Новые друзья (Юшкевич)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| Новые друзья |
| Источникъ: Юшкевичъ С. С. Собраніе сочиненій. Томъ IV. Очерки дѣтства. — СПб.: «Знаніе», 1907. — С. 115. |
Лѣто уходило. Оно уходило утромъ, уходило каждую минуту, цѣлое, нераздѣльное, съ своимъ жаркимъ солнцемъ, короткими ночами, знойнымъ, пустыннымъ небомъ, — уносило свои ароматы и цвѣта, а маленькая едва рожденная осень уже хмурила отвоеванное небо густыми дождевыми тучами. Лѣто уходило, и со всѣхъ сторонъ и отовсюду, казалось, слышалось долго и печально «прощай, прощай!» То прощалось солнце и заглядывало во всѣ уголки большого двора, горы, — и похолодѣвшіе лучи его жадно цѣловались съ землей и поникшей травой; — то прощались озабоченныя птицы, стаями сидѣвшія на телеграфныхъ проволокахъ, на крышахъ домовъ, въ садахъ и хлопотливо кричали о предстоящемъ долгомъ пути; — то прощались бабочки и кузнечики, ежедневно умиравшіе, и лягушки, прячась подъ большими камнями; — то прощались дикая трава, широкій лопухъ и розы-колючки. По утрамъ уже было холоднѣе и въ теплыхъ курткахъ, невеселые, недовольные, мы прощались съ милыми радостями и сердито перебранивались съ Машей, чтобы на комъ нибудь сорвать досаду.
Бабушка, въ теплой душегрѣйкѣ, тихая и задумчивая, покашливая бродила по комнатамъ, звенѣла ключами, — и мнѣ казалось, что ей хотѣлось кричать: «осень идетъ, осень идетъ!..» И отецъ захлопотался, насупился: уходило лѣто.
— Пора за работу, — осень на-носу, — говорила и повторяла на всѣ лады мать.
И лицо у нея было озабоченное, какъ будто жестокое. Съ утра она уже не разставалась съ шалью и всѣмъ твердила, что зима будетъ холодная.
— За работу, за работу, — неслось по всѣмъ комнатамъ.
Въ кухнѣ стучали, хлопотали; бабушка ежедневно ѣздила на рынокъ, извозчики привозили дрова на зиму и рабочіе кололи ихъ на полѣнья. Мы сидѣли въ дѣтской, рѣшали задачи, зубрили басни и хотѣлось плакать отъ горя…
Но въ полдень солнце все еще прорывало тучи и, какъ бы напрягши послѣднія силы, посылало столько лучей, что бѣлый иней легкимъ паромъ дымился на горѣ. И казалось, осень уступала…
Что-то новое, никогда неизвѣданное, переживалъ я въ это время. Странная грусть, неясный страхъ волновали мою душу; ночью мнѣ снились дурные сны, — а днемъ, на горѣ, уединившись, я плакалъ подолгу. Вечера холодные и неуютные, съ уродливыми тѣнями, были невыносимы и давили, какъ кошмаръ. Какіе-то долгіе разговоры доносились изъ столовой, гдѣ сидѣли отецъ, мать, бабушка и голоса ихъ казались чужими; безшумно, какъ призракъ, ступала Маша и звуки отъ ея босыхъ ногъ по полу казались тайной и пугали… Можетъ быть я задумывался о смерти, можетъ быть о вѣчности. Сѣмена сомнѣнія, брошенныя въ меня Алешей, еще не созрѣвъ, уже угрожали. Чего-то недоставало мнѣ и оттого, что я не зналъ чего именно, — я мучился. Я подстерегалъ свои мысли и старался разгадать, какъ онѣ возникаютъ, что вызываетъ ихъ, и то, что я думалъ о томъ какъ думаю, совершенно сбивало и путало меня. Будто было нѣчто, безъ котораго душа моя, пока я не нашелъ его, не могла образоваться. Мнѣ нужно было одно, но, не зная, гдѣ найти его, я искалъ и дѣлалъ другое. Наединѣ съ собой я жестоко страдалъ отъ страховъ и утѣшеніе находилъ лишь въ нѣжности и безпокойствѣ. Я хотѣлъ — и неотразимо ясно возникалъ образъ умершей матери… По ночамъ, обливаясь холоднымъ потомъ отъ ужаса, босой, я шелъ въ спальню и затая дыханіе часами прислушивался, дышетъ ли она и когда казалось, что она умерла — только оцѣпенѣніе мое не давало вырваться воплю… И у себя на кровати, протянувъ руку къ спавшему рядомъ Колѣ, я думалъ о жизни и смерти, о любви и правдѣ, вспоминалъ Алешу и плакалъ. Чего же я хотѣлъ, по чемъ томился? Алеша! Какъ часто я думалъ о немъ! Первый учитель моей мысли, которую онъ вооружилъ сомнѣніемъ, — какъ любилъ я его! То изумительно яркое чувство, которое я переживалъ на обратномъ пути съ Волнорѣза когда какимъ-то чудеснымъ прикосновеніемъ къ будущему я видѣлъ насъ вдвоемъ однихъ во всемъ мірѣ и наше одиночество влюбленныхъ другъ въ друга превратилось въ блаженное содроганіе души, — то непередаваемое чувство являлось не разъ съ тѣхъ поръ. Были ли мои слезы предчувствіемъ любви? Мнѣ стыдно было думать объ этомъ, спрашивать себя, и я страдая говорилъ: какія тяжелыя тучи, какой скучный, невыносимый дождь; осень идетъ, идетъ осень, — какъ будто въ этомъ лежало зло, а не въ другомъ. Однако въ глубинѣ, какъ побѣдитель, покорившій меня, стоялъ, привлекалъ и звалъ этотъ нѣжный образъ съ продолговатымъ, гладкимъ-гладкимъ лицомъ, съ задумчивыми и длинными вѣками, — могущественнаго царя сынъ, котораго я нѣкогда зналъ и любилъ… Когда Коля засыпалъ и тяжелыя угарныя мысли отъ разговоровъ съ нимъ уползали какъ злыя чудовища, чтобы вернуться во снѣ, я тихо поднимался съ кровати. Прислушиваясь къ его дыханію — живъ ли онъ? и щелкая зубами отъ страха, я, какъ тѣнь, прокрадывался въ коридоръ и долго вглядывался въ черное небо, мечтая увидѣть на немъ Страннаго Мальчика, его замокъ, серебряныхъ лошадей… И глядя, и вздрагивая отъ шороховъ на землѣ, я молился и звалъ его къ себѣ горячими словами восторга и страстной тоски. Я молился и умолялъ его взять меня въ свой замокъ, наверхъ, гдѣ правда; — не оставлять меня, любить меня. Черная, подобно облаку, висѣла ночь на стеклахъ, и въ нихъ, на серебряной, бѣлой, какъ молнія, лошади, съ длинной гривой, въ милліонныхъ образахъ летѣлъ Алеша и улыбался мнѣ.
— Вотъ оно — бѣлыя, молніей написанныя слова въ воздухѣ, читалъ я, — правда тамъ, наверху.
Онѣ летѣли быстро, безумно, играли, строились въ странные ряды вверхъ и внизъ, всѣ лицами ко мнѣ и будто покорные моей волѣ… Весь дворъ казался уже свѣтлымъ отъ бѣлыхъ лошадей, а наверху на скалѣ, какъ стоялъ Странный Мальчикъ, скрестивъ руки на груди, и дѣлалъ смотръ. И въ эти часы чудеснаго бодрствованія въ душѣ жило что-то недоступное, нечеловѣческое, рождались такія неизвѣданныя чувства жалости и любви къ земнымъ, что радостною казалась мечта пожертвовать жизнью для нихъ, лишь бы и они узнали правду.
— Я долженъ повидаться съ Алешей, — говорилъ я себѣ, ложась и стараясь уснуть съ его образомъ, — иначе умру…
И во снѣ, какъ и на яву, я видѣлъ бѣлыхъ, какъ молнія, лошадей, длинныя серебряныя гривы и Алешу на скалѣ…
Коля въ это время началъ отдаляться отъ меня. Онъ познакомился съ пріѣхавшимъ изъ деревни гимназистомъ — Сережей Андросовымъ — и тѣсно подружился съ нимъ. Алеша потерялъ для него обаяніе, и онъ рѣдко вспоминалъ о немъ. Даже то, что меня волновало, отъ чего я страдалъ, не интересовало его теперь, и я остался одинъ. Въ дѣтской появилось что-то новое. Коля и Сережа не отходили другъ отъ друга и какъ заговорщики шептались, тихо смѣялись… Сережа, черный отъ загара, съ короткой шеей и толстыми руками, коренастый, какъ взрослый, разсказывалъ о своей жизни въ деревнѣ, — и я замиралъ отъ любопытства, когда до меня долетали отдѣльныя слова. Измученный холодностью Коли я начиналъ мечтать о другомъ братѣ, который нѣжно любилъ бы меня… И я бы служилъ ему… И бы падалъ ницъ, и о чемъ-то просилъ бы его… Но не этого, холоднаго… Страдальчески билось сердце мое. А Сережа, неуклюжій, какъ черепаха, продолжалъ разсказывать своимъ густымъ голосомъ о рѣчкѣ, о пріятеляхъ, и по глазамъ Коли я видѣлъ, что ему не до меня. Часто Сережа, для выразительности разсказа, собиралъ руку въ кулакъ, желтоватый и веснусчатый, и билъ имъ Колю по груди, по спинѣ, а Коля, мигая глазами и не смѣя поморщиться отъ боли, кивалъ головой, будто безъ этой помощи онъ никогда не понялъ бы Андросова. Въ первый разъ, когда я увидѣлъ эту расправу съ братомъ, я не выдержалъ обиды за него, того, что онъ такъ жалко мигалъ глазами, и, повернувшись къ Сережѣ, сердито сказалъ.
— Объяснять нужно языкомъ, а не кулаками…
— Что такое? — съ удивленіемъ отозвался Андросовъ, медленно повернувшись ко мнѣ.
— Павлуша, — съ укоромъ проговорилъ Коля, покраснѣвъ.
— Зачѣмъ же онъ бьетъ тебя? — упрямо повторилъ я, глядя на полъ.
— Я и тебя побить могу, — холодно сказалъ вдругъ Сережа, сверкнувъ своими коричневыми глазами… — хочешь?
