Тревоги души (Юшкевич)/ДО
| Тревоги души |
| Источникъ: Юшкевичъ С. С. Собраніе сочиненій. Томъ IV. Очерки дѣтства. — СПб.: «Знаніе», 1907. — С. 141. |
Прошло нѣсколько дней. Я становился спокойнѣе. Степа сообщилъ намъ, что Странный Мальчикъ началъ поправляться, и посѣщеніе само собой отодвинулось на нѣкоторое время, тѣмъ болѣе, что Сергѣй и Настя гостили у тетки въ городѣ.
Въ этотъ важный и памятный день погода выдалась мокрая, и мать, по обыкновенію, не выпускала насъ изъ дому. Съ утра начался дождь, и напрасно я умолялъ небо сжалиться надъ нами. Тучи были толстыя, свинцовыя, рыхлыя, и не могли не пролиться. Вѣтра не было. Въ дѣтской, несмотря на утро, держалась темнота. Углы казались синими отъ тѣней, и въ синевѣ этой ползали и слабо перелетали больныя мухи. Коля съ палочкой въ рукѣ, похожій на волшебника, стоялъ подлѣ стѣнной карты, изукрашенной по краямъ моими рисунками, и говорилъ однообразнымъ голосомъ:
— Ява, Суматра, Борнео, Целебесъ; Ява, Суматра… — и то тыкалъ палочкой въ карту, то вертѣлъ ею, очерчивая круги на стѣнѣ.
Я зубрилъ «Лжеца» и каждый разъ, забывъ начало, съ досадой и передразнивая самого себя, повторялъ:
— Изъ дальнихъ странствій возвратясь — чтобы ты не возвратился, не возвратился…
— Дззъ, дззъ, — жужжалъ дождь, постукивая въ коридорныя стекла.
Изъ столовой шелъ голосъ матери, сердившейся на Машу, и Маша громко плакала и оправдывалась въ какой-то винѣ.
— Опять мама мучаетъ Машу, — вдругъ произнесъ Коля, повернувшись ко мнѣ. — Каждый день однѣ и тѣ же придирки. А Маша всегда выходитъ правой.
— Надоѣло, — зѣвая отвѣтилъ я, и опять продолжалъ, не глядя въ книгу. — Однажды возвратясь изъ странствій, — ахъ, чортъ, опять не такъ. Когда же я, наконецъ, выучу это проклятое начало?
— Ты не зѣвай, а слушай, когда тебѣ говорятъ, — разсердился Коля. — Мама мучаетъ Машу напрасно. И я говорю, что это нехорошо.
— Какое намъ дѣло, — съ досадой возразилъ я, глядя въ книжку. — Маша служитъ и мама все можетъ съ ней дѣлать. Маша — горничная…
— Нѣтъ, не можетъ… Маша — человѣкъ. А человѣка нельзя мучить. Сергѣй изъ себя выходилъ, когда слышалъ плачъ Маши, и сердито ругался. Мнѣ было за маму стыдно.
— А что говорилъ Сергѣй? — заинтересовавшись, спросилъ я.
— Суматра, Ява, Борнео, — раздался однообразный голосъ, и палочка снова заходила у него въ рукахъ.
— Что же онъ говорилъ? — нетерпѣливо выговорилъ я, подходя къ нему.
Коля посмотрѣлъ на меня и шопотомъ отвѣтилъ:
— Онъ называлъ маму крѣпостницей. Онъ говорилъ, что прислугу нельзя мучить за то только, что она служитъ и безсильна защитить себя. Прислуга необходима въ домѣ; можетъ быть, самая полезная въ семьѣ, и ее нужно цѣнить, уважать. Онъ говорилъ, что всѣ люди — братья, и одинъ не долженъ угнетать другого…
Я понималъ и не понималъ. Что-то озарило меня, — мелькнуло и потухло. Горничная — человѣкъ? Я никогда не думалъ объ этомъ и въ новизнѣ лежала большая сила убѣдительности. Горничная — человѣкъ? Правда, у нея руки, голова, лицо. Она говоритъ, дѣлаетъ. Но человѣкъ? Развѣ у нея есть свой домъ? Развѣ она занимается важными дѣлами, какъ отецъ? Училась ли она? Горничная — человѣкъ! Простая мужичка, обязанная за деньги слушаться, работать, не имѣть своей воли, спать въ одеждѣ, ѣсть позже всѣхъ и самое худшее, — которое намъ никогда бы не предложили, — и она человѣкъ! Но все-таки она плачетъ, когда мать ее ругаетъ, она чувствуетъ, и счастлива, когда мать похвалитъ ее, приласкаетъ. Она говоритъ о своей деревнѣ, о замужествѣ, о своей землѣ. Господи, но вѣдь это и дѣлаетъ человѣкъ! И до сихъ поръ я не подумалъ объ этомъ!
