Кому случалось изъ болховского уѣзда перебираться въ жиздринскій, того, вѣроятно, поражала рѣзкая разница между породой людей въ орловской губерніи и калужской породой. Орловскій мужикъ не великъ ростомъ, сутуловатъ, угрюмъ, глядитъ изъ-подлобья, живетъ въ дрянныхъ осиновыхъ избенкахъ, ходитъ на барщину, торговлей не занимается, ѣстъ плохо, носитъ лапти; калужскій оброчный мужикъ обитаетъ въ просторныхъ сосновыхъ избахъ, высокъ ростомъ, глядитъ смѣло и весело, лицомъ чистъ и бѣлъ, торгуетъ масломъ и дегтемъ и по праздникамъ ходитъ въ сапогахъ. Орловская деревня (мы говоримъ о восточной части орловской губерніи) обыкновенно расположена среди распаханныхъ полей близъ оврага, кое-какъ превращеннаго въ грязный прудъ. Кромѣ немногихъ ракитъ, всегда готовыхъ къ услугамъ, да двухъ-трехъ тощихъ березъ, деревца на версту кругомъ не увидишь; изба лѣпится къ избѣ, крыши закиданы гнилой соломой…. Калужская деревня, напротивъ, большею частью окружена лѣсомъ; избы стоятъ вольнѣй и прямѣй, крыты тесомъ; ворота плотно запираются, плетень на задворкѣ не разметанъ и не вываливается наружу, не зоветъ въ гости всякую прохожую свинью…. И для охотника въ калужской губерніи лучше. Въ орловской губерніи послѣдніе лѣса и площадя́[1] исчезнутъ лѣтъ черезъ пять, а болотъ и въ поминѣ нѣтъ; въ калужской, напротивъ, засѣки тянутся на сотни, болота на десятки верстъ, и не перевелась еще благородная птица — тетеревъ, водится добродушный дупель, и хлопотунья куропатка своимъ порывистымъ взлетомъ веселитъ и пугаетъ стрѣлка̀ и собаку.
Въ качествѣ охотника посѣщая жиздринскій уѣздъ, сошелся я въ полѣ и познакомился съ однимъ калужскимъ мелкимъ помѣщикомъ, Полутыкинымъ, страстнымъ охотникомъ и, слѣдовательно, отличнымъ человѣкомъ. Водились за нимъ, правда, нѣкоторыя слабости: онъ, напримѣръ, сватался за всѣхъ богатыхъ невѣстъ въ губерніи и, получивъ отказъ отъ руки и отъ дому, съ сокрушеннымъ сердцемъ довѣрялъ свое горе всѣмъ друзьямъ и знакомымъ, а родителямъ невѣстъ продолжалъ посылать въ подарокъ кислые персики и другія сырыя произведенія своего сада; любилъ повторять одинъ и тотъ же анекдотъ, который, несмотря на уваженіе г-на Полутыкина къ его достоинствамъ, рѣшительно никогда никого не смѣшилъ; хвалилъ сочиненія Акима Нахимова и повѣсть: Пинну; заикался; называлъ свою собаку Астрономомъ; вмѣсто однако говорилъ одначе, и завелъ у себя въ домѣ французскую кухню, тайна которой, по понятіямъ его повара, состояла въ полномъ измѣненіи естественнаго вкуса каждаго кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохомъ; за то ни одна морковка не попадала въ супъ, не принявъ вида ромба или трапеціи. Но, за исключеніемъ этихъ немногихъ и незначительныхъ недостатковъ, г-нъ Полутыкинъ былъ, какъ уже сказано, отличный человѣкъ.
Въ первый же день моего знакомства съ г. Полутыкинымъ, онъ пригласилъ меня на ночь къ себѣ.
— До меня верстъ пять будетъ, — прибавилъ онъ: — пѣшкомъ идти далеко; зайдемте сперва къ Хорю. (Читатель позволитъ мнѣ не передавать его заиканья).
— А кто такой Хорь?
— А мой мужикъ…. Онъ отсюда близехонько.
Мы отправились къ нему. Посреди лѣса, на расчищенной и разработанной полянѣ, возвышалась одинокая усадьба Хоря. Она состояла изъ нѣсколькихъ сосновыхъ срубовъ, соединенныхъ заборами; передъ главной избой тянулся навѣсъ, подпертый тоненькими столбиками. Мы вошли. Насъ встрѣтилъ молодой парень, лѣтъ двадцати, высокій и красивый.
