Под вечер в один ненастный день путешественник подъехал к двери маленькой гостиницы в деревне Н. в штате Кентукки. В буфете он, как обыкновенно бывает в таких случаях, застал весьма смешанное общество из разных лиц, искавших убежища от непогоды. Высокие, длинные, костлявые кентуккийцы, одетые в охотничьи куртки, сидели в ленивых позах, стараясь занять как можно больше места; ружья были составлены в одном углу, в другом валялись ягташи, пороховницы, вперемежку с охотничьими собаками и негритенками. С каждой стороны камина сидело по длинному джентльмену развалившись на стуле, со шляпой на голове; а каблуки их грязных сапог величественно покоились на доске камина, положение, заметим кстати, весьма любимое посетителями западных гостиниц, которые находят, что она возбуждает умственную деятельность и способствует правильному мышлению.
Хозяин, стоявший за прилавком, был, подобно большинству своих соотечественников, высокого роста, добродушен и неуклюж, с огромной копной волос на голове, и с высокой шляпой на волосах.
Впрочем, головы всех присутствовавших в буфете были украшены этою эмблемой мужского владычества. Войлочная шапка, пальмовый лист, засаленная фуражка или красивая новая шляпа — все с одинаковою республиканскою независимостью покоились на головах своих владельцев и могли служить подспорьем для определения характера этих владельцев. У некоторых они были ухарски сдвинуты набекрень, — это были люди весьма остроумные, сообщительные; у других они были нахлобучены чуть не на нос, то были люди с характером, положительные, которые уж если хотели надеть шляпу, то с тем, чтобы носить ее, и носить именно так, как им вздумается; некоторые сдвинули их на затылок — признак человека зоркого, наблюдательного, который любит заглядывать вперед; были и такие беспечные люди, которые не обращали внимания, как надета у них шляпа, и она ездит у них на голове во все стороны. Изучение этих разнообразных головных уборов было поистине достойно Шекспира.
Негры в широких панталонах, но большею частью без рубашек сновали взад и вперед по-видимому без всякой цели, но с полною готовностью перевернуть весь свет вверх дном, чтобы угодить хозяину и его гостям. Прибавьте к этому веселый, потрескивающий огонь в большом камине, открытые окна и входную дверь, коленкоровые оконные занавесы, которые надуваются и хлопают от резкого сырого ветра, и вы получите представление о всех прелестях кентуккийской гостиницы.
Современные кентуккийцы служат прекрасным подтверждением теории о наследственности инстинктов и личных особенностей. Отцы их были славные охотники, жили в лесах и спали под открытым небом, при звездах, заменявших им свечи, и потомки до нашего времени постоянно ведут себя так, как будто живут не в доме, а в лагере: не снимают шляп с головы, на ходу опрокидывают разные вещи, кладут ногу на спинку кресел или на камин, совершенно так же, как их предки валялись по траве и ставили ноги на пни и бревна, держат летом и зимой отворенные двери и окна, — им всё не хватает воздуха для их обширных легких, — с небрежным добродушием называют всякого встречного „чужак“ и являются в то же время самым откровенными, общительными, веселыми созданиями в мире.
В такое-то бесцеремонное общество вошел наш путешественник. Это был человек необыкновенного роста, плотный, хорошо одетый, с крупным добродушным лицом и несколько суетливыми движениями. Он очень заботился о своем чемодане и зонтике, и внес их сам, своими руками, упорно отказываясь от услуг многочисленной прислуги. Он оглядел буфет недоверчивым взглядом, удалился со своими вещами в самый темный угол, уложил их под стул, сам сел на него и смотрел с некоторым беспокойством на господина, каблуки которого покоились на камине, и который плевал направо и налево так энергично, что мог внушит страх человеку с слабыми нервами и привычкою к опрятности.
— Слушайте, чужак, как вы поживаете? спросил вышеупомянутый джентльмен, отправив залп табачного сока в сторону новоприбывшего.
