Поездка на Волнорез (Юшкевич)/ДО
| Поѣздка на Волнорѣзъ |
| Источникъ: Юшкевичъ С. С. Собраніе сочиненій. Томъ IV. Очерки дѣтства. — СПб.: «Знаніе», 1907. — С. 83. |
Наступилъ счастливый день, такъ нетерпѣливо ожидаемый нами. Это было какъ разъ три недѣли спустя послѣ выздоровленія отца. Наканунѣ бабушка подъ секретомъ открыла намъ, что мы поѣдемъ на «Волнорѣзъ». Всѣ страхи и весь интересъ, вызванный Алешей, уступили сумасшедшему желанію новаго наслажденія и тѣ тревожные вопросы, которые, подобно вдругъ выросшимъ горамъ, стали на нашемъ пути, потеряли свое обаяніе, точно они были не болѣе какъ игрушки: позабавили и надоѣли.
Утромъ, за чаемъ, отецъ, какъ бы мимоходомъ, произнесъ, обращаясь къ матери:
— Кстати, Лиза, что это за пакеты я видѣлъ сегодня въ гостиной?
— Какіе пакеты? — равнодушно произнесла мать.
Мы навострили уши.
— Какъ какіе? Обыкновенные пакеты. Какая-то сѣтка, кажется, и еще кое-что.
— Не знаю, не видѣла, — все также равнодушно поддерживала мама, — развѣ пойти посмотрѣть?
Бабушка улыбалась въ чашку, изъ которой пила, и пальцами дѣлала намъ забавные знаки.
— Нѣтъ, я уже самъ пойду, — раздался голосъ отца и, вставъ, онъ положилъ Колѣ дружески руку на плечо.
— Пойдемъ, Николай, посмотримъ, что тамъ, — произнесъ онъ и вдругъ, какъ бы что-то вспомнивъ, вскричалъ:
— Да вѣдь сегодня, Лиза, вторникъ! Ты имъ говорила? Павелъ Павловичъ, — торжественно обратился онъ ко мнѣ, — сегодня мы ѣдемъ на «Волнорѣзъ». Извольте приготовиться. Лиза, распорядись, пожалуйста, чтобы Андрей нанялъ лодку.
Съ этими словами онъ вышелъ и, озираясь и зовя насъ руками, направился въ гостиную.
Большое удовольствіе доставляли намъ его милыя хитрости. Я шелъ, переступая на цыпочкахъ, а онъ все оборачивался, точно уѣзжалъ отъ меня ни вѣсть куда, и лицо его было ребяческое, какъ у насъ.
Гостиная наша — большая, свѣтлая комната, не очень высокая, съ тремя окнами на улицу. Если отъ окна отдернуть занавѣсъ, то въ него видно море. Я еще и теперь вижу передъ собой эту уютную, старинную комнату, съ ея особеннымъ запахомъ, съ особенной мебелью, какую теперь уже не дѣлаютъ; вижу, хотя самаго дома уже не существуетъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ перешелъ въ чужія руки. Какъ безпощадный врагъ налетѣли эти руки на наше старинное гнѣздо и все разорили и перепортили въ немъ. Уничтожили гору, дворъ, нашъ флигель, и на его мѣстѣ построили казармы…
Очень свѣтлые обои съ причудливыми рисунками дѣлали гостиную привѣтливой, хотя убранство ея было незатѣйливое. Съ правой стороны въ концѣ комнаты стояло покрытое чехломъ старое фортепьяно изъ краснаго дерева, на которомъ никто, кромѣ отца не игралъ, но и тотъ, не зная нотъ, игралъ по слуху, лишь двумя пальцами. Фортепьяно было очень старинное, имѣло свои особенности и капризы, извѣстные лишь одному отцу, такъ что только ему удавалось извлекать изъ играющей половины клавишей нужные звуки. И когда мама снимала чехолъ съ фортепьяно, и оно появлялось, точно раздѣтый человѣкъ, оголенное, красное, съ разными украшеніями, которыя такъ не шли къ нему; со всѣми своими старческими пороками испорченнаго механизма, — я испытывалъ жгучій стыдъ, жгучую жалость къ этому старому другу, бывшему однимъ изъ молчаливыхъ свидѣтелей моего рожденія, а позже убаюкивавшаго меня своими хриплыми звуками. И мнѣ хотѣлось опять надѣть на него чехолъ, чтобы никто не видѣлъ его и не смѣялся надъ этой отжившей жизнью.
Въ праздничные дни обыкновенно насъ посѣщали старенькія тетушки, набожныя и милыя, и молодцы-дядюшки, живые, бодрые старички, безпрестанно нюхавшіе табакъ и чихавшіе. Отецъ, очень любившій это старинное царство «гнѣздовыхъ» людей, какъ онъ ихъ называлъ, — торжественно приказывалъ прислугѣ освободить фортепьяно отъ чехла и усаживался передъ нимъ на стулѣ, поставивъ ногу на дѣйствовавшую педаль и положивъ свои крѣпкія руки съ короткими пальцами на колѣни. Молодцы-дядюшки усаживались по обѣимъ сторонамъ отца, и начинали бесѣдовать, а онъ, глядя на желтыя ущербленныя клавиши, похожія на большіе испорченные зубы, утвердительно и поминутно кивалъ головой. Въ это время мать вставляла свѣчи въ фортепьянные подсвѣчники и это всегда всѣмъ мѣшало. Потомъ она усаживалась въ сторонѣ съ сестрой своей, чудесной тетушкой Анной, и ласково глядѣла на крѣпкую фигуру отца. По неизвѣстно кѣмъ поданному знаку разговоры умолкали и торжественность заполняла всѣ углы, всѣ лица… Отецъ нѣсколько разъ перемѣщалъ руки съ колѣнъ на фортепьяно, съ фортепьяно на колѣни и, наконецъ, перемигнувшись съ дядюшками, начиналъ однимъ пальцемъ бить по высокимъ клавишамъ, отчего получался какой то старинный, имъ однимъ извѣстный романсъ. Когда романсъ достаточно опредѣлялся, отецъ подымалъ лѣвую руку, и изъ всѣхъ пальцевъ одинъ только мизинецъ, круглый и толстый, удостаивался чести аккомпанировать на басахъ. Играя и нажимая ногой недѣйствовавшую педаль, которая точно отъ боли визжала подъ ударами, онъ безпрестанно подергивалъ правой бровью, и все это вмѣстѣ шло удивительно кругло, не прерываясь и было пріятно. Въ эти минуты я страшно любилъ его лицо, съ опущенными на фортепьяно глазами, вѣчно искавшими и во-время находившими нужную для романса клавишу. Потомъ онъ подтягивалъ мелодичнымъ тихимъ голосомъ, а дядюшки, изъ которыхъ теперь только одинъ остался въ живыхъ, — дряблыми сѣрыми голосками вторили ему, мурлыкая этотъ чувствительный старинный романсъ, который они нѣкогда распѣвали здоровыми молодыми голосами, и лица ихъ были сантиментальныя и мрачныя. Они вздыхали, перемигивались, вспоминая что-то, имъ однимъ извѣстное, а когда отецъ переходилъ къ «гопаку», они чудесно притоптывали чистенькими сапожками и мучили свое окостенѣвшее горло, чтобы оно издавало басистые звуки.
