьба за возвращение к 3-летнему сроку военной службы. Возбудивший страстную полемику в прессе и жестокое столкновение в парламенте и стране между противниками и сторонниками законопроект, снова удлинявший продолжительность службы, стал законом 7 августа 1913 г., несмотря на сопротивление крайних радикалов и социалистов. После майских выборов 1914 г., которые ознаменовались новым ростом объединенных социалистов (102 из 602 депутатов), эта партия, побуждаемая главным образом Жоресом, решила повести энергичную кампанию против 3-летней службы, противоставляя ей план всенародной милиции. Но уже нить естественного политического развития Ф. готова была оборваться — 1 августа 1914 г. Германия объявила войну России (накануне, 31 июля, был убит фанатиком-шовинистом самый выдающийся социалист Ф., Жан Жорес, страстно боровшийся против решения оружием международных столкновений). 4 августа парламент санкционировал выступление Ф. на стороне России.
Особенности французского социально-экономического строя перед войною можно охарактеризовать немногими словами. Это — сравнительная медленность процессов той общей экономической эволюции, которая вырисовывается при наблюдении социальной жизни наиболее передовых стран современного периода в Старом и Новом Свете. Прежде всего медленность индустриализации. По последней перед войной переписи профессий, из 20.931.000 чел. производительного населения Ф. в 1911 г. земледелием и лесоводством занималось 8.517.000 чел., или около 41%, промышленностью и горным делом — 5.992.000 чел., или около 29%, перевозкой — 1.543.000 ч., или 7,3%, торговлей — 2.053.000 чел., или около 10%, и т. д. Таким образом, земледельческие классы во Ф. обнимали немногим меньшую часть населения, чем торгово-промышленные, 41% против 46% (напомним для сравнения, что в Бельгии в это же время на 21% производительного земледельческого населения приходилось 53% торгово-промышленного населения, в Германии на 37% лиц первой категории 48% второй, в Англии на 12,4% первой 68% второй). Еще отчетливее медленность темпа индустриализации Ф. обнаруживается из деления всего населения на сельское и городское: в том же 1911 г. статистика насчитывала здесь на 42% горожан целых 58% поселян. Последних при начале Великой революции (в 1790 г.) было 78%, а в половине прошлого века (в 1850 г.) все же 75%. Достаточно сопоставить с этим цифры горожан и поселян в Великобритании, которая насчитывала в 1911 г. первых 78%, а вторых всего 22%, и в Германии, где в 1840 г. деревенских жителей было 70%, а в 1901 г. осталось уже только 33%, чтобы убедиться в том, как отстает Ф. от других передовых стран в области промышленного развития, оставаясь, несмотря на общую высоту своей культуры, наполовину земледельческой страной. В соответствии с этим во Ф. поражает и сравнительная немногочисленность больших городских центров, растущих, как известно, в современный период истории, главным образом, под влиянием роста промышленности и торговли. Так, перепись 1911 г. отмечает на почве Третьей республики существование 15 городов с населением, превышающим 100.000 жителей, а именно: 1 города, населенного более, чем миллионом жителей (2.888.110 — Париж); 2 городов с более, чем полумиллионным населением (Марсель и Лион); 2 городов с более, чем двухсоттысячным населением (Бордо и Лилль) и 10 городов с более, чем стотысячным населением. Почти в то же самое время (в 1910 г.) в Германии считалось 48 городов с населением, превышавшим 100.000 жителей, а именно: один город имел более миллиона (Берлин — 2.071.257 жителей), 6 городов каждый более 500.000, 1 город более 400.000, 4 города более 300.000, 11 городов более 200.000, 25 городов более 100.000. Это сравнение показывает как нельзя лучше разницу в развитии двух стран.
Но Ф. отличается до сих пор не только своим полуземледельческим характером и не быстрым ростом промышленности. Очень типична для нее и форма землевладения и земледелия. Ф. — страна, где преобладает мелкая крестьянская собственность и мелкая культура. По данным сельской „Монографической анкеты“ 1908—1909 г., общее число земледельческих хозяйств достигало 5.701.752, из которых 98% не превышали своими размерами 40 гект. и 80% — 10 гект.; 75% всей земледельческой поверхности находились в руках мелких собственников, число которых даже увеличилось в начале этого века в 42 департаментах из 87. С другой стороны, по той же переписи 1911 г., из 8.517.230 чел. производительного сельского населения самостоятельных хозяев (собственников, арендаторов и половников) насчитывалось 5.219.464 (2.872.935 мужчин, 2.346.529 женщин), рабочих-батраков и поденщиков — 3.297.766. Иначе говоря, сельские хозяева и, главным образом, крестьяне составляли 61%, или более ⅗ всего производительного населения деревни, тогда как сельские рабочие — всего 39%, или менее ⅖.
Что касается до замедленного темпа промышленной эволюции во Ф., то и абсолютные и относительные цифры показывают это с знаменательною отчетливостью. По вычислениям (в 1918 г.) экономиста Эдм. Тэри, в то время, как общее богатство Ф. за двадцатилетие 1892—1912 гг. возросло с 242 млд. фр. до 302½ млд., т. е. увеличилось на 24%, ценность собственно промышленных и торговых предприятий возросла с 6,6 млд. до 10,3 млд., т. е. увеличилась на 56%, что представляет очень умеренную быстроту индустриального и коммерческого развития по сравнению с другими передовыми странами, где рост капиталов в этих областях хозяйственной деятельности превышает за двадцатилетие 100%, 200% и более. Энергично развивались лишь банковские и биржевые операции, притом главным образом с капиталами, вложенными в иностранные бумаги. Откуда следует, что французский капитализм до войны становился все менее и менее предпринимателем на собственной территории и все более и более кредитором, банкиром, ростовщиком для чужих стран. За двадцатилетие 1892—1912 гг. ценность французских бумаг возросла с 56 млд. до 69 млд., т. е. увеличилась на 23%, ценность же иностранных бумаг возросла с 21 млд. до 42,7 млд., т. е. увеличилась на 103%. Любопытно сопоставление цифр стоимости: 1) недвижимой собственности; 2) промышленных и торговых предприятий и 3) ценных бумаг в 1912 г. Капитал, вложенный в недвижимую собственность, равнялся 137,4 млд. (из которых почти 78 млд. выражали ценность земли, эксплоатируемой сельским хозяйством, которое, кроме того, обладало живым и мертвым инвентарем стоимостью в 9,1 млд.). Ценность собственно промышленных и торговых предприятий едва превышала 10 млд. Стоимость ценных бумаг достигала почти 12 млд. В общем богатстве страны недвижимая собственность составляла 45% (из которых земледельческая собственность около 26%, кроме 3,4% живого и мертвого инвентаря), совокупность промышленных и торговых предприятий — около 3,5%, стоимость ценных бумаг — 37%. Аграрно-банковский характер французского народного хозяйства при сравнительно слабом развитии промышленности вытекает из этих цифр с большой очевидностью.
Остановимся еще на некоторых сторонах индустриальной эволюции Ф. Если взять цифры промышленного развития этой страны без сопоставления с другими передовыми странами, то процесс ее индустриализации не может подлежать сомнению. В течение вышеупомянутого двадцатилетия 1892—1912 гг. число лошадиных сил, употребляемых во французской промышленности (включая сюда железные дороги и торговый флот), возросло с 5.569.000 до 16.800.000, т. е. увеличилось на 200%, или утроилось (по данным горного департамента). Но это развитие принимает гораздо более скромные размеры, когда мы сравниваем его с соответствующими цифрами развития в других быстро индустриализующихся странах, особенно, что касается таких типичных ветвей современной промышленности, как горное дело и металлургия. Ежегодное потребление каменного угля, этого „черного хлеба промышленности“, возросло, напр., во Ф. за упомянутый период времени лишь с 952 килогр. на 1.531 килогр. для каждого жителя, т. е. увеличилось только на 60%, что далеко отстает от соответствующего роста потребления этого продукта в других странах. В соответствии с этим производство чугуна возросло за двадцать лет во Ф. с 2.507 млн. тонн до 4.949 млн. тонн, или на 141%, тогда как в Германии этот рост выражается цифрами 4.351 млн. тонн и 15.221 млн. тонн, т. е. 250% увеличения, а в С.-А. Соед. Штатах — цифрами 9.304 млн. тонн, 30.205 млн. тонн, — 224% увеличения. Еще более отсталость Ф. обнаруживается в производстве железа и стали: в то время, как в 1892 г. во Ф. было произведено 1.511 млн. тонн этих продуктов, в Германии — 4.123 млн. тонн, в С.-А. Соед. Штатах — 5.007 млн. тонн; в 1912 г. соответствующими цифрами будут для Ф. — 3.775 млн. тонн, для Германии — 16.345 млн., для С.-А. Соед. Штатов — 31.750 млн., что означает 150% роста производства для Ф., 296% для Германии, 534% для С.-А. Соед. Штатов. (В Англии процент роста, правда, менее значителен, но эта страна уже давно использовала все возможности быстрого развития как раз этих отраслей промышленности и в общем далеко превосходит Ф. абсолютными цифрами производства, хотя и начала отставать от Германии и С.-А. Соед. Штатов). Сравнительная медленность темпа индустриального развития Ф. обусловливается, главным образом, слабостью технической и экономической концентрации средств производства в типичных ветвях современной индустрии, иначе говоря, более мелкими размерами предприятий. Так, в 1912 г. во Ф. считалось 38.551 горнопромышленных заведений всякого рода с 375.240 раб., что не дает и 10 рабочих на предприятие. (В 1913 г. в Германии подобных же заведений было 4.275 с 1.196.786 раб., что составляет уже почти 280 раб. на предприятие). Особенно интересна статистика такого характерного для промышленности Ф. городского центра, как Париж. В нем представлены все ветви франц. индустрии. И что же? Несмотря на существование в столице республики немалого числа крупных предприятий, металлических, металлургических, химических, сахароваренных заводов, прядильных и ткацких фабрик — громадное количество ремесленных заведений, изготовляющих всевозможные так называемые „парижские изделия“ из металла, кожи, кости, рога, бумаги, тканей, а также модных мастерских и т. п. предприятий столь сильно понижает среднюю арифметическую размеров заведений, что на предприятие приходится не более семи рабочих. Таким образом, Ф. является не только страной мелкого земледелия, но и страной умеренно развитого крупного фабричного производства и до сих пор сильно распространенного ремесла. В ней сравнительно мало обширных промышленных районов, накладывающих отпечаток на целые местности, как то имеет место в Бельгии, Германии, Англии. Между такими районами высоко развитого индустриального капитализма можно было указать до войны: каменноугольные копи в департаментах Северном и Па-де-Кале, в бассейне средней Луары (где находится и важный металлургический центр Сент-Этьен), в Бургундии (где ими питаются знаменитые заводы Крёзо) и в нескольких южных департаментах; железные рудники и заводы в департаменте Мёрты-и-Мозеля, на бельгийской границе; прядильные и ткацкие районы для хлопка на востоке и севере, для шерсти на севере (Рубэ и Туркуэн), для шелка на юго-востоке, преимущественно в Лионе, где до 1875 г. приобретшие мировую известность ткани производились, однако, целой армией мастеров и откуда шелковое производство распространилось в соседних департаментах, лишь с течением времени и то далеко не везде утратив свой ремесленный характер и превратившись в крупную капиталистическую промышленность; несколько писчебумажных районов в Лимузэне, Дофинэ, окрестностях Парижа, при чем и эта столь типичная для современной эпохи отрасль сохранила во Ф. свой „прежний семейный и индивидуалистический характер“ („Статистический ежегодник для Ф. и заграницы“ на 1919 г.). В соответствии с этим и франц. рабочий класс не состоит целиком из классических пролетариев, втянутых в процесс сильно концентрированного капиталистического производства, но заключает в своих рядах не мало более или менее самостоятельных ремесленников. Как во франц. земледелии приходится считаться с существованием мелкого собственника-крестьянина, так во франц. промышленности приходится считаться, хотя и не в такой степени, с существованием мелкого собственника-ремесленника, хозяина небольшой мастерской, который, подобно своему деревенскому собрату, хозяину небольшого участка, отличается гораздо большим индивидуализмом, чем рабочий в крупных капиталистических предприятиях, скрепляющих пролетариев единством эксплоатации и помогающих выработке в них классового сознания. Этим в значительной мере объясняется сравнительная слабость участия франц. рабочих в синдикальных организациях, несмотря на популярность синдикалистской доктрины среди трудящихся. Накануне войны в 1913 г. пропорция членов рабочих союзов, действительно, не превышала 33% общего числа рабочих, занятых в копях и рудниках, — где, однако, как известно, дух солидарности наиболее развит между трудящимися во всякой стране, — спускалась до 28% в перевозочной промышленности и торговле, до 27% в химической промышленности, до 23% в строительной, до 9% в производстве пищевых продуктов и падала в производстве тканей до совсем незначительной цифры в 5%. Что же удивительного, что общее число синдицированных рабочих (и служащих), достигшее в 1913 г. 1.064.000 чел., не составляло и одной девятой части производительного торгово-промышленного населения? Если сопоставить с этим энергичное стремление к организации среди предпринимателей, которые охотно входят в свои синдикаты, — в металлургической промышленности число синдицированных заводчиков и фабрикантов достигает 43% всех лиц этой категории, в бумажной — 72%, в горноделии — 73%, в производстве химических продуктов даже 81%, — будет понятно, как еще сравнительно слабо организован во Ф. рабочий класс и как сравнительно ограничено должно быть его влияние на социальный прогресс и на общую политику страны, находящуюся до сих пор под сильным воздействием собственников и капиталистов, вообще буржуазии.