Плачъ Маши становился яснѣе, она шла въ кухню.
Мама еще разъ крикнула и убѣжала въ спальню. Бабушка что-то тихо бормотала.
— Сергѣй прямо ненавидитъ маму за то, что она издѣвается надъ Машей, — прислушавшись опять сказалъ Коля.
— Сергѣй, все Сергѣй, — хотѣлось мнѣ подразнить Колю. А мама?
Я отложилъ книгу и задумался. Теперь я вспомнилъ, какъ Маша благоговѣла предъ Сергѣемъ и называла его за глаза не иначе, какъ «славный паничъ», а въ глаза — Сергѣемъ Михайловичемъ. Почему же Маша любитъ Сергѣя, — пришло мнѣ въ, голову, а къ намъ холодна, равнодушна? И въ первый разъ подумалось о томъ, что между нами и Машей существуютъ какія-то отношенія, о которыхъ я не подозрѣвалъ. Лишь только Коля открылъ мнѣ, что Сергѣй ненавидитъ маму за жестокость, какъ неотвязно сталъ предо мной, ожидая отвѣта, другой вопросъ: а насъ? Развѣ мы поступали лучше матери? До Маши у насъ служили Паши, Груши, Степаниды, и для насъ, дѣтей, онѣ были, какъ временные рабы, съ которыми все можно было сдѣлать: ругать, грубить, приказывать, требовать, иногда даже бить. И никогда не являлось мысли, что услуживаетъ намъ человѣкъ, котораго нужно цѣнить, щадить, что лишь случай сдѣлалъ то, что она служитъ, а мы приказываемъ, и могло быть наоборотъ: мы бы служили, а она приказывала. Теперь, какъ открытіе, гвоздила мысль, что и Маша — человѣкъ, по несчастью подневольный. Раньше не думалось, и примелькалось, что мать, всегда вспыльчивая, несправедливая, досаждаетъ Машѣ, какъ досадила бы всякому другому своими требованіями, придирками, — и что молчаніе и слезы Маши вынужденныя, купленныя. Не думалось и о томъ, что Маша могла возмущаться противъ жестокости; — развѣ прислуга имѣетъ право перечить, не слушать, развѣ смѣетъ? Теперь Сергѣй, при посредствѣ Коли, открылъ мнѣ глаза, и я увидѣлъ, какъ много дурного хозяйскаго лежало въ нашемъ прошломъ. Какъ часто безъ нужды и я, и Коля были жестоки съ прислугой. По утрамъ, сидя за чаемъ, мы не смѣли дохнуть, чтобы не разбудить матери, а въ кухню вваливались съ крикомъ, съ топотомъ утромъ, ночью, когда хотѣлось. Завтраки, обѣды — были въ домѣ священнодѣйствіемъ, а прислугу мы не задумываясь отрывали отъ ѣды для ничтожнѣйшаго пустяка, и всѣ въ домѣ злились, если она не являлась немедленно на зовъ. Мать много отдыхала за день, вышивала или разговаривала съ бабушкой; мы беззаботно проводили время и для всѣхъ день былъ наслажденіемъ, а Маша съ утра до поздней ночи носилась, какъ проклятая по комнатамъ, безъ устали, безъ ропота работала, и ее гоняли безпощадно, не спрашивая себя, устала ли она, можетъ ли утомиться.
— У Сергѣя въ домѣ, — вдругъ произнесъ Коля, — слуги обѣдаютъ съ хозяевами за однимъ столомъ. Я самъ видѣлъ, и подлѣ меня, когда я у нихъ обѣдалъ, сидѣла горничная.
Я всплеснулъ руками отъ изумленія и во всѣ глаза посмотрѣлъ на него. Это было ужасно, невозможно. Это было ново до того, что у меня, какъ будто я заглянулъ въ пропасть, закружилась голова.