У другой стѣны стоялъ большой столъ, ножки котораго сходились въ центрѣ, а вокругъ него широкія удобныя кресла, тоже покрытыя чехлами, и на нихъ никто, кромѣ серьезныхъ почтенныхъ людей, не сиживалъ. Напротивъ висѣло колоссальной величины зеркало, будто поддерживаемое миніатюрнымъ мраморнымъ столикомъ, на которомъ, подъ большимъ стекляннымъ колпакомъ стояли часы, хода которыхъ никто никогда не слыхалъ, и они намъ казались волшебными и мы ихъ боялись. Канделябры по стѣнамъ, масса бездѣлушекъ и антикварныхъ вещей — все это стояло, валялось, лежало въ стройномъ порядкѣ, на оригинальныхъ турецкихъ столикахъ. Полъ былъ застланъ толстымъ ковромъ, чтобы не слышно было шаговъ, и это дѣлало гостиную еще болѣе таинственной въ нашихъ глазахъ.
Когда мы вошли, отецъ раскрылъ ставни, потомъ снялъ съ фортепьяно шкатулку изъ краснаго дерева и сѣлъ съ ней въ кресло. Мы съ любопытствомъ осмотрѣли всѣ углы. Что-то большое лежало на диванѣ. Раздался звонъ ключей въ рукахъ отца и это привлекло насъ къ нему. Мы стали сзади и, обнявъ его, во всѣ глаза глядѣли въ раскрытую шкатулку, съ которой отецъ все еще возился, а онъ, довольный, отмахивался отъ насъ, и что-то пряталъ въ рукахъ.
— Посмотримъ, — говорилъ онъ, — что здѣсь такое. Э, пусти, Павелъ; такъ нельзя! Николай, успокой, ради Бога, Павла Павловича: вѣдь онъ меня задушитъ.
Я, дѣйствительно, повисъ у него на шеѣ и онъ, смѣясь, барахтался со мной.
— Покажи же, папа, — не выдержалъ и Коля, — Павка, не мѣшай.
— Ишь ты, нетерпѣливый какой, — смѣялся отецъ, — вотъ нарочно же не покажу… Учись, Николай, терпѣнію.
Но тутъ онъ такъ слабо сталъ защищаться, что я легко разнялъ его руки и на колѣни упали два превосходнѣйшихъ самолова.
Было трогательно и чудесно. Мы съ Колей застыли отъ восторга при видѣ этихъ восхитительныхъ подарковъ, которые какъ бы сіяли своей чистотой и невинностью, а отецъ, точно не замѣчая, что дѣлалось на нашихъ лицахъ, небрежно объяснялъ назначеніе каждой части самолова, при чемъ коверъ изображалъ море, а его ключи — рыбу.
— Теперь посмотримъ, что въ пакетѣ на диванѣ, — произнесъ онъ послѣ того, какъ ключи разъ двадцать съ торжествомъ были имъ пойманы.
Онъ привелъ самоловы въ порядокъ и отдалъ ихъ намъ. Потомъ досталъ пакетъ и, когда развернулъ его, то въ немъ оказалась сѣтка. Коля съ любопытствомъ осмотрѣлъ сѣтку и задумчиво произнесъ:
— Этой сѣткой хорошо ловить бабочекъ.
— Мы и будемъ ловить, — вмѣшался отецъ, — но не бабочекъ, а червячковъ. Ты увидишь, Коля, какъ мы это устроимъ съ лодки. Теперь ступайте играть. Я распоряжусь пока, а послѣ завтрака и поѣдемъ.
Онъ добродушно улыбнулся, довольный, что сдѣлалъ насъ счастливыми и опять повторилъ:
— Ну, ступайте же, молодцы, — только смотрите, не перепачкаться.
Мы съ оживленіемъ вылетѣли изъ гостиной, чуть не сбили съ ногъ Машу и очутились во дворѣ. Теперь огромная голубятня отца, величиной съ большую комнату, была открыта, и прелестныя птицы, которыхъ мы такъ любили, сидѣли на крышѣ, ходили по двору, перелетали. Съ какимъ бы удовольствіемъ пугнули мы милыхъ голубей, чтобы увидать, какъ отъ ихъ стаи потемнѣетъ во дворѣ. Но суровый Андрей стоялъ тутъ же, разбрасывая кормъ, и мы не рѣшались на это.
Андрей признавалъ только власть отца, и съ нимъ было страшно шутить. Какъ милости приходилось выпрашивать у него позволенія осмотрѣть голубятню. Чудно какъ-то Андрей былъ преданъ отцу. Казалось намъ, что онъ могъ пойти ради него на смерть; казалось, какая-то тайна связывала ихъ. Вспоминается неясно, будто отецъ его спасъ отъ несчастья, или удержалъ отъ преступленія, — и, когда онъ появился въ нашемъ домѣ, то былъ уже сильно преданъ отцу. Появился онъ съ Бѣлкой, у которой задняя нога была прострѣлена, и сталъ съ первой же минуты правой рукой въ домѣ. Онъ былъ конюхомъ, но на его рукахъ лежалъ и присмотръ за зимней кладовой, за голубятней, дворомъ; ѣздилъ онъ и по дѣламъ отца, — ему довѣрялись большія суммы. Но у него былъ порокъ, который, однако, въ нашихъ глазахъ даже украшалъ его. Онъ любилъ жестоко запивать и, когда наступалъ этотъ день, онъ становился недобрымъ и хмурымъ, какъ темная ночь, прятался въ конюшнѣ съ Бѣлкой, и странныя рѣчи доносились къ намъ оттуда. Отецъ въ эти дни никому не позволялъ его тревожить. Самъ же онъ заходилъ къ нему ежедневно, разговаривалъ долго и ласково, но властнымъ голосомъ, а тотъ, свѣсивъ голову и крутя казацкій сѣдой усъ свой, внимательно слушалъ. Чудной казалась намъ эта картина, смысла которой мы не понимали, а вѣра въ силу и могущество отца подавляла наше воображеніе.
