Саша (Юшкевич)/ДО
| Саша |
| Источникъ: Юшкевичъ С. С. Собраніе сочиненій. Томъ IV. Очерки дѣтства. — СПб.: «Знаніе», 1907. — С. 159. |
Сумерки быстро надвигались. Третья площадка нашей горы, вся освѣщенная, съ позолоченной скалой, продержалась мигъ — побагровѣла, освѣтилась темно-краснымъ огнемъ — посинѣла и потухла. Спускалась ночь. Голубятня потеряла очертанія и казалась ящикомъ, домомъ, горой. По двору торопливо двигались люди. Слышался говоръ, кашель: то рабочіе возвращались съ фабрикъ, мастерскихъ, съ дока. Андрей вывелъ изъ конюшни кабріолетъ и, осторожно опустивъ оглобли на землю, пошелъ за лошадью.
— Но, но, осади, — бормоталъ онъ громко, возясь у стойла.
Послышались глухіе удары и звонъ уздечекъ. Тяжело ступая и выбивая искры подковами, шла «Желтая» и фыркала Андрею въ спину.
— Но, но. — бормоталъ онъ, отстраняя ее рукой и, повернувшись у кабріолета къ лошади лицомъ, сталъ напирать на нее. «Желтая», нехотя и все тяжело ступая задомъ, пошла въ оглобли. Андрей сталъ запрягать. Спускалась ночь.
Я стоялъ въ темномъ коридорѣ и, высунувшись изъ окна, съ нетерпѣніемъ слѣдилъ за дѣйствіями Андрея. Мать, уже готовая къ выходу, въ пышномъ платьѣ, которое чудесно шло къ ней, весело торопила бабушку. Маша, стоя на колѣняхъ и лазая вокругъ нея, оправляла складки, когда онѣ ей казались не на мѣстѣ, и безпрестанно что-то дѣлала булавками, которыя вынимала изо рта, гдѣ ихъ было много.
— Готово ли, Маша? — спрашивала мать и, когда Маша отвѣчала: «сейчасъ, барыня», раскрывала вѣеръ и со скучающимъ видомъ обмахивалась имъ.
Во дворѣ между тѣмъ наступила тишина. Рабочіе скрылись. Ласково ворчалъ Андрей. Лошадь фыркала. Поднималась луна и пріятный свѣтло-синій свѣтъ палъ на гору.
— Еще не готово, — съ нетерпѣніемъ шепталъ я. — Милая мама, поторопись, пожалуйста, мама, — просилъ я, точно мой шопотъ могъ передать ей и мое нетерпѣніе.
Но вотъ показалась толстая тѣнь и стала у входныхъ дверей. Заворчала Бѣлка.
— Готово, Андрей? — раздался голосъ матери.
— Готово, барыня моя… — отвѣтилъ Андрей, поднявъ голову.
— Хорошо, мы сейчасъ, Андрей.
Я вздохнулъ отъ облегченія. Тотчасъ же, шурша платьемъ, съ бабушкой подъ руку, показалась мать. Маша провожала ихъ, и будто обѣ шли въ дремучемъ лѣсу и могли о сучья порвать свои платья, — она и сбоковъ и сзади и забѣгая впередъ, охраняла ихъ.
— Выходятъ… — шепнулъ я Колѣ въ открытую дверь.
— Тише! — погрозилъ онъ мнѣ.
— Въ десять часовъ дѣти должны быть въ постели, — донесся ко мнѣ голосъ матери.
— Ага, — подумалъ я радостно, — они вернутся очень поздно.
— Слушаю, барыня, — отвѣтила Маша.
Стало тихо. Я ждалъ, выскользнувъ въ бесѣдку. Раздался важный отчетливый топотъ «Желтой» и Андрей, возсѣдая на заднемъ сидѣніи, показался у послѣдняго окна и осадилъ.
— Пожалуйте, барыня, — почтительно проговорила Маша.
Лошадь забила копытами. Бѣлка съ лаемъ бросилась къ воротамъ.
— Уѣхали! — крикнулъ я во весь голосъ, влетая къ Колѣ, — уѣхали!
