Александр I, Император Всероссийский, старший сын великого князя Павла Петровича, впоследствии имп. Павла I, и его второй жены Марии Феодоровны, род. 12 дек. 1777 г. Воспитание его, с самого раннего детства, взяла на себя его бабушка, императрица Екатерина II. „Дети ваши“, писала она родителям Александра, „принадлежат вам, но в то же время они принадлежат и государству“. С самых первых дней она нисколько не скрывала, что предпочитала бы видеть своим наследником не Павла Петровича, весьма ей несимпатичного, но своего старшего внука, а под конец жизни она собралась было и оформить это намерение (на основании изданного Петром В. закона о престолонаследии), и ей помешала только скоропостижная кончина. Воспитание Александра было, таким образом, воспитанием будущего государя, — как понимала роль этого последнего Екатерина II. А. должен был стать идеалом человека — и идеалом „просвещенного“ самодержца в то же время. Для этого физически его воспитывали возможно ближе к природе, удаляя все искусственное, а в области морального воспитания и образования старались держать дальше от всех условностей и традиций — от всего „неразумного“: воспитателем его, по выбору Екатерины II, стал человек, совершенно чуждый России того времени, швейцарец Лагарп (см.). Закал, полученный А. в детстве, хорошо подготовил его к будущей, походной жизни императора. Что касается влияния „республиканца“ Лагарпа, то оно было очень переоценено и самим А. и, отчасти с его слов, современниками и потомками. Во-первых, сам этот „республиканец“ умел держать себя при русском дворе с большим тактом, отнюдь не вступая в резкие конфликты с господствовавшими в России порядками; ему удалось даже снискать доверие и расположение такого ярого ненавистника всякого свободомыслия, как отец его воспитанника в. кн. Павел Петрович. А затем, по мере того, как А. подрастал и из детской переходил в „общество“ (А. перешел на положение взрослого очень рано — Екатерина женила своего старшего внука на баденской принцессе Луизе-Августе, по-русски названной Елизаветой Алексеевной, когда ему было всего 16 лет), влияние Лагарпа перекрещивалось с гораздо более могущественными факторами, на стороне которых была вся окружавшая молодого великого князя обстановка. Среди них на первом месте приходится поставить влияние двора самой Екатерины II, с его фаворитизмом, интригами и проникавшею все отношения ложью, и влияние гатчинского „малого двора“ отца А., с его культом палочной дисциплины и фанатической любовью к плацпараду. Но несомненно, что для чуткой и восприимчивой натуры А. не прошли даром и великие события дней его молодости: французская революция, с которою он знакомился и из книжек (еще бабушка читала и объясняла ему конституцию 1791 года) и из более живого и непосредственного источника (из рассказов, напр., своего друга Строганова, бывшего членом якобинского клуба), произвела на него глубокое впечатление, хотя, правда, более своей внешней стороной. Под всеми этими влияниями складывались характер и миросозерцание A., поражавшие современников своими внутренними противоречиями. Глубокий след должно было оставить и то тяжелое испытание, каким было для А. длившееся четыре года царствов. Павла I (см.). Вступая на престол, Павел не мог не знать, что его старший сын в сущности был его соперник, и это определило все их последующие отношения, при всем старании А. быть лояльным верноподданным. „Я сделался теперь самым несчастным человеком“, признавался А. в одном письме к своему бывшему воспитателю, Лагарпу, менее, чем через год по вступлении на престол Павла. Такое настроение наследника престола было как нельзя более на руку всем, кого обидел деспотизм его отца, а в число обиженных скоро попало все русское дворянство. А. через Н. П. Панина был посвящен в сложившийся к началу 1801 г. дворянский заговор. Павел, повидимому, смутно догадывался об этом факте — и в последние дни готовился принять какие-то крутые меры против всей своей семьи, начиная с А. Это ускорило катастрофу 11 марта 1801 г.