— Такъ «онъ» хочетъ, Павелъ Григорьевичъ, — всегда слышали мы одинъ и тотъ же отвѣтъ. — Онъ, онъ…
Все было чудно. Почему отецъ изъ барина превращался въ Павла Григорьевича, и не обижался и молчалъ? Кто былъ этотъ сильный «онъ», который имѣлъ такую власть надъ суровымъ Андреемъ? Когда отецъ уходилъ, Андрей долго бесѣдовалъ съ своимъ четвероногимъ другомъ — Бѣлкой, а та, поджавъ хвостъ, сидѣла противъ него. Она внимательно слушала его бормотаніе, невеселыми глазами слѣдила за каждымъ его движеніемъ и иногда выла, точно отвѣчая ему. Бѣлка была истиннымъ и вѣрнымъ другомъ Андрея, и я не помню, оставляла ли она его когда нибудь одного на одинъ мигъ. Даже когда онъ уѣзжалъ на отцовскомъ кабріолетѣ, Бѣлка, какъ угорѣлая, скакала на трехъ ногахъ, рискуя попасть подъ колеса. Она его оберегала и трезваго и пьянаго и, повидимому, питала къ Андрею такія же чувства, какъ и тотъ къ отцу. И кажется мнѣ, что самымъ трагическимъ моментомъ въ жизни Андрея былъ день, когда по ошибкѣ отравленная Бѣлка прибѣжала въ конюшню, чтобы умереть около своего друга.
Подлѣ голубятни стоялъ Андрей съ деревянной чашкой. Точно сѣятель, чуть переступая, онъ выбрасывалъ пригоршнями пшеницу, а строгіе сѣдые усы его тихо двигались.
— Вы, паничи, птицу пугаете, — произнесъ Андрей, когда отъ нашего смѣха и движеній нѣсколько голубей испуганно вспорхнули.
Мы покорно отошли въ сторону и голуби, взлетѣвшіе на крышу, пулями упали на землю и стали заботливо клетать. И порхая вокругъ Андрея и закрывая его отъ нашихъ глазъ, они походили на пчелъ, а онъ на душистый цвѣтокъ. Бѣлка сидѣла тутъ же подлѣ него и, поднявъ съ любопытствомъ голову, слѣдила за птицами большими глазами, въ которыхъ иногда вспыхивали злые огоньки. Голуби все слетались; съ нѣжно окрашенными крыльями и грудью, они теперь, какъ живые цвѣты, окружали Андрея и довѣрчиво у ногъ его клевали пшеницу. Граціозные клювы ихъ, бѣлые и мягкіе, забирались и подъ лапы Бѣлки, которая зѣвала, и стучали по сапогамъ старика. Теперь мы присѣли на камнѣ и уже не переговаривались, не двигались.
Раздался голосъ Маши, звавшей насъ завтракать. Нетерпѣніе поѣхать было такъ велико, что мы глотали, не разжевывая, перебивали другъ друга и рѣшительно забыли, что мы за столомъ. Сначала мать улыбалась, счастливая нашей радостью, но постепенно недовольство овладѣвало ею, и она стала насъ останавливать недобрымъ голосомъ. Но отецъ смѣялся здоровымъ, свѣтлымъ смѣхомъ, и мы не унимались. Къ тому же еще и бабушка была на нашей сторонѣ, и завтракъ прошелъ великолѣпно, въ какомъ то упоеніи радостью-восторгомъ. Мы уже кончали кофе, какъ въ коридорѣ послышались твердые шаги Андрея, и сейчасъ же на порогѣ показалась его фигура.
Мать посмотрѣла въ его сторону. Стало тихо.
— Что скажешь, Андрей? — спросилъ отецъ.
— Все сдѣлалъ, какъ изволили приказать, — отвѣтилъ старикъ, поводя усами. — Теперь можно ѣхать.
— Ну, и хорошо и отлично. Сходи еще на кухню и поторопи, пожалуйста, Машу. Ты и для себя прутъ захвати. Мы сейчасъ. Дѣти, одѣваться!
Андрей вышелъ; мы отодвинули отъ себя чашки съ недопитымъ кофе, вскочили и стали метаться по комнатѣ. Мама, не спѣша, набросила на шею бѣлый газъ, поправила свои густые черные волосы и, какъ была, въ бѣломъ просторномъ платьѣ, объявила себя готовой. Сейчасъ же вышелъ и отецъ въ парусиновомъ костюмѣ и въ картузѣ съ огромнымъ козырькомъ. Намъ было очень смѣшно глядѣть на него, и Коля весело разсмѣялся, когда отецъ подошелъ къ мамѣ и важно поклонился ей. Изъ кухни, съ двумя до верху полными корзинами въ рукахъ, выползла, сгибаясь подъ ихъ тяжестью, толстая Маша, въ новенькомъ ситцевомъ платьѣ. Сзади показался Андрей. Увидѣвъ что Маша еле двигается, онъ молча взялъ изъ ея рукъ одну корзину.
Я съ Колей выскочили первыми и такъ испугали Бѣлку, что та, забывъ о своей прострѣленной ногѣ, какъ гончая вылетѣла за нами и стала кружиться на одномъ мѣстѣ.
Деревянныя ворота были теперь настежь открыты, и отецъ съ матерью первые вышли на улицу. Мама сейчасъ же раскрыла бѣлый зонтикъ, а папа закурилъ сигару. Я шелъ, подпрыгивая, точно всю жизнь хромалъ, и безпечно болталъ съ Колей. Потянулъ вѣтеръ и принесъ съ собой запахъ дыма и смолы. Влѣво, гдѣ начиналось поле, пыль подобралась въ кучу и закружилась какъ волчокъ.
— Кажется, дождь собирается, — забезпокоилась мама.
Отецъ, точно былъ очень опытенъ, серьезно поглядѣлъ на небо, потомъ на горизонтъ безъ тучъ, и увѣренно произнесъ:
— Готовъ побиться объ закладъ, что еще цѣлую недѣлю не будетъ дождя.
Мать засмѣялась и погрозила ему. Пыль разорвалась и полетѣла на насъ. Вкуснымъ пахло отъ нея. Мы шли уже среди шума. Одуряющій запахъ смолы совершенно охватилъ насъ. Невдалекѣ раздавался стукъ топоровъ, — то конопатчики чинили старыя неуклюжія баржи. Море уже было близко: мы были у преддверія труда. Народу становилось все больше. Мастеровые, рабочіе, черно рабочіе поденщики — суетились повсюду, каждый занятый своимъ дѣломъ и дѣло подвигалось, несмотря на горячее пылавшее солнце, которое невыносимо жгло. Потомъ мы вдругъ попали въ полосу адскаго стука, шедшаго изъ зданія, гдѣ чинились пароходы, и намъ казалось, что ради шутки сотни мальчиковъ бьютъ молотками по желѣзнымъ листамъ. Навстрѣчу намъ плелись биндюги, нагруженные камнемъ, и подлѣ нихъ, босые, съ разстегнутыми воротами рубахъ, шли погонщики, опустивъ глаза. Чуть быстрѣе бѣжали повозки съ пшеницей и ихъ съ крикомъ догоняли извозчики. Справа и слѣва поднимались горы лѣса, кирпича, угля, а торговцы подъ зонтиками лѣниво дремали поджидая покупателей.