Анализ характера и значения французской буржуазии уяснит нам еще более некоторые стороны общественного строя такой старой культурной нации, как французская. Принято считать Ф. типической страной, так сказать, родиной мелкой буржуазии. Но надо прежде определить, что собственно следует разуметь под мелкой буржуазией в этой стране, и в какой степени развиты в ней не только мелкая, а и средняя и крупная буржуазия, играющая такую роль в капиталистической цивилизации. Мы видели выше, что во франц. деревне преобладающим типом сельского производства является мелкое земледелие, а с другой стороны, если в области промышленности, простирающейся кроме городов на некоторые значительные индустриальные районы, ремесло и не может более считаться господствующей формой промышленной деятельности, по крайней мере по сумме производства, — то все же, несмотря на соседство крупных капиталистических предприятий, оно обладает в целом ряде ветвей промышленности, существующих во Ф. с давнего времени, такою живучестью, что об его исчезновении говорить еще совсем не приходится. И это замечается особенно как раз в тех самых больших городских центрах, которые во многих отношениях представляют собой воплощение новейшей цивилизации. Здесь мелкие предприятия не выдерживают конкуренции крупных чаще в области торговли, где громадные „универсальные базары“ (в роде парижского „Лувра“, „Бонмарше“, „Прэнтан“, „Галлерей Лафайета“) раздавили своим появлением массу средних магазинов и мелких лавочек, что было отмечено Эмилем Золя еще в его романах в 80-х годах прошлого века.
Как ни как, торговец, ремесленник и особенно крестьянин являются во Ф. главными представителями той мелкой буржуазии, которая положительно или отрицательно продолжает накладывать сильный отпечаток на политическую историю страны, хотя скорее пассивно, чем активно, т. е. представляя собой лишь орудие в руках средней и крупной буржуазии, ибо рабочий класс еще недостаточно многочислен и организован, чтобы играть такую роль в общественной жизни страны, какую он играет в Германии и особенно в современной Англии. Остановимся же несколько на социальной характеристике французской средней и крупной буржуазии, которая то опираясь на мелкую — деревенскую и городскую — буржуазию, то пренебрегая ею, то порою даже выступая против нее, но за то почти всегда борясь с рабочим классом, главным образом и заправляет государственной машиной и извлекает для себя из этой руководящей функции экономические и политические выгоды.
Во французской деревне мало крупной буржуазии и довольно слабо развита и средняя буржуазия, если не считать нотариусов, докторов, аптекарей и прочих представителей чисто профессиональной интеллигенции. Обширные имения и большие фермы с рациональным хозяйством составляют во всяком случае исключение, и известный приток капиталов в земледелие обнаруживается только после войны, скорее возбуждая лишь надежды буржуазных публицистов, чем свидетельствуя о серьезном экономическом процессе. Или, как говорит секретарь земледельческой академии, Анри Санье: „Нет сомнения, что буржуазные классы, которые до сих пор чересчур охотно чуждались сельских интересов, ныне обнаруживают стремление двинуться в деревню и посвятить свою деятельность земледелию. Это — хороший признак, так как подобный исход может прибавить важный запас сил деревне в виде людей столь же образованных, сколько обладающих капиталами“…
Пока приходится искать французскую среднюю и крупную буржуазию преимущественно в городе. И здесь бросается в глаза тот факт, что в то время, как средний буржуа представлен чаще всего собственником умеренно большого торгово-промышленного заведения, нередко спускающегося до размеров ремесленного предприятия и лишь в виде исключения вырастающего в значительный завод или фабрику, крупный буржуа находит свое типичное выражение не столько в заводчике и фабриканте, сколько в финансисте, банкире, биржевике, словом в том капиталисте, который выполняет свою общественную функцию гораздо более в области обмена, чем в области производства. Притом собственность этой крупной буржуазии настолько сильно сконцентрирована в незначительном количестве рук, что, несмотря на восхваление французскими вульгарными экономистами социальных условий их отечества, как якобы классической страны равномерного распределения богатств, точные статистические данные указывают на большое имущественное неравенство и среди населения Ф. В 1910 г. на основании цифр наследств, сообщенных официально мин. фин., было вычислено, что в руках 306.280 очень крупных собственников (глав семейств) находилось 125,7 млд. фр. имущества, в руках 2.127.000 средних собственников — 59,9 млд. и в руках 12.058.400 мелких собственников — 27,1 млд. Иначе говоря, 83% собственников обладали всего 13% „национального“ богатства Ф., 15% собственников — 28% и 2% собственников — 59% этого богатства. Группа менее чем в 2½ млн. очень богатых и просто состоятельных семейств, или шестая часть семейств, располагала почти 9/10 всего достояния французской нации. И наоборот, обширная категория более чем в 12 млн. семейств обладала немногим более одной десятой этого достояния. На самом верху общественной пирамиды кучка в 306.600 крупных собственников сосредоточивала в своих руках гораздо более половины собственности, принадлежащей — абстрактно — 39.600.000 французам. Мы недалеко ушли от схематического изображения социальной Ф. Пьером Леру в 40 годах прошлого века: „196.000 глав семейств образуют у нас обширный торговый дом, обладающий капиталом, который невозможно точно вычислить, и именующийся Ф. Этот дом приводят в движение 34 миллиона служащих. Плодом его операций является валовой доход в 9 миллиардов франков. Он выплачивает своим наемникам немногим более 5 миллиардов и у него остается чистого барыша 4,8 миллиарда“. Возвращаясь к приведенной нами выше статистике распределения богатств в 1910 г., следует еще заметить, что эти вычисления, произведенные на основании цифр наследств, дают нам общий итог национального достояния Ф. всего в 212 млд., тогда как Эдм. Тэри оценивал его в 1912 г., как мы видели, в 302½ млд. Эта очень значительная разница объясняется, по мнению беспристрастных статистиков, тем, что лица, получающие наследство, заявляют в соответствующих учреждениях меньшие суммы, чем те, которые действительно перешли к ним, во избежание платежа „лишних“ налогов. И такая практика принимает особенно большие размеры в случаях перехода по наследству значительных имуществ.
Мы познакомились с главными элементами общественной структуры Ф. в лице различных социальных классов, выростающих, главным образом, на почве отношений производства и собственности. Теперь нам предстоит проследить тот процесс развития, столкновения и вообще взаимодействия этих общественных классов, который определил социальную и политическую эволюцию страны и придал Ф. своеобразную физиономию в ряду других передовых и культурных наций. Новейшая Ф. идет, несомненно, от Великой французской революции. Но серьезные исследования последних десятилетий внесли много поправок или, лучше сказать, уясняющих подробностей в характер этого исторического движения. Прежде всего выяснилось, что и Великая французская революция, подобно столь многим другим крупным переворотам, была лишь заострением, переходным, если можно так выразиться, взрывным моментом длительного хода эволюции, подготовлявшей в формах старого общества элементы нового. Оказывается, напр., что и при старом режиме, накануне великого политического переворота, промышленность уже настолько продавила и разрушила средневековые преграды своему росту в разных местностях и разных сферах деятельности, что революционное уничтожение цехов и корпораций было лишь завершением, а в известном смысле только формальным, легальным утверждением нового, неудержимо развивавшегося уклада вещей. Крупная торговля уже была свободна от корпоративных пут. Средняя торговля значительно ослабила их давление при помощи образования товариществ на вере и акционерных компаний. Сама промышленность, в узком смысле этого слова, еще до указа Тюрго заставляла трещать по всем швам цеховую оболочку. В Париже, этом центре старого режима, на глазах администрации, были целые кварталы, где промышленная деятельность фактически была свободна. Да и во всей Ф. разные ветви индустрии ускользали из-под цехового надзора, который не располагал уже достаточным числом надсмотрщиков, чтобы следить за все учащавшимися случаями отклонения от придирчивых уставов. Само правительство стремилось поощрять создание новых отраслей индустрии и в виде временных привилегий освобождало возникавшие предприятия от обязанности подчиняться корпоративному уставу. А эта политика вела на практике к созданию, бок-о-бок с привилегированными заведениями, новых заведений, которые тоже стремились выскользнуть из-под гнета цеховых ограничений. Так устанавливалась в большом количестве пунктов вольная промышленность и свободная конкуренция.
И буржуазия, — в лице своих практиков и своих теоретиков, коммерсантов, фабрикантов, лавочников, инженеров, финансистов, ученых, литераторов, нотариусов, судейских, адвокатов, врачей, состоятельных землевладельцев и арендаторов, — была инициативной силой революции, накопившейся в недрах старого порядка и взорвавшей уже подточенное ею во всех областях и с разных сторон феодальное общество. Она увлекла за собой городское трудящееся население, которое в общем не было тогда еще враждебно ей, и огромную глыбу крестьянства, которое в известных отношениях, правда, чувствовало в эту пору гораздо более рознь своих интересов с деревенским третьим сословием, чем рабочий люд города с городской буржуазией, но поддерживало, а когда надо было, то и подталкивало буржуазию на освобождение земельной собственности от всяких феодальных тягот и повинностей. Но огромный насильственный переход привилегированных земель в руки непривилегированных владельцев не был ни передачей всей земледельческой поверхности страны непосредственным сельским производителям, крестьянам, ни захватом всего земельного фонда буржуазией. Аграрная революция конца XVIII в. во Ф., ставшая одной из основ нового строя, была явлением смешанного типа. В своем окончательном результате она создала множество мелких собственников на трех четвертях территории; остальную четверть она отдала владельцам средней и крупной собственности. В общем, если буржуазия присвоила себе в исследованных до сих пор областях Ф. большую половину феодальных земель, то крестьянство должно было приобрести более высокий процент феодальной собственности в остальной Ф. и, кроме того, уже до революции владело непривилегированной собственностью, равной половине всей обрабатываемой земли. Иначе было бы необъяснимо распределение земельного владения в современной Ф., где (см. выше) три четверти сельской территории обрабатываются руками крестьян-собственников, трудом их семей и менее, чем сами они, многочисленных батраков и поденщиков. И была бы непонятна огромная роль крестьянства, которое то поддержкой, то попущением, то сопротивлением в узловые моменты истории определяет в столь сильной степени судьбу того или другого политического режима.