— Правда? — хотѣлъ я спросить, но голосъ не вышелъ у меня.
Но сейчасъ же налетѣлъ откуда-то, изъ самой глубины взволнованной души, подъемъ, будто я надышался опьяняющимъ воздухомъ, и я съ восторгомъ крикнулъ:
— Я обожаю ихъ, Коля, — и какіе это дорогіе, милые люди. Какъ бы мнѣ хотѣлось служить у нихъ!
— У нихъ все иначе, — серьезно говорилъ Коля, махая палочкой. — Просто, какъ у бѣдняковъ, но иначе какъ-то. Въ домѣ у нихъ нѣтъ гостиной, нѣтъ дорогой мебели, портьеръ. Цвѣтовъ всегда много. Чай пьютъ не изъ стакановъ, а изъ глиняныхъ кружекъ. Столъ не покрываютъ скатертью. Но все-же у нихъ удивительно хорошо и чувствуешь себя такъ, какъ у насъ на горѣ. Мать Сергѣя чудесно-добрая. Ее всѣ любятъ. Сергѣй разсказывалъ, что она по воскресеньямъ молится въ отдѣльной комнатѣ; туда же приходитъ молиться и простой народъ: дворники, кучера, слуги, даже господа. Отецъ Сергѣя не молится съ ними, но и онъ славный, — на Сергѣя походитъ… Чудесно у нихъ, — повторилъ онъ.
— Такъ вотъ почему, — пораженный произнесъ я, — Настенька сказала, что она любитъ бѣдныхъ. Мы любимъ бѣдныхъ, Коля? Скажи правду.
Онъ задумался. Я стоялъ подлѣ него, смотрѣлъ въ окно, какъ льетъ дождь, и также думалъ.
— Что значитъ любить бѣдныхъ? — проговорилъ я вслухъ. — Какъ ихъ любить? Какъ отца или мать? Жалѣть ихъ? Давать имъ денегъ?
— Не знаю. Сергѣй говоритъ, что людямъ нужно жить, какъ братьямъ.
— Какъ братьямъ?! — удивился я, ничего не почувствовавъ отъ этого требованія. — Развѣ можно любить Машу. Любить Машу, — повторилъ я раздѣльно. — Это меня не трогаетъ еще.
— Всѣ люди — братья, — и это навѣрное, — убѣжденно проговорилъ Коля. — Мать Сергѣя не можетъ обмануть.
— И Андрей — братъ? — недовѣрчиво спросилъ я. — И Степа? Какъ это странно все, — прибавилъ я, вдругъ почувствовавъ, что совершенно замучился отъ всѣхъ этихъ разговоровъ.
— Цейлонъ, Кипръ, Суматра, — забормоталъ неожиданно Коля, съ ожесточеніемъ завертѣвъ палочкой. — Ужасно непонятно… Борнео, Борнео. Для чего это нужно знать? Я въ Борнео не поѣду. Что такое: Борнео? Бор-не-о, — повторилъ онъ, прислушиваясь къ слогамъ. — Никакого смысла. Есть ли тамъ люди, Павка? И можетъ быть въ Борнео теперь сидитъ какой нибудь мальчикъ и зубритъ названіе нашего города… Всѣ люди братья, — раскрывъ глаза и съ ужасомъ въ голосѣ вдругъ выговорилъ онъ.
— Всѣ люди братья, — какъ эхо повторилъ я.
Въ горлѣ у меня пересохло отъ волненія. Что будетъ съ нами?.. Коля остановился противъ стѣны и долго всматривался въ мѣсто на картѣ, занимаемое Борнео.
— Вотъ такъ и старымъ сдѣлаешься, — проговорилъ онъ шопотомъ. — Что такое старость?