Сверкнуло широкой, серебряной скатертью море. Съ правой стороны вытянулся длинный рядъ пароходовъ и судовъ. Работа и здѣсь кипѣла. Сновали матросы, рабочіе, поденщики, и, когда они бѣжали по скрипучимъ сходнямъ, казалось, что доски проломятся подъ ихъ ногами и они упадутъ въ море. Влѣво, въ сторонѣ отъ баржъ, стояла наша лодка, привязанная канатами къ желѣзной тумбѣ. Подошелъ Андрей, не спѣша и аккуратно отвязалъ канатъ, свернулъ его и притянулъ лодку къ каменной лѣстницѣ, сдѣланной на берегу. Все съ канатомъ въ рукахъ, задерживая лодку, онъ ожидалъ, пока мы усядемся. Отецъ первый, свободно и легко, прыгнулъ въ нее и, ставъ на сидѣнье, граціозно покачивался. Безъ картуза, который теперь лежалъ на днѣ лодки, съ широкой русой бородой и мясистымъ лицомъ, онъ производилъ впечатлѣніе здоровяка и силача. Мать не сводила съ него глазъ и онъ чувствовалъ, что она любовалась имъ. Когда онъ далъ ей руку, чтобы поддержать ее, то оба, прижавшись на мигъ другъ къ другу, казались олицетвореніемъ любви и счастья… Коля небрежно скакнулъ въ лодку и отъ толчка она неожиданно наклонилась набокъ. Мама отъ испуга поблѣднѣла и съ крикомъ ухватилась за отца, которому ея страхъ доставлялъ большое наслажденіе.
— Утонемъ, и вѣрно, утонемъ, — бормоталъ онъ, но такъ, чтобы она слышала.
Наконецъ, всѣ мы усѣлись. Андрей прикрѣпилъ сѣтку къ боковой части, взялъ весла, а папа сѣлъ на руль. Берегъ сталъ медленно уходить отъ насъ, вмѣстѣ съ пароходами, судами и суетой. Я сидѣлъ противъ Андрея и смотрѣлъ, какъ онъ увѣренно и красиво работалъ веслами. Можетъ быть онъ былъ морякомъ? Онъ какъ будто не дышалъ, но грудь его стояла высоко и казалась твердой, какъ желѣзо.
Когда онъ отталкивалъ воду, лицо его на мигъ становилось краснымъ, широко раскрывались глаза — усиліе совершило свой кругъ, и опять онъ сидѣлъ ровно, съ потухшими глазами. Мы уже выѣзжали изъ бухты, какъ вдругъ раздался звукъ, заставившій всѣхъ насъ вскочить отъ страха. Покачнулась лодка. Андрей обернулся и сталъ вытирать потъ съ лица. Коля что-то проговорилъ, указывая отцу на предметъ въ морѣ. Я ничего не видѣлъ. Послышался глухой лай и снова раздался голосъ Коли, теперь испуганный и тревожный. Лай вдалекѣ дружески вторилъ ему. Я уже увидѣлъ и понялъ. Мы въ суматохѣ забыли про Бѣлку, и она вплавь догоняла насъ.
— Этакая скотина, — пробормоталъ Андрей, любуясь Бѣлкой.
— Папа, — кричалъ Коля, — да вѣдь это Бѣлка плыветъ за нами! Мы ее на берегу оставили. Папа, что будетъ съ ней?! Слышите, она зоветъ на помощь. Папа, Андрей! поверните лодку и мы спасемъ ее!
Онъ умоляюще посмотрѣлъ на отца, потомъ на Андрея. Вмѣшалась мать. Коля дрожалъ отъ волненія и не спускалъ глазъ съ Бѣлки. Андрей кашлянулъ и ласково произнесъ:
— Вы, паничъ, будьте совершенно спокойны. Ничего этой твари не сдѣлается. Ей Богу, паничъ, будьте спокойны. А это она отъ радости кричитъ. Въ водѣ ей лучше, какъ на землѣ. Вы не сомнѣвайтесь.
Онъ нарочно налегъ на весла и все время смѣялся, утверждая, что эта бѣдовая тварь на трехъ ногахъ и отъ парохода не отстала бы. Но Коля не поддавался словамъ и папа сжалился надъ нимъ. Онъ приказалъ Андрею бросить весла. Что-то доброе, благодарное, вспыхнуло въ глазахъ старика, но сейчасъ же спряталось, потухло, какъ искра отъ вѣтра. Отецъ повернулъ руль, и лодка, закружившись, стала такъ, что перерѣзала Бѣлкѣ дорогу. Опять раздался лай, но уже вблизи. Коля нагнулся. Андрей, опустивъ руки надъ водой, ждалъ собаку и когда она подплыла, втащилъ ее въ лодку, гдѣ она, встряхнувшись, забрызгала всѣхъ насъ. Отецъ снова повернулъ руль, Андрей взялся за весла, и теперь, не сворачивая, мы поплыли на Волнорѣзъ.
— Существуетъ ли море, или это мнѣ только кажется? — пронеслось у меня въ головѣ.
Но эта мысль была теперь, какъ чужая, и не пугала меня. Алеша былъ далеко, и страхъ не имѣлъ надо мной власти. Я шепнулъ Колѣ то, о чемъ подумалъ, но въ глазахъ его было равнодушіе.
— Значитъ существуетъ, — увѣренно подумалъ я.
Внезапно выросъ передъ нами Волнорѣзъ. Онъ былъ несравненно больше, чѣмъ издали и, какъ каменная коса, рѣзалъ море пополамъ. Весь берегъ его былъ усѣянъ людьми. Одни гуляли, другіе встрѣчали пріѣзжающихъ, но большинство сидѣли, повернувшись спинами къ городу, и удили. Мы были уже близко отъ берега. Андрей еще разъ ударилъ веслами, отецъ повернулъ руль и черезъ минуту носъ нашей лодки, легонько коснувшись камней Волнорѣза, вдругъ повернулъ, и мы очутились какъ разъ у лѣстницы. Отецъ выскочилъ первымъ. Мы, не спрашивая позволенія, очарованные новымъ міромъ, открывавшимся намъ, вышли и побѣжали осмотрѣть островъ.
