То, что мы ѣли послѣ этого, было порядочно приправлено пескомъ, но когда голоденъ, то этого не разбираешь; а когда не голоденъ, то все равно ѣшь безъ всякаго удовольствія, — поэтому, если и хруститъ немного на зубахъ, то это, на мой взглядъ, рѣшительно ничего.
Мы добрались, наконецъ, до восточнаго предѣла степи, все держа курсъ на сѣверо-востокъ. Совсѣмъ на окраинѣ песчанаго пространства, въ мягкомъ розоватомъ свѣтѣ, обрисовывались три маленькія остроконечныя крыши въ родѣ палатокъ, и Томъ воскликнулъ:
— Это египетскія пирамиды!
Сердце у меня такъ и всколыхнулось. Знаете, я видалъ ихъ не разъ ка картинкахъ и слыхалъ о нихъ сотни разъ, но наткнуться на нихъ такъ неожиданно, удостовѣриться, что онѣ существуютъ, а не только воображаются, — тутъ было отчего чуть не задохнуться въ изумленіи. Замѣчательно, что, чѣмъ болѣе слышите вы о какой-нибудь великой, высокой, увѣсистой вещи или личности, тѣмъ призрачнѣе она для васъ становится, можно сказать, превращаясь, наконецъ, въ смутный, рѣющій обликъ, сотканный изъ луннаго свѣта, безъ всякой въ немъ осязаемости. Это можно отнести къ Уашингтону и точно также къ пирамидамъ.
Но, сверхъ того, всѣ разсказы о нихъ казались мнѣ всегда натяжкою. Такъ, напримѣръ, явился разъ къ намъ, въ воскресную школу, одинъ господинъ, показывалъ пирамиды на картинкахъ, говорилъ рѣчь, въ которой пояснялъ, что самая большая пирамида занимаетъ будто бы тринадцать акровъ земли и вышиною въ пятьсотъ футовъ, совершенно походитъ на крутую гору, построенную изъ каменныхъ глыбъ, которыя величиною съ цѣлый столъ; и глыбы эти лежатъ правильными рядами, на подобіе ступеней въ лѣстницѣ. Тринадцать акровъ для одной постройки! Да тутъ цѣлая ферма умѣстится. Если бы это говорилось не въ воскресной школѣ, я счелъ бы это тотчасъ же за вранье; а когда вышелъ, то такъ и подумалъ. Онъ говорилъ еще, что въ пирамидѣ отверстіе, въ которое можно войти съ факелами, чтобы спуститься по покатому корридору, который приводитъ въ большое помѣщеніе, въ самомъ нутрѣ этой каменной горы; тутъ стоитъ большой, тоже каменный ящикъ, а въ немъ царь, которому уже четыре тысячи лѣтъ. Я подумалъ тогда: если это не выдумки, то я готовъ съѣсть этого царя, пусть только мнѣ доставятъ его, — потому что даже Маѳусаилъ жилъ не такъ долго, а до него никто еще не доросъ.
Подступивъ еще ближе, мы увидѣли, что желтый песокъ заканчивается тутъ прямою каймою, точно одѣяло, а къ нему примыкаетъ, край съ краемъ, обширное зеленое пространство съ извивающеюся по немъ свѣтлою полосой. Томъ сказалъ, что это Нилъ. Сердце у меня снова затрепетало, потому что Нилъ былъ тоже предметомъ, казавшимся мнѣ не дѣйствительнымъ. Но я вамъ скажу одно и это уже вѣрно, какъ Богъ святъ: если вы прошатались черезъ три тысячи миль желтаго песка, который блеститъ на солнцѣ такъ, что у васъ глаза слезятся, и не видите вы ничего другого почти цѣлую недѣлю, то зеленѣющая даль покажется вамъ такимъ роднымъ уголкомъ, такимъ небомъ, что у васъ снова слезы выступятъ. Такъ именно было со мною, такъ и съ Джимомъ.
