Ѳеагъ принадлежитъ къ числу тѣхъ разговоровъ, которые внесены древностью въ сборникъ Платоновыхъ сочиненій и долго украшались именемъ Платона, но наконецъ не могли защитить предъ критикою своей подлинности и признаны подложными. Есть, конечно, и между новѣйшими критиками такіе, которые сильно отстаиваютъ достоинство этого діалога. Зохеръ и Кнебелій смѣло возстаютъ противъ неумолимыхъ приговоровъ Бекка, Гейндорфа, Аста и Шлейермахера, почитающихъ его произведеніемъ позднѣйшимъ и даже весьма посредственнымъ: но доказательства, защитниковъ относительно слабѣе тѣхъ, какіе приводятся обличителями.
Мнѣ представляются особенно три стороны, съ которыхъ подложность Ѳеага оказывается несомнѣнною: во-первыхъ, намѣреніе писателя, выражаемое въ діалогѣ, — таково, что оно не могло быть предполагаемо Платономъ, ибо несогласно съ его ученіемъ; во-вторыхъ, содержаніе Ѳеага въ цѣломъ и частяхъ изложено такъ неестественно и несогласно съ истиною, что эта отдѣлка его никакъ не можетъ быть приписана Платону; въ-третьихъ, мы видимъ въ этомъ діалогѣ съ начала до конца множество такихъ словъ и выраженій, которыя совершенно чужды рѣчи Платона и даже никѣмъ другимъ не были употребляемы въ его время.
Разговоръ происходитъ между Димодокомъ, Сократомъ и Ѳеагомъ. Димодокъ, уступая многократнымъ докукамъ сына — Ѳеага, пріѣзжаетъ изъ деревни въ Аѳины — съ намѣреніемъ отдать его въ науку какому-нибудь софисту, который бы сдѣлалъ его мудрымъ, и случайно встрѣтившись съ Сократомъ, проситъ у него по этому предмету полезнаго совѣта. Сократъ совѣтуетъ сперва узнать отъ Ѳеага, чего хочетъ онъ подъ именемъ мудрости, и начинаетъ спрашивать его. Направляемый вопросами Сократа, Ѳеагъ свое понятіе о мудрости мало по малу опредѣляетъ желаніемъ управлять людьми въ обществѣ, или вообще — тиранствовать надъ ними, только не насильственно, а съ согласія самыхъ гражданъ. Остановившись на этомъ, совѣтовавшіеся должны были теперь рѣшить другой, возникшій за этимъ вопросъ: у кого Ѳеагъ долженъ учиться, чтобы получить понятую такимъ образомъ мудрость? Не у отличныхъ ли гражданъ — политиковъ? спрашиваетъ Сократъ. — Нѣтъ, это невозможно, отвѣчаетъ юноша; потому что отличные граждане не могутъ научить этому и собственныхъ дѣтей, — и высказываетъ свое желаніе слушать самого Сократа. Но почему бы не слушать ему лучше своего отца, который и лѣтами старше, чѣмъ Сократъ, и исправлялъ въ республикѣ почетнѣйшія должности? А не то, — почему бы не воспользоваться ему наставленіями одного изъ тѣхъ мужей, которые открыто выдаютъ себя за учителей мудрости? Но Ѳеагъ не отступаетъ отъ своего желанія войти въ обращеніе съ Сократомъ, — тѣмъ болѣе, что онъ знаетъ многихъ своихъ сверстниковъ, которые прежде были очень посредственны, а потомъ, обращаясь съ нимъ, сдѣлались людьми превосходными. Сократъ хватается за это послѣднее замѣчаніе Ѳеага, и успѣхъ своихъ слушателей приписываетъ не себѣ, а говорящему въ немъ генію, изображая своего генія, какбы какую-то силу пророческую, которая предвидитъ и предсказываетъ будущее. Этотъ-то геній однимъ изъ учениковъ Сократа благопріятствуетъ, — и они становятся мудры, а другимъ — нисколько; да и изъ тѣхъ, которые пользуются его покровительствомъ, одни получаютъ отъ своего учителя задатки мудрости на всю жизнь, а другіе успѣваютъ, пока только слушаютъ его. Узнавъ эти мысли Сократа о его геніѣ, Ѳеагъ приходитъ къ заключенію, что ему надобно вступить въ число Сократовыхъ учениковъ, по крайней мѣрѣ для того, чтобы испытать, будетъ ли благопріятствовать ему геній, или не будетъ.