— Хорошо, кажется, отвечал тот, уклоняясь с некоторым испугом от грозившей ему чести.
— Что новенького? продолжал первый, вынимая из кармана пласт табаку и большой охотничий нож.
— Насколько я знаю, ничего особенного, отвечал путешественник.
— Употребляете? спросил первый и с чисто братским радушием протянул старому джентльмену кусок табаку.
— Нет, благодарю вас, мне это вредно, — отвечал низенький старичок, отодвигаясь.
— Не желаете? — переспросил тот и отправил кусок в свой собственный рот с тем, чтобы приготовить достаточный запас табачного сока на пользу всей компании.
Старый джентльмен слегка вздрагивал всякий раз, когда выстрелы его длинноногого собрата обращались в его сторону; тот заметил это и добродушно обратил свою пальбу в другую сторону: он принялся бомбардировать кочергу с таким искусством, какого хватило бы для взятия целого города.
— Что там такое? — спросил старый джентльмен, заметив группу любопытных, собравшихся около большого листа объявлений.
— Объявление о негре, — коротко ответил один из группы.
Мистер Вильсон, — так звали старого джентльмена, — встал, уложил хорошенько свой чемодан и зонтик, вынул очки и, не торопясь, надел их на нос. Покончив всё это, он прочел вслух следующее:
„Убежал от нижеподписавшегося его собственный мулат Джорж. Сказанный Джорж шести футов роста, светлый цвет кожи, темные вьющиеся волоса; он очень развит, хорошо говорит, умеет читать и писать; вероятно, будет стараться прослыть за белого; на плечах и спине глубокие шрамы,, на правой руке выжжена буква Г.
„Четыреста долларов вознаграждения тому, кто представит его живым и та же сумма за несомненное доказательство того, что он убит“.
Старый джентльмен прочел объявление с начала до конца медленно, как бы изучая его.
Длинноногий воители который, как было сказано выше, обстреливал каминный прибор встал, выпрямился во всю длину своего громадного роста, подошел к объявлению и с самым решительным видом выплюнул на него весь свои запас табачного сока.
— Вот, что я об этом думаю! — отрезал он и снова сел на свое место.
— Отчего же это вы так, чужак? — спросил хозяин.
— Я бы то же сделал и с тем, кто писал эту бумагу, если бы он был здесь, — отвечал высокий, возвращаясь к своему прежнему занятию и отрезая себе кусок табаку. — Всякий хозяин у которого такой невольник, и который не умеет порядочно обращаться с ними, заслуживает того, чтобы невольник убежал. Этакого рода бумаги позор для Кентукки, вот мое мнение, и пусть его слышит кто угодно.
— Да, уж это, что правда, то правда, — заметил хозяин вписывая в книгу новую получку.
— У меня у самого много негров, сэр, — сказал высокий, возобновляя свою атаку на кочерги, — и я всегда говорю им: „Ребята, говорю, бегите себе, удирайте, когда хотите, я не стану гоняться за вами!“ И ни один из них никогда не подумает бежать. Раз они знают, что могут уйти, когда захотят, у них пропадает всякая охота уходить. Мало того. У меня для них всех приготовлены отпускные по всей форме на тот случай, если я умру, и они это знают; и я вот что вам скажу, чужак, ни у кого в наших местах негры не работают так хорошо, как у меня. Я недавно посылал своих негров в Цинциннати продавать лошадей, и что же вы думаете? Они вернулись в срок и привезли мне все деньги, сколько следовало, 500 долларов. Так и должно быть. Обращайтесь с ними, как с собаками и они будут работать по собачьи и всё делать по собачьи. Обращайтесь с ними, как с людьми, они и сами будут вести себя как люди. — И, разгорячившись, честный скотопромышленник подкрепил свои рассуждения целым залпом, направленным на каминный прибор.