— А, Ѳедя! дома Хорь? — спросилъ его г-нъ Полутыкинъ.
— Нѣтъ. Хорь въ городъ уѣхалъ, — отвѣчалъ парень, улыбаясь и показывая рядъ бѣлыхъ, какъ снѣгъ зубовъ. — Телѣжку заложить прикажете?
— Да, братъ, телѣжку. Да принеси намъ квасу.
Мы вошли въ избу. Ни одна суздальская картина не залѣпляла чистыхъ бревенчатыхъ стѣнъ; въ углу, передъ тяжелымъ образомъ въ серебряномъ окладѣ, теплилась лампадка; липовый столъ недавно былъ выскобленъ и вымытъ; между бревнами и по косякамъ оконъ не скиталось рѣзвыхъ прусаковъ, не скрывалось задумчивыхъ таракановъ. Молодой парень скоро появился съ большой бѣлой кружкой, наполненной хорошимъ квасомъ, съ огромнымъ ломтемъ пшеничнаго хлѣба и съ дюжиной соленыхъ огурцовъ въ деревянной мискѣ. Онъ поставилъ всѣ эти припасы на столъ, прислонился къ двери и началъ съ улыбкой на насъ поглядывать. Не успѣли мы доѣсть нашей закуски, какъ уже телѣга застучала передъ крыльцомъ. Мы вышли. Мальчикъ лѣтъ пятнадцати, кудрявый и краснощекій, сидѣлъ кучеромъ и съ трудомъ удерживалъ сытаго пѣгаго жеребца. Кругомъ телѣги стояло человѣкъ шесть молодыхъ великановъ, очень похожихъ другъ на друга и на Ѳедю. — „Все дѣти Хоря!“ замѣтилъ Полутыкинъ. — „Все Хорьки“, подхватилъ Ѳедя, который вышелъ въ слѣдъ за нами на крыльцо: „да еще не всѣ: Потапъ въ лѣсу, а Сидоръ уѣхалъ со старымъ Хоремъ въ городъ…. Смотри-же, Вася“, продолжалъ онъ, обращаясь къ кучеру: — „духомъ сомчи: барина везешь. Только на толчкахъ-то, смотри, потише: и телѣгу-то попортишь, да и барское черево обезпокоишь!“ — Остальные Хорьки усмѣхнулись отъ выходки Ѳеди. — „Подсадить Астронома!“ торжественно воскликнулъ г-нъ Полутыкинъ. Ѳедя, не безъ удовольствія, поднялъ на воздухъ принужденно улыбавшуюся собаку и положилъ ее на дно телѣги. Вася далъ возжи лошади. Мы покатили. — „А вотъ это моя контора“, сказалъ мнѣ вдругъ г-нъ Полутыкинъ, указывая на небольшой, низенькій домикъ: — „хотите зайти?“ — „Извольте“. — Она теперь упразднена, замѣтилъ онъ, слѣзая: — „а все посмотрѣть сто̀итъ“. — Контора состояла изъ двухъ пустыхъ комнатъ. Сторожъ, кривой старикъ, прибѣжалъ изъ задворья. — „Здравствуй, Миняичъ“, проговорилъ г-нъ Полутыкинъ: „а гдѣ же вода?“ — Кривой старикъ исчезъ и тотчасъ вернулся съ бутылкой воды и двумя стаканами. „Отвѣдайте“, сказалъ мнѣ Полутыкинъ: — „это у меня хорошая, ключевая вода“. Мы выпили по стакану, причемъ старикъ намъ кланялся въ поясъ. — „Ну, теперь, кажется, мы можемъ ѣхать“, замѣтилъ мой новый пріятель. „Въ этой конторѣ я продалъ купцу Аллилуеву четыре десятины лѣсу за выгодную цѣну“. — Мы сѣли въ телѣгу и черезъ полчаса уже въѣзжали на дворъ господскаго дома.
— Скажите, пожалуйста, — спросилъ я Полутыкина за ужиномъ: — отчего у васъ Хорь живетъ отдѣльно отъ прочихъ вашихъ мужиковъ?