Изъ этого содержанія и направленія разговора ясно открывается, что писатель его имѣлъ намѣреніе показать вліяніе Сократова генія на успѣшность и безуспѣшность его слушателей, что, то-есть, дѣйственность наставленій Сократа вполнѣ зависитъ отъ какой-то божественной силы, которая, живя въ душѣ его, сама чрезъ него или даруетъ ученикамъ желаемую мудрость, или отказываетъ въ ней. Чтобы доказать свое положеніе, онъ, кажется, основался на словахъ Платона въ Государствѣ (VI, p. 496 B), гдѣ этотъ философъ говоритъ: «Можетъ равнымъ образомъ удерживать при ней (при философіи) и узда нашего друга Ѳеага; ибо въ Ѳеагѣ все настроено такъ, чтобы удалиться отъ философіи, и только болѣзненность тѣла удерживаетъ его и отталкиваетъ отъ дѣлъ политическихъ. О нашемъ же божественномъ знаменіи не стоитъ и толковать; ибо подобнаго явленія, вѣроятно, не бывало ни у кого изъ прежнихъ людей». Но явно, что въ этихъ словахъ вовсе нѣтъ основанія для такой темы разговора, какая взята въ Ѳеагѣ. Противъ этой темы говоритъ здѣсь самъ Сократъ, полагая, что обычное въ немъ внушеніе генія къ философіи не имѣетъ никакого отношенія и должно быть понимаемо, какъ явленіе частное, принадлежащее ему одному и нераздѣляемое никѣмъ. Философію Сократъ ни здѣсь, ни гдѣ въ другихъ мѣстахъ не поставляетъ въ зависимость отъ чего-то геніальнаго, а почитаетъ ее свободнымъ выраженіемъ мыслящаго человѣческаго духа. И если Платонъ иногда упоминаетъ о Сократовомъ геніѣ, то мнѣніе его объ этомъ предметѣ заключаетъ въ себѣ далеко не тотъ смыслъ, въ какомъ принимаетъ его писатель Ѳеага. Мы видимъ, что въ Федрѣ, Теэтетѣ, Государствѣ, и въ другихъ діалогахъ тотъ геній приписывается одному Сократу и ему одному дѣлаетъ внушенія, если послѣдній предпринимаетъ что-нибудь нетакъ — неправильно: напротивъ, въ Ѳеагѣ эта геніальная сила дѣйствуетъ еще и на Сократовыхъ учениковъ; потому что, по Ѳеагу, при содѣйствіи Сократова генія, все у нихъ идетъ благополучно, а когда онъ противится, — тщетны бываютъ всѣ усилія. Писатель Ѳеага, можетъ быть, имѣлъ также въ виду мысль Платона въ Теэтетѣ (p. 150 D), гдѣ Сократъ говоритъ такъ: «Богъ судилъ мнѣ исполнять дѣло повивальной бабки, а раждать возбранилъ. Самъ я вѣдь не очень мудръ, и нѣтъ во мнѣ такого изобрѣтенія — носить этотъ плодъ души: но обращающіеся со мною, — хотя нѣкоторые изъ нихъ сначала являются и большими невѣждами, — всѣ въ продолженіи собесѣдованій, кому Богъ поможетъ, дѣлаютъ удивительные успѣхи». Что жъ? неужели подъ словомъ θεὸς здѣсь можно разумѣть Сократова генія? Этого не допуститъ ни одинъ критикъ, хорошо знакомый съ направленіемъ, характеромъ и языкомъ Платоновыхъ сочиненій. Θεὸς въ приведенномъ мѣстѣ имѣетъ, очевидно, общее значеніе, какъ высочайшее Существо, раздающее жребіи и дары жизни. Полагать, что Сократовъ геній есть сила, нетолько руководящая самого Сократа, но благопріятно или неблагопріятно дѣйствующая и на его учениковъ, значитъ навязывать Платону такое мнѣніе, какого онъ нигдѣ не высказывалъ и никогда не имѣлъ. И это тѣмъ менѣе умѣстно въ разговорѣ, направленномъ, повидимому, къ защитѣ Сократа; потому что такая защита нетолько не могла бы принести ему пользу, но еще подтвердила бы обвиненіе его враговъ, будто онъ дѣйствительно выдумываетъ новыя божества. Итакъ, содержаніе Ѳеага для показанной цѣли не могло быть измышлено Платономъ.
