Сумерки (Юшкевич)/ДО
См. также одноимённые страницы.
| Сумерки |
| Источникъ: Юшкевичъ С. С. Собраніе сочиненій. Томъ IV. Очерки дѣтства. — СПб.: «Знаніе», 1907. — С. 209. |
Теперь наступила нелѣпость, безтолковость… Какой-то вихрь и страсть! Все въ восторгѣ, какъ будто я мчался къ чему-то прекрасному, страшно желанному, и хотѣлъ продлить путь, чтобы дольше упиться наслажденіемъ, я какъ во снѣ дѣлалъ все неважное, что отъ меня требовали, и истинно жилъ лишь мыслью объ Алешѣ. По цѣлымъ часамъ я разговаривалъ съ Колей о Настенькѣ съ такимъ жаромъ, будто и въ самомъ дѣлѣ любилъ ее, — можетъ быть и любилъ: развѣ я понималъ, что со мной происходитъ? Подобно ему я цѣловалъ платокъ милой дѣвочки, стоялъ съ нимъ передъ географической картой и внимательно вглядывался въ точку, обозначавшую Ниццу, гдѣ жила Настенька, и хотя я утверждалъ, что цѣлованіе платка мнѣ невыразимо пріятно, я только думалъ объ Алешѣ, и съ каждымъ разомъ все не пріятнѣе становилось слушать о ней…
Въ воскресенье, 12 ноября, — я запомнилъ день, — часовъ въ восемь вечера пришелъ Сережа и мы, забравшись въ дѣтскую, устроились на кровати.
— Что, опять дождитъ? — спросилъ Коля съ гримасой.
— Мнѣ тепло… — пробормоталъ я.
Сережа оглянулся, засунулъ руку въ боковой карманъ гимназической рубашки, еще разъ оглянулся и вынулъ письмо.
— Вотъ, — сказалъ онъ, ударивъ рукой по конверту, — сегодня послѣ обѣда было получено.
— Отъ кого? — спросилъ Коля, покраснѣвъ, и опустилъ глаза.
— Отъ Насти. Черезъ недѣлю они выѣзжаютъ изъ Ниццы.
У Коли побѣлѣли губы…
— Онъ радъ, — мелкнуло у меня. — Отчего же мнѣ стало досадно? Досадно? Но вѣдь онъ мой братъ. Пусть, пусть, онъ будетъ счастливъ, — слезы подступили къ моимъ глазамъ, — пусть, но отчего никто не думаетъ о моемъ Алешѣ; почему никто не интересуется мной, какъ Колей; почему меня оставляютъ страдать въ одиночествѣ?
— Сережа! — произнесъ вдругъ торжественно Коля.
Я съ ужасомъ отвернулся, и на мигъ мнѣ показалось, что вотъ-вотъ изъ моихъ глазъ брызнетъ кровь. Послышался шопотъ. Я оглянулся. Сережа уже сидѣлъ рядомъ съ Колей и, опустивъ голову, слушалъ его. Дикая, мучительная ревность хлестнула по моему сердцу. Вдругъ хлестнула внезапно. И невыносимо захотѣлось плакать, топать ногами.
— Теперь или никогда! — крикнулъ кто-то во мнѣ. — Ихъ трое! Братъ измѣнилъ! Настенька измѣнила! Все равно! На что надѣяться? Я люблю, — но я обожаю моего Алешу! О, прощайте, прощайте, мои стѣны, моя дѣтская кровать, мой братъ!
— Куда ты? — спросилъ Коля.
— …У тебя радостный голосъ, — безпорядочно неслось у меня. — Ты любишь Настю? Сережа разрѣшилъ тебѣ любить ее… О, прощайте, прощайте!
Въ передней я остановился. Куда я бѣгу? Вѣдь изъ столовой меня мать замѣтитъ!
— Ну пусть, — опять рванулся я, — пусть меня убьютъ! Кого убьютъ? Развѣ я живу? Нѣтъ, нѣтъ, объ этомъ потомъ!..
Я тихо открылъ дверь въ коридоръ и шмыгнулъ къ выходу.
— А вамъ все равно, — съ горечью подумалъ я, когда благополучно добрался къ выходу, нарочно останавливаясь въ дверяхъ, чтобы меня увидѣли.
Но нѣтъ, никто меня не замѣчаетъ, никто не интересуется. Впередъ, дальше! Куда бѣжать? Я уже не знаю куда, — и не думаю объ этомъ. Только хочется чьей нибудь жалости, чьей нибудь ласки. Я выбѣжалъ во дворъ, весь во власти самыхъ отчаянныхъ, самыхъ безумныхъ рѣшеній. Луна стояла высоко, одинокая, медленно погружалась и выплывала изъ черныхъ тучъ, и съ горячимъ сочувствіемъ я посмотрѣлъ на нее.
