Феодализм. 1. Определение Ф. — Термин „феодализм“ от слова „феод“ (латинское feudum, французское fief, немецкое Lehn) восходит к готскому faihu (современное немецкое Vieh — скот), как своеобразное лингвистическое переживание того времени, когда разлагающийся полукочевой быт древних германцев (Halbonomadenthum) в процессе социальной дифференциации выдвинул значение знати, как ассоциации скотовладельцев.
Хотя в настоящее время наиболее распространено определение Ф. как „раздробления государственной территории и власти над людьми между крупными земельными собственниками“, тем не менее есть попытки еще более раздвинуть это определение настолько, что порою оно лишается всякого реального содержания.
Неправильно также стремление подвести под понятие Ф. все разнообразные (и вообще несходные) явления, которые намечаются в многовековом процессе перехода от патриархального родового землевладения к торговому капитализму: ни сравнительная этнология, ни социология не могут здесь дать сколько-нибудь удовлетворительных прочных оснований для исчерпывающе полного номотетического построения концепции Ф., как стадии общественного развития, тем более, что разрозненные элементы феодального строя только в своей законченной, более или менее полной комбинации дают то, что мы называем Ф. До сих пор, не утратило значения определение, сводящее Ф. к трем составным частям: 1) условному праву собственности на землю, 2) принадлежности верховной власти землевладельцам-помещикам и 3) феодальной иерархии; здесь, однако, безусловно необходимо подчеркнуть натурально-хозяйственную основу Ф. (возражения против нее А. Допша, как мы увидим ниже, не могут приниматься в расчет). Крупнейший из исследователей Ф. в мировой литературе, Фюстель де Куланж, полвека спустя в сущности только повторил это определение.
Однако, ограничивая так понятие Ф., мы должны помнить, что и в таком урезанном виде он распространился и в пространстве и во времени необычайно широко: необходимо только принимать во внимание все три его основных момента — экономический, социальный и политический — и, разграничивая Ф. в широком и узком смысле слова, признать, что Ф. в широком смысле слова существовал не только в западно-европейском средневековьи, но и в ряде других обществ. — Всех видов феодального развития несколько десятков: в Японии до 1861 г., в мусульманских странах передней Азии, в Грузии, в Армении (нахарарский строй), в Литовско-Русском государстве, в древней Руси, в древнем Египте в эпоху „среднего“ царства, в средневековом Египте при мамелюках, в „греческом средневековьи“ в Византии, в империи мексиканских чичимекатлей и повсеместно в Западной Европе можно с бо̀льшими или меньшими ограничениями констатировать бо̀льшее или меньшее развитие Ф.
Классическим типом феодального развития в узком, более определенном смысле слова, считается Ф. французский, давший наиболее законченное и полное сочетание всех элементов феодального строя; но даже во Франции нам следовало бы говорить не о Ф-е, а о Ф-ах, настолько существенны были вариации и различия между Ф. в Иль де Франсе и Шампани, или Нормандии и Савойи.
Хронологически эпоха западно-европейского Ф. раздвигается тоже довольно широко: если и не все стороны средневековой жизни были феодальны, если его хозяйственная эволюция протекала в разных странах и не вполне одновременно и не вполне однообразно, то все же основные моменты Ф. прослаивались и проникали во все стороны средневековой экономики и идеологии, порою в самые неожиданные, и изучать западно-европейское средневековье — значит изучать прежде всего Ф. во всех его проявлениях. Если Ф. в статическом состоянии, как уже вполне сложившаяся система, занимает там только время с середины XI по конец XIII века, то, в широком смысле слова, процесс его подготовки, развития, разложения и падения охватывает почти два тысячелетия, приблизительно с III века до н. э. и кончая Великой Французской Революцией, ликвидировавшей последние остатки Ф. — его социальную сущность; впрочем в Германии его отзвуки чувствовались до 1848 г., а в России и еще позднее.
2. Историография Ф. в Западной Европе[1]. В XVII в. Дюканж впервые обратил внимание на историю средневековых институтов и дал в своем знаменитом „Glossarium“ 1667 г. объяснение большинства терминов феодального права. Путем тщательного сопоставления всего доступного в его время материала он установил их определения, многие из которых не потеряли значения и до наших дней.
Изучение Ф. в XVIII в. подчинялось не столько интересам чистого знания, сколько интересам политической оппозиции „старому порядку“, или классовой самозащиты. „Германисты“, как граф Буленвилье, отстаивали непреложность факта германского завоевания, как основание для социального преобладания знати во Франции; Монтескьё выводил весь Ф. из дружинного начала. Наоборот, „романисты“ подчеркивали иллюзорность варварского завоевания, считая Ф. результатом землевладельческой узурпации в X в., как аббат Дюбо̀, распространение на варварских вождей в империи военной власти или начал сениориальной юрисдикции, как Перессио, узурпации фискальных прав империи ее чиновниками (judices), как Шампионьер, или результатом постепенной эволюции римских частно-правовых институтов, без всякого влияния варваров, как Э. Поджи (последние два уже в XIX в.).
Все романистические построения этого периода основывались на произвольном сближении ранних римских институтов с позднейшими германскими, не имеющими с ними часто ничего общего, кроме чисто внешнего сходства, а германистские — на игнорировании подлинных черт римского влияния и их воздействия на позднейшие германские институты. Кроме того, германисты сильно преувеличивали размеры и характер варварского вторжения. В этом отношении сыграл большую роль труд Гиббона, который, правда, не оставил самостоятельной концепции феодализации, но дал очень яркую и преувеличенную картину порабощения римской стихии варварами.
В XIX в. представителем германистской традиции является Ф. Гизо, который во многом примыкает к Монтескьё, но значительно углубляет и расширяет его, довольно расплывчатое, построение. Он первый стал изучать Ф. не в статическом, а в эволюционном состоянии. В изображении варварского вторжения на нем заметно влияние Э. Гиббона (труд которого он перевел на французский язык). Гизо изображает падение античной цивилизации под напором варваров, которые поработили романское население, и идею личной зависимости выводит из факта подчинения, которое последовало за завоеванием. В определении значения дружины он примыкает к Монтескьё и выводит начало „аллодов“ из раздачи земель королями в особенности дружинникам. Последующее наделение землею служилого класса во временное, условное пользование дает начало „бенефициям“, перерождающимся в „феоды“. Окончательное торжество Ф., как итог торжества „центробежных“ сил внутри варварской государственности, он относит ко второй половине X, к XI и XII векам. К дружинной теории примкнули также немецкие юристы исторической школы — Савиньи и Эйхгорн, дополнившие ее учением об аристократическом характере древнего германского государства. Напротив, Огюстен Тьерри во многом вернулся ко взглядам Буленвилье, признавая во всей полноте факт германского завоевания и объясняя дальнейшую эволюцию Франции борьбой рас, т. е. галло-римлян с варварами-германцами.
Заслуги всех их сводятся к тому, что они дачи законченную целую систему Ф., внесли в его изучение эволюционную идею, и к середине XIX века могло казаться, что робкие, неуверенные попытки ранних романистов будут погребены торжеством враждебных им теорий, но с 40-х годов XIX в. вопрос вступил в новую стадию.