Въ Ѳеагѣ еще болѣе страннымъ представляется то, что многія, входящія въ него положенія стоятъ на своемъ мѣстѣ вовсе некстати и, бывъ взяты изъ разныхъ Платоновыхъ діалоговъ, скорѣе кажутся вставочными афоризмами, чѣмъ послѣдовательно идущими одна за другой истинами. Къ чему, напримѣръ, внесены въ діалогъ эти разсказы о пророчественной силѣ генія? Если получше вникнуть въ дѣло, то ясно будетъ, что ими вовсе не доказывается тотъ предметъ, для доказанія котораго они предназначены. Сократъ, какъ видно изъ его же словъ, намѣревается раскрыть ту мысль, что успѣваютъ его ученики, или не успѣваютъ, — это зависитъ отъ генія. Желая доказать справедливость своего мнѣнія, философъ приводитъ нѣсколько примѣровъ, будто, воодушевляемый своимъ геніемъ, онъ близкимъ къ себѣ людямъ предсказывалъ въ будущемъ зло. Но что же отсюда слѣдуетъ относительно успѣшности или не успѣшности учениковъ, подъ вліяніемъ генія? — Ровно ничего. Разсказчикъ находитъ здѣсь только поводъ пересказать нѣсколько басень и, внесши ихъ некстати, нелѣпое содержаніе діалога возвышаетъ еще нелѣпою формою. Возьмемъ, напримѣръ, хоть разсказъ объ Аристидѣ. Въ Ѳеагѣ говорится, что Аристидъ, вышедши изъ школы Сократа и отправившись на войну, разучился разсуждать объ ученыхъ предметахъ. Но развѣ цѣль Сократовой науки состояла въ развитіи говорливости? Платонъ постоянно изображаетъ своего учителя, какъ человѣка, способнаго преподавать не науку слова, а правила жизни. Невольно также бросается въ глаза и тотъ недостатокъ этого діалога, что ни одно бесѣдующее въ немъ лицо не имѣетъ правильнаго и вѣрно очертаннаго характера, тогда какъ въ искуствѣ изображать характеры нельзя въ древнемъ мірѣ найти писателя превосходнѣе Платона. Вотъ, напримѣръ, Ѳеагъ, едва вышедшій изъ дѣтскаго возраста и еще ни съ кѣмъ необращавшійся для пріобрѣтенія гражданской мудрости, уже знаетъ, что Сократъ невысоко цѣнитъ наставленія гражданъ-политиковъ и подаетъ согласное съ нимъ въ этомъ отношеніи собственное мнѣніе. Вотъ опять Димодокъ, несшій когда-то въ Аѳинахъ важныя государственныя должности, и притомъ съ великою похвалою, въ продолженіи всей бесѣды говоритъ такъ, какъ будто бы никогда не оставлялъ деревни и не знаетъ ничего городскаго относительно способовъ высшаго образованія дѣтей. Особенно же невѣренъ и страненъ въ Ѳеагѣ характеръ Сократа. Сократъ здѣсь изображается не какъ философъ, а какъ вѣщунъ какой-то, разсуждающій о геніѣ не съ тѣмъ, чтобы искусно притвориться чрезъ него незнающимъ, а съ тѣмъ, чтобы указать въ немъ оракулъ, предсказывающій будущее. Но это вовсе недостойно лица Сократова, какъ оно обыкновенно обрисовывается Платономъ.