— А вотъ отчего: онъ у меня мужикъ умный. Лѣтъ двадцать пять тому назадъ, изба у него сгорѣла; вотъ, и пришелъ онъ къ моему покойному батюшкѣ и говоритъ: дескать, позвольте мнѣ, Николай Кузьмичъ, поселиться у васъ въ лѣсу, на болотѣ. Я вамъ стану оброкъ платить хорошій. — Да зачѣмъ же тебѣ селиться на болотѣ? — Да ужъ такъ; только вы, батюшка, Николай Кузьмичъ, ни въ какую работу употреблять меня ужъ не извольте, а оброкъ положите, какой сами знаете. — Пятьдесятъ рублевъ въ годъ! — Извольте. — Да безъ недоимокъ у меня, смотри! — Извѣстно, безъ недоимокъ…. Вотъ, онъ и поселился на болотѣ. Съ тѣхъ поръ Хоремъ его и прозвали.
— Ну, и разбогатѣлъ? — спросилъ я.
— Разбогатѣлъ. Теперь онъ мнѣ сто цѣлковыхъ оброка платитъ, да еще я, пожалуй, накину. Я ужъ ему не разъ говорилъ: откупись, Хорь, ей откупись!… А онъ, бестія, меня увѣряетъ, что нечѣмъ; денегъ, дескать нѣту…. Да, какъ бы не такъ!…
На другой день мы тотчасъ послѣ чаю опять отправились на охоту. Проѣзжая черезъ деревню, г-нъ Полутыкинъ велѣлъ кучеру остановиться у низенькой избы и звучно воскликнулъ: „Калинычъ!“ — „Сейчасъ, батюшка сейчасъ“ раздался голосъ со двора: — „лапоть подвязываю“. — Мы поѣхали шагомъ; за деревней догналъ насъ человѣкъ лѣтъ сорока, высокаго роста, худой, съ небольшой, загнутой назадъ головкой. Это былъ Калинычъ. Его добродушное смуглое лицо, кое-гдѣ отмѣченное рябинами, мнѣ понравилось съ перваго взгляда. Калинычъ (какъ узналъ я послѣ) каждый день ходилъ съ бариномъ на охоту, носиль его сумку, иногда и ружье, замѣчалъ, гдѣ садится птица, доставалъ воды, набиралъ земляники, устроивалъ шалаши, бѣгалъ за дрожками; безъ него г-нъ Полутыкинъ шагу ступить не могъ. Калинычъ былъ человѣкъ самаго веселаго, самаго кроткаго нрава, безпрестанно попѣвалъ вполголоса, беззаботно поглядывалъ во всѣ стороны, говорилъ немного въ носъ, улыбаясь прищуривалъ свои свѣтло-голубые глаза и часто брался рукою за свою жидкую, клиновидную бороду. Ходилъ онъ не скоро, но большими шагами, слегка подпираясь длинной и тонкой палкой. Въ теченіи дня онъ не разъ заговаривалъ со мною, услуживалъ мнѣ безъ раболѣпства, но за бариномъ наблюдалъ, какъ за ребенкомъ. Когда невыносимый полуденный зной заставилъ насъ искать убѣжища, онъ свелъ насъ на свою пасѣку, въ самую глушь лѣса. Калинычъ отворилъ намъ избушку, увѣшанную пучками сухихъ душистыхъ травъ, уложилъ насъ на свѣжемъ сѣнѣ, а самъ надѣлъ на голову родъ мѣшка съ сѣткой, взялъ ножъ, горшокъ и головешку и отправился на пасѣку вырѣзать намъ сотъ. Мы запили прозрачный, теплый медъ ключевой водой и заснули подъ однообразное жужжанье пчелъ и болтливый лепетъ листьевъ. — Легкій порывъ вѣтерка разбудилъ меня…. Я открылъ глаза и увидѣлъ Калиныча: онъ сидѣлъ на порогѣ полураскрытой двери и ножомъ вырѣзывалъ ложку. Я долго любовался его лицомъ, кроткимъ и яснымъ, какъ вечернее небо. Г-нъ Полутыкинъ тоже проснулся. Мы не тотчасъ встали. Пріятно послѣ долгой ходьбы и глубокаго сна лежать неподвижно на сѣнѣ: тѣло нѣжится и томится, легкимъ жаромъ пышетъ лицо, сладкая лѣнь смыкаетъ глаза. Наконецъ, мы встали и опять пошли бродить до вечера. За ужиномъ я заговорилъ опять о Хорѣ да о Калинычѣ. „Калинычъ — добрый мужикъ“, сказалъ мнѣ г. Полутыкинъ: — „усердный и услужливый мужикъ; хозяйство въ исправности одначе содержать не можетъ: я его все оттягиваю. Каждый день со мною на охоту ходитъ…. Какое ужъ тутъ хозяйство,—посудите сами“. — Я съ нимъ согласился, и мы легли спать.