Первый взглядъ, который я бросилъ, былъ въ сторону бѣлаго домика. Но къ моему огорченію бѣлый домикъ лежалъ на другой сторонѣ, и я не нашелъ его. Я вздохнулъ безъ особенной печали и побѣжалъ за Колей, который двигался вдоль острова. Засунувъ руки въ карманы, онъ посматривалъ на бѣдно одѣтыхъ рыбаковъ съ коричневыми лицами. Они держали на-вѣсу длинные пруты и не сводили глазъ съ поплавковъ. Босые мальчишки, въ оборванныхъ платьяхъ, веселые и шумные, бѣгали взадъ и впередъ и на-ходу съ любопытствомъ оглядывали насъ. Они носили пойманную рыбу, которая съ трепетомъ билась отъ горячаго убивавшаго ее воздуха.
Опять я вспомнилъ Алешу и что-то внезапно заколебалось у меня въ головѣ. Правда ли, существуетъ ли все, что я вижу? Вотъ море… «Море?» — переспросилъ я съ удивленіемъ. Я со страхомъ оглянулся. Коля стоялъ недалеко у какого-то домика.
— Чей это домикъ? — громко сказалъ я, подходя къ нему. — Странно здѣсь какъ-то… — покосился я.
— Это намъ кажется только: домика нѣтъ, — засмѣялся Коля, и смѣхъ его мнѣ показался фальшивымъ.
И у Коли эти мысли?.. Кто-то подлѣ насъ заигралъ на гармоникѣ, и сразу на душѣ стало хорошо. Подошелъ отецъ съ матерью. Андрей возился съ наловленными червячками. Мама поспѣшила устроиться подъ зонтикомъ, а отецъ торжественно закурилъ трубку, усѣлся рядомъ съ ней и сталъ готовиться удить. Мы съ волненіемъ ждали очереди. Андрей развернулъ наши новенькіе самоловы, приготовилъ ихъ для уженія и сталъ учить насъ. Онъ показалъ, какъ усѣсться, какъ держать веревочку на пальцѣ, чтобы слышать, какъ рыба клюнетъ, потомъ — какъ нужно «подсѣчь». Я тащилъ Андрея къ себѣ, убѣждая его, что уже все понялъ, только бы онъ далъ мнѣ самоловъ въ руки; Коля тянулъ его въ свою сторону, и удочки еще не были заброшены. Старикъ, однако, не сдавался на наши просьбы, и сѣлъ подлѣ насъ, чтобы теперь наглядно показать уженіе. Сѣли и мы, нехотя и разочарованные. Удочки брошены въ воду. Что дѣлается во тьмѣ, въ морѣ? Какъ рыба разглядитъ наживку? Андрей, полусогнувъ коричневый указательный палецъ, объясняетъ свои дѣйствія. Мы слѣдимъ за нимъ, и въ глазахъ отъ напряженія начинаетъ двоиться. Вотъ палецъ его дрогнулъ…
— Клюетъ, — объяснилъ старикъ, подсѣкая, — много тутъ рыбы въ морѣ… — и вдругъ сталъ обѣими руками быстро вытаскивать удочку.
Что-то невидимое намъ металось внизу, такъ какъ пузыри поднимались надъ водой. Но Андрей неумолимо тянулъ и неожиданно на поверхности появилось что-то сѣренькое, трепещущее, вертлявое. Я вскрикнулъ отъ восторга.
— Она вырвется! — заволновался я. — Тащите ее скорѣе, Андрей!
И вотъ рыба снята съ крючка и, съ разорваннымъ, окровавленнымъ ртомъ, у насъ въ рукахъ. Кровь! Какъ странно, что я объ этомъ не зналъ…
— Андрей, бросьте рыбу въ море, прошу васъ, — выговорилъ я, начиная дрожать, — вѣдь ей больно. Коленька, отпустимъ ее домой.
Загадочно улыбается Андрей, и сѣренькая рыбка отправляется въ море. Она пролетаетъ, сверкнувъ чешуей на солнцѣ, и исчезаетъ навсегда въ зеленой глубинѣ… Вскорѣ Андрей ушелъ. Я дѣлаю видъ, что дѣйствую, какъ Андрей училъ насъ, забрасываю удочку, но не думаю о ней, а Коля начинаетъ серьезно удить. Какое у него теперь злое, упрямое лицо… Отца я вижу хорошо. Трубка его едва дымится. Черты лица твердыя, каменныя. У него раздуваются ноздри и взглядъ выражаетъ полное неослабное вниманіе. Онъ удитъ удочкой и красиво раскрашенный поплавокъ невинно качается на водѣ. Внезапно отецъ вздрагиваетъ. Поплавокъ уходитъ въ воду и сейчасъ же сѣрое, живое, вертлявое, описавъ въ воздухѣ дугу, летитъ къ отцу въ руки. Тогда онъ улыбается, киваетъ мнѣ головой, и снова надъ трубкой его вьется дымъ. У Коли также удача. Онъ уже поймалъ трехъ рыбокъ и каждый разъ веселымъ крикомъ извѣщаетъ объ этомъ отца.
Вдругъ что-то дернуло мой палецъ. Что случилось? Палецъ мой гнется, дрожитъ… Гдѣ же моя жалость?
— Рыбка, — подумалъ я, — Господи!..
Опять что-то дернуло, какъ будто позвало меня. Я лихорадочно сталъ тащить. Подъ водой невидимое все рвется, и я начинаю злиться. Я все тащу быстрѣе, увѣреннѣе и наконецъ показывается прекрасная рыбка, моя рыбка, которую я поймалъ. Гдѣ же моя жалость? Жажда насилія охватываетъ меня какъ и всѣхъ на берегу, и я пронзительно кричу: «поймалъ!»
Отецъ обернулся и снисходительно кивнулъ мнѣ головой. Въ глазахъ Коли я прочелъ зависть охотника, и одобреніе и зависть такъ взволновали меня, что я дерзко, какъ бы въ насмѣшку, сорвалъ рыбу съ удочки, бросилъ ее въ корзину отца, и дрожащими руками сталъ насаживать червячка на крючокъ. Я отдался охотѣ. Мнѣ повезло, сумасшедше повезло. Коля сидѣлъ уже грустный, у него плохо клевало, и опять я дерзко смѣюсь, какъ заправскій охотникъ. Дергъ-дергъ! — и я подсѣкаю. Дергъ! — чудное ощущеніе не то въ пальцѣ, не то въ душѣ — и я тащу одну рыбку за другой. Добрыя чувства совершенно покидаютъ меня, и я дивно наслаждаюсь. Мои легкія становятся огромными, и въ нихъ входитъ весь воздухъ, что на морѣ. Я не чувствую рукъ, моя согнутая спина доставляетъ мнѣ радость, оттого что она согнута, и рыбу я люблю такъ, какъ можно любить свою ловкую, сильную, но покорную жертву. Я какъ бы сталъ человѣкомъ взрослымъ, равнымъ отцу и всѣмъ людямъ, которые сидѣли на берегу.