А когда Джимъ увѣрился вполнѣ, что завидѣнная имъ страна была самый Египетъ, онъ не захотѣлъ вступить въ нее стоя, а палъ на колѣни и снялъ шапку, потому что, говорилъ онъ, непристойно было ему, бѣдному смиренному негру, входить иначе въ ту землю, въ которой были такіе люди, какъ Моисей, Іосифъ, Фараонъ и другіе пророки. Джимъ принадлежалъ къ пресвитеріанскому толку и очень глубоко почиталъ Моисея, который былъ тоже пресвитеріанецъ, говорилъ онъ. Онъ былъ совсѣмъ ошеломленъ и повторялъ:
— Это земля египетская… земля египетская… и я удостоился видѣть ее собственными очами! И вотъ та рѣка, которая была обращена въ кровь, и я смотрю на ту самую почву, на которой появились и язва, и вши, и лягушки, и саранча, и градъ, и гдѣ были помѣчены пороги, и ангелы Господни умертвили во тьмѣ ночной всѣхъ первенцевъ, народившихся въ этомъ Египтѣ! Старый Джимъ недостоинъ былъ дожить до этого дня!
Онъ не могъ болѣе выдержать и зарыдалъ отъ избытка благодарности. И между нимъ и Томомъ завелись безконечные толки: Джимъ былъ въ волненіи потому, что земля эта такая историческая, — тутъ и Іосифъ съ своими братьями, и Моисей въ тростникѣ, и Іаковъ, явившійся въ Египетъ за покупкою хлѣба съ серебряною чашею въ мѣшкѣ, и все прочее любопытное; а Томъ волновался не менѣе, потому что тутъ происходило тоже разное историческое по его части, — подвизались всякіе Нуреддины и Бедреддины, и такіе чудовищные великаны, что у Джима шерсть на головѣ дыбомъ становилась, и еще куча другихъ лицъ изъ «Тысячи и одной ночи», — хоть я и не вѣрю, чтобы половина изъ нихъ дѣлала то, что имъ приписывается и что они позволяютъ на себя возводить.
Тутъ наступило для насъ нѣкоторое разочарованіе, потому что разостлался одинъ изъ бывающихъ здѣсь на разсвѣтѣ тумановъ, а подняться выше надъ нимъ мы не хотѣли, потому что намъ было желательно пройти надъ самымъ Египтомъ. Въ виду этого, мы рѣшили держать курсъ по компасу прямо на пирамиды, которыя затушевались въ туманѣ и сгинули, а тамъ спуститься и летѣть совсѣмъ близехонько отъ земли, чтобы разсмотрѣть все порядкомъ. Томъ взялся за руль, я стоялъ наготовѣ, чтобы бросить якорь, а Джимъ сѣлъ верхомъ на носу, чтобы вглядываться въ туманъ и оповѣстить объ опасности. Мы подвигались ровненько, но не особенно быстро, а туманъ все сгущался и сгущался до того, наконецъ, что и самый обликъ Джима представлялся намъ неясно, точно въ дыму. Кругомъ была страшная тишина; мы сами говорили шепотомъ и намъ было жутко. По временамъ Джимъ покрикивалъ:
«Поднимитесь чуточку повыше, масса Томъ!» И мы поднимались на футъ или на два, проносясь надъ плоскою крышею какой-нибудь мазанки, на которой спали люди, только что начинавшіе теперь просыпаться, зѣвать и потягиваться. Случилось разъ, что кто-то изъ нихъ всталъ на ноги, чтобы получше зѣвнуть и потянуться, а мы его толкнули въ спину, онъ такъ и ударился внизъ. Между тѣмъ прошло уже съ часъ, а кругомъ все еще господствовала могильная тишина, и мы тщетно напрягали свой слухъ и затаивали дыханіе. Но туманъ вдругъ немного разсѣялся и Джимъ крикнулъ въ ужасномъ испугѣ:
— О, ради Бога, назадъ, масса Томъ! Тутъ самый громаднѣйшій великанъ изъ «Тысячи и одной ночи!» Онъ идетъ на насъ! — Говоря это, онъ попятился къ кормѣ.