На другой день г-нъ Полутыкинъ принужденъ былъ отправиться въ городъ, по дѣлу съ сосѣдомъ Пичуковымъ. Сосѣдъ Пичуковъ запахалъ у него землю и на запаханной землѣ высѣкъ его же бабу. На охоту поѣхалъ я одинъ, и передъ вечеромъ завернулъ къ Хорю. На порогѣ избы встрѣтилъ меня старикъ — лысый, низкаго роста, плечистый и плотный — самъ Хорь. Я съ любопытствомъ посмотрѣлъ на этого Хоря. Складъ его лица напоминалъ Сократа: такой же высокій, шишковатый лобъ, такіе же маленькіе глазки, такой же курносый носъ. Мы вошли вмѣстѣ въ избу. Тотъ же Ѳедя принесъ мнѣ молока съ чернымъ хлѣбомъ. Хорь присѣлъ на скамью и, преспокойно поглаживая свою курчавую бороду, вступилъ со мною въ разговоръ. Онъ, казалось, чувствовалъ свое достоинство, говорилъ и двигался медленно, изрѣдка посмѣивался изъ-подъ длинныхъ своихъ усовъ.
Мы съ нимъ толковали о посѣвѣ, объ урожаѣ, о крестьянскомъ бытѣ…. Онъ со мной все какъ-будто соглашался; только потомъ мнѣ становилось совѣстно, и я чувствовалъ, что говорю не то…. Такъ оно какъ-то странно выходило. Хорь выражался иногда мудрено, должно быть изъ осторожности…. Вотъ вамъ образчикъ нашего разговора:
— Послушай-ка, Хорь, — говорилъ я ему: — отчего ты не откупишься отъ своего барина?
— А для чего мнѣ откупаться? Теперь я своего барина знаю и оброкъ свой знаю…. баринъ у насъ хорошій.
— Все же лучше на свободѣ, — замѣтилъ я.
Хорь посмотрѣлъ на меня съ боку.
— Вѣстимо, — проговорилъ онъ.
— Ну, такъ отчего же ты не откупаешься?
Хорь покрутилъ головой.
— Чѣмъ, батюшка, откупиться прикажешь?
— Ну, полно, старина….
— Попалъ Хорь въ вольные люди, продолжалъ онъ въ полголоса, какъ будто про себя: — кто безъ бороды живетъ, тотъ Хорю и на̀большій.
— А ты самъ бороду сбрѣй.
— Что̀ борода? борода — трава: скосить можно.
— Ну, такъ что жъ?
— А, знать, Хорь прямо въ купцы попадетъ; купцамъ-то жизнь хорошая, да и тѣ въ бородахъ.
— А что, вѣдь ты тоже торговлей занимаешься? — спросилъ я его.
— Торгуемъ по-маленьку маслишкомъ, да дегтишкомъ…. Что же, телѣжку, батюшка, прикажешь заложить?
„Крѣпокъ ты на языкъ и человѣкъ себѣ на-умѣ“, подумалъ я. — Нѣтъ, сказалъ я вслухъ: — телѣжки мнѣ не надо; я завтра около твоей усадьбы похожу и, если позволишь, останусь ночевать у тебя въ сѣнномъ сараѣ.
— Милости просимъ. Да покойно ли тебѣ будетъ въ сараѣ? Я прикажу бабамъ постлать тебѣ простыню и положить подушку. — Эй, бабы! — вскричалъ онъ, поднимаясь съ мѣста: — сюда, бабы!… А ты, Ѳедя, поди съ ними. Бабы, вѣдь, народъ глупый.
Четверть часа спустя, Ѳедя съ фонаремъ проводилъ меня въ сарай. Я бросился на душистое сѣно; собака свернулась у ногъ моихъ; Ѳедя пожелалъ мнѣ доброй ночи, дверь заскрипѣла и захлопнулась. Я довольно долго не могъ заснуть. Корова подошла къ двери, шумно дохнула раза два; собака съ достоинствомъ на нее зарычала; свинья прошла мимо, задумчиво хрюкая; лошадь гдѣ-то въ близости стала жевать сѣно и фыркать…. я наконецъ задремалъ.