Уженіе рыбы!.. Кто можетъ передать эти отчетливыя, но безымянныя ощущенія, когда душа становится полной, круглой; когда она точно созрѣваетъ вмигъ, сливаясь съ круглымъ моремъ, круглымъ небомъ, когда она становится дьявольски хитрой, сильной и могущественной? Уженіе рыбы! Почему у меня дрожатъ руки, и пальцы, точно пьяные, не покоряются волѣ? Почему я съ наслажденіемъ разрываю ротъ живому существу и съ облегченіемъ гляжу, когда оно истекаетъ кровью?
Кругомъ меня тихо. Всѣ серьезно погружены въ охоту. Слышно лишь шуршаніе десятковъ рукъ, плескъ воды… Я забылъ обо всемъ въ мірѣ и продолжаю удить. Солнце упрямо жжетъ одно мѣсто на спинѣ… Теперь и Колѣ везетъ, и черезъ два часа у насъ уже столько рыбы, что она начинаетъ надоѣдать глазамъ. Но отцу все мало; онъ остается неподвижнымъ и по-прежнему надъ трубкой его вьется дымъ. Лицо его теперь еще болѣе сосредоточенно и, мнѣ кажется — онъ перебилъ-бы всю рыбу, что въ морѣ. Мама изнемогаетъ отъ жары. Я слышу ея настойчивыя просьбы, но отецъ не въ силахъ отказаться отъ наслажденія и продолжаетъ сидѣть. Проходитъ еще полчаса. Уженіе рѣшительно надоѣло. Отецъ смотритъ на солнце и произноситъ съ сожалѣніемъ: «пора».
Появилась Маша, вся красная отъ жары, съ печальными отъ скуки глазами, и стала въ ожиданіи приказаній.
— Мы поѣдемъ купаться, — рѣшилъ вдругъ отецъ, обращаясь къ матери. — А ты, Лиза, распорядись, чтобы уха была во-время готова. Не забудь и о самоварѣ. Подожди, я сейчасъ дамъ тебѣ человѣка.
Онъ пошелъ вдоль островка и на-мигъ смѣшался съ кучкой людей. Мама подозвала Машу, а Андрей, захвативъ все, что лежало подлѣ насъ, медленными шагами пошелъ къ тому мѣсту, гдѣ лежали наши корзины. Вскорѣ все было приведено въ порядокъ, и мы отплыли отъ «Волнорѣза». Папа сѣлъ на весла, чтобы дать Андрею время размотать веревку отъ якоря, и лодка не спѣша направилась въ открытое море.
Славно чувствовать себя наединѣ, вдали отъ людей, суеты и домовъ, только съ небомъ и водой. Навстрѣчу идутъ бѣленькія змѣйки волнъ, чуть качаетъ лодку, и кажется, что море любитъ насъ и баюкаетъ на своихъ рукахъ. Надъ нами летаютъ морскія птицы съ короткими тѣлами и длинными крыльями, и зорко подстерегаютъ добычу. Онѣ безобразно кричатъ. Онѣ поднимаются, опускаются и вдругъ начинаютъ кружиться на одномъ мѣстѣ, какъ орлы. Между ними шныряютъ ласточки и рѣжутъ воздухъ своимъ неровнымъ полетомъ. Густыя тучи, похожія на горы песка, покоятся на горизонтѣ и кажется, что тамъ конецъ свѣта. Лодка все замѣтнѣе отдаляется отъ «Волнорѣза», и мы едва уже различаемъ людей. Отецъ каждый разъ оглядывается, вопросительно смотритъ на островокъ и становится пріятно, когда онъ вдругъ отдаетъ Андрею приказаніе бросить якорь.
— Здѣсь! — говоритъ онъ.
— Слушаю, баринъ. Посторонитесь, паничъ.
у Андрей бросаетъ якорь. Лодка замедляетъ ходъ и вдругъ останавливается.
— Теперь, дѣти, раздѣваться, — произнесъ отецъ. — Чудесно выкупаемся!.. Какая чистая вода здѣсь.
Онъ бросилъ картузъ въ лодку. Я разстегнулъ куртку и меня вдругъ охватилъ страхъ. Думаю, что то же самое испытывалъ Коля. Оба мы едва умѣли плавать и чувствовали себя въ водѣ спокойно лишь на нашемъ берегу, гдѣ было такъ мелко, что и кошка не утонула бы. Была еще одна причина моего страха: въ открытомъ морѣ, навѣрно, живутъ большія рыбы, которыя кусаютъ мальчиковъ. Я не зналъ, какъ быть. Стыдно было признаться отцу, стыдно было и передъ Колей. Я сдѣлалъ гримасу, снялъ рубашку и несмѣло спросилъ:
— Здѣсь, папа, водятся рыбы?
— Какія рыбы? — съ недоумѣніемъ спросилъ отецъ и пересталъ раздѣваться.
— Рыбы, папа… ну, большія?
— Можетъ быть, Павка, и водятся.
— И… ихъ ловятъ, папа?
Отецъ внимательно посмотрѣлъ на меня. Я машинально сталъ надѣвать рубашку, будто мы собирались домой.
— А… это не опасно, папа? Мальчики говорили что въ морѣ живутъ огромные раки и… кусаются…
— Раки! — расхохотался отецъ, — ахъ, трусишка. Такъ бы и сказалъ, что трусишь, а то о рыбахъ началъ спрашивать. Значитъ, ты раковъ боишься? Вотъ этакихъ здоровенныхъ раковъ, съ этакими огромными клешнями, и они этакъ ловко за ноги хватаютъ.
Я оцѣпенѣлъ отъ страха.
— Ракъ — это скверная штука, — продолжалъ отецъ. — Особенно въ водѣ. Ничего не видно. Нога голая, — хватятъ за икры и… Только, Павка, одного жалко, — добродушно прибавилъ онъ, — здѣсь не водится раковъ, ручаюсь тебѣ. Да, да, нѣтъ ихъ, — и это жалко. Чудно-бы они насъ за икры хватали.
Я нѣсколько успокоился.
— Да чего бояться, — пришло мнѣ въ голову, — отецъ вѣдь съ нами.
Между тѣмъ Андрей сѣлъ на весла, чтобы держать лодку неподвижной, а Бѣлка свободно растянулась подлѣ него… Старику было очень жарко. Чтобы прохладиться, онъ каждый разъ набиралъ въ картузъ воду, и такъ съ водой, ловко опрокинувъ, одѣвалъ его на голову. Въ первый разъ, когда онъ это сдѣлалъ, я посмотрѣлъ на него и пожалѣлъ. Онъ сидѣлъ сгорбившись и по его лицу ползла вода, стекая подъ рубаху. Человѣкъ, въ роли отцовской собаки, подобный Бѣлкѣ, которую самъ также обливалъ водой!..