Немало основаній для заключенія о подложности Ѳеага представляется и въ языкѣ его. Языкъ этого діалога во многихъ мѣстахъ чистъ и естественъ, — особенно же неукоризненъ тамъ, гдѣ писатель заимствовалъ у Платона частныя мысли, а вмѣстѣ съ мыслями болѣе или менѣе удерживалъ самыя его выраженія и обороты. Но въ Ѳеагѣ нерѣдко встрѣчаются и такія слова и словосоставленія, какихъ ни Платонъ, ни Платоновы современники употреблять не могли. Напримѣръ, глаголъ ἰδιολογεῖσθαι (p. 121 A) Димодокомъ употребленъ въ смыслѣ собесѣдованія глазъ-на-глазъ: но древнее аттическое нарѣчіе не знало такого глагола; онъ вошелъ въ языкъ уже позднѣе. См. Dorvill. ad Charit. p. 451, ed. Lips., p. 548. Svicer. Thes. Eccles. T. 1, p. 1434. Неплатоническое также слово и φυτευθέν вмѣсто βιῶναι, потому что значеніе его въ Тимеѣ (p. 77 C: τὰῦτα δὴ τὰ γένη πάντα φυτεύσαντες οἱ κρείττους τοῖς ἥττοσιν ἡμῖν τροφὴν, τὸ σῶμα αὐτὸ ἡμῶν διοχέτευσαν) сюда не идетъ. У древнихъ жителей Аттики едва ли найдемъ и конструкцію глагола τεκμαίρεσθαι ἀπό τίνος εἴς τι — заключать отъ чего-нибудь къ чему-нибудь. Платонъ и Ксенофонтъ, какъ извѣстно, говорятъ: τεκμαίρεσθαί τι ἐκ или ἀπό τινος. То же надобно сказать о словѣ προςαγορεύειν вмѣсто ὀνομάζειν, и о выраженіи κυβερνᾶν τὰ ἅρματα. А выраженіе: ποιοῦμαι δεινὸς εἶναι (p. 128 B), показываетъ, что писатель несовсѣмъ понялъ употребленіе этой формы глагола ποιεῖν у Платона. Здѣсь Сократъ усвояетъ себѣ искуство любить, слѣдовательно, долженъ былъ сказать: οἴομαι или προςποιοῦμαι; напротивъ Платонъ употребляетъ ποιοῦμαι, какъ existimor, judicor. Напримѣръ, De Rep. VI, p. 498 A: ἀπαλλάττονται οἱ φιλοσοφώτατοι ποιούμενοι. VII. 538 C: πατρὸς δὲ ἐκείνου καὶ τῶν ἄλλων ποιουμένων οἰκείων. IX, p. 573 B: ἐπιθυμίας ποιούμενας χρηστάς. Всѣ эти выраженія — не говоримъ о многихъ другихъ — показываютъ, что писателемъ Ѳеага былъ не Платонъ, а лицо позднѣйшее.
Впрочемъ, сколь ни очевидна подложность Ѳеага, должно согласиться, что между подложными сочиненіями Платона, это — одно изъ древнѣйшихъ. Оно приписывается Платону нетолько Эліаномъ (Vаrr. Hist. VIII, 1) и Плутархомъ (De Fato T. VIII, p. 367, ed. Reisk.), но и Тразилломъ у Діогена Лаэрція (III, 57), и Діонисіемъ галикарнасскимъ (T. V, p. 405, ed. Reisk.). А изъ этого видно, что Ѳеагъ почитаемъ былъ сочиненіемъ Платона еще въ вѣкъ Августа и Тиверія. Схоліастъ Ювенала (ad Sat. VI, 576, p. 258, ed. Cramer.) о Тразиллѣ говоритъ такъ: Thrasyllus multarum artium scientiam professus, postrema se dedit Platonicae sectae ac deinde mathesi, qua praecipue viguit apud Tiberium etc. См. Sueton. in Tiber, c. 14. Taciti Annal. VI. 20 sq. Fabricii Biblioth. Vol. III, p. 190. И то, конечно, надобно сказать, что древніе критики иногда вносили въ сборникъ Платоновыхъ сочиненій и такіе діалоги, въ подлинности которыхъ сами сомнѣвались. Такъ, напримѣръ, «Соперники» (ἐρασταί), по свидѣтельству Лаэрція (II, 57), внесены Тразилломъ въ тетралогіи; однакожъ Тразиллъ, какъ высказано опять Лаэрціемъ (IX, 37), не признавалъ ихъ за подлинныя. Могло быть, что въ тѣ времена иные сомнѣвались и въ подлинности Ѳеага; потому что ни Максимъ тирскій, ни Плутархъ, разсуждая о геніѣ Сократа, какъ будто не хотѣли обратить вниманія на этотъ разговоръ, что было бы удивительно, еслибы подлинность его не была заподозрѣна. Во всякомъ случаѣ, небезполезно, кажется, будетъ разсмотрѣть, къ какому времени можно отнесть этотъ памятникъ древней письменности.