— Ты одна… я одинъ, — мелькнуло у меня. — Или ты одна, или я одинъ? — пробѣжала вторая мысль.
Я задрожалъ, затосковалъ отъ ужаса… Надо вѣрить: я существую! Или ни луна, ни я! Кто это подумалъ? Никто! Что же я такое — тѣнь ли? Богъ ли? Человѣкъ-Богъ! Пощадите!.. Мнѣ понравилось это слово и я долго повторялъ, глядя на луну: пощадите, пощадите!
Гдѣ-то послышались шаги. Снова ужасъ! Шаги! Что означаетъ шаги? Ш-а-ша! Да, да, ша! Луна… ш-а-ша! Впрочемъ, послѣ. Главное къ Алешѣ! У тебя Настенька, у меня Алеша!
Я засмѣялся, и долго вертѣлся на одномъ мѣстѣ… Потомъ, словно меня толкнули, быстро пробѣжалъ дворъ и съ шумомъ влетѣлъ въ квартиру Алеши… Много лѣтъ прошло съ того вечера, когда я, дикій, внутренно изуродованный, влетѣлъ въ комнату бѣдныхъ людей, — но и теперь еще, вспоминая, что я увидѣлъ, я испытываю то же жуткое чувство, тотъ же благоговѣйный, потрясающій страхъ. Однимъ взглядомъ я обнялъ все. Я увидѣлъ ее, — врага людей, — нищету чудовищную, нищету позорную, въ нищетѣ рожденныхъ, дорогихъ людей, вспоенныхъ и вскормленныхъ несчастьемъ… И, помню, въ этотъ мигъ было такое чувство, будто врагъ, изъ желѣза выкованный, шелъ на меня, и тутъ же, просвѣтлѣвшій, я поклялся на вѣчную борьбу съ нимъ. Ни звука, ни стона! И спросилъ я себя: почему они покорны? Я залечу ваши раны!.. Возьмите меня! О, зачѣмъ я подумалъ, какъ смѣлъ мечтать о любви!
Терзаемый стыдомъ, нѣтъ, чѣмъ-то высшимъ, еще высшимъ, я остановился на порогѣ. Мать Алеши долго-долго оборачивалась, пока вся повернулась, обдала меня длиннымъ, незначущимъ взглядомъ, и я услышалъ пѣвучимъ рыданіемъ произнесенный вопросъ.
— Кто тамъ?
— Это я, я… — дрожащимъ шопотомъ отвѣтилъ я, не сводя глазъ съ угла.
Тамъ въ углу лежалъ, бѣлѣясь, какъ комъ снѣга, какъ саванъ, Алеша, а возлѣ него стоялъ слѣпой, — отецъ ого. Старикъ бормоталъ что-то похожее и на молитву, и на мольбу, можетъ быть совершалъ таинство, и было неземное въ этой картинѣ слѣпого отца и длиннаго, круглаго кома снѣга.
— Я знаю твои мысли, — произнесъ вдругъ старикъ, обернувшись ко мнѣ.
Онъ съ ума сошелъ! Я безпомощно оглянулся. Подавшись назадъ, — ужасъ мой былъ невыносимый, — я тихо выговорилъ, путаясь:
— Не пугайте меня! Я зашелъ къ вамъ погрѣться и посидѣть съ Алешей.
Мать всплеснула руками и звукъ этотъ, какъ мольба, пронесся въ тишинѣ.
— Пусть онъ войдетъ, — услышалъ я слабый голосъ Алеши.
Я спустился съ первой ступеньки, со второй — и оглянулся. Опершись о локоть, глядѣлъ на меня калѣка Саша и глаза его какъ бы просили не страшиться.
Вдругъ я услышалъ шопотъ:
— Алеша умираетъ!
Я вздрогнулъ и обернулся. Старуха стояла подлѣ меня, мотала головой и взглядъ ея по-прежнему былъ безстрастный, ничего не значащій…
— Умираетъ? — тихо спросилъ я, похолодѣвъ. — Ужели я буду присутствовать при смерти? — всполошился я… — Это невозможно, — мелькнула другая мысль и оборвалась.
Меня била лихорадка. Что невозможно? Кто это сказалъ? О чемъ я думаю? Вѣдь это… смерть. Это… умираніе? Какъ хочется и мнѣ отдать свою душу, лежать въ бѣломъ и… чтобы старикъ стоялъ подлѣ меня…
— Здравствуй… — прервалъ мои думы, Алеша.