Я легъ животомъ на окно и сталъ смотрѣть на гору. Она блестѣла отъ воды и, оголенная, казалось, дрожала отъ мокраго холода. Бурьянъ приникъ къ землѣ и не трепеталъ, прибитый дождемъ. Башня одиноко поднималась надъ горой, какъ изваяніе изъ тучъ, и желѣзная головка на флюгерѣ иногда горѣла, какъ лампадка. Странныя мысли, томительныя, полупечальныя, полурадостныя, отъ которыхъ хотѣлось страстно плакать, какъ по чемъ-то утраченномъ, на груди у матери, чтобы она утѣшала, окружала всей нѣжностью и теплотой своей любви, — потянулись у меня въ головѣ. Какъ вѣрно гора охраняла насъ до сихъ поръ отъ жизни! Словно заботливый старый другъ служила она намъ. На ея землѣ, въ ея зеленомъ царствѣ, подобно щитамъ стояли и жили невинныя радости и для жизни тяжкой, мучительной, со всѣми неразрѣшимыми вопросами — не было мѣста. Какъ заколдованные, жили мы. Молчаливые, живые друзья отдавали намъ нѣжно свои крылья, свои голоса, свои краски, свою жизнь, лишь бы наша мысль молчала. Теперь щиты надломились и новый свѣтъ ворвался къ намъ. Никто не знаетъ, что въ насъ происходитъ, и сами мы не сумѣли бы разсказать, — и въ этомъ было мучительное томленіе. Будто было по-старому и ничего не случилось, — отецъ и мать пройдутъ мимо самаго важнаго, страшнаго момента поворота въ нашей жизни и по-прежнему будутъ беззаботно давить нашу волю, наши порывы и съ дѣтства уже полуизломанные, мы долго будемъ выпрямлять въ себѣ человѣка. Думалъ ли я именно это въ минуту, когда я лежалъ на окнѣ и смотрѣлъ на гору? Не знаю, — что-то томительное печальное было въ душѣ, и, можетъ быть, позже мнѣ стало казаться, что я такъ думалъ. Безотраднымъ я видѣлъ будущее. Дождь переставалъ, и въ мокрыя стекла уже смотрѣлъ край тучи, сѣрой, какъ паръ, но синева неба уже мелькала въ ней.
— Къ вечеру прояснится, — произнесъ я вслухъ.
Въ комнату вошла бабушка, опираясь на палку, и позвала къ себѣ Колю. И оба вышли, о чемъ-то разговаривая. Я все лежалъ на окнѣ и думалъ теперь о Сергѣѣ, о его матери… Какъ много мнѣ нужно было узнать у нихъ важнаго. Въ чемъ лежала тайна ихъ обаянія? Кто-то тронулъ меня за плечо… Я испуганно поднялся. Предо мной стояла Маша.
— Пожалуйста, паничъ Павочка, — сказала она, — выйдите изъ комнаты. Мнѣ прибрать нужно.
Подоткнувъ подолъ юбки, съ тряпкой въ рукѣ, стояла она. Рабыня, изваянная, какъ мало въ ея жестѣ лежало своего, въ свою защиту. И вся она, грязная отъ уборки, босая, съ красными, затекшими отъ слезъ глазами — и только думавшая о томъ, что нужно работать, работать, — показалась мнѣ такой несчастной, беззащитной, всѣми брошенной, что и волнуясь, и стыдясь того, что хотѣлъ сказать, я невольно крикнулъ:
— Машенька, какая же ты несчастная!
Она со страхомъ подняла на меня глаза и сейчасъ же опустила ихъ. И прежнимъ вѣжливымъ просящимъ голосомъ повторила:
— Пожалуйста, паничъ, выходите. И такъ мамаша сердятся.
— Ты несчастная, бѣдная, — съ жаромъ повторилъ я, — я уже знаю и… прости меня, Машенька.
Я соскочилъ съ окна, бросился къ ней, схватилъ ее за руку и такъ стоялъ, дрожа съ головы до ногъ отъ волненія, отъ восторга. Какъ будто всѣ краски и синія тѣни въ углахъ просвѣтлѣли и улыбнулись мнѣ.
— Борнео, — пронеслось у меня, — что такое Борнео?
И сразу стало понятно, что такое Борнео, что такое братъ, что такое жизнь. Свѣтъ лился въ меня потоками съ окна, съ потолка, со стѣнъ, онъ шелъ внутрь, и я чувствовалъ, какъ наполняетъ и яснымъ и свѣтлымъ дѣлаетъ темныя глубины моей души, чуть тронутая сомнѣніемъ, и бѣлыя, какъ снѣгъ и, какъ снѣгъ, отчетливыя, рождались и стояли мысли въ головѣ.