Вступление на престол А. вызвало бурные взрывы радости среди дворянского общества: незнакомые между собою люди на улице обнимались и целовались, как в Светлый день. А. оправдал всеобщие ожидания, торжественно восстановив (маниф. 2 апр. 1801 г.) жалованную дворянск. грамоту, фактически отмененную Павлом I.
Правительственная политика эпохи. На восстановлении полученных при Екатерине II привилегий кончались интересы, общие всему дворянству. Дальше выступала рознь отдельных дворянских групп, экономически, а стало быть, и политически далеко не солидарных. Крупная знать, непосредственно окружавшая императора, стремилась главным образом закрепить свое политическое влияние, создав некоторые прочные аристократические учреждения, независимые от капризов сверху (проекты Воронцова, Мордвинова и др.). Будучи в этом вопросе, в сущности, очень консервативными, самые крупные землевладельцы были далеко не так непреклонны в вопросе о сохранении старого социального порядка. Владельцы оброчных, по большей части, вотчин, они привыкли смотреть на себя более как на получателей ренты, чем как на владельцев крепостных „душ“, и не прочь были даже от ликвидации крепостного права, посредством выкупа не только земли, но и самих крестьян (проект Мордвинова). Интересами этой группы, в общем и целом, и определилась правительственная политика в первые годы царствования как внутренняя, так и внешняя. Стремление получить политические гарантии было, в первую минуту, наскоро удовлетворено созданием (30 марта 1801 г.) „непременного“ Совета, „из лиц, доверенностью Нашею и общею почтенных“, которые должны были „постановить силу и блаженство империи Всероссийской на незыблемом основании закона“. Дела из Совета вносились на утверждение императора только в том случае, „когда большинством голосов будут уважены. Не имеющие сего уважения остаются без действия“. Дальнейшее развитие центральных учреждений в этом направлении было парализовано трениями внутри самой правящей группы. Кружок „молодых друзей“ А. (Новосильцев, Кочубей, Чарторыйский, Строганов), подобно ему стоявших под более или менее непосредственным влиянием французской революции, был совершенно неудовлетворен старомодными планами конституции, выходившими из среды еще екатерининских „монаршистов“ школы кн. Щербатова (см.), вроде Воронцова. „Молодые друзья“ рассчитывали провести свои широкие реформы, рисовавшиеся им самим не в слишком определенных чертах, при помощи солидарного с ними в основных вопросах императора и опасались встретить на этом пути помеху в „невежестве“ старших по возрасту представителей знати. Оттого они были против аристократической конституции; между тем никакая другая не была возможна, так как масса дворянского общества была совершенно удовлетворена восстановлением своих сословных привилегий, нарушавшихся Павлом, и политикой вовсе не интересовалась. В результате, конституционные проекты первых лет царствования А. неожиданно привели к завершению той эволюции центральных учреждений, которая началась при его отце. Исполнительная власть, к концу XVIII в. почти всецело сосредоточившаяся в руках ген.-прокурора, была распределена между несколькими министрами (на основе плана, выработанного при Павле), которые однако не составили солидарного кабинета, как о том мечтали „молодые друзья“ А. Министры номинально были подчинены контролю сената, который получил право делать „представления“ верховной власти, но и то, и другое осталось на бумаге. „Непременный“ Совет, который А. посетил всего два раза, также не получил никакого значения. — Сравнительно с полной бесплодностью этих попыток политической реформы несколько более определенные результаты дало социальное законодательство: зак. 20 февр. 1803 г. о „вольных хлебопашцах“ удовлетворил эмансипаторские стремления некоторой части наиболее крупных помещиков, дав им возможность отпускать своих крестьян на свободу целыми деревнями, за выкуп. Насколько были слабы и эти стремления, показывает то, что на основании закона 1803 г. было освобождено при А. менее 50.000 душ. За невозможностью столковаться с „невежественными“ современниками оставалось возложить надежду на просвещенные будущие поколения: этой цели отвечало расширение высшего и среднего образования (открыты два новых университета, в Харькове и Казани, и несколько гимназий), издание по высочайшему повелению русских переводов таких писателей, как Монтескье, Ад. Смит, Бентам, Беккария, Тацит, и щедрая денежная поддержка некоторым русским писателям, в том числе Карамзину. Но сама необходимость создавать „просвещение“ полицейскими мерами сверху лучше всего другого показывала безвыходное положение правящего кружка, не желавшего делиться властью со своими односословниками и не находившего, в то же время, сочувствия своим планам вне узких рамок „высшего общества“. Не удачнее была и внешняя политика в этот период, — точно также вдохновлявшаяся интересами и предрассудками высшего дворянства.