— Здравствуй, здравствуй… — прошепталъ я.
Лишь теперь я разглядѣлъ его лицо. Почему оно было синимъ, фіолетовымъ? Почему черные глаза такъ невинно, трогательно, и, нѣжно какъ никогда, смотрѣли на меня, на комнату, на старика? Я подошелъ къ нему, не зная что мнѣ сдѣлать, сѣсть ли подлѣ, стать ли на колѣни и начать молиться.
— Я скоро буду «тамъ»… — шопотомъ, словно тайну открывалъ, выговорилъ онъ.
Онъ передохнулъ, — я ждалъ. Но напрасно, — онъ забылъ обо мнѣ.
— Послѣдніе дни Алеша все время такъ, — сказалъ Саша громко, — начнетъ и не кончитъ. Садись возлѣ меня.
— Давно ли онъ… такой? — спросилъ я, усаживаясь на кровати.
— Богатымъ все равно: давно ли, недавно ли… Не надо спрашивать: я сердитый! Ну да, я сердитый, — хмуро повторилъ онъ, — жестокое недовольство, страданіе было въ его голосѣ. — Вотъ такъ и сестрица Аннушка умерла, теперь онъ. И ничего нельзя понять! А Алеша все про обманъ говоритъ. Обманулъ Богъ, да не его. Вотъ оно что!
Старикъ зашевелился.
— …Я былъ «тамъ», — какъ со-сна выговорилъ вдругъ Алеша, и всѣ мы, кромѣ старика, встрепенулись. — Я былъ «тамъ», — повторилъ онъ уже смѣющимся голосомъ, — и буду «тамъ»!…
— Довольно, — съ мольбой произнесъ слѣпой.
— Отецъ, жизнь — обманъ? Вѣдь ты такъ говорилъ? Отецъ, но Богъ? Ты смѣешься! И Его нѣтъ… Такъ пойди посмотри, гдѣ стоитъ луна и скажи мнѣ.
Онъ задумался… Мы ждали.
— Все время такъ, — сердито повторилъ Саша. — Отецъ его погубилъ. Все книжки, все разговоры про ложь, да сказки. Человѣкъ — обманъ, кушать хочу — обманъ, а правда гдѣ? Вотъ съ луной возился, съ бѣсомъ, чортъ знаетъ съ чѣмъ, возился Алеша-то! Самъ, какъ Отецъ людей, добрый, — а жилъ, будто одинъ на землѣ. Будто никого! Да, испортилъ отецъ всѣхъ и меня испортитъ, — вотъ чего боюсь. Только мать еще держится.
Наступила тишина. Огонь въ лампѣ горѣлъ ярко и въ комнатѣ не было тѣней. И чѣмъ больше я всматривался, вглядывался, тѣмъ несомнѣннѣе начинало казаться, что такъ должно быть наверху, такимъ должно быть нездѣшнее, истинное… Голова моя, словно на-двое раскололась, каждая половина по-своему смѣялась и смѣхъ былъ восторгомъ.
— Истина! — увѣренно подумалъ я.
— Богатымъ хорошо, — пошепталъ Саша, и это подхватила старуха и однообразнымъ голосомъ повторила:
— Богатымъ хорошо.
— Люди о хлѣбѣ должны думать, о живомъ, а тутъ ни о чемъ, кромѣ обмана, не слышишь, да о чертяхъ. А я жить хочу!
— Я жить хочу, — какъ эхо отозвалась старуха.
Опять заколыхался бѣлый комъ и мы насторожились…
— Отецъ, мы идемъ къ Правдѣ, — ты такъ сказалъ? Отецъ, я вижу Правду…
— Алешенька, — прошепталъ старикъ, — Алешенька!..
— Отчего вы не пошли къ моей мамѣ, — произнесъ я, когда Алеша замолчалъ. — Знаешь, — съ жаромъ продолжалъ я, обращаясь къ Сашѣ, — вѣдь я его люблю… страшно! Я все время думалъ о немъ. Я хотѣлъ придти, но мнѣ нельзя было. Я хотѣлъ сказать ему, что я его люблю, какъ брата… больше!
— Богатые не любятъ бѣдныхъ, — возразилъ Саша хмуро.
— Это неправда, — любятъ! Мы любимъ, я люблю!
— Бѣдные богатыхъ тоже не любятъ, — произнесъ онъ вдругъ страшно искренно. — Я бы всѣхъ богатыхъ… замучилъ. Пусть знаютъ!