Онъ лѣниво всталъ, развалистой походкой подошелъ ко мнѣ и положилъ свою тяжелую, словно изъ желѣза сдѣланную руку на мое плечо. Я не поднималъ глазъ и чувствовалъ, что вотъ-вотъ кровь брызнетъ изъ моего лица.
— Побить? — переспросилъ онъ.
Я попробовалъ движеніемъ плеча освободиться, но рука его словно приросла. Тогда, скрывъ обиду и проглотивъ слезы, я тонкимъ голосомъ крикнулъ:
— А я кусаться умѣю!..
Не знаю, какъ я вдругъ очутился на полу, на спинѣ; надъ собой я увидѣлъ широко раскрытые коричневые глаза, и они были холодны, какъ лезвіе ножа.
— И ударить тебя жалко, — пробормоталъ онъ сквозь зубы.
Странно, но въ этотъ мигъ у меня уже не было гнѣва. Спокойно билось мое сердце. На душѣ было легко, точно я усталъ отъ здороваго труда. Предо мной явилась сказочная сила, — и то, что этотъ богатырь былъ другомъ Коли и можетъ стать моимъ, если захочетъ, смирило мою гордость.
— Сергѣй, оставь его, — услышалъ я голосъ Коли.
Я неловко поднялся и выбѣжалъ изъ комнаты. И долго сидѣлъ на горѣ одинъ…
Вечеромъ Коля сказалъ мнѣ:
— Ты, Павлуша, Сергѣя не затрогивай.
Я испугался его холоднаго тона и молчалъ.
— Не затрогивай, — повторилъ онъ, складывая книжки. — И вообще не мѣшай намъ. Мы взрослые, а ты мальчикъ.
Отцовскій голосъ послышался мнѣ въ его тонѣ. «Вотъ ты какой сталъ», — подумалъ я съ негодованіемъ. И сказалъ уныло:
— Сережа тебѣ дороже, чѣмъ я. Хорошо, пусть дороже, я тебѣ не мѣшаю. Люби его…
Я замолчалъ и молча сталъ раздѣваться. Потомъ легъ, и постель показалась мнѣ холодной, чужой. Я закрылся одѣяломъ съ головой и старался не дышать. Почему онъ мучаетъ меня? Почему ненавидитъ? Что я ему сдѣлалъ дурного? Какими далекими были лѣтніе дни, когда онъ только меня любилъ! Были ли такіе дни? Гора, бабочки, горячее солнце, — правда ли? Я закрылъ глаза отъ боли. Не лучше ли сдаться Колѣ? — мелькало у меня. Сейчасъ встану и скажу: «Коленька, не обижай меня». Сердце забилось у меня отъ волненія. «Скажу, нужно сейчасъ сказать», — лихорадочно думалъ я и взялся за верхній край одѣяла. Опять та же боль кольнула меня, и я спряталъ руку.
— Какъ же я скажу, — съ удивленіемъ остановилъ я себя, сейчасъ же разочаровавшись въ порывѣ. — Вѣдь это стыдно. Сдаться, просить… Ни за что.
Коля уже спалъ, а я все волновался, терзался мыслью, — сдаться ли, просить пощады, или никогда не помириться съ нимъ… Безумные планы одолѣвали меня, и я у себя молилъ пощады, молилъ свою мысль успокоиться, дать мнѣ заснуть. То я видѣлъ себя странникомъ, съ посохомъ, въ какомъ-то лѣсу. Я былъ старикомъ, съ длинной сѣдой бородой, и говорилъ: «это ты, Коля, погубилъ меня». То на высотахъ Кордильеровъ встрѣчаются двѣ храбрыхъ искателя приключеній. Это я и Коля… На океанѣ сшиблись два корабля. Всѣ путешественники погибли. Погибли капитаны, команда. Грозныя волны бушуютъ. Океанъ реветъ, кричитъ, рыдаетъ. Только двое на спасательныхъ поясахъ еще держатся на водѣ. Волны придвинули ихъ другъ къ другу. Кто это? Сердце въ восторгѣ: это я и Коля… За игорнымъ столомъ въ пустыняхъ Мексики сидитъ человѣкъ, лѣтъ 35. Предъ нимъ груды золота. Оборванный испанецъ крадется къ нему съ кинжаломъ въ рукѣ. Но вотъ чья-то желѣзная рука ложится ему на плечо. Сердце безумно счастливо. Сердце ликуетъ. Я спасъ Колю и онъ любитъ меня…
Прошло нѣсколько дней. Чѣмъ больше Коля отдалялся отъ меня, тѣмъ крѣпче я его любилъ, — тѣмъ страстнѣе привязывался къ нему. Я не могъ оставаться съ нимъ съ глазу-на-глазъ. Я боялся, что онъ разгадаетъ меня по глазамъ и опять грубо оборветъ. Теперь я нарочно избѣгалъ его, не ходилъ на гору, когда онъ гулялъ съ Сережей, и замѣтивъ однажды рядомъ съ нимъ фигуру дѣвочки въ красномъ платьѣ — я отъ стыда спрятался въ дѣтской, и до вечера не выходилъ оттуда, несмотря на угрозы матери.
Вскорѣ какъ-то Степа встрѣтилъ меня у воротъ и, точно мы съ нимъ только что разстались, не здороваясь, сообщилъ.
