[244]
III.

Надзиратель Макарушкинъ только-что пришелъ домой отъ заутрени, сѣлъ за чай. Надо было торопиться къ утреннему дежурству. Яковлевна, хлопотливая и добрая, успѣла убрать горницу, согрѣть самоваръ, состряпала пахучій праздничный пирогъ съ моло́ками и жирами. А на дворѣ только свѣтало, и ребятишки спали: мальчики-погодки — въ спальнѣ, на полу, грудная дѣвочка — тамъ же, въ зыбкѣ.

— Закуси-ка, Митричъ, удался-ли пирогъ-отъ? — угощала Яковлевна мужа.

Тотъ закусывалъ, отпивалъ чай, мурлыкалъ привязавшійся въ церкви напѣвъ: «архангельскій гласъ вопіемъ ти, чистая» и думалъ, а жена тараторила:

— Закуси. He торопись ужъ очень-то... Чтой-то, въ сам-дѣлѣ... что ужъ?.. Праздникъ такой!.. Птица, и та гнѣзда не вьетъ...

— Опять Камушкина встрѣлъ, — сообщилъ Макарушкинъ занимавшую его мысль. — Отъ завутрени шли... Проситъ восемь ужъ сотъ — пятьсотъ подождать...

Яковлевна вдругъ вскипятилась:

— Ну-ужъ! проситъ! Гляди — напросится! Чаво въ немъ-то? Черезъ крышу льетъ. Окошки не крашены. Передній уголъ, того гляди, сядетъ...

— Присадникомъ больно ужъ хвалится.

[245]— Что-жъ присадникъ? He въ присадникѣ жить...

— Да и я ему: онъ, г-рю, на плохой конецъ на двѣсти монетъ ремонту съѣстъ... а вишня плевая... Семьсотъ надавалъ — пятьсотъ подождать...

— О-охъ! Подумать, да подумать надо-о... На вѣкъ, вѣдь...

Макарушкинъ выпрямился, блеснулъ глазами. Камушкинъ домъ онъ считалъ ужъ своимъ, думалъ о немъ, строилъ планы и вѣрилъ, что купитъ его...

— Разсчетъ есть и за восемь-то сотъ!.. — сказалъ онъ строго. — Ты прикинь: въ касціи двѣсти-шестьдесятъ-восемь!.. разъ!.. — Онъ пригнулъ мизинецъ правой руки, стукнулъ ею о столъ. — Плюнуть до трехсотъ... Другое: съ душами, на плохой конецъ, шестьсотъ выручимъ... Хватитъ на все, и съ ремонтомъ. А тамъ: въ задней — сами живи... За переднюю — кому не надо, дадутъ восемъ цѣлковыхъ... Раскинь-ка!

Баба молча покачала головой, вздохнула. Она соглашалась съ разсчетами мужа, но, въ силу бабьяго упрямаго чутья, хотѣла выждать, прижать Камушкина на лишнюю сотню.

— Охъ-ужъ... не знаю и какъ... А такъ бы гоже своимъ-то домкомъ... такъ-то бы гоже...

— Дастъ Господь, справимся, — увѣренно пробасилъ Макарушкинъ и опять замурлыкалъ: «архангельскій гласъ»...

[246]Въ спальнѣ, за шпалерной перегородкой, проснулись ребятишки, стали возиться.

— А-гы, гы, гы-ы-ы... — хныкалъ младшій, Степка; Васька, старшенькій, выглянулъ изъ-за двери, почесываясь и щуря заспанные, дремотные глаза.

— Мам... пирожка? — попросилъ онъ плаксиво.

Степка умолкъ и тоже просунулся въ горницу.

— И минѣ пирожка!

— Ну, ужъ, вы!.. не промывши-то зѣнокъ... саранча!.. Отецъ въ должность идетъ — a вамъ куда?

— Да ужъ дай, чево тамъ! — заступился отецъ. — Подь-ка сюда, Степка!..

— Э-э! да ты никакъ плавалъ?

Отецъ съ усмѣшкой пошлепалъ мальчика по мокрой спинѣ. Тотъ осклабился, смущенный:

— Тять, купи минѣ на Пасху коня-а!..

— И мнѣ — коня! — поспѣшилъ присоединиться Васька.

— Зачѣмъ тебѣ коня? — продолжалъ смѣяться Макарушкинъ.

— Мишкѣ Дробину хочутъ купить на Пасху коня.

— Охо-хо-хо! какой, братъ, ты завистникъ!

Добродушно и ласково на рѣдкость Макарушкинъ потрепалъ Степку по щекѣ.

[247]Васька сообразилъ, что теперь какъ-разъ пора выложить отцу давно приготовленную жалобу. Вдругъ, безъ видимой причины, онъ заревѣлъ, закрывшись рукавомъ кумачевой рубашки.

— Ты что, Васька, аль и тебѣ коня?

— Меня Санька поби-илъ!..

— Когда-жъ онъ тебя?

— Третевдни-и...

Посмѣявшись, Макарушкинъ серьезно обратился къ женѣ:

— Какой такой Санька?

— Какой? — ворчливо поддержала сына Яковлевна: — чать, вашего приворотнаго... Прошкина-то, Панфила Василича. И диви бы крошечный, a то — съ версту, съ коломенску. Въ городскомъ-то, въ шестомъ классѣ сидитъ, а ужъ такой отчаянный... Ты бы попенялъ старику: что-й-то въ самомъ дѣлѣ? Проходу нѣтъ ребятишкамъ: бьетъ и бьетъ.

Отецъ погладилъ взъерошенную голову Васьки.

— За что онъ тебя, сынокъ?

— Онъ говоритъ: „твой, г-воритъ, тятька — убивецъ!.. Человѣка устрѣлилъ!..“ Да какъ пихнетъ меня въ спину...

Макарушкинъ гордо засмѣялся.

— Вонъ оно што-о! А ты скажи этому Санькѣ: ты, молъ, дуракъ!

— Хорошо, скажу, — скромно и дѣловито согласился Васька.

[248] — Скажи ему: мой, молъ, тятька — присяжный человѣкъ!.. Службу свою сполняетъ не такъ, какъ другіе кто: сонули да пьяницы!..

— Скажу! — повторилъ удовлетворенный Васька.

Макарушкинъ всталъ изъ-за стола, покрестился со строгимъ лицомъ на икону и сталъ надѣвать шинель, чтобъ идти на службу.

Яковлевна оправляла сзади сборки шинели, негодовала на Прошкиныхъ.

Отецъ ушелъ. Яковлевна поставила передъ образомъ умытыхъ, причесанныхъ мальчиковъ, говорила съ ними слова молитвы:

— Помилуй, Господи, тятю, маму, всѣхъ сродственниковъ... всѣхъ обидящихъ, ненавидящихъ... Прости наши согрѣшенія, вольныя и невольныя...