— Я нахожу, что вы совершенно правы, друг мой, — сказал мистер Вильсон. — Тот негр, который здесь описан очень хороший человек, я его знаю. Он лет шесть работал у меня на фабрике — у меня мешочная фабрика, — и был самым лучшим работником, сэр. Он при том же и очень смышленый парень: он выдумал машину для очистки пеньки, очень выгодная штука, она введена в употребление на многих фабриках. Его хозяин взял себе привилегию на это изобретение.
— Да, это как водится: взял себе привилегию, получает деньги, а парню вытравил клеймо на правой руке. Ну уж, попадись он мне, я ему такую меточку положу, что, небось, долго не забудет.
— С этими учеными неграми всегда бездна хлопот и неприятностей, — заметил с другого конца комнаты какой-то человек грубого вида; — оттого и бьют, и клеймят. Если бы они вели себя хорошо, их бы не наказывали.
— Иначе сказать: Бог создал их людьми и их трудно превратить в скотов, — возразил скотопромышленник сухо.
— Умные негры не приносят никакого барыша своим господам, — продолжал другой, в своей самодовольной тупости не замечавший презрения противника; — какая нам корысть в их талантах и всём таком, если мы не можем обращать их в свою пользу? Сами же они употребляют свои таланты только на то, чтобы половчее провести нас. У меня было штуки две таких молодцов, и я поскорей продал их на юг. Я знал, что без этого я всё равно, рано или поздно потеряю их.
— Лучше попросите Бога, чтобы он создал для вас особую породу людей, у которых совсем не было бы души, заметил скотопромышленник.
На этом разговор был прерван: к дверям и гостиницы подъехал небольшой одноконный кабриолет щегольского вида, в нём сидел хорошо одетый господин, а слуга негр правил.
Вся компания принялась рассматривать вновь прибывшего с тем любопытством, с каким обыкновенно кучка людей, пережидающих дождь, рассматривает новое лицо. Он был высокого роста, смугл, как испанец, с красивыми, выразительными черными глазами, и тоже черными, как смоль, коротко остриженными курчавыми волосами. Его правильно очерченный орлиный нос, тонкие губы и вся изящная фигура сразу убедили всех присутствовавших, что это человек не простого звания. Он непринужденно перешел комнату, знаком указал слуге, куда поставить свой чемодан, сделал общий поклон и со шляпой в руке так же непринужденно подошел к буфету и назвал свое имя: Генри Бутлер, из Оклэнда, округ Шельби. Затем он отвернулся, равнодушно подошел к объявлению и прочел его.
— Джим, — сказал он своему негру, — мне кажется, мы встретили около Бернана одного молодца очень похожего на это. Помнишь?
— Да, масса, — отвечал Джим, — только я не знаю относительно руки.
— Ну, этого то и я, понятно, не заметил, — отвечал незнакомец небрежно и, зевнув, подошел к хозяину с просьбой дать ему отдельную комнату, так как ему необходимо написать несколько писем.
Хозяин был сама услужливость, и через минуту с полдюжины негров старых и молодых, мужского и женского пола, больших и маленьких рассыпались в разные стороны, словно стая куропаток толкались, суетились, наступали друг другу на ноги спеша приготовить комнату для массы. В ожидании этой комнаты он уселся на стул среди буфета и вступил в разговор с человеком, сидевшим около него.
С самого появления незнакомца фабрикант, мистер Вильсон, рассматривал его с каким-то тревожным любопытством. Ему представлялось, что он где то встречал его и был с ним знаком, но он никак не мог вспомнить, где именно. Всякий раз как приезжий заговаривала или делал движете, или улыбался, он пристально глядел на него и тотчас же отводил встречая холодный, безучастный взгляд его. Друг в голове его блеснуло какое-то воспоминание, и он уставился на незнакомца с таким испугом и удивлением, что тот подошел к нему.
— Мистер Вильсон, если не ошибаюсь? проговорил он, протягивая ему руку. — Извините, пожалуйста, я сразу не узнал вас, вы, кажется, помните меня? Бутлер из Оклэнда, округ Шельби.