— А тотъ мальчикъ-то того…
— Какой мальчикъ? — съ удивленіемъ спросилъ я, не понимая, почему меня охватываетъ ужасъ.
Онъ шмыгнулъ носомъ, хмуро уставился глазами на сосѣдній домъ и отвѣтилъ:
— Кажется, помретъ…
У меня зазвенѣло въ ушахъ. Я молчалъ отъ волненія, почти увѣренный, что умираетъ Странный Мальчикъ.
— Ты зайди провѣдать его, — все такъ же хмуро и какъ бы сердясь на меня, сказалъ Степа. — Просилъ онъ. Колькѣ скажи.
Онъ скрутилъ папироску, свистнулъ, будто собаку звалъ, щелкнулъ языкомъ и развалистымъ шагомъ ушелъ отъ меня. У меня все звенѣло въ ушахъ, и какъ будто кто-то каждый разъ съ новымъ ужасомъ произносилъ: Странный Мальчикъ умираетъ. — Это было и мучительно и радостно.
— Можетъ быть, онъ возьметъ меня съ собой туда, гдѣ правда… — какъ-то вскользь пронеслось у меня.
Волновало меня еще и другое. Теперь мнѣ можно, нужно — поговорить съ Колей и я предчувствовалъ, что изъ этого выйдетъ что-то важное, долго жданное. Не раздумывая больше, я побѣжалъ въ дѣтскую, но тамъ его не было. Не слушая бабушки, которая что-то крикнула мнѣ вслѣдъ, я понесся ужасно оживленный на гору. День былъ свѣтлый, теплый, и легко, и пріятно было бѣжать по сухой землѣ. Испугавъ нарочно голубей, я двинулся на первую площадку. Изъ раскрытой конюшни послышалось вслѣдъ недовольное ворчаніе Андрея.
— Ворчи, старикъ, — беззаботно подумалъ я, — ворчи…
То, что я зналъ и несъ съ собой важную тайну, которая можетъ вернуть любовь Коли, дѣлало меня беззаботнымъ ко всему остальному, радостнымъ, бодрымъ. Даже о Странномъ Мальчикѣ не хотѣлось думать; чувствовалось что-то хорошее въ его болѣзни, желанное… Все подгоняемый своей радостью, я искалъ увѣренно и скоро нашелъ Колю на второй площадкѣ, въ углубленіи которое мы называли «котломъ». Какъ бѣденъ былъ видъ горы теперь. Молчаливая и мертвая, съ оголенной желтоватой травой, гдѣ еще недавно жило, пряталось, играло большое царство бабочекъ, кузнечиковъ, муравьевъ, — добрые и милые товарищи лѣтнихъ дней, — съ заплѣсневѣлыми камнями, подъ которыми уже спали толстыя лягушки, — она, гора, покорно ждала зимы, которая надолго покроетъ ее бѣлымъ снѣгомъ. Я пробѣгалъ здѣсь и ломалъ поникшую сухую траву, и у меня тревожно билось сердце и печально спрашивало: «Зачѣмъ жить?» Но раздались голоса. Я растерялъ мысли и чутко насторожилъ уши. Я внимательно поглядѣлъ въ сторону «котла», откуда шли звуки.
— Они тамъ, — подумалъ я, овладѣвъ прежней радостью, — какъ хорошо что Странный Мальчикъ заболѣлъ.
— Кто тамъ? — вдругъ раздался сердитый знакомый голосъ. когда я подошелъ къ котлу.
Предо мной выросла лохматая голова Андросова. Весь же онъ еще былъ въ «котлѣ».
— Это… я, — несмѣло выговорилъ я. — Коля здѣсь?
Произошло замѣшательство: почудилось, раздался легкій крикъ. Сейчасъ же рядомъ съ головой Сергѣя показалась голова Коли. Онъ былъ блѣденъ и въ глазахъ у него бѣгало недовольство.
— Чего тебѣ? — не скрывая досады, выговорилъ онъ, — нигдѣ въ покоѣ не оставляешь. Лѣзетъ, — прибавилъ онъ еще сердитѣе и оглянулся внизъ, будто тамъ былъ еще кто-то, кого онъ хотѣлъ скрыть отъ меня.
— Я, Коля, не нарочно пришелъ, — засуетился я… — ей Богу не нарочно. Честное слово, Коля…
— Чего же тебѣ, — прорычалъ Андросовъ и потеръ свои толстыя веснусчатыя руки.
— Только что, Коля, я встрѣтилъ Степу…
— Это вашъ братъ, Николай? — раздался откуда-то, можетъ быть съ неба, нѣжный голосъ…
Я замолчалъ отъ волненія. Коля что-то пробормоталъ.
— Вашъ братъ, — допытывалось неизвѣстное лицо, — отчего же вы его не позовете? Пожалуйста, Николай…
— Ну, ступай къ намъ, — недовольно проворчалъ Сергѣй, обращаясь ко мнѣ. — Она уже не уступитъ.
— Я могу не пойти, если мѣшаю, — серьезно отвѣтилъ я, считая про себя удары сердца.
— Нѣтъ, уже иди, когда пришелъ, — проворчалъ Андросовъ.
— Вы намъ не помѣшаете, — произнесъ тотъ же голосъ.