В начале царствования A. России представлялись на выбор два союза: ее дружбы искали Франция, нуждавшаяся в рынках для своей, расцветавшей после революции, промышленности, и Англия, всего более нуждавшаяся в русском сырье. Павел под конец своей жизни склонялся к русско-французскому союзу; резкий разрыв с Англией, лишивший русских помещиков привычного рынка, был, по отзыву одного современника, одною из главных причин ненависти дворян к Павлу и, косвенно, катастрофы 11 марта 1801 г. Это само собою определило политику его наследника в пользу русско-английского союза. Совместить его с добрыми отношениями к Франции, как этого, повидимому, желал сам А., было невозможно уже потому, что между Англией и Бонапартом скоро последовал открытый разрыв: приходилось выбирать. Тесные экономические и культурные связи высшего русского дворянства с Англией, его инстинктивное отвращение к новой Франции, являвшейся по своему социальному строю живым отрицанием феодального порядка, все это оказалось гораздо сильнее личных склонностей императора. В дипломатической войне между Англией и Францией русская дипломатия, не скрываясь, приняла сторону первой; а когда дело дошло до оружия, Россия явилась самым энергичным организатором анти-французской коалиции на континенте. Дошло до того, что Россия готова была даже объявить войну Пруссии (с королем которой А. был связан личной дружбой), если последняя, в свою очередь, не объявит войны Франции. В военном отношении коалиция оказалась однако столь плохо налаженной, что и при первом столкновении с Наполеоном (Россия и Австрия, 1805 г.), и при втором (Россия и Пруссия, 1806—7 гг.) он оказывался гораздо сильнее союзников. После вторичного поражения русской армии, в восточной Пруссии, Россия вынуждена была заключить мир с Францией и объявить войну Англии. Русско-французский союз 1807—11 гг. потребовал от России тяжелой жертвы: она должна была присоединиться к континентальной системе (см.), т. е. отказаться от всяких торговых сношений с Англией: экономически, положение вернулось к тому, что было в последние дни жизни Павла I. Не замедлили вернуться и политические последствия: дворянство было крайне озлоблено Тильзитским миром и, в данном случае, находило себе сочувствие в других классах населения, так как ухудшение экономической обстановки отражалось более или менее на всех. „Россия наполнена недовольными“, писал в 1811 г. литературный выразитель дворянских интересов, Карамзин: „жалуются в палатах и в хижинах, не имеют ни доверенности, ни усердия к правительству, строго осуждают его цели и меры“. В аристократических кружках открыто предавались воспоминаниям об 11 марта 1801 г. Первое время однако-же правительство считало эти зловещие признаки временным и преходящим явлением. Оно думало, что русское общество можно приучить к русско-французскому союзу, особенно, когда оно увидит грандиозные последствия этого союза в области международных отношений. Первым из этих последствий было завоевание Россией Финляндии (1808—1809), отнятой у Швеции за упорное нежелание этой последней державы примкнуть к континентальной системе. Но А. надеялся на гораздо большее: он имел в виду использовать дружбу Наполеона для осуществления знаменитого греческого проекта своей бабушки, — для завоевания Константинополя. Но насколько охотно Наполеон давал действовать России на безразличном для него севере, настолько скуп и сдержан он был в бассейне Средиземного моря, где у Франции были давние и крупные собственные интересы. На эрфуртском свидании (в сент. 1808 г.), которого А. искал главным образом ради разрешения Восточного вопроса, ему с трудом удалось добиться признания прав России на Молдавию и Валахию, уже давно занятые русскими войсками (султан объявил России войну, как союзник Наполеона, еще в 1806 г., и продолжал ее, уже самостоятельно, и после того, как Россия и Франция стали друзьями. Война кончилась в 1812 г. Бухарестским миром, по которому России досталась Бессарабия). О дальнейших приобретениях на Балканском полуо-ве, на словах полуобещанных Наполеоном еще в Тильзите, теперь и речи не было. Мало-по-малу правительство должно было убедиться, что союз с Францией, ничего не давая в области международных отношений, внутри России грозит новой катастрофой. Начинается ряд попыток, не нарушая формально Тильзитского договора, так как Наполеон казался слишком страшным, свести его на нет фактически, — а в то же время повлиять на настроение русского общества некоторыми мерами, которые, казалось, могли приобрести популярность. Участие России, в качестве союзницы Наполеона, в австро-французской войне 1809 г. (см.), было уже чисто номинальным; на нарушение континентальной системы русское правительство начинает смотреть сквозь пальцы, и Россия становится одним из главнейших транзитных путей для английской контрабанды, привозившейся в наши порты под американским флагом.