— Да, да… как же… сэр, пробормотал мистер Вильсон словно во сне.
Вошедший негр объявил, что комната для массы готова.
— Джим, присмотри за вещами, — небрежно приказал господин; затем, обращаясь к мистеру Вильсону, он прибавил; мне бы очень хотелось поговорить с вами об одном деле, не будете ли вы так добры, не зайдете ли ко мне в комнату?
Мистер Вильсон последовал за ним всё также словно во сне.
Они вошли в большую комнату в верхнем этаже, где трещал только что разведенный огонь в комнате и несколько слуг продолжали суетиться, заканчивая уборку.
Когда всё было кончено, и слуги ушли, молодой человек спокойно запер дверь на замок, положил ключ в карман и, сложив руки на груди, посмотрел прямо в лицо мистеру Вильсону.
— Джорж! вскричал мистер Вильсон.
— Да, Джорж, подтвердил молодой человек.
— Я никак не мог поверить этому!
— Кажется, я хорошо загримирован, — с улыбкой сказал молодой человек — Ореховая кора превратила мою желтую кожу в смуглую, и я выкрасил себе волосы в черный цвет, таким образом я, как видите, по приметам не подхожу к тому человеку, о котором говорится в объявлении.
— Ах, Джорж, ты пустился в опасную игру. Я бы не советовал тебе так рисковать.
— Я рискую за собственный страх, отвечал Джорж с тою же гордою улыбкой.
Мы должны заметить мимоходом, что по отцу Джорж принадлежал к белой расе. Его мать была одна из тех несчастных негритянок, которые, благодаря красоте, делались жертвами страсти своего господина и матерями детей, которым не суждено было знать отца. От одного из самых знатных родов Кентукки он наследовал тонкие, европейские черты лица и пылкий неукротимый прав. От матери он получил только желтоватый оттенок кожи и чудные темные глаза. Легкая перемена в цвете кожи и волос превратила его в испанца, а врожденная грация движений и хорошие манеры помогли ему без труда исполнять смело взятую на себя роль — джентльмена, путешествующего со своим слугою.
Мистер Вильсон, добродушный, но чрезвычайно мнительный и осторожный старичок, ходил взад и вперед по комнате, разрываясь между желанием помочь Джоржу и некоторым смутным сознанием необходимости поддерживать законы и порядок.
— И так, Джорж, заговорил он наконец, — ты значит бежал, ты бросил своего законного господина, (что, впрочем, неудивительно), мне это очень неприятно, Джорж, да, положительно неприятно, я должен высказать это тебе, Джорж, это моя обязанность.
— Что же вам неприятно, сэр? спокойно спросил Джорж.
— Неприятно видеть, что как ни как, ты нарушаешь законы своей родины.
— Моей родины! с горечью воскликнул Джорж, — разве есть у меня какая-нибудь родина кроме могилы. Я хотел бы поскорее лечь в нее!
— Что ты, Джорж, нет, нет, нельзя так говорить, это грешно! Джорж, у тебя был жестокий господин, это верно, он относился к тебе очень дурно, я не думаю защищать его. Но ты помнишь, как ангел велел Агари вернуться к её госпоже и повиноваться ей; и апостолы тоже отослали Онисима обратно к его господину.
— Пожалуйста, не приводите мне примеров из Библии мистер Вильсон, — вскричал Джорж, сверкая глазами.
— Моя жена христианка, и я тоже буду христианином, если когда-нибудь доберусь туда, куда хочу. Но применять Библию к человеку в моем положении, это значит сделать, чтобы она окончательно опротивела ему. Я готов предстать пред Всемогущем Богом и отдать Ему на суд мое дело. Пусть Он решит, правильно ли я поступаю, добиваясь свободы!