Я поднялъ голову. «Это врагъ!» — пронеслось у меня… — «Это другъ!» — пронеслось у меня… Я словно въ себя пришелъ, словно я крѣпко-крѣпко спалъ и проснулся въ чужомъ мѣстѣ, въ неизвѣстномъ городѣ…
— Намъ нужны деньги, деньги, — проговорила старуха, — принесите намъ!
— Да, да, — пробормоталъ я, — я принесу. Во дворѣ кричатъ, слышите?
— Павлуша! — донесся отчетливо со двора голосъ Коли.
— Господи, что я надѣлалъ? — прошепталъ я, упавъ духомъ. — Господи!.. Прощайте! — произнесъ я торопливо, — вы слышите, меня зовутъ, меня ищутъ.
Внѣ себя я открылъ дверь и выбѣжалъ изъ комнаты. Во дворѣ съ фонаремъ шли папа, Коля, и Маша.
— Я пропалъ, — подумалъ я, и съ тихимъ трепетомъ, словно на казнь, пошелъ имъ на встрѣчу. Кружилась моя голова…
Когда же кончится ужасъ, въ которомъ живетъ моя душа? Существую ли я или не существую? Всю ночь я плохо спалъ. Я лежу неподвижно подъ одѣяломъ, сквозь неплотно закрытыя вѣки вижу лицо мамы, наклонившейся ко мнѣ. Комнату освѣщаетъ ночникъ, и въ зеленоватомъ полумракѣ чуждыми, непривѣтливыми свѣтятся очертанія знакомыхъ предметовъ. Я не хочу ни о чемъ думать, но горитъ мой маленькій мозгъ, мнѣ жарко, неудобно… Упрямыя и жестокія, выплываютъ лица слѣпого, Саши, дразнятъ меня, иногда пляшутъ сверху внизъ, и скрываются въ стѣнѣ, когда готовъ закричать. Они ли здѣсь, я ли тамъ? Вотъ вспомнился папа, суровый и нѣжный, съ фонаремъ въ рукахъ. Ахъ, онъ здѣсь и пытливо смотритъ на меня. Онъ посѣдѣлъ!.. Да, да, какъ это ужасно, какъ жалко. Посѣдѣлъ! Зачѣмъ жизнь уходитъ? Кто злой мстительный сдѣлалъ, чтобы жизнь уходила? Безсильная мысль хочетъ подняться выше, уйти отъ меня, чтобы вернуться грозной, можетъ быть ласково-грозной… «Ахъ, да, посѣдѣлъ», — вспоминаю я, — «это ужасно!» О чемъ я подумалъ? Нѣтъ, не помню! Никогда не припомню! И опять вижу слѣпого, который стоитъ рядомъ съ папой и хитро смѣется. Какъ страшно видѣть ихъ рядомъ.
— У него жаръ… — услышалъ я голосъ матери.
— Онъ былъ испуганъ, — прошепталъ папа. — Я люблю его, Лиза!
Пріятная дрожь пробѣгаетъ по моему тѣлу. Любовь, любовь!
— Папа! — пытаюсь я крикнуть, и не могу… — Папа, милый папа!
Въ ушахъ звенитъ, поетъ, рыдаетъ. Къ сердцу подкатывается теплый комъ слезъ. Я дрожу! Я горю! И кажется, что сейчасъ изъ моихъ устъ польются слова, дивныя, пѣвучія, такія, какихъ я никогда не произносилъ, — они будутъ звать, рыдать, звенѣть… Вотъ-вотъ сейчасъ! Сейчасъ я заговорю стихами! Тимъ-тамъ-тамъ! Какъ хорошо! Тимъ-тимъ! Еще, еще! Слышишь, папа, дорогой папа?
— Онъ спитъ… — радостно произнесла мама и коснулась губами моего лба.
О, если бы какъ нибудь удержать ихъ, если бы мой взглядъ могъ говорить! И они узнали бы о великомъ страданіи дѣтской души. Вотъ вышелъ отецъ, за нимъ шурша платьемъ и мать. Ихъ голоса уже слабо доносятся ко мнѣ изъ столовой. Они затихаютъ. Я одинъ. Одинокій… «Одинъ!» И властно, — какъ будто лишь ждали, чтобы всѣ ушли, — видѣнія окружили меня. Я закрылъ глаза и тихо пробормоталъ: «пощадите!» Отъ стѣны отдѣлилась тѣнь и съ дикой быстротой пробѣжала по комнатѣ. Я подумалъ: «смерть!» За ней бѣжитъ бѣлый комъ снѣга. Глаза безъ зрачковъ. Я спросилъ себя: смерть Алеши? Смерть! Но что же она такое? Скажи, папа, что? Папа, — существо ли оно живое, черное или свѣтлое, или тѣнь? Или она старая съ крючковатымъ носомъ? Или она нѣжная прекрасная женщина, которая становится у изголовья больного, кладетъ свои тяжелыя мраморныя руки на сердце и останавливаетъ его? И не мечтательная ли улыбка на ея лицѣ? Не скорбная ли? Или, можетъ быть, это бархатное черное покрывало, которое знаетъ какія-то тайны, знакомыя и мнѣ? Можетъ быть она Ничто? Скажи, Богъ, кто она? Или это черный рыцарь на черномъ конѣ, съ чернымъ копьемъ.