Томъ далъ задній ходъ машинѣ, а когда мы остановились, человѣческое лицо, величиною съ нашъ домъ на родинѣ, заглянуло въ нашу лодку, совершенно какъ если бы домъ посмотрѣлъ на насъ своими окошками. Я упалъ и обмеръ. Полагаю, что я былъ даже совсѣмъ мертвъ съ минуту или двѣ; потомъ я пришелъ въ себя и увидѣлъ, что Томъ зацѣпился большимъ багромъ за нижнюю губу великана и удерживалъ тѣмъ нашъ шаръ на мѣстѣ, а самъ закинулъ голову назадъ и разсматривалъ внимательно эту страшную рожу.
Джимъ стоялъ на колѣняхъ, скрестивъ руки и смотря на этотъ предметъ какъ бы съ мольбою; онъ шевелилъ губами, но не могъ произнести ничего. Я только взглянулъ и былъ готовъ лишиться чувствъ снова, но Томъ сказалъ:
— Да онъ не живой, дурачье! Это сфинксъ.
Никогда еще Томъ не казался мнѣ такимъ маленькимъ: настоящая муха! Но это было потому, что голова великана была такъ велика и ужасна. Ужасна! да, но она не устрашала меня уже болѣе, потому, что у нея были благородныя черты, въ которыхъ выражалась грусть и какая-то мысль, но занятая не вами, а чѣмъ-то другимъ, болѣе широкимъ. Изваянъ этотъ сфинксъ былъ изъ камня, — красноватаго камня, — носъ и уши были у него сколоты и это придавало ему обиженный видъ, что невольно возбуждало въ васъ жалость къ нему.
Мы отодвинулись немного, покружили около него и надъ нимъ, и онъ показался намъ весьма величавымъ. Голова у него была мужская, — можетъ быть, женская, — а туловище вродѣ тигра и длиною въ сто двадцать пять футовъ; а между передними его лапами помѣщался прехорошенькій, маленькій храмъ. Цѣлыя сотни, можетъ быть, и тысячи лѣтъ, изъ массы песка виднѣлась лишь одна голова сфинкса, но недавно песокъ былъ раскопанъ и открылся этотъ маленькій храмъ. Сколько потребовалось песку, чтобы схоронить такую громаду? Я думаю не менѣе, чѣмъ для того, чтобы зарыть цѣлый пароходъ.
Мы спустили Джима на самую макушку сфинкса, вручивъ ему американскій флагъ для охраны, потому что были въ чужомъ государствѣ; потомъ стали переходить съ одного разстоянія на другое, ради того, что Томъ называлъ эффектами, перспективами и соразмѣреніями; а Джимъ старался въ это время принимать различныя положенія и позы, какія только могъ придумать. Самою удачною фигурою было стояніе на головѣ и прыганье по лягушачьи. Чѣмъ болѣе мы отдалялись, тѣмъ меньше казался намъ Джимъ, но съ тѣмъ вмѣстѣ выросталъ сфинксъ, такъ что, наконецъ, намъ представилась только какъ бы булавка на куполѣ, такъ сказать. Томъ говорилъ, что, такимъ путемъ, перспектива уясняетъ дѣйствительную соразмѣрность предметовъ; негры Юлія Цезаря не могли уразумѣть его величины, потому что были слишкомъ близко къ нему.
Мы удалялись все болѣе и болѣе, такъ что Джимъ исчезъ совершенно изъ нашихъ глазъ; наконецъ, и тогда фигура сфинкса выступила во всей своей величавости, господствуя безмолвно, торжественно и одиноко надъ Нильской долиной, въ то время, какъ всѣ маленькія, грязныя хижинки, со всѣмъ окружающимъ ихъ, пропали изъ вида, и повсюду разстилался, желтымъ бархатнымъ ковромъ, одинъ лишь песокъ.