— Твои чувства вполне естественны, Джорж, сказал добродушный старичок, сморкая себе нос. — Конечно, они естественны, но мой долг не поощрять их в тебе. Да, голубчик, мне жаль тебя, но твое дело неправое, совершенно неправое. Знаешь, что говорит апостол: „Пусть каждый пребудет в той доле, какая ему уготована“. Мы все должны повиноваться воле Провидения, Джорж, разве ты с этим не согласен?
Джорж стоял, закинув голову назад, крепко сложив руки на широкой груди, и с горькой усмешкой на губах.
— Желал бы я знать, мистер Вильсон, что если бы индейцы напали на вас, взяли вас в плен, разлучили с женой и детьми и заставили всю жизнь молоть для них муку, — считали бы вы своею обязанностью пребывать в той доле, которая для вас уготована? Я думаю наоборот! вы воспользовались бы перво» заблудившеюся лошадью, которая попала бы вам в руки, и считали бы ее даром Провидения. Что, разве неправда?
Добродушный старичок вытаращил глаза перед таким новым освещением вопроса; не будучи ученым мыслителем, он обладал одним качеством, которым обладают далеко не все мыслители: он умел ничего не говорить там, где нечего было сказать. Так и теперь: он тщательно сложил свой зонтик, расправил на нём всякую складочку и затем продолжал свои увещания, ограничиваясь общими местами.
— Видишь ли, Джорж, ты знаешь, я всегда был тебе другом, и что я теперь сказал, я сказал для твоего же добра. Мне кажется, ты подвергаешь себя громадной опасности. Ты не можешь надеяться достигнуть цели. Если тебя поймают, тебе будет хуже, чем прежде: тебя замучат, изобьют до полусмерти и продадут на юг.
— Мистер Вильсон, я отлично знаю всё это, отвечал Джорж. — Конечно, я рискую, но — он распахнул пальто и показал пару пистолетов и складной нож. — Видите, я приготовился встретить их. На юг я не поеду. Нет, коли на то пойдет, я сумею добыть себе шесть футов свободной земли — первой и последней моей собственности в Кентукки!
— Но, Джорж, ведь это ужасное настроение? Это прямо какая-то отчаянность! Ты меня пугаешь, Джорж! Тебе ни почем нарушить законы своей родины.
— Опять моей родины! Мистер Нильсон, у вас есть родина; но какая же родина у меня и у других подобных мне, рожденных от матерей невольниц? Какие законы написаны для нас? Мы не пишем законов, их издают без нашего согласия, они нам не нужны, они все сводятся к тому, чтобы раздавить и унизить нас. Разве не слыхал ваших, речей 4-го июля? Разве все вы не говорите нам раз в год, что сила правительства основывается на добровольном подчинении управляемых? Разве может человек, который слышит такие речи, не думать. Разве он не может сопоставить одно с другим и сделать свои собственные выводы?
Ум мистера Вильсона был из тех, которые можно сравнить с комком хлопчатой бумаги, нежным, мягким, спутанным, легко изменяющим форму. Он от души жалел Джоржа и смутно понимал, какие чувства волнуют его, но он считал своею обязанностью упорно наставлять его на путь истинный.
— Джорж, это не хорошо. Скажу тебе, как друг, брось ты этакие мысли. Это дурные мысли, очень дурные, особенно для человека в твоем положении, — мистер Вильсон сел к столу и принялся нервно покусывать ручку зонтика.
— Вот что, мистер Вильсон, сказал Джорж, подходя к нему и с решительным видом садясь против него. — Взгляните на меня. Я сижу перед вами. Разве я не такой же человек, как вы? Посмотрите на .мое лицо, посмотрите на мои руки, посмотрите на всю мою фигуру, — молодой человек гордо выпрямился, — чем я не такой же человек, как всякий другой? Послушайте, мистер Вильсон, что я вам расскажу. меня был отец, один из ваших кентуккийских джентльменов, — он так мало заботился обо мне, что после его смерти меня продали вместе с его собаками и лошадьми для уплаты долгов, лежавших на имении. Я видал, как мою мать с семерыми детьми вывели на продажу. Они все были проданы на её глазах в разные руки. Я был самый младший. Она на коленях просила моего хозяина, чтобы он купил ее вместе со мной, чтобы хоть один ребенок остался с ней, но он оттолкнул ее своими тяжелыми сапогами. Я видел, как он сделал это, я слышал её вопли и стоны, когда он привязывал меня к шее лошади и увозил в свое имение.