Можно полагать за вѣрное, что Ѳеагъ неизвѣстнымъ писателемъ составленъ былъ тогда, когда разсказы о Сократовомъ геніѣ очень распространились и были старательно собираемы. Отчего происходило собираніе ихъ, скажемъ кратко. Говорили, что расположеніе толковать о геніѣ Сократа возникло еще въ Академіи, при Ксенократѣ, или во время, за тѣмъ послѣдовавшее; такъ какъ Ксенократъ, извѣстно, очень любилъ разсуждать о геніяхъ, что подробно изслѣдываетъ Вимперзее (Diatrib. de Xenocrate Chalcedon. p. 96 sqq.). Но мы думаемъ, что такая догадка — пустое предположеніе. Ксенократъ, конечно, былъ неглубокій философъ; однакожъ, не представляетъ причины почитать его распространителемъ предразсудковъ относительно способности гадать, ворожить и предсказывать. Если же онъ разсуждалъ о геніяхъ, то, какъ послѣдователь Платона, разсужденія свои, вѣроятно, основывалъ на началахъ своего учителя, примѣнительно къ религіознымъ понятіямъ народа, или, можетъ быть, возстановлялъ и переработывалъ взгляды на этотъ предметъ пиѳагорейскіе. По крайней мѣрѣ, такъ можно заключать изъ показаній Плутарха (De Jsid. et Osir. p. 360 D. 361 B. De Defectu oracul. p. 416 C. 419 A) и Стобея (Eclogg. Phys. 1, 3 p. 5, sq., ed. Heeren.). Пересматривая также и весь рядъ философовъ, слѣдовавшихъ за Ксенократомъ и управлявшихъ Академіею, мы не находимъ ни одного, кто характеромъ своего философствованія могъ бы благопріятствовать такимъ предразсудкамъ, какіе подали поводъ къ возбужденію идеи Ѳеага. Поэтому надобно полагать, что она возникла изъ какого-нибудь другаго источника. Мы съ совершенною увѣренностію относимъ ея начало къ тѣмъ временамъ, когда достаточно раскрыто было и обобщилось ученіе стоиковъ, и полагаемъ, что Ѳеагъ изложенъ такимъ лицомъ, которое пользовалось ихъ сочиненіями о предметахъ сего рода. Увѣренность наша основывается на томъ, что стоики, по свидѣтельству Крейцера (Symb. T. 1, p. 215, ed. 2), весьма много силы и значенія приписывали τῇ μαντικῇ, а еще болѣе и тверже — на словахъ Цицерона, который (De Divinatione L. 1. 3) о занятіяхъ ихъ въ этомъ родѣ говоритъ такъ: Cratippus, familiaris noster, quem ego parem summis peripateticis judico, iisdem rebus fidem tribuit, reliqua divinationis genera rejecit. Sed quum Stoici omnia fere illa defenderent, quod et Zeno in suis commentariis quasi semina quaedam sparsisset et ea Cleanthes paulo uberiora fecisset; accessit acerrimo vir ingenio, qui totam de divinatione duobus libris explicavit sententiam, uno praeterea de oraculis, uno de somniis: quem subsequens unum librum Babylonius Diogenes edidit ejus auditor; duo Antipater; quinque noster Posidonius. А въ книгѣ 1, 54 того же сочиненія Цицеронъ замѣчаетъ, что Антипатръ тарсійскій написалъ книгу de iis, quae mirabiliter a Socrate divinata essent. О содержаніи этой книги можно судить по тѣмъ разсказамъ, которые взяты изъ ней Цицерономъ. Изложивъ эти разсказы, онъ прибавляетъ: permulta collecta sunt ab Antipatro. Останавливая свое вниманіе на приведенныхъ словахъ Цицерона и соображая то, что о Сократовомъ геніѣ говорится въ Ѳеагѣ, мы невольно приходимъ къ мысли, что писатель этого діалога могъ заимствовать свои разсказы изъ упомянутаго сочиненія Антипатрова. Оттуда же, вѣроятно, почерпнуты и толки Плутарха въ книгѣ De genio Socratis (T. II, p. 1030, 103 2); потому что они имѣютъ такой же характеръ. Если эта догадка наша правдоподобна; то касательно времени, въ которое вышелъ въ свѣтъ Ѳеагъ, почти не можетъ быть сомнѣнія. Антипатръ, бывшій учителемъ Панеція и ученикомъ Діогена вавилонскаго, процвѣталъ, конечно, около 150 годовъ до Р. Х. Стало-быть, очень вѣроятно, что написаніе Ѳеага надобно относить къ первому вѣку предъ нашею эрою. И неудивительно, что этотъ діалогъ въ тѣ времена подложенъ былъ Платону; потому что тогда Птоломеи собирали творенія знаменитыхъ писателей и, вѣроятно, давали за нихъ значительныя вознагражденія; а это могло, въ видахъ корысти, сильно располагать людей посредственныхъ къ украшенію слабыхъ своихъ произведеній великими именами. Впрочемъ, подробнѣе объ этомъ говоритъ Bentleius. Opusenl. Crit. p. 155 sqq., ed. Lips.