Тутъ было надлежащее мѣсто для остановки и мы стали. Съ полчаса мы только смотрѣли и думали, не говоря ни слова, потому что было что-то и жуткое и торжественное для насъ въ понятіи о томъ, что этотъ сфинксъ смотрѣлъ такъ на эту долину и думалъ свою страшную, затаенную думу, въ теченіе тысячелѣтій, какъ думаетъ ее и теперь, — и никто не могъ еще ее разгадать и до сего дня…
Я взялъ, наконецъ, подзорную трубку и замѣтилъ нѣсколько маленькихъ черныхъ существъ на бархатномъ коврѣ пустыни. Нѣкоторыя изъ нихъ лѣзли на спину сфинкса, потомъ тамъ взвились два или три клубочка бѣлаго дыма! Я сказалъ Тому, чтобы и онъ посмотрѣлъ. Онъ взглянулъ и говоритъ:
— Это жуки… Нѣтъ, постой… мнѣ кажется, это люди. Да, люди… люди, и съ лошадьми. Они втаскиваютъ лѣстницу на спину сфинкса… Что за странность!.. Теперь, они приставляютъ ее къ… И опять бѣлые клубы дыма… Это изъ ружей! Гекъ, они нападаютъ на Джима!
Мы пустили машину въ ходъ и налетѣли на нихъ однимъ махомъ. Они бросились въ разсыпную, кто куда поспѣлъ, а тѣ, которые лѣзли по лѣстницѣ къ Джиму, выпустили изъ рукъ то, за что держались, и попадали внизъ. Поднявшись къ нашему негру, мы нашли его лежащимъ на макушкѣ сфинкса; онъ совсѣмъ задыхался, горло у него перехватило, частью отъ его воплей о помощи, частью отъ перепуга. Онъ говорилъ, что выдержалъ тутъ продолжительную осаду, — въ теченіе цѣлой недѣли, по его словамъ, что было невѣрно, разумѣется, и показалось ему такъ только отъ страха. Эти люди стрѣляли въ него, сыпали вокругъ него пулями, но не могли его задѣть; тогда, увидавъ, что онъ не хочетъ встать, а пулями въ него не попадешь, пока онъ лежитъ, они притащили лѣстницу и тутъ онъ уже понялъ, что конецъ ему приходитъ, если мы не подоспѣемъ на помощь въ ту же минуту. Томъ былъ въ крайнемъ негодованіи и спрашивалъ Джима, почему онъ не выставилъ флага и не приказалъ имъ, именемъ Соединенныхъ Штатовъ, убираться прочь? Онъ отвѣчалъ, что сдѣлалъ это, но они даже вниманія не обратили. Томъ сказалъ, что представитъ дѣло на разсмотрѣніе въ Уашингтонѣ.
— Увидите, — говорилъ онъ, — что ихъ заставятъ извиниться за оскорбленіе нашего флага и заплатить еще удовлетвореніе, сверхъ того, даже въ случаѣ, если имъ удастся вывернуться.
Джимъ спросилъ:
— Что такое удовлетвореніе, масса Томъ?
— Это деньги… вотъ оно что.
— А кому же онѣ пойдутъ?
— Намъ, разумѣется.
— А извиненіе кому?
— Соединеннымъ Штатамъ. Собственно, это на нашъ выборъ: мы можемъ принять извиненіе, если желаемъ, а деньги предоставить правительству.
— А сколько денегъ будетъ, масса Томъ?
— Ну, въ такомъ рѣзкомъ случаѣ, какъ этотъ, пеня можетъ дойти до трехъ долларовъ на человѣка; можетъ быть, я не знаю, и болѣе.
— Такъ возьмемъ деньги, масса Томъ… ну, его, извиненіе-то! Неправда-ли, это лучше, по вашему? А по твоему, Гекъ?
Мы потолковали немного на этотъ счетъ и порѣшили, что одно было не хуже другого, но что мы возьмемъ деньги. Дѣло было новостью для меня и я спросилъ Тома, всегда-ли государства извиняются, если они не правы? Онъ отвѣтилъ:
— Да, для маленькихъ это обязательно.