— Вставай, — слышу я подлѣ себя голосъ Коли, — скоро девять часовъ.
Что это? Исчезъ ночникъ съ зеленоватыми, зловѣщими тѣнями! Утро солнечное. Холодный, бодрый свѣтъ! О, Господи, какъ хорошо!
Въ столовой меня встрѣтили ласково. Папа смѣясь погладилъ меня по головѣ, и тихо произнесъ:
— Больше не будемъ взбалмошными! Не будемъ спрашивать: ты, папа, ложь или правда? Не будемъ бѣгать къ нищимъ?
Я вспыхнулъ и насторожился…
— Я люблю нищихъ, папа, — прошепталъ я.
— Знаю, знаю, — насмѣшливо произнесъ онъ.
— Все-таки его слѣдовало бы высѣчь, — ласково вмѣшалась бабушка.
Она встала и я долго ждалъ, пока она своими тихими шагами перешла комнату.
— Высѣчь… — повторила она, притянувъ меня къ себѣ и цѣлуя.
Но вдругъ доброе настроеніе внезапно нарушилось. Вошла Маша и почтительно прошептала:
— Барыня, барыня!
— Что такое? — испуганно спросила мама, и мы всѣ почему-то привстали отъ волненія.
— Во дворѣ несчастье…
— Какое? — нетерпѣливо спросилъ отецъ.
Я уже стоялъ готовый ко всему и дрожалъ. Я зналъ, что она сейчасъ скажетъ. Хотѣлось мнѣ отдалить минуту и я про себя молился:
— Не говори, Маша, о, не говори. Хоть ты пощади!
— У сосѣдки этой ночью умеръ мальчикъ. Такой худенькій, славный.
— Алеша умеръ! — крикнулъ я не своимъ голосомъ. — О папа, папа!..
— Павочка, Павочка! — крикнула мама, подхватывая меня…
Стояло суровое февральское утро. Лишь вчера я пришелъ въ себя и теперь съ радостью гляжу на родныя лица, окружающія меня.
— Какъ всѣ постарѣли, — со вздохомъ подумалъ я.
— Ты спасенъ, — произнесла мать и въ голосѣ ея я почувствовалъ что-то унылое, надломленное.
— Долго ли я былъ боленъ? Какой у меня слабый голосъ и ужели это я… — мелькнуло у меня.
— Четыре мѣсяца, — отвѣтилъ папа. — Зима уже кончается…
Я попросилъ посадить меня подлѣ окна. Какая дивная, меланхолическая картина. Снѣгъ, повсюду снѣгъ! И кругомъ такая мягкая бѣлизна, что можно заплакать. Гора привѣтливо и задумчиво какъ бы кивала мнѣ всѣми своими буграми, бѣлыми, чистыми и жизнь вдругъ показалась мнѣ удивительно томительной, долгой, печальной…
— Ты плачешь? — произнесла мать, обнявъ меня. — Почему?
Я сидѣлъ у окна, не отрывался, не отвѣчалъ.
— Вотъ и гора бѣлая, — думалъ я! — Была осень, теперь зима. Алеша умеръ! И ничего новаго. Страданія — и ничего новаго!
Вошла горничная, не Маша, а новая, и почтительно сказала:
— Бульонъ готовъ для панича. Можно подавать?
— Конечно, конечно, — засуетилась мать.
— Ѣсть!.. пить… — подумалъ я. — Они ничего не понимаютъ…
Я не сказалъ ни слова и тихо заплакалъ. Меня ласкали, меня спрашивали, а я все сидѣлъ у окна, глядѣлъ на пустынную бѣлую гору, которая молчаливо кивала мнѣ буграми. Я сидѣлъ и думалъ и, какъ въ сумеркахъ, было смутно, тоскливо на душѣ. О жизнь, жизнь. Желанная, печальная загадка! О жизнь!..