В первые же годы после революции крестьянство становится очень крупным социальным фактором уже потому, что сельское хозяйство, которое является во Ф. преимущественно делом мужицких рук, освободившись от феодального гнета и феодальных пут, от королевского податного бремени и от церковных поборов, испытало огромный подъем, несмотря на пронесшиеся политические бури, на войны революции и империи, на рекрутские наборы и фискальные требования нового строго централизованного государства.
Февральская революция 1848 г. сделала основою политической власти всеобщую подачу голосов. Понятно то значение, какое приобретало теперь крестьянство, составлявшее еще почти три четверти населения Ф. Теоретически французский крестьянин становился теперь властелином государства. Как же распорядился он этою огромною властью? В начале переворота он стал на сторону Второй республики и местами принимал даже деятельное участие в посадке деревьев свободы, на ряду с духовенством. Злополучный декрет временного правительства от 16 марта 1848 г., который облагал добавочными 45 сантимами всех плательщиков четырех прямых налогов и падал тяжелым бременем на мелких собственников, впервые вызвал сильное раздражение крестьян против нового режима и сделал их жестокими врагами Второй республики. Деревня приписала этот налог социалистам и крайним демократам в правительстве. И „Вторая Империя жила преимущественно благодаря невежеству крестьян, искусно поддерживаемому тем способом народного образования, который отдал их под опеку католических орденов“.
Крушение Второй Империи освобождает французский народ. Каково будет в данном случае политическое поведение сельского населения, которое представлено, главным образом, крестьянством, поддерживавшим столь долго „современного цезаря“? В разгар войны ему не приходится, да и нет возможности, восставать против фактически учредившейся 4 сентября 1870 г., после седанского поражения, республики в лице парижского временного правительства. На выборах 8 февраля 1871 г., состоявшихся десять дней спустя после капитуляции Парижа и перемирия с победоносными немцами, значительное большинство французов и, несомненно, почти все крестьянство вотирует за монархические партии. В результате появляется бордосское Национальное Собрание, в котором на 750 членов было, по крайней мере, 450 монархистов, — та пресловутая „палата деревенщины“, реакционнее которой не было со времени „несравненной палаты“ 1815 г., но которая была призвана осуществить поголовное желание крестьян: мир, немедленный мир, между тем как большие городские центры избирают чаще всего республиканских и резко патриотических депутатов, требующих продолжения войны. Огромное восстание Коммуны (18 марта 1871 г.), бывшей не только демократическим, не только социалистическим, но резко республиканским движением, только обострило нелюбовь мужика к республике, — главным образом, под влиянием традиционного страха перед „красными“, якобы покушающимися на его скромную собственность (хотя в некоторых местностях центральных департаментов Ньевры и Шера коммунары нашли сочувствующих и среди деревенского люда). Но по мере того, как Третья республика продолжала существовать изо дня в день, сначала фактически, а потом и на законном основании, не тревожа крестьянина в его трудовой будничной жизни, он все более и более свыкался с ней и, как человек практичный и подозрительно относящийся к переменам, довольно скоро обнаружил, наоборот, недоверие к монархической пропаганде. В его глазах республика стала приобретать именно то преимущество, что она существовала, тогда как королевскую или императорскую власть надо было ему еще снова заводить, подвергая всем опасностям гражданской войны себя самого, свою семью и свой участок. С тех пор обнаружилось даже своеобразное явление: всякий раз, как разочарованная, нетерпеливая демократия городов, вербующаяся из мелкой буржуазии и рабочих, становилась более или менее жертвою цезаристской демагогии и угрожала опасностью свободным учреждениям, как то особенно было заметно в эпоху буланжизма, — крестьянство приходило медлительным, но верным шагом на защиту республики и приводило в равновесие выведенную из устойчивости систему политических сил.
Конечно, свыкавшийся с республиканским строем крестьянин делал это не из-за какой-нибудь возвышенной идеологии, а движимый чувством самосохранения. Но на почве этого социального консерватизма стали постепенно вырабатываться у него чаяния лучших порядков, и если он не один раз поддерживал своим грузным весом требования крупного землевладения, представители которого успевали привлечь его на свою сторону пропагандою якобы тожества мужицких и буржуазных интересов в деревне, то, с другой стороны, он в ряде местностей оказался доступным влиянию социалистической агитации и пробует все чаще и чаще соединять свои усилия с деятельностью рабочих партий. Так, французское крестьянство охотно позволило увлечь себя на путь аграрного протекционизма 1882—1894 гг. защитникам крупного сельского хозяйства в роде Мелина, который умел козырять интересами мелкого земледельца, хотя высокие ввозные пошлины на хлеб и другие сельские продукты идут, в сущности, на пользу почти исключительно крупным хозяевам, продающим бóльшую часть своего производства на сторону, тогда как среднему крестьянину не хватает на пропитание возделываемого им хлеба (Ф. производит ежегодно около 90 млн. метрических центнеров хлеба, и ей нужно ввозить еще около 10 млн., чтобы покрыть все потребление страны). Но не мало сторон современной сельской жизни сближают крестьянина с рабочим классом и ослабляют его традиционную вражду к городскому пролетарию и к его социалистическим представителям. Распыление мелкой крестьянской собственности на еще более мелкие участки под влиянием начала равного наследования; обременение этой собственности ипотечными долгами и притязаниями сельского ростовщика; в винодельных местностях опустошения, которые были произведены филоксерой, начиная со второй половины 70-х годов прошлого века, и следы которых чувствовались еще в 90-х годах, — все эти условия трудовой крестьянской жизни ставили мелкую сельскую буржуазию, типичного французского мужика в положение, близкое к положению сельского рабочего и порою худшее, чем положение хорошо оплачиваемых групп в городском пролетариате. С другой стороны, с начала 90-х годов французский социализм, который долгое время почти совсем игнорировал крестьянство, обращает внимание на значение деревни и начинает вести в ней пропаганду, исходя из того принципа, что если экономическое развитие производит пролетаризацию сельского населения, то „не дело социализма ускорять исчезновение крестьянской собственности“, а наоборот, он должен защищать земледельцев, обрабатывающих свои участки, „против фиска, ростовщичества и захватов новых крупных собственников“. И социализм понемногу проникает в деревню. Еще в конце прошлого века дровосеки центральных департаментов Шера и Ньевры образуют социалистические организации. В конце первого десятилетия этого века социалистические идеи распространяются среди виноградарей южной Ф., где кризис виноделия, особенно обострившийся в 1908 г., вызывает обширное движение трудовых элементов деревни, не только сельских рабочих, но и мелких собственников, против владельцев крупных виноградников. А ныне целый ряд муниципальных социалистических советников и социалистических депутатов избирается голосами деревни. Так мелкая сельская буржуазия и ее типичный представитель крестьянин, если в большинстве случаев и оказываются еще в сфере влияния средней и крупной буржуазии, то начинают уже обнаруживать местами сильное сочувствие к трудовым классам и их выразителю, социализму.
Мы упомянули о сфере влияния средней и крупной буржуазии. Влияние этой социальной группы, несмотря на сравнительную малочисленность, сказывается действительно в общественной жизни Ф. еще столь чувствительно, что политическая эволюция страны за более, чем сто лет, совершается, главным образом, под давлением и по инициативе этого ядра имущих и правящих классов из „исполнительного комитета“ (употребляя выражение Маркса), который лавирует между мелкой буржуазией города и деревни и рабочим классом, играет одной общественной группой против другой и в общем направляет государственный корабль по фарватеру своих интересов. Если до Великой революции часть крупной буржуазии является связанной с существованием старого строя в лице генеральных откупщиков, владельцев благоприобретенной феодальной собственности, членов королевской магистратуры и т. п., то наиболее влиятельные, наиболее деятельные и образованные элементы тогдашнего „третьего сословия“ ведут за собой всю непривилегированную Ф., т.-е. громадное большинство французской нации, в сторону коренного переворота, по дороге к новому обществу. Но было бы большой ошибкой забывать о существовании розни интересов уже в это время между различными группами третьего сословия Ф. Во всяком случае не позже конца 1789 г. Национальное Собрание уже ввело в избирательный закон понятие об активных и пассивных гражданах и установило для избирателей и избираемых ценз, который ставил, напр., условием для выбора в депутаты Национального Собрания „уплату прямого налога, равного стоимости серебряной марки (50 ливров) и, сверх того, обладание поземельной собственностью“, т. е. лишал миллионы граждан всякой возможности участвовать в законодательстве. И надо было наступить страшной революционной буре, надо было новой Ф. вступить в отчаянную борьбу с внешними и внутренними врагами, чтобы поднявшийся на защиту родины народ получил всеобщую подачу голосов. Буржуазная мысль снова обнаруживается как нельзя яснее в выработанной после термидора конституции III (1795) года, где к имущественному цензу прибавляется ценз грамотности, и в конституции X (1802) г., которая покоится на пирамиде „наиболее значительных плательщиков“ на всех этажах многостепенных выборов, а окончательно — на воле пожизненного консула Бонапарта, с 1804 г. императора Наполеона I. С экономической точки зрения Первая Империя является эпохой господства крупной буржуазии, которая живет поставками и займами для беспрерывных войн, лихорадочно развивает некоторые ветви национальной промышленности, в роде свеклосахарной, в теплице высоких промышленных тарифов и континентальной блокады, получает право организоваться в торговых палатах, между тем как еще закон 1803 г. отдает пролетария в руки фабриканта при помощи рабочей книжки, строгого запрещения стачек и т. п. И вся внутренняя политика Наполеона I клонит к тому, чтобы создать привилегированное положение капиталисту в его сношениях с эксплоатируемыми им трудящимися.