Новый толчок к изучению вопроса дала полемика двух учеников Л. Ранке: Г. Зибеля и Г. Вайца.
Ни один романист-историк не заходил так далеко, как Зибель, выводя всю государственную эволюцию германцев из влияния римских традиций, одним из важнейших путей которого является распространение на германское общество римских титулов и должностных привилегий варварских вождей; что же касается самих германцев, то они жили в родовом быту, неподвижной, по мнению Зибеля, форме общественной жизни, которая сама по себе не способна, без внешнего воздействия, ни к какой эволюции: таким внешним воздействием и оказалось римское. Георг Вайц, наоборот, один из самых умеренных германистов, признавая возможность римского воздействия на культурную область, религиозные культы, порядок общежития, житейскую обстановку и т. п., признавал германские учреждения самобытно германскими и видел чисто германские институты в народных сходках, сеймах и т. д. Уже во франкском обществе он находил зародыши бенефиция, вассалитета, иммунитета, но феодальные элементы вплоть до XII в. не преобладали в обществе, а перемешивались с государственными в более широком смысле, и последние уступили напору их лишь на переходе к новому времени. Нельзя не признать, что ближайшие преемники Вайца были правы, подчеркивая расплывчатость его построений. Работавшие над теми же вопросами после Вайца немецкие историки Рот и Зом в последовательной, преемственной связи изображали весь процесс феодализации, как чисто-правовую эволюцию. Он представлен, как результат неудачной политики Каролингов, разложившей здоровые зародыши франкской государственности распылением государственной власти и государственного домена. Среди особенностей исследовательского метода Зома огромную роль играют диалектические приемы и тенденция выводить свою концепцию из ранее установленных положений. Труды Рота и Зома, несмотря на некоторый регресс в понимании Ф., легли в основу большинства последующих работ немецких историков. Особенно яркая, тоже чисто юридическая, схема дана в „Rechtsgeschichte“ Бруннера. Главный их недостаток — сосредоточение всего внимания на политической стороне процесса феодализации и игнорирование экономической и социальной, на которую, наконец, и обратил внимание, десятью годами позднее Зибеля и Вайца, Г. Л. Маурер. На первый план он выдвигает эволюцию свободной сельской общины, „марки“, под влиянием аналогии с организацией русской сельской общины, крестьянского „мира“.
„При отсутствии могущественной знати, марка ограничивает частное землевладение пределами двора и расчищенной частными средствами земледельца площади, обеспечивая свободу поселения и равное участие всех свободных в войске, суде и управлении“. Но различие топографических условий заставляло одних селиться подворно, других деревнями; в первом случае в общинном владении оставались только угодья, и поэтому связь между членами общины невольно ослабевала, и из подворного владения выростала семейная собственность. Рост народонаселения и распространение частной собственности на расчищенную единоличным трудом землю продолжают разлагать марку, разрушая первоначальное равенство, и процесс феодализации в ней состоит в перерождении марки в сеньорию. Процесс этот еще ускоряется с переселением варваров на римскую почву. Он принимает форму втягивания свободного населения под патронат сильных людей, как результат необходимости защиты, которую не могут дать ни государство, ни свободная община, словом, никто, кроме крупного землевладельца. Завершающую роль здесь сыграл иммунитет, который из изъятия небольшого клочка земли из ведения марки превращается в почти полную автономию крупного поместья.
В том же направлении, как и Г. Маурер, работали Отто Гирке, Инама-Штернегг и К. Лампрехт. Инама-Штернегг (см.) превосходно, хотя и с некоторыми преувеличениями, выяснил происхождение в Германии поместного строя. Дальнейшее развитие взглядов Маурера дано у его последователя, английского исследователя Г. Мэна. Но у него недостатки его предшественника доведены до крайних пределов. Учение о марковом строе, вероятно, никогда бы не возникло, если бы тексты Цезаря и Тацита насильственно не втискивались в рамки русской земельной общины; Мэн же еще шире раздвинул метод применения аналогий. У него и его последователей „Ф. не есть продолжение местных исторических условий, а целая фаза развития, чуть ли не важнейшая форма перехода от господства коллективного принципа в обществе и государстве к преобладанию принципа индивидуальности“ (П. Г. Виноградов).
Но органического синтеза всех элементов феодального строя не дал ни один из этих исследователей. Честь этого изображения выпала на долю великого историка Фюстель де Куланжа (см.). Его часто называли романистом и даже главой романистов, но это, в сущности, неправильно. Значения германской традиции он не отрицал, от романизма открещивался вполне определенно; но когда он принялся за исследование, почва была уже сильно засорена, а у него был прежде всего темперамент бойца и полемиста, поэтому почти все свои силы он потратил на расчистку засоренных путей: для него была одинаково неприемлема диалектика Зома, сравнительный метод Мэна и неосторожные аналогии ранних германистов и романистов.
По его взглядам варварское вторжение — историческая иллюзия: германская стихия медленно и неизменно просачивалась в пределы империи, но существенного изменения в ее эволюцию не внесла. Основным типом земельного деления в ней осталось и после варваров не сельская община, а поместье (не „vicus“, a „villa“), и варвары пристраивались к римским аграрным порядкам, получая „portiones“ (доля, надел) внутри этих „вилл“. В явлениях частной, а не общественной, жизни, издавна подготовлявшихся еще в римском обществе, надо искать зародыши будущего Ф.: патронат и клиентелла, прекарий и иммунитет — вот зародыши Ф. Иммунитет, правда, приходит сверху, по милости франкских королей, а когда бенефиций, выросший из прекария, сливается с вассалитетом, в свою очередь вышедшим из клиентеллы, и эти институты накрепко связываются иммунитетом, мы имеем налицо вполне сложившуюся феодальную систему. Германская стихия явилась лишь привходящим элементом, тем более, что все существенные элементы феодализирующих процессов имелись налицо и в германской среде.
Продолжателем Ф. де Куланжа был другой французский исследователь — Жак Флак. Он во многом пришел к другим выводам, хотя во многом примыкает к Ф. де Куланжу, начиная с самого важного вопроса о признании роли римской традиции. Их расхождение сводится к трем основным пунктам: 1) Флак отводит в процессе феодализации и коммунальных отношений первую роль не территориальным, а личным отношениям — клановым связям; в связи с этим он снова поднимает вопрос о значении сельской общины. 2) Он считает, что не бенефиций предшествовал коммендации, а коммендация бенефицию. 3) И, наконец, иммунитет приходит не сверху, а снизу, т. е. является результатом захвата, а не дарения. Ф., как законченная система, складывается только в XII—XIII в., когда развитие королевской власти наносит решительный удар его преобладанию. Приблизительно, два с половиной предшествующих столетия — инкубационный период Ф., период сениориальной анархии, когда сениориализирующие процессы приводят к дроблению Франции на почти независимые государства-поместья, живущие обособленной жизнью, пока феодальный контракт не устанавливает в их среде иерархии гегемоний, которые приводят к победе центростремительных течений над центробежными, и создает, таким образом, феодальную монархию. Разграничение сениориализирующих и феодализирующих процессов в феодальном развитии — одна из важнейших заслуг Флака. Его схема эволюции Франции такова: сениориальный режим разрушает монархию Каролингов и ввергает общество в анархию, коммунальный и феодальный режим разрушают режим сениориальный и создают централизацию. Созданная Ф. монархия обращается в орудие его разрушения. В концепции Флака труднее всего согласиться с его оценкой роли личных связей, тем более, что она основывается на очень своеобразном источнике, средневековых chansons de geste, проникнутых сплошь идеализацией средневекового строя.