На зарѣ Ѳедя разбудилъ меня. Этотъ веселый, бойкій парень очень мнѣ нравился; да и, сколько я могъ замѣтить, у стараго Хоря онъ тоже былъ любимцемъ. Они оба весьма любезно другъ надъ другомъ подтрунивали. Старикъ вышелъ ко мнѣ на встрѣчу. Оттого ли, что я провелъ ночь подъ его кровомъ, по другой ли какой причинѣ, только Хорь гораздо ласковѣе вчерашняго обошелся со мной.
— Самоваръ тебѣ готовъ, — сказалъ онъ мнѣ съ улыбкой: — пойдемъ чай пить.
Мы усѣлись около стола. Здоровая баба, одна изъ его невѣстокъ, принесла горшокъ съ молокомъ. Всѣ его сыновья поочередно входили въ избу. — „Что у тебя за рослый народъ!“ замѣтилъ я старику.
— Да, — промолвилъ онъ, откусывая крошечный кусокъ сахару: — на меня, да на мою старуху жаловаться, кажись, имъ нечего.
— И всѣ съ тобой живутъ?
— Всѣ. Сами хотятъ, такъ и живутъ.
— И всѣ женаты?
— Вонъ одинъ, пострѣлъ, не женится, — отвѣчалъ онъ, указывая на Ѳедю, который по прежнему прислонился къ двери. — Васька, тотъ еще молодъ, тому погодить можно.
— А что мнѣ жениться? — возразилъ Ѳедя: — мнѣ и такъ хорошо. На что мнѣ жена? Лаяться съ ней, что-ли?
— Ну, ужъ ты…. ужъ я тебя знаю! кольца серебряныя носишь…. Тебѣ бы все съ дворовыми дѣвками нюхаться…. „Полноте, безстыдники!“ продолжалъ старикъ, передразнивая горничныхъ. — Ужъ я тебя знаю, бѣлоручка ты этакой!
— А въ бабѣ-то что хорошаго?
— Баба — работница, — важно замѣтилъ Хорь. — Баба мужику слуга.
— Да на что мнѣ работница?
— То-то, чужими руками жаръ загребать любишь. Знаемъ мы вашего брата.
— Ну, жени меня, коли такъ. А? что? Что-жъ ты молчишь?
— Ну полно, полно, балагуръ. Вишь, барина мы сь тобой безпокоимъ. Женю, небось…. А ты, батюшка, не гнѣвись: дитятко, видишь, малое, разуму не успѣло набраться.
Ѳедя покачалъ головой….
— Дома Хорь? — раздался за дверью знакомый голосъ, — и Калинычъ вошелъ въ избу съ пучкомъ полевой земляники въ рукахъ, которую нарвалъ онъ для своего друга, Хоря. Старикъ радушно его привѣтствовалъ. Я съ изумленіемъ поглядѣлъ на Калиныча: признаюсь, я не ожидалъ такихъ „нѣжностей“ отъ мужика.
