меня сѣкли, бранили, морили голодомъ. Да, сэръ, я голодалъ до того, что съ жадностью обгладывалъ кости, которыя бросали собакамъ. А между тѣмъ, когда я былъ маленькимъ мальчикомъ я цѣлыя ночи напролетъ плакалъ, но плакалъ не отъ голода, не отъ боли. Нѣтъ, сэръ, я плакалъ о матери, о сестрахъ, о томъ, что на всемъ свѣтѣ нѣтъ никого, кто бы любилъ меня. Я не зналъ ни покоя, ни удобствъ жизни, я никогда не слыхалъ ни отъ кого добраго слова, пока не поступилъ къ вамъ на фабрику, мистеръ Вильсонъ. Вы обращались со мной хорошо; вы поощряли меня работать, учиться читать и писать, стараться сдѣлаться порядочнымъ человѣкомъ. Богъ видитъ, какъ я вамъ благодаренъ за все это. Въ это время, сэръ, я встрѣтился со своей женой. Вы видали ее, знаете, какая она красавица. Когда я замѣтилъ, что она любитъ меня, когда я женился на ней, я самъ себѣ не вѣрилъ, что это правда, до того я былъ счастливъ, вѣдь она, сэръ, такъ же добра, какъ красива! А потомъ? потомъ является мой господинъ, отрываетъ меня отъ моего дѣла, отъ моихъ друзей, отъ всего, что я любилъ, и топчетъ меня въ грязь! А почему? Потому, какъ онъ говоритъ, что я забылъ, кто я, онъ покажетъ мнѣ, что я простой негръ и ничего больше! Въ концѣ концовъ онъ становится между мной и женой, онъ требуетъ, чтобы я ее бросилъ и жилъ съ другою женщиной. И на все это ваши законы даютъ ему полное право! Подумайте-ка, мистеръ Вильсонъ. Все что разбило сердце моей матери и сестры, моей жены и меня самого — все это разрѣшается вашими законами, все это можетъ дѣлать любой рабовладѣлецъ въ Кентукки, и никто не скажетъ ему: нельзя! Неужели вы назовете это законами моей родины? Нѣтъ, сэръ, у меня нѣтъ родины, какъ нѣтъ отца. Но я добуду себѣ родину! Отъ вашей мнѣ ничего не нужно, только бы она не трогала меня, только бы дала мнѣ спокойно уйти. Но когда я доберусь до Канады, гдѣ законы будутъ признавать и защищать меня, она станетъ моей родиной, и я буду повиноваться ея законамъ. И бѣда тому, кто вздумаетъ помѣшать мнѣ, потому что я доведенъ до отчаянія. Я буду бороться за свою свободу до послѣдняго издыханія. Вы разсказываете, что ваши отцы боролись такимъ же образомъ? Что было хорошо для нихъ, то хорошо и для меня.
Эта рѣчь, которую онъ произнесъ частью сидя у стола, частью шагая взадъ и впередъ по комнатѣ, произнесъ со слезами, со сверкающими глазами и отчаянными жестами, сильно взволновала добродушнаго старика; онъ вытащилъ изъ кармана
меня секли, бранили, морили голодом. Да, сэр, я голодал до того, что с жадностью обгладывал кости, которые бросали собакам. А между тем, когда я был маленьким мальчиком я целые ночи напролет плакал, но плакал не от голода, не от боли. Нет, сэр, я плакал о матери, о сестрах, о том, что на всём свете нет никого, кто бы любил меня. Я не знал ни покоя, ни удобств жизни, я никогда не слыхал ни от кого доброго слова, пока не поступил к вам на фабрику, мистер Вильсон. Вы обращались со мной хорошо; вы поощряли меня работать, учиться читать и писать, стараться сделаться порядочным человеком. Бог видит, как я вам благодарен за всё это. В это время, сэр, я встретился со своей женой. Вы видали ее, знаете, какая она красавица. Когда я заметил, что она любит меня, когда я женился на ней, я сам себе не верил, что это правда, до того я был счастлив, ведь она, сэр, так же добра, как красива! А потом? потом является мой господин, отрывает меня от моего дела, от моих друзей, от всего, что я любил, и топчет меня в грязь! А почему? Потому, как он говорит, что я забыл, кто я, он покажет мне, что я простой негр и ничего больше! В конце концов он становится между мной и женой, он требует, чтобы я ее бросил и жил с другою женщиной. И на всё это ваши законы дают ему полное право! Подумайте-ка, мистер Вильсон. Всё что разбило сердце моей матери и сестры, моей жены и меня самого — всё это разрешается вашими законами, всё это может делать любой рабовладелец в Кентукки, и никто не скажет ему: нельзя! Неужели вы назовете это законами моей родины? Нет, сэр, у меня нет родины, как нет отца. Но я добуду себе родину! От вашей мне ничего не нужно, только бы она не трогала меня, только бы дала мне спокойно уйти. Но когда я доберусь до Канады, где законы будут признавать и защищать меня, она станет моей родиной, и я буду повиноваться её законам. И беда тому, кто вздумает помешать мне, потому что я доведен до отчаяния. Я буду бороться за свою свободу до последнего издыхания. Вы рассказываете, что ваши отцы боролись таким же образом? Что было хорошо для них, то хорошо и для меня.
Эта речь, которую он произнес частью сидя у стола, частью шагая взад и вперед по комнате, произнес со слезами, со сверкающими глазами и отчаянными жестами, сильно взволновала добродушного старика; он вытащил из кармана