Этими работами в германистическую теорию был внесен ряд решительных поправок. Немецкие ученые, начиная с Г. Вайца (особ. Карл Бруннер), пытались игнорировать Ф. де Куланжа, но они были вынуждены, поскольку речь шла о французском Ф., все более и более считаться с его выводами. Когда же, лет двадцать спустя после выхода первого тома „Institutions“, сам Т. Моммзен заявил, что „не варвары разрушили Римскую империю: она погибла в результате внутреннего разложения“ — это уже буквально повторяло то, что говорил Фюстель де Куланж. Но германисты столь же решительно отстояли свои положения применительно к собственно германским странам, Англии и Германии, и в первой установлению первенства германских начал блестяще способствовал проф. П. Г. Виноградов (см.).
В позднейшей литературе следует остановиться на трудах двух немецких историков — Каро и Допша, последовательно в преемственной связи пытавшихся дать новую концепцию феодализации средневековья. Первый из них установил, что процесс феодализации далеко не был таким универсальным, и рядом с крупной земельной собственностью долго удерживалась и средняя помещичья и мелкая крестьянская. А. Допш во многом является продолжателем Каро и, что особенно важно для историка, пишущего на немецком языке, впервые учел значение Ф. де Куланжа, во многом являясь последователем и этого последнего. Но он дает совершенно новую концепцию экономической жизни средневековья, построенную на отрицании перерыва в развитии Европы от древнего мира к средним векам, до каролингской эпохи включительно, и находит в ней все элементы более широкой хозяйственной организации, чем натурально-хозяйственная: ремесло на заказ, рынок и обмен, денежное обращение, все это позволяет ему говорить о „вотчинном капитализме“, несмотря на все протесты, которые вызвал этот новый термин. Вместе с тем он, возражая против взглядов Инама-Штернегга, дает новое объяснение морфологии крупного землевладения в каролингскую эпоху, указывая на крайнюю раздробленность и чересполосность как вообще крупных, так и королевских поместий, и подчеркивает, что один из источников их количественного изменения — частное землевладение, отличается тем же характером. Особенно импонирует построение Допша своей монументальной эрудицией, отчасти основанной на сотрудничестве с большим числом помощников, выполняющих для него предварительные стадии работы. Как и следовало ожидать, он вызвал против себя многочисленные возражения: упомянем из них французского историка Альфана (Halphen) и у нас Н. П. Грацианского.
Из русских ученых следует упомянуть проф. П. Г. Виноградова, примыкавшего к германистам, который положил начало научному изучению западного Ф. в России (он занимался, преимущественно, английским Ф.), И. М. Гревса, стоящего на противоположной точке зрения и много сделавшего для выяснения римских корней Ф., Д. М. Петрушевского и А. Н. Савина, авторов исследований о разложении Ф. в Англии.
3. Происхождение и развитие феодальных отношений. — О Ф. можно говорить лишь постольку, поскольку мы вкладываем в этот термин определенное содержание, в общих чертах совпадающее с определением Гизо и Ф. де Куланжа; с другой стороны, внешнее сходство не есть еще подобие, зачаточная форма не есть еще вполне развитой строй, и Ф., как вполне определенной законченной системы, нет ни в древнем Египте, знавшем только политический Ф., ни в Московской Руси, где не хватает многих его существенных признаков, и где некоторый параллелизм процессов тоже не является их тождеством. В последнее время говорят и о древне-римском Ф., но это определение еще более однобоко и не отвечает требованиям научного историзма; однако, если не сам Ф., то его зародыши коренятся в элементах социально-экономической эволюции и древней Руси, и древнего Египта и Рима, как, впрочем, и в соответствующих процессах в варварских обществах.
Римская республика вступила в мировую политику преимущественно крестьянским государством. Земельный голод римского крестьянства послужил движущим мотивом италийской завоевательной политики Рима. Боевые силы римских легионов черпались преимущественно из крестьянской среды. Успех завоевательной политики Рима, на первое время, парализовал дурные последствия концентрации земельной собственности в немногих руках и начинающееся обезземеление крестьянских масс. Однако, превращение маленького государства-города сперва в сильнейшую державу средиземноморского бассейна, а затем в неограниченного властелина всего этого бассейна, привело к проникновению в Рим чужеземного денежного капитала, быстро разложившего примитивный уклад „римского средневековья“, и денежные капиталы, извлекаемые из эксплоатируемых провинций, создали в Риме спекулятивный торговый капитализм, поставленный на мировую ногу и опиравшийся на дешевый рабский труд. Внешняя политика Римской республики со II в. до начала нашей эры велась теперь исключительно в интересах правящих классов, крестьянство на долгие годы отрывалось от своего хозяйства внешними войнами, которые были ему совершенно не нужны, и это расшатывало его собственное хозяйство. Конкуренция же дешевого заморского хлеба, частью поступавшего в виде податей из покоренных стран, приводила к вытеснению продуктов римского сельского хозяйства с италийского рынка. Все это способствовало сильному отливу крестьянского населения в города и росту крупного землевладения в империи. Хищнический характер первоначального накопления, прекрасно выясненный С. Сальвиоли (S. Salvioli, „Le capitalisme dans le monde antique“, 1906, русск. перев. 1922), все более и более способствовал образованию крупных поместий, т. н. „латифундий“. Как ни преувеличены описания римских авторов, все же в них заключается доля истины: в римском мире латифундии представляют уже к эпохе Ю. Цезаря не только в Италии, но и в провинциях очень распространенный тип земельной собственности; но уже исследование А. Шультена (A. Schulten, „Die römischen Grundherrschaften“, 1896) выяснило, а последующие труды это подтвердили, что рядом с крупной земельной собственностью удержалась средняя и мелкая крестьянская, даже пережившая империю. Далеко не все свободное, крестьянство было обезземелено и вытеснено в города. Сохранилась как в городе, так и в деревне и возможность приложения свободного труда. Старое представление, последним глашатаем которого, кажется, является К. Бюхер, о громадном развитии в империи рабского труда, оказалось крайне преувеличенным: рабы вряд ли составляли более 20% всего населения империи, а не ⅔ и не ⅘, как казалось прежде Валлону, Родбертусу и Бюхеру. В апогее своего экономического развития, в эпоху от конца гражданских войн до времени Антонинов включительно, империя представляла собою жизнеспособный экономический организм, плотно спаянный общностью экономических интересов, порождаемых широким развитием капиталистического хозяйства, подчиняющего своим потребностям и хозяйство латифундиев. На них велось крупное хозяйство, рассчитанное на внешний рынок, и в то время как меньшая их часть обрабатывалась рабами, рядом с нею на большей части сидели свободные арендаторы, т. н. „колоны“, степень зависимости которых от посессора была уже очень значительна. Уже к концу республики римское государство представляло, по словам Ф. де Куланжа, „ассоциацию нескольких сот семейств, очень богатых и очень влиятельных. Богатых благодаря присвоению огромного домена государства, очень влиятельных благодаря сотням и тысячам сидящего на их землях зависимого населения“. Хозяйственный кризис III века, вызванный падением рабского хозяйства, потребностями отпора варварским вторжениям и вовлечения в культурный оборот империи огромных варварских территорий по северной европейской границе, расшатали мощь государственного организма, и с конца III века Римская империя, вообще все время строившаяся по эллинистическим образцам (преимущественно египетским) и все более и более ориентализирующаяся, превратилась вследствие Диоклетиано-Константиновской реформы в военно-бюрократическую монархию восточного типа, с очень развитым административным аппаратом, который, однако, все более утрачивал способности понимать и регулировать потребности государственного хозяйства. В течение всего III в. идет стремительный