Я нерѣшительно посмотрѣлъ на обоихъ. У Сергѣя лицо было, какъ у разъяреннаго льва. Густые спутанные волосы на головѣ какъ будто поднялись и съ угрозой двигались, а твердыя низко вырѣзанныя ноздри дрожали и раздувались. Коля, изящный, тонкій, съ черными глазами, въ которыхъ теперь скрывались искры гнѣва, съ недоброй складкой между бровями, стоялъ, презрительно отвернувшись отъ меня.
— Да иди же къ намъ, — прошепталъ онъ, скрываясь въ «котлѣ».
Сергѣй съ укоромъ посмотрѣлъ на меня еще разъ, щелкнулъ пальцами и, покачавъ головой, медленно сошелъ внизъ. Я уже не колебался. Засунувъ руки въ карманы, чтобы показать свое равнодушіе, я подошелъ къ «котлу» и заглянулъ внизъ. На трехъ гладкихъ, удобныхъ камняхъ, приподнявъ головы, сидѣли Сергѣй, Коля и восхитительная дѣвочка. Дѣвочка была въ красномъ платьѣ, съ четками на голой шеѣ. На платьѣ, въ волосахъ, вплетенныя въ косу, трепетали ленточки отъ каждаго ея движенія. Лицомъ она не походила на брата, но то, что и у нея были коричневые глаза и упрямая, каждый разъ набѣгавшая складка посрединѣ лба, дѣлало ее удивительно похожей на него. Вся она была тонкая, какъ жгутикъ, и руки ея казались длинными.
— Ну, сойди же, — свирѣпо выговорилъ Сережа, тряхнувъ волосами. — Чего, какъ пѣтухъ, ротъ разинулъ?
Я никогда не слыхалъ, чтобы пѣтухъ ротъ разѣвалъ. Скорѣе это можно было сказать о воронѣ. И это показалось такимъ страннымъ, что забывъ о своемъ невыгодномъ положеніи, я разсмѣялся.
— Онъ еще смѣется! — съ негодованіемъ выговорилъ Сережа.
— Онъ смѣется… — съ удивленіемъ повторила дѣвочка и вдругъ, не выдержавъ, засмѣялась за мной, вѣроятно пораженная моимъ изумленнымъ лицомъ. Будто птицы запѣли гдѣ-то.
Я, почувствовавъ, что ледъ сломанъ, легъ у «котла» животомъ къ землѣ и покатился внизъ, какъ это дѣлалъ со Степой, желая непремѣнно удариться о камень, на которомъ сидѣла дѣвочка. Когда, испачканный, взъерошенный, я предсталъ предъ ними, смѣхъ, какъ по волшебству, прекратился. Я вскочилъ на ноги и первое, что мнѣ бросилось въ глаза, были окурки отъ папиросъ и куча обгорѣвшихъ спичекъ.
— Вотъ какъ, — подумалъ я, не подавая вида, что узналъ тайну Коли.
— Теперь разсказывайте, зачѣмъ пришли, — произнесла дѣвочка.
— Я только что встрѣтилъ Степу, — отвѣтилъ я, глядя на Колю…
— Слыхалъ, дальше, — нетерпѣливо перебилъ онъ меня.
— Кто это Степа, Николай? — зазвенѣла дѣвочка, — и всѣ ея ленточки задвигались.
— Передай-ка мнѣ спички, Николай, — произнесъ Сергѣй, обращаясь къ Колѣ и, посмотрѣвъ на меня, строго спросилъ:
— Юдить не будешь?
Я посмотрѣлъ на него благоговѣйно, покорно. Я ничего не понималъ, сбитый съ толку. Почему они называли другъ друга Сергѣемъ, Николаемъ, — будто были взрослыми. Почему они курили; вѣдь отецъ растерзалъ бы Колю, если бы узналъ объ этомъ.
— Да онъ совсѣмъ дурачокъ какой-то; правда, Настенька? — выговорилъ Сергѣй. — Юдить не будешь? — опять строго спросилъ онъ у меня.
— Я тоже буду курить, — храбро отозвался я, задѣтый, — и… это не хорошо, что вы говорите про меня…
У меня дрожали губы отъ волненія, и я едва разбиралъ, что говорю. Какъ будто говорилъ кто-то другой, а я прислушивался и пугался.
— Ну, коли ты такой, — одобрительно отозвался Сергѣй, — садись съ нами; устраивайся, — повторилъ онъ, — я тебя «амо»[1], и мы съ Настенькой будемъ тебя «амаре»[2].
— Вотъ видишь, — пробормоталъ Коля, точно я былъ несогласенъ, — какіе они славные… «Амо»[1] — значитъ люблю; они тебя любятъ уже.
— Я буду курить, — съ упоеніемъ говорилъ я, устраиваясь подлѣ Настеньки, — честное слово.
Коля вынулъ изъ кармана папироску съ длиннымъ мундштукомъ и, стараясь миновать мои глаза, независимымъ жестомъ закурилъ у Сергѣя.
— Тебя зовутъ Павломъ, — сказалъ Сергѣй, и я, пораженный такимъ именемъ, машинально пробормоталъ, — нѣтъ, Павочкой.
— Павломъ, — упрямо повторялъ Сергѣй, сверкнувъ глазами. — Бери папиросу.