Отецъ уже раздѣлся, и сталъ на борту, готовясь прыгнуть въ воду. Освѣщенный яркимъ солнцемъ, онъ какъ бы испускалъ изъ себя лучи. Вотъ онъ выпрямился, сталъ еще выше, какъ-то вытянулся и, кажется, сейчасъ онъ полетитъ вверхъ. Онъ поднимаетъ руки, которыя теперь похожи на собранныя крылья, внезапно описываетъ тѣломъ дугу въ воздухѣ, и тотчасъ же, вырывъ головой яму въ водѣ, исчезаетъ изъ нашихъ глазъ.
Я посмотрѣлъ съ тревогой на Колю, потомъ на Андрея, на Бѣлку… Что-же это будетъ?.. Коля, нагнувшись, хмуро глядитъ въ воду, точно спрашивая у нея, побѣдитъ ли отецъ. Секунды кажутся безконечными. Я уже два раза перемѣнилъ дыханіе, а отца все нѣтъ. Многое пробѣгаетъ у меня въ головѣ. Съ тоской, готовый крикнуть отъ ужаса, я подбѣгаю къ Андрею, трогаю его руками, но тщетно: онъ продолжаетъ неподвижно сидѣть, опустивъ голову на грудь и какъ-будто чего-то ждетъ.
О, рѣдкій мигъ любви! О, страхъ и испуганное сердце мальчика!
Вдругъ, какъ подъ стекломъ, является что-то желтое, обрисовываются формы, дорогое, свѣтлое тѣло, и отецъ, вынырнувъ, показывается надъ водой.
— Ну, дѣти, прыгайте въ воду, — раздался его веселый довольный голосъ. — Удивительная вода здѣсь. Коля, торопись. Ты, Павка, чего прячешься? Стыдно! Посмотри на Колю — какой молодецъ.
Дѣйствительно, Коля стоитъ уже на борту и готовится прыгнуть.
— Я сейчасъ, папа, — произнесъ я.
Коля прыгнулъ въ воду. Отецъ нырнулъ и, схвативъ его, оглушеннаго, вынесъ наверхъ и осторожно и умѣло сталъ поддерживать такъ, чтобы голова его была надъ водой. Какой отецъ сильный!.. Лодка отдалилась, а онъ свободно, не выпуская Коли изъ рукъ, приближается къ ней. Съ блестящимъ отъ влаги тѣломъ, самоувѣренный и радостный, онъ кажется мнѣ морскимъ богомъ, предъ которымъ должны дрожать волны и вѣтеръ. Отецъ все идетъ прямо и его не страшитъ это коварное море, которое можетъ разбушеваться и потопить насъ. Онъ все идетъ, прижавъ къ себѣ Колю, который обвился вокругъ него, и я чувствую себя совершенно во власти его силъ… Я прыгнулъ въ воду.
— Молодецъ, — раздался его голосъ, и что-то сильное, настойчивое, упорное подхватываетъ меня.
Счастливый въ его объятіяхъ, я прижимаюсь къ нему, радуясь, что онъ мой, мой собственный и его никто отнять не можетъ. Онъ погружается съ нами, и мы, очутившись неожиданно въ темнотѣ, проглатываемъ отъ волненія соленую воду. Потомъ выплываемъ и поспѣшно вытираемъ глаза, съ цѣлью убѣдиться, что мы еще живы, что есть солнце, наша лодка… Отецъ продолжаетъ шутить съ нами, ложится на спину, притворяется мертвымъ, притворяется разбойникомъ, пугаетъ подводными хищниками и его игры кажутся намъ занятнѣе всѣхъ, которыя намъ извѣстны. Купанье длится долго, но кажется мигомъ, и хочется навсегда остаться въ этихъ чудесныхъ объятіяхъ отца, въ объятіяхъ бархатной ласковой воды, которая душитъ грудь и томитъ ее, и радуетъ своей покорной мягкостью. Наконецъ, папа рѣшительно произноситъ: «довольно». Андрей опять одѣваетъ картузъ съ водой — теперь это смѣшитъ насъ — и помогаетъ намъ подняться въ лодку. Мы устраиваемся, гдѣ посуше, а отецъ все спрашиваетъ:
— Довольны ли вы, дѣти?
Онъ принимается медленно одѣваться и говоритъ:
— Я помню свое дѣтство. Не такъ, дѣти, было въ мое время. «Волнорѣза» этого не было еще и мы купались, гдѣ вода мутна и грязна. Но и тогда были довольны, даже пожалуй, больше, чѣмъ теперь; что-то въ томъ было другое. Теперь насъ ожидаетъ закуска, уха, самоваръ, а тогда кусокъ чернаго хлѣба, увѣряю васъ, дѣти, казался вкуснѣе…
Онъ замолчалъ и задумчиво продолжалъ одѣваться. Мы сидѣли уже одѣтые, и оттого, что онъ намъ говорилъ, чувствовали себя какъ-то ближе къ нему. Чѣмъ рѣшительнѣе онъ сбрасывалъ съ себя годы мужества, возмужалости, юношества, чѣмъ больше онъ становился мальчикомъ, тѣмъ болѣе мы понимали и любили его. Какое чудесное у него было дѣтство, такое привольное, полное приключеній.
— Измельчала жизнь, — съ грустью продолжалъ онъ (и мы вѣримъ ему, что дѣйствительно измельчала), нѣтъ ни мужества, ни подъема, ни смѣлости теперь у дѣтей. Все идетъ уже иначе, по вылощенной, чистенькой дорожкѣ. Характеръ, порывъ у дѣтей уничтожается такъ же, какъ выкуривается дурной запахъ.
Хотѣлось мнѣ спросить у него, почему онъ самъ насъ такъ воспитываетъ, но не хватило смѣлости.
— Онъ бы спросилъ, — промелькнуло у меня, — а я боюсь.
У Коли разговоръ отца вызвалъ что-то другое — и онъ произнесъ:
— Я, папа, вотъ что хотѣлъ спросить у васъ: существуемъ ли мы, или намъ это кажется? Мы, папа, съ такимъ страннымъ мальчикомъ познакомились, что вы бы удивились.
И пока отецъ одѣвался, Коля сталъ разсказывать все, о чемъ намъ говорилъ Алеша.
Папа задумался. Мы ждали.
— Нѣтъ, не знаю, — отвѣтилъ онъ, наконецъ, и черты его выражали печаль теперь. — Не знаю отвѣта. Эти вопросы трудные и никто изъ людей не могъ ихъ рѣшить. Объ этомъ лучше не думать. Вотъ видите, — съ жаромъ продолжалъ онъ, — въ наше время было лучше. Такихъ вопросовъ не было у насъ и быть не могло. Здоровы мы были, какъ львы, и какъ львы жили. А какое дѣло льву до того, живетъ ли онъ или ему только кажется, что онъ живетъ?