— Любовь — все и во всемъ, въ Борнео, въ братѣ, въ жизни, — и ничего другого нѣтъ и не можетъ быть…
Я задыхался. Маша выпустила изъ рукъ тряпку, глаза ея еще болѣе покраснѣли и наполнились слезами.
— Мамаша всегда обижаютъ, — какъ совсѣмъ маленькій ребенокъ, прерывающимся голосомъ и глядя куда-то въ сторону, выговорила она.
— И мы, и мы обижаемъ тебя, — подхватилъ я тоже прерывающимся голосомъ и стискивая ея руку. — Мы всѣ гадкіе, злые, и совсѣмъ не жалѣемъ тебя, — все въ томъ же порывѣ покаянія, и путаясь въ мысляхъ, продолжалъ я, — а ты добрая, терпѣливая. Ты работаешь, грязная, а мы отдыхаемъ и чистенькіе. А люди — братья, всѣ люди братья… всѣ. Я твой братъ, Машенька, милая!..
И не выдержавъ свѣта, наплыва большой любви, я всплеснулъ руками, бросился къ стѣнѣ и припалъ къ ней.
— Что вы, Павочка! — крикнула она, подбѣгая ко мнѣ, — миленькій, добренькій, что съ вами? Я не сержусь на васъ. Ахъ ты, Господи, еще мамаша зайдутъ и увидятъ…
Она совершенно растерялась и несмѣло попыталась увлечь меня отъ стѣны.
— Не зови меня паничемъ, не хочу я больше. Я — Павлуша, Павелъ Павловичъ, — раздѣльно и всхлипывая проговорилъ я надорваннымъ голосомъ. — Какъ Сергѣя…
— Ну, хорошо, миленькій вы паничъ, Павелъ Павловичъ.
— И не будешь сердиться? — недовѣрчиво спросилъ я, поднявъ голову, — и на Колю не будешь?
— Ну, не буду я, миленькій, добренькій Павелъ Павловичъ… — смѣясь и радостная отвѣтила она. — Славный вы.
— А я тебя не буду больше обижать, никогда Машенька, честное слово. Буду жалѣть, буду любитъ, какъ брата. Ахъ, какъ все это хорошо, — въ упоеніи шепталъ я, — какъ хорошо!..
Я посмотрѣлъ ей глубоко въ глаза и вдругъ крѣпко обнялъ за шею, прижался къ ея лицу и сталъ цѣловать. И она, не выдержавъ этой ласки, прижалась къ моему плечу… Какъ сладко было первое мгновеніе любви къ человѣку; это скромное чувство преклоненія предъ нимъ, признаніе новой власти надъ собой. И, цѣлуя, будто этимъ отдавалъ въ ея руки свое сердце, и все крѣпче обнимая ее, говорилъ:
— Мы, Машенька, братья, — хочешь, вѣришь?
Въ столовой раздался стукъ. Я оторопѣлъ. Она быстро и испуганно, будто совершила преступленіе, вырвалась отъ меня и, лихорадочно напѣвая, стала убирать. Я взобрался на окно и, смѣясь и преслѣдуя ее взглядами, знаками договаривалъ то, что не успѣлъ сказать.
— Что это Павки не видно? — раздался голосъ матери.
— Идите скорѣй, паничъ, — прошептала Маша со страхомъ.
Я спрыгнулъ съ окна и, сдѣлавъ Машѣ знакъ, беззаботно отвѣтилъ:
— Я здѣсь, мама!
Сердце у меня прыгало отъ радости, и вопросъ матери и то, что дѣлалось въ сосѣдней комнатѣ, казалось мелкимъ, не важнымъ.
— Я здѣсь, мама, — но хотѣлось кричать, кружиться, пѣть: я люблю Машу, какъ брата. Люблю, люблю, какъ брата.
— Отчего же онъ не выходитъ? — опять раздался голосъ матери.
Я притворился, что не слышу, и шагая по комнатѣ, громко говорилъ:
— Однажды изъ странствій какой-то лжецъ…
— Онъ, мама, басню учитъ, — отвѣтилъ Коля за меня.