Я не успѣлъ сдѣлать жеста, какъ онъ раскрылъ мнѣ ротъ, вставилъ между зубами папироску и поднесъ зажженную спичку. Сердце у меня какъ будто оборвалось. Даже Настенька поднялась, чтобы лучше разглядѣть, что произойдетъ. Всѣ предметы отодвинулись отъ меня и какъ бы покрылись туманомъ. И оттуда, изъ этого мутнаго мѣста, выскочилъ густой повелительный голосъ и жужжа пошелъ на меня.
— Втяни дымъ черезъ мундштукъ, — смотри, какъ я дѣлаю. Тяни! — кричалъ голосъ, — разъ, два, — глотай. Ну, и хорошо. Молодецъ!
Я поперхнулся, будто проглотилъ раскаленное желѣзо или кулакъ Сергѣя. Рвануло въ груди, въ плечахъ, и я длинно гадко закашлялся. Огненныя искры полетѣли у меня изъ глазъ. По лицу потекли слезы.
— Ничего, — бормоталъ я, готовый на все для Сергѣя, — ничего.
— Молодецъ, — говорилъ изъ тумана его голосъ. — Кашляй, это чудесно.
И, приговаривая, онъ билъ меня по затылку съ такой силой, точно я его укусилъ и ему нужно было меня наказать, чтобы я всю жизнь помнилъ. Настенька пѣвуче смѣялась и оттого, что кружилась моя голова и раздавался ея смѣхъ, я внѣ себя крикнулъ:
— Я еще лучше затянусь! Вотъ смотри, Сергѣй — гляди, Настенька.
И дрожащими руками своими, прыгавшими, какъ въ судорогѣ, съ неукротимымъ желаніемъ отличиться и показать, что я самый чудесный товарищъ, я подъ рядъ нѣсколько разъ втянулъ ѣдкій дымъ. Грудь моя запылала. Ноги похолодѣли. Казалось, «котелъ» заходилъ…
— Довольно, — скомандовалъ Сергѣй, — молодецъ…
Я вдругъ схватилъ его руку, на мигъ помедлилъ, сдѣлать ли, — и внезапно, неожиданно для самого себя, поднесъ ее къ губамъ и жадно поцѣловалъ нѣсколько разъ.
— Я безумно люблю тебя! — хотѣлось мнѣ кричать…
— Ну, однако… какой ты, — застыдился Сергѣй, неловко высвободивъ свою руку. — Руку цѣлуютъ у поповъ или… у женщинъ. Цѣлуй у нея…
— Цѣлуй, — онъ долженъ поцѣловать ея руку! — вскричалъ Коля, махая папиросой, какъ пьяный.
Настенька засмѣялась. Я стоялъ сконфуженный тѣмъ, что уже сдѣлалъ, и не зная, какъ отнестись къ тому, что отъ меня требовали. Я посмотрѣлъ на нее. Ея ленточки кивали мнѣ ласково и какъ будто звали коснуться ихъ губами. Красивыя коралловыя четки невинной змѣйкой дважды переплелись вокругъ ея тоненькой шейки, и манили своимъ матовымъ безмятежнымъ блескомъ. Мнѣ стало стыдно… до боли. Но, какъ пьяный, который на мигъ отрезвляется, чтобы потомъ еще больше отдаться своей веселой волѣ, я быстро придвинулся къ ней и поднялъ руку. Она стояла, чуть наклонивъ голову, чуть дыша, и ждала.
— Не такъ! — прорычалъ Сергѣй, давъ мнѣ по затылку. — Становись на колѣни.
Я взглянулъ вверхъ. Какъ хорошо было небо своей синей красотой безъ одного пятнышка, холодное… ясное, какъ хрусталь. Чуденъ былъ запахъ «котла», запахъ сгнившихъ травъ, и отъ него на мигъ вспомнились, проснулись и ожили далекіе дни самаго ранняго дѣтства, когда бабушка водила меня за руку. Господи, какъ хороши были близкіе голоса, которые я слышалъ! Смѣшалось что-то во мнѣ, и то неясное, что томило меня въ послѣдніе дни, и страхи, и вопросы о жизни и смерти, о правдѣ, все сошлось и слилось въ невинномъ образѣ дѣвочки. Она стояла противъ меня, чуть наклонивъ голову, чуть дыша, протянувъ руку съ длинными пальчиками, и если бы бездна лежала у моихъ ногъ, и если бы колѣни мои должны были коснуться этой бездны и унести меня навсегда изъ міра, — а она стояла бы у края ея и ждала, какъ теперь, — я бы спокойно покорился.
— На колѣни! — крикнулъ Коля, — вотъ весело!..
— На колѣни! — забасилъ Сергѣй. — Пиль!..
Я быстро опустился и, взявъ ея руку, чуть коснулся губами.
— Браво, великолѣпно, — засмѣялся Сергѣй. — Теперь онъ твой Донъ-Кихотъ, Настя.
— А она — Дульцинея, — подхватилъ Коля.
Мы усѣлись. Лицо у меня горѣло, и я чувствовалъ въ себѣ силу и гордость орла. Дрожали мои колѣни.
— Теперь, — произнесъ Сергѣй, когда наступила тишина, — разсказывай, зачѣмъ ты пришелъ.
— Ты встрѣтилъ Степу, — помогла мнѣ Настенька, замѣтивъ, что я затрудняюсь.
— Ахъ, да, я встрѣтилъ Степу. Онъ говорилъ о Странномъ Мальчикѣ.