— А потом?
— Мой хозяин сторговался с одним из покупщиков и перекупил у него мою старшую сестру. Она была набожная, хорошая девушка — баптистка — и такая же красивая, как мать в молодости. Она была хорошо воспитана, имела хорошие манеры. Сначала я радовался, что ее купили, думал всё-таки около меня будет хоть один близкий человек. Но скоро я стал очень жалеть об этом. Сэр, я стоял у дверей и слышал, как ее секли, и мне казалось, что каждый удар бьет меня прямо по сердцу, и я ничем не мог помочь ей. Ее секли, сэр, за то, что она хотела вести себя честно, на что по вашим законам девушка невольница не имеет права; ы в конце концов я выдел, как ее заковали в цепи и отправили с партией других невольников на рынок в Орлеан, — отправили только за одно это — и с тех нор я ничего о ней не слыхал. Я подрастал годы шли за годами, не было у меня ни отца, ни матери, ни сестры, ни одной человеческой души, которая бы заботилась обо мне больше, чем о последней собаке; меня секли, бранили, морили голодом. Да, сэр, я голодал до того, что с жадностью обгладывал кости, которые бросали собакам. А между тем, когда я был маленьким мальчиком я целые ночи напролет плакал, но плакал не от голода, не от боли. Нет, сэр, я плакал о матери, о сестрах, о том, что на всём свете нет никого, кто бы любил меня. Я не знал ни покоя, ни удобств жизни, я никогда не слыхал ни от кого доброго слова, пока не поступил к вам на фабрику, мистер Вильсон. Вы обращались со мной хорошо; вы поощряли меня работать, учиться читать и писать, стараться сделаться порядочным человеком. Бог видит, как я вам благодарен за всё это. В это время, сэр, я встретился со своей женой. Вы видали ее, знаете, какая она красавица. Когда я заметил, что она любит меня, когда я женился на ней, я сам себе не верил, что это правда, до того я был счастлив, ведь она, сэр, так же добра, как красива! А потом? потом является мой господин, отрывает меня от моего дела, от моих друзей, от всего, что я любил, и топчет меня в грязь! А почему? Потому, как он говорит, что я забыл, кто я, он покажет мне, что я простой негр и ничего больше! В конце концов он становится между мной и женой, он требует, чтобы я ее бросил и жил с другою женщиной. И на всё это ваши законы дают ему полное право! Подумайте-ка, мистер Вильсон. Всё что разбило сердце моей матери и сестры, моей жены и меня самого — всё это разрешается вашими законами, всё это может делать любой рабовладелец в Кентукки, и никто не скажет ему: нельзя! Неужели вы назовете это законами моей родины? Нет, сэр, у меня нет родины, как нет отца. Но я добуду себе родину! От вашей мне ничего не нужно, только бы она не трогала меня, только бы дала мне спокойно уйти. Но когда я доберусь до Канады, где законы будут признавать и защищать меня, она станет моей родиной, и я буду повиноваться её законам. И беда тому, кто вздумает помешать мне, потому что я доведен до отчаяния. Я буду бороться за свою свободу до последнего издыхания. Вы рассказываете, что ваши отцы боролись таким же образом? Что было хорошо для них, то хорошо и для меня.
Эта речь, которую он произнес частью сидя у стола, частью шагая взад и вперед по комнате, произнес со слезами, со сверкающими глазами и отчаянными жестами, сильно взволновала добродушного старика; он вытащил из кармана большой, желтый, шелковый платок и принялся энергично вытирать себе лицо.