регресс европейского запада в область натурально-хозяйственных отношений, отражающийся на всех сторонах римской жизни. Государственной власти все труднее становилось применяться к этому регрессу, и она перекладывает часть своих обязанностей на земельных магнатов, наделяя их фискальными, политическими и судебными правами и возлагая на них ответственность за исправное поступление податей с их поместий и за поставку воинских контингентов в армию. Одновременно регламентируется прикрепление экономически зависимого крестьянства к поместью, а ремесленников к их коллегиям в городах; все сословия закрепощаются в их положении, и впредь никакая сила, не исключая и воли императора, уже не может их освободить оттуда. Крепостной колонат в поместьи не явился чем-то выросшим внезапно: он не происходит ни из прикрепления к земле пленных поселенцев-варваров, ни из частичного освобождения посаженных на землю рабов; закрепощение крестьянства — результат долгой экономической эволюции в общем процессе феодализации европейского общества: экономическое закабаление явилось, главным образом, результатом задолженности, и декрет Константина в 332 г. дал только юридическое обоснование фактически сложившемуся положению. Его корни часто уходят в глубину до римских туземных отношений.
Позднее, с конца V в., достаточно было арендовать участок земли в течение 30 лет без перерыва, для того, чтобы механически превратиться в колона. Процесс развития колонатных отношений не способствовал, конечно, закрепощению всего римского крестьянства, но он оказался важным моментом в истории его втягивания под патронат крупного поместья. Рядом с ним такую же роль играла „эмфитевза“ — льготная, бессрочная аренда земельных участков.
Крутое и требовательное центральное правительство было слишком слабо и слишком бюрократично для того, чтобы своими средствами поддерживать свое преобладание, и, с падением экономических связей, все более и более чувствовались центробежн. тенденции. Земельные магнаты все менее и менее считаются с ослабевающим государством и продолжают выполнять государственные тяготы лишь постольку, поскольку это им угодно. Варварские вторжения в V в. скорее усиливают положение поместья. Магнаты начинают их укреплять, превращая в средневековые замки, заводят себе частные дружины (называемые греческим словом οἰκὶα). Центральная власть, довольно скупо, впрочем, раздает иммунитеты, пока еще только в форме изъятия от отдельных податей и повинностей или сокращения их сумм. Так абсолютистическое централизованное государство само сделало ряд шагов к разложению на сениории, автономные государства — поместья средневековья. Таким образом, поместье сделалось единственной силой, способной обеспечить защиту, которой уже не давало государство, и потребность в которой становилась тем ощутительнее. Этим и объясняется все усиливающаяся тяга свободного населения под патронат крупного поместья.
Варварское вторжение не внесло ничего существенного ни в распределение поземельной собственности, ни в общее направление хозяйственной эволюции. В эпоху первого знакомства Рима с германцами, при Цезаре, они, по-видимому, находились в стадии полного разложения кочевого пастушеского хозяйства, которое Р. Гильдебрандт характеризует термином „полукочевнического“ (halbnomadenthum). Поэтому, какая бы то ни было собственность на землю, как частная, так и общинная, у них еще отсутствовала. Лишь полтора века спустя, в дни Тацита, мы застаем у них кровную родовую общину (не имеющую ничего общего с „маркой“ Маурера) с общностью угодий, но со строго индивидуальным землепользованием. Социальная дифференциация пустила уже глубокие корни, и земля распределялась сообразно социальному весу общинника. Наметилось несколько социальных групп: знатные, свободные, полусвободные и крепостные. Догадки Виттиха и Ф. де Куланжа о существовании крупного землевладения, по-видимому, подтверждаются археологическими раскопками, которыми перед началом мировой войны обнаружены близ Дюссельдорфа и в нескольких других местах варварские виллы, возникшие к началу II в. нашей эры. Повидимому, образование поместья в Германии следует относить к более раннему времени, чем это полагал Инама-Штернегг.
Конечно, не следует думать, что римская вилла, с зависимым от нее мелким землевладением, являлась единственным типом земельной собственности в разрушающейся империи. Варвары не разрушили империю, а в буквальном смысле слова размыли, исподволь понемногу проникая в ее пределы, и большие вторжения V в. имели в этом процессе только второстепенное значение. Чаще всего они размещались в ней, пристраиваясь на правах военного постоя, как федераты, т. е. получая треть земельной собственности. Только земли римского фиска попали в руки их вождей, и из них были наделены поместьями королевские дружинники, при чем остальное сохранилось в руках варварских королей. Вообще, на громадной территории расселения варваров тип этой собственности очень разнообразен: в лесах и пустынях Восточной Галлии, где туземное население было редко и малочисленно, оно ими искусственно истреблялось и вытеснялось, как в Британии; возникают села с германским родовым землевладением, постепенно переходящим теперь уже в отношения соседства. Чем дальше вглубь бывшей империи, тем более поместное землевладение преобладало над сельской общиной, и чем дальше в глубь Германии, тем более мелкая собственность преобладала над крупной. В конечном итоге социальная дифференциация только усилилась, при чем ничего существенного не изменил тот факт, что старый земельно-магнатский класс оказался разбавленным варварскими элементами, так как простые свободные германцы получили только ничтожные земельные наделы, местами вкрапленные в земли туземного населения (хотя, вообще говоря, они предпочитали держаться вместе), и это ставило их почти в такое же беспомощное положение, как и туземное население. Римская империя до конца V в. еще сохраняла на западе чисто номинальный авторитет, но если даже ее сравнительно высоких административно-хозяйственных форм было недостаточно для предотвращения феодализирующих процессов и обеспечения низшим слоям населения возможности правовой защиты и экономического преуспевания, то варварская государственность, ставшая на ее место, оказалась в еще более беспомощном положении: у нее своего выработанного административного устройства не было, и ей оставалось только беспомощно цепляться за остатки римского административно-фискального аппарата. Поэтому процесс заслонения государства мощным поместьем шел и далее, и феодализация представляет собою, главным образом, все нарастающее по ускорению темпа втягивание земледельческого населения под патронат крупного поместья и нарастание суверенных прав земельного магната. Путями этой феодализации является прекарное землепользование и коммендация. Прекарное держание (см. прекарий) — вид условного землепользования на основании просьб держателя по милости землевладельца, который ничем не связан по отношению к нему и может в любую минуту взять земельный участок обратно. Меровингское время восприняло этот институт от римского и стало покрывать им всякого рода сделки с землею, приводящие к теснейшей зависимости прекариста от посессора. Коммендация — отдача своей личности под покровительство сильного человека: своеобразный средневековый институт, берущий свое начало из римских связей личной зависимости и покровительства и германских начал личной клановой связи, влекущий за собою переход под покровительство принадлежащей коммендирующемуся земли. Как прекарий неминуемо приводил к подчинению личности, так как прекарист вынужден всячески угождать владельцу, чтобы не потерять условного даяния, так и обратно, коммендация подчиняла землю, потому что покровитель в силах защищать только свою собственность. Таким образом, оба института приводили к одному результату. Коммендация (см.), которой также покрывали всякого рода соглашения, ставившая человеческую личность в зависимость от другой, более властной, все более подрывала идею государственной власти, заменяя ее идеей частной зависимости. Чуть ли не впереди этого процесса шла и королевская власть, охотно принимавшая свободных людей под частное покровительство (mundium) королей.