Я въ этотъ день пошелъ на охоту часами четырьмя позднѣе обыкновеннаго, и слѣдующіе три дня провелъ у Хоря. Меня занимали новые мои знакомцы. Не знаю, чѣмъ я заслужилъ ихъ довѣріе, но они непринужденно разговаривали со мной. Я съ удовольствіемъ слушалъ ихъ и наблюдалъ за ними. Оба пріятеля нисколько не походили другъ на друга. Хорь былъ человѣкъ положительный, практическій, административная голова, раціоналистъ; Калинычъ, напротивъ, принадлежалъ къ числу идеалистовъ, романтиковъ, людей восторженныхъ и мечтательныхъ. Хорь понималъ дѣйствительность, то-есть: обстроился, накопилъ деньжонку, ладилъ съ бариномъ и съ прочими властями; Калинычъ ходилъ въ лаптяхъ и перебивался кое-какъ. Хорь расплодилъ большое семейство, покорное и единодушное; у Калиныча была когда-то жена, которой онъ боялся, а дѣтей и не бывало вовсе. Хорь насквозь видѣлъ г-на Полутыкина; Калинычъ благоговѣлъ передъ своимъ господиномъ. Хорь любилъ Калиныча и оказывалъ ему покровительство; Калинычъ любилъ и уважалъ Хоря. Хорь говорилъ мало, посмѣивался и разумѣлъ про себя; Калинычъ объяснялся съ жаромъ, хотя и не пѣлъ соловьемъ, какъ бойкій фабричный человѣкъ…. Но Калинычъ былъ одаренъ преимуществами, которыя признавалъ самъ Хорь, напримѣръ: онъ заговаривалъ кровь, испугъ, бѣшенство, выгонялъ червей; пчелы ему дались, рука у него была легкая. Хорь при мнѣ попросилъ его ввести въ конюшню новокупленную лошадь, и Калинычъ съ добросовѣстною важностью исполнилъ просьбу стараго скептика. Калинычъ стоялъ ближе къ природѣ; Хорь же — къ людямъ, къ обществу; Калинычъ не любилъ разсуждать и всему вѣрилъ слѣпо; Хорь возвышался даже до иронической точки зрѣнія на жизнь. Онъ много видѣлъ, много зналъ, и отъ него я многому научился. Напримѣръ: изъ его разсказовъ узналъ я, что каждое лѣто, передъ покосомъ, появляется въ деревняхъ небольшая телѣжка особеннаго вида. Въ этой телѣжкѣ сидитъ человѣкъ въ кафтанѣ и продаетъ косы. На наличныя деньги онъ беретъ рубль двадцать пять копѣекъ — полтора рубля ассигнаціями; въ долгъ — три рубля и цѣлковый. Всѣ мужики, разумѣется, берутъ у него въ долгъ. Черезъ двѣ-три недѣли онъ появляется снова и требуетъ денегъ. У мужика овесъ только-что скошенъ, стало-быть, заплатить есть чѣмъ, онъ идетъ съ купцомъ въ кабакъ, и тамъ уже расплачивается. Иные помѣщики вздумали было покупать сами косы на наличныя деньги и раздавать въ долгъ мужикамъ по той же цѣнѣ; но мужики оказались недовольными и даже впали въ уныніе; ихъ лишали удовольствія щелкать по косѣ, прислушиваться, перевертывать ее въ рукахъ и разъ двадцать спросить у плутоватаго мѣщанина-продавца: „а что, малый, коса-то не больно того?“ — Тѣ же самыя продѣлки происходятъ и при покупкѣ серповъ, съ тою только разницей, что тутъ бабы вмѣшиваются въ дѣло и доводятъ иногда самого продавца до необходимости, для ихъ же пользы, поколотить ихъ. Но болѣе всего страдаютъ бабы вотъ при какомъ случаѣ. Поставщики матеріала на бумажныя фабрики поручаютъ скупку тряпья особеннаго рода людямъ, которые въ иныхъ уѣздахъ называются „орлами“. Такой „орелъ“ получаетъ отъ купца рублей двѣсти ассигнаціями и отправляется на добычу. Но, въ противность благородной птицѣ отъ которой онъ получилъ свое имя, онъ не нападаетъ открыто и смѣло, напротивъ: „орелъ“ прибѣгаетъ къ хитрости и лукавству. Онъ оставляетъ свою телѣжку гдѣ-нибудь въ кустахъ около деревни, а самъ отправляется по задворьямъ да по задамъ, словно прохожій какой-нибудь, или просто праздношатающійся. Бабы чутьемъ угадываютъ его приближенье и крадутся къ нему на встрѣчу. Въ-торопяхъ совершается торговая сдѣлка. За нѣсколько мѣдныхъ грошей баба отдаетъ „орлу“ не только всякую ненужную тряпицу, но часто даже мужнину рубаху и собственную поневу. Въ послѣднее время бабы нашли выгоднымъ красть у самихъ себя и сбывать такимъ образомъ пеньку, въ особенности „замашки“, — важное распространеніе и усовершенствованіе промышленности „орловъ!