В то же время Сперанский (см.) по поручению А. вырабатывает обширный план реформ, цель которых была показать, что правительство руководится в своих действиях не личным произволом, а соображениями общественного блага. „Всякая тягость народная приписывается единственно самовластию“, писал Сперанский. „Одно лицо государя ответствует народу за все постановления, совет же и министры всегда, во всякой мере тягостной, могут отречься от участия там, где нет публичных установлений“. „Публичные установления“, т. е. некоторая гласность управления, были таким образом необходимы, чтобы облегчить ответственность императора перед народом. Как далеко следовало вести эту „публичность“, у правительства, повидимому, не было ясного представления. Сперанский готов был формально допустить к участию в законодательстве представителей, если не народа, то землевладельцев, т. е. дворянство. Сам А. не шел так далеко и находил на первое время достаточным некоторую реставрацию „Непременного Совета“ 1801 г., связанную с упорядочением его функций. Через это учреждение, получившее теперь официальное название Государственного совета, должны были проходить бюджет, все чрезвычайные меры и все законопроекты, предлагаемые министрами. Императору подносились на утверждение лишь решения большинства — отклоненный большинством законопроект, по смыслу „Образования Государственного Совета 1810 г.“, как и по смыслу указа 30 марта 1801 г. о „Непременном Совете“, не мог стать законом. В заголовке новых законов стояло, что они издаются на основании мнения Гос. сов. („вняв мнению Совета“), в засвидетельствование мнения Совета со вновь издаваемым законом, последний „контрассигнировался“ председателем Совета. Словом, в „Образовании“ Совета мы находим ряд черт, свойственных западно-европейским представительным учреждениям: не хватало только главной — не было ни одного народного представителя, весь состав Совета назначался императором. Нет ничего удивительного, если черты эти остались на бумаге, и Совет отнюдь не сделался зачатком русской конституции. Впрочем, для развития его в этом направлении не было и времени — правительство очень скоро должно было убедиться, что паллиативных мер совершенно недостаточно ни во внутренней, ни во внешней политике и что если оно хочет выйти из тупика, созданного Тильзитским миром, ему нужно спешить. „Записка“ Карамзина доказала ему, что дворянство совершенно не сочувствует его политическим планам, справедливо подозревая их искренность, и что сохранение социальных привилегий для этого сословия попрежнему важнее приобретения политической свободы. С этой точки зрения для дворян особенно ненавистна была фигура „поповича“ Сперанского, занявшего в это время положение первого министра: в некоторых проведенных им законах дворяне не без оснований видели прямую себе обиду (указ 3 апреля 1809 г., отнявший служебные преимущества у придворных званий, направлен был главным образом против высшего дворянства; указ 6-го августа того же года, требовавший известного образовательного ценза для производства в высшие чины, имел в виду уже всех дворянских недорослей; наконец, Сперанским была сделана попытка обложить налогом помещичьи имения). Чтобы примириться с дворянством, нужно было прежде всего пожертвовать Сперанским: 17 марта 1812 г. последний был демонстративно удален и сослан, хотя даже его врагам не удалось найти за ним никакой определенной вины.