Прекарий — результат просьб (preces) держателя и милости (beneficium) землевладельца; поэтому он в VII в. начинает именоваться и бенефицием (см.), впоследствии снова разделяясь на черное прекарное держание крестьян и благородное военное держание бенефициалов. Уже с конца VII в. бенефиций неразрывно связывается через коммендацию с вассалитетом (см. вассал) узами личной зависимости между владельцем и его держателями, что до того времени не было принципиально обязательным. Раздача бенефициальных держаний, как единственно возможная при натуральном хозяйстве форма оплаты всякого рода услуг, сыграла огромную роль в распылении королевских доменов и падении власти последних Меровингов. Совершенно новые формы принимает и прежний иммунитет (см.). В сущности, праздным является вопрос, пришел ли иммунитет сверху или снизу, так как если иммунитетные грамоты писались в форме королевского соизволения на покорнейшую просьбу магнатов, то вряд ли у нас могут быть основания сомневаться, что просьба здесь означает настоятельное требование, а милость — вынужденную уступку, в которой слабейшая сторона фактически бессильна отказать.
Причины, приводящие к дроблению государства и нарастанию власти крупных магнатов, аналогичным образом способствуют нарастанию власти бенефициалов над своими держаниями внутри самого поместья, при чем бенефиций с половины IX в. становится наследственным и получает название „феода“, или „лена“. В то же время иммунитет приобретает характер полной автономии поместья, поднимая его владельца до положения королевского пэра (т. е. равного) и принижая короля до положения первого из земельных магнатов. Так возникают „сениории“, государства-поместья, между которыми оказалась поделенной значительная часть государственной территории. Между такими сениориями стали возможны только внешние — междугосударственные сношения, и эпоха с середины IX до начала XI в. — эпоха сениориальной анархии, которая заставляет сеньоров, под гнетом жестокой необходимости, выстроиться в иерархию гегемоний, во главе с королем; так к началу XII в. возникает Ф., как политическая, социальная и экономическая система. Как известная правовая организация, он уже сам по себе является шагом вперед по сравнению с анархией сениориального режима.
4. Расцвет феодальных отношений. — В эпоху полного своего развития Ф., как законченную систему, удобнее всего изучать по его французскому типу, именно, как наиболее классически законченному. При всем многообразии видов феодального развития во Франции, их все же можно, хотя бы и путем известного упрощения и схематизации, свести к одному основному. Это, прежде всего, экономическая и правовая система, которая стремится отлиться в раз навсегда застывшие неподвижные формы, разделенные множеством непроницаемых социальных перегородок, в теории застывшая навсегда в тех общественных отношениях, которые сложились во время сениориальной анархии IX—XI столетий. При этом он строится на принципе групповой солидарности, на общности интересов всех лиц, стоящих на одной и той же ступени феодальной иерархии. Публично-правовые элементы в обычном средневековом праве пасуют перед частно-правовыми началами, бороться с которыми они долгое время бессильны. Да, в сущности, и не могло быть иначе: натурально-хозяйственный механизм сениории может работать исправно лишь пока его экономические основы не потрясены и сами работают без перебоев, так как всякое уклонение было бы гибельно (и таковым потом оказалось) для прочности феодального строя.
Попробуем, поэтому, изобразить феодальное государство, начиная сверху, с эволюции центральной власти. В эпоху меровингской династии она была теоретически всемогуща, так как расселением франков по обширной северо-французской территории их старые народные собрания превратились в „мартовские поля“, — военные смотры боевых сил верховным вождем франкского королевства. На него же была перенесена вся полнота власти императора над галло-римским населением подчиненной франкам территории. Смена династии Меровингов Пипинидами ничего не изменила в этом процессе, так как и Пипиниды восприняли во всей полноте старую политическую идеологию, дополнивши ее последним недостающим элементом — императорским титулом с полутеократической окраской его власти, поставившей императора на недосягаемую высоту главы западного христианства. Однако, даже сам Карл В. невольно продолжал феодализирующую традицию, только пытаясь приспособить ее к служению государственным интересам, передавши в руки магнатов его военную организацию и тем теснее привязавши к ним зависимых от них земельных держателей. Неудивительно, поэтому, что в ближайшее же время после него Ф. закончил свою политическую эволюцию, достигнув максимума своего развития, и, в какие-нибудь полстолетия после Карла, в его империи повсеместно восторжествовали сениориальные отношения. Во Франции новая династия Капетингов, с 987 года получившая корону от феодального съезда сениоров, вступила на престол со значительно урезанной фактически властью, но сохранила во всей полноте старые притязания и политическую идеологию. Однако, полная систематизация феодальных отношений в это время — дело рук современных нам исследователей: реальные отношения в Ф. всегда были гораздо сложнее и расплывчатее, и новый король представлял из себя соединение в одном лице целого ряда властей: 1) крупного земельного магната, 2) графа для целого ряда местностей, такого же, как и еще 28 крупных сениоров, 3) герцога Франции, безразлично, имел ли этот титул земельную основу или нет, 4) общего главу феодальной иерархии и 5) традиционного короля, de jure сохранявшего всю полноту своей прежней власти. Только это последнее обстоятельство выдвигало его из рядов феодальной иерархии и наделяло преимуществом, которого не было ни у одного из феодальных сениоров. Это теоретическое обаяние сперва, впрочем, очень мало увеличивало реальную силу короля, которую давало ему право общего покровительства церкви и закону и право требовать „совета и помочи“ от всех своих вассалов во Франции, которые, однако, долго имели возможность не слушать короля, если только не являлись ближайшими соседями его домена и, поэтому, вынуждены были считаться с его реальной силой. Защита церкви и союз с нею долго представляли очень мало преимуществ: церковь сама была насквозь феодальной в феодальном обществе, как это показал Esmein („Cours élémentaire d’histoire du droit français“, 1895), и разложившееся к этому времени папство не могло еще ее поддерживать. Она не только не может еще быть орудием опоры, но скорее сама нуждается в ней. Поэтому, реальная власть короля только такова, какую дает ему его значительный, но отнюдь не значительнейший домен.