“ Но за то мужики, въ свою очередь, навострились и при малѣйшемъ подозрѣніи, при одномъ отдаленномъ слухѣ о появленіи „орла“, быстро и живо приступаютъ къ исправительнымъ и предохранительнымъ мѣрамъ. И, въ самомъ дѣлѣ, не обидно ли? Пеньку продавать ихъ дѣло, — и они ее точно продаютъ — не въ городѣ, — въ городъ надо самимъ тащиться, — а пріѣзжимъ торгашамъ, которые, за неимѣніемъ безмѣна, считаютъ пудъ въ сорокъ горстей — а вы знаете, что за горсть и что за ладонь у русскаго человѣка, особенно, когда онъ „усердетвуетъ!“ — Такихъ разсказовъ я, человѣкъ не опытный и въ деревнѣ не „живалый“ (какъ у насъ въ Орлѣ говорится), наслушался вдоволь. Но Хорь не все разсказывалъ; онъ самъ меня разспрашивалъ о многомъ. Узналъ онъ, что я бывалъ за границей, и любопытство его разгорѣлось…. Калинычъ отъ него не отставалъ; но Калиныча болѣе трогали описанія природы, горъ, водопадовъ, необыкновенныхъ зданій, большихъ городовъ; Хоря занимали вопросы административные и государственные. Онъ перебиралъ все по порядку: — „Что̀, у нихъ это тамъ есть такъ же, какъ у насъ, аль иначе?… Ну, говори, батюшка, — какъ же?…“ — „А! ахъ, Господи, твоя воля!“ восклицалъ Калинычъ во время моего разсказа; Хорь молчалъ, хмурилъ густыя брови и лишь изрѣдка замѣчалъ, что „дескать это у насъ не шло-бы, а вотъ это хорошо — это порядокъ“. — Всѣхъ его разспросовъ я передать вамъ не могу, да и не зачѣмъ; но изъ нашихъ разговоровъ я вынесъ одно убѣжденье, котораго, вѣроятно, никакъ не ожидаютъ читатели, — убѣжденье, что Петръ Великій былъ по преимуществу русскій человѣкъ, русскій именно въ своихъ преобразованіяхъ. Русскій человѣкъ такъ увѣренъ въ своей силѣ и крѣпости, что онъ не прочь и поломать себя: онъ мало занимается своимъ прошедшимъ и смѣло глядитъ впередъ. Что̀ хорошо — то ему и нравится, что̀ разумно — того ему и подавай, а откуда оно идетъ, — ему все равно. Его здравый смыслъ охотно подтрунитъ надъ сухопарымъ нѣмецкимъ разсудкомъ; но нѣмцы, по словамъ Хоря, любопытный народецъ, и поучиться у нихъ онъ готовъ. Благодаря исключительности своего положенья, своей фактической независимости, Хорь говорилъ со мной о многомъ, чего изъ другого рычагомъ не выворотишь, какъ выражаются мужики, жерновомъ не вымелешь. Онъ дѣйствительно понималъ свое положенье. Толкуя съ Хоремъ, я въ первый разъ услышалъ простую, умную рѣчь русскаго мужика. Его познанья были довольно, по-своему, обширны, но читать онъ не умѣлъ; Калинычъ — умѣлъ. „Этому шалопаю грамота далась“, замѣтилъ Хорь: — „у него и пчелы отродясь не мерли“. — „А дѣтей ты своихъ выучилъ грамотѣ?“ — Хорь помолчалъ. — „Ѳедя знаетъ“. — „А другіе?“ — „Другіе не знаютъ". — „А что?