Годом раньше такой же решительный шаг был предпринят и в области внешней политики: изданный в дек. 1810 г. новый таможенный тариф явно покровительствовал товарам, привозимым морем, — т. е. английской контрабанде, в ущерб товарам, привозимым сухим путем — т. е. из Франции и стран Рейнского союза. Это было объявление таможенной войны Наполеону и почти уже ничем не замаскированное возобновление торговых сношений с Англией. Открытый разрыв с Францией после этого был только вопросом времени — и разные мелкие осложнения, вроде захвата французами принадлежавшего родственнику русского императора Ольденбургского герцогства, или неудачного сватовства Наполеона за одну из сестер А., сыграли роль только формальных поводов для охлаждения с обеих сторон. „Ольденбургское дело не имеет значения ни для нас, ни для России“, писал осенью 1811 г. франц. министр иностр. дел франц. послу в Петербурге: „вся суть в торговых интересах и континентальной системе“. Уже в 1810 г. русское правительство было готово первым начать военные действия, рассчитывая привлечь на свою сторону поляков, с которыми велись переговоры через Чарторыйского. Неудача этих переговоров, а также нерешительность Пруссии, кот. очень хотела бы восстать против Наполеона, но требовала, как непременного условия, вступления русских войск на прусскую территорию, — на что, в свою очередь, не решалась Россия — расстроили этот план и отдали инициативу в руки Франции. 12 июня 1812 г. французская армия, без предварительного объявления войны, перешла Неман и вступила в Россию. У России не было союзников, кроме Швеции и Англии, на этот раз деятельно помогавшей России денежными субсидиями (в противоположность 1807 г., когда она отказала Ал. во всякой финансовой поддержке). На стороне Наполеона была вся континентальная Европа, не исключая, в конце концов, и Пруссии. Тем не менее, в конечном счете, выгоды положения были на стороне русской армии: она представляла собою однородное целое, сражалась на своей территории, вблизи своей базы, и усиливалась с каждым шагом внутрь страны. Напротив, „большая армия“ Наполеона представляла собою пеструю кучу весьма неравноценных элементов, плохо спаянных между собою, имела необычайно длинную операционную линию и с каждым шагом вперед попадала все в более и более затруднительное положение. Несмотря на кажущиеся успехи Наполеона, шансы Отечественной войны (см.) с самого начала были таким образом в пользу России, и А. мог без хвастовства заявить в своем манифесте, что не положит оружия, пока хоть один неприятельский солдат останется в пределах России. Но пока наступил этот естественный конец кампании, правительству приходилось переживать тяжелые минуты. Уже в августе оно должно было принести общественному мнению дворянства новую жертву, заменив во главе армии Барклая де-Толли, как и Сперанский, ни в чем не виноватого, но не популярного, Кутузовым, — в это время одряхлевшим и малоспособным, но пользовавшимся большою репутацией в дворянском обществе. Когда Кутузов проиграл сражение под Бородиным, последствием чего было оставление неприятелю Москвы, вся тяжесть общественного негодования обрушилась, тем не менее, на А. Между тем естественный процесс разложения „большой армии“ Наполеона шел своим чередом — и наступил, наконец, момент, когда русская армия превратилась в наступающего, а французская — в обороняющегося. В предвидении этого А. еще в августе составил план пленения всех французских войск вместе с их императором, но план оказался слишком сложен, a русские генералы слишком мало способными к сложным операциям и недостаточно энергичными. Наполеону удалось уйти обратно за Неман, но с ничтожными остатками „большой армии“, при том в таком состоянии, что русские войска почти не встречали перед собою сопротивления. Война могла бы на этом кончиться, будь она, как это старалось представить русское правительство, только оборонительной. На самом деле, в России решался мировой спор Англии и Франции; уже как союзник первой, А. не мог удовольствоваться изгнанием „большой армии“ из русских пределов. В то же время разгром французов давал слишком близкую надежду на высвобождение из-под влияния Наполеона, по крайней мере, всей Германии — т. е. на возможность раз на всегда предотвратить повторение двенадцатого года: упускать эту возможность было никак нельзя. Война поэтому продолжалась. Война 1813—14 гг. (см. русско-французские войны) еще раз показала военное превосходство Франции над остальной Европой, но, в то же время, полное истощение ее материальных средств. Наполеон выиграл еще несколько больших сражений, но союзники количественно оказывались уже гораздо сильнее его (ранее всех присоединилась к Англии и России Пруссия — Калишским договором 15 февр. 1813 г., затем — 31 июля — Австрия; позже начали отпадать и государства Рейнского союза, начиная с Баварии). После битвы под Лейпцигом французы должны были очистить Германию. Союзники, действиями кот. фактически руководил А., последовали за ними во Францию и 19 мар. 1814 г. заняли Париж.