Внутри этого домена действуют те же феодализирующие процессы, и непосредственные вассалы короля (как графа и герцога) стремятся закрепить далее свое положение. Однако, умное пользование реальной обстановкой, а главное поддержка факторов, разлагающих феодальный строй и, прежде всего, союз с церковью, и, если не союз, то реальная политика использования антагонизма вновь зарождающихся городов с феодальным миром, превратили к началу XIV в. короля в настоящего хозяина своей территории, а феодальную монархию — в сословно-представительную (см. ниже).
В Германии, короли которой в третьей четверти X в. наследовали прежнюю корону Каролингов, ставившую их, как императоров „Священной Римской империи“, во главе всей феодальной иерархии в Европе, сумели добиться повсеместного признания своего первенства. Но сама императорская корона являлась источником их слабости, а не силы. Погоня за нею, сопровождавшаяся тяжелыми походами в Италию, отнявшими у германских императоров X—XIII вв. 55 лет из 265 лет общей продолжительности их царствования, необходимость капитуляции перед требованиями вассалов, как условия их поддержки в римских походах, а с последней трети XI в. двухвековая борьба с поднимающим голову папством, и, наконец, периодические переходы власти к четырем династиям одна за другою, сделали императорскую власть простой фикцией, которая снова приобрела реальное значение лишь перейдя в XV в. в руки Габсбургов. Процесс раздробления Германии совершался необычайно быстро: в X в. в Германии было четыре крупных племенных герцогства, в XI в. уже 16 княжеств, в XIII в. — 44, и в XVII в. более 350.
В Англии до третьей четверти XI в. феодализирующие процессы протекали параллельно континентальным. Государственное единство сводилось почти к одной фикции, когда на помощь ему пришла крупная внешняя катастрофа — норманское завоевание. Оно поставило королевскую власть в исключительно выгодное положение, тем более, что английская территория, в четыре с половиной раза уступая по размерам французской, гораздо более соответствовала административным возможностям феодальной государственности. Используя рознь победителей и побежденных, королевская власть получила возможность опираться на один элемент против другого, и это настолько укрепило ее положение, что ей удалось провести непосредственную зависимость от себя всех подвассалов и воспротивиться скоплению крупных сплошных территорий в руках одного крупного вассала. Поэтому, королевские чиновники, „шерифы графств“, всегда оказывались сильнее любого из крупных феодалов, и это очень изменяло здесь феодальные отношения по сравнению с континентальными. Политическому Ф. этим наносился сильный удар, но зато общая опасность от королевского произвола быстро сплотила все элементы английского общества в единую нацию и облегчила переход к сословной монархии.
К началу XI в. всюду в Европе консолидировался ряд крупных сениорий, от которых в той или другой степени зависимости стояла вся территория королевств. В основе такой сениории лежит группа доменов с особым государем „сениором“ во главе, группа подчиненных ему держателей, сидящих на зависимых от него землях и, обычно, имеющих также своих вассалов, и прочая масса рабочего простонародья, горожан и крестьян. Не следует преувеличивать степени соотношения свободного и крепостного крестьянства: далеко не все оно было закрепощено в средние века. Вместе с тем сохранилась крупная, средняя и мелкая аллодиальная собственность, стоявшая вне феодальной системы и удержавшаяся местами не только до конца средних веков, но и до Великой Революции XVIII в. Первая, впрочем, еще в течение XII века превращается в феодальную, вторая и третья все более уступают напору феодализирующих течений. Рядом с нею существует еще собственность бенефициальная и феодальная; вторая, повидимому, происходит из первой. В XI в. оба термина употребляются в актах безразлично, но в XII в. второй из них совершенно вытесняет первый. Бенефициальное владение — это переходная форма условной собственности, выросшая из меровингского прекария, слившаяся с ним в VII в., снова разделившаяся позднее и превратившаяся в лен или феод, вечно-наследственное землепользование, за которое держатель-вассал несет благородную военную службу. От него надо отличать „цензиву“ (чинш) — крестьянское держание, обремененное всякого рода личными повинностями и оброками.
Феодальная связь заключается путем коммендации, внешним выражением и первой ступенью которой является „гомагий“ (homagium) — „наиболее унизительное изъявление покорности и наиболее почетный вид службы“, как определяет его Дюканж. За ним следуют клятва в верности сениору и инвеститура — наделение нового вассала феодом, в форме передачи ему внешнего символа его владения: куска дерна, ветви, при больших феодах — знамени. В идее — это чисто личная пожизненная связь, которую, поэтому, приходится возобновлять при каждой новой перемене как владетеля, так и держателя. Вообще, в отношениях сюзерена к его непосредственным вассалам личные связи играют огромную роль, но их значение сводится к очень небольшим размерам, перемещаясь в область экономических расчетов в отношении между сениором и его вилланами и сервами. Феодальный держатель обязан „советом и помогой“ (consilium et auxilium) своему сюзерену против всех людей, иногда за исключением только того, кто является вторым его непосредственным сениором; но так как феодальная связь, обычно, зиждется столько же на территориальной, как и на личной основе, то возможны случаи, когда два лица взаимно являются сюзереном и вассалом друг другу и взаимно обязаны „советом и помогой“, хотя бы и против самого себя. Помощь эта не только военная, вассал иногда обязан помогать сениору деньгами, но в строго определенных немногих случаях, которых обычно четыре или пять, и участвовать в его „курии“ — суде. В идее ступени феодальной иерархии замкнуты и непроницаемы друг для друга; даже суд мог совершаться только в курии пэров, собрании лиц, равных подсудимому или ответчику по положению в этой иерархии. Курия, поэтому, собиралась с определенной периодичностью в каждом поместьи прежде всего для судебных функций и совершения всякого рода актов, связанных с имущественным, наследственным или обязательственным правом. Но на практике, однако, эта идеальная замкнутость оказывалась совершенно неосуществимой: земли находились в определенной ненарушимой иерархии подчинений, основанных, как мы только что видели, не на личных, а на территориальных взаимоотношениях; стоило сюзерену приобрести клочек земли внутри владений своего вассала и он сам становился по этому клочку его вассалом, и иерархические отношения спутывались. Помимо территориальных подчинений нарушались и принципы личного подчинения, и это, как мы увидим ниже, сыграло огромную роль в процессе разложения Ф. Но и сюзерен обязан „воздавать равное“ по отношению к своему вассалу, и нарушение этого обязательства, при неблагоприятной для него ситуации, может повлечь нарушение феодальной связи путем торжественного ее разрыва обрядом „эксфестукации“.
Всею своею тяжестью феодальная пирамида ложится на социальные низы — крестьянское население доменов, которое за свои цензивы доставляет ей средства к существованию и выполняет всякого рода барщинные повинности.