После падения Наполеона и с окончательным водворением Бурбонов страною правит, в сущности, группа в 100.000 лиц, крупных собственников и крупных капиталистов, отфильтрованных высоким цензом, требующим платежа 300 фр. налогов от избирателя и 1.000 фр. от кандидата в представители народа. Эта группа — несколько сот депутатов, избираемых на 5 лет, и пэров, назначаемых королем, — спорит о том, как лучше делить добычу, получаемую от эксплоатируемой нации, и как удобнее сваливать с своих плеч тяжесть государственных налогов на выносливую спину трудящихся масс. В экономическом смысле Реставрация так же продолжает Империю, как Империя продолжала Директорию. Но общее направление эволюции в это время характеризуется преимущественно развитием индустрии, торговли, финансов, подготовляющим торжество крупной городской буржуазии, которая вскоре и станет господствующим классом при Людовике Филиппе. При нем развитие промышленности и торговли производит все более и более резкие деления среди буржуазии. Крупная буржуазия представлена, главным образом, людьми банка и биржи, к которым примыкает новая индустриальная буржуазия, преуспевающая особенно на севере, где в огромных прядильных и ткацких заведениях она жестоко эксплоатирует быстро растущий пролетариат. Мелкая буржуазия состоит из лавочников и ремесленников, особенно распространенных в больших городах, Париже и Лионе, где она в низу социальной лестницы переходит в промышленный пролетариат, а вверху достигает рядов средней буржуазии, тех владельцев фабричных и особенно торговых заведений не очень больших размеров, которые в свою очередь лишь в исключительно благоприятных случаях поднимаются до уровня промышленных и банковых магнатов. В политической литературе этой эпохи встречаются поминутно выражения „лавка“ и „банк“, „лавочник“ и „финансист“, как два полюса общественного положения, между которыми движется в процессе экономической эволюции буржуазия, и слышатся упреки, исходящие из рядов мелкого и среднего мещанства, почему это, мол, Людовик-Филипп, который в самом начале своего царствования обещал быть „королем лавочников“ стал так скоро „королем финансистов“. Раскол между этими двумя группами увеличивается по мере того, как хозяйственное развитие страны ускоряется, выражаясь в быстром удлинении железнодорожной линии (38 клм. в 1830 г. и 1.832 в 1848 г.), увеличении производства угля (1.800.000 тонн в начале мещанской монархии, 4.200.000 в конце), расширении внешней торговли (1.442 млн. фр. в 1840 г., 1.676 млн. в 1847 г.), но также и в типичном для господства крупной буржуазии росте косвенных налогов (560 млн. в 1835 г., 892 млн. в 1847 г.) — при почти полной неподвижности прямых. К богатой правящей буржуазии обращены знаменитые фразы Гизо, типичного выразителя этого общественного слоя: „обогащайтесь“ — по части экономики, „никогда не наступит дня для всеобщей подачи голосов“ — по части политики. Между тем мелкая буржуазия и значит. часть средней, остающиеся вместе с крестьянством и рабочими за бортом цензового корабля, неудержимо стремятся к влиянию и власти и не отступают перед самыми крайними средствами. Из восемнадцати лет царствования Людовика-Филиппа десять первых лет были заполнены покушениями на короля, уличными бунтами, заговорами тайных обществ, в которых, главным образом, участвовали мелкая буржуазия и ее идеологи. А когда боевое политическое брожение уступит место мирному, но более глубокому, социальному и лишь в конце 40-х годов снова воскреснет в виде ожесточенной агитации за избирательную реформу, опять-таки мелкая буржуазия обнаружит ярко революционное настроение, покинет ряды национальной гвардии, — этой классовой милиции буржуазии, — вместе с рабочими совершит февральскую революцию и добудет всеобщую подачу голосов.
От рабочих она отстанет лишь в мае 1848 г., а резко отделится в злополучные июньские дни, когда, став игрушкой в руках средней буржуазии и подталкивающей ее крупной, она примется добросовестно избивать пролетариев. Год спустя окрепшая крупная буржуазия уже резко выступает в свою очередь против мелкой буржуазии во время радикальной манифестации 13 июня 1849 г. и тем ускоряет темп движения Второй республики вправо, к империи.
Вторая Империя была периодом особенно быстрого развития промышленности и торговли во Ф., еще более энергичного, чем в дни мещанской монархии. Так, длина железных дорог увеличилась с 1.832 килом. в 1848 г. до 17.500 в 1869 г., производство угля — с 4 млн. тонн до 13 млн., чугуна — с 400.000 до 1.725.000 тонн; цифра ввоза сырого материала, потребного для промышленности, возросла с 219 млн. фр. в 1850 г. до 761 млн. в 1870 г., а цифра вывоза мануфактурных изделий с 746 млн. в 1850 г. до 1.640 млн. в 1870 г. И все отрасли индустриальной и коммерческой деятельности участвовали в этом расцвете, бывшем в то время не только французским, но и мировым явлением. Характерны для Второй Империи были разве необыкновенные успехи строительного дела, поведшие в больших городских центрах, и особенно в Париже, к громадному размаху ажиотажа и самых отчаянных спекуляций с недвижимой собственностью, так мастерски изображенных Золя в его романе „La curée“. И крупная буржуазия, поглощенная интересами завода, банка, биржи, довольствуется пока тем суррогатом политической деятельности, который дает ей скромная работа в Законодательном корпусе, лишенном всякого права инициативы, в Сенате, назначаемом императорской властью, и в Государственном совете, опекающем и без того жалкое народное представительство и фильтрующем предложения для обсуждения в Законодательном корпусе. Процветание промышленности и торговли отражается в известной степени благоприятно и на положении мелкой буржуазии, которой тоже перепадает кое-что из увеличившегося дохода нации, и даже на положении рабочего класса. Но дух протеста все более и более распространяется в широких слоях населения, устраненных, — если не считать искаженной формы всеобщей подачи голосов, — от всякого действительного участия в управлении страной. И в то время, как идеологи крупной буржуазии стремятся путем легальной умеренной оппозиции превратить Империю в парламентарное государство, идейные представители мелкой буржуазии и обездоленных масс толкают Ф. на путь демократии, республики, революции.
Революция, действительно, разражается в стране под влиянием несчастной войны. Но возникшее в результате Седана республиканское временное правительство является, главным образом, выражением власти крупной и отчасти средней буржуазии. И продолжающее его реакционное, клерикальное, сильно монархическое Национальное Собрание свидетельствует самим характером своим, что верхние социальные слои хотят быть снова и исключительно правящими. Демократический идеал живет в это время, кроме рабочего, в груди мелкой буржуазии, которая в Париже примкнула почти целиком к пролетариату и деятельно участвовала в Коммуне. Ее бросили в ряды рабочих пережитые вместе с ними лишения парижской осады; жестокий закон о торговых векселях, принятый Национальным Собранием и требовавший быстрой уплаты долгов от всех этих мелких лавочников и ремесленников; другой не менее жестокий проект немедленного взноса квартирной платы домохозяевам; патриотическое чувство, оскорбленное постыдной капитуляцией временного правительства, сдавшего Париж немцам без настоящего боя; опасения за республику пред лицом монархически настроенной „палаты деревенщины“. Вместе с пролетариатом парижская мелкая буржуазия подвергается массовому избиению в трагические дни „кровавой недели“. Вместе с ним она расстреливается, ссылается в Новую Каледонию и заключается в крепости и тюрьмы. В числе жертв версальской юстиции официальные документы военных судов цитируют всего чаще, — рядом с чернорабочими, каменьщиками, механиками, печатниками, — всевозможных ремесленников, изготовляющих парижские изделия, приказчиков и торговых служащих. В смягченной форме эта политическая рознь между мелкой и крупной буржуазией продолжается и по наши дни, между тем как средняя буржуазия качается то вправо, то влево, когда дело идет о том, чтобы защищать сначала фактически, а потом и легально установившуюся Третью республику. Крупная и часто идущая у ней на буксире средняя буржуазия с самого же начала нового политического строя стремится следовать пресловутому девизу орлеаниста Тьера, присоединившегося к новому порядку вещей: „Республика будет консервативной или ее совсем не будет“, и в первые же годы после падения Империи с прилежанием, достойным лучшей участи, пытается осуществить политическую квадратуру круга в виде „республики без республиканцев“. Лишь под давлением все более радикализирующейся в процессе ускорившейся капиталистической эволюции мелкой буржуазии, рядом с консервативными республиканцами, еле-еле оторвавшимися от монархической пуповины, рядом с умеренными республиканцами, боящимися, однако, действительного господства широких масс, появляются на общественной арене радикальные, тогда немногочисленные республиканцы. Они находят своих избирателей среди ремесленников и лавочников, отчасти рабочих городских центров, позже среди крестьянства некоторых департаментов, и ставят своим политическим идеалом истинно-народную республику, а своим экономическим идеалом „великие и плодотворные социальные реформы“, как выражался в 1876 г. Клемансо, тогда председатель парижского очень левого муниципального совета „Социальные реформы“, но не социализм, потому что как бы „велики и плодотворны“ они ни были, они оставляют нетронутой частную собственность, составляющую предмет экономических чаяний мелкой буржуазии, тогда как социализм стремится заменить эту собственность собственностью коллективной и предполагает для своей поддержки и своего осуществления другой социальный класс, пролетариат, который не обладает частной собственностью и может быть приобщен к обладанию благами жизни, лишь став коллективным владельцем основных средств производства.
Во время Великой революции пролетариат сливался в значительной степени с мелкой буржуазией и ремесленниками и, поддерживая крайних республиканцев и террористов, как мы знаем, допустил без сопротивления закон Ле-Шапелье, воспрещавший коалиции. Он не протестует при Наполеоне I ни против введения рабочей книжки, ни против статей гражданского кодекса, устанавливающего его неравенство с хозяином в случае возникающего несогласия по вопросам вознаграждения, условий найма и т. п., ни против статей уголовного кодекса, угрожающего ему тюрьмой за забастовку. Между тем во время Первой Империи политика резкого протекционизма, создавая целый ряд национальных ветвей производства, способствует ускоренному росту пролетариата на больших заводах и фабриках. Реставрация, после первых лет сравнительно мягкого обращения с рабочими, возвращается к строгостям наполеоновского времени и восстановляет начавшие было выходить из употребления закон против коалиций и рабочую книжку. При Реставрации же успехи машинного производства в некоторых местностях и некоторых отраслях промышленности наносят первые сильные удары ремеслу, превращают хозяина мелкого предприятия в пролетария, понижают заработную плату в соответствующих областях индустрии, увеличивают число нищих в стране. Низвергая Бурбонов в интересах крупной и средней буржуазии, которая умышленно закрывает свои заведения в Париже, чтобы выбросить рабочих на улицу и на баррикады в июльские дни 1830 г., пролетарии и ремесленники видят свое материальное положение еще более ухудшившимся во время мещанской монархии. Развитие обработки волокнистых веществ на севере и отчасти на востоке (в Эльзасе) выражается одновременно в успехах техники и в возростании нищеты среди рабочих. Прядильщики и ткачи в северных департаментах, которые при Реставрации получали за 13 часов работы до 4 и даже до 6 фр. в день, принуждены теперь работать 16, порою 18 часов в сутки, а их вознаграждение падает до 2 и до 1 фр. И целые семьи, и матери семейств и дети втянуты в лихорадочный процесс фабричного производства и за несколько су в день отдают свои силы, здоровье, жизнь жестоко эксплоатирующему их капиталисту. На юге, в Лионе, где процветает шелковое производство, тогда первое во всем мире, 40.000 ткачей (les canuts) работают в 10.000 маленьких мастерских, хозяева которых трудятся с ними же вместе и получают заказы от 700 „фабрикантов“, являющихся, несмотря на название, просто крупными торговцами, скупщиками и эксплоататорами, между тем как сами владельцы маленьких заведений и ручных станков делятся с „каню“ половиною платы, получаемой ими от крупных капиталистов. Это-то население кустарей, доведенное кризисом 1830 г. до крайней степени лишений, и поднимает в конце 1831 г. знамя восстания против правящей буржуазии во имя права на труд („жить, работая, или умереть в бою“). Но под скипетром „короля-гражданина“ сильно развивается и собственно так называемый рабочий класс, и в его рядах находятся теперь все более многочисленные приверженцы социализма, который с высот гениального философско-исторического и критического утопизма Сен-Симона и Фурье, коммунистической проповеди Кабе спускается на более практическую почву демократического социализма Луи-Блана и анархического мутуализма (предвестника последующего синдикализма) Прудона. Февральская революция быстро идет на убыль, оставляя в умах пролетариев одну важную идею: необходимость „организации труда“. Разочарование в результатах борьбы во имя социального идеала и улучшение материального положения, связанное с расцветом промышленности и торговли в 50-х и 60-х годах, делают рабочий класс Ф. почти равнодушным к политике во время декабрьского переворота и первых лет Империи. Но дальнейшие успехи страны в индустриальной и коммерческой области, в связи с усиливающимся тяготением все более и более широких слоев населения к свободе и демократии, не только увеличивают ряды промышленного пролетариата, но и повышают его политическое понимание. Само заигрывание цезаризма Второй Империи, — этого первого проявления государственного социализма в современной Европе, — с рабочими идет скорее в пользу, чем во вред пролетариату, давая ему возможность пользоваться правительственными реформами и попечительными мерами власти в интересах своего материального и умственного прогресса и даже сближения с рабочими других стран. Закон 25 мая 1864 г. разрешает, правда с некоторыми чувствительными ограничениями, — стачки. Параллельно с этим правительство вынуждено сквозь пальцы смотреть на образование рабочих профессиональных союзов и кооперативных обществ. А кокетничанье императора с посылкою рабочих делегатов Ф. на Лондонскую всемирную выставку 1862 г. кончается установлением братских отношений между цветом английского и французского пролетариата и в известной мере способствует возникновению (28 сентября 1864 г.) Международного Общества Рабочих, перешедшего в историю под именем (Первого) Интернационала. Последние годы Империи характеризуются хаотическим нестройным, зачастую наивным, но сильным брожением политических и социальных идей, которые ищут выхода из-под тяжелой покрышки цезаристского режима и чрезвычайно повышают революционную температуру в широких массах. Когда поражение Империи приводит к образованию наспех республиканского временного правительства 4-го сентября и у власти становятся почти исключительно представители крупной и отчасти средней буржуазии, мелкая буржуазия и идущий впереди ее рабочий класс Парижа несколько раз пробуют взять в руки управление великим городом и всей страной в интересах как защиты Ф. от завоевателя, так и осуществления некоторых основных требований политической свободы и социальной справедливости. Это им удается, наконец, временно в форме Коммуны, восстания трудящихся против современного государства и современного капитализма.