— Кто это — Странный Мальчикъ? — заинтересовалась Настенька.
— О, это такой славный, дивный мальчикъ, — съ жаромъ отвѣтилъ я, повернувшись къ ней и радостно смотря на нее. — Онъ сынъ царя.
Сергѣй засмѣялся, а я, глядя на задумчивое, затуманившееся лицо дѣвочки, еще съ бо́льшимъ жаромъ проговорилъ:
— Ты бы его полюбила, его нельзя не любить. Онъ чудесный, онъ нѣжный, онъ странный.
У меня зароилось, какъ воспоминаніе о боли, все, что меня мучило и занимало, и, взглянувъ на Сергѣя, я робко спросилъ:
— Ты думалъ о жизни, Сергѣй?
— О жизни! — повторила Настенька, всплеснувъ руками.
— О жизни?.. — презрительно переспросилъ Сергѣй. — Что можно думать о жизни?
— Это дѣйствительно чудесный мальчикъ, — задумчиво произнесъ Коля. — Я его боялся. Мы давно обѣщали зайти къ нему, но отецъ никогда не простилъ бы, если бы узналъ объ этомъ, и мы не рѣшались.
— Развѣ къ нему нельзя ходить? — спросила дѣвочка.
— Отецъ не любитъ знакомствъ съ бѣдными.
— Такъ онъ бѣдный? — заинтересовался вдругъ Сергѣй.
— Мы пойдемъ къ нему, Сергѣй, — вспыхнула Настенька. — Гадко у васъ дома. Папа намъ не запрещаетъ, и я люблю бѣдныхъ. Ужасно люблю. Противно у богатыхъ. Люблю папку своего.
Сергѣй тряхнулъ волосами и задорно сказалъ.
— Я люблю бѣдныхъ. Мы богатые, но любимъ бѣдныхъ.
— И я люблю, — вспыхнулъ Коля, — очень люблю: больше, чѣмъ богатыхъ.
— И я, и я! — съ неостывающимъ жаромъ крикнулъ я.
— Мы любимъ бѣдныхъ, — съ воодушевленіемъ произнесла Настенька и, какъ будто давала клятву, подняла руку.
— Мы любимъ бѣдныхъ! — крикнули мы хоромъ за ней; и было такъ, будто она показывала ихъ, а мы знали, за что любимъ, и она одобряла.
— И не любимъ богатыхъ, — рѣшительно закончила она.
— И не любимъ богатыхъ, — повторили мы за ней.
Я готовъ былъ поклясться, что не люблю богатыхъ: такъ искренно, ясно чувствовалось это теперь, когда мы прокричали эти слова.
— Что же случилось со Страннымъ Мальчикомъ? — вспомнила Настенька.
— Странный Мальчикъ очень боленъ и просилъ Степу позвать насъ. Я не обѣщалъ…
— Развѣ Степа бываетъ у него? — изумился Коля.
Я вспомнилъ, какъ Степа ударилъ его, и только теперь удивился тому, что они сблизились.
— Вѣдь оба бѣдные, — подумалъ я, — отчего же не сблизиться.
— Мы пойдемъ къ нему, — рѣшительно произнесъ Коля.
— Можетъ быть, имъ ѣсть нечего, и я принесу, — сказала Настенька.
— А папа? — струсилъ я, взглянувъ на Колю.
— Ну, и папа. Онъ не узнаетъ.
Сергѣй далъ планъ, что дѣлать, и назначилъ день, когда пойти. Никто не возражалъ, и лишь только вопросъ былъ рѣшенъ, мы вышли изъ «котла». Подъ-руки всѣ, какъ старые товарищи, мы обошли вторую площадку. Настенька держалась возлѣ Коли, задумчиво смотрѣла на море и я, глядя на нее, вспомнилъ плѣнницу изъ бѣлаго домика… «Нѣтъ, эта лучше», — думалось мнѣ. Ужели я такъ выросъ? Холодомъ вѣяло отъ одинокаго домика на противоположной горѣ, и казалось, тѣ бѣлые, правильно сложенные камни, стерегутъ мертвецовъ — прежняго Павочку, плѣнницу… Я чувствовалъ нехорошее въ душѣ, и что-то упрекало, стыдило меня. Но рядомъ со мной шла Настенька, такая добрая, ласковая; шелъ Сергѣй, самоувѣренный, крѣпкій, и въ томъ, что они любили меня, я находилъ себѣ оправданіе.
— Я его боялся, — говорилъ Коля, вспоминая о Странномъ Мальчикѣ, — и даже отецъ не могъ отвѣтить на его вопросы.
И такъ, идя въ шеренгу, все болѣе внимательные, незамѣтно то я, то Коля, разсказали все, что знали объ Алешѣ, — и скоро онъ сталъ такъ близокъ, будто онъ давно былъ нашимъ и съ нами. Мы говорили его словами, иногда словно спрашивали у него отвѣта, и сами, мучаясь, возражали, неувѣренные, такъ ли бы онъ сказалъ, такъ ли думалъ.
— Это, дѣйствительно, странный мальчикъ, — выговорилъ Сергѣй, сдавшись, наконецъ. — Что же, правда ли, что мы здѣсь вчетверомъ гуляемъ, разговариваемъ, смотримъ на море, или неправда?
