„Чего, старикъ, разжалобился?“ Но Хорь подпиралъ щеку рукой закрывалъ глаза и продолжалъ жаловаться на свою долю…. За то, въ другое время, не было человѣка дѣятельнѣе его: вѣчно надъ чѣмъ-нибудь копается — телѣгу чинитъ, заборъ подпираетъ, сбрую пересматриваетъ. Особенной чистоты онъ, однако, не придерживался, и на мои замѣчанія отвѣчалъ мнѣ однажды, что „надо-де избѣ жильемъ па̀хнуть“.
— Посмотри-ка, — возразилъ я ему: — какъ у Калиныча на пасѣкѣ чисто.
— Пчелы бы жить не стали, батюшка,—сказалъ онъ со вздохомъ.
— А что̀, спросилъ онъ меня въ другой разъ: — у тебя своя вотчина есть? — „Есть“. — „Далеко отсюда?“ — „Верстъ сто“. — „Что же ты, батюшка, живешь въ своей вотчинѣ?“ — „Живу“. — „А больше, чай, ружьемъ пробавляешься?“ — „Признаться, да“. — „И хорошо, батюшка, дѣлаешь; стрѣляй себѣ на здоровье тетеревовъ, да старосту мѣняй почаще“.
На четвертый день, вечеромъ, г. Полутыкинъ прислалъ за мной. Жаль мнѣ было разставаться съ старикомъ. Вмѣстѣ съ Калинычемъ сѣлъ я въ телѣгу. „Ну, прощай, Хорь, будь здоровъ, сказалъ я…. Прощай Ѳедя“. — „Прощай, батюшка, прощай, не забывай насъ“. Мы поѣхали; заря только-что разгоралась. — „Славная погода завтра будетъ“, замѣтилъ я, глядя на свѣтлое небо. — „Нѣтъ, дождь пойдетъ“, возразилъ мнѣ Калинычъ: — „утки, вонъ, плещутся, да и трава больно сильно пахнетъ“. — Мы въѣхали въ кусты. Калинычъ запѣлъ вполголоса, подпрыгивая на облучкѣ, и все глядѣлъ, да глядѣлъ на зарю….
На другой день я покинулъ гостепріимный кровъ г-на Полутыкина.