После свирепого подавления Коммуны версальцами трудовое население притихает на несколько лет. Собственно рабочий класс уходит в профессиональное движение, принимающее форму синдикализма, но пока не революционного, а мирного, который стремится к частичным улучшениям положения трудящихся, не задаваясь целями пересоздания капиталистического строя. Мелкая буржуазия — торговец, ремесленник, служащий, — застывает в своем экономическом индивидуализме, но в области политической остается сторонницей республики и демократии, избирая своими представителями крайних радикалов в роде Клемансо и Камиля Пельтана, которые, впрочем, еще долго будут насчитывать не мало рабочих в числе своих избирателей. Чувство классовой особности и стремление создать отдельную рабочую партию проявятся среди французского пролетариата с достаточной определенностью лишь в конце 70-х годов, на третьем рабочем съезде в Марселе (октябрь 1879 г.), под влиянием идущего в то время к марксизму Жюля Геда. Но и с образованием в 1880 г. французской рабочей партии, где будут преобладать Гед, Лафарг, Девилль и другие представители французского марксизма, рабочий класс Ф. не образует компактного политического целого, а разобьется по нескольким, порою сильно враждующим между собою, социалистическим партиям и в течение довольно долгого времени будет лишь очень слабо представлен в парламенте. Действительно, рядом с только что упомянутой французской рабочей партией существуют и агитируют среди трудящихся: очень умеренная (так называемая поссибилистская) федерация социалистических рабочих; отделившиеся от нее гораздо более радикальные рабочая революционно-социалистическая партия и революционно-коммунистический союз; очень революционная бланкистская партия; и так называемые независимые социалисты, вобравшие в себя довольно значительную долю радикальной интеллигенции и приобретшие с 1893 г. немалое политическое влияние благодаря вхождению в их ряды таких выдающихся ораторов и политиков, как Мильеран и особенно Жорес. Если присоединить к этому то мирно, то террористически настроенных анархистов, никогда не перестававших существовать во Ф. со времени Прудона, и синдикалистов, которые из сторонников чисто профессионального движения превращаются теперь в революционных синдикалистов, сочетающих материализм Маркса с анархизмом Прудона и образующих с начала 90-х годов прошлого века левое крыло французского пролетариата, то можно представить себе пестроту различных оттенков социалистического мировоззрения, все более и более распространявшегося среди рабочего класса Ф. Этот класс проявляет свою энергию особенно заметно в моменты политических кризисов, которые не перестают от времени до времени прокидываться на почве Третьей республики. Сначала, еще не особенно отделившись от мелкой буржуазии, возглавляемой радикалами, и местами идя бок-о-бок даже со средней буржуазией, предводимой умеренными республиканцами в роде Гамбетты и Жюля Ферри, рабочий класс самоотверженно защищает новый политический строй от нападений монархистов и клерикалов во второй половине 70-х годов, но еще не имеет возможности оказывать непосредственное влияние на управление страной. Попытки французской рабочей партии выступить совершенно самостоятельно на выборах в палату терпят в 1881 г. полную неудачу: она собирает едва 60.000 голосов во всей Ф. на 10 млн. избирателей. Первым парламентарным успехом социалистов было избрание в депутаты нескольких человек из их рядов во время выборов 1885 г., тех самых выборов, которые обнаружили оживление монархических стремлений в стране, разочарованной оппортюнистической деятельностью преемников Гамбетты: против большинства из 383 республиканских депутатов, раздираемого кроме того на части борьбой между крайней левой и умеренным центром, выступает компактное меньшинство в 201 реакционеров. В этой-то разорванной на три партии, бессильной в политическом отношении палате социалистам удается образовать группу в 14 человек, к сожалению из разряда второстепенных деятелей, вокруг очень умеренной, но все же отличающейся от чисто радикальной, программы. Затем возникает опасный кризис буланжизма, который увлекает в сторону мнимо-социальной цезаристской диктатуры не малую долю социалистов (и радикалов). Новое поступательное и на сей раз сильное движение социализма обнаруживается во Ф. лишь на выборах 1893 г., когда Панама уже скомпрометировала целый ряд выдающихся деятелей буржуазии как в умеренно-республиканском, так и в радикальном лагере, а с другой стороны воссоздание (Второго) Интернационала — на парижском международном социалистическом конгрессе 1889 г. — благоприятно отозвалось на развитии рабочего движения во всех культурных странах. На выборах 1893 г. в палату вошло уже полсотни социалистов, которые, несмотря на разнообразие представляемых ими оттенков мировоззрения труда, являются до известной степени политической силой, принимая участие в обсуждении и решении всех крупных вопросов общественной жизни. В частности, ораторские выступления Жореса в парламенте (и в стране) создают много приверженцев социализма среди радикальной интеллигенции. И вообще французский социализм начинает с этого времени развиваться довольно правильно не только в городе, но и в деревне, хотя и переживая ряд кризисов. На рубеже прошлого и настоящего столетий в его среде возникают резкие несогласия, — сначала по вопросу об отношении к делу Дрейфуса, на защиту которого во имя общечеловеческой справедливости устремляется вслед за Жоресом значительная часть социалистов, тогда как сторонники марксиста Геда и бланкиста Вальяна считают необходимым удерживать рабочих от вмешательства в „эту семейную распрю клерикальной и свободомыслящей буржуазии“. Затем еще более серьезный кризис разражается вскоре после этого и в связи с этим вокруг вопроса о министериализме, т. е. о возможности участвовать социалистам в буржуазных кабинетах (по поводу вхождения Мильерана в министерство Вальдека-Руссо летом 1899 г.). И междоусобная война между французскими социалистами на пылающей почве этой трудной, отчасти принципиальной, отчасти тактической задачи кончается лишь шесть лет спустя (весной 1905 г.) созданием объединенной социалистической партии, так называемой „французской секции рабочего интернационала“ с Жоресом, Гедом, Вальяном во главе, тогда как от нее уже отпали и совсем переходят в ряды буржуазии немало выдающихся деятелей предшествующего периода социализма: Мильеран, Вивиани, Бриан. Оттягивает также от объединенной социалистической партии довольно значительную долю энергичных рабочих революционный синдикализм. Он принимает осязательные очертания в форме знаменитой Всеобщей конфедерации труда, заявившей на лионском съезде 1901 г., что рабочий класс должен держаться в стороне от всяких политических — в том числе и социалистических — партий и стремиться к низвержению современного экономического и социального строя путем „прямого действия“ (всеобщей стачки, вооруженного восстания и т. п.) трудящихся, имеющих заменить нынешнее государство и нынешний капитализм целой сетью рабочих синдикатов. Несмотря на все эти трения и распри, трудящиеся элементы Ф. составляли еще накануне войны сравнительно значительную силу, сгруппированную в разных организациях и растущую в различных направлениях. Так, число синдицированных рабочих в 836.000 в 1906 г. увеличится до 1.026.000 в 1914 г. накануне войны (даже 1.064.000 в 1913 г.). С другой стороны, число членов социалистической партии, делающих правильные взносы в партийную кассу, возрастет с 38.000 в 1905 г. до 73.000 в 1913 г., а число избирателей, подающих голоса за социалистов на парламентарных выборах, увеличится с 877.999 в 1906 г. до 1.397.373 в 1914 г., т.-е. на последних выборах перед войной, когда в палату было избрано 102 социалистических депутата, — цифра, не превзойденная с того времени до сих пор. И однако, каково бы ни было абсолютное значение всех этих цифр, если их подвергнуть некоторому анализу и сопоставить с кой-какими другими числовыми данными социально-политической жизни Ф., то они укажут на относительную слабость трудовых и особенно определенно социалистических элементов в общей структуре нации. Мы уже раньше отметили профессиональную неорганизованность французского рабочего класса: в синдикаты, легализированные законом 1884 г., входит едва девятая часть производительного торгово-промышленного населения Ф. Но еще печальнее дело обстоит с политическою организациею трудящихся. Что действительно означают эти тридцать и даже эти семьдесят тысяч членов социалистической партии, когда трудящихся насчитываются миллионы на территории Третьей республики? С другой стороны, если положение французского социализма представляется лучше с чисто избирательной и парламентарной точки зрения, то и в этом положении есть чувствительные недохваты. Как ни как эта сотня социалистических депутатов и эти 1.400.000 социалистических избирателей составляют лишь одну шестую часть народного представительства, основанного на всеобщей подаче голосов (в сенате социалисты совсем слабы), и едва седьмую часть всего числа избирателей. А, главное, сопоставьте с почти полутора миллионами граждан, голосующих на парламентарных выборах за социалистов, ничтожную цифру в 70.000 правильных членов социалистической партии и вы увидите, что едва одна двадцатая часть избирателей, удосуживающихся раз в четыре года пойти к урнам для выбора депутатов, остается причастною к постоянной жизни партии и поддерживает ее своими регулярными взносами. Остальные девятнадцать двадцатых являются, значит, или „попутчиками“, присоединяющимися к социалистам из других партий во время избирательной горячки под влиянием той или другой смутной причины недовольства, или же такими ни теплыми, ни холодными сторонниками социализма, которые не чувствуют постоянной потребности участвовать в великой работе освобождения трудящегося человечества. Отсюда вытекает для французских социалистов непрестанная злободневность вопроса о допустимости „картеля“ с наименее враждебными партиями буржуазных радикалов и демократов.
Не входя в подробности войны, которая началась — на западном фронте — занятием Люксембурга немцами 2 августа 1914 г. и закончилась перемирием с Германией 11 ноября 1918 г., т. е. лишь 4 года 3 месяца и 9 дней спустя, мы остановимся здесь исключительно на наиболее крупных событиях и явлениях политической и социальной жизни Ф. во время мировой катастрофы и в следующие за войной годы, доведя этот краткий очерк до конца (декабрь) 1926 г. Вернемся прежде всего несколько назад и посмотрим на характер народного представительства Третьей республики при открытии военных действий.