— Басню, — это хорошо. Учитесь, дѣти, учитесь: въ жизни имѣютъ успѣхъ только образованные люди. Худо въ жизни теперь, тяжело…
Я леденѣлъ отъ ея голоса, угрозъ. Она говорила такимъ тономъ, будто жизнь была училищемъ, гдѣ распоряжались свирѣпые учителя. И, казалось, тотъ успѣвалъ, кому учителя ставили хорошіе баллы. Ужасомъ пахнуло на меня. Словно раскрылась огромная звѣриная пасть, кто-то гналъ насъ въ нее, а она ждала, чтобы насъ проглотить. И въ теперешнемъ настроеніи, слова эти прозвучали, какъ предостереженіе, какъ грубый окрикъ.
— Что же дѣлать, — всполошился я, — какимъ быть? Лучшимъ, худшимъ?
Маша уже кончала работу и, съ краснымъ, какъ кровь лицомъ, послѣдній разъ коснулась тряпкой пола.
— Можетъ быть, она знаетъ, — мелькнуло у меня.
Съ мокраго пола поднимался легкій паръ, точно доски снизу горѣли. Угрюмо стало отъ порядка. Сердце будто на цѣпь посадили… Но еще тлѣли въ душѣ чувства, только что рожденныя, и, когда Коля вошелъ въ дѣтскую, я сомнѣваясь уже, что оно, дѣйствительно, произошло, съ подогрѣтымъ жаромъ разсказалъ о Машѣ. Коля хмуро слушалъ, кусалъ ногти и качалъ головой.
— Нужно Сергѣю разсказать, — рѣшилъ онъ, — онъ все объяснитъ; кажется, ты хорошо сдѣлалъ, кажется… Не знаю, сдѣлалъ ли бы такъ Сергѣй. Погоди, — остановилъ онъ меня, замѣтивъ мой порывистый жестъ, — подумаемъ внимательно: посадилъ ли бы ты Машу за столъ съ нами?
— Я посадилъ бы, — смѣло и едва дослушавъ, отвѣтилъ я.
— Ты даже не успѣлъ подумать. Вотъ представь себѣ. Папа и мама за столомъ. Бабушка, ты и я — по-бокамъ; напротивъ Андрей, Маша и кухарка. «Чего вамъ хочется?» — спрашиваетъ папа у кухарки. «Не хочешь ли еще кусочекъ утки?» — предлагаетъ онъ Машѣ. И мама кладетъ имъ въ тарелку…
Картина получалась такая дикая, невозможная, что я покраснѣлъ отъ волненія… Подумать только: важный, суровый отецъ предлагаетъ утку Машѣ. А кухарка смѣется въ фартукъ, по обыкновенію…
— Вотъ видишь, какъ это невозможно, — произнесъ Коля, прочитавъ на моемъ лицѣ то, что я думалъ. — Мы богатые… И потому, кажется мнѣ, такъ нельзя. Мама не должна мучить Машу, — а другое намъ нельзя. У Сергѣя иначе и имъ можно. Они богатые, но другіе…
— Но все-таки, Коля, я Машу жалѣю, — неувѣренно возразилъ я, — а все же правда, что и хочется, и не хочется посадить ее рядомъ съ нами. Я ничего не понимаю.
Совершенно спутанный новыми вопросами, я безпомощно посмотрѣлъ на него.
— Что это съ нами дѣлается? — прошепталъ онъ. — Съ тѣхъ поръ, какъ мы познакомились со Страннымъ Мальчикомъ, а теперь съ Сергѣемъ, вся наша жизнь перевернулась. Можно съ ума сойти, — съ отчаяніемъ вырвалось у него. — Папу развѣ спросить?
— Папа самъ ничего не знаетъ, — хотѣлъ я сказать, но устыдился и сдѣлалъ виновными не себя, не папу, который ничего не знаетъ, а Страннаго Мальчика, Сергѣя, его мать…
— Не нужно была слушать никого, — вдругъ возненавидѣвъ ихъ, вскричалъ я. — Все было хорошо, пока ихъ не было, а теперь нужно думать, но подумать ни о чемъ нельзя. Милый Коля, прогонимъ ихъ, умоляю тебя. Вотъ такъ. Скажемъ — не было Страннаго Мальчика, — намъ казалось, — не было ни Сергѣя, ни его матери, — намъ казалось, и этого лѣта не было, — намъ казалось. И опять по-прежнему заживемъ. Вотъ я уже Машу не люблю, честное слово, — ненавижу ее. Она горничная и не стоитъ, чтобы я думалъ о ней. Папа богатый и выгонитъ ее, возьметъ другую, и всѣ будутъ насъ бояться. Позови нашихъ милыхъ, дорогихъ карликовъ. Умоляю тебя, милый Коля, позови ихъ. Разскажи опять про плѣнницу и пусть она будетъ теперь похожа на Настеньку. Снова заиграетъ та славная музыка, которую только мы знаемъ. Посѣтимъ заколдованное царство, гдѣ въ цѣпяхъ томятся дорогіе наши люди. Коля, Коля, какъ я несчастенъ! Я не знаю, что со мной. Чего я хочу, если бы я зналъ, чего я хочу?!.