Это был момент высшего личного торжества для А., вознаграждавший за все, претерпленное им со времени Тильзита. В то же время роль „Агамемнона Европы“, как стали его называть иногда, довершила развитие тех сторон характера А., которые Наполеон называл „византийскими“. „Европа“, которою предводительствовал А., была воплощением феодальной реакции, делавшей последнее усилие в борьбе с „гидрой революции“ в лице Франции, хотя наполеоновской, но уже нимало не феодальной. В роль вождя европейской реакции, так мало, повидимому, отвечавшую личным склонностям государя, убежденного, что он „жил и умрет республиканцем“, А. втягивался тем легче, что предшествовавший жизненный опыт толкал его в том же направлении. Из его либеральных начинаний ничего не вышло; его либеральные друзья оказались мало надежными („молодые друзья“ после Тильзита присоединились к враждебному А. лагерю; Сперанский также оказался менее „лично преданным“, чем на это надеялся А.). В то же время опасность революции, как дворянской, так и более широкой, оказывалась очень преувеличенной, отмена континентальной системы сразу восстановила нормальные отношения между императором и его дворянством, а победы 1813—14 гг. сделали А. весьма популярным. Такая переменчивость „общественного мнения“ не могла внушать к нему уважения: все заметили, что после заграничных походов А. стал гораздо бесцеремоннее обходиться со своими подданными, начиная со своих придворных, нежели это было раньше. Несколько лет, в течение которых все внимание А. было поглощено военными делами, очень способствовали оживлению гатчинских привычек и склонностей. А. стал гораздо требовательнее по части форменной одежды, мелочей дисциплины и т. д. В этой же связи стоит и окончательное сближение А. с Аракчеевым (см.), — его „другом“ еще павловских времен, в первую половину царствования несколько оттесненным на второй план другими любимцами. При помощи Аракчеева А. проводил в жизнь одну из любимых своих идей этого периода, которая одна сама по себе достаточна, чтобы охарактеризовать весь период: то были военные поселения (см.). Сопротивление, которое эта особая разновидность крепостного права, где роль барщины играла военная служба, встречала среди обращавшихся в „военные поселяне“ крестьян, нисколько ни смущало А. „Они будут“, сказал он однажды о военных поселениях, „хотя бы пришлось уложить трупами дорогу от Петербурга до Чудова“. Это приспособление к новой обстановке, которое не было, в сущности, „переменой“, так как соответствующие черты имелись в характере А. и раньше, только заслонялись другими, не могло не отразиться и на общем его миросозерцании. Упадку общественных мотивов в деятельности А., как это часто бывает, соответствовало развитие в нем мистицизма, в чем, конечно, лишь совершенно случайную роль играло знакомство с известной баронессой Крюднер (см.). Мистицизм А. окончательно дорисовывает его физиономию этого периода его жизни.