— Провал их возьми! вскричал он вдруг. — Я всегда это говорил; проклятые палачи! Кажется, я уж начинаю ругаться! Уходы, Джорж, уходи! Только будь осторожен, голубчик, не убивай никого, Джорж, разве только… нет, всё-таки лучше не убивай, знаешь, мне бы нс хотелось, чтобы ты убил… А где твоя жена, Джорж? спросил он взволнованно вскакивая с места и начиная расхаживать по комнате.
— Ушла, сэр, ушла, с ребенком на руках, Бог знает куда. Ушла на север; и когда мы встретимся, встретимся ли когда-нибудь на этом свете — неизвестно.
— Не может быть! Это удивительно! Уйти от таких хороших господ!
— У хороших господ бывают долги, а законы нашей родины разрешают отнять ребенка у матери и продать его за долги господина, — с горечью отвечал Джорж.
— Так, так, — проговорил честный фабрикант, роясь в карманах, — это, пожалуй, будет, против моих убеждений, — ну, да чёрт с ними, с моими убеждениями! — на-ка возьми, Джорж! и, достав из бумажника пачку ассигнаций, он протянул их Джоржу.
— Нет, нет, пожалуйста не надо, мой добрый сэр! вскричал Джорж, вы и без того очень много для меня сделали, а это может поставить вас в затруднительное положение. Надеюсь у меня хватит денег.
— Нет, Джорж, ты должен взять. Деньги всегда пригодятся, они никогда не лишние, если добыты честно! Пожалуйста, пожалуйста, возьми, голубчик!
— С одним условием, сэр: вы позволите мне возвратить их вам, когда я буду в состоянии.
— Ну, а теперь, Джорж, скажи, долго ли ты думаешь путешествовать таким образом? Надеюсь, недолго? Ты это хорошо выдумал, только уже слишком смело. А твой негр, кто он такой?
— Это вполне надежный человек. Он бежал в Канаду в прошлом году. Там он узнал, что его господин страшно сердится за его побег и в отместку бьет и сечет его старую мать. Тогда он вернулся, чтобы утешить ее и попробовать увезти.
— Что ж? увез он?
— Нет еще. Он всё время бродил около дома, но не мог улучить удобного случая. Теперь он едет со мной до Огайо и передаст меня друзьям, которые и ему помогли, а потом он вернется за ней.
— Опасно, очень опасно! проговорил старичок.
Джорж выпрямился и презрительно улыбнулся.
Фабрикант оглядел его с ног до головы с простодушным недоумением.
— Джорж, в тебе какая — то удивительная перемена. Ты и голову держишь, и говоришь, и ходишь точно совсем другой человек.
— Это потому, что я теперь свободный человек, — с гордостью проговорил Джорж. — Да, сэр, больше я никогда, никого не назову своим господином. Я свободен!
— Берегись! это еще не так верно, тебя могут поймать!
— Если это случится, всё равно, мистер Вильсон! В могиле все люди свободны и равны.
— Я просто ошеломлен твоею смелостью, — сказал мистер Вильсон. — Как это, заехал сюда в ближайшую гостиницу!
— Мистер Вильсон, это так дерзко, и эта гостиница так близко к нашим местам, что никому не придет в голову искать меня здесь. Меня будут разыскивать где-нибудь подальше, а потом, ведь вы сами еле узнали меня! Господин Джима живет не в этом округе; его здесь никто не знает. Да и вообще его считают окончательно пропавшим, никто его не разыскивает, и меня тоже трудно признать по объявлению.
— А клеймо на руке?
Джорж снял перчатку и показал только что затянувшийся рубец.
— Последний знак доброты мистера Гарриса, — с горечью сказал он. — Он вздумал наградить меня им две недели тому назад, уверяя, что я наверно скоро сбегу. Интересно, не правда ли? спросил он снова надевая перчатку.
— У меня кровь стынет в жилах, когда я думаю о твоем положении и о тех опасностях, которые грозят тебе! вскричал мистер Вильсон.