— Павка, что съ тобой? — крикнулъ онъ съ ужасомъ, подхвативъ меня.
Но я уже не зналъ и не помнилъ, что было дальше. Всѣ душевныя томленія, которыя я пережилъ въ послѣднее время, всѣ противорѣчія, нахлынувшія на меня сразу, со всѣхъ сторонъ, чувство безсилія и страхъ передъ чѣмъ-то роковымъ и неизбѣжнымъ, вдругъ ударили меня всей своей тяжестью, и я не выдержалъ…
Когда я пришелъ въ себя, подлѣ меня сидѣли мама и бабушка и, увидѣвъ ихъ, я началъ неистово хохотать, потомъ плакать и, плача и хохоча, я кричалъ: «мама, скажите, отвѣчайте, братья ли всѣ люди? Бабушка, милая, родная, нужно ли любить бѣдныхъ, — не любить богатыхъ?»
Мама ломала руки отъ страха и пронзительно взглядывала на бабушку, убѣжденная, что я схожу съ ума, и какъ будто меня отрывали отъ нея, чтобы увести навсегда, крѣпко прижимала къ себѣ, страстно цѣловала, а бабушка, словно благословляя, положила руки мнѣ на голову и что-то шептала.
— Да, да, — все смѣясь и перебивая себя всхлипываніемъ, повторялъ я, — я хочу знать правду, правду.
— У него былъ дурной сонъ, — догадалась, наконецъ, бабушка.
— У него былъ дурной сонъ, — повторила мать, внезапно обрадовавшись. — Бѣдный, нѣжный ребенокъ мой, какъ мнѣ его успокоить… Маша, сбѣгай за малиной.
Я вдругъ замолчалъ. У меня былъ дурной сонъ. Милая, добрая, крѣпко любимая мама, какъ далека ты была въ ту минуту отъ меня! Ты была моей родной, ты считала себя моей, я называлъ тебя своей, — но ты была мнѣ чужой, незнакомой, новой. У меня былъ дурной сонъ, родная, и онъ уже не прекращался никогда; драгоцѣнныя сѣмена, брошенныя въ меня новыми товарищами, не совершенно погибли. Они долго лежали во мнѣ, созрѣвая съ моими силами, и много лѣтъ спустя расцвѣли и распустились. А тогда — въ ту минуту мы еще дальше стали другъ отъ друга. Кто былъ виноватъ…
Но пока это былъ дурной сонъ, и потому меня напоили малиной, уложили, накрыли тремя одѣялами и, задыхаясь подъ ними, я думалъ, думалъ… Къ вечеру я оправился. Папа сидѣлъ съ нами, былъ ласковъ, какъ на Волнорѣзѣ, смѣшилъ насъ, разсказывалъ о своемъ дѣтствѣ. Я уже не осмѣлился возбуждать вопросовъ и, притворившись дурачкомъ, беззаботно смѣялся, и мать, глядя на меня, сіяла отъ счастья. Но когда они ушли, я сдѣлалъ старый знакъ Колѣ, и онъ позвалъ своихъ карликовъ. И въ эту ночь, при звукахъ щемящей музыки, мы снова отправились въ путешествіе и посѣтили нашихъ людей въ заколдованномъ царствѣ. О, какъ много ужаснаго, жестокаго я видѣлъ тамъ. Какъ жилъ, какъ горѣлъ! И мое маленькое сердце, быстро колотившееся, страстно рвалось изъ груди, чтобы крикомъ своего возмущенія и печали помочь погибавшимъ, согрѣть ихъ своей кровью. Можетъ быть, и это былъ дурной сонъ. Можетъ быть. Я жилъ въ ту ночь — я былъ человѣкомъ…