На выборах 26 апреля — 10 мая 1914 г., т. е. менее, чем за три месяца до мирового столкновения, состав палаты депутатов, заключающей 602 члена, определился по партиям, идя слева направо, так: 1) объединенные социалисты — 102; 2) независимые социалисты — 30; 3) радикалы и радикалы-социалисты — 136; 4) демократическая левая — 102; 5) демократический союз — 100; 6) прогрессивная республиканская федерация — 54; 7) либералы — 34; 8) правая — 26; 9) „независимые“ и прочие — 18. Оставляя в стороне названия „республиканский“ и „демократический“, которые являются в современной Ф. мало к чему обязывающими эпитетами, зачастую просто масками, скрывающими врагов истинной республики и истинной демократии, мы должны констатировать, что из всех этих группировок лишь первые три, насчитывавшие 268 членов, т. е. две пятых всей палаты, были убежденными сторонниками народоправства, а между ними лишь сотня социалистов являлась действительным представительством трудящихся, стоявшим за серьезные социальные реформы и коренное изменение общества. Четвертая и пятая группировки заключали в своих рядах двести умеренных республиканцев — треть палаты — которые питали очень слабое тяготение к каким бы то ни было экономическим и политическим переменам. С шестой группы начинались социальные консерваторы, формально признававшие республику и переходившие в остальных группах в заядлых не только социальных, но и политических реакционеров, стремившихся к монархии, — несколько больше сотни человек, столько же, сколько чистых социалистов. С таким-то народным представительством, выражавшим в гораздо большей степени интересы капитала и владения, чем интересы труда, Ф. пришлось ринуться в кровавую пропасть великой войны, вызванной злополучным переплетением хищнических империалистических тенденций крупного международного капитала, с одной стороны, и законных стремлений угнетенных национальностей к самоопределению, — с другой. На Ф., как и на большинство втянутых в кровавый ураган наций, война подействовала, в общем, очень неблагоприятно в материальном и идейном отношениях — с той, впрочем, оговоркой, что массы, брошенные на поля битв, почувствовали свою силу, а потому крайне нуждавшиеся в их содействии на фронте и в тылу правительства вынуждены были дать трудящимся некоторые социальные реформы, осуществление которых было бы оттянуто без войны, может быть, на целые годы, напр. 8-часовой рабочий день (по закону 23 апреля 1919 г.). На почве Третьей республики реакционная милитаризация всех учреждений во время войны зашла в особенности далеко потому, что сравнительная незначительность и малая организованность собственно рабочего класса, его связь с мелкой буржуазией, его непривычка широко группироваться экономически в синдикальных учреждениях, а политически вокруг социалистической партии лишали трудящихся возможности серьезно сопротивляться диктатуре имущих и правящих. И это отражалось на политической тактике вождей социализма и синдикализма. Крушение Второго Интернационала при первом же столкновении с грозной действительностью сказалось среди рабочего класса всех участвовавших в войне стран, как и Ф., на чрезвычайном ослаблении чувства международной связи трудящихся и почти полном вытеснении его чувствами ультра-патриотического „священного эгоизма“. Но нигде, ни даже в Германии, рабочий класс не принял с большею готовностью лозунг „священного единения“ с правительством и капиталистическими классами, как на территории Третьей республики. Лишенная накануне объявления войны своего наиболее неустрашимого и наиболее интернационалистически настроенного вождя, Жореса, павшего жертвой франко-русских националистов, социалистическая партия Ф. не только целиком и безоговорочно стала поддерживать правительство страны, но и согласилась ввести в кабинет обороны своих самых выдающихся членов: Геда, Самбá, Вальяна, а несколько позже Альбера Томá. Деятельную поддержку стали оказывать правительству и синдикалисты. А так как во Ф. не было таких сильно организованных рабочих союзов, как английские трэд-юнионы, то о каких-нибудь переговорах и двусторонне установленных условиях сотрудничества между рабочим классом и представителями государства (что имело место в Великобритании) не могло быть здесь и речи, и французские трудящиеся массы были отданы на время войны почти в полное распоряжение правительственной и капиталистической диктатуре. Свобода печати, собраний, союзов (стесненная для всех граждан военным произволом) сугубо не существовала для французского рабочего класса, между тем, как пользуясь лозунгом „священного единения“, правящая и эксплоатирующая буржуазия осуществляла в дни войны полноту власти в политической сфере и огромные барыши — в экономической. В этом хозяйничаньи участвовала очень усилившаяся тогда крайне реакционная, монархически настроенная и резко клерикальная часть имущих классов, которая в пылу и под гром военной борьбы принялась сводить свои счеты с радикальными демократами и республиканцами в роде Кайо и Мальви, чуть-чуть не подведенных ею под расстрел (см. ниже), и добилась возвращения во Ф. изгнанных католических орденов и возрождения клерикальной школы в еле-еле прикрытой форме. Сменявшие во время войны один другой кабинеты жили в известном смысле столь же неполною, ненормальною политическою жизнью, как и палаты. Располагая теперь, казалось бы, большею инициативою, чем отходившее на второй план народное представительство, они сами находились под сильным давлением военной и промышленной клики, приобретавшей все большее и большее значение в пылу мировой борьбы, равно как реакционного и шовинистского настроения, усердно распространяемого среди масс умелой пропагандой приверженцев монархического строя и активного клерикализма. И чем больше шло время, тем более исполнительная власть Третьей республики приобретала диктаторские замашки. Если два первых кабинета Вивиани (13 июня — 26 августа 1914 г. и 27 августа 1914 г. — 29 октября 1915 г.), два кабинета Бриана (29 октября 1915 г. — 12 декабря 1916 г. и 12 декабря 1916 г. — 17 марта 1917 г.), кабинет Рибо (19 марта — 12 сентября 1917 г.) и кабинет Пенлеве (13 сентября — 13 ноября 1917 г.) в большей или меньшей степени считались с республиканскими традициями, то с появлением у власти Клемансо, добивавшегося все время премьерства и не стеснявшегося крайне резкими полемическими приемами в борьбе со своими предшественниками, Третья республика испытала нажим самой недвусмысленной диктатуры. И политическая и даже гражданская свобода была в давно небывалой степени отдана произволу людей, сгруппировавшихся во главе правления вокруг состарившегося, растерявшего весь свой прежний радикализм, но зараженного теперь самым отчаянным шовинизмом Клемансо. Особенно вредна была деятельность ближайшего сотрудника премьера, страшно властолюбивого и беспринципного Манделя (политический псевдоним некоего Ротшильда), бывшего правою рукою и в известном смысле головою Клемансо, который вполне подчинился дурным советам и реакционным планам молодого политикана. Министерство Клемансо продолжалось 2 года и 2 месяца (17 ноября 1917 г. — 17 января 1920 г.), но нужны были и по уходе „тигра“, — как называли по старой привычке былого низвергателя оппортюнистских министерств, — целые месяцы, чтобы Ф. освободилась от милитаристской диктатуры и от шпиономании, жертвами которой оказались, между прочим, Мальви и Кайо. Как тот, так и другой были арестованы вследствие доносов в измене родине со стороны монархической и клерикальной партии монархического действия и присуждены: первый (6 августа 1918 г.), за вялую защиту отечества на посту министра внутренних дел, к пятилетнему изгнанию; второй (23 апреля 1920 г.), после продолжительного следствия, проведенного им в тюрьме, к трехлетнему заключению, за неосторожные сношения с врагом. Лишь несколько лет спустя, когда снова радикализм восторжествовал, оба эти выдающиеся деятеля Третьей республики были амнистированы. Настроение масс и их представителей во время войны было, конечно, главною почвою внутренней реакции, овладевшей в эту эпоху Ф. Так лишь жестокие страдания обширных слоев населения, изнемогавших под бременем затянувшейся войны, а с 1917 г. и радиоактивное действие русской революции, низвергнувшей династию Романовых, ослабили преобладавшее среди французских социалистов течение „борьбы до победного конца“ и сделали при окончании войны популярною в их рядах идею справедливого мира. Но было уже поздно: привыкшие к тактике священного единения, представители французского рабочего класса не могли в период парижской конференции (начало 1919 г.) оказать достаточного давления на правительство своей страны, и Версальский договор 28 июня 1919 г., навязанный победителями Германии, носит на себе в общем все следы политики международного насилия капиталистических правящих классов. Серьезным исключением в нем являются разве крайне несовершенный план Лиги Наций и предусмотренная отделом 13-м трактата международная организация защиты труда.