Государство-поместье, один из необходимых элементов феодального строя, несомненно, перешло, по крайней мере во Франции, в меровингскую и последующие эпохи из римского времени, процесс же разложения германского общинного землевладения сыграл в его образовании лишь второстепенную роль подсобного значения. Феодальное право считало принципиально обязательным подчинение территории власти высшего сеньора (nulle terre sans seigneur); уже с IX в. считалась, по крайней мере принципиально, обязательной и коммендация. Поместье распадалось на две части: господскую землю, на которой ведется хозяйство барщинным трудом крепостных, и землю крестьянскую, которую крестьяне держат от господина. Она, собственно, и называется цензивой, и за нее платится натуральный оброк. Принципиально крестьяне служат не лицу, а поместью, связаны с этим поместьем и отбывают повинности не в зависимости от личного положения, а в зависимости от первоначального характера их участка: это положение и создает нивеллирующий процесс, протекающий непрерывно с конца римской эпохи и объединяющий все зависимые элементы поместья в общую массу крепостных земледельцев. В сениориальную эпоху этот процесс свел крестьянство к двум основным категориям — вилланов, лично свободных, но отбывающих вотчинные повинности, и сервов — крепостных, которые, однако, почти бесследно растворяются в классе вилланов в следующую феодальную эпоху. Внутри поместья господствует необычайная чересполосица; само поместье далеко не всегда и не везде представляет из себя компактную массу земель: в каролингскую эпоху и ранее это является только исключением. В местах расселения германцев господствовал общинный порядок, вовсе не исключающий феодальных отношений, так как нередко целые общины добровольно или по принуждению отдавались под покровительство сениора. Земля делилась на мелкие участки — „мансы“, очень различной величины, размер которых, вопреки мнению М. М. Ковалевского, не одинаков даже внутри одного и того же поместья; при этом, повидимому, их величина зависит только от усмотрения впервые делившего их владельца. Внутри крестьянской общины надел (гуфа, манс) стал уже индивидуальной собственностью, но остальные лесные и луговые угодья находятся в общинном пользовании, под названием „альменды“.
Ни о каком имущественном равенстве внутри общины говорить не приходится.
Поместье не разрушает прежних общинных порядков, оно наслаивается на них сверху и долго не в состоянии навязать им новой хозяйственной системы, само подчиняясь традиционным формам землепользования, вплоть до принудительного севооборота. В господской части поместья хозяйство ведется барщинным трудом крепостных крестьян (curvada, corvée), обязанных работать на помещика со своим живым и мертвым инвентарем, сколько потребуется. Лишь постепенно обычай ограничил произвольную барщину определенным числом дней в неделю, в среднем до трех дней еженедельно в течение всего года и пяти дней в период весенних и летних полевых работ. Помимо того, цензива выплачивалась продуктами своего хозяйства в виде их определенной части. С возникновением менового хозяйства в ее состав входят и деньги, правда в очень незначительном количестве. Помимо барщины и оброка существовали еще повинности чисто личного характера, „дурные обычаи“, ограничивающие право землепользования, наследования и отчуждения. Особенно тягостны были т. н. „право мертвой руки“ (main morte) и право сениора на жену крестьянина (jus primae noctis), а затем всякие хозяйственные монополии сениора (право помола, хлебопечения и виноделия), вытекающие из злоупотребления его государственными правами, т. н. „баналитеты“. Держась на натурально-хозяйственных отношениях, почти не нуждаясь в обмене, само удовлетворяя почти все свои потребности, натурально-поместное хозяйство сениориальной поры ближе всего было к бюхеровскому понятию „ойкоса“ и представляло собою настоящий натурально-хозяйственный базис Ф., с разложением которого неминуемо разложился и этот последний.
5. Процесс отмирания западно-европейского Ф. — Ж. Флак справедливо отметил, что момент расцвета Ф. совпадает с началом его разложения. Помимо прочего, особенно способствовали падению феодальных отношений в З. Европе падение натурального хозяйства и зарождение менового. Этот переворот совершился уже на протяжении XI в. (по Бюхеру „около 1000 года“). Главным фактором, способствовавшим этому хозяйственному перевороту, является рост народонаселения, которое, увеличиваясь численно, но может уже удовлетворять свои потребности экстенсивным земледелием и спорадическим обменом предшествующей эпохи. Особенно нагляден этот процесс на протяжении XI в. с его небывалыми хроническими голодовками. „Переход к более интенсивным формам земельного хозяйства, раскрепощение крестьян, перевод их повинностей с барщины на новый, преимущественно денежный, оброк, мобилизация и вздорожание земельных участков, колонизация славянского востока, дух переселенчества и отлив массы населения в крестоносные предприятия являлись причинами, толкавшими средневековье к возрождению торговли и промышленности“. Ранее всего последствия этого перехода и должны были сказаться на Ф. с его традиционной косностью и натурально-хозяйственным базисом. Эти причины и не позволили ему приспособиться ко вновь сложившимся отношениям, и, как их живое отрицание, он должен был вступить с ними в борьбу. Борьбу эту ему пришлось вести на три фронта: с городами, с крестьянством и с королевской властью; помимо того и внутри самого Ф. накоплялись тенденции, способствующие его разложению.
Город, как экономическая категория, по определению В. Зомбарта, складывается из крепости (административного центра) и рынка: при феодальном строе сколько-нибудь правильное снабжение этого рынка невозможно; к тому же и город, именно как экономическая категория, зиждется на широком двухстороннем обмене, потребляя сельскохозяйственные продукты и отвечая на них экспортом продуктов добывающей промышленности. Как ни незначителен по числу населения средневековый город, он уже не в состоянии более удовлетворять своей потребности собственным земледельческим хозяйством, как в предшествующую эпоху, а скопление в его стенах, под защитой права убежища и церковного мира, беглых крестьян, сплошь и рядом обезземеленных вследствии „обенажа“ (конфискации брошенного надела), способствовало возникновению ремесла. То, что город с его округой стремится быть, по идее, такою же замкнутой самодовлеющей территорией, как и феодальное поместье, только объясняет многое в его экономической политике (поддержку монопольного положения цехов, штапельное право, стеснение иногороднего привоза), но нисколько не мешает ему являться отрицанием феодализма. Признаками этого являются, с одной стороны, коммунальное движение — борьба за муниципальную автономию города, с другой стороны — борьба против крепостного права и повинностей, стеснявших возможность свободного подвоза на его рынок; город широко открывает ворота для беглых крестьян, а в итальянских городах этот конфликт обычно разрешается вооруженной рукой, т. е. город вынуждает окрестных феодалов раскрепостить своих крестьян. Если интересы города и села далеко не всегда совпадали, то в борьбе с Ф. они действуют рука об руку. С другой стороны, само крестьянство стремится избавиться от этих стеснений, и процесс коммутации является симптомом этих стремлений: возникновение менового хозяйства делало для помещика уже невыгодным получение натуральных оброков, порою продуктами низкого качества, когда на местном рынке за деньги все можно было достать более доброкачественное; все более невыгодным становился и барщинный труд, непроизводительный, но связанный с необходимостью кормить барщинников и потому не всегда даже окупавший себя. Потребность всякого рода предприятий заставила сениоров стремиться к переводу натуральных повинностей на денежные оброки, и, таким образом, с середины XII по середину XIV веков по всей Европе совершился процесс коммутации (выкупа барщины), которому очень способствовали крестовые походы, колонизация славянского Востока, в Германии и повсеместно рост городов, привлекавших к себе крестьянское население перспективой раскрепощения и в первое время некоторой возможностью более легких заработков. Однако, этот процесс идет одновременно и снизу, и одним из факторов разложения поместного строя является свободная крестьянская община, постепенно разрушающая поместье, вырываясь из под опеки сениориальных министериалов и захватывая сениориальные владения в собственность. (J. Flach — „Les origines“, v. II).