Мы слушали, ставъ вдругъ грустными, пришибленными. И отецъ не знаетъ, существуемъ ли мы, — не знаетъ, отецъ ли онъ намъ?
— Мальчикъ, дѣйствительно, интересный, — произнесъ отецъ. — Такъ ты, Коля, говоришь, что онъ живетъ въ нашемъ домѣ? Бѣдный онъ? Я подумаю о немъ.
Андрей поднялъ якорь и мы поплыли къ Волнорѣзу. Я сидѣлъ и думалъ о томъ, какъ хорошо будетъ, когда я увижу Алешу и разскажу ему, что отецъ заинтересовался имъ. Казалось мнѣ, что когда я увижу какъ Алеша живетъ — наступитъ какая-то разгадка, безъ которой душа моя никогда не успокоится. Хотѣлъ ли я его любить или выростало и крѣпло чувство, какое я испыталъ къ нему на горѣ, когда впервые услыхалъ его голосъ? Тихій восторгъ овладѣвалъ мной. Рисовалось мнѣ, что я съ нимъ одинъ въ цѣломъ мірѣ и сознаніе нашего одиночества претворялось у меня въ странную радость, въ блаженное содроганіе души. Предъ моими глазами выросталъ мертвый лѣсъ и свѣтло-зеленая трава росла повсюду… И все молчитъ кругомъ, и все тихо. Гдѣ начало лѣса? Невыносимое сіяніе внутренно окружаетъ меня, и кажется что еще мигъ — и я не выдержу блаженства и упаду. Гдѣ Алеша? Онъ сидитъ на травѣ, окруженный опавшими листьями, и теперь не Алеша, а эти бѣдные опавшіе листья, какъ то чудно разрѣшаютъ мою душу.
— Я долженъ одинъ пойти къ Алешѣ, — рѣшилъ я, — непремѣнно одинъ…
Мы уже подъѣзжали къ Волнорѣзу. Мать стояла возлѣ лѣстнички и поджидала насъ. Папа махнулъ ей рукой. Уха уже была готова и всѣ мы, жадные, голодные, набросились на закуску. Даже разговаривать не хотѣлось. Отецъ ѣлъ, запивая каждый глотокъ виномъ, и обѣдъ на островѣ прошелъ въ полномъ и торжественномъ молчаніи.
Движеніе на Волнорѣзѣ уже ослабѣвало. Подъѣзжали только рыбаки и, проходя мимо насъ, съ любопытствомъ оглядывали нашу группу. Съ нѣкоторыми папа былъ знакомъ, останавливалъ ихъ, угощалъ виномъ, табакомъ и скоро насъ окружила кучка людей съ коричневыми лицами, которые пили, ѣли, слушали. Жара спадала. Потянуло предвечернимъ вѣтромъ.
— Славно здѣсь, — произнесъ отецъ, мирнымъ взоромъ оглядывая море, и какъ бы призывая его въ свидѣтели, положительно чувствуя себя юношей.
Мама слабо улыбнулась, но подала голосъ за отъѣздъ домой. Мы слабо запротестовали и умоляюще посмотрѣли на отца.
— Погуляемъ еще, Лиза, — говорилъ онъ, — дѣтямъ не хочется уѣзжать…
Еще полчаса были спасены, но солнце неумолимо спускалось за невидимой горой и славному дню приходилъ конецъ.
— Однако, все-таки пора, — особенно произнесъ отецъ, глядя на горизонтъ, — и сразу этимъ холоднымъ, дѣловитымъ голосомъ онъ отдалился отъ насъ и сталъ тѣмъ, чѣмъ былъ ежедневно: взрослымъ, серьезнымъ человѣкомъ, котораго нужно бояться, слушаться.
— Пора! — произнесла мать, и всѣ мы засуетились.
Отецъ первый сѣлъ въ лодку и все кончилось. Какъ сжалось сердце. Прощай Сегодня! Прощай радостный День! Куда ты уходишь, Сегодня? Андрей налегъ на весла и поплылъ въ гавань. Теперь мы видѣли городъ съ его деревьями, домами, башнями, садами, линіей горы, и это было какъ на картинѣ. Встрѣчный вѣтеръ билъ въ лицо и приносилъ душную струю городского воздуха. Вокругъ насъ чуть роптало море своими волнами, которымъ было привольно разливаться на широкомъ водяномъ полѣ, покрытомъ пѣной, какъ инеемъ. Возвращались съ нами и морскія птицы и кричали голосами, похожими на человѣческіе. Слегка качало. Лодка со своими раскинутыми веслами, похожая на большую рыбу, распустившую плавники, какъ бы шутя взбиралась на волны и осторожно спускалась, точно знала, что мама боится и щадила ее. Замелькали кое-гдѣ огоньки на берегу. Отецъ сидѣлъ подлѣ матери, держа ее подъ руку, и оба они казались намъ вылитыми изъ одного куска.
— Споемъ, Лиза, — вдругъ раздался его голосъ. — Начни «Среди долины ровныя», а я поддержу.
Мама улыбнулась, помедлила и совсѣмъ не въ ту минуту, когда мы ждали, раздался ея высокій голосъ, гладкій, безъ малѣйшей дрожи. Она пѣла и голосъ ласкалъ сердце, уже тронутое сумерками. Отецъ не выдержалъ и поддержалъ ее своимъ хрипловатымъ, не совсѣмъ пріятнымъ басомъ, который сразу отточился, усладился, всосавъ въ себя частицу высокихъ звуковъ. И было стройно и гармонично ихъ пѣніе. Отецъ сдѣлалъ Колѣ знакъ, и сейчасъ же его нѣжный голосъ защебеталъ, обвился вокругъ большихъ голосовъ и пропалъ въ нихъ. Лодка плыла. Андрей, заслушавшись, закрылъ глаза и молча работалъ веслами. И когда онъ на мигъ раскрывалъ ихъ, въ нихъ лежала такая печаль, что хотѣлось заплакать надъ нимъ. Катился потъ съ его лица. Бѣлка лежала у его ногъ и не сводила съ него взгляда. Все больше темнѣло. Я слушалъ пѣніе, вперивъ глаза въ городъ и, какъ звѣзды, казались мнѣ огни его. Такъ ли на небѣ, и звѣзды, что мы видимъ, не есть ли огни въ его домахъ?
Выростали мачты пароходовъ, а далеко слѣва показался маякъ, уже освѣщенный. Совсѣмъ выплыла гигантская гавань, откуда уходили пароходы по всему міру. Пѣснь кончалась, и голоса утихали, какъ бы обезпокоенные наступившей темнотой. На лицахъ отца и матери была грусть, можетъ быть, сомнѣніе; развѣ я могъ разобрать?
Лодка плыла все медленнѣе. Она плыла…