Было бы не совсем точно определять этот период, как „реакцию“ — ибо и к этому времени относятся некоторые конституционные попытки А., в том числе единственная (если не считать Финляндию), которая не осталась только на бумаге: польская конституция 15 ноября 1815 г. Несколько позже одним из „молодых друзей“, Новосильцевым, был составлен снова проект конституции и для России, который, впрочем, имел участь всех предшествующих: но А. вспоминал об этом проекте еще за несколько месяцев до смерти. Правильнее поэтому было бы определить вторую половину царствования А., как эпоху преобладания международных отношений и обще-европейской точки зрения над чисто местными, русскими вопросами и интересами. Поляки потому получили конституцию, вопреки общественному мнению русского дворянства (которое отчасти, и при том в лице своих передовых кружков, было прямо озлоблено этим шагом А.), — что Польша была предметом спора А. с его союзниками (с Австрией дело едва не дошло до войны, см. Венский конгресс), и ему нужно было иметь население Польши на своей стороне. По тем же международным соображениям, конституционалист в Польше, он готов был подавить силою русского оружия конституционное движение в Италии, исполняя решение Троппауского конгресса (1820). Но, стоя во главе феодальной реакции на Западе, в общем и целом А. естественно чаще склонялся вправо, чем влево: тем более, если принять в рассчет, что политический либерализм был неразлучен с религиозным свободомыслием, и что последнему А. был теперь особенно враждебен. Оттого реакция внутри России и проявилась главным образом в гонении на остатки рационалистического просвещения, столь ревностно насаждавшегося самим А. в начале его царствования. В чисто политической области был скорее застой, чем реакция: А. даже долго не преследовал тайных политических кружков, образовавшихся в последние годы его жизни, хотя прекрасно знал об их существовании (см. декабристы).
Более аггрессивный характер носила его реакционная политика на Западе, где он, охраняя свое положение „Агамемнона Европы“, должен был выполнять волю поддерживавших его реакционных групп. К этому времени относится главное его создание в этой области, Священный союз (см.), договор которого был подписан еще в 1815 г. На основании этого соглашения европейские абсолютные монархи обязаны были помогать друг другу в подавлении всякого „революционного“ движения их подданных и взаимно не признавать никаких уступок, вынужденных этими последними у своих государей: то был таким образом форменный союз государей против народов. Но практическую пользу из него извлек не A., которому никакая серьезная революция не угрожала, a Австрия, широко использовавшая силы и авторитет Союза для подавления вредных ей националистических движений в Германии и Италии. Есть основание думать, что сознание бесплодности своей главной работы, результатом которой воспользовались другие, в значительной степени обусловило мрачное настроение А. в последние годы его жизни, — а подавленное настроение, в свою очередь, создало почву для его предсмертной болезни. Осенью 1825 г., во время поездки в Крым, А. заразился, повидимому, злокачественной лихорадкой, которая быстро разрослась благодаря полному отказу применять какие бы то ни было лекарства. Он начал лечиться, по настоянию своего духовника, лишь тогда, когда врачи потеряли всякую надежду. 25 нояб. 1825 г. он умер в Таганроге, куда незадолго перед тем переселилась для лечения его жена, импер. Елизавета Алексеевна, — пережившая его лишь на несколько месяцев. (Смерть А. на отдаленной и глухой в то время окраине России дала повод к народной легенде, о которой см. Феодор Кузьмич). Библиография: Н. Шильдер, „А. I.“ (4 тт. 1897; ср. его же статью об A. I в „Русском биографическом словаре“); Ник. Греч, „Биография имп. A. I“ (1835); Ф. Терновский, „Характеристика имп. A. I“ (1878); „Сборник Импер. Русского Историч. Общества“, т. V: письма имп. A. I и др. к Ф. Ц. Лагарпу; „Последние дни жизни имп. A. I“ („Историческ. Вестн.“, 1896, февр.); A. Н. Пыпин, „Г-жа Крюднер“ („Вестник Европы“, 1869 г.); его же, „Общественные движения при A. I“; Вел. кн. Николай Михайлович, „Старец Феодор Кузьмич“ („Ист. Вест.“ 1907 г.). См. также ст. Россия.