— Моя кровь стыла много лет подряд, мистер Вильсон, теперь она кипит, — отвечал Джорж. — Вот что, дорогой сэр, продолжал он после нескольких секунд молчания, — я заметил, что вы узнали меня. Я подумал, что мне лучше переговорить с вами, чтобы ваши удивленные взгляды не выпали меня. Завтра утром я выеду чем свет и к ночи надеюсь быть в безопасности, в Огайо. Я поеду днем, буду останавливаться в самых лучших гостиницах, обедать вместе со здешними аристократами. И так, прощайте, сэр! Если вы услышите, что я пойман, знайте, что меня нет в живых.
Джорж стоял твердый, как скала, и протянул руку с видом принца. Добродушный старичок пожал ее с самым сердечным расположением и, высказав еще несколько предостережений, взял свой зонтик и побрел вон из комнаты.
Джорж задумчиво глядел на дверь, затворившуюся за ним. Вдруг у него мелькнула какая-то мысль. Он быстро подошел к двери и отворил ее.
— Мистер Вильсон, извините, еще одно слово.
Старый джентльмен вернулся; Джорж по-прежнему запер дверь на ключ и несколько секунд стоял молча, в нерешительности. Затем он сделал над собою усилие и поднял голову.
— Мистер Вильсон, вы всё время относились ко мне как христианин, я хочу попросить у вас еще одного дела христианского милосердия.
— Что такое, Джорж?
— Видите ли, сэр, вы говорили правду: я действительно страшно рискую. Ни одна живая душа во всём свете не огорчится, если я умру, — прибавил он, тяжело дыша и с трудом произнося слова — Меня убьют и закопают, как собаку, а на другой день никто об этом не вспомнит, никто, — исключая моей бедной жены. Она будет плакать и грустить. Не возьметесь ли вы, мистер Вильсон, передать ей эту булавочку. Она подарила мне ее на Рождество, бедняжка! Отдайте ей ее и скажите, что я любил ее до самой смерти. Сделаете вы это? да? Сделаете? — спросил он горячо.
— Конечно, сделаю, голубчик! сказал старый джентльмен, взяв булавку; глаза его были влажны, голос дрожал от волнения.
— Скажите ей одно, продолжал Джорж, — это мое последнее желание: если она может добраться до Канады, пусть идет туда. Нечего смотреть на то, что госпожа была к ней добра, что она любит свой дом, я прошу ее во всяком случае не возвращаться, — рабство всегда в конце концов ведет к несчастно. Скажите ей, чтобы она воспитала нашего мальчика свободным человеком, и тогда ему не придется терпеть то, что терпел я. Скажете вы ей всё это, мистер Вильсон, скажете?
— Да, Джорж, всё скажу, обещаю. Но я уверен, что ты не умрешь. Не бойся, ты такой славный малый. Надейся на Бога, Джорж! От всей души желаю тебе благополучно добраться до цели, от всей души!
— Да есть ли Бог, на которого можно надеяться? проговорил Джорж тоном такого горького отчаяния, что старик невольно замолчал. — Я в свою жизнь насмотрелся на такие дела, которые заставляют меня сомневаться, чтобы мог быть Бог. Христиане не понимают, как всё это представляется нам. Для вас Бог есть, но существует ли он для нас?
— Ах, не говори, не говори таких слов, голубчик! — вскричал старичок, почти рыдая. — Гони от себя такие мысли, Бог есть, Он существует! мрак и тучи окружают его, но на троне его царит справедливость и правосудие. Бог есть, Джорж, — верь в него, надейся на него, и я уверен, он поможет тебе. Всё устроится по справедливости, если не в этой жизни, то в будущей.
Искренняя вера и доброта этого простодушного старика придавали ему в эту минуту необыкновенное величие и достоинство. Джорж, рассеянно шагавший по комнате, остановился, задумался на минуту и потом тихо проговорил:
— Благодарю вас за эти слова, мой добрый друг; я их не забуду.