Из кровавой войны Ф. вышла победительницей, но ценой тяжелых материальных и нравственных жертв, павших, главным образом, на трудящиеся классы. С 39.601.000 чел., по последней довоенной переписи 1911 г., ее население упало до 37.500.000 (не считая 1.874.000 жителей присоединенных Эльзаса-Лотарингии), по первой повоенной переписи 1921 г., т. е. уменьшилось на 2.100.000 чел. (из них 1.385.000 убитых, умерших и пропавших на войне). Ф. издержала на войну по меньшей мере 250 млд. зол. фр. Ее национальное богатство уменьшилось, по новейшим статистическим данным, с 370 млд. фр. в 1914 г. до 225 млд. в 1918 г. При чем эта уменьшившаяся сумма общего народного достояния распределяется гораздо более неравномерно, чем до войны. Богатые стали еще более богатыми и заключают теперь в своих рядах обширные группы „новых богачей“, отчаянных спекулянтов и авантюристов, извлекших колоссальные барыши из войны и налагающих на современную французскую культуру густой слой варварской расточительности и неизмеримой пошлости. Бедные стали еще беднее. В то время, как франк стоит ныне (декабрь 1926 г.) в 5 раз ниже по сравнению со своей нормальной довоенной ценностью, а стоимость жизни возросла по крайней мере в 4½ раза, заработная плата отстала по крайней мере самое меньшее на четверть от этого повышения цен, и трудящиеся классы поставлены в очень неустойчивое положение. Пострадала сильно и часть средней буржуазии, особенно рантье и интеллигенция. Мелкая буржуазия изнемогает под бременем налогов. Крестьянство страшно эксплоатируется посредниками, составляющими после войны все более и более обширные тресты по скупке хлеба, молока и т. п. Бюджеты последних лет приближаются к 40 млд. фр. (39,6 млд. расходов на 1927 г. при 40 млд. доходов). Бумажное обращение чуть-чуть ниже 55 млд. На стране лежит огромный долг в 340 млд. франков, из которых треть составляют внешние займы (4.025 млн. долларов Сев.-Ам. Соед. Шт., 653 млн. фунтов стерлингов Англии и др.), тогда как так называемые репарационные платежи Германии дадут ей меньше 85 млд., т.-е. такую сумму, которой не хватит, чтобы расплатиться с иностранными кредиторами. Текучий долг (обыкновенные боны казначейства, боны национальной обороны, авансы Французского банка и т. п.) выражается цифрою в 93,7 млд. на 1927 г. Немудрено, что в современной Ф. процветают банкиры и биржевики, крупные торговцы и крупные промышленники, при чем в среде последних замечается после войны сильная концентрация и расширение размеров их предприятий, особенно под влиянием присоединения каменноугольных копей (1.500 кв. клм.) и железных рудников (2,3 млд. тонн руды в запасе) Эльзаса и Лотарингии. Это усиление социального веса крупных капиталистов еще более увеличивает напряженность оставшейся от войны милитаристской шовиниствующей и клерикальной реакции. Правда, ей, этой реакции, не удалось провести в президенты республики, на место шовиниствующего Пуанкаре, семилетие которого кончалось 17 января 1920 г., не менее шовиниствующего Клемансо, который был вынужден заранее отказаться от своей кандидатуры; и президентом был выбран Поль Дешанель, блестящий представитель политической умеренности и аккуратности. Но премьером после Клемансо стал давнишний отступник социализма, Александр Мильеран, которого искренние демократы и пацифисты еще до войны упрекали в националистической агитации и который мог теперь продолжать свою политику непримиримости к врагу вовне и защиты имущих внутри. Таков был основной смысл деятельности двух кабинетов Мильерана (20 января 1919 г. — 18 февраля 1920 г. и 18 февраля — 23 сентября 1920 г.), и этой линии поведения он не переставал следовать и очутившись, благодаря в известной мере случайности, на посту президента республики, где он сменил (23 сентября 1920 г.) заболевшего, а вскоре и умершего (28 апреля 1922 г.) Дешанеля. При нем состоялись первые повоенные выборы 2—16 ноября 1920 г., произведенные по очень несовершенной полупропорциональной системе голосования и пославшие в палату значительное большинство так называемого Национального блока, возглавляемого Пуанкаре и самим Мильераном, который, вопреки конституционному положению президента республики, и не думал отказаться от деятельного участия в борьбе политических партий — и именно на стороне противников демократии. Состав народного представительства был на сей раз таков (слева направо): 1) объединенные социалисты — 68; 2) социалисты-диссиденты — 6; 3) республиканские социалисты — 27; 4) радикалы-социалисты — 83; 5) радикалы — 60; 6) левые республиканцы — 133; 7) прогрессисты — 130; 8) либералы — 72; 9) консерваторы — 31. Лишь меньшинство из первых пяти партий, равное 244 членам, боролось с антидемократическим и антисоциальным направлением повоенной французской политики. Большинство же из остальных четырех партий, насчитывавшее 366 членов, и образовало пресловутый Национальный блок, который в течение четырех лет (1920—1924) проявлял резко консервативные тенденции внутри Ф. и проводил империалистические планы в международной сфере, особенно по отношению к Германии. Три пятых палаты против двух пятых были всегда на стороне гнета и насилия у себя и за границей. Так, когда после бесцветного кабинета Лейга (24 сентября 1920 г. — 12 января 1921 г.) у власти появился гибкий и отлично ориентирующийся в обстоятельствах Бриан (16 января 1921 г. — 12 января 1922 г.), который решил смягчить чересчур жестокую политику по отношению к Германии, то Пуанкаре и Мильеран параллельными интригами всячески подрывали авторитет премьера в стране и особенно в палате и, наконец, вынудили его подать в отставку сейчас же после его возвращения с прерванной конференции в Канне, где Бриан пытался соглашением с Англией выработать более приемлемые для Германии формы платежа репараций. Премьером становился Пуанкаре, который на протяжении своих двух кабинетов (15 января 1922 г. — 22 марта 1924 и 29 марта — 1 июня 1924 г.) был выразителем и вдохновителем Национального блока, который все время оставался верным ему, — ему и Мильерану, несмотря на прикрытую, но тем более ожесточенную политическую конкуренцию между двумя этими деятелями. Это был период в жизни Третьей республики, придавший Ф. характер империалистического государства, которое предпочитало политику насилия всякой другой и, идя в этом направлении, не считалось даже с экономическим ущербом, как это случилось во время оккупации французскими и бельгийскими войсками Рурской области (1923 г.), что отнюдь не увеличило поступления платежей по репарациям, а, наоборот, свело их на нет. С другой стороны, внутри самой страны, финансовая и податная политика, мирволившая имущим, примирение с клерикалами и особенно реакционные вожделения Мильерана, который, не стесняясь своим официальным положением, участвовал в агитации на стороне Национального блока при подготовлявшихся новых выборах и упорно требовал расширения полномочий исполнительной власти и прежде всего самого президента республики, — все эти проявления социальной и политической реакции встретили сильное сопротивление демократических и социалистических элементов лишь на последних выборах 11 мая 1924 г., которые перевернули отношение партий в палате. Ее нынешний состав (равный 573 членам) таков: 1) коммунисты — 26; 2) социалисты — 98; 3) республиканские и „французские“ социалисты — 41; 4) радикалы и радикалы-социалисты — 136; 5) левая радикальная — 40; 6) республиканская демократическая левая — 26; 7) независимая левая — 13; 8) левые республиканцы — 32; 9) республиканский демократический союз — 104; 10) демократы — 14; 11) вне групп — 34. Если выключить коммунистов, которые держатся в стороне и на почве „принципиальной оппозиции буржуазным партиям“, то четыре группы (2—5) в 315 членов, или около трех пятых палаты, образовали так называемый Картель левых, тогда как остальные 6 групп (6—11) в 258 членов, или немногим более двух пятых палаты, заняли позицию соответствующую прежнему Национальному блоку, несмотря на различные маскирующие их названия. Так „консерваторы“ и „либералы“ на сей раз совершенно исчезли, растворившись во всех этих „левых“, „республиканских“, „демократических“ и т. п. союзах, которые на самом деле являются лишь внешними оболочками защитного — от недовольного радикального избирателя — цвета, прикрывающими сильную группу социальных консерваторов. Здесь необходимо сделать отступление, чтобы представить некоторые данные, касающиеся профессии депутатов (к сожалению, крайне неполные и недостаточно точные) в связи с распределением их по партиям. Почти все политические деятели, принадлежащие к Национальному блоку, являются представителями крупной торговли, тяжелой индустрии, биржи и банка. Они заседают директорами, высшими техническими экспертами, юрисконсультами в целой массе таких могучих капиталистических учреждений, как железнодорожные и страховые компании, Комитет металлургии, Национальная ассоциация экономического развития, Всеобщая конфедерация французской промышленности, Союз экономических интересов (специальное общество для подкупа избирателей) и т. п. Большинство членов Картеля левых вербуется в рядах средней буржуазии и либеральных профессий: врачей, профессоров, учителей, адвокатов, нотариусов, но также и среди „собственников“. Неопределенное и распространенное во Ф. название „собственник“ обозначает часто и владельца небольшого земельного участка, преимущественно в деревне и на окраинах города. И в таком случае такой собственник нередко является членом радикальной и радикально-социалистической партии, который защищает интересы мелкого крестьянства, как его собрат, средний городской „собственник“, защищает также нередко интересы ремесленника и мелкого торговца. Адвокаты, вообще очень многочисленные во французском парламенте, распределяются по всем партиям, но их все же несколько больше в Картели левых, где их можно встретить в немалом числе вплоть до крайней левой, между социалистами (и даже коммунистами), насчитывающими и довольно большое количество квалифицированных рабочих, служащих, крестьян высших категорий (виноделов, огородников, садоводов). Врачи, ветеринары, учителя средних и низших школ, порою профессора, тяготеют тоже больше к левым демократическим партиям. Наоборот, военные высших чинов (в запасе) примыкают к правым, социально-консервативным партиям, скрывшим, как мы видели, свой шовинистский и клерикальный облик под кличками республиканских и даже демократических. Открыто выступает не столько в парламенте, сколько в стране, монархическая партия французского действия со своими „королевскими молодцами“, которые вербуются наполовину из подмоченной аристократии, наполовину из подонков населения в больших городах.
Но возвратимся к истории. Радикальные майские выборы 1924 г. сделали прежде всего невозможным нахождение у власти Пуанкаре, но вместе с тем нанесли чрезвычайно тяжелый политический и нравственный удар президенту республики, Мильерану, который, выйдя из своей конституционной роли, связал свою судьбу с судьбой Национального блока и вместе с ним понес поражение. Все демократы, все искренние республиканцы находили, что Мильерану было немыслимо более сохранять свой пост, и, несмотря на упорное сопротивление, боевой президент был вынужден подать в отставку, натолкнувшись на решительный отказ серьезных политических деятелей левой составить новое министерство, пока Мильеран будет оставаться в Елисейском дворце. На его место был выбран Гастон Думерг (13 июня 1924 г.), бойкий южанин, бывший несколько раз министром и пользовавшийся немалою популярностью в радикальных кругах, и на следующий же день (14 июня) премьером стал Эдуард Эррио, до сих пор вожак радикальной оппозиции, глава долго державшегося парламентского большинства. Начиналась, казалось, новая политическая эра, в соответствии с изменившей свой состав палатой и общим полевением страны. Но, увы, события последних двух лет заставили поблекнуть немало надежд и оптимистических ожиданий, возлагавшихся передовыми элементами Ф. на победу демократии над плутократией. В течение 1924—1926 гг. обнаружились не малые изъяны в деятельности Картеля левых и большая живучесть в побежденном им Национальном блоке. Основанный гораздо более на избирательных, чем на общих программных соглашениях, союз социалистов и радикалов давал возможность существовать и работать радикальным министерствам пока дело шло о внутренних демократических реформах и о примирительной внешней политике. Но как только речь зашла о радикальных экономических реформах с целью укрепить курс франка, устранить дефицит из бюджета, погасить часть огромного бумажного обращения путем более энергичного привлечения крупного капитала к несению налоговой тяжести, то лишь самая передовая часть радикальной и демократической буржуазии обнаружила готовность осуществить эту программу. Длинный ряд парламентских кризисов, фантасмагорическое появление и исчезание все новых и новых министров финансов, топтание на месте палаты депутатов и социально-реакционная настойчивость Сената свидетельствуют лишь о том, что взаимоотношение общественных классов и политических партий в современной Ф. не может пока дать решительной победы законным требованиям труда над интересами и вожделениями капитала и владения. Краткая история смены кабинетов в связи с различными перипетиями политической борьбы в достаточной степени подтверждает это положение. Наиболее радикальным правительством был первый уже упомянутый кабинет Эррио (14 июня 1924 г. — 10 апреля 1925 г.), в который социалисты отказались войти, но который они усердно поддерживали. Его внешняя политика была решительно-миролюбивая: Эррио, в качестве министра иностранных дел, опираясь на сотрудничество британского премьера рабочего кабинета, Макдональда, устанавливает в Лондоне (16—31 июля 1924 г.) международную формулу соглашения, которая принимается в Женеве на заседаниях (сентябрь — октябрь) собрания Лиги Наций и кладет во главу угла