Я вскочилъ на кровать и дважды сталъ на голову, упираясь ногами о стѣну.
— Свободны, свободны! — все кричалъ я, стоя на головѣ, и мнѣ было смѣшно, что вижу комнату опрокинутой. — Маша, скорѣе чаю! — намъ некогда.
— Маша, они уѣхали! — заоралъ Коля и, тщетно попытавшись, подобно мнѣ, стать на голову, спрыгнулъ съ кровати и понесся по комнатѣ.
Черезъ нѣсколько минутъ Маша внесла чай на подносѣ. Какъ далека она была теперь отъ меня. Цѣлая недѣля прошла съ тѣхъ поръ, какъ я просилъ у нея прощенія, и добрыя чувства, взволновавшія меня, давно уже успѣли затеряться среди будничной жизни, съ ея маленькими радостями и маленькими заботами. Отсутствіе Сергѣя въ эти дни помогло забвенію, и Машенька опять превратилась для меня въ Машу, въ горничную, въ безотвѣтную рабыню; и, требуя отъ нея услугъ, я теперь дѣлалъ это зло, какъ бы наказывая ее за минуты моей слабости… Безучастнымъ взглядомъ посмотрѣлъ я на ея покорную фигуру и вдругъ нарочно толкнулъ ее, чтобы вывалить подносъ со стаканами изъ рукъ. И когда стаканы со звономъ ударились о полъ, а она вскрикнула отъ ожога, я съ торжествомъ выбѣжалъ въ столовую, напѣвая:
— Машка, дурка, обожглась!
— Ну, идемъ, — выговорилъ Коля, погнавшись за мной. — Они сейчасъ должны прійти.
— Машка, дурка, обожглась, — повторилъ я со смѣхомъ.
Маша вышла изъ нашей комнаты и, не показывая намъ вида, что ей больно, съ безпокойствомъ спросила:
— Куда вы уходите, паничи? вѣдь мамаша сердиться будутъ.
— Не твое дѣло, Машка, — бросилъ Коля, выбѣгая въ коридоръ.
— Не твое дѣло! — крикнулъ я въ свою очередь, наскоро допивая чай.
Она молча вышла, а я, ужасно оживленный, побѣжалъ за Колей. Возлѣ конюшни я нагналъ его и мы вмѣстѣ пошли къ голубятнѣ, гдѣ было назначено свиданіе съ Сергѣемъ и Настенькой.
— Ихъ еще нѣтъ, — произнесъ Коля, глядя на луну.
— Сейчасъ придутъ, — увѣренно отвѣтилъ я и постучалъ зубами отъ волненія.
Въ комнатѣ Страннаго Мальчика былъ свѣтъ. Зналъ ли онъ, что мы сейчасъ будемъ у него? Свѣча съ прыгавшимъ пламенемъ мерцала, какъ звѣзда. Весь дворъ и стѣны флигелей и крыши утопали въ яркихъ синеватыхъ тѣняхъ и отъ нихъ было весело, какъ въ праздничный день. Изъ голубятни шли шорохи, воркованіе. Кричали птенчики, протяжно, жалобно.
— Кто-то идетъ… — прошепталъ Коля.
Я впился глазами въ длинныя качавшіяся тѣни придвигавшіяся своими огромными головами къ стѣнѣ лѣваго флигеля.
— Это Сергѣй и Настя, — прошепталъ я волнуясь, — кто же третій?
Тѣни согнулись и головы ихъ легли на стѣнѣ.
— Это Степа, — съ удивленіемъ произнесъ я, — откуда онъ взялся?
Мы вышли изъ засады и поздоровались. Степа, смѣясь и видимо довольный, что озадачилъ насъ, размахивалъ корзинкой, наполненной до краевъ.
— И ты здѣсь, — произнесъ я, чуть разочарованный.
Онъ не отвѣтилъ и только шире сдѣлалъ свое улыбавшееся лицо.
— Ну, вотъ и мы, — проговорилъ Сергѣй, и я вдругъ почувствовалъ, что недоволенъ его голосомъ. — Что у васъ новаго?
— Странный Мальчикъ выздоровѣлъ, — отвѣтилъ Коля.
— Знаю; Степа сказалъ. Ничего другого? Пойдемъ. Странный Мальчикъ ждетъ насъ.
— Когда ты познакомилась съ Степой? — шопотомъ спросилъ я у Настеньки.
— Это секретъ, — таинственно отвѣтила она.
— Секретъ? — переспросилъ я обиженнымъ голосомъ и ясно почувствовалъ, что теряю веселость и оживленіе.
— А мнѣ казалось, — промолвилъ я сейчасъ же, — что ты никогда не захочешь познакомиться съ нимъ.
— Почему же, Павелъ? — съ изумленіемъ спросила она.
— Онъ… грязный, Настя.
— Онъ славный, Павелъ…
Я хотѣлъ отвѣтить, объяснить, — почему Степа не могъ быть ей товарищемъ, но уже не успѣлъ. Сергѣй входилъ въ квартиру Алеши. Настроеніе мое совершенно испортилось и, глядя съ неудовольствіемъ на Настеньку, я думалъ: «Тебѣ нравится Степа, нехорошая! Ну и пусть. Я найду лучшую Настеньку, чѣмъ ты. Ты выйдешь замужъ за него и у тебя мужъ будетъ кузнецомъ». Но это не только не успокоило меня, а еще больше разстроило. Я совсѣмъ надулся, и отошелъ отъ нея, чтобы она почувствовала мое презрѣніе. На всемъ кругомъ потемнѣли краски. Что-то грызло мою душу, что-то безпокоило. Въ комнату я вошелъ пасмурнымъ. Снявъ шапку и бросивъ «здравствуйте» я, пригорюнившись, усѣлся въ углу, и старался только о томъ, чтобы не поддаться искушенію взглянуть на Настеньку.
— Пусть знаетъ, — обиженно думалъ я. — Теперь она увидитъ, кто лучше: я или Степа.
Между тѣмъ, Алеша, увидѣвъ насъ, улыбнулся своей доброй улыбкой и подошелъ къ намъ.
Настенька подала ему руку и долго вглядывалась въ него. Сергѣй ерошилъ волосы.
— Я радъ, что вы пришли, — говорилъ Алеша…
Въ комнатѣ стояли двѣ деревянныя кровати и на одной изъ нихъ лежалъ мальчикъ, до подбородка закрытый одѣяломъ. Въ углу, подлѣ печи, на низенькой скамеечкѣ, сидѣлъ старикъ съ большой сѣдой бородой, покрывавшей всю его грудь, держалъ палку въ рукахъ, вертѣлъ ею и чертилъ что-то на полу. Сосѣднюю комнату занимала лавка, и въ стеклянную дверь я видѣлъ женщину, вѣроятно мать Алеши. И все въ комнатѣ казалось такимъ тихимъ, скромнымъ, молчаливымъ, что мысль о другой жизни за этими стѣнами казалась обманомъ, сномъ. Незамѣтно и не привлекая вниманія, висѣла икона… На стѣнѣ, между двумя картинами, въ клѣткѣ прыгалъ и царапался чижикъ, а подъ столомъ, какъ одногнѣздки, высунувъ хвосты, лежали обнявшись котенокъ и собачонка. Нѣжная тоска по чемъ-то прошломъ, утраченномъ, не тревожа, тихо вошла въ мою душу.
— Я радъ, что вы пришли, — говорилъ Алеша, обращаясь къ намъ, къ Настенькѣ…
— Воронъ!.. — раздалось въ углу.
Я вздрогнулъ. Настенька и Коля со страхомъ обернулись. То говорилъ старикъ съ огромной сѣдой бородой и чему-то улыбался.
— Молчи, отецъ, — оборвалъ его мальчикъ, лежавшій на кровати.
Онъ повернулся къ старику и, опираясь на локти, долго смотрѣлъ на него въ упоръ, какъ кошка на воробья.
— …И вы сдѣлали хорошо, — добавилъ Алеша такимъ голосомъ, что всѣмъ стало хорошо на душѣ.
Только я еще бунтовался. Настенька оглянулась на меня.
— Монахъ… Красный Монахъ… — продолжалъ старикъ и распустилъ бороду такъ, что она покрыла всю его грудь.
— Молчи, отецъ, — еще громче произнесъ мальчикъ, лежавшій на кровати — и голосъ его теперь угрожалъ.
Старикъ поставилъ палку межъ ногами и, насторожившись, внимательно прислушивался. Настенька со страхомъ прижалась къ Сергѣю, и испуганно взглядывала на старика.
— Кто это? — спросилъ тихо Сергѣй у Алеши.
Степа смѣялся и дѣлалъ гримасы.
— Это мой отецъ, слѣпой, — отвѣтилъ спокойно и улыбаясь Алеша. — Вы не бойтесь, — онъ хорошій…
— Что же онъ говоритъ о Воронѣ?
— Это его тайна, — загадочно произнесъ Алеша, — мнѣ нельзя сказать.
— Ему снятся черти, — сердито выговорилъ мальчикъ съ кровати. — Отецъ! — крикнулъ онъ, — положи палку, я приказываю.
Мы всѣ задрожали отъ безумнаго страха. Слѣпой повертѣлъ палкой, будто писалъ ею въ воздухѣ, и положилъ ее на колѣни.
— Онъ добрый, — говорилъ Алеша, — онъ хорошій, — онъ все знаетъ…
— Монахъ, — прошепталъ слѣпой.
— Вотъ это, Саша, — обратился Алеша къ мальчику на кровати, и мы слушали съ глухимъ безпокойствомъ, — мои новые знакомые: Сергѣй, Настя. Коля, Павелъ…
Саша приподнялся на локтѣ и внимательно осмотрѣлъ насъ.
— Она мнѣ нравится, — дѣловито произнесъ онъ, указывая на Настеньку. — Пусть она сядетъ возлѣ меня. А гдѣ Степа?!. Степа тоже.
Голосъ у него былъ такой же, какъ у Алеши, но казался болѣе равнодушнымъ и не тревожилъ. Степа прыгнулъ къ нему на кровать и оба они улыбнулись другъ другу. Настя передвинулась такъ, что стала ему видна вся. Теперь и я заинтересовался и устроился подлѣ Сергѣя.
— Почему ты не встаешь, — недовѣрчиво спросила Настенька, усаживаясь на табуреткѣ. — Встань, пожалуйста, и я тебя не буду бояться.
— Настя, — съ упрекомъ выговорилъ Сергѣй.
— Но я его боюсь, — упрямо повторила она.
И когда Алеша подошелъ къ ней, чтобы успокоить, она вдругъ, забывъ о страхѣ, подала ему корзинку и сказала:
— Мама прислала вамъ всѣмъ… какъ братьямъ…
— У меня мертвыя ноги, — раздался голосъ Саши, — я всегда лежалъ.
— Какъ жаль, — произнесъ Коля, внимательно посмотрѣвъ на него.
— Мертвыя ноги! — съ удивленіемъ вырвалось у меня и у Сергѣя.
Слѣпой завозился въ углу, и я повернулся спиной къ нему, чтобы совершенно не видѣть его.
— Какъ здѣсь все странно, — со страхомъ подумалъ я.
— Ты была на горѣ? — спросилъ Саша, тронувъ рукой Настеньку, и она отодвинулась. — Разскажи мнѣ о ней. Черезъ нѣсколько дней мать на рукахъ понесетъ меня во дворъ и я ее увижу.
— Я была на горѣ, — важно сказала Настя и всѣ ея ленточки задвигались на ней, — и тогда она еще цвѣла вся. Теперь гора умерла…
— Алеша, — позвалъ слѣпой. — Выйди во дворъ и посмотри, гдѣ луна стоитъ?
— Сейчасъ, отецъ, — отвѣтилъ онъ и вышелъ изъ комнаты.
— Тебѣ не скучно лежать? — спросилъ Сергѣй у Саши.
— Некогда скучать, — серьезно произнесъ Саша. — Я весь день чѣмъ нибудь занятъ. Мнѣ нужно за домомъ смотрѣть. Отецъ — слѣпой, занятъ своимъ, — и все о чемъ-то съ Алешей шепчется. Мать ничего не понимаетъ. Не понимаетъ, — какъ бы удивляясь этому, повторилъ онъ. — Только плачетъ и жалуется. Развѣ слезы помогаютъ? Вещь — не пословица, жалоба — не дѣло.
— Но ты вѣдь не ходишь, — возразила Настенька, — какъ же ты за домомъ смотришь?
Онъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на нее, а Степа, знавшій его мысли, разсмѣялся и захлопалъ въ ладошки.
— Вотъ ноги умѣютъ ходить, — сказалъ онъ, — а что толку? Безъ ногъ худо — безъ головы круто. А тутъ всѣ безъ головы. Вотъ въ чемъ бѣда. Отецъ все сидитъ и шаритъ руками — точно тараканъ возится. То съ Алешей шепчется, — о чемъ говорятъ, я и не пойму. А ихъ кормить нужно. Отецъ любитъ покушать. Во-время не подашь — сердится, плачетъ. Вотъ онъ какой. Мать, когда въ комнатѣ, тоже плачетъ. Слезъ у насъ тутъ много. Слезъ не оберешься, — прибавилъ онъ угрюмо.
Вошелъ Алеша и громко сказалъ:
— Луна стоитъ надъ башней, а флюгеръ горитъ, какъ звѣзда.
— Ну, такъ сегодня поѣдемъ, — отвѣтилъ слѣпой, — и лицо у него стало свѣтлое, пріятное, — садись ближе, Алеша.
У Алеши заблестѣли глаза и — будто насъ не было въ комнатѣ — онъ усѣлся возлѣ старика. Голосъ его ласкалъ, какъ звуки струнъ, когда по нимъ ударятъ ладонью…
— Говори, отецъ, — попросилъ онъ. — Луна стоитъ надъ башней…
Слѣпой загадочно улыбнулся, погладилъ бороду. Горячій шопотъ тронулъ тишину. Будто листья зашелестѣли.
— Вотъ такъ всегда они, — произнесъ Саша, съ безпокойствомъ слѣдя за ними. — О чемъ говорятъ, не пойму.
Въ голосѣ его была досада, но глаза неотлучно подстерегали каждое движеніе Алеши. Вдругъ онъ уперся на локоть и громко крикнулъ:
— Алеша!
Странный Мальчикъ медленно повернулъ голову, будто она была теперь такъ тяжела, что не поддавалась его усиліямъ. Глаза были полузакрыты. Что-то блаженное неземное лежало въ его улыбкѣ.
— Алеша, Алеша! — все громче звалъ Саша.
— Лежи спокойно, — медленно, какъ бы вдумываясь, отвѣтилъ Странный Мальчикъ, — я не сплю.
— Отчего же твоя мать плачетъ? — спросилъ Сергѣй дрожащимъ голосомъ, — и мы снова встревожились.
— Отъ дѣлъ плачетъ, — отвѣтилъ Саша, успокоившись, и повернулся къ намъ. — Ртовъ тутъ много, а дѣла плохія. Мать куда какъ мало кушаетъ, а я еще меньше. Все для нихъ бережемъ.
Онъ метнулъ глазами въ сторону старика и Алеши и уже шопотомъ прибавилъ:
— И еще потому плачетъ, что сестренка наша умерла. Въ прошломъ году умерла. Аннушкой звали. Одна у насъ дѣвочка была — и та умерла. Никакъ мать ее забыть не можетъ. Всѣ забыли, — она не забываетъ.
— Плохо у васъ тутъ, — вырвалось у Коли.
— Ну, и плохо… — вдругъ сорвался Степа, тяжело дыша. Казалось мнѣ, онъ злился на насъ и у него глаза горѣли. — А я для Сашки на ножъ пойду. Батькѣ не уважу за него. Хочешь, сейчасъ тебѣ съ горы земли принесу? Хочешь лягушку достану?
— Сиди, сиди, — дѣловито, но нѣжно отвѣтилъ Саша, — и я тебя люблю.
Степа угрюмо, все тяжело дыша, опять усѣлся и сталъ съ благоговѣніемъ слушать.
— Очень нехорошо у васъ, — печально произнесъ Сергѣй, и всѣмъ намъ сдѣлалось тяжело отъ его голоса, — но мать моя уже все разберетъ.
— Какъ лучше сдѣлать? — угрюмо подхватилъ Саша. — Только даромъ голову мучишь. Кому оно нужно? Не видать кому. Сдается, будто кто балуется, а намъ достается.
— Тебѣ жаль сестренки, Саша? — съ жалостью спросила Настенька.
Онъ задумался, какъ будто загадку рѣшалъ, и не могъ найти отвѣта.
— Я и самъ себя спрашивалъ, жалко ли мнѣ ея, или не жалко. Не знаю. Тѣсно ей было жить здѣсь, и никому она не нужна была. Вотъ оно что. И мы никому не нужны, — вдругъ прибавилъ онъ растерянно, — и никто никому не нуженъ…
Настенька всплеснула руками. Я тоскливо посмотрѣлъ на нее, на Степу и вдругъ обрадовался чему-то. Было такъ, какъ будто я до сихъ поръ говорилъ: «не хочу, не хочу», — а кто-то сильный сказалъ: «надо», — и я уступилъ.
— Степу нужно любить, — молніей пронеслось у меня, — и я его люблю, — сейчасъ же отвѣтилъ я себѣ.
— Вотъ, я Алешу люблю, — опять сказалъ Саша, — больше себя люблю. — Куда Аннушка добрая была, а онъ еще добрѣе. Смотритъ онъ за мной крѣпко — да толку мало. И въ дѣло, тоже не годится, и мать не годится. Она вѣдь шагу безъ меня не дѣлаетъ. Я деньги считаю, долги записываю. Что мать, что камень — все одно. А кто тутъ изъ васъ хозяйскій сынъ?
— Онъ хозяйскій сынъ, — отвѣтилъ Степа, указывая на Колю, — и Павка тоже.
— Хорошо быть хозяиномъ, — задумчиво произнесъ Саша, поглядѣвъ на насъ. — И гора ваша?
— Гора наша, — сказалъ Коля.
Саша замолчалъ вдругъ, и мы не знали о чемъ говорить съ нимъ. Словно лежалъ старый, старый человѣкъ, а мы безпокоили его, и отъ этого стало неудобно какъ-то, непріятно. Старикъ все шарилъ руками и шепталъ. Открылась дверь изъ лавки и вошла мать Алеши. Она была высокая, худая, съ мутными, какъ у рыбы, глазами и длиннымъ, длиннымъ носомъ. Лицо у нея было въ красныхъ пятнахъ, какъ будто раскрашенное. Она ходила ровно, не качаясь, точно кто-то держалъ ее за носки и такъ передвигалъ. Слѣпой, услышавъ, что дверь раскрылась, пересталъ шептать и недовольнымъ голосомъ сказалъ:
— Мнѣ, Марья, время покушать. Кушать я хочу.
— Вотъ слышите, — шепнулъ намъ Саша, — только объ этомъ и слышишь: «Мнѣ, Марья, время покушать». Днемъ покушаетъ и пойдетъ на улицу.
— На улицу? — удивилась Настенька, — вѣдь онъ слѣпой.
— Онъ привыкъ. У него палка — что глаза. Стучитъ палкой передъ собой и ходитъ. А зачѣмъ ходить? На улицѣ ему худо — мальчики его мучаютъ. Дергаютъ его сзади, палку вырываютъ, и онъ падаетъ. Вотъ онъ и придетъ, сядетъ и плачетъ. Крѣпко плачетъ. Зачѣмъ ходить. Я все слышу, вижу и тоже плачу… потихоньку. У насъ только Алеша не плачетъ.
Опять Саша замолчалъ. Старуха возилась у печки. Слѣпой ждалъ, стучалъ тихо палкой и писалъ ею на полу.
— Чьи дѣти? — спросила вдругъ старуха съ безпокойствомъ, и дала старику ѣсть.
— Иди, мать, въ лавку и не бойся, — отвѣтилъ Саша. — Дѣти хозяйскія. Вотъ корзину прислали тебѣ. Послѣ разберешь.
— Хозяйскія, — повторила она равнодушно. — Ну, и пусть… Христосъ съ ними. Я, Саша, посижу здѣсь.
— Нельзя, мать, ступай въ лавку. Придетъ человѣкъ, никто не увидитъ, а онъ изъ лавки унесетъ. Худо намъ будетъ.
Она переполошилась отъ испуга.
— Взаправду придетъ? — спросила она.
— Будешь здѣсь, придетъ. Добро стеречь нужно.
— Такъ я пойду, Саша.
— Иди, мать, иди!
— Ты позови, когда что нужно будетъ. Я приду.
— Я позову. Иди.
Старуха вышла. Слѣпой уже поѣлъ и поднялся. Онъ былъ толстый, высокій, — и теперь борода его казалась еще страшнѣе. Лицо у него было въ морщинахъ, а вѣки онъ держалъ плотно закрытыми. Палка начала стучать по полу, и казалось, что глаза тихонько прыгаютъ по землѣ и указываютъ дорогу.
— Ты куда идешь, отецъ? — спросилъ Саша, — ночь теперь…
— Пойду подъ луну стану. Луна мнѣ нужна.
— Зачѣмъ тебѣ луна? Садись, гдѣ сидѣлъ.
— Пойду я, — угрюмо отвѣтилъ старикъ.
— Садись, отецъ. И безъ луны обойдешься.
— Ты что въ лунѣ знаешь? — вдругъ засмѣялся слѣпой и это шло къ нему. — Ты, червякъ… земной…
Ему, очевидно, понравилось это слово, и онъ нѣсколько разъ кряду повторилъ: «червякъ, червякъ», и прибавилъ съ нѣжностью въ голосѣ:
— Про луну у Алеши спроси. Онъ знаетъ.
— Не хочу о лунѣ знать. Человѣку хлѣбъ нуженъ, — вотъ про это разскажи.
— А я знаю, что хлѣбъ не нуженъ, — лукаво выговорилъ онъ, — я знаю. Правда, Алеша?
Алеша наклонилъ голову и гармоническимъ голосомъ сказалъ:
— Хлѣбъ никому не нуженъ, никому!
Сергѣй давно порывался вмѣшаться, но сдерживался. Позже онъ говорилъ намъ, что у него закружилась голова среди этихъ людей. Теперь онъ вдругъ поднялся, и густымъ ровнымъ голосомъ спросилъ:
— Что такое жизнь?
Я вздрогнулъ отъ радости, но тотчасъ же растерялся. Коля и Настенька поднялись за Сергѣемъ. Было такъ, будто этотъ вопросъ все время мучилъ насъ, каждый думалъ о немъ, и только за тѣмъ и пришелъ, чтобы спросить.
— Что такое жизнь? — говорилъ Сергѣй, — если знаете, скажите. Съ вами съ ума сойдешь.
— О, о, онъ горячій! — опять засмѣялся слѣпой.
— Жизни нѣтъ, — тихо, но увѣренно отвѣтилъ Алеша.
Настенька опять всплеснула руками и смотря прямо на Алешу, взволнованно произнесла:
— Жизнь есть, Алеша, — вы говорите неправду. Вы здѣсь, я говорю съ вами… Сергѣй слушаетъ. Это жизнь.
— Вамъ кажется, — спокойно возразилъ Алеша.
— Кому кажется, — подхватилъ Сергѣй? — мнѣ или вамъ?
На лицѣ слѣпого играла лукавая усмѣшка. Словно вѣчные враги сошлись, — а ему дорога была побѣда одного, — онъ гладилъ бороду, слушалъ и кивками одобрялъ Алешу.
— Мнѣ кажется, — убѣжденно отвѣтилъ Алеша, чуть покраснѣвъ, — васъ все-таки нѣтъ, хотя я и отвѣчаю вамъ.
— Вы сумасшедшій! — точно она, наконецъ, догадалась, воскликнула Настенька, и я задрожалъ отъ ея голоса.
— Червякъ, червякъ… — проговорилъ слѣпой, и тихо и долго смѣялся.
— Уйдемъ отсюда, — вырвалось у меня, — я боюсь.
Мы переглянулись, — и отъ моего голоса всѣ поняли, какъ намъ страшно. И лишь только поняли, — страхъ удесятерился, и точно кто-то выстрѣлилъ въ насъ, мы вдругъ бросились къ двери и съ крикомъ выскочили во дворъ.
— Больше никогда не пойду къ нимъ, — шепнулъ я Колѣ.
— Вотъ странные люди, — запыхавшись прибавилъ Сергѣй.
Настенька держала его за руку, — и тихо говорила: «Какіе они несчастные!»
Посреди двора мы остановились, чтобы разобраться въ томъ, что случилось. Отъ голубятни падала длинная тѣнь…
Вдругъ я крикнулъ не своимъ голосомъ. Кто-то сзади тронулъ меня за куртку.
— Отчего вы крикнули? — раздался голосъ Алеши.
Я бросился къ Сергѣю и, держась за него, со страхомъ глядѣлъ на Алешу.
— Я вѣдь не страшный, — тихо говорилъ онъ и луна освѣщала его лицо. — Вотъ вы убѣжали и Саша заплакалъ. А въ домѣ нехорошо, когда онъ плачетъ.
— Но вы всѣ такіе чудные… — произнесъ Сергѣй.
Алеша пожалъ плечами.
— Приходите завтра на гору, — вдругъ предложилъ онъ. — Придете? Мать вынесетъ Сашу во дворъ и онъ всѣхъ васъ будетъ видѣть. Когда я ему это обѣщаю, — онъ успокоится. Придете? — попросилъ онъ, какъ бы дѣлая кому-то уступку.
— Я приду, — съ жаромъ произнесъ я, — я тебя люблю. Боюсь и люблю. А разскажешь о Красномъ Монахѣ? Милый Алеша, обѣщай намъ и мы всѣ придемъ.
— Я разскажу, — серьезно отвѣтилъ онъ. — Поднимемся на третью площадку, и будемъ смотрѣть на море. — Тамъ и разскажу. Пошелъ бы теперь, но Саша ждетъ. Море ночью еще красивѣе.
— Развѣ ты былъ ночью на горѣ? — недовѣрчиво спросилъ Сергѣй.
— Конечно, былъ…
— И не боялся, — съ нетерпѣніемъ допытывался Сергѣй.
— Я никого не боюсь, — улыбнувшись отвѣтилъ Алеша.
— Алеша! — позвалъ голосъ Слѣпого, — Алеша!
— Ну, прощайте! Завтра на горѣ увидимся, — торопливо сказалъ онъ. — Прощайте!
— Прощай! — крикнули мы всѣ въ одинъ голосъ и смотрѣли ему вслѣдъ, пока онъ не скрылся въ комнатѣ.
— Онъ бы и мать мою удивилъ, — сказалъ Сергѣй. — Однако пора, милые, домой.
Мы всѣ были такъ полны пережитыми впечатлѣніями, что не хотѣлось ни о чемъ говорить, думать.
— Домой, домой, — заторопился и я, — скоро мама съ папой вернутся. Придешь завтра на гору, Сергѣй? А ты, Настя?
Оба кивнули головой и мы простились.
— Еще нѣсколько дней и снова начнется осень… — говорилъ я Колѣ, раздѣваясь. — Какъ скучна жизнь. Правда, Коля?
— Интересна, — возразилъ Коля и, потушивъ свѣчу, накрылся одѣяломъ.
— Завтра узнаемъ о «Красномъ Монахѣ» — сказалъ я громко черезъ нѣсколько минутъ, но Коля уже не отвѣтилъ мнѣ. Повернувшись лицомъ къ стѣнѣ, онъ спалъ.