Первоначально процесс коммутации был выгоден обеим сторонам: крестьяне раскрепощали свой труд, помещик получал взамен бездоходной барщины и сомнительной ценности натурально-продуктового оброка реальную ценность — деньги; но, так как определенные повинности выкупались за определенную сумму, то, при непрекращающейся девальвации и обеcценении денег, крестьяне очень скоро, уже через несколько десятилетий, уплачивали очень незначительные (благодаря изменившейся мерке) суммы. Первоначально за землевладельцем оставалось право требовать по усмотрению или барщины, или денег, но раз в течение ряда лет требовались именно деньги, то денежный платеж становился уже обычаем, нарушению которого препятствовал средневековый дух косности и неподвижности, с одной стороны, и сознание своих прав крестьянами, с другой. А так как барщинный труд приходилось заменять наемным, который, благодаря этому же обесценению денег, постепенно повышался в цене, то это вызвало страшный кризис мелкопоместного хозяйства, с которым оно так и не сумело справиться; в XIV в. положение мелкопоместного дворянства всюду в Европе стало критическим и безвыходным.
Над всеми этими антагонизмами, феодальным, городск. и крестьянск., стояла королевская власть, которая уже в XII в. определенно знала, чего хочет, и умело пользовалась своим положением для упрочения королевской прерогативы. Города, которые она поддерживает, играют довольно жалкую роль в ее руках, феодалы должны перед нею преклониться; в ее выгодах поддерживать крестьян и, местами, она способствует их раскрепощению. Когда город достиг положения коллективной сениории, королевская власть широко открыла ему ворота королевской курии, и это превратило феодальную монархию в сословно-представительную (см. сословная монархия); Генеральные Штаты возникли во Франции в XIV в., парламент в Англии в конце XIII в., кортесы на Пиренейском полуострове в XII и XIII веке. Внутри самого Ф. торжествовали течения, также способствовавшие его падению и разрушающие феодальную иерархию — это стремление арьер-вассалов встать в непосредственные отношения с высшей властью, королем или крупным сениором, минуя промежуточные ступени, и возвыситься, так. образ., на одну иерархическую ступень со своим бывшим сюзереном. Подчинение более сильному, но более далекому, казалось более выгодным и встречало сочувственное отношение со стороны самой власти.
Но те стороны Ф., которые не стояли в противоречии с централизирующей тенденцией королевского абсолютизма, удержались очень долго, и, прежде всего, социальный Ф. Он не сразу отдал свои позиции: на протяжении XV—XVII вв. всюду в Европе мы видим ряд более или менее продолжительных феодальных реакций, которые, однако, нигде не достигают прочного успеха (см. абсолютизм). Во Франции Ф. рухнул только во время Великой Революции, в Англии в революцию XVII в. с отменою феодальных ограничений в области крупного землевладения, в Австрии с реформами Иосифа II, в Пруссии и России он держался долее всего, вплоть до середины XIX века. См. для истории Ф. в отдельных странах: Великобритания — история, Германия — история, Испания — история, Италия — история, Франция — история.
6. Литература. — Обзор источников Ф. дан у Р. Viollet, „Histoire du droit civil français“ 2 ed., 1893. Основные исследования: Fustel de Coulanges, „Histoire des institutions politiques de l’ancienne France“, vol. I—VI, 1874—1892 (русск. перевод под ред. И. М. Гревса, Пб., 1901—1914 г.), J. Flach, „Les origines de l’ancienne France“, vol. I—IV, 1886—1921, G. Caro, „Beiträge zur älteren deutschen Wirtschafts- und Verfassungsgeschichte“, 1905, и „Neue Beiträge“, A. Dopsch, „Wirtschaftliche und soziale Grundlagen der europäischen Kulturentwickelung aus der Zeit von Caesar bis auf Karl den Grossen“, BB. I—II, 1918—1920, A. Dopsch, „Die Wirtschaftsentwickelungen der Karolingerzeit vornehmlich in Deutschland“, BB. I—II, 2 Aufl. (с дополнениями), 1922 (к критике концепции А. Допша — L. Halphen, „Etudes critiques sur l’histoire de Charlemagne“, 1922 и H. П. Грацианский, „К критике Capitulare de villis“, Казань, 1921), К. Th. Inama-Sternegg, „Deutsche Wirtschaftsgeschichte, BB. I—III, 2 Aufl., 1906, G. Waitz, „Deutsche Verfassungsgeschichte“, BB. I—II, 3 Aufl., 1880—82, BB. III—IV, 2 Aufl., 1883—1885, P. Roth, „Geschichte des Beneficialwesens“, 1850 и „Feudalität und Unterthanverband“, 1863. Список сочинений Маурера см. Маурер. R. Sohm, „Fränkische Reichs- und Gerichtsverfassung“, 2 Aufl., 1911 (работы трех последних авторов безнадежно устарели). П. Г. Виноградов, „Происхождение феодальных отношений в лангобардской Италии“, 1880, П. Г. Виноградов, „Средневековое поместье в Англии“, 1911, М. М. Ковалевский, „Экономический рост Европы до возникновения капиталистического хозяйства“, т. I—III, М., 1898—1903 (вторая половина I т. посвящена характеристике экономической сущности Ф.). Как общие ориентирующие пособия необходимо указать книги „Поместье-государство“ и „Сословная монархия средних веков“ Н. И. Кареева и „Ф. и натуральное хозяйство“ (1921) Д. М. Петрушевского. — Хорошим общим введением в новейшую принципиальную постановку вопроса служит его же статья „Ф. и современная историческая наука“ в Сб. „Из далекого и близкого прошлого“, 1923. Разложение Ф.: см. литературу при ст. Город (XV, 632) и Д. М. Петрушевский, „Восстание Уота Тайлера“, т. І—II, 1897—1901, однотомная переработка в 1913 г. (печатается новое издание). Из отдельных статей на рус. яз.: В. Терешкович, „Рост частной власти по капитуляриям франкских королей“ (Ж. М. Н. П., 1912 г., № 10), А. Удальцов, „Свободная деревня в западной Нейстрии“ (Ж. М. Н. П., 1912 г., № 10 и 11), О. П. Юрьева, „Очерки по истории феодализации монархии во Франции“ (в Сб. в честь И. М. Гревса, Пб., 1911).
Ю. Иванов.
- ↑ Литературу см. в конце статьи.