“ — Старикъ не отвѣчалъ и перемѣнилъ разговоръ. Впрочемъ, какъ онъ уменъ ни былъ, водились и за нимъ многіе предразсудки и предубѣжденія. Бабъ онъ, напримѣръ, презиралъ отъ глубины души а въ веселый часъ тѣшился и издѣвался надъ ними. Жена его, старая и сварливая, цѣлый день не сходила съ печи и безпрестанно ворчала и бранилась; сыновья не обращали на нее вниманія, но невѣстокъ она содержала въ страхѣ Божіемъ. Не даромъ въ русской пѣсенкѣ свекровь поетъ: „Какой ты мнѣ сынъ, какой семьянинъ! не бьешь ты жены, не бьешь молодой“…. Я разъ было вздумалъ заступиться за невѣстокъ, попытался возбудить состраданіе Хоря; но онъ спокойно возразилъ мнѣ, что „охота-де вамъ такими…. пустяками заниматься, — пускай бабы ссорятся…. Ихъ что разнимать — то хуже, да и рукъ марать не сто̀итъ“. Иногда злая старуха слѣзала съ печи, вызывала изъ сѣней дворовую собаку, приговаривая: „сюды, сюды, собачка!“ и била ее по худой спинѣ кочергой, или становилась подъ навѣсъ и „лаялась“, какъ выражался Хорь, со всѣми проходящими. Мужа своего она, однакоже, боялась и, по его приказанію, убиралась къ себѣ на печь. Но особенно лыбопытно было послушать споръ Калиныча съ Хоремъ, когда дѣло доходило до г-на Полутыкина. — „Ужъ ты, Хорь, у меня его не трогай“, говорилъ Калинычъ. — „А что-жъ онъ тебѣ сапоговъ не сошьетъ?“ возражалъ тотъ. — „Эка, сапоги!… на что мнѣ сапоги? Я мужикъ“…. — „Да вотъ и я мужикъ, а вишь“…. При этомъ словѣ Хорь поднималъ свою ногу и показывалъ Калинычу сапогъ, скроенный, вѣроятно, изъ мамонтовой кожи. — „Эхъ, да ты развѣ нашъ братъ!“ отвѣчалъ Калинычъ. — „Ну, хоть-бы на лапти далъ: вѣдь ты съ нимъ на охоту ходишь; чай, что день, то лапти“. — „Онъ мнѣ даетъ на лапти“. — „Да, въ прошломъ году гривенникъ пожаловалъ“. Калинычъ съ досадой отворачивался, а Хорь заливался смѣхомъ, причемъ его маленькіе глазки исчезали совершенно.
Калинычъ пѣлъ довольно пріятно и поигрывалъ на балалайкѣ. Хорь слушалъ, слушалъ его, загибалъ вдругъ голову на бокъ и начиналъ подтягивать жалобными голосомъ. Особенно любилъ онъ пѣсню: „Доля ты моя, доля!“ Ѳедя не упускалъ случая подтрунитъ надъ отцомъ. „Чего, старикъ, разжалобился?“ Но Хорь подпиралъ щеку рукой закрывалъ глаза и продолжалъ жаловаться на свою долю…. За то, въ другое время, не было человѣка дѣятельнѣе его: вѣчно надъ чѣмъ-нибудь копается — телѣгу чинитъ, заборъ подпираетъ, сбрую пересматриваетъ. Особенной чистоты онъ, однако, не придерживался, и на мои замѣчанія отвѣчалъ мнѣ однажды, что „надо-де избѣ жильемъ па̀хнуть“.
— Посмотри-ка, — возразилъ я ему: — какъ у Калиныча на пасѣкѣ чисто.
— Пчелы бы жить не стали, батюшка,—сказалъ онъ со вздохомъ.
— А что̀, спросилъ онъ меня въ другой разъ: — у тебя своя вотчина есть? — „Есть“. — „Далеко отсюда?“ — „Верстъ сто“. — „Что же ты, батюшка, живешь въ своей вотчинѣ?“ — „Живу“. — „А больше, чай, ружьемъ пробавляешься?“ — „Признаться, да“. — „И хорошо, батюшка, дѣлаешь; стрѣляй себѣ на здоровье тетеревовъ, да старосту мѣняй почаще“.
На четвертый день, вечеромъ, г. Полутыкинъ прислалъ за мной. Жаль мнѣ было разставаться съ старикомъ. Вмѣстѣ съ Калинычемъ сѣлъ я въ телѣгу. „Ну, прощай, Хорь, будь здоровъ, сказалъ я…. Прощай Ѳедя“. — „Прощай, батюшка, прощай, не забывай насъ“. Мы поѣхали; заря только-что разгоралась. — „Славная погода завтра будетъ“, замѣтилъ я, глядя на свѣтлое небо. — „Нѣтъ, дождь пойдетъ“, возразилъ мнѣ Калинычъ: — „утки, вонъ, плещутся, да и трава больно сильно пахнетъ“. — Мы въѣхали въ кусты. Калинычъ запѣлъ вполголоса, подпрыгивая на облучкѣ, и все глядѣлъ, да глядѣлъ на зарю….
На другой день я покинулъ гостепріимный кровъ г-на Полутыкина.
Примѣчанія править
- ↑ «Площадями» называются въ орловской губерніи большія сплошныя массы кустовъ; орловское нарѣчіе отличается вообще множествомъ своебытныхъ, иногда весьма мѣткихъ, иногда довольно безобразныхъ, словъ и оборотовъ.