принцип разоружения и мирного посредничества при столкновении государств, включающий приглашение Германии вступить в Лигу и ликвидацию захвата Рурской области Ф. В октябре 1924 г. палата отменяет кредиты на посольство при Ватикане, восстановившееся после войны, в феврале 1925 г. палата же голосует уничтожение самого посольства, которое заменяется особой миссией, но исключительно для Эльзаса-Лотарингии. Еще раньше того, в октябре 1924 г., политика „колючего заграждения“ по отношению к России, согласно свирепой формуле Клемансо, уступает место признанию de jure Третьей республикой Советского правительства. Кабинет Эррио падает 10 апреля 1925 г. пред враждебным вотумом Сената, который решительно отвергает финансовые планы правительства, имеющие предметом уменьшение количества бумажных денег, учреждение особой кассы погашения рент, принудительный заем для поднятия франка, и т. п., и остается непреклонным в своем сопротивлении, несмотря на замену Клемантеля Монзи на посту министра финансов. Следующее министерство, Поля Пенлеве (17 апреля — 22 ноября 1925), который с премьерством соединял пост военного министра, подливает уже изрядно воды в радикальное вино Картеля. Наиболее выдающимися членами кабинета являлись: идущий в сторону международного замирения Аристид Бриан на посту министра иностранных дел, и на посту министра финансов эффектно возвращающийся к политической жизни Жозеф Кайо. Кабинет Пенлеве в целях примирения с центром и правой и под влиянием Бриана приглашает палату отказаться от отмены посольства при папском престоле и получает 304 голоса большинства против 218. С своей стороны Кайо, от которого ожидали очень смелой финансовой политики, прибегает лишь к паллиативам в роде нового выпуска банковых билетов и золотого займа, предназначенного для держателей бонов обороны, но решительно выступает против социалистического проекта специального взимания с капитала. Социалисты будут отныне часто переходить в оппозицию, — не только по финансовым вопросам, но и в области международных отношений, где восстание Абд-Эль-Керима в Марокко (с апреля 1925 г. по конец мая 1926 г.) и беспорядки в Сирии (август 1925 г. — июнь 1926 г.) будут значительно мешать Ф. проводить исключительно мирную внешнюю политику. Лучше сложатся обстоятельства для этой политики в области сношений Ф. с главным врагом, побежденным в великой войне. Бриан, в роли бессменного министра иностранных дел во всех последних кабинетах, умело сотрудничая с своим британским коллегой, Чемберлэном, и немецким, Штреземаном, принимает деятельное участие в целом ряде переговоров и соглашений с Германией и другими государствами, стремящимися к замирению Европы. И главными вехами на этом пути являются: приглашение Германии на конференцию Лиги Наций в Локарно (15 сентября 1925 г.) и подписание ближе заинтересованными государствами семи групп договоров, которые имеют предметом разрешение посредническим судом всех недоразумений между Францией и Германией, а затем Бельгией, Великобританией, Италией, Польшей, Чехо-Словакией и т. д. (16 октября 1925 г.); принятие Германии в Лигу Наций (10 сентября 1926 г.) и закончившиеся благоприятно в данный момент (12 декабря 1926 г.) переговоры в Женеве внутри Лиги Наций относительно снятия международного военного контроля Антанты с Германии и замены его контролем самой Лиги; что касается внутреннего положения Ф. и в особенности состояния ее финансов, то оно представляется далеко не столь блестящим. Вопросы бюджета, валюты, вздорожания жизни, неустойчивости внешних и домашних торговых сделок все время давят на политическую эволюцию последних лет и в известном смысле свели на нет реформационный пыл картеля. Франк, капризный диктатор, распоряжается судьбою кабинетов и особенно министров финансов. Просуществовав семь месяцев, кабинет Пенлеве падает жертвою несогласий в рядах радикальной партии и самого кабинета по отношению к финансовым планам Кайо, не дающим удовлетворения ни правой, ни левой стороне палаты. В образованном Пенлеве новом кабинете (29 октября — 22 ноября 1925 г.) министерство финансов разделяется на две части: казначейство и бюджет, и сам премьер берет на себя заведывание первым отделом, тогда как второй вручается его ближайшему сотруднику, Жоржу Боннэ. Тщетные усилия. Не прошло и месяца, как рушится и второе министерство Пенлеве, получив меньшинство по вопросу об утверждении долга, выраженного в бонах казначейства. У власти появляется кабинет Бриана (28 ноября 1925 г. — 6 марта 1926 г.) с небезызвестным и нам, русским, дельцом Лушером в роли министра финансов. По новому плану требуется 8 миллиардов лишних налогов с разных доходов и предметов потребления. Финансовая комиссия палаты отвергает это бюджетное попури, и 16 декабря Лушер исчезает из министерства, замененный старым отступником радикализма, Думером. Табак, кофе, алкоголь, соль притянуты новым министром к усиленному обложению. Палата нервничает и в начале марта опрокидывает Думера и солидаризировавшееся с ним министерство. Новый Сизиф, премьер Бриан, берется опять за составление министерства (9 марта — 16 июня 1926 г.) с Раулем Пере у финансов. „Гражданская такса“ (род подушного налога), увеличенное обложение торговых операций, но уменьшенное таксирование ценных бумаг не удовлетворяет парламент, и 15 июня Пере подает в отставку, увлекая в своем падении и весь кабинет. У власти новое министерство (23 июня — 18 июля) с Брианом во главе и возвращающимся Кайо для финансов. В виду беспрестанного падения франка (на 40% с января 1926 г.) и противоречивых голосований палаты, кабинет Бриана требует финансовых полномочий от парламента. В резкую оппозицию к этому предложению становится Эррио, который покидает кресло президента палаты специально для возражения против неконституционного, по его мнению, плана. Кабинет Бриана низвержен. Но когда сам Эррио делает попытку образовать новый кабинет, все силы плутократической реакции дружно идут против него, предъявление бонов для уплаты достигает высшей точки, Французский банк накануне закрытия кассы, и, едва появившись перед палатой (21 июля), только что образованное министерство падает. У власти парадоксальным, казалось бы, образом появляется (23 июля) Пуанкаре, глава Национального блока, и в довершение парадоксальности в министерство так называемого единения вступают несколько видных деятелей Картеля, в том числе сам Эррио. Верная своему плутократическому духу биржа реагирует „доверием“ на возвращение к власти того самого Пуанкаре, против которого Картель левых, повидимому, так усердно боролся и одно время считал его окончательно побежденным: в день составления министерства Эррио фунт стерлингов сразу поднимается со 198 франков до 243, а в день замены его министерством Пуанкаре также сразу падает на прежний уровень, проделав в течение 48 часов двойное движение в 45 фр. Смысл этого события заключается в том, что представители капитала и владения, несмотря на принципиальное сопротивление социалистов и половинчатую оппозицию радикалов, успели путем усиленной агитации в парламенте и стране отстранить от себя опасность мало-мальски серьезного податного обложения. Пуанкаре — их человек: кабинет единения, сохранив для внешней политики Бриана и дав радикалам удовлетворение назначением Эррио министром народного просвещения, вступает на путь успокоения интересов имущих. Паллиативы — отнюдь не реформы! Палата и Сенат, составив в Версале Национальное собрание (10 августа), вводят в конституцию новую статью, учреждающую особую автономную кассу для заведывания всей суммой бонов национальной обороны, равной 49 млд. Пуанкаре даются финансовые полномочия, в которых было отказано Бриану. Обыкновенным порядком парламент вотирует 9 млд. новых, главным образом косвенных, налогов, падающих на различные предметы потребления (кофе, сахар, вино, пиво, минеральные воды), передвижение по железным дорогам и водным путям, почтовые отправления, предметы ввоза из-за границы, тогда как прямые налоги лишь слегка увеличены на торговые и промышленные прибыли, а собственно подоходный налог снижен вдвое для наиболее высоких ставок доходов! Биржа продолжает доверять типичному выразителю крупной буржуазии, и франк все поднимается и поднимается, при чем спекуляция не только во Ф., но и за границей играет уже на повышение, и в настоящее время (декабрь 1926 г.) фунт стерлингов стоил 125, даже порою 122 франка, почти вдвое меньше, чем летом, в дни плутократического нападения на кредит и валюту Ф. Начинают уже раздаваться голоса, высказывающие опасения, как бы такое быстрое повышение франка не нанесло ущерба французской вывозной торговле, не вызвало бы застоя в промышленности и не создало бы серьезного экономического кризиса в стране с обычным его спутником: безработицей. Ближайшее же будущее покажет, во всяком случае, не скрывает-ли это временное улучшение финансового положения Ф. серьезной опасности для широких народных интересов, и не придется ли демократии возобновить с усиленной энергией борьбу против столь могучего еще капитала, который не отступает ни перед чем, чтобы продлить свое господство в стране. Старые, испытанные буржуазные парламентарии, в роде Мильерана, и их более юные последователи, в роде Теттенжэ и Бокановских, не боятся вызвать своей демагогической пропагандой среди населения разочарование в самом механизме республиканских учреждений и льют огромными ушатами мутную воду клеветы на мельницу нарождающегося и крепнущего фашизма. Является даже вопрос, удается ли надломленному Картелю левых осуществить свои радикальные планы в области народного образования и вообще прояснения сознания масс. Можно, конечно, не преувеличивать значение восстановления посольства при Ватикане. Ведь французская буржуазия никогда не была истинно свободомыслящей в своем целом составе, и после периода боевого антиклерикализма в конце 70-х годов и в течение 80-х, — при Гамбетте и Ферри, — наступила эра примирения республиканских правительств с католицизмом, пока огромный кризис, связанный с делом Дрейфуса на рубеже XIX и XX столетий, не оживил борьбы светской цивилизации против притязаний духовной власти. С другой стороны, мы видели, как в числе многих отрицательных результатов войны было усиление клерикализма на почве Третьей республики. Но уже гораздо опаснее, чем установление известного способа сожительства между светским государством и католической церковью, является для современной Ф. сильная борьба, которую значительная часть ее буржуазии ведет теперь против попыток радикальной демократии и социалистов создать единую светскую школу, — для народа и для имущих классов, — сломав перегородки между привилегированной средней школой (лицеем и коллежем) и народной школой, равно как рядом обязательных постановлений заставить родителей ребенка и эксплоатирующего детский труд предпринимателя дать возможность подростающему поколению закрепить в школе, а затем и расширить свое образование в так называемых послешкольных учреждениях. Война нанесла сильный удар и народному просвещению. В то время, как накануне этого великого самоистребления народов, в 1912 г., около 3% новобранцев были безграмотны, ныне безграмотные рекруты составляют уже 12%, почти восьмую часть всего контингента, при чем едва пятая часть всех якобы грамотных умеет кое-как подписать свое имя и на вопрос начальства — „как называется настоящий президент республики“ — слышатся нередко ответы в роде: „Людовик XIV“ (доклады о состоянии армии). Против проекта штрафовать родителей и хозяев, мешающих детям доучиваться в школе и пользоваться послешкольным образованием, идеологи крупной и средней буржуазии возражают: „Это нестерпимый деспотизм“. Против плана единой школы те же философы и поэты мещанства бросают упрек: „Это легальное насаждение варварства“.
И все же, взвешивая и сопоставляя рост различных социальных элементов Ф., следя за их эволюцией, приходится заключить, что в своем историческом развитии страна движется по пути экономического и политического прогресса, от деспотизма к народоправству, от всемогущества капитала к владычеству труда, из мрака клерикализма к свету свободной мысли, от шовинистского ненавистничества, обращенного на другие нации, к идее международного сотрудничества с ними. К сожалению, эти процессы роста протекают все еще сравнительно медленно, что объясняется особенностями французского общественного строя. Одним из важнейших препятствий по пути этого развития является, напр., враждебное — надо надеяться, временное — распадение на Турском конгрессе 1920 г. французского мира труда на две враждебные партии: социалистов (73.000 членов) и коммунистов (100.000 членов). Но это явление, общее у Ф. с другими культурными странами, может лишь задержать, но не прекратить поступательное движение всей нации, преимущественно в ее трудовых элементах, к царству коллективной работы и коллективного пользования материальными и духовными благами жизни. Или, как выражается современный историк французского социализма, Поль Луи: „В тот момент, когда буржуазное общество, раздираемое своими собственными противоречиями, казалось уже обреченным на гибель, наступил кризис мирового социализма. Но он не спас этот строй, а лишь замедлил его крушение. Французский социализм испытал такие же раздоры, как и французский синдикализм, и рабочие классы всех стран стали жертвою таких же пагубных распрей. И, однако, французский пролетариат, как и всякий другой пролетариат, стремится возобновить свое движение вперед, возвышаясь над различными социалистическими школами и партиями. Ибо существенные теории остались, обогащенные опытом последних лет. Господствующие классы во Ф., как и повсюду, не могут игнорировать этого восстановления социализма. Несмотря на видимость, революция продолжается во Ф., как она продолжается повсюду. И она может быть только интернациональной, по своим усилиям и по своим результатам“ (Подробнее о Ф. эпохи мировой войны см. XLVII, 462 сл.).