Мы взглянули другъ на друга испуганные, и всѣ мы были блѣдны.
Тѣни выползли изъ всѣхъ угловъ горы, стали передъ нами, угрожали, говорили о недобромъ, непонятномъ, говорили таинственнымъ языкомъ о предѣлахъ жизни, о правдѣ и лжи, — а темнѣвшее небо, непроницаемое и молчаливое, хранившее всѣ дорогія и важныя тайны, и никому не открывавшее ихъ, загадочно и безстрастно висѣло надъ нами. Хотѣлось плакать, молиться кому нибудь, чтобы не было этой тишины, этого леденящаго холода въ душѣ, — хотѣлось оправданія, согрѣвающей, родной любви, чьей? — развѣ я зналъ въ эту минуту.
— Что такое жизнь? — взволнованно спросила Настенька, всматриваясь въ море, покрытое тѣнями, свѣтлыми, зелеными, — словно гигантскими пленками.
— Что такое жизнь? — съ досадой повторилъ Сергѣй, удивляясь, что не находитъ отвѣта на этотъ простой вопросъ.
— Это знаетъ Странный Мальчикъ, — съ жаромъ отвѣтилъ я, — онъ былъ «тамъ».
— Гдѣ «тамъ»? — спросила Настенька, опять всплеснувъ руками.
Я молча указалъ на небо, и мы всѣ долго смотрѣли на него, поднявъ головы.
— Ангелъ пролетѣлъ, — прошептала она.
И отдѣливъ отъ своего кулачка тоненькій пальчикъ, она указала на мѣсто въ небѣ. И опять мы долго, поднявъ головы, смотрѣли вверхъ, взволнованные, благоговѣйно. Нашло небольшое облачко, — свѣтлое, сѣрое, мягкое и торопливо поплыло къ морю. И будто въ немъ былъ отвѣтъ. Мы молча слѣдили за нимъ. И когда оно сдѣлалось не больше голубя, Настенька сказала:
— Оно плыветъ словно знаетъ куда, и по нужному дѣлу. И у него нѣтъ глазъ. Гдѣ оно будетъ ночью?
— Куда плыветъ облако? Гдѣ мѣсто его отдыха? — спросилъ я вслухъ, но мнѣ никто не отвѣтилъ. И въ этомъ молчаніи я почувствовалъ прежній ужасъ.
— Никто ничего не знаетъ, — мелькнуло у меня, но этого я не высказалъ вслухъ, и подумалъ о томъ, что ожидаетъ меня ночью, когда Коля уснетъ, а я останусь одинъ съ своей мыслью.
— Все загадочно, — проговорилъ Сергѣй, опустивъ голову. — Когда ни о чемъ не думаешь, все стоитъ прочно, какъ эта гора, и жизнь течетъ, какъ у птицы. Вѣдь я не разъ думалъ о томъ же, но мысли, какъ копья о гранитъ, ломаются. Лишь только является «этотъ» вопросъ, — жизнь погибла. Ни что не понятно и дѣлается страшно самого себя. Я бы теперь ни за что не посмотрѣлъ въ зеркало.
Мы взглянули на него. Онъ былъ блѣденъ, почти зеленый, безъ кровинки, и челюсть его дрожала.
— Сергѣй, — тихо произнесла Настенька.
— Я тогда тоже испугался, — признался Коля, — если все кажется — гдѣ же правда?
— И оттого, — тѣмъ же добрымъ, задумчивымъ, ласковымъ голосомъ продолжалъ Сергѣй, — я такъ люблю разсказы Эмара, Жюль-Верна, Сервантеса, съ ними весело, не страшно, — и роскошно, и пріятно. Какъ глупо, что человѣкъ любитъ спрашивать!
Онъ рѣшительно встряхнулся и, вспомнивъ что-то, важнымъ голосомъ сказалъ:
— Соколиное перо, отнынѣ ты сталъ нашимъ другомъ. Зароемъ томагауки въ землю и выкуримъ трубку мира.
Онъ вынулъ папиросу, отдалъ мнѣ, видимо называя меня Соколинымъ перомъ, и, какъ стоялъ, сѣлъ, закуривъ первый. Синій дымъ безформенными клочьями поплылъ по горѣ. Тяжелыя минуты были разсѣяны, и, когда я теперь посмотрѣлъ на небо, мнѣ показалось, что оно улыбается и одобряетъ насъ. И я ему улыбнулся, затянулся, закашлялся, и вскорѣ всѣ мы опять были дѣтьми, милыми, веселыми, вѣрующими.
Я сидѣлъ подлѣ Настеньки, какъ вѣрный рыцарь, и покорялся всѣмъ ея капризамъ: становился на колѣни, лазилъ на четверенькахъ, лаялъ собакой, пѣлъ солдатскія пѣсни и Коля вторилъ мнѣ. А она смѣялась длиннымъ пѣвучимъ смѣхомъ, махала тоненькимъ пальчикомъ, и всѣ ея ленточки на платьѣ, въ волосахъ, въ косѣ, двигались, смѣялись и бросали на нее милыя тѣни.
И всю ночь послѣ перваго знакомства я не боялся. Я видѣлъ Настеньку во снѣ, служилъ ей, любилъ ее, терзался о ней, спасалъ ее, — а утромъ подушка моя была мокра отъ слезъ…