Мы двигались кругомъ пирамидъ, разсматривая ихъ, потомъ поднялись и сѣли на плоскую верхушку самой высокой изъ нихъ. Оказалось, что пирамида была совершенно вѣрно описана вышеупомянутымъ лекторомъ въ нашей воскресной школѣ. Она походила на четыре ряда лѣстницъ съ широкимъ основаніемъ у земли, потомъ съуживающихся постепенно и соединяющихся въ одну точку наверху; только по ступенямъ этихъ лѣстницъ нельзя было всходить, какъ то дѣлается на обыкновенныхъ лѣстницахъ: ступени эти были таковы, что каждая доходила вамъ до подбородка, и всходящаго надо было подсаживать сзади. Двѣ другія пирамиды были расположены неподалеку, но люди, двигавшіеся вокругъ нихъ по песку, казались намъ только копошащимися букашками, вслѣдствіе того, что мы находились на такой высотѣ надъ ними.
Томъ былъ внѣ себя: онъ былъ до того проникнутъ счастіемъ и восторгомъ, видя себя въ столь прославленной мѣстности, что исторія такъ и сочилась у него изъ всѣхъ поръ, какъ мнѣ казалось. Онъ повторялъ, что почти не можетъ вѣрить тому, что стоитъ на томъ самомъ истинномъ мѣстѣ, съ котораго принцъ поднялся на бронзовомъ конѣ. Это было во времена «Тысячи и одной ночи», говорилъ онъ. Кто-то далъ этому принцу бронзоваго коня съ гвоздикомъ въ плечѣ, и ему стоило только повертывать этотъ гвоздивъ, чтобы летѣть по воздуху, какъ птица, побывать вездѣ на свѣтѣ, править конемъ по своему произволу, подниматься выше или ниже и сходить на землю, гдѣ захочется.
Когда онъ поразсказалъ намъ все это, наступило одно изъ тѣхъ неловкихъ молчаній, которыя наступаютъ всегда, когда человѣкъ заврется и вамъ совѣстно за него, и хотѣлось бы найти средство перейти къ другому предмету, такъ, чтобы оно поглаже сошло, но на васъ находитъ столбнякъ, вы не можете придумать ничего, и прежде чѣмъ вы соберетесь съ мыслями и сдѣлаете что-нибудь, молчаніе успѣетъ уже разростись и возьметъ свое. Я былъ въ замѣшательствѣ, Джимъ былъ тоже въ замѣшательствѣ и оба мы не знали, что сказать. Томъ вспыхнулъ, глядя на меня, и промолвилъ:
— Ну, выкладывай на чистоту. Что у тебя на умѣ?
Я отвѣтилъ:
— Томъ Соуеръ, да ты самъ этому не вѣришь.
— По какой причинѣ не вѣрю? Что мнѣ мѣшаетъ?
— Мѣшаетъ тебѣ одно только: не могло этого быть, вотъ и все!
— Почему не могло?
— Ты мнѣ скажи, по какой причинѣ могло?
— Да нашъ собственный шаръ можетъ служить достаточнымъ доказательствомъ тому, что это могло быть, я думаю.
— Почему можетъ?
— Почему? Нѣтъ, я не видывалъ такого идіота! Развѣ воздушный шаръ и бронзовый конь не одно и тоже, только подъ разными названіями?
— Вовсе нѣтъ. То конь, а то шаръ. Большая разница. Ты скажешь еще, что домъ и корова одно и тоже.
— Клянусь Джэксономъ, Гекъ-то снова подкосилъ его! Теперь уже ему не выпутаться!
— Заткни глотку, Джимъ. Самъ не знаешь, что такое толкуешь. И Гекъ тоже. Слушай, Гекъ, я постараюсь объяснить тебѣ такъ, чтобы ты понялъ. Сходство или несходство здѣсь собственно не въ формѣ, а въ принципѣ; а принципъ одинаковъ у того и у другого. Ясно это тебѣ?
Я поразмыслилъ и говорю:
— Нѣтъ, Томъ, не годится. Принципы, — это все прекрасно, но не совладать имъ съ однимъ тѣмъ неопровержимымъ фактомъ, что совершаемое шаромъ, не служитъ еще доказательствомъ того, что можетъ совершить конь.
— Не мели вздора, Гекъ! Ты не берешь въ толкъ основной мысли. Подумай немного и увидишь, какъ это ясно. Летаемъ мы по воздуху?
— Летаемъ.
— Прекрасно. Можемъ мы летать выше или ниже, по нашему усмотрѣнію?
— Такъ.
— Можемъ мы направлять шаръ, куда разсудимъ?
— Такъ.
— Можемъ мы опускаться на землю, гдѣ только захотимъ?
— Такъ.
— Посредствомъ чего мы двигаемъ и направляемъ шаръ?
— Посредствомъ кнопокъ.
— Надѣюсь, что теперь тебѣ ясно все. Въ томъ случаѣ движеніе и направленіе производились посредствомъ гвоздя. Мы нажимаемъ кнопку, принцъ поворачивалъ гвоздикъ. Тутъ нѣтъ и атома различія, какъ ты видишь. Я зналъ, что вобью тебѣ это въ голову, если поколочу по ней подолѣе.
Онъ былъ такъ доволенъ, что началъ насвистывать. Но мы съ Джимомъ молчали, такъ что онъ спросилъ съ изумленіемъ:
— Послушай, Гекъ Финнъ, уразумѣлъ ты это?
Я отвѣтилъ:
— Томъ Соуеръ, могу я предложить тебѣ нѣкоторые вопросы?
— Говори, — сказалъ онъ, — причемъ Джимъ, какъ вижу, такъ и навострилъ уши.
— Насколько я понимаю, все дѣло въ кнопкахъ и въ гвоздикѣ, — остальное значенія не имѣетъ. Кнопка одного фасона, гвоздикъ другого, но это все единственно.
— Нѣтъ, оно единственно лишь въ томъ случаѣ, если они обладаютъ однородною силою.
— Прекрасно. Какая сила дѣйствуетъ въ свѣчѣ и въ спичкѣ?
— Огонь.
— Одинаково въ обѣихъ?
— Да, одинаково въ обѣихъ.
— Прекрасно. Предположи, что я поджегъ столярную мастерскую спичкой; что случится съ этою мастерской?
— Сгоритъ она.
— А предположи, что я подожгу эту пирамиду свѣчкой; загорится она?
— Разумѣется, нѣтъ!
— Отлично. Однако, огонь-то одинаковъ въ обоихъ случаяхъ. Отчего мастерская сгоритъ, а пирамида нѣтъ?
— Оттого, что пирамида не можетъ горѣть.
— Вотъ! а конь можетъ летать!
— Прахъ побери, Гекъ приперъ его опять! Да, затянулъ его славно на этотъ разъ! Такая, скажу вамъ, ловкая западня, что я и не видывалъ! Ну, если я…
Но Джимъ хохоталъ до того, что давился и не могъ продолжать, а Томъ былъ такъ взбѣшенъ тѣмъ, что я побилъ его собственными же его доказательствами, да такъ, что всѣ они разлетѣлись въ лохмотья и щепки, что могъ только сказать, будто мои и Джимовы разсужденія заставляютъ его стыдиться за человѣчество. Я не говорилъ болѣе ничего, чувствуя себя совершенно удовлетвореннымъ. Когда мнѣ удается одержать такъ верхъ надъ кѣмъ-нибудь, то я не люблю долбить объ этомъ, какъ другіе дѣлаютъ, такъ какъ я понимаю, что, будь я на мѣстѣ побитаго, мнѣ было бы очень непріятно, если бы онъ сталъ провозглашать свою побѣду. Я полагаю, что